I.[править]
Гражданинъ Соединенныхъ Штатовъ Александръ Николаевичъ Чилюкъ лежалъ на диванѣ и самъ себѣ не вѣрилъ: неужели онъ опять въ Россіи, въ захолустной деревушкѣ своего отца, въ томъ самомъ домѣ, откуда, двѣнадцать лѣтъ назадъ, ушелъ онъ въ свое всесвѣтное бродяжничество?
Да, и даже ничего не измѣнилось съ тѣхъ поръ въ этой тихой обители. Тѣ же темные, поблекнувшіе обои, тѣ же кожаные диваны, тѣ же портреты генераловъ и архіереевъ по стѣнамъ, все старое: точно и не уѣзжалъ. Недостаетъ только, чтобы по дому раздавались быстрые тяжелые шаги и рѣзкій бранчивый голосъ матери Чилюка, умершей въ его отсутствіе, Чилюкъ поморщился; ему припомнилось, какъ здѣсь, въ этой комнатѣ, гдѣ теперь наслаждается онъ послѣобѣденнымъ отдыхомъ, разыгралась, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, горькая, тяжелая сцена.
Мать его ненавидѣла; а ужъ если мать ненавидитъ свое дитя, то ненависть бываетъ ужасна и безпощадна. У Чилюка морозъ по кожѣ пробѣжалъ при воспоминаніи о дѣтствѣ — голодномъ, холодномъ, полномъ слезъ и безчеловѣчныхъ наказаній. Другой ребенокъ не вынесъ бы, но онъ унаслѣдовалъ, точно на зло матери, ея богатырское сложеніе и выросъ молодцомъ. И головой его Богъ не обидѣлъ. Шесть классовъ гимназіи прошелъ онъ въ первомъ разрядѣ, а тутъ и попуталъ грѣхъ. Чилюкъ переслалъ во время ехtеmрorаlе записку слабому товарищу — выручить хотѣлось. Вспыльчивый педагогъ, подмѣтивъ эту штуку, обмолвился, назвалъ Чилюка мерзавцемъ, а Чилюкъ отвѣтилъ пощечиной. Выгнали съ волчьимъ паспортомъ, и хорошо еще, что только тѣмъ кончилось дѣло. Могъ угодить въ тюрьму, въ солдаты.
— Поздравляю, Александръ Николаевичъ, съ повышеніемъ. Теперь вамъ уже и до арестантскихъ ротъ недалеко.
И Чилюку стало немножко жутко, когда онъ воскресилъ въ памяти мать — тучную пожилую женщину, съ желтымъ лицомъ, искаженнымъ отъ гнѣва на ненавистнаго сына. Щеки у нея тряслись, и глаза остановились, какъ у одержимой столбнякомъ, когда она говорила эти злыя, не материнскія слова. Но тогда Чилюкъ не сробѣлъ, самъ по-волчьи сверкнулъ на мать своими, похожими на ея, глазами и такъ же злобно и презрительно отвѣтилъ ей:
— Сами не попадите туда раньше меня!
Мать прокляла его анаѳемой. Отецъ испуганно зажалъ уши и выбѣжалъ изъ комнаты.
Александръ Николаевичъ улыбнулся: отецъ ничуть не измѣнился за двѣнадцать лѣтъ. Все тотъ же сырой, рыхлый мужчина съ кислымъ, никогда не выглядѣвшимъ молодо, но зато и не старѣющимъ бабьимъ лицомъ. Попрежнему женолюбивъ, слабъ и не можетъ жить безъ опеки. Александру Николаевичу очень не понравилась, по первому взгляду, особа, замѣнившая въ домѣ его мать, — эта Александра Кузьминишна, или какъ тамъ ее? Словомъ, «мой лучшій другъ», по рекомендаціи отца. У нея фигура крупичатой уѣздной поповны, а лицо старой дѣвы — носъ башмакомъ и злые сѣрые глаза буравчикомъ; если она разсердится, они, вѣроятно, станутъ зелеными. Такіе глаза бываютъ только у скверныхъ людей. Отецъ, повидимому, у нея въ полномъ подчиненіи, что ни вздумаетъ сказать, сперва взглянетъ на Александру Кузьминишну, точно спросить позволенія. Влюбленъ, какъ котъ, и подъ башмакомъ, — ясное дѣло. Каково-то уживается съ избранницей его сердца сестра Катя?
Александръ Николаевичъ, по крайней мѣрѣ въ десятый разъ съ утра пожалѣлъ, что не засталъ Катю дома.
— Угораздило же ее такъ некстати уѣхать къ какой-то подругѣ, да еще въ Саратовскую губернію, да еще на цѣлый мѣсяцъ! Этакъ и не увидишь ее, пожалуй. Черезъ мѣсяцъ я за тридевять земель буду. А хотѣлось бы повидать.
Когда, противъ воли порѣшивъ съ гимназіей, Александръ Николаевичъ, съ отчаянія, бросился въ заманчивую, полную тревогъ и переворотовъ, жизнь авантюриста и уѣхалъ добровольцемъ къ Черняеву. Катя одна искренно плакала о немъ. Мать и проститься не захотѣла съ нимъ, отецъ благословилъ какъ-то наскоро и смущенно, словно втайнѣ радъ былъ, что отдѣлался отъ «мерзавца» сына, съ которымъ рѣшительно не зналъ, что дѣлать дальше. Катѣ тогда было двѣнадцать лѣтъ; теперь она — уже двадцати четырехлѣтняя дѣвушка и, вѣроятно, красавица: дѣвочкой она обѣщала много. Но Александръ Николаевичъ не могъ вообразить ее взрослою. Онъ вспомнилъ ея бѣлое и румяное личико съ большими черными глазами, ясными, чистыми и правдивыми, и у него потеплѣло на душѣ. Это личико часто грезилось ему, какъ послѣдній обломокъ немногихъ пріятныхъ воспоминаній о родинѣ, и въ грозныя ночи на алексинацкихъ редутахъ, и когда онъ стоялъ вольнонаемнымъ матросомъ на вахтѣ парохода, уносившаго его изъ Марселя въ Соединенные Штаты, и въ баракѣ, гдѣ онъ, вмѣстѣ съ десятками товарищей землекоповъ на линіи Тихоокеанской желѣзной дороги, лежалъ въ жестокихъ припадкахъ маляріи. Сколько онъ видѣлъ, испыталъ, пережилъ и перечувствовалъ въ эти двѣнадцать лѣтъ! Чѣмъ только не былъ онъ въ Америкѣ! Землекопъ, разносчикъ газетъ, посыльный, мелкій бакалейщикъ, матросъ, дрогистъ, распорядитель общества похоронныхъ процессій, адвокатъ, коммивояжеръ и, наконецъ, — для того, чтобы увѣнчать эту лѣстницу состояній, — сперва приказчикъ, а потомъ счастливый компаніонъ крупной мануфактуры, для которой онъ съ чисто россійской сметкой, почти нечаянно, изобрѣлъ какое-то приспособленіе, дорого оцѣненное на рынкѣ. Дверь скрипнула.
