Культурный быт. Последняя четверть восемнадцатого века явилась для польско-литовского еврейства, вступившего тогда в русское подданство, периодом глубокого религиозного раскола, медленно назревшего в течение предшествовавшего столетия. До середины 17 века раввинско-талмудическая ученость нераздельно властвовала в одинаковой степени как на Волыни, так и на Литве. Этой равномерности культурного уровня был нанесен заметный удар казацкими войнами середины 17 века. На Украйне духовная сила еврейства была сломлена, великие центры раввинской учености разрушены, умственный уровень сильно понизился. На Литве же, значительно меньше пострадавшей от казацких войн, раввинско-талмудическая ученость удержала за собой и в позднейшее время былое доминирующее положение. «Изучение Талмуда, — пишет современник разделов Польши, литовский выходец Соломон Маймон, — составляет y нас главную цель научного воспитания. Богатство, физические преимущества и таланты всякого рода, хотя и ценятся народом, не могут, однако, сравниться в его глазах с достоинствами хорошего талмудиста. Талмудист первый может претендовать на всякие должности и почетные места в общине. Когда он приходит в какое-либо собрание, все встают перед ним и ему отводится первое место. Он — доверенный, советник, законодатель и судья простого человека». Община с кагально-раввинской администрацией во главе направляла все свои усилия к тому, чтобы юношество имело возможность всецело отдаваться изучению талмудической письменности. Каждая община старалась поддерживать иешибот и его воспитанников; малоимущим «бахурам» выдавали еженедельно определенные денежные субсидии; иешиботник пользовался обыкновенно столом y какого-нибудь обывателя, где он почитался как член семьи. В силу этого на Литве и в эпоху разделов Польши вполне сохранилось положение, описываемое известным летописцем середины 17 века Ганновером, что «не было почти ни одного еврейского дома… в котором сам хозяин, либо сын его, либо зять, либо, наконец, столующийся y него иешиботник не был бы ученым; часто же все они встречались в одном доме». Исключительное влияние раввинской учености приняло, однако, за период, отделяющий казацкие войны от разделов Польши, чрезмерно односторонний характер. С ухудшением материального и гражданского положения евреев стал сильно понижаться и их культурный уровень. Обрядовой раввинизм принял тогда наиболее застывшие формы; сухая схоластика («пилпул») вытеснила все другие умственные интересы, и книжная ученость отождествлялась с моральными основами богоугодной жизни. В иешиботах больше всех ценился тот «бахур», который изощрялся в «пилпуле»; даже популярная литература нравоучений («муссар») прониклась этим духом, и проповедники старались не столько поучать слушателей, сколько блистать головоломной схоластикой. Знание еврейского языка и его грамматики считалось совершенно излишним; даже сама Библия была в полном пренебрежении, и ее изучение не считалось необходимым. Протест против увлечения бесплодной схоластикой зародился в недрах же раввинизма, и его самый крупный представитель в ту эпоху, Илия Гаон (см.), выступил самым решительным противником пилпула; он особенно подчеркивал, что для изучения богословской науки необходимо знание не только еврейского языка и Библии, но также и светских наук. Многие из учеников Илии Гаона последовали его совету (см. Гаскала, Литература новоеврейская). Как в 17 веке наиболее притягательным умственным центром для алчущих знания литовско-польских выходцев являлась Италия, так в 18 в. подобным притягательным пунктом просвещения стала Пруссия, преимущественно Берлин. Там побывали Барух Шкловский, Абба Глуск, Соломон Дубно и многие другие. Но это течение захватывало лишь крайне ограниченный круг умственной аристократии; к тому же ученики и последователи Илии Гаона, верные заветам своего учителя, оставались всецело на почве самой строгой раввинской обрядности. Другое явление обнаружилось на юге, на Волыни и в Подолии, где талмудическая наука была достоянием значительно более тесного круга лиц. Там простолюдин стоял гораздо дальше от источников раввинской учености, чем на Литве; его не удовлетворял рассудочный формализм книжника-талмудиста; холодный раввинизм и мелочная обрядность мало говорили его душе. Этому еще значительно способствовал целый ряд других причин, как мистицизм, особенно усилившийся в юго-западном еврействе после казацкого разгрома и, в еще большей степени, социально-экономический фактор. Олигархический