1916[править]
1.[править]
Ровно въ шесть часовъ самоваръ уже былъ на столѣ, — никакого замедленія въ такомъ важномъ дѣлѣ не могло и быть, потому что Семенъ Ѳедорычъ ставилъ самоваръ самъ. И прислуга дрянная, и денегъ у Семена Ѳедорыча не было лишнихъ, а много ли старому холостяку нужно? Онъ даже посмотрѣлъ на дешевенькіе стѣнные часы: ровно шесть часовъ… Отлично!..
— Э, братъ, я люблю, чтобы все было аккуратно, — проговорилъ вслухъ Семенъ Ѳедорычъ, обращаясь къ клѣткѣ съ дремавшимъ чижикомъ.
Въ самомъ дѣлѣ, пріятно напиться чаю, когда на дворѣ и холодъ, и вьюга, и такая непогодь, что добрый человѣкъ злѣйшаго врага не выгонитъ на улицу. Положимъ, квартирка у Семена Ѳедорыча была слишкомъ ужъ скромная — всего одна комната и темная кухня. Притомъ въ подвалѣ самая лучшая квартирка не будетъ выглядѣть красиво. Но это все равно, и Семену Ѳедорычу было хорошо въ своемъ подвалѣ. Въ самомъ-то дѣлѣ, какъ-никакъ, а все-таки свой уголъ, а въ своемъ углу каждый «самъ большой — самъ маленькій». Вотъ дверь немножко промерзла и съ полу страшно дуло, но стоило надѣть валенки и осеннее пальто, чтобы возстановить необходимое равновѣсіе въ температурѣ.
Итакъ — шесть часовъ; самоваръ на столѣ, и Семенъ Ѳедорычъ аккуратно завариваетъ чай. Отъ вчерашней булки остался большой кусокъ; сахару хватитъ вмѣстѣ съ чижикомъ еще дня на два — чего же больше?.. У Семена Ѳедорыча есть даже привычка къ извѣстной роскоши: непремѣнно сядетъ въ кресло, вытянетъ ноги и закуритъ трубку съ настоящимъ черешневымъ чубукомъ, какъ настоящій помѣщикъ. Въ этотъ моментъ вечерняго кейфа такъ хорошо почитать свѣженькую газетку или перевернуть двѣ-три странички какого-нибудь забористаго романа это, чортъ возьми, называется жизнь!.. Никого знать не хочу и никто не смѣетъ меня тронуть, хоть и сижу въ подвалѣ, а въ большихъ-то домахъ много напрасныхъ слезъ льется, да еще отъ тоски хорошіе люди вѣшаются.
Чай заваренъ. Самоваръ дружелюбно ворчитъ на столѣ, точно онъ хочетъ сказать: «Отличный ты человѣкъ, Семенъ Ѳедорычъ… Право, отличный!» Кажется, простая вещь заварить чай, а если не выполоскать чайникъ горячей водой да продержать чайникъ на конфоркѣ лишнюю минуту — и выйдетъ дрянь, пареный вѣникъ, а не чай. Наливъ стаканъ, Семенъ Ѳедорычъ невольно посмотрѣлъ на стѣну, гдѣ висѣло зеркало — «эхъ, давно надо убрать его отсюда, а то горячимъ паромъ какъ разъ всю амальгаму расплавить». Каждый день думаетъ объ этомъ Семенъ Ѳедорычъ, и какъ-то всегда случится такъ, что мысль о зеркалѣ всегда приходитъ за самоваромъ, а вставать изъ-за стола, чтобы снимать его и приколачивать на другое мѣсто, именно теперь ему не хотѣлось. Такъ было и сейчасъ. Семенъ Ѳедорычъ ограничился только тѣмъ, что взялъ полотенце и вытеръ имъ отпотѣвшее зеркальное стекло — «нѣтъ, слава Богу, все цѣло!». Одно, впрочемъ, было скверно: изъ зеркала выглянуло на него такое постарѣвшее лицо съ небритой сѣдѣвшей щетиной на подбородкѣ и глубокими морщинами около глазъ.