— Саша, можно къ тебѣ? На порогѣ стоялъ отецъ Чилюка — Николай Евсеевичъ.
— Разумѣется, папенька!
Старикъ вошелъ, тщательно заперъ дверь и опустилъ мѣдный язычекъ на замочную скважину. Александръ Николаевичъ наблюдалъ родителя, но безъ изумленія.
— Что это, папенька? Къ чему такія предосторожности?
Старый Чилюкъ сдѣлалъ многозначительную гримасу и подсѣлъ къ сыну.
— Видишь ли, другъ мой, — пожевавъ губами, началъ онъ очень тихимъ голосомъ: — ты меня извини, пожалуйста, что я потревожилъ твой сонъ.
— Да я не спалъ.
— Тѣмъ лучше. Но мнѣ надо говорить съ тобой объ очень важномъ дѣлѣ и… и секретно: главное, чтобъ она не слыхала!
— Кто она? Александра Кузьминишна, что ли? А вы, добрѣйшій папа, какъ я замѣчаю, имѣете къ ней не малый решпекть.
Николай Евсеевичъ покраснѣлъ.
— Но… какъ же иначе? Она не кто-нибудь, а дѣвушка хорошей фамиліи, съ образованіемъ и притомъ… гм!.. притомъ, какъ человѣкъ бывалый, наблюдательный, не могъ самъ не замѣтилъ, что она мнѣ очень дорога!
— Не могъ не замѣтить: вы правы. Что же дальше?
— Саша! — трагически воскликнулъ Чилюкъ послѣ нѣкотораго молчанія: — признайся: очень ты меня презираешь?
— Васъ? За что? До вашихъ сердечныхъ дѣлъ мнѣ нѣтъ дѣла. Я — отрѣзанный ломоть, отдѣленъ отъ васъ и морями, и горами, и рѣками. На такомъ почтенномъ разстояніи мы можемъ существовать, ничуть не нуждаясь въ мнѣніи другъ друга.
— Какъ человѣкъ, какъ посторонній человѣкъ, Саша! — продолжалъ Николай Евсеевичъ: — я знаю, что потерялъ право видѣть въ тебѣ члена семьи. Но, какъ человѣкъ!
Сынъ пожалъ плечами.
— Что жъ? Вамъ всего пятьдесятъ лѣтъ, и вы не святой. Если вашъ романъ не приносить никому зла, никто не станетъ судить васъ строго. Меня же прошу уволить отъ отвѣта. Какой я вамъ судья? Я только что пріѣхалъ, ни къ чему не приглядѣлся. Можетъ быть, дама вашего сердца — ангелъ, а можетъ быть, дьяволъ; можетъ быть, ея присутствіемъ создается рай въ домѣ, а можетъ быть, адъ. Какъ она уживается съ Катей? Вотъ вамъ — судья настоящій, по праву компетентный, съ основаніями и доказательствами. Къ Катѣ и обратитесь. А мнѣ что! Такъ-то, папа!
Александръ Николаевичъ засмѣялся, но старикъ не развеселился, а, напротивъ, сидѣлъ, какъ въ воду опущенный.
— Я долженъ тебѣ признаться, — пробормоталъ онъ, запинаясь и багровѣя, — что это, конечно, очень странно, но Катя не живетъ у меня больше.
Александръ Николаевичъ внимательно взглянулъ въ смущенное лицо отца.
— То-есть?
— Она ушла отъ насъ.
— Какъ ушла? куда?
— Совсѣмъ ушла. Не поладила съ Александрой Кузьминишной и не захотѣла оставаться съ нею подъ одной крышей… такъ, потихоньку и ушла. Ты знаешь Теплую слободу — тутъ близко, подъ городомъ? Тамъ ея кормилица Ѳедосья живетъ… кружевница — помнишь? У Ѳедосьи и поселилась…
Александръ Николаевичъ вскочилъ съ дивана. — Это бредъ какой-то! — вскричалъ онъ. — Неужели вы это серьезно? Да у васъ въ домѣ эпидемія, что ли? То сынъ сбѣжалъ въ Сербію, то дочь куда-то къ чорту на-кулички. И потомъ: я помню Катю смирной, кроткой дѣвочкой. Я думаю, надо было неистово оскорбить ее, чтобы она рѣшилась на такую штуку!
— Александра Кузьминишна, дѣйствительно, была рѣзка съ нею…
— А у васъ не хватило характера вступиться за дочь? — презрительно замѣтилъ Александръ Николаевичъ.
— Ты напрасно такъ думаешь, Саша! Я, конечно, не смѣю хвалиться: я далеко не богатырь воли, но все-таки помню свои обязанности и… и не далъ бы Кати въ обиду. Но Катя сама была въ этомъ случаѣ словно сумасшедшая. Она возненавидѣла Александру Кузьминишну, едва та вошла въ домъ. Надо тебѣ сказать, что предъ смертью твоей покойницы-матери Катя была съ ней очень хороша, совсѣмъ не такъ, какъ раньше. Ты помнишь, что у Глаши былъ ужасный, тяжелый характеръ… Ревновала ли Катя Александру Кузьминишну къ памяти Глаши, просто ли чувствовала антипатію къ ней, но сцены слѣдовали за сценами. Я былъ мученикомъ между двумя этими женщинами, клянусь тебѣ…
— Охотно вѣрю. Дальше.
— Ну, въ одно прекрасное утро онѣ поссорились сильнѣе обыкновеннаго, и Катя исчезла, оставивъ мнѣ самую рѣзкую записку, какую только можно вообразить.
— Гмъ!
— Ты не вѣришь? Напрасно! Взгляни!
— «Папа, — прочиталъ Александръ Николаевичъ, — мнѣ тяжело въ вашемъ домѣ такъ, что больше терпѣть я не въ силахъ. Я буду жить одна у добрыхъ людей. Тамъ, по крайней мѣрѣ, меня обижать никто не посмѣетъ. Мнѣ ничего не надо, никакихъ денегъ, но не требуйте меня домой. Выгнать Александру Кузьминишну вы не рѣшитесь, а жить вмѣстѣ съ этой подлой женщиной я не стану, лучше умру. Не сердитесь на меня за это, а я не сержусь. Ваша Катя».
— Позвольте, папа: въ этой запискѣ нѣтъ ни одного знака препинанія, мерзкій почеркъ, «вмѣстѣ» черезъ два «есть» написано, не «посмеитъ» вмѣсто не «посмѣетъ»… Неужели это Катя писала?
— Другъ мой, ты знаешь, какъ туга она была на науку, а въ послѣдніе годы она книги въ руки не брала.
— Но все-таки… Кстати: вы ее гдѣ учили?
— Домашнимъ воспитаніемъ.
Александръ Николаевичъ досадливо махнулъ рукой.
— То-то она пишетъ, какъ прачка!.. Но что она можетъ дѣлать тамъ, у этой Ѳедосьи? Ну, я помню ее — отличная женщина, но не станетъ же она держать Катю на хлѣбахъ даромъ. Вы говорите, Катя денегъ не взяла?
