Женихъ изъ Ножовой линіи.[править]
Иванъ Дороѳеевичъ Мордоплюевъ, купецъ третьей гильдіи, торгующій въ Москвѣ, въ Ножовой Линіи и на Ильинкѣ.
Александръ Харитоновичъ Перетычкинъ, купеческій сынъ, пріятель его.
Евграфъ Семеновичъ Сандараковъ, отставной чиновникъ, проживающій въ Москвѣ.
Зинаида Васильевна, жена его.
Юлинька, дочь ихъ.
Евсей Прохорычъ, главный прикащикъ у Мордоплюева.
Борька, мальчикъ при лавкѣ Мордоплюева.
Ѳвдосья Антоновна, торговка.
Оська, казачокъ Сандараковыхъ.
Малой изъ цирюльни.
Гости.
Прохорычъ (одинъ). — Вотъ ужь скоро за полдень, а хозяинъ все еще не бывалъ; обѣдня, чай, давно кончилась… тепереча, стало-быть, выходитъ, зашелъ куда-нибудь. А нечего сказать, добрѣйшій у насъ хозяинъ… еще вотъ какимъ поползнемъ на рукахъ его няньчивалъ; и батюшка его, покойникъ, Дороѳей Кузьмичъ — царство небесное — мужикъ былъ знатный. Важно торговали мы съ нимъ въ Балабаевѣ, да вотъ шоссейный подрядъ подкузьмилъ… и зачѣмъ было вязаться? Оттого и жизнь порѣшилъ. Ну, Иванъ Кузьмичъ и говоритъ: ты, говоритъ, Евсей Прохоровъ, брату двадцать лѣтъ служилъ честно, грѣха не укусилъ: ступай ко мнѣ въ Москву; жалованья тебѣ надбавлю и надъ обѣими лавками у меня будешь. — Ну, вотъ лѣтъ десятокъ съ походомъ и здѣсь промаячилъ, обжился какъ слѣдуетъ, да что будешь дѣлать (и второму брату Богъ вѣку не продлилъ… Тепереча, стало-быть, выходитъ, весь капиталъ и обѣ лавки, и въ Ножовой и на Ильинкѣ, все досталось Ивану Дороѳеичу. Эвтотъ, какъ въ Москву прикатилъ, тоже говоритъ: ты, говоритъ, Евсей Прохорычъ, будь у меня прикащикомъ… Ладно, думаю себѣ… Вотъ десятый мѣсяцъ и у эвтого служимъ. Добрѣйшая душа, нечего сказать; только больно ужь мягокъ… ужь такъ мягокъ, что на поди… Ну, да еще къ Москвѣ не приглядѣлся, да и въ торговлѣ нашей н енаторѣлъ: торговля — великое дѣло…
Борька. — Дядюшка Евсей Прохорычъ, самоваръ-то скоро уйдетъ-съ…
Прохорычъ. — Уйдеть? Такъ запри сѣни, скорѣича: вотъ и не уйдетъ-съ.
Борька (почесывая голову). — Да, нѣтъ-съ… я хотѣлъ спросить… то-есть, что больно шибко кипитъ, такъ подавать не прикажете ли?
Прохорычъ. — Видали ли вы дураковъ?.. Ну, братъ, Борька, мало тебѣ давеча вихры-то трепали, надать бы еще надбавить. Вѣдь видишь, что хозяина нѣтъ, я напился съ молодцами: для чего жь, подавать?.. Экая дура съ печи!.. Еще въ Москвѣ при лавкѣ живешь… Прикрой его хорошенько, да и дожидайся хозяина!
Борька. — Ладно-съ. Да вотъ что, дядюшка: молодцы-то ужь обѣдать просятъ.
Прохорычъ. — Ну, и пусть ихъ обѣдаютъ; зачѣмъ же дѣло стало?
Борька. — Слушаю-съ. (Уходить).
Прохорычъ (одинь). — Молодцы! Охъ, ужь эти молодцы… Важные ребята, нечего сказать!.. Кабы не Евсей Прохоровъ, наторговали бы они на шильце съ мыльцемъ. Ужь безъ форсу могу сказать: одинъ я всѣмъ дѣдомъ орудую. Говорятъ, примѣромъ, какой прикащикъ не воруетъ?.. Оно, вѣстимо дѣло, ужь такъ въ свѣтѣ устроено, что каждый человѣкъ живетъ насчетъ другаго: управляющій щечится отъ помѣщика, дворецкій отъ управляющаго, а поваръ отъ дворецкаго… тепереча, стало-быть, выходитъ, почему же и прикащику въ хозяйскую выручку не заглянуть?.. Да заглядывай умѣючи, концы хорони, чтобъ себѣ въ пользу, да и хозяина не доконать. А гдѣ ныньче настоящій прикащикъ? гдѣ ты его найдешь?.. И въ лавкѣ, и въ магазинѣ, много ихъ сидитъ, да что эвто за народъ?.. Такъ, верхолётъ какой-то… Фанаберія — и больше ничего. Онъ сидитъ тебѣ, и торгуетъ, и въ долги распуститъ, и продажу иной разъ не запишетъ, и около выручки потрется, и все этакое… да что толку-то?.. Что у него для переду?.. Зато на гулянье козыря изъ себя корчитъ; поди, узнай, что онъ прикащикъ… у него и папироска въ зубу! Возьметъ себѣ лихача, да и въ тіятръ, а тамъ попозднѣе въ гости… Шампанское ему тамъ давай; судацкое, вишь кисло… Хозяинъ рубль къ рублю наколачиваетъ, а ему тепереча, стало быть, выходитъ, и сто цѣлковыхъ ни почемъ. А какъ попадется, глядь — и поджалъ хвостъ, какъ кошка надъ кринкой… Чуть хозяинъ протурилъ — и пиши пропало!.. Чѣмъ бы самому лавку или магазинъ открыть, какъ бы оно съ умомъ и слѣдовало, а онъ мотается себѣ… да и оборвется, общиплется, и гранитъ себѣ мостовую.