характер кагально-раввинского правления принял под тлетворным влиянием государственной анархии разлагающейся Польши особенно отрицательные формы. Кагал (см.) давил народную массу тяжестью налогов. В этом угнетении раввины часто шли рука об руку с денежной олигархией. Рядовые евреи — «класс неучей» — тщетно пытались освободиться от гнета кагала. Весь 18 век длилась эта борьба. Не имея успеха в борьбе против материального порабощения, народная масса с тем большим рвением ополчилась против духовного гнета. На этой-то почве и окрепло учение мистического хасидизма (см.), который выставил девизом, что в религиозной практике важно не внешнее, формальное соблюдение обряда, a проникновение его внутренним духовным содержанием. Подчеркивая, что главное в религии не изучение законов, a живое религиозное чувство и молитвенный экстаз, хасидизм подрывал и книжный раввинизм, и аскетическую каббалу. Среди юго-западного еврейства народилась новая духовная сила, помимо раввинов и рош-иешив, — цадик-чудодей, вершитель людских судеб, посредник между Богом и обыкновенными смертными. Дом цадика стал центром, куда каждый мог устремиться со своими горестями в уверенности, что он там найдет и житейский совет, и желаемое благословение; там все были равны, все представляли членов одной общей семьи: и ученый, и неуч, и богач, и нищий. Новое движение стало проникать и в цитадель раввинизма — в Литву и Белоруссию. И там многие из представителей «класса ученых», утомленные бесплодным пилпулом, увлеклись учением Бешта, которому они, однако, придали более трезвую рационалистическую окраску и спаяли со многими элементами раввинизма (см. Шнеерсон Залман). Быстрый рост хасидизма напугал раввинский мир, который узрел в нем потрясение основ; началась религиозная война между хасидами и их противниками (mitnagdim), сопровождавшаяся всевозможными насилиями и спорами (см. Илия Гаон, Хасидизм). Хасидское мировоззрение стало преобладающим среди значительной части русско-польского еврейства в течение ряда десятилетий. Народилась целая хасидская литература, и наряду со старыми назидательными книгами, как «Chobot ha-Lebabot», «Menorat ha-Maor», «Kab ha-Jaschar», «Zeena u-Reena» и др., адепты хасидизма стали зачитываться «Toldot Jossef» (первая по времени книга, в которой изложены основные начала хасидизма), «Schibche Baal Schem» (легендарное жизнеописание Бешта), «Noam Elimelech», «Keduschat Levi» и др. Значительное влияние оказало хасидское учение и на фольклор. Создалась огромная масса простонародных сказаний и легенд, ярко рисующих внутренний духовный мир тогдашнего еврейства. Хасидское учение значительно изменило уклад жизни его адептов, но эта перемена касалась, однако, лишь мужчин, жизнь же женщины осталась почти такой же в хасидской семье, как и в семье миснагида. Жизнь женщины в хасидской семье отличалась от жизни жены миснагида лишь тем, что она, помимо «Zeena u Reena» и душеспасительных «Techinot», читала также жаргонный перевод «Schibche Baal Schem Tob» или в тяжелые минуты обращалась за советом к цадику. Влияние хасидизма на внутренний уклад евр. жизни сказывалось и в положительном, и в отрицательном смысле. Хасидизм обогатил личность простолюдина внутренним духовным содержанием, порывом экстаза и живым религиозным чувством. Цадики стали излюбленными героями народной фантазии. Однако, с другой стороны, хасидизм и цадикизм выступили как реакционные течения, враждебные всякому знанию. Отрицательное отношение к европейскому знанию стало намечаться и на Литве. Современники Ильи-Гаона, ратовавшие за прикладные знания, не вызывали никаких нареканий, так как они стояли еще всецело на почве старого иудаизма и светское знание было y них подчинено дисциплине религии. К началу 19 века картина изменилась. Ассимиляционные тенденции, которые приняло в конце 18 века стремление прусских «просветителей» к усвоению начал европейской культуры, оттолкнули от себя литовское еврейство. Союз между просвещением и строгой обрядовой религиозностью был нарушен, и светские знания стали отождествляться с ересью и неверием. В то же время усилившаяся после Наполеоновских войн общая реакция и интенсивный рост хасидского движения побудили литовских представителей раввинизма в виде протеста усиленно пропагандировать устройство новых рассадников талмудических знаний в виде школ и иешиботов (Воложинский иешибот — см., также др.). Основались также многочисленные общества (Chebrot schass и тому под.) для совместного изучения талмудической