— Ни копейки, и все, что я ни посылалъ, возвращала.
— А звать ее назадъ вы пробовали?
— Да, но она рѣзко отклонила мои просьбы, а потомъ и…
— И Александра Кузьминишна запретила. Эхъ!.. Необразованная, воспитанная бѣлоручкой — на что годится она тамъ?!
— Ахъ, Саша! — Николай Евсеевичъ прослезился. — Мнѣ передавали, будто она ужасно опустилась, стала совсѣмъ comme une paysanne; одѣвается по-ихнему, такъ же работаетъ, какъ онѣ.
— Ну, это еще — куда ни шло! Я самъ цѣлыхъ шесть лѣтъ состоялъ хуже, чѣмъ въ пейзанахъ, пока не выбился въ люди.
— Но, Саша, говорятъ, будто она очень дурно ведетъ себя, что она забыла всякій стыдъ и женственность.
— Катя?!
— Да, cher… Et on parle enfin, что у ней есть… un amant… А? каково это слышать?!
— Продолжайте, — наморщивъ лобъ, мрачно сказалъ сынъ.
— Другіе говорятъ, что ихъ не одинъ, а много… Чего же тебѣ еще? Я все сказалъ…
— Дѣйствительно, вполнѣ достаточно.
— Позволь! Куда же ты? — вскрикнулъ Николай Евсеевичъ, видя, что сынъ взялся за шляпу.
— Въ Теплую слободу, разумѣется. Надо мнѣ взглянуть на Катю. Что ей сказать отъ васъ?
— Я… я не знаю, такъ неожиданно, я совсѣмъ не затѣмъ говорилъ, — залепеталъ старый Чилюкъ.
— Не могу же я оставить свою родную сестру чорть знаетъ въ какомъ положеніи!
— Да, чортъ знаетъ въ какомъ… Какъ это странно, однако: вообрази, я считалъ тебя демократомъ!..
— Къ чему вы это? — изумился Александръ Николаевичъ на недоумѣлую улыбку отца.
— Нѣтъ, такъ…
— Хотите вы, чтобы я вернулъ ее къ вамъ?
Старикъ замялся.
— Другъ, мой! знаешь ли… по-моему, это неудобно… Конечно, я — какъ отецъ… но она такъ компрометировала мое имя, и потомъ… потомъ, если правда, что говорятъ объ ея поведеніи, то, какъ хочешь, держать ее въ домѣ совсѣмъ неприлично… смѣяться будутъ.
— А теперь надъ вами не смѣются развѣ? Я думаю, хохочутъ по всей губерніи?
— Увы! увы! Ты совершенно правъ, мой другъ… и вотъ поэтому-то я имѣю къ тебѣ большую просьбу, очень большую… Уговори ты Катю уѣхать!
— Куда?
— Да чѣмъ дальше, тѣмъ лучше, — чтобы забыли про нее въ здѣшнихъ мѣстахъ. Согласись, что я въ ужасномъ положеніи: вѣчно подъ бокомъ живой упрекъ, и всякій этотъ упрекъ видитъ… и, наконецъ, чѣмъ я виноватъ, если она убѣжала?!
— Я вотъ что сдѣлаю, — задумчиво выговорилъ Александръ Николаевичъ, — я предложу ей уѣхать со мною.
— Въ Америку?! — обрадовался Николай Евсеевичъ.
— Зачѣмъ въ Америку?! Я могу ее устроить въ Петербургѣ, у однихъ моихъ друзей… Денегъ я предложу ей отъ себя, потому что отъ васъ, какъ я замѣчаю, она, пожалуй, и не возьметъ.
— Не возьметъ! ни за что не возьметъ! Она гордая… Ахъ, Саша, если бы ты это устроилъ, я бы тебѣ, хоть ты и сынъ мнѣ, въ ножки поклонился! — прочувствованнымъ тономъ говорилъ Николай Евсеевичъ, пожимая руки сына. — Ты и ее, несчастную, спасешь…
— И вамъ руки развяжу?
— Да, освободишь мою совѣсть, Саша! скажи: очень ты меня сейчасъ презираешь?
Александръ Николаевичъ отвернулся. Ему было жаль отца…
— Эхъ, папа!.. — выразительно вырвалось у него. Онъ махнулъ рукой, взялъ шляпу и вышелъ.
II.[править]
«Все-таки спасибо матери, — думалъ Александръ Николаевичъ, идя узкимъ проселкомъ между двухъ волнующихся морей желтой ржи, — спасибо, что она родила меня похожимъ на нее, а не на отца. Распущенность, безхарактерность, барство… это чортъ знаетъ что такое! особенно, если долго ихъ не видишь и поотвыкнешь… Право, если подумать, что при другой, болѣе нѣжной маменькѣ и изъ меня, пожалуй, развилось бы что-нибудь этакое расплывчатое, — можно извинить покойницѣ всѣ ея порки, затрещины и колотушки».
Александръ Николаевичъ шелъ пѣшкомъ, потому что не хотѣлъ брать въ Теплую слободу, вмѣстѣ съ повозкою, кучера, чтобы не сдѣлать, въ его лицѣ, всю отцовскую прислугу свидѣтелями свиданія — не совсѣмъ-то ловкаго, какъ онъ ожидалъ. Короткую дорогу до Теплой слободы онъ отлично помнилъ: въ дѣтствѣ ему часто случалось бѣгать въ этотъ бойкій пригородокъ поглазѣть на воскресный базаръ, на дѣвичьи хороводы и подвыпившихъ мужиковъ. Теплая слобода была мѣстомъ шумнымъ и люднымъ, — на шоссейномъ трактѣ, съ постоялыми дворами, трактиромъ, панскими лавками, кузницами. Народъ здѣсь жилъ богатый, больше мастеровой и торговый, работящій и трезвый, по крайней мѣрѣ, не слишкомъ пьяный: полъ-слободы было заселено старовѣрами-безпоповцами какой-то мелкой непьющей секты. Ковачи, бабы-кружевницы и огороды Теплой слободы далеко славились.
Стукъ кузнечныхъ молотовъ встрѣтилъ Александра Николаевича далеко за слободской околицей. Въ чертѣ селенія онъ сталъ почти нестерпимымъ для ушей. Слободская улица открывалась цѣлымъ рядомъ коваленъ, дымныхъ и грязныхъ, гдѣ кузнецы двигались, черные, какъ черти въ аду.
— Богъ въ помощь! — сказалъ Александръ Николаевичъ дюжему мастеру, возившемуся съ топоромъ на ветхой крышѣ лошадинаго станка. — Здравствуйте!
— Здравствуйте и вы! — отвѣтилъ мастеръ, не отрываясь отъ работы.
— А гдѣ здѣсь, почтенный, живетъ Ѳедосья Ивановна?..
— Которая Ѳедосья Ивановна? три ихъ у насъ, старостиха — разъ, лавочница — два, а третья — тетка Ѳедосья, кружевница…
— Ее-то мнѣ и надо.
— А зачѣмъ вамъ тетку Ѳедосью? — возразилъ мастеръ, сопровождая свой вопросъ цѣлымъ дождемъ щепокъ, брызнувшихъ изъ-подъ топора.