Мордоплюевъ. — А! ты ужь дома, Прохорычъ! Давно ли забрались? (Снимаетъ шинель, встряхиваетъ и кладетъ на стулъ).
Прохорычъ. — Да дѣло праздничное, хозяинъ, посидѣли часокъ-другой, да и шабашъ. А вы, гдѣ это, хозяинъ, загулять изволили?.. Мы ужь больно давно поджидаемъ.
Мордоплюевъ. — Гдѣ загуляться? городовой задержалъ (обтираетъ шляпу платкомъ и бережно ставитъ на конторку). Нашъ балабаевскій галантерейщикъ… надать завтра ему товару отобрать, вотъ, по этому ересту (Отдаетъ Прохорычу бумагу). То-естъ, этакъ… какъ слѣдуетъ…
Прохорычъ. — Ужь знаемъ, хозяинъ, будьте покойны… и за-воли поприкинемъ, и все евтакое: въ Балабаевѣ, сойдетъ…
Мордоплюевъ. — Ну, да ты не такъ, чтобы больно, того… парень-то онъ важный: и хересомъ-было меня, и мадерой-то, и ледеру хотѣлъ послать; ну, да накинусь ли я послѣ обѣдни, натощакъ?
Прохорычъ. — Такъ чайку не прикажете ли?.. Самоваръ ужь давно кипитъ.
Мордоплюевъ. — Ладно, ладно; хошь съ землякомъ мы и попили, ну да еще стакашекъ, другой, не мѣшаетъ.
Прохорычъ. — Сію минуту-съ… (кричитъ въ дверь.) Бориска! самоваръ подавай! скорѣича!…
Мордоплюевъ. — Теперь добрые люди ужь обѣдаютъ, а мы часокъ — мѣсто позапоздаемъ (Борька вноситъ самоваръ, и потомъ и весь чайный приборъ)… Борька! что эвто рожа-то у тебя словно качанъ квашеной? да и волосы-то… не черти ли тебя таскали?
Прохорычъ. — Нѣтъ, хозяинъ; ему для праздника давеча у лавки какой-то шелыганъ клочья вычесалъ.
Мордоплюевъ. — Вотъ!.. да за что жь?
Прохорычъ. — А такъ, здорово живешь. Вотъ изволите видѣть: идетъ по ряду какая-то стрекуляція; туды же очки на носу, а фрачишка-то весь, чай, двугривенныхъ два стоитъ. Гришка изъ сосѣдской лавки и давай ему натачивать: «Что вамъ угодно? что покупаете? Пожалуйте-съ; у насъ помочи, перчатки, галстуки, жилетныя матеріи, манишки модныя»… Ну, голышъ-то и пріостановился, а нашъ дуралей и подскочилъ… пожалуйте, говоритъ: у насъ, говоритъ, и галстуки и манишки лучше, и дешевле продадимъ; да цапъ его за рукавъ и тащитъ въ лавку. Тотъ рванулся, а рукавъ-то у него почитай пополамъ… Тутъ онъ, какъ хватитъ Борьку за вихры, да и давай раскачивать: вотъ тебѣ, говоритъ, за галстуки, вотъ тебѣ за манишки… Ужь онъ его моталъ, моталъ, да еще въ претензію вошелъ: мнѣ, говоритъ, за фракъ-то заплатите, а не то къ надзирателю пойду жаловаться… такая чернильная выжимка! Насилу трехрублевымъ отбился.
Мордоплюевъ. — И подѣломъ; ништо тебѣ, Борька. Экая дурья порода! ты языкомъ што хошь звони, а рукой покупателя не трошь… мало онъ тебя трепалъ. Ну, пошелъ, сбирай на столъ, дуралей! А мы съ тобой, Прохорычъ выпьемъ по стакашку. Садись-ка.
Прохорычъ. — Покорно благодарю, хозяинъ; я ужь пилъ съ молодцами.
Мордоплюевъ — Ну, такъ что жь, что пилъ, а я нешто не пилъ? Не худая статья передъ обѣдомъ маленько пораспариться; а насчетъ эвтого, я тебѣ скажу, здѣсь, въ Москвѣ, больно-неладно заведено, что каждому покупателю, только покажись въ ряды, такъ на ухо и наяриваютъ, да почитай силкомъ тянутъ въ лавку. Ужь кто идетъ за покупкой, тотъ и самъ найдетъ гдѣ и что купить; а кто такъ катается, того и канатомъ не затащишь; а если и зайдетъ, только весь товаръ перероеть — вотъ и все… Нѣтъ, у насъ, въ Балабаевѣ, на эвтотъ счетъ великатнѣе: тамъ идешь ты гостиннымъ дворомъ, спросятъ тебя, «не покупаете ли чего?» да и шабашъ. А здѣсь какъ иной разъ часа три, четыре въ лавкѣ посидишь, чуть не оглохнешь.
Прохорычъ. — Осмѣлюсь доложить, хозяинъ, вы не по~купецки разсуждаете. Конечно, Балабаевъ городъ, да что онъ передъ Москвой-то?.. Я самъ двадцать лѣтъ въ Балабаевѣ торговалъ, да и здѣсь вотъ ужь другой десятокъ торгую. Въ Бадабаевѣ, примѣромъ, много-ли пріѣзжаго покупателя?.. А сюда со всѣхъ концовъ городовой народъ валомъ валитъ. Тепереча, стало-бьпъ, выходитъ, такой покупатель навертывается, который Москвы-то и въ глаза не видалъ: такъ и надо его заманивать. Какъ словами-то его закидаешь, да отуришь, такъ онъ ошалѣетъ, да и по неволѣ въ лавку зайдетъ… Ну, тутъ его какъ хочешь, такъ и обрезониваешь.
Мордоплюевъ. — Ну, противъ эвтого я не спорю. Ты, Прохорычъ, старинный торговецъ, за прилавкомъ состарѣлся, такъ тебѣ и книги въ руки; не даромъ же я тебѣ обѣ лавки довѣрилъ.