— Эхъ, Семенъ, Семенъ! — вслухъ подумалъ онъ. — Постарѣлъ ты, братецъ мой…
Да, постарѣлъ, — но какъ это незамѣтно дѣлается! А когда-то это лицо было и молодо и по-своему красиво, т.-е. это находили двѣ-три глупыхъ женщины. Полинявшую красоту смѣнила лысина, морщины, сѣдая щетина и какая-то усталость въ выраженіи глазъ — «э, не стоитъ думать о такихъ пустякахъ, а то какъ разъ и стаканъ простынетъ». Семенъ Ѳедорычъ уже поднесъ стаканъ ко рту и даже вдохнулъ ароматъ артистически завареннаго чая, какъ въ этотъ самый моментъ распахнулась дверь, и въ облакѣ ворвавшагося пара показалась какая-то дѣтская фигура.
— Кто тамъ? — сердито спросилъ Семенъ Ѳедорычъ, разставаясь со стаканомъ.
— Это я, Семенъ Ѳедорычъ…-- отвѣтилъ дѣтски-звенѣвшій женскій голосъ.
— Да кто ты-то?..
Онъ даже поднялъ абажуръ на лампѣ, чтобы посмотрѣть на нежданную гостью, и сейчасъ же добродушно улыбнулся.
— А, это ты, Параша-Сибирячка, — заговорилъ онъ. — Ну, чего стоишь? Снимай шубу — гостья будешь…
— Я… я, Семенъ Ѳед…
Тоненькій голосокъ вдругъ оборвался, и послышались глухія рыданія съ дѣтскимъ всхлипываніемъ. Гостья безсильно опустилась на какой-то сундукъ, стоявшій у двери, и, схватившись за голову руками, точно застыла.
— Вотъ тебѣ и напился чайку…-- вслухъ думалъ Семенъ Ѳедорычъ, огорченный этой, неожиданностью. — Вотъ тебѣ и шесть часовъ… Впрочемъ, вотъ что, голубчикъ: давай-ка выпьемъ сначала чайку, а потомъ вмѣстѣ и доплаченъ… Знакомое мнѣ дѣло эти ваши театральныя слезы.
Онъ подошелъ къ ней и дотронулся до плеча, но гостья не шевельнулась, — она показалась ему опять такой маленькой, какъ двѣнадцатилѣтняя дѣвочка.
— Да что такое случилось?.. — торопливо заговорилъ Семенъ Ѳедорычъ, стараясь придать своему голосу нѣжное выраженіе. — Да ну же, перестань, дурочка. Давай, снимемъ шубу сначала…
— Я отравлюсь… я утоплюсь…-- шептала дурочка, не позволяя ему снимать съ себя худенькую шубу на облѣзломъ заячьемъ мѣху. — Я дрянная, Семенѣ Ѳедорычъ… я сама не знаю, зачѣмъ прибѣжала къ вамъ… Гоните меня!..
— Вотъ что, милая, — уже строго заговорилъ старикъ: — перестань ломать комедію… У всѣхъ у васъ одна привычка: нервы, — ахъ да охъ. Привыкнете на сценѣ нѣжность изображать, да потомъ и пойдете взаправду то же самое выкидывать. Сказалъ… будетъ…
Этотъ суровый тонъ сразу отрезвилъ дѣвушку, и она покорно, какъ послушная ученица, сняла свою шубку, поправила сбившіеся на лобъ волосы и присѣла къ самовару. Семенъ Ѳедорычъ все время строго смотрѣлъ на нее и удивлялся про себя, какая маленькая эта Параша-Сибирячка… Вѣдь вотъ, поди ты, каждый день видалъ ее въ театрѣ, и къ нему она завертывала съ какимъ-то задѣльемъ раза два, а ничего онъ раньше не замѣчалъ. Или, можетъ-быть, горе ее сдѣлало такой маленькой, — охъ, ужъ это бабье горе, у всѣхъ-то оно одно!.. Омытое слезами личико выглядѣло теперь такимъ свѣтлымъ, а большіе дѣтскіе глаза смущенно смотрѣли куда-то въ уголъ. Тщедушная фигурка была особенно изящна въ простомъ холстинковомъ платьѣ.
— Эхъ, ты, птаха!.. — вслухъ подумалъ Семенъ Ѳедорычъ и покачалъ своей облысѣвшей головой. — И на женщину-то, на настоящую то-есть женщину, совсѣмъ не походишь, а плачешь по-настоящему.