Чилюкъ усмѣхнулся.
— Милый, вѣдь тебя не теткой Ѳедосьей зовутъ? съ чего же я тебѣ буду разсказывать, что мнѣ надо?
Мастеръ воткнулъ топоръ въ крышу и по столбу спустился наземь.
— Нѣтъ, я вѣдь почему спросилъ, — добродушно извинился онъ: — еще здравствуйте, почему спросилъ? Ѳедосья Ивановна-то родная тетка мнѣ выходитъ, вонъ оно что… Я у нея замѣсто сына сызмалу принять…
Александра Николаевичъ, живя съ джонъ-булями и янки, заразился отъ нихъ любовью къ физической силѣ, свойственною западнымъ народамъ гораздо въ большей степени, чѣмъ намъ, русскимъ. Чилюкъ и самъ былъ крѣпышъ, точно изъ мѣди отлитый, но такихъ богатырей, какъ стоявшій предъ нимъ мастеръ, онъ и не видывалъ. Лицо мастера было запачкано сажей, только большіе голубые глаза весело и ясно улыбались на этой темной маскѣ. Рукава рубахи мастеръ засучилъ и обнажилъ такіе мускулы, что Чилюку даже весело стало.
— Здоровъ же ты, брать! — сказалъ онъ богатырю.
— Что мнѣ дѣлается! — отвѣтилъ тотъ, широко и добро улыбаясь. — А тетки-то нѣту. Вы за кружевомъ вѣрно?
Александръ Николаевичъ нашелъ, что ему подсказано хорошее incognito…
— Да, за кружевомъ.
— Нѣту ея. Въ городъ ушла плетеное продавать. Нынче въ городѣ базаръ, — четвертокъ на дворѣ… Да вы — ничего, пройдите… Коли заказать надо, такъ и Катерина Николаевна принять можетъ… жилица у насъ…-- пояснилъ онъ, — покажетъ, что есть готоваго… Я вамъ мальчонку дамъ, онъ проводить.
Дворъ кружевницы, однако, былъ затворенъ. На калиткѣ висѣлъ замокъ. Мальчонка перевалился черезъ плетень и предложилъ Чилюку послѣдовать его примѣру. Чилюкъ исполнилъ это гимнастическое упражненіе съ ловкостью, заслужившей полное одобреніе его черномазаго вожатаго.
— Добре сигаешь, баринъ…-- сказалъ онъ, — ты посиди часокъ на крылечкѣ, а я за Катериной побѣгу, на огородахъ она…
Ѳедосьина усадебка была изъ самыхъ исправныхъ въ Теплой слободѣ, а Теплая слобода — изъ самыхъ исправныхъ великорусскихъ пригородовъ. Во дворѣ чувствовалось то, что крестьяне называютъ полной чашей. Чилюкъ видѣлъ и понималъ это относительное невзыскательное довольство, но, съ отвычки отъ русской деревни, ему все-таки казалось, что кругомъ и бѣдно, и грязно…
— Впрочемъ, я и не въ такихъ мурьяхъ живалъ, — не безъ самодовольства подумалъ онъ. — Дивны дѣла твои, Господи!.. Вотъ ужъ не подумалъ бы я мѣсяцъ тому назадъ, что переплываю океанъ затѣмъ, чтобы сидѣть теперь между плетней, смотрѣть на сорный дворъ съ курами и этимъ бравымъ пѣтухомъ… ишь оретъ… какой красный чортъ! — И все это — въ ожиданіи таинственной сестрицы, не то барышни, не то мужички, которая еще Богъ знаетъ, кѣмъ окажется и какъ приметъ мое появленіе…
Загремѣлъ замокъ. Скрипнула калитка. Во дворъ вошла высокая дѣвушка… У Чилюка задрожало сердце, и судорога подошла къ горлу.
— Здравствуйте. Вамъ кружевовъ? Не осудите на жданьѣ… клубнику брала… сходитъ она у насъ…-- говорила дѣвушка высокимъ звонкимъ голосомъ, приближаясь къ Чилюку и на ходу вытирая руки о передникъ. Александръ Николаевичъ всталъ ей навстрѣчу.
— Вы Катя Чилюкъ? — спросилъ онъ нѣсколько сдержаннымъ голосомъ и, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ. — А я Александръ Чилюкъ… вашъ брать… изъ-за границы.
Катя выпустила изъ рукъ передникъ; на лицѣ ея отразилось больше смущенія, чѣмъ радости… Она застѣнчиво сказала:
— Братецъ Саша!
Она, видимо, не знала, какъ поступить при такой неожиданной встрѣчѣ. Александръ Николаевичъ обнялъ ее и поцѣловалъ. Онъ съ любопытствомъ всматривался въ нее, напрасно стараясь найти въ чертахъ стоявшей предъ нимъ крестьянки черты Кати, такъ памятной и дорогой его воображенію.
— Не смотрите, братецъ, — конфузливо смѣясь, сказала Катя, — я съ огорода, чучеломъ… вѣдь нынче будни… Войдите въ хату. Я самоваръ вамъ поставлю и приберусь, пока вскипитъ.
Въ хатѣ было чисто и просторно, — сразу видать, что жилье семьи съ достаткомъ и не слишкомъ людной. Полъ не дальше, какъ въ послѣдній праздникъ, мытый, печь свѣже-выбѣленная, бревенчатая стѣны не черныя, а только бурыя: значить, есть смотрѣніе за домомъ; ни паутины, ни таракановъ. Катя исчезла за перегородку, раздѣлявшую хату пополамъ отъ печи до двери и, послѣ недолгихъ сборовъ, вышла къ брату принаряженною, въ кумачѣ и бусахъ.
— Теперь хоть на человѣка похожа…-- сказала она.
Александръ Николаевичъ похвалилъ ея красоту и нарядъ, вглядѣлся въ нее и подивился. Совсѣмъ не видно «барышни» въ Катѣ, — словно она и родилась въ этой избѣ, и вѣкъ здѣсь прожила, а не два только года. Красавица — да! но красавица дикая, деревенская, — «съ румянцемъ сизымъ на щекахъ», какъ пѣлъ нѣкогда Фетъ, — большая, статная и съ такимъ могучимъ мускульными развитіемъ молодого здороваго тѣла, что при каждомъ сильномъ движеніи платье трещитъ и врозь лѣзетъ на груди и въ плечахъ. Лицо — подъ золотистымъ загаромъ, слегка огрубѣвшее отъ вѣтра и солнца. Силы и здоровья здѣсь больше, чѣмъ красоты, или вѣрнѣе сказать, въ нихъ-то здѣсь и красота.
Разговоръ между братомъ и сестрой не клеился. Оба искали удобнаго случая, чтобы заговорить, какъ и почему они, послѣ долгой разлуки, встрѣтились при такихъ необыкновенныхъ обстоятельствахъ, но Чилюку хотѣлось, чтобы начала рѣчь объ этомъ Катя, а Катѣ, — чтобы началъ Чилюкъ.