Прохорычъ. — И не далъ маху, хозяинъ, вотъ ей-Богу не далъ маху! Истинно скажу, за копейку вашу я готовъ умереть, да и грѣха-то на душу взять не для кого. Сиротой къ родителю вашему въ мальчики поступилъ, и вѣкъ живу сиротой: ни отца, ни матери, ни роду, ни племени; такъ тепереча, стало-быть, выходитъ, не для кого и копейку прочить. Вотъ смолоду, нечего грѣха таить, имѣлъ знакомства… ну, бывало, то-есть, этакъ… возьмешь изъ лавки што-нибудь, платочекъ, или матерійцы, а ныньче, такъ истинно на хозяйскую копейку дрожишь.
Мордоплюевъ. — Зато и забытъ не будешь… вѣрь Богу, а не мнѣ. Ну, а скажи-ка, Евсей Прохорычъ, вотъ тепереча десятый мѣсяцъ, какъ я здѣсь, въ Москвѣ: каково мы съ тобой торгуемъ?.. а?.. вѣдь хорошо торгуемъ?
Прохорычъ. — Нечего Бога гнѣвить, торгуемъ на порядкахъ. По Ножовой, правда, не больно шибко идетъ, а въ Панской важно торгуемъ. Только, не въ гнѣвъ вамъ, хозяинъ, сами-то вы въ торговлѣ больно мягки, да и молодцы-то у насъ не то, чтобы того… вездѣ нуженъ мой глазъ… Торговля великое дѣло: тепереча, стало-быть, выходитъ, нужна такая сноровка…
Мордоплюевъ. — Да безъ сноровки какъ же и торговать!..
Прохорычъ. — Сноровка сноровкѣ рознь, Иванъ Дороѳеичъ. Обсчитать, обмѣрить, утянуть поларшина — эвто дѣло не торговца, а шильника. У насъ есть другія колѣны. Если я то-есть настоящій торговецъ, вотъ сижу я въ лавкѣ; тепереча входитъ ко мнѣ покупатель; сперва-наперва взгляну я, что на немъ, погляжу ему въ глаза, да какъ перемолвлю слова два-три, ну и шабашъ: ужь тепереча я знаю, кто онъ такой, что ему показать и сколько съ него взять. Покупатель такая ужь вещь… онъ на то и покупатель, чтобъ торговецъ отъ него живился; тепереча, стало-быть, выходитъ, сначала надобно его раскусить. Вотъ анамедни была оказія приходитъ покупатель въ золотыхъ очкахъ; взглянулъ я на него… вижу, форсунъ — тутъ-то рыбу и ловить. Спросилъ сукна… показалъ я ему: нехорошо; я еще, и то неладно; сталъ я ему показывать высокіе сорта, по четыре и по пяти серебромъ и дороже — куда тебѣ, такъ и швыряетъ! Ужь какое же зло меня взяло… Ну, сударь, говорю я, если эвто не сукно, такъ позвольте показать вамъ послѣднюю штуку, самый высокій сортъ, только, можетъ-быть, для васъ дорогонько будетъ… «Не твое дѣло; показывай!» Вотъ я живой рукой и досталъ съ верхней полки половинку подъ литерой А., сукно легонькое, на видъ больно казистое и себѣ въ покупкѣ всего два рубля пятьдесятъ копеекъ серебромъ аршинъ… Развернулъ ему — мой баринъ протеръ очки, смотрѣлъ, смотрѣлъ… «Ну вотъ, говоритъ, эвто сукно! для чего жь ты мнѣ сразу не показалъ? а что за аршинъ?» Семь рублевъ серебромъ крайняя цѣна… Ну, начали торговаться, да пять аршинъ по пяти серебромъ я ему и отрѣзалъ. Тепереча, стало-быть, выходитъ, какъ знаю я покупательскую натуру, такъ съ форсуна-то рубль на рубль чистой пользы и сгладилъ… Да и ништо ему: не ройся въ товарѣ, какъ пѣтухъ въ кучѣ.
Мордоплюевъ. — Моіодецъ Евсей Прохорычъ! Вотъ эвто колѣно важное!..
Прохорычъ. — А съ барынями нешто не та-же аказія?.. Охъ, ужь эвти мнѣ барыни! Иной разъ привалитъ ихъ цѣлая гурьба; покажи имъ новые ситцы: ну, и разложишь имъ царевскіе, битепажевскіе и прочіе другіе. Лепечутъ себѣ по-французскому; товаръ подъ-носомъ, а въ стеклышко на него глядятъ, будто виднѣе… И все имъ неладно: и пестро, и не во вкусѣ… Тепереча, стало-быть, выходитъ, иной бы ихъ изъ давки гулять отпустилъ, а ты и начнешь имъ кидать сорта пониже да помельче узоромъ, ты — есть этакъ потуманнѣе… Кидаешь, да похваливаешь; накидаешь вотъ эвтакой ворохъ, отуришь ихъ — глаза-то у нихъ и раэбѣгутся. Ну въ четыре-то глаза и выберутъ что ни самую дрянь; а противъ хорошаго копеекъ по двадцати на аршинъ полый дадутъ.
Мордоплюевъ. — Эвту штуку я и самъ пробовалъ. А иную барыню не скоро, братъ, обрезонишь.
Прохорычъ. — Вѣстимо! всякая бываетъ, да на все свое колно есть. Зайдетъ къ тебѣ иной разъ какая-нибудь франтиха, рыжая, рябая, носомъ словно рыбу удитъ; покажешь ей ленты, а она и спрашиваетъ: «какой цвѣтъ мнѣ лучше къ лицу?» — Извѣстно, молъ, розовый, сударыня — «А почему жь именно розовой?» — А потому, сударыня, что осмѣлюсь вамъ доложить, нѣжное къ нѣжному и идетъ". Вотъ, глядишь, этимъ словомъ у рыжей по сердцу-то какъ масломъ и смазано; накупитъ она всякой всячины, да и денежки отдастъ не торговавшись.
Мордоплюевъ. — Да ужь гдѣ ей торговаться, коли ты ее такъ размажешь!