Ему вдругъ захотѣлось приласкать этого ребенка, поцѣловать эти заплаканные глаза, успокоить, пригрѣть, но чувство какого-то ложнаго стыда заставило его только съежиться. Онъ, не торопясь, досталъ чайную чашку съ комода, налилъ ее и молча поставилъ передъ гостьей…
— Я не хочу…-- капризно отвѣтила она, точно чувствуя окружавшую старика теплоту.
— А отравляться сейчасъ кто хотѣлъ? Отравляться можешь, а чаю чашку выпить не можешь?.. И тутъ нужно поломаться…
Когда Семенъ Ѳедорычъ начиналъ кричать, Параша-Сибирячка вздрагивала и сейчасъ же дѣлала все, что онъ требовалъ. Въ этомъ повиновеніи чувствовалось что-то механическое и тупое, какъ въ обидной покорности дрессированныхъ животныхъ.
— Ну-съ, такъ въ чемъ дѣло? — спрашивалъ Семенъ Ѳедорычъ съ дѣланной строгостью въ голосѣ. — Собственно говоря, что вамъ отъ меня-то нужно, сударыня?.. Прошу говорить серьезно, безъ этихъ театральныхъ вашихъ слезъ. Да-съ…
— Вы знаете запаснаго комика Кочетова? — торопливо заговорила она, опуская глаза.
— Какъ же мнѣ-то не знать: всякую собаку въ театрѣ знаю… Да, такъ… гм… Вотъ они откуда, слезы-то!.. И нашла о комъ убиваться… да еще меня безпокоить… тьфу!..
— Ахъ, совсѣмъ не то, Семенъ Ѳедорычъ… Прежде, дѣйствительно, Кочетовъ мнѣ нравился больше другихъ.
— Прежде… ха-ха!.. А сколько тебѣ лѣтъ?
— Семнадцать… Что же, это бываетъ, Семенъ Ѳедорычъ, что одинъ человѣкъ нравится-нравится, а потомъ другой… Съ Кочетовымъ мы цѣлый сезонъ вмѣстѣ играли: онъ лакеевъ, а я горничныхъ… и я скажу откровенно, что я очень его любила…
— Ну-съ, дальше, сударыня…
— Онъ меня хочетъ убить…-- прошептала дѣвушка и закрыла лицо руками.
— Вотъ тебѣ разъ!.. Теперь понимаю… ха-ха!.. Трагедія…
— Самъ-то Кочетовъ ничего еще, но его подбиваетъ Анна Петровна… Знаете, есть рубашечный любовникъ Миловзоровъ, такъ его жена.
— Постой… а ей какое дѣло?..
— Да просто ревнуетъ меня къ мужу…
— Кочетовъ… Анна Петровна… Миловзоровъ… Если ужъ театральная жена ревнуетъ театральнаго мужа, то есть какое-нибудь серьезное основаніе. Это разъ… А второе: говори все откровенно, какъ попу на духу… Можетъ-быть, у тебя и третій есть кто-нибудь, кромѣ Кочетова и Миловзорова?
— Ужъ я вамъ сказала, что Кочетова я прежде любила, а сейчасъ…
— Миловзорова?.. Превосходно… и, главное, просто…
— Онъ меня тоже хочетъ убить…
— Миловзоровъ? Его кто же этому научилъ?..
— Нѣтъ, онъ самъ… онъ ревнуетъ меня къ Кочетову. Я сидѣла дома, когда послѣ обѣда пришелъ Кочетовъ… а потомъ Миловзоровъ явился… они такъ и бросились другъ на друга, а я убѣжала сюда. Они такіе большіе и такіе злые.
II.[править]
Дѣвушка откровенно разсказала всѣ свои горести, а Семенъ Ѳедорычъ слушалъ эту исповѣдь и качалъ головой. Конечно, и она не права, это вѣрно, но хороши и тѣ болваны — вѣдь она ребенокъ, какой еще у ней умъ, и такого человѣка обижать поднимается рука. Разсказывая о своихъ приключеніяхъ, дѣвушка и смѣялась, и плакала, и снова смѣялась.