— Да…-- рѣшился, наконецъ, перейти къ дѣлу Александръ Николаевичъ, — много воды утекло, перемѣнъ въ нашей семьѣ и не сосчитать… О себѣ я уже не говорю; моя исторія старая. Но ты вотъ… признаюсь, никакъ я не ожидалъ тебя встрѣтить здѣсь.
— Братецъ! — перебила его Катя и на минутку глянула совсѣмъ прежнею Катей; черные глубокіе глаза ея широко открылись и заискрились, лицо стало откровеннымъ и довѣрчивымъ, — вы не судите меня строго… право же, мочи моей не стало, братецъ… я вѣдь долго терпѣла…
— Я не про то говорю, Катя, — сказалъ Александръ Николаевичъ, — я очень хорошо понимаю, что положеніе твое могло быть невыносимымъ, что надо было уйти. Меня удивляетъ, зачѣмъ ты сюда ушла?
Катя не отвѣтила; она сидѣла у обѣденнаго стола, потупившись, и молча перебирала складки фартука.
— Послушай, — заговорилъ брать послѣ короткаго молчанія, — ты извини меня… я, можетъ-быть, мѣшаюсь не въ свое дѣло. Вѣдь мы свои только по имени, по крови… я тебя оставилъ малюткой, безъ меня ты выросла, имѣешь право считать меня чужимъ. Но у меня объ одной лишь тебѣ — маленькой дѣвочкѣ — осталась хорошая память отъ всего нашего дома. Я тебѣ очень благодаренъ за это. Если тебѣ непріятно, ты можешь не отвѣчать; но повѣрь, — я спрашиваю тебя только потому, что хочу тебѣ хорошаго и желалъ бы устроить твою жизнь, какъ тебѣ будетъ угодно и какъ только могу я лучше. Поэтому ты будь со мною откровенна.
Катя подняла свои довѣрчивые глаза.
— Да я не скрываюсь, братецъ…-- сказала она, — я потому вамъ ничего не отвѣтила, что, боюсь, не сумѣю вамъ объяснить… Вѣдь я дурочка — не дурочка, а около того… Меня маменька аспидной доской — ребромъ да угломъ — по головѣ много била… Сама про себя я много думаю и, что скажутъ мнѣ, соображаю, какъ слѣдуетъ… а вотъ говорить — смерть моя… Тоже памяти нѣтъ… Вѣрите ли? чему меня учили, все я позабыла. Писать стану, буквы путаю… Ну… да вотъ видите!
Она подняла руку ко лбу, на которомъ мелкими каплями выступала легкая испарина; лицо ея нѣсколько поблѣднѣло, — большого напряженія стоила ей долгая, складно обдуманная рѣчь. Александръ Николаевичъ наблюдалъ ее съ удивленіемъ и жалостью.
— Гмъ… вотъ что…-- задумчиво протянулъ онъ, — это для меня новость, объ этомъ отецъ мнѣ не говорилъ… Говорилъ, что у тебя не было способностей, — и только…
— Особеннаго ничего и нѣтъ; мнѣ даже и докторъ одинъ сказалъ, что я въ своемъ умѣ весь вѣкъ доживу; а вотъ именно, что способностей у меня никакихъ…
— Ну, хорошо. Послѣ объ этомъ. Вернемся къ старому. Вотъ вижу я тебя въ этой избѣ, въ этомъ нарядѣ; руки у тебя рабочія… Замѣтно, что ты не даромъ здѣсь живешь и отъ труда не бѣгаешь. Не подумай, что я тебя укоряю этимъ. Я самъ прошелъ рабочую школу, какой — прямо скажу — тебѣ не испытать. Не то, что русскому мужику, — русскому каторжнику легче, чѣмъ нашему брату, вольному рабочему, пока онъ проложитъ себѣ дорогу и выйдетъ изъ грязи въ князи, какъ вышелъ я. Слѣдовательно, говорить съ тобою, какъ товарищъ, я имѣю право. Хорошо. Ручной трудъ я уважаю столько же, какъ и умственный. Но люди нашего класса берутся за него только въ крайней необходимости, чтобъ уйти отъ него при первой возможности, какъ и я, въ свое время, постарался уйти. А тебѣ не было неизбѣжной надобности выбирать его, да еще въ такой формѣ: у насъ есть родные; навѣрно, ты имѣешь знакомыхъ, даже друзей; тебѣ было бы легко найти себѣ какое-нибудь мѣсто — гувернанткой, компаньонкой, чтицей, продавщицей въ магазинъ, наконецъ… А ты ни къ кому не обратилась, — ушла сюда къ Ѳедосьѣ. Отчего?
— Да все оттого же, братецъ.
— Способностей нѣтъ?
— Да.
Александръ Николаевичъ пожалъ плечами.
— Видите ли, братецъ, — съ разстановкой продолжала Катя, и опять мелкія росинки выступили у нея надъ бровями, — я изъ дома давно задумала уйти: какъ только эта Сашка…-- съ нескрываемой ненавистью проговорила она; противное ей имя, необыкновенно живо напомнивъ Чилюку его грозную мать, — у насъ проявилась. Вотъ тогда я и передумала обо всемъ, что вы говорите. Магазиновъ у насъ въ городѣ нѣтъ, такъ о продавщицѣ только не думала. Стала я пытать себя, гожусь ли куда: въ гувернантки ли, въ учительши ль, въ акушерки очень мнѣ хотѣлось… Нѣтъ, — словно каменная у меня голова: ничего-то къ ней не пристаетъ, ничего въ ней не держится. Что сегодня выучу, завтра… какое тамъ, завтра! — черезъ полчаса забуду. Всѣ слова улетаютъ, одинъ только туманъ остается. Тутъ мнѣ докторъ этотъ подвернулся. Ни на что, говорить, вы не надѣйтесь; у васъ не всѣ дома. Вы и здравомыслящая и все; но у васъ способности къ учобѣ отшиблены… Оно и впрямь: какъ не отшибить? — все тѣмъ же ровнымъ голосомъ вставила она, взяла руку брата и положила ее на свою голову, — чувствуете, какой шрамъ?.. У меня тутъ даже плѣшка, съ семитку, пожалуй, а то и больше; волосами зачесываю; хорошо, что густые, — не видать… Такъ, говорить докторъ, и знайте, что дальше не лучше, а хуже будетъ… насчетъ памяти, то есть. Ну, тогда я себя и порѣшила. Скажите, братецъ, вѣдь стыдно человѣку безъ всякаго дѣла жить на даровомъ хлѣбѣ?
— Стыдно, Катя…
— Да еще когда этотъ хлѣбъ такъ дорого, такихъ обидь стоить, что поперекъ горла становится… Я и пустилась своего хлѣба искать. Головой не могу найти, — думаю, руками найду…
— Извини, Катя, — поспѣшно перебилъ ее брать, — ты Толстого не начиталась ли?
— Нѣтъ… Какой Толстой? — спросила Катя съ откровеннымъ недоумѣніемъ.
— Писатель. Онъ почти то же говоритъ, что и ты. Только онъ вовсе умственный трудъ отметаетъ, всѣхъ зоветъ къ ручному.
