Железнодорожный разбой (Амфитеатров)
| Железнодорожный разбой |
| Дата создания: 1900. Источник: Амфитеатров А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 171. |
- Википроекты
Старинный разбой на больших дорогах умер вместе с большими дорогами. Взамен, народился разбой на железных дорогах. То в Одессе женщину прикололи в купе, то на нижегородской линии изранили инженера. С последним грабители попали впросак: думали взять 45.000 руб., которые инженер, действительно, получил в этот самый день из банка, но сейчас же и перевёл телеграфом в другой банк; при нём, в купе, было всего девяносто рублей; ими разбойники и воспользовались, за дёшево пролив кровь человеческую. Грабителей было двое. Инженер лежал на подушках, головою к дверце купе. Один разбойник отворил дверцу, а другой в то же мгновение нанёс удар кинжалом; раненый приподнялся было, но второй удар, с затылка, свалил его замертво.
Лет семь-восемь тому назад, возвращаясь из-за границы, я разговорился в поезде с жандармским офицером, весьма любезным и сообщительным человеком. Не помню на какой станции, — чуть ли не в Петрокове, — он, взглянув в окно, вдруг возопил:
— Ах, бестии!
И стремительно выбежал из вагона.
Я — к окну: кого он там увидал? кого побежал «ташшить и не пушшать»? Однако, вижу: никаких насильственных действий спутник мой не проявляет, а только прогуливается по платформе, но с какою-то особенною выразительностью, торжественно, словно на показ прогуливается. Наблюдая далее, я заметил, что прогулка жандарма почему-то совсем не нравится двум молодым людям, довольно изящно одетым, атлетического сложения. Они отошли к летнему буфету, выпили по кружке, пива и, несмотря на второй звонок, не спешили назад в поезд. Офицер, между тем, стоя на подножке вагона, тихо говорил что-то станционному жандарму, а тот держал руку под козырёк. После третьего звонка, спутник мой возвратился и уселся на место, весёлый и довольный.
— Видели этих двух негодяев? — сказал он мне, — запомните их в лицо. Если приведёт случай встретиться когда-нибудь в вагоне, сейчас же переходите в другой. Опаснейшее железнодорожное жульё! Посмотрите, посмотрите: не сели в поезд, остались… ну, в городе-то не нашалят: я жандарма предупредил, за ними следить будут.
— Отчего же, если они известны в лицо, вы просто не арестовали их?
— На каком же основании? На них только подозрений много, а они даже не судились ни разу. Паспорта у них чистые. Следить за ними я могу приказать, но арестовать — уже превышение власти: не оберёшься потом хлопот. Да один из них, кажется, ещё германский подданный…
В другой раз, на тереспольском вокзале, в Варшаве, местный старожил показал мне очень любопытную группу «обывательской самозащиты». Пришёл брестский поезд. Толпа пассажиров, высыпавших из вагона, запрудила платформу. Когда она посхлынула немножко, из вагона третьего класса вышел огромного роста молодой еврей.
— Ба! — сказал мой знакомый, заметив богатыря, — вы сейчас увидите интересного человека.
Следом за молодым евреем показался дряхлый, согбенный старичок, почти нищенского вида, а за ним опять трёхаршинный молодец, с плечами Самсона. Вся эта троица шла по платформе весьма беспечно, будто бы — чужие между собою, но старик всё время держался в середине, а парни — один — наискось слева, впереди, другой — точно также справа, позади, — глаз с него не спускали.
— Цадик что ли какой-нибудь? — спросил я знакомого.
— Нет, но особа немалозначащая. Это — человек, который, если захочет, — завтра же в Варшаве будет фунт мяса по рублю. Вам не рассказывали про тайный синдикат, управляющий нашим городским продовольствием?
— Говорили мне, но я не верил: слишком уж сложная стачка.
— Нет, вы верьте. Этот вот Мафусаил — казначей ихний. Это он — по посадам за сбором ездил, векселя на деньги менял. Ведь у них, чтобы улик не было, не ведётся никаких книг и записей: всё — на память двух-трёх воротил, да на веру вот этому старику. Действительно, честнейший человек: стоит веры. Распотрошить сейчас его халат, так сотни тысяч посыплются.
— И не боится он ездить по железным дорогам? Ведь, у вас тут идёт, говорят, страшное воровство.