— Мнѣ теперь даже итти некуда, — закончила она со вздохомъ. — Или тотъ или другой убьютъ, а если не убьютъ, такъ все равно квартирная хозяйка на улицу выгонитъ… Совсѣмъ некуда.
— Да, положеніе красивое… Вотъ что, Парасковья Васильевна, оставайтесь вы у меня здѣсь. Здѣсь никто не посмѣетъ васъ тронуть, а я самъ куда-нибудь уйду ночевать…
— Зачѣмъ же уходить? — удивилась дѣвушка. — Я могу въ кухнѣ на сундукѣ уснуть, а вы здѣсь…
— Нѣтъ, не годится, милая ты моя. Да, не годится… Я старъ, чтобы потомъ шуточки да намеки выслушивать, а вы, Парасковья Васильевна, дѣвушка, и вамъ нехорошо ночевать у холостого мужчины…
Сначала она не поняла смысла этихъ словъ, а потомъ громко расхохоталась: Семенъ Ѳедорычъ холостой мужчина… Этотъ смѣхъ обидѣлъ его, а съ другой стороны ему и самому хотѣлось смѣяться, глядя на эти дѣтскіе глаза, на пухлый ротикъ и пробивавшійся на щекахъ румянецъ.
— А съ тѣми, съ подлецами, я разсчитаюсь, — прибавилъ онъ, принимая строгій видъ. — Что нынче за народъ пошелъ!.. И съ квартирной хозяйкой переговорю. Однимъ словомъ, все устрою, а ты пока отдохни здѣсь.
— Да я одна боюсь, Семенъ Ѳедорычъ.
— Фу!.. Что же я съ тобой буду дѣлать, Парасковья Васильевна: какъ козьи рога — ни изъ короба ни въ коробъ.
Семенъ Ѳедорычъ Головнинъ принадлежалъ къ тому разряду странныхъ русскихъ людей, которымъ можно только удивляться, какъ, чѣмъ и для чего они живутъ. Изъ богатой купеческой семьи по происхожденію, онъ остался послѣ отца безъ всякой опредѣленной профессіи. Къ торговлѣ питалъ какое-то органическое отвращеніе и поэтому всю жизнь прожилъ какъ-то такъ, какъ птица небесная. Сначала были свои дельги, а потомъ такъ: дастъ Богъ день — дастъ и хлѣбъ. Не былъ онъ ни пьяницей, ни мотомъ, ни картежникомъ, но до болѣзни любилъ театръ и постоянно вращался въ компаніи артистовъ, гдѣ быстро сдѣлался своимъ человѣкомъ. Лѣтомъ, когда сезонная труппа разъѣзжалась въ разныя стороны, Головнинъ страшно скучалъ и съ нетерпѣніемъ ждалъ осени, когда она вернется. Вѣдь нужно пріискать всѣмъ квартиры, устроить, накормить, напоить, а кромѣ того, мало ли хлопотъ съ господами артистами: тутъ ребенка окрестить, тамъ похоронить, здѣсь помирить, вытрезвить, устроить заемъ, заложить какой-нибудь сувениръ и т. д. Въ результатѣ такихъ хлопотъ Головнинъ получалъ какую-нибудь непріятность лично для себя и клялся всѣми святыми, что не будетъ онъ, если еще свяжется когда-нибудь съ этой невѣрной ордой. Но это было легко только говорить, а проходила какая-нибудь недѣля, и Головнина, какъ пьяницу, опять тянуло въ театръ. Помилуйте — и онъ всѣхъ зналъ, и его всѣ знали, и жилъ онъ однимъ театромъ. Кто же первый прочитаетъ новую пьесу, кто будетъ переписывать роли, кто будетъ помогать режиссеру? Однимъ словомъ, въ театрѣ онъ былъ дома, и всѣ привыкли къ нему, хотя никто не обращалъ вниманія на его безкорыстныя хлопоты.