— Нѣтъ, я бы учительшей, либо акушеркой больше хотѣла быть, чѣмъ — какъ теперь, — вдумчиво молвила Катя. — Хорошо, у кого въ умѣ свѣтло… Но, какъ я ничего не могу, то, стало быть, и состоять мнѣ при ручномъ дѣлѣ. Заходила я иной разъ къ мамѣ Ѳедосьѣ, — вѣдь она кормила меня, помните, братецъ? — нравилось мнѣ, какъ она живетъ, кружевничаетъ… работа хорошая, тонкая… Мама Ѳедосья была ко мнѣ добра… Я выплакала ей свою бѣду, что у папаши я жить не могу, а итти некуда. Либо я зарѣжу Сашку, либо домъ сожгу, либо сама утоплюсь… Мама Ѳедосья мнѣ и говорить: нѣтъ, ты, Катя, не рѣжь ее и сама не топись, а какъ станетъ тебѣ не втерпежъ, приди ко мнѣ; я тебѣ что-нибудь присовѣтую…
— Подожди, Катя, — перебилъ ее опять Александръ Николаевичъ, — эта Александра Кузьминишна мнѣ самому показалась противна… но съ чего, собственно, началось у тебя такое озлобленіе?
Катя всплеснула руками:
— Братецъ! да какъ же иначе? Вѣдь она какъ у насъ проявилась? Когда мамашу разбилъ параличъ, и отнялись у нея ноги, — она меня ни на шагъ отъ себя не отпускала; по хозяйству хлопотать было некому; вотъ и взяли въ домъ эту проклятую… Мамаша съ мѣста двинуться не можетъ, а она — безстыдная! въ ея же домѣ… Нѣтъ, братецъ! вы со мной про это не говорите, а то я тутъ сбиваюсь…-- сказала она съ потемнѣвшимъ лицомъ…
Но вдругъ сама близко наклонилась къ Александру Николаевичу:
— Братецъ, а вѣдь она мамашу удушила!..
Чилюкъ невольно отшатнулся. Мурашки пробѣжали у него по спинѣ.
— Что ты, Катя… Богъ съ тобою…
— Удушила, братецъ, — стояла на своемъ дѣвушка. — Доктора говорятъ, будто мамаша померла отъ второго удара… А отчего же этотъ ударъ приключился какъ разъ въ ту ночь, когда я у мамаши въ спальнѣ не спала?.. Прокралась, подлая, въ спальню да подушкой и задушила. Долго ли, трудно ли — безногую? Вы моему слову вѣрьте. У меня есть въ сердцѣ такое, что меня никогда не обманетъ. Мамаша, хоть и безъ ногъ, а еще бы десять лѣтъ прожила: она была крѣпкая…
— Бредишь ты, Катя…
— Всѣ такъ вотъ говорятъ, всѣ! — съ горечью возразила Катя. — И папаша и даже мама Ѳедосья, на что уже всякому моему слову вѣрить. А я врать не умѣю… Вы слушайте: я въ маменькиной комнатѣ, когда покойницу на столъ убирали, Сашкину подвязку нашла и спрятала… Тогда у меня и подозрѣнія никакого не было. Послѣ — много послѣ — папаша какъ то разъ говорить мнѣ, чтобъ я его простила, если онъ женится на Александрѣ Кузьминишнѣ. Тутъ мнѣ въ виски такъ и стукнуло, такъ все мнѣ и просвѣтлѣло, и, какъ мнѣ дѣло представилось, такъ я все и выложила папашѣ. Онъ разсердился, затопалъ на меня ногами и прогналъ съ глазъ долой; а въ скорости прилетаетъ ко мнѣ сама Сашка, — лица на ней нѣтъ… И давай на меня кричать: какъ я смѣю клеветать на нее… А я вынула изъ ящика подвязку и спрашиваю: это — что?.. Она вся побѣлѣла, прыгъ ко мнѣ, выхватила подвязку изъ рукъ, да въ карманъ ее… Я къ ней бросилась, а она… охъ, братецъ!..
Катя, блѣдная, какъ мертвецъ, опять пригнулась къ брату, почти уронивъ голову ему на плечо.
— Она меня по щекѣ два раза ударила! — глухо прошептала она.
Чилюкъ ничего не сказалъ, но такъ ударилъ по столу, что доски затрещали, и вздрогнула посуда на надстольныхъ полкахъ. Онъ всталъ и медленно прошелся по избѣ. Потомъ наклонился къ сестрѣ и поцѣловалъ ее въ голову. Катя почувствовала слезу, упавшую на ея волосы, и покраснѣла; взоръ ея засверкалъ благодарнымъ восторгомъ и слезами…
Кое-какъ справившись съ волненіемъ, она продолжала:
— Я тогда обезумѣла… къ пруду бросилась… да на самомъ берегу вспомнила маму Ѳедосью: не топись, а приходи, посовѣтуйся… Такъ, въ чемъ была, и прибѣжала къ ней и выплакалась… «Утро вечера мудренѣе», говоритъ мама. Напоила меня малиной, уложила спать, а Максима — племянникъ ея, кузнецъ, — послала въ нашу усадьбу сказать, чтобы не безпокоились, что барышня де у нея отдыхаетъ. Поутру, рано, съ зорькою будить меня мама Ѳедосья. «Вставай, Катюша, обряжай вотъ эту одежу, — платье мнѣ простенькое припасла, — да пойдемъ-ка мы съ тобой къ Пафнутію въ Боровскъ, помолимся! Авось, въ мозгахъ то у тебя просвѣтлѣетъ, — увидимъ, какъ тебѣ дальше быть»… Цѣлую недѣлю до Боровска шли, тамъ три дня пробыли… Назрѣло у меня въ душѣ — пойти къ мамѣ Ѳедосьѣ въ жилички… Дальше, — какъ сами видите.
Катя умолкла.
— Катя! — сказалъ Александръ Николаевичъ, крѣпко взволнованный, — ты молодецъ… только этому конецъ положить надо. Что себя мучить? Я тебя увезу отсюда…
Катя, не глядя на брата, покачала головой.
— Ты не хочешь?.. значитъ, довольна?..
— Довольна, братецъ, я здѣсь при дѣлѣ. Привыкла.
— Дѣло будетъ и въ другомъ мѣстѣ, и привыкнешь къ другому мѣсту.
— Что, братецъ, — какъ слышно? войны не будетъ? — не отвѣчая, спросила Катя.
— Нѣтъ, кажется… а что?
— Я бы въ милосердныя сестры пошла… А такъ, просто — куда мнѣ ѣхать, братецъ? зачѣмъ?..
— Я тебя устрою въ Петербургѣ къ хорошимъ людямъ…
— Что же я у нихъ дѣлать буду?