письменности. Наряду с возвеличением цадиков-чудотворцев, стали в противоположном лагере выдвигать святость и благочестие столпов раввинизма. В то же время оба враждебных лагеря были объединены отрицательным отношением к общему просвещению. Тем не менее, влияние просветительных идей стало неуклонно проникать в русско-польское гетто: на Литве через Пруссию, на юге через Галицию (см. Гаскала). В силу остракизма, которому тогда подвергались в широких консервативных кругах приверженцы просвещения, последние оказались совершенно изолированными от народной массы. В них поэтому стало расти неприязненное чувство к хранителям и поборникам старины, как к «гасителям света» и врагам просвещения. Но взгляды приверженцев новизны страдали не меньшей отвлеченностью и оторванностью от реальной жизни, чем воззрения адептов мистического хасидизма. Прогрессисты считали возрождение русского еврейства немыслимым без деятельной помощи власти. Русское правительство, задавшееся целью «исправить» и «обезвредить» евреев путем перевоспитания и принуждения к производительному труду, было в глазах прогрессистов олицетворением прогресса и культуры. Это еще более усилило рознь между прогрессистами и консерваторами. Народная масса смотрела на годы царствования Николая I как на эпоху исключительных суровых «гзейрот» (ограничения). Указ 1827 г. ο рекрутском наборе (см.) вызвал небывалую тревогу в еврейской массе; при первых слухах ο готовящемся Положении 1835 г. напуганная народная фантазия создала легенду об ожидаемых новых драконовых мерах, направленных к стеснению свободы еврейских браков и к усиленному рекрутскому набору из числа холостых евреев. Началось смутное время всеобщего смятения, известного в народе под именем «Beholah», когда каждый отец семейства спешил заблаговременно обвенчать своих малолетних детей. В то же время прогрессисты неустанно апеллировали к гуманизму и милосердию николаевского правительства, которое, по их мнению, было преисполнено самых лучших намерений и готово внимательно вникнуть во все еврейские нужды. Некоторые из «гзейрот» были изданы правительством даже при содействии прогрессистов, как, напр., запрет носить традиционный костюм. В начале 40-х гг. прогрессисты открыто выступили в качестве союзников правительства при проведении школьной реформы (см. Просвещение). Связанная с этим борьба между консерваторами и прогрессистами оставила заметные следы в еврейском фольклоре и литературе. Прогрессисты видели в упорстве консерваторов фанатизм и невежество, последние же видели в школе покушение на самое драгоценное достояние народа — на религию. Это отрицательное отношение к просвещению в значительной степени обусловливалось также теми примерами, которые подавали сами прогрессисты. Пока свободомыслящий по своему материальному положению находился в зависимости от общественного мнения, он старался скрывать свои убеждения, но стоило кому-нибудь из материально независимых людей вкусить плоды просвещения, он всячески старался выделиться из среды своих единоверцев, начинал относиться к ним с явным презрением, как к «фанатикам». Открыто и публично он нарушал священные традиции, допускал вольности всякого рода, даже выходящие за пределы нравственности (см. «Из моих воспоминаний» Моргулиса, «Восх.», 1896, II, 120). В известных прогрессивных кругах считалось признаком хорошего тона проявление полнейшего равнодушие к общественному интересу, открытое противодействие всему тому, что чтилось народной массой. Особое усердие выказывали в этом отношении так назыв. «акцизники», т. е. служащие по питейному откупу. Среди них попадались люди с весьма ограниченным образованием, которые старались проявить свою просвещенность открытым глумлением над народными традициями, и случалось, что в вечер под 9-е Аба, когда вся община соблюдает пост, местный акцизник устраивал пиршество с музыкой. И в еврейском фольклоре сохранилось немало народных песен и анекдотов, посвященных «akzisne Leit».