Вращаясь больше тридцати лѣтъ около театра, Головнинъ жилъ и его горемъ и его радостями. На его глазахъ распались старинныя труппы съ семейнымъ складомъ и замѣнились сезонными; потомъ прошла, какъ тяжелое похмелье, оперетка, разорившая остававшихся старыхъ антрепренеровъ, и наконецъ явились артистическія сосьетэ, конкуренція гастролирующихъ столичныхъ знаменитостей и т. д. Театру вообще приходится очень тяжело, особенно въ провинціи, начиная съ того, что модные авторы пишутъ пьесы не только для ансамбля Императорской сцены, а просто для какого-нибудь одного артиста. Послѣднія пьесы точно всѣ на заказъ для той или другой знаменитости и притомъ съ одной женской ролью, а мужчинамъ-актерамъ остаются однѣ выходныя реплики.
Указанныя выше неурядицы въ театральномъ дѣлѣ породили массу побочнаго зла: прежде главныя силы труппы не получали такихъ бѣшеныхъ гонораровъ, какъ нынѣшнія примадонны, но зато не было и такихъ микроскопическихъ окладовъ, какими задавлена сейчасъ театральная мелюзга. Особенно трудно достается женщинѣ, и пока она молода и красива, ей еще со всѣхъ сторонъ грозитъ опасность погибнуть нравственно. Прежде этого не было, потому что антрепренеры держали всѣхъ въ ежовыхъ рукавицахъ. Головнину все чаще и чаще приходилось имѣть дѣло со спеціальными несчастіями хористокъ, статистокъ и вообще женской мелочи. Не проходило сезона, чтобы кто-нибудь не сдѣлалъ попытки покончить съ собой тѣмъ или другимъ образомъ, — «некуда итти», какъ говорила Парасковья Васильевна.
Кое-какъ уговорилъ Головнинъ свою гостью остаться одну въ его квартирѣ и заперъ ее снаружи на ключъ — иначе она не соглашалась. Самъ онъ побрелъ ночевать къ театральному декоратору. Это было уже часовъ въ десять вечера, и Головнинъ съ трудомъ добрался до своей цѣли. Боже, какъ неистово бушевала снѣжная вьюга и какъ холодно всѣмъ тѣмъ, у кого нѣтъ теплыхъ квартиръ, ни дорогихъ шубъ, ни дровъ. Онъ теперь еще разъ припомнилъ подбитую вѣтромъ шубейку Парасковьи Васильевны, ея красныя отъ холоду маленькія ручки, испуганное и заплаканное личико, — о, онъ доберется до этихъ подлецовъ!..
Декораторъ обругалъ Головнина полунощникомъ, но не выгналъ. Пусть его ночуетъ, не гнать же живого человѣка на морозъ? Всю ночь провертѣлся старикъ на полу и все думать про свою гостью; опять, поди, убивается сердечная, или, можетъ-быть, спитъ дѣтски-крѣпкимъ сномъ. Только бы утро пришло, а тамъ онъ ужъ знаетъ, что дѣлать. Долго онъ ждалъ этого утра… Но наконецъ мятель утихла, небо сдѣлалось сѣрѣе, и проглянулъ мутный зимній день. Одѣвшись на скорую руку и хлебнувъ гадкаго чая, старикъ побрелъ прямо въ театръ.
— Я имъ покажу, подлецамъ! — ругался онъ вслухъ дорогой, шагая по снѣжнымъ сугробамъ. — Нѣтъ, скажите, гдѣ совѣсть у людей? Два болвана, по десяти вершковъ росту въ каждомъ, и обижаютъ беззащитнаго ребенка. Прежде этого не было. Да, не было…
Въ театрѣ шла утренняя репетиція. Актеры бродили по сценѣ въ шубахъ и калошахъ. Отыскавъ режиссера, Семенъ Ѳедорычъ таинственно отвелъ его въ сторону и сообщилъ все по порядку.
— Охота вамъ такими пустяками безпокоить добрыхъ людей, — ворчалъ режиссеръ. — Мало ли ихъ здѣсь, этихъ дѣвчонокъ… Можетъ-быть она вамъ родственница? Нѣтъ? Извините, мнѣ некогда.
— Да вѣдь она еще совсѣмъ дѣвочка и совсѣмъ беззащитная?..
— Послушайте, вѣдь у насъ не богадѣльня и не монастырь…
Приблизительно то же самое заявилъ и антрепренеръ, хотя и въ болѣе деликатной формѣ.