— Батюшка, чтобы его обокрасть, надо его вспороть: в карманах у него грошика медного не найдётся. А, чтобы его вспороть, надо, значит, силой напасть, что в вагоне третьего класса, битком полном народа, не слишком-то возможно. И, наконец, посмотрите, каких слонов он возит с собою телохранителями… Подковы ломают, двугривенные в трубу вьют. Уже охотились, говорят, на него наши промыслители, да отъехали, не солоно хлебав, с намятыми боками. Старик-то, хотя и сед, а больше притворяется развалиною: в случае надобности, и сам ещё поможет своим слонам сдачи дать.
В третий раз, между Краковом и Львовом, в наше купе влез какой-то неприглядный господин с брильянтовою булавкою. Сидевший насупротив меня австрийский офицер покосился на него из-за «Neue Freie Presse»[1], потом положил газету и, обратившись ко мне, заговорил по-польски о том, как теперь много по железным дорогам расплодилось всякого жулья:
— Воткнёт этакая дрянь себе брильянтовую булавку в галстук, и лезет в первый класс высматривать перстни, цепочки, не топырится ли карман от толстого бумажника…
И пошёл, и пошёл. Я ждал скандала. Но брильянтовый господин только пошевелился слегка на месте. А офицер не унимался.
— И всегда такие господа в брильянтах. Ловят дураков! Опытный-то человек знает, что — у кого в дороге брильянты в галстуке, у того, пожалуй, и склянка с хлороформом в кармане.
Брильянтовый господин вынул сигару и спросил, ни к кому не обращаясь:
— Позволено курить?
— Нет, — сказал офицер, — не позволено. Купе для некурящих.
Господин покорно вышел в коридор и остался там. Офицер засмеялся ему вслед:
— Ага! Сбежал!.. И совсем ему курить не хотелось… От меня удрал.
— Вы уж очень жестоки, — заметил я. — А вдруг вы ошибаетесь, и это — порядочный человек?
Офицер даже обиделся.
— Этот-то — порядочный? Оставьте, пожалуйста! Я здешний уроженец, колешу по краю, из конца в конец, по обязанностям службы, пятнадцатый год, пора мне различать, который здесь человек — порядочный, который — мошенник.
Пришёл кондуктор. Увидав господина в коридоре, он выразил на румяном, пучеглазом лице своём крайнее изумление совсем не восхищённого свойства. Через несколько минут между ними завязался крупный спор, при чём кондуктор кричал на пассажира, а тот вяло огрызался. На ближайшей станции брильянтовый господин исчез. Доехал ли он до места назначения, или пересел в другой вагон, не знаю.
— Что это за франт, с которым вы бранились? — спросил офицер кондуктора.
Тот сердито махнул рукою и пробормотал:
— А, чёрт с ним, канальею…
Офицер бросил на меня торжествующий взгляд:
— Вы видите: я был прав!
Ужасно много хищных проходимцев скитается по Ривьере. Ницца и Монте-Карло — очаги, вокруг которых они вьются. Я — один из немногих русских путешественников, могущих похвалиться, что, побывав в Монте-Карло, не оставил там ни гроша, а, напротив, ещё выиграл 1,600 франков — и тут же забастовал навеки, хотя какая-то из моих соседок по игре, француженка, совсем мне незнакомая, увидав, что я передаю место, пустила за это вслед мне ругательство, не совсем удобоповторимое и совсем не лестное для моих мозгов. Люди в Монте-Карло интереснее, чем деньги, и не столько при самой рулетке, сколько те, что копошатся в её окрестности, ловя крохи от стола её. Боже мой, что за каторжная толпа! Не бывал я на Сахалине[2], но думаю, что В. М. Дорошевич чувствовал себя лицом к лицу с каким-нибудь Полуляховым гораздо безопаснее, чем блуждая в змеиных красотах земного рая, состоящего на иждивении дьявола-рулетки. Для низменной, полуживотной, свирепой толпы, подонков общества, изобретено много оскорбительных названий, но никогда мне не случалось видеть людей, более подходящих под старинное слово, которое лишь в наш век стало ругательством, а прежде было просто классовым определением: «сволочь». Международная полуразбойничья, полунищенская шакалья стая, где каждый мужчина — лишь до случая не вор и не убийца, где каждая женщина — лишь до покупателя не проститутка. Страшные элементы! И — тоже всё брильянтовые господа, в сюртуках, надетых под манишечною декорацией, прямо на голое, грязное тело.