Первое десятилетие царствования Александра II явилось также заметным этапным пунктом в культурной жизни русского еврейства. Более или менее однородная в 40-х гг. группа прогрессистов стала дифференцироваться, и наряду с автодидактами, воспитанными в духе берлинского просвещения, появились питомцы раввинских училищ, гордые своим знанием русского языка и знакомством с русской литературой. При усилившемся после Крымской кампании общественном подъеме еврейская молодежь, воспитанная на русской литературе, впервые убедилась, что помимо бюрократической власти в стране следует считаться еще с одной силой — силой общественного мнения. «Молодежь почувствовала под собою почву, — пишет в своих воспоминаниях современник этой эпохи (М. Г. Моргулис), — все стали сознавать себя гражданами своей родины, все получили новое отечество. Каждый молодой человек был преисполнен самых светлых надежд и подготовлялся самоотверженно служить той родине, которая так матерински протянула руки своим пасынкам. Все бросились на изучение русского языка и русской литературы; каждый думал только ο том, чтобы скорее породниться и совершенно слиться с окружающей средою». Прогрессисты предшествовавшего поколения, заботясь ο просвещении евреев и об упорядочении их быта, осаждали правительство докладными записками, в шестидесятых же годах сочли уж необходимым считаться также и с другой силой: стали выходить еврейские органы на русском языке для ознакомления широких общественных кругов с внешним и внутренним положением евреев. Перемена настроений коснулась, однако, не одной только еврейской интеллигенции; она захватила и более широкие круги. Целый ряд факторов, вызванных событиями 60-х годов: изменение экономического строя страны вследствие отмены крепостного права, усиленная обрусительная политика правительства после польского восстания, разрешение жить вне черты оседлости известным категориям евреев, развитие железных дорог — все это способствовало более тесному общению еврейского гетто с окружающим миром. Европейское образование, знание русского языка стали необходимыми жизненными потребностями, и в связи с этим число еврейских детей, поступавших в общие школы, стало быстро возрастать в 60-х годах и достигло еще более внушительных размеров в следующее десятилетие после указа ο всеобщей воинской повинности. С улучшением путей сообщения стала постепенно ослабевать замечавшаяся раньше известная духовная отчужденность между северным (литовским) и юго-западным еврейством; стал также смягчаться столь резкий раньше антагонизм между хасидами и миснагдами. A народившаяся в 60-х годах еврейская пресса вовлекла более или менее широкие круги в интересы общего характера. Со второй половины 60-х годов все определеннее стало также проявляться ассимиляционное течение среди еврейской интеллигенции; добиваясь эмансипации, она стала ратовать не только за усвоение русского языка, но и за полное обрусение и проникновение «русским духом», чтобы «еврей ничем, кроме религии, не отличался от прочих граждан» (см. Ассимиляция). Попутно с этим в еврейских прогрессивных кругах и литературе заметно усилились реформистские тенденции (см. Реформа в иудаизме), требовавшие ослабления обрядового культа в целях согласования религии с современной жизнью. Эти течения встретили противодействие в консервативных кругах. Известный Израиль Салантер (см.) основал этическое учение «муссар» (см. Муссарники), направленное против рационалистического духа современности; ортодоксальные проповедники, вроде Кельмского магида (см.), громили с амвонов поборников реформ и призывали паству к строгому соблюдению старых традиций. Но эти проповеди были бессильны остановить процесс, вызванный эволюцией жизни. Эта эволюция стала сказываться также на еврейской женщине, жившей до того совершенно замкнутой жизнью. До этой эпохи еврейка вполне удовлетворялась чтением одних только душеспасительных молитв (техинот) и назидательных книг вроде «Zeena u-Reena» и «Menorat ha-Maor», a девушки — чтением сказок ο «Бове Королевиче», «Тысячи и одной ночи» и тому под. Но с течением времени, когда новые условия пошатнули цельность и обособленность патриархального миросозерцания, еврейская девушка уж стала предъявлять иные требования к книге: ее уж интересовали не Бова Королевич и не подвижничество святых мужей, a подвиги более современных героев. В 70-х годах среди еврейской интеллигенции стали образовываться ячейки еврейской радикальной молодежи, которая во имя идеала народничества стала все более отдаляться от родного народа, чему немало способствовало господствовавшее в то время среди русского либерального общества, a также среди еврейской интеллигенции, убеждение, будто евреи народ «исключительно торговый» (см. Ассимиляция). В то же время среди другой, более умеренной части еврейской интеллигенции стали крепнуть антиассимиляционные течения, чему значительно содействовали развитие антисемитизма на Западе и рост реакции в России. Возникшие националистические течения нашли отклик как в еврейской, так и в русско-еврейской литературе, где, наряду с пропагандой полного слияния с коренным населением, стали проповедовать, хотя еще в робкой форме, также идею национального самоопределения (см. Ассимиляция).