— Прежде всего, милый мой, каждая порядочная женщина сумѣетъ себя поставить прилично, — резонировалъ онъ, позѣвывая. — Вы слишкомъ сентиментально смотрите на мою роль, какъ представителя товарищества: мое дѣло чисто-коммерческое и только. Я даже хорошенько и не помню этой Парасковьи Васильевны… Виноватъ, можетъ-быть, она ваша родственница? Нѣтъ?.. Я не помню, право, какая она…
— Такая маленькая и худенькая, совсѣмъ еще ребенокъ…
Аптрепренеръ пожалъ только плечами и первый протянулъ руку сентиментальному старику: ему было некогда — репетиція прежде всего.
Кочетовъ и Миловзоровъ, какъ ни въ чемъ не бывало, пили пиво въ общей мужской уборной, когда вошелъ туда Головнинъ. Когда старикъ увидалъ это благодушіе, у него затряслись губы отъ бѣшенства.
— Это не честно!.. это подло!.. — закричалъ онъ, приступая къ нимъ съ кулаками. — Что вы сдѣлали вчера съ несчастной дѣвочкой?.. Я вамъ въ лицо скажу, что вы оба подлецы…
Около нихъ сейчасъ же собралась кучка любопытныхъ, ожидавшихъ финала интересной сцены. Первымъ нашелся Миловзоровъ, — онъ любезно подалъ Головнину стулъ и совершенно спокойно проговорилъ:
— Садитесь, Семенъ Ѳедорычъ… а вотъ и пиво… Позвольте узнать, прежде всего, кто вы такой приходитесь Парасковьѣ Васильевнѣ и что вамъ за дѣло до нея вообще?
Эти слова заставили кого-то хихикнуть въ толпѣ, — симпатіи были на сторонѣ Миловзорова. Кочетовъ только улыбнулся, не желая отвѣчать сумасшедшему старику.
— Что же это такое? — бормоталъ Головнинъ, обращаясь уже къ публикѣ.
Раздавшійся звонокъ режиссера сдѣлалъ уборную пустой, а Головнинъ все стоялъ на своемъ мѣстѣ въ трагической позѣ и только безсильно разводилъ руками.
Онъ не помнилъ, какъ вышелъ изъ театра и какъ побрелъ машинально домой. Его убивала одна мысль: что онъ скажетъ теперь этой несчастной дѣвочкѣ?… Вѣдь она окончательно погибнетъ, если лишится мѣста въ театрѣ… Это звѣри, а не люди. На мѣсто одной найдется сотня другихъ… Что же дѣлать, и главное, что сказать Парасковьѣ Васильевнѣ?.. Миловзоровъ и Кочетовъ опять сдѣлаютъ ей скандалъ, и ни одна душа не заступится за нее.
— Нѣтъ, нужно же что-нибудь придумать! — говорилъ Головнинъ вслухъ, останавливаясь у своей калитки. — Такъ нельзя.
Результатомъ всѣхъ терзаній и мукъ явилась неожиданная мысль, которая блеснула въ головѣ старика, какъ молнія. Какъ это онъ раньше не догадался… Отлично, впередъ! Онъ дрожащими руками отворилъ дверь и увидѣлъ, что Парасковья Васильевна еще спитъ. «Ахъ, ты, хорошая моя дѣточка…» — любовно подумалъ онъ, стараясь ступать на цыпочкахъ. Осторожно затопилъ онъ печь, поставилъ самоваръ и долго ждалъ въ кухнѣ, пока дѣвушка проснется.
— Ну, что? — спросила она, улыбаясь спросонья.
— Все устроимъ, голубчикъ…-- смущенно отвѣтилъ старикъ. — Всѣ подлецы, и вамъ ничего не остается, какъ только выйти замужъ за меня. Я тогда зарѣжу ножомъ всякаго, кто посмѣетъ пальцемъ коснуться… Отцомъ буду… Теперь всѣ говорятъ прямо: а вамъ-то какое дѣло? Да… А тогда…
Это было совершенно неожиданно, но потомъ Парасковья Васильевна вспомнила, что теперь можетъ носить двойную фамилію Марова-Головнина — и согласилась.
Черезъ недѣлю состоялась свадьба. Головнинъ думалъ не о радостяхъ любви, а о томъ, какъ онъ будетъ отцомъ своей жены; это была съ его стороны послѣдняя жертва на алтарь дорогого искусства.
1890.