Люди, хорошо знакомые с Монте-Карло и нравами Ривьеры, особенно предостерегают против шулеров, разъезжающих в поездах, обыкновенно, парочками. Завязывают разговор, вкрадываются в симпатию, непременно бранят игру и рулетку, затем появляется откуда-то колода карт:
— Ехать ещё долго… не переметнуться ли? Так — шутки ради, чтобы убить время.
Банк заложен, а через четверть часа жертва обобрана и воет:
— Раздели до гола… Даже и для Монте-Карло ни грошика не оставили!
Между этими шулерами попадаются настоящие Картуши — не только с ястребиными глазами, но и с когтями. Улучив в купе одинокого пассажира, неподатливого на соблазны, они, без церемонии, хватают его за горло и грабят по всем правилам печальной памяти больших дорог: la bourse ou la vie[3]! Подобные случаи нередко выплывали на свежую воду, а — сколько их «замазано» рулеточным правительством, необычайно трусливым, когда приобретают огласку скандалы, способные отпугнуть от Монте-Карло иностранцев! В Милане я познакомился с молодым журналистом. Он игрок. В разговоре об язвах Монте-Карло я сообщил ему, что на русском языке есть очень сильная статья против рулетки Вас. Ив. Немировича-Данченко, имя которого в Италии популярно по многочисленным переводам его стихотворений и некоторых романов.
— Есть памфлет Немировича-Данченко против рулетки?! — обрадовался журналист. — Ах, какое несчастие, что я не знаю по-русски!
— А что?
— Вот бы — перевести!.. Сразу можно стать богатым человеком!
— Каким образом?
— Самым чистым и непредосудительным. Положим, вы поселились в Ницце и — выпустили брошюру Немировича на трёх языках: французском, итальянском, английском.
— Ну?
— Конечно, с хорошею предварительною рекламою, с портретом, со статьёю об авторе… Завтра же — ни одного экземпляра в продаже, и вы печатаете новое издание.
— Неужели публика на Ривьере так чутка к печатному слову?
— Нет, публика не чутка, но администраторы рулетки чутки: они купят книгу. Жарьте затем издание за изданием: ни одно не залежится. Ну, в конце концов, конечно, станет невтерпёж, замолят о пощаде, придут с разными предложениями.
— И вы?
— И я благородно прогоню их вон: как вы смели?! Я не торгую своим пером!.. Я вёл против вас честную войну по убеждению, но, если вы осмеливаетесь кричать, что я шантажист, заставляющий вас скупать мою книгу, так вот же вам: я отказываюсь от дальнейшей репродукции и завтра же продам право издания кому угодно, хоть первому встречному! Мне надоело возиться с вашими грязными историями…
— И действительно продадите?
— Конечно!.. Ещё бы не продать? Завтра же явится ко мне книгопродавец (журналист назвал мне даже имя, но не вспомню сейчас, какое) и начнёт торговаться, не продам ли я свои труды в его собственность? Я заломлю с него 100,000 франков, он предложит 10,000, и на пятидесяти мы сойдёмся… Я, передавая ему право, дам серьёзнейший совет, — не медлить дальнейшими изданиями, потому что книга как раз в ходу; и надо ковать железо, пока горячо. Он душевно поблагодарит за товарищеское участие и — аминь: памфлет как в воду канул. Много они их так скупили!
— Позвольте. Но зачем же вам для столь ловкой операции нужны русский язык и Немирович? Разве вы не можете добиться таких же результатов, написав свой собственный памфлет?
Журналист вздохнул:
— Имени у меня нет. Что им какой-нибудь Г—ни? Так, проигравшийся злец, неудачник. Кому он нужен? Ну, дать ему тысячу франков на голодные зубы, чтобы молчал, не лаял. А не захочет, — и чёрт с ним… Но имени они боятся. О, имя — великое дело! Именем можно горы двигать. Вот если бы ваш Толстой написал о рулетке! — вдруг вдохновился он, — Боже мой! да ведь это — миллионы!..
И так у него горели глаза, и судорожно сокращались пальцы, что я невольно отодвинулся, подумав:
— Однако, брат, рулетка хороша, но тоже и тебе в лапы попасть — не обрадуешься!
Между железнодорожными пиратами попадаются удивительные ловкачи. Знаменитая Сонька Золотая Ручка ещё у всех в памяти. А вот что мне рассказывал хороший приятель, недавно приехавший из Вены:
— Было нас в купе трое. Вдруг входит четвёртый — очень изящный, маленького роста, старичок, немец, с женскими манерами; в руках у него маленький кожаный сачок. Он очень взволнован, руки трясутся.