— Что понравится, что знаешь…
— А я же ничего не знаю, а что умѣю, тому здѣсь мѣсто, а въ Петербургѣ ни къ чему… Даромъ я хлѣба ѣсть не хочу… дурочкой между людей жить тоже не согласна… у меня гордость есть. Нѣтъ, братецъ, — вы только не обижайтесь, родной! — оставьте меня, какъ нашли, не ворошите… И мнѣ придется привыкать къ новымъ людямъ, и новымъ людямъ ко мнѣ; полюбимся ли другъ другу, еще бабушка надвое сказала, а здѣсь уже дѣло вѣрное. И я люблю, и меня любятъ…
Въ умѣ Александра Николаевича мелькнула быстрая мысль…
— Позволь, Катя, — остановилъ онъ ее, — я вижу, что честная дѣвушка, и тебя не слѣдовало бы объ этомъ спрашивать, но отецъ намекалъ мнѣ о какихъ то дурныхъ слухахъ.
— Я знаю, что на усадьбѣ про меня говорятъ, — спокойно сказала Катя, глядя прямо въ глаза Александру Николаевичу, что у меня любовникъ есть. Вы не вѣрьте. Лгутъ. Никакого у меня любовника нѣтъ. Чудаки! коль на меня плохо надѣются, хоть мамушкѣ бы повѣровали: она у насъ строгая, святая, — всѣ знаютъ… Вотъ, — она улыбнулась, застыдилась и покраснѣла, — замужъ я, можетъ-быть, точно пойду…
— За кого же? за здѣшняго?
— Да… за Максима, мамушкина племянника…
— Ты его любишь?
Катя задумалась.
— Люблю…-- не совсѣмъ смѣло начала она и потомъ гораздо рѣшительнѣй договорила: очень ужъ хороши онъ человѣкъ, мало такихъ на свѣтѣ, и меня крѣпко любить…
— Совсѣмъ, значить, свяжешь себя съ Теплой слободой?
— Совсѣмъ… что же? Я вѣдь съ нею разставаться и такъ не собираюсь, — сказала Катя и вдругъ неожиданно прибавила: — онъ меня изъ воды вытащилъ… случилось тутъ… тонула я одинъ разъ…
— Какъ же случилось?
— Такъ… Вы не думайте, что я нарочно… просто, на плоту мыла бѣлье, да и сорвалась. Плавать я хорошо умѣю, но меня подъ плоть затянуло. Другія дѣвушки закричали. Максимъ подоспѣлъ, бухнулъ въ воду и вытащилъ… Послѣ того мы съ нимъ и поладили, чтобы повѣнчаться.
— Конечно, дай тебѣ Богъ счастья, но… Скажи, пока ты жила у отца, ты ни разу не собиралась замужъ итти?
— Нѣтъ… Маменька послѣдніе годы больная была, — какъ мнѣ было уйти отъ нея? А женихи тогда наѣзжали. Александра Кузьминишна тоже подыскивала мнѣ жениховъ, — сбыть меня ей хотѣлось. Да какъ же можно за нелюбимаго человѣка замужъ итти?.. зачѣмъ?..
— А никто не нравился? Катя промолчала.
— Не уживаются по нашей глуши хорошіе люди изъ нашего сословія, — сказала она потомъ, — скучно имъ тутъ, къ большимъ городамъ ихъ тянетъ… за пьяницу, либо бездѣльника, либо слабодушника, хоть бы и полюбился на грѣхъ, какая радость выйти? Былъ одинъ, — тихо сказала она: — докторъ… хорошій человѣкъ… шибко мнѣ нравился, и я ему… Только я этому доктору сама сказала: вы меня оставьте! я не для васъ… я вамъ не пара…
— Почему же, Катя?
— Умный онъ былъ, очень образованный. Всѣ говорили, что ему въ столицѣ большая дорога будетъ, когда онъ земскій срокъ отслужить. Ну… на что ему такая жена, какъ я? Неучъ, безпамятная… Всюду бы я его осрамила, всякіе бы пути ему завязала. Соколъ въ небо рвется, а я ему — путы на ножки… что хорошаго? И Богъ вѣсть, на долго ли бы его любви хватило?.. Кандалы, хоть изъ золота ихъ слей, милы не будутъ… Да и любовь ли еще была? Глушь вѣдь у насъ… скука… а я не уродъ собой… къ тому же, видѣлъ онъ, что меня крѣпко обижаютъ… вотъ и пожалѣлъ… Подумала я такъ-то ночку, другую, поплакала — и отказала… А очень любила…
— Тяжело тебѣ было! — участливо отозвался Александръ Николаевичъ.
— Не-хо-ро-шо, — раздумчиво протянула Катя, — что же? не все медъ пить, напьешься и водицы… Прошло уже, забылось… Онъ теперь въ Петербургѣ… Жениться сталъ — письмо прислалъ… хорошее письмо… только лучше бы его не писать было! А то что такое? Точно благодарить: спасибо, что меня не погубила…
Катя засмѣялась, и звонкій звукъ смѣха свидѣтельствовалъ что неудачный романъ не оставилъ въ ея душѣ никакой горечи…
— Ахъ, Катя, Катя! — улыбаясь, говорилъ Александръ Николаевичъ. — Знавалъ я чудныхъ людей, а такихъ, какъ ты, и не видывалъ… Такъ не поѣдешь со мной?
— Нѣтъ, братецъ… простите… не поѣду. Отъ добра добра не ищутъ.
— Какъ хочешь, дитя мое, неволить я тебя не буду. Насильнаго счастья не бываетъ. Я довольно пожилъ на свободѣ, чтобы знать это… Но я богатъ. Позволь мнѣ помочь тебѣ. Вы…-- онъ окинулъ глазами убранство хаты: — не слишкомъ то здѣсь роскошничаете…
— Вы денегъ хотите мнѣ дать? — спросила Катя.
— Если позволишь…
— Денегъ мнѣ дайте, если богаты. Мы оттого и свадьбу не играемъ, что надо новую хату ставить, а денегъ у насъ не богато… Я вамъ скажу, братецъ, правду, что мама Ѳедосья стала на старости къ безпоповцамъ клонить, и они ее очень почитаютъ. Ну, а намъ съ Максимомъ что же ее тяготить? Въ одной хатѣ двѣ вѣры не хорошо… ссориться станемъ…
— Да. Возьми, сколько хочешь. Ты у меня одна, — мнѣ не жаль.
— Чай, женитесь, братецъ!
— Женюсь ли, нѣтъ ли, это еще вилами на водѣ писано… А вѣдь твоего Максима я уже видѣлъ! — весело воскликнулъ Чилюкъ, глядя въ окно. — Право, видѣлъ: онъ станокъ починялъ… Вѣдь это онъ идетъ по двору?
Когда молодой кузнецъ показался на порогѣ хаты, въ ней сразу стало какъ будто тѣсно. Думалось, — шевельнется этотъ богатырь, и либо плечомъ стѣну высадить, либо головой потолокъ проломить. Вымытое лицо, чистыя руки и мокрые волосы показывали, что, по дорогѣ изъ кузницы, онъ забѣжалъ на прудъ искупаться. Александру Николаевичу богатырь показался почти красавцемъ, со своимъ румянымъ лицомъ, рыжеватой бородой и веселыми голубыми глазами, которыми онъ съ великимъ недоумѣніемъ уставился на Катю: что это, моль, за гость такой долгій?