Прохорычъ. — Бываетъ еще у насъ покупатель, что-называется, коваль. Эвто народъ самый тяжелѣющій; товаромъ онъ небольно бракуетъ, да торгуется пуще жида — чистый убытокъ даетъ… какъ ты съ нимъ орудовать будешь?.. И на эвто у насъ есть колѣно. Тепереча я двойныя книги завелъ, да и говорю: «Извольте, сударь, я продамъ на совѣсть; сколько на рубль пользы пожалуете? Вѣдь по десяти копеекъ не обидно будетъ-съ?» «Ладно» говорить. Вотъ я и кладу ему товарную книгу; а ужь тутъ на кажный рубль по тридцати копеекъ пользы приписано, да по десяти онъ даетъ мнѣ на совѣсть; тепереча, стало-быть, выходить, я съ него сорокъ копеекъ на рубль пользы и сдую.
Мордоплюевъ. — Штука тоже важнецъ!
Прохорычъ. — Мало энтого; коли ты торговецъ, тамъ тепереча знай, какого покупателя какъ назвать и какъ съ нимъ говоритъ. Пришелъ къ тебѣ мастеровой, ровно голикъ общипанъ, а ты говоришь ему: «Пожалуйте-съ! Что покупаете, хозяинъ?» Кучеру, али мужику въ сермягѣ: «Что вамъ угодно, купецъ?» Дворника величаешь дворецкимъ: онъ плотнѣе покупаетъ…
Мордоплюевъ. — Дока ты, Прохорыѵъ, ей-Богу дока!… Торговцамъ надать у тебя учиться. Ну, поторгуемъ же мы съ тобой — а?.. вѣдь поторгуемъ?..
Прохорычъ. — Для чего не поторговать. И теперича, слава Богу, торгуемъ важно. Только вотъ что, хозяинъ, осмѣлюсь я вамъ доложить: собой вы молодецъ, и ростомъ и дородствомъ, и въ настоящей порѣ, и капиталъ у васъ большой, а живете вы, не во гнѣвъ вамъ, вотъ ровно бобыль… ей-Богу!.. Ну, для кого мы тысячи-то наживаемъ?.. Родные у васъ всѣ повымерли, царство имъ небесное! Одна бабушка Анисья Меркуловна… Ну, да что? у той въ Балабаевѣ огромный домина; умри — вамъ же все достанется. Тепереча, стало-быть, выходитъ, ужь пора бы вамъ и насчетъ судьбы своей порѣшить. Здѣсь въ Москвѣ невѣстъ и куры не клюютъ, и на вашъ капиталъ хошь какая такъ позарится.
Мордоплюевъ. — Экой ты, Своей Прохорычъ! Да нешто ты не знаешь, вѣдь вотъ съ Покрова я ужь четырехъ невѣстъ смотрѣлъ, да и сваху-то прогналъ въ три шеи? Что за окаянный народъ эвти свахи! Прійдетъ къ тебѣ эвтакая шлюха, принесетъ тамъ роспись какую ни на-есть, да и начнетъ тебѣ тараторить: и умница-то, и красавица-то, и полная-то, и бѣлая-то, и разумная-то… Ну что ты тутъ?.. Ну, поѣдешь смотрѣть; глядь: рожа словно тарелка, а носъ — что твой руль отъ доброй расшивы; одинъ глазъ смотритъ на Ярославль, а другой на Кострому… Тьфу ты, прахъ побери!.. Оно, конечно, приданое знатное, домъ каменный, ну и денегъ, глядишь, таки тово… да что мнѣ приданое? У меня своего капиталу тысячъ шестьдесятъ серебромъ. Мнѣ не приданое нужно, а человѣкъ, съ кѣмъ бы вѣкъ жить. Вотъ коли провѣдаю гдѣ невѣсту хорошенькую, хошь и безъ приданаго, самъ сваху зашлю… Видѣлъ, правда, я одну штучку… вотъ ужь краличка!.. Да нѣтъ… эвто не нашего поля ягода… (Вздыхаетъ). Дѣлать нечего, Прохорычъ, поразвѣдаемъ да пообождемъ.
Прохорычъ. — Оно, конечно, хозяинъ, сожительницу себѣ выбрать не то, что товару купить; и товаръ иной разъ нескоро отберешь. Да здѣсь, въ Москвѣ, долго не заждетесь… Москва-матушка кого хошь напоитъ, и накормитъ, и женитъ, и разженитъ… Здѣсь нешто только куринаго молока не найдешь.
Мордоплюевъ — Да, нечего сказать, важный городъ Москва, не Балабаеву нашему чета! Только носъ высунешь на улицу, ужь и видно, что Москва: народъ совсѣмъ не того сложенія. И жить здѣсь знатно, особливо какъ деньги въ карманѣ есть — а? Прохорычъ? вѣдь важно здѣсь жить?
Прохорычъ. — Худо ли здѣсь жить, только бы Богъ здоровья далъ! (Опрокидывать стаканъ и на донышко кладетъ кусокъ сахару). Благодарю покорно за угощеніе, хозяинъ… Тепереча я пойду къ молодцамъ, посмотрю, что тамъ они. Скоро ли обѣдать изволите?
Мордоплюевъ. — Вотъ только еще одинъ стаканъ выпью, да коли тамъ все готово, такъ и за столъ сядемъ.