— Простите, господа, — говорит он, — я попрошу позволения пересесть к вам из моего купе. Извиняюсь, что стесню вас, но на последней станции ко мне сели какие-то личности, не внушающие доверия… А я, к несчастью, везу с собою крупную сумму денег… Я человек больной, слабый… со мною всё могут сделать.
Дали ему место. Пошли взглянуть: что за Ринальдо Ринальдини такие забрались в поезд? Действительно, рожи серьёзные: как Щедрин, знаешь, говорит — «цыгане не цыгане, шулера не шулера — иностранцы какие-то![4]» Словом: не то, что ночью в лесу, а и среди белого дня, вдали от городового, встретиться неприятно. А старичок действительно преболезненный. Едва уселся, как вынул шприц и сделал себе морфийное или кокаиновое впрыскивание. Хорошо. Едем. Дело под вечер: в окно туман лезет, миазмы с болот. Старичок просит закрыть окно. Закрыли. Некоторое время спустя, распространяется в купе какая-то гнуснейшая вонь. Надо открыть окно. Старичок протестует: сырость, ревматизм, лихорадки. — Лучше, говорит, позвольте мне озонировать воздух нашего помещения. Я всегда на таковой случай вожу с собою пульверизатор… Но — только что он вытащил пульверизатор из своего сачка, — как один из нашей компании, венгр, здоровеннейший парень, молча, встал, взял старичка за шиворот и буквально выбросил его в коридор вагона.
— Что вы делаете? — завопили мы, — за что? как можно?
— А то, — говорит венгр, — что иначе мы через полчаса все спали бы крепким сном, а этот мошенник, с каторжниками из того купе, очистили бы наши карманы. Эти пульверизаторы — штука известная! Если я не прав, то плут вломится в амбицию и сделает историю, а — если прав, только мы его и видели… Пульверизатор! С какой стати, спрашиваю вас, у порядочного человека в дороге будет с собою пульверизатор?
— Но позвольте: у него, вообще, целая аптека. Он что-то впрыскивал себе.
— А почём я знаю, что? Может быть, какую-нибудь такую гадость, чтобы не заснуть вместе с нами от хлороформа.
Все эти милые предположения венгр кричал во всё горло. Ни старичок, ни его компаньоны не откликнулись ни звуком.
Должно быть, он был прав: никаких последствий его грубость не вызвала.
Всё это — усовершенствованные виды железнодорожного пиратства. Но наши азиатские железные дороги подвергаются и самым первобытным нападениям. В Томске мне показывали хромого кондуктора. Он сопровождал поезд, шедший со скоростью… восьми вёрст в час. Таёжники бросились на последний вагон, в надежде вспрыгнуть на конечную площадку, и оттуда ворваться в поезд. К счастию, на площадке стоял кондуктор. Не имея никакого оружия, он отбивался от бегущих за поездом разбойников ногами, а те изловчались рубнуть его топором. Наконец, взяв закругления, поезд прибавил ходу и таёжная шайка отстала. У кондуктора оказалась обрублена пятка на левой ноге. За спасение поезда его наградили что-то очень щедро: кажется, разорились чуть ли не на все десять рублей. С тех пор дозволено было кондукторам сибирской железной дороги вооружиться револьверами, чего ранее, несмотря на множество нападений, упорно не разрешали. Очевидно, случай с кондукторской пяткой доказал, что, как человек ни брыклив, а от топора не отбрыкаешься!.. В Закавказье поезда ходят хорошо, но в ещё недавнее время быстрота не спасала от грабителей. Закутав головы башлыком, привычные к джигитовке, горцы с полным успехом опускались на крыши вагонов с низко висящих над путём, скал или вскакивали на подножки, пробегали поезд, хватали, что под руку попало, и — исчезали так же волшебно, как появлялись. Иногда этими проделками забавлялся даже не организованный разбой, а так — хищническое дикое дурачество, удали ради.
Примечания[править]
- ↑ нем. «Neue Freie Presse» — «Новая свободная печать».
- ↑ См. В. М. Дорошевич «Сахалин»
- ↑ фр. la bourse ou la vie — кошелёк или жизнь
- ↑ М. Е. Салтыков-Щедрин «Господа ташкентцы»