События 80-х гг. произвели полный переворот во внутреннем культурном быте русского еврейства. У еврейской интеллигенции, разочарованной в своих надеждах, девиз «эмансипация» был заменен — «самоэмансипацией». Народился тип «кающихся» интеллигентов, стремившихся вернуться к традиционному еврейству. Вместо борьбы с народными предрассудками и невежественными цадиками известная часть интеллигенции стала вести пропаганду национальных и палестинофильских идей. Возникло палестинофильское движение (см.), в котором работали рука об руку консерваторы с прогрессистами. Произошли глубокие перемены и в самых недрах народной массы. Массовая эмиграция вырвала еврея из его тесного круга; неуверенность в завтрашнем дне, изгнание из насиженных мест, общение с членами семьи, эмигрировавшими за океан, в значительной степени расшатали патриархальное мировоззрение, старый уклад жизни. С ухудшением экономического и правового положения значительно сократились занятия талмудической письменностью: чем труднее становилась борьба за существование, тем меньше еврейский отец мог заботиться ο духовной пище своего сына. В то же время сильно развивалось стремление к общему образованию и специальным знаниям. При наличности ограничительных законов, преграждавших евреям доступ в общие учебные заведения, еврейская молодежь массами устремилась в заграничные университеты и институты. Народился особый тип «экстерников», годами готовящихся, претерпевая всевозможные материальные лишения, к экзамену на аттестат зрелости. И это не делалось, как в былое время, вопреки воле ортодоксальных родителей: родители поощряли детей в их стремлении к просвещению, видя в общем знании сильное орудие в борьбе за существование. Борьба между отцами и детьми на религиозной почве стала быстро терять свою остроту. Вместе с этим стало постепенно и неуклонно падать значение раввината, a также цадикизма. Дальнейшую эволюцию довершило окрепшее рабочее движение. В восьмидесятых годах, при более тщательном изучении еврейской жизни, огульное суждение ο евреях, как ο посредниках и торговцах по преимуществу, уступило место новому, более мирящемуся с фактами тогдашней действительности взгляду. Наряду с евреем-торговцем и посредником предстал еврей-чернорабочий, землекоп, носильщик, каменщик, извозчик и т. д. Среди радикальной части еврейской интеллигенции укрепилось сознание, что евреи в России — трудящийся народ. Это немало способствовало тому, что y той части еврейской интеллигенции, на знамени которой было написано «в народ», этот девиз перестал уж означать «ходить в чужой народ», а естественно превратился в призыв посвятить свои силы родной рабочей массе (см. Бунд). Это движение содействовало распаду патриархального уклада жизни, но оно в то же время сыграло значительную роль в пробуждении самосознания в народной массе и в усилении в ней жажды знания. Благодаря этому движению явился массовой жаргонный читатель, ищущий в книге не развлечения, a ответа на волнующие его жизненные вопросы. Бок о бок с рабочим движением в известной части еврейской интеллигенции намечались течения, уделявшие главное свое внимание идейным факторам в связи с национальной идеей. К началу 20 века стали нарождаться идейные течения, в которых переплетались враждебные раньше друг другу национальные элементы — сионизма и социальные — рабочего движения (см. Сионизм). Число этих национально-социальных групп особенно возросло к середине первого десятилетия 20 в., когда еврейское гетто жило более интенсивной политической жизнью. Ужасные погромы, разразившиеся в годы «освободительного движения», и последовавшая затем жестокая реакция вызвали апатию в евр. общественной жизни. Интерес к политическим вопросам ослаб; большим вниманием пользуются культурные задачи, но и они при всеобщем унынии и при все усиливающихся репрессиях находят живой отклик лишь в некоторой части интеллигенции, которая проповедует идею национальной организации, заботится ο развитии древнееврейской и разговорно-еврейской литератур, собирает элементы еврейского фольклора и материалы по еврейской истории. С усилением реакции наиболее властолюбивые представители раввинизма и цадикизма делали попытки восстановить свой авторитет и снова приобрести доминирующее положение в еврейской жизни. С. Цинберг.8.