— Максимъ, это мой брать, Александръ Николаевичъ, изъ-за границы пріѣхалъ, — улыбаясь, сказала Катя, — не забылъ меня, спасибо ему, пришелъ навѣстить…
Улыбка Кати отразилась на лицѣ кузнеца такъ свѣтло, быстро и широко, что, казалось, онъ весь засвѣтился: и глаза какъ будто стали ярче, и румянецъ алѣе, и борода рыжѣе. Онъ низко поклонился и несмѣло протянулъ руку Чилюку. Руки были пожаты крѣпко, привѣтствія сказаны горячо, но затѣмъ наступило неловкое молчаніе. Александръ Николаевичъ съ досадою чувствовалъ, что при всей своей опытности, при всемъ своемъ навыкѣ къ обращенію съ самыми разнообразными людьми, онъ не находить тона, которымъ надо говорить. Они смотрѣли другъ на друга, какъ люди разныхъ міровъ — съ любопытствомъ, но безъ участія, и съ нѣкоторой боязнью. Всѣмъ троимъ было неловко. Побормотавъ нѣсколько вялыхъ фразъ, шаблонныхъ и безцвѣтныхъ, о своей радости за сестру, о своей увѣренности, что выборъ ея палъ на хорошаго человѣка, Чилюкъ рѣзко оборвалъ рѣчь, всталъ и началъ прощаться. Максимъ, слушавшій Александра Николаевича съ какимъ-то конфузливымъ испугомъ въ глазахъ, былъ, видимо, радъ, когда Чилюкъ замолчалъ. Катя не удерживала брата.
— Я приду въ городъ проводить васъ, — сказала она, любовно глядя въ глаза Александру Николаевичу; и онъ, по взгляду ея, понялъ, что она отлично чувствуетъ, какъ неловко ему между нею и Максимомъ, но извиняетъ ему это и не сердится. — Въ усадьбу мнѣ нельзя, а въ городъ приду. Вы дайте мнѣ знать, когда будете уѣзжать.
— Завтра вечеромъ я уѣду.
— Скоро такъ? — грустно отозвалась Катя.
— Эхъ, — искреннимъ вздохомъ вырвалось у Александра Николаевича, — что мнѣ тутъ дѣлать, Катя? У васъ здѣсь, на Теплой слободѣ, все свое, новое; тамъ, на усадьбѣ, тоже свое, хоть и старое… И здѣсь, и тамъ я лишній, чужой человѣкъ; отъ стараго отвыкъ, къ новому не привыкъ; старое, Катечка, мнѣ противно, новое непонятно. А времени разбираться нѣту. Жизнь у меня въ дѣлѣ: какъ вода въ котлѣ, ключомъ кипитъ. Прощай, другъ Катя! Шелъ я тебѣ помочь, а отчасти, каюсь, и поругать тебя, но крѣпко ты мнѣ полюбилась. И жаль мнѣ тебя оставлять здѣсь, и думается мнѣ, что ты хорошо себя понимаешь и устроишь свою судьбу лучше, чѣмъ устроилъ бы я. Оставайся и живи, какъ знаешь. Пусть тебя другіе, какъ хотятъ судятъ, я же тебѣ не судья. Вижу, что ты честная дѣвушка и ничего безчестнаго не то что сдѣлать, даже подумать не въ состояніи… Тѣмъ хуже для тѣхъ, кто будетъ тебя порочить! А плохо тебѣ придется — напиши: чѣмъ могу — словомъ ли, деньгами ли, всегда выручу… А завтра приходи въ городъ, я тебѣ кое-что хорошее скажу…
Максимъ и Катя проводили Александра Николаевича далеко за околицу. Оглядываясь, онъ долго видѣлъ ихъ стоящими на придорожномъ бугрѣ, надъ золотымъ потопомъ ржи.
Когда предъ Чилюкомъ поднялись изъ-за кудрявой рощи красныя кровли отцовской усадьбы, ему стало не по себѣ. Онъ не повѣрилъ тому, что Катя говорила о смерти матери, но провести ночь подъ одной крышей съ Александрой Кузьминишной, послѣ этого разсказа, показалось ему невыносимо гадкимъ… Едва ступивъ на крыльцо дома, онъ уже распорядился, чтобъ ему готовили лошадей въ городъ. Николай Евсеевичъ по лицу сына угадалъ, на чьей онъ сторонѣ, и сконфуженно развелъ руками… Александръ Николаевичъ коротко передалъ ему подробности своего свиданья съ Катей, свое намѣреніе помочь ей деньгами и заключилъ:
— А отъ васъ, папа, прошу одного: оставьте вы ее совсѣмъ въ покоѣ, не мѣшайте ей быть счастливой. Мы съ вами слишкомъ мало сдѣлали для нея, чтобъ имѣть право на вмѣшательство въ ея жизнь…
— Воля твоя… я этого не понимаю, — бормоталъ старикъ, — ты сочти, сколько жертвъ она приносить: выйти изъ сословія, выйти изъ семьи, изъ своего общества… и для чего же? Для благосостоянія, комфорта, покоя? Нѣтъ, для добровольной каторжной работы, для удовольствія перебиваться съ хлѣба на квасъ, въ хатѣ… Чортъ знаетъ, какіе люди на свѣтъ родиться стали!.. И… извини меня: ты мнѣ еще страннѣе Кати. Ея дикости я могу объяснить хоть тѣмъ, что ее мать била по темени аспидной доской. Но ты — сильный, неглупый, образованный человѣкъ — и вдругъ вторишь капризамъ этой безумной. Ради чего? Что ты находишь въ ней отраднаго?
— Видите ли, папа, — перебилъ Александръ Николаевичъ, — семья, въ которой житья нѣтъ, общество, членомъ котораго имѣешь право быть, но не имѣешь возможности, и сословіе, значенія котораго не понимаешь, — вовсе не такія драгоцѣнности, чтобъ отъ нихъ не отказался человѣкъ, когда его чутьемъ потянетъ къ счастью, за предѣлами этихъ перегородокъ. Катю потянуло — она и ушла. Вы говорите о покоѣ… Покой хорошъ только, какъ отдыхъ, его знаютъ только тѣ, кто устаетъ. Люди не работающіе знаютъ не покой, а оцѣпенѣніе. И живой душѣ въ мірѣ оцѣпенѣнія жутко. Вырвется она за его границы и уйдетъ, куда попало — все равно, на счастье или на несчастье, лишь бы и то, и другое были свои: добытыя своею волею, своими руками, своей головой. Вѣдь только это-то и называется жить. Я знаю это, потому что на себѣ испыталъ. И не пробуйте понимать чужого счастья — не поймете. Я самъ Катинаго счастья не понимаю, и мнѣ ее какъ-то жалко, а между тѣмъ я видѣлъ ее искренно счастливою. Оставьте ее!.. Кромѣ вреда, мы съ вами ничего ей не принесемъ… Она не наша — своя! Пусть же эта чудачка и будетъ счастлива по-своему.
1892.