Прохорычъ. — Ладно-съ. (Кланяется и уходитъ),
Мордоплюевъ (одинъ). — А въ самомъ дѣлѣ, вѣдь въ Москвѣ-то знатное житье… а оттого, что городъ важный: куда хошь поѣзжай — конца не видать… одна улица почитай съ цѣлый Балабаевъ будетъ. Правда, у насъ Волга хороша, нечего сказать, живая рыба тоже ни почемъ; да что рыба! здѣсь сайку или калачъ возьми, откусилъ, такъ сейчасъ и слышно, что московскій. Ну, у насъ лѣтомъ машины ходятъ, зато здѣсь тебѣ разнощикъ такъ прокричитъ, что въ Балабаевѣ за рубль серебромъ не услышишь. Знатный городъ Москва!.. Въ Питеръ ли захотѣлъ — садись на чугунку и валяй! Не успѣлъ носу обтереть, ужь и тамъ. Не хочешь въ Питеръ, поѣзжай куда на дачу… подкутишь тамъ, никто тебя не знаетъ… а у насъ, въ Балабаевѣ, на другой день въ цѣломъ ряду загудятъ. Нечего сказать, славное здѣсь житье… (ходить по комнатѣ заложа за спину руки). А Прохорычъ правду говоритъ, пора бы ужь того… и ужь больно бы пора… тридцать-третій пошелъ… Оно, конечно, и холостой живешь… да что!.. все не то!.. Вотъ, примѣромъ, самоваръ: вотъ онъ тепереча стоитъ… простоитъ онъ и до вечера, коли не хватятся, а кто хватится?.. Э-эхъ! (садится). Конечно, стряпуха есть, да вѣдь стряпуху не поцалуешь, а жену и поцаловать можно — ничего!.. знатно!.. Да гдѣ ея возьмешь? И много сватаютъ, да все браковка… жди да подожди!.. (встаетъ). Эхъ, кабы эвта штучка! Вотъ ужь истинно сказать, отборная барышня… одни глаза… Фу ты поди!.. Третій мѣсяцъ въ лавку ходитъ, и каждый разъ хлопчикъ позади, казачкомъ одѣтъ. Анамедни пришла, я говорю: «наше вамъ почтеніе, сударыня!» а она: «здравствуйте, говоритъ, здоровы ли вы?» О здоровьи спросила… Ну, я ей кисею въ убытокъ и отдалъ, да за два аршина атласу позабылъ взять. Вотъ кабы… да нѣтъ… за нашего брата не пойдетъ… скажетъ: бородачъ!.. А что борода?.. по-ихнему мочалка (подходить къ зеркалу); какая же она мочалка? Борода какъ борода; правда, у меня желтовата маленько… да кабы ужь пошла за меня, такъ и подкрасить бы можно… только нешто смѣяться станутъ — скажутъ бороду вымазалъ; да ничего, я такъ сойдетъ. А ужь какъ бы зажили-то!.. Въ шляпку бы ей перо… пару сѣрыхъ купилъ-бы, да коляску, да санки модныя… О масляницѣ, покатили бы съ ней, только держись… Поди! поди!.. прочь съ дороги!…
Борька (въ дверяхь). — Вона! Что это хозяинъ-то въ горницѣ кричатъ «поди»?
Мордоплюевъ. — Пристяжную самъ бы взялъ, да какъ махнулъ бы… (оборачивается и видитъ Борьку). Ты чего тутъ стоишь, чертенокъ? Что тебѣ надать?
Борька. — Да васъ, хозяинъ, какой-то баринъ спрашиваетъ.
Мордоплюевъ. — Какой тамъ баринъ? Чего ему?
Борька. — Не знаю-съ; мнѣ, говоритъ, нужно хозяина, а самъ все волосья себѣ ерошитъ.
Мордоплюевъ. — Ну, ладно, сейчасъ выйду.
Перетычкинъ (Борькѣ). — Ничего, ничего, братецъ, я я самъ его найду; вѣдь мы пріятели (увидя Мордоплюева). Ваня! ты ли это? Здравствуй, душечка!.. (хватаетъ его за руку) Не узнаешь, что ли?.. а?..
Мордоплюевъ. — Извините, сударь, я, право… кажется, то-есть…
Перетычкинъ. — Такъ и есть, не узналъ!.. Ахъ, ты разбойникъ! Да ты посмотри на меня хорошенько; ну посмотри! (становится съ позу) Что, все еще не узнаешь? а?.. Не узнаешь?
Мордоплюевъ. — Ей-Богу, нѣтъ-съ. Ну, вотъ хошь убейте, а ужь того…
Перетычкинъ. — Ахъ, ты бутузъ этакой! Ну, а помнишь Сашу Перетычкина? Еще у васъ въ Балабаевѣ цѣлый годъ гостилъ, у покойницы тетушки Ѳеклы Назаровны, и жили-то рядомъ, возлѣ почты… ну, еще по воскресеньямъ вмѣстѣ на рѣчку бѣгали да на конькахъ катались.
Мордоплюевъ. — Да, да, помню, помню!.. Ахъ ты, Саша, Саша!.. Ну, братецъ, вотъ хоть убей, а я бы тебя, право, не узналъ.
Перетычкинъ. — То-то вотъ и есть; я-такъ, небойсь, узналъ съ-разу, даромъ что ты растолстѣлъ какъ быкъ!
Мордоплюевъ (Перетычкину). — Да легко ли тебя узнать-то, юный ты человѣкъ, вишь ты какъ перемѣнился? Ну, а какъ тебя ко мнѣ-то Богъ надоумилъ?
Перетычкинъ. — Да я вчерась только узналъ отъ Пивоварова — что у насъ въ прикащикахъ жилъ, теперь онъ такъ шатается — онъ сказалъ мнѣ, что ты ужь безъ-малаго годъ въ Москвѣ и въ дядиныхъ лавкахъ торгуешь. Ныньче утромъ махнулъ я въ ряды, узналъ тамъ о твоей квартирѣ — да и въ тебѣ… Такъ-то, братъ, Ваня!..
Мордоплюевъ. — Да, братъ Сашуха, еще Богъ привелъ свидѣться. Ну, а тятенька твой здоровъ ли ?
Перетычкинъ. — Слава Богу; ему, чай, тамъ хорошо.
Мордоплюевъ. — Гдѣ тамъ?
Перетычкинъ. — А на томъ свѣтѣ-то !
Мордоплюевъ. — Какъ? да ништо ужь порѣшился?
Перетычкинъ. — Скоро два года будетъ.
Мордоплюевъ. — Царство небесное!.. Ну тебѣ, братъ Саша, чай, большой капиталъ остался?..
Перетычкинъ. — Да таки на порядкахъ: двѣ лавки въ Мускатильномъ Ряду, да въ палаткакъ товару тысячъ на десять серебромъ было.
Мордоплюевъ. — Вотъ и важно… Теперь, чай, торгуешь?
Веретычкинъ. — Да, торгую… ха, ха, ха!.. Вотъ дурака нашелъ: стану я торговать!.. Да хоть бы товаръ-то нашъ былъ такой… барышни ходили бы покупать… а то лакъ да вохра, скипидаръ да купоросъ… Стоитъ всякой дрянью руки марать!.. Къ намъ только и шатаются фабричные да маляры — хорошенькаго личика не видишь.
Мордоплюевъ. — Ну, такъ за нашъ товаръ возьмись, панскую лавку открой… къ намъ, братъ, иной разъ такія ходятъ, что фу-ты на!..
Перетычкинъ. — Вотъ еще! Стану я аршинничать… Нѣтъ, братъ Ваня, меня и тятенька съ маменькой не къ этому готовили. Ты не знаешь, вѣдь ко мнѣ четыре учителя ходили; тятенька, правда, сначала хотѣлъ-было къ лавкѣ пріучать, да маменька куда тебѣ!.. Вѣдь она была изъ благородныхъ… и въ гимназію, говоритъ, не пущу: пусть дома къ университету готовится… лѣтъ шесть, братъ, возился… ну, и ужь совсѣмъ было, и французскій, и географію, и исторію, все вызубрилъ — хоть сейчасъ въ студенты; да маменька захворала, скончалась… а мѣсяца черезъ два и тятенька туда же за ней… Ну, и баста!
Мордоплюевъ. — Эхъ, братъ Саша! Такъ мы съ тобой, выходитъ, оба почитай круглые сироты.
Перетычкинъ. — Это все вздоръ… Жизнь есть сонъ, надо умѣть жить… были бы, братъ, деньги.
Мордоплюевъ. — Нѣтъ, Саша, плохо сиротское дѣло! нѣтъ милѣй дружка, какъ родимая матушка! Вспомнишь ее, да и поплачешь… (утираетъ глаза). Ну, такъ ты и въ студентахъ былъ?
Перетычкинъ. — Нѣтъ, раздумалъ. Какъ тятенька умеръ, не до того было… Экзаменъ же такой трудный… да и къ чему забивать голову, когда тысячъ тридцать цѣлковыхъ въ карманѣ есть? Я же опеки не боялся: мнѣ ужь двадцать-второй годъ былъ… (со вздохомъ). Да, братъ Ваня, славный былъ у меня капиталецъ!
Мордоплюевъ. — Какъ былъ? Да вѣдь чай и теперь есть?
Перетычкинъ (спохватясь). — Ну, да, разумѣется, есть; только какъ бы тебѣ сказать… не въ рукахъ: зачѣмъ деньги дома держать? я ихъ пустилъ въ оборотъ.
Мордоплюевъ. — Въ какой же оборотъ?
Перетычкинъ. — По рукамъ роздалъ… то-есть въ проценты… да набралъ разныхъ акцій въ Компанію Усовершенствованія… чего-бишь? Не помню… Только, легко разбогатѣть можно.
Мордоплюевъ. — Ну, и много барышей зашибаешь?
Перетычкинъ. — Тысячъ пять цѣлковыхъ въ годъ. За-то посмотрѣлъ бы ты, Ваня, какой у меня жеребецъ, какъ вышколенъ… и премію на скачкѣ получилъ. Пролетки обиты у меня малиновымъ бархатомъ… Квартиру нанимаю на Тверскомъ Бульварѣ, пятьсотъ цѣлковыхъ плачу; оно не дешево, да вѣдь за-то полъ у меня этакой… знаешь, паркетъ. Обои малиновые съ золотыми звѣздочками; занавѣски тоже малиновыя съ желтыми червячками. Бывало, выѣдешь куда-нибудь, всякой остановится и смотритъ… Да, братъ Ваня!.. Пожилъ я, нечего сказать.
Мордоплюевъ. — Какъ пожилъ? Да вѣдь и теперь тоже живешь?
Перетычкинъ. — Конечно, живу… Вотъ когда-нибудь заѣзжай, посмотри… Впрочемъ, у меня окна передѣлываютъ… Какъ кончатъ, я тебя затащу .. Эхъ, брать Ваня!.. Ты не понимаешь, что такое жизнь! Какъ тятенька умеръ, такъ просто я совсѣмъ переродился… образовалъ себя совсѣмъ иначе… то-есть понялъ современность. Вотъ, напримѣръ, перчатка: она бездѣлица… а все это у меня съ шикомъ… А ты, я думаю, и не знаешь, что такое шикъ?
Мордоплюевъ. — Шикъ? Не знаю, братъ Саша, что эвто за шикъ твой. У меня въ лавкѣ перчатокъ много, а все такъ, безъ шику.
Перетычкинъ. — Ха, ха, ха!.. Ну, братъ Ваня! ничего ты не понимаешь… (Въ сторону) Фу! какая дубина!..
Мордоплюевъ. — Э, постой… догадался! Шикъ… надо быть вотъ эвтотъ чугунный перстень, что у тебя на большомъ пальцѣ.
Перетычкинъ. — Нѣтъ, это просто перстень, только по модѣ надѣтъ.
Мордоплюевъ. — То-то… А я думалъ, ужь не онъ ли шикомъ называется, что та его на большой-то палецъ напялилъ.
Перетычкинъ. — Нѣтъ, Ваня, шикъ… это модное слово; его значить… ну, да я послѣ тебѣ растолкую; а жить, какъ я жилъ… то-есть живу… скажешь, братъ, спасибо. Поутру, бывало, встанешь, халатъ персидскій, то-есть настоящій персидскій… напьешься чаю, выкуришь сигарку, сядешь въ пролетки, проѣдешься по Москвѣ, а тамъ обѣдать къ Печкину, или Шевалье. Шампанскаго выпьемъ, на бильярдѣ поиграемъ, потомъ на бульваръ, или куда-нибудь на дачу… тамъ вдругъ, глядишь, какая-нибудь барышня у тебя подъ носомъ… не конфужусь, братъ, какъ бывало прежде — и наставилъ лорнетъ, да и смотришь ей прямо въ глаза. Вечеромъ въ театръ; возьмешь съ собой трубку…
Мордоплюевъ. — Какъ же трубку? вѣдь, говорятъ, курить тамъ ужь не велѣно?
Перетычкинъ. — Зрительную трубку, братецъ… Ну, сидишь тамъ, хлопаешь… изъ театра къ какой-нибудь актрисѣ… окончить вечеръ…
Мордоплюевъ. — На чтожь тебѣ актёрши-то? Нешто хочешь учиться представлять?..
Перетычкинъ. — Совсѣмъ не то, братецъ ! Ты вотъ ничего не понимаешь… Съ актрисами знакомиться — это въ тонѣ… Ну, скажи по правдѣ, вѣдь самъ тоже, я думаю, иногда заглядываешься на хорошенькихъ — а?
Мордоплюевъ. — Какъ иной разъ не заглядѣться! На то глаза во лбу… Да нѣтъ, братъ Саша, намъ не рука; пожалуй, какъ разъ въ товарѣ перепутаешься.
Перетычкинъ. — Фу, какой право ты! Да развѣ человѣкъ можетъ жить безъ страстей? Этого гуманность требуетъ… Ну, женись!..
Мордоплюевъ. — Вотъ эвта штука у меня давно въ головѣ… Надать бы жениться… ужь мнѣ тридцать-третій въ доходѣ; да и скучно, братъ Саня… то-есть подчасъ бываетъ вотъ-какъ… ужь и не говори!..
Перетычкинъ. — Такъ зачѣмъ же дѣло стало? Въ Москвѣ невѣстъ пропасть; сейчасъ сосватаютъ.
Мордоплюевъ. — Ужь и сватаютъ, братъ Саша, да все, какъ на смѣхъ, либо косая, либо тутъ бородавка какая-нибудь… ужь такое несчастье!..
Перетычкинъ. — Да вѣдь не всѣ же невѣсты съ бородавками; а иной маленькая, этакъ, бородавочка, очень идетъ.
Мордоплюевъ. — Хорошо кабы маленькая, а то…
Перетычкинъ. — Да какъ хорошенькую не найдти, это вздоръ; стоитъ только поискать. Можетъ-быть, у тебя ужь и есть какая-нибудь на примѣткѣ? Подумай-ка!
Мордоплюевъ. — Есть-то, есть, Саша, нечего грѣха таить, и ужь какая штучка-то… да за меня не пойдетъ!
Перетычкинъ. — А почему же не пойдетъ?
Мордоплюевъ. — А потому, что барышня, братъ, и по-французски говоритъ… Фу ты какая! Ну, пойдетъ ли за нашего брата?..
Перетычкинъ. — Гдѣ же ты ее видѣлъ?
Мордоплюевъ. — Да вотъ ужь третій мѣсяцъ ко мнѣ въ лавку ходить, когда съ матерью, а когда и одна. Позади мальчишка въ казакинѣ, еще на груди красныя лепешки нашиты… а ужь какая, брать, красотка! начнетъ съ матерью по-французски, а сама все этакъ на меня… Только войдетъ въ лавку, скажетъ: здравствуйте!.. такъ по сердцу вотъ словно мурашки… Вотъ взялъ бы и, да и… ужь Богъ знаетъ что!
Перетычкинъ. — А кто она такая и гдѣ живетъ — ты не знаешь?
Мордоплюевъ. — Знаю, Саша, знаю. Вотъ видишь ли какъ-то анамедни у ней не хватало за товаръ шести рублей серебромъ, вотъ она и говоритъ: вы мнѣ, говоритъ, довѣрите? А я говорю: помилуйте, сударыня, съ большимъ удовольствіемъ, хоть цѣлую давку, не токмо что шесть рублей серебра. Пришлите же, говоритъ, завтра къ намъ на домъ прикащика: маменька отдастъ. Попросила бумажки, и написала гдѣ живутъ… на другой день малой сходилъ и получилъ деньги… важная барышня!
Перетычкинъ. — А цѣла ли эта записка?
Мордоплюевъ. — Вотъ здѣсь, у меня въ конторкѣ, сейчасъ тебѣ покажу… (вынимаетъ изъ конторки лоскутокъ бумаги) Вотъ она. Ишь какъ славно пишетъ!
Перетычкинъ (читаетъ). — «На Прѣсненскихъ Прудахъ, домъ чиновника Евграфа Семеновича Сандаракова, спросить хозяйку дома Зинаиду Васильевну».
Мордоплюевъ. — Эвто ея мать: ее зовутъ Зинаида Васильевна.
Перетычкинъ. — Сандароковы! Да я ихъ знаю, братецъ; богатые люди… (Въ сторону) Что за глупая фамилія! Впрочемъ, я гдѣ-то слышалъ…
Мордоплюевъ. — Неужто знаешь, Саша? Вотъ штука-то! Нешто бывалъ у нихъ?
Перетычкинъ. — Сколько ранъ… Да вотъ: хочешь ли я тебя сосватаю?.. а?.. хочешь?..
Мордоплюевъ. — Голубчикъ! отецъ родной! сдѣлай милость! По гробъ жизни тебѣ буду… Вотъ хоть сейчасъ въ ножки поклонюсь!..
Перетычкинъ. — Что ты, что ты, братецъ!.. Не нужно. Ужь сказалъ, такъ сосватаю и женю.
Мордоплюевъ — Ну, а какъ она за меня не пойдетъ?
Перетычкинъ. — Ужь пойдетъ, я тебѣ ручаюсь.
Мордоплюевъ. — Ахъ, ты милый человѣкъ! Да я тебѣ вотъ какъ… ну, просто ничего не пожалѣю…
Перетычкинъ. — Такъ давай же руку… кончено! Завтра я поѣду къ нимъ, сдѣлаю отъ тебя предложеніе, а послѣзавтра съ тобой вмѣстѣ…
Мордоплюеву. — Да, ужь какъ хошь; только, братъ, Саня, чтобъ было безъ обману.
Перетычкинъ. — Вотъ тебѣ на! Да кому ты это говоришь? будь покоенъ… А теперь, для начала дѣла, не худо бы я бутылочку шампанскаго… Да знаешь ли что, Ваня?.. Поѣдемъ-ка къ Печкину; тамъ и хватимъ редерцу.
Мордоплюевъ. — Да какъ же ѣхать-то? Вѣдь я еще не обѣдалъ.
Перетычкинъ. — Такъ что жь? Тамъ и отобѣдаемъ… поѣдимъ отлично! Ты меня шампанскимъ, а я тебя обѣдомъ угощу… Ну, ходитъ, что ли?
Мордоплюевъ. — Да право не знаю… Какъ же ѣхать, когда дома обѣдъ сваренъ…
Перетычкинъ. — Ха, ха, ха! вотъ штука-то! обѣдъ сваренъ! А развѣ у тебя некому его съѣсть? Или ты прикащиковъ боишься? можетъ, они тебя распекаютъ?
Мордоплюевъ. — Вотъ еще какого чорта городитъ! Стану я прикащиковъ бояться… Да что они мнѣ!.. Я ихъ, пожалуй, и за виски!..
Перетычкинъ. — Такъ отчего жь ты ѣдешь?
Мордоплюевъ. — Ну, да пожалуй, поѣдемъ… толковать тутъ нечего.
Перетычкинъ. — Давно бы такъ. Только вотъ что, Ваня, одолжи братъ мнѣ цѣлковыхъ двадцать-пять: домой заѣзжать не хочется.
Мордоплюевъ. — Изволь, хоть пятьдесятъ! Денегъ, что ли, у насъ нѣтъ?.. дряни-то эвтой довольно… (вынимаетъ изъ конторки огромную пачку депозитокъ и даетъ одну Перетычкину). Вотъ тебѣ пятьдесятъ серебра; не мало ли?..
Перетычкинъ. — Нѣтъ, довольно; вѣдь у меня дома деньги есть… Да пошли-ка, братъ, за извощикомъ: до Печкина вѣдь не близко.
Мордоплюевъ. — Зачѣмъ же извощика? А жеребецъ-то твой?..
Перетычкинъ. — Да разбился ногами, братецъ. Вотъ ужь третій день на извощикахъ ѣзжу.
Мордоплюевъ. — Ну, ладно; у насъ тутъ на углу стоитъ… Вотъ я только шинель надѣну.
Прохорычъ. — Я ужь больно заждался, хозяинъ. Помилуйте; щи на столъ поданы…
Перетычкинъ (Прохорычу). — Ну, эти щи ты, любезный, самъ я ѣшь на здоровье, а хозяинъ твой дома обѣдать не будетъ, Мы сейчасъ къ Печкину ѣдемъ.
Прохорычъ. — Не-ужь-то въ самомъ-дѣлѣ вы, Иванъ Дороѳеевь, отъ обѣда ѣхать изволите? Когда же эвто у насъ бывало?
Мордоплюевъ (надѣвая шинель). — Да нельзя, Прохорычъ. Такая линія вышла!.. Вотъ видишь, пріятель… можетъ, кто спросить, или что нужное, такъ, молъ черенъ часикъ будетъ.
Перетычкинъ. — Да поѣдемъ, братецъ! Что тутъ съ нимъ дотолковывать. (Уходятъ.)
Прохорычъ (одинъ). — Вотъ тебѣ и здравствуй! Тепереча, стало-быть, выходитъ, проклажайся и одинъ… Да мнѣ и кусокъ въ горло не пойдетъ. Ну, братъ хозяинъ! Что-то неладно… А что эвто за пріятель? Ровно пѣтухъ безхвостый… Отуритъ онъ его, ей-Богу отурить!.. Ужь какъ ты хошь, Иванъ Дороѳеичъ, а видно не сдобровать тебѣ! (Уходитъ.)
Юлинька (одна, сидитъ подъ окномъ). — Боже мой, какая тоска! Живешь точно въ деревнѣ… еще хуже, ей-Богу! что за фантазія пришла маменькѣ продать дачу и переѣхать въ этотъ глупый домъ, да еще въ такой глуши, на Прѣсненскихъ Прудахъ! Просто, умереть можно! Только и утѣшенія, когда гостишь у Машеньки или у Полины; хоть развлечешься пріятно: сядешь къ окошку — экипажи ѣздятъ, мимо ходятъ студенты, офицеры въ каскахъ… особенно кавалеристы… Ахъ!.. это charmant!.. Гусаръ мнѣ больше всего нравится… весь въ золотѣ… прелесть!.. Ну, и уланъ тоже очень красивъ; только каска мнѣ не нравится. Взглянетъ на окно, улыбнется этакъ… ну, сдѣлаешь ему глазки… не для чего-нибудь такого: влюбляться въ каждаго, это смѣшно… прійдетъ время, полюбишь… вѣдь говорятъ же: сердце любятъ не спросясь; а завлечь этакъ очень пріятно: пусть себѣ ходятъ да вздыхаютъ. Вотъ здѣсь такъ цѣлый день порядочнаго человѣка не увидишь; пройдетъ разнощикъ какой-нибудь — и только. Ахъ, да… Еще ходитъ красноносый квазимодо. Что за смѣшная рожа! Вѣчно съ портфелемъ, тоже остановится и глазѣетъ, думаетъ, что имъ займутся… противный!.. Когда-нибудь покажу ему языкъ… ей-Богу покажу. Прошу покорно! Да вотъ онъ и идетъ. Ахъ, гадкій!.. Спрячусь (прячется за горшокъ ерани и выглядываетъ изъ-за него). Остановился… смотритъ. Ну что смотришь?.. Пошелъ прочь!.. Отвратительный!..
Зинаида Васильевна (войдя при послѣднихъ словахъ Юлиньки). — Julie, ты съ кѣмъ то амурничаешь?
Юлинька. — Фи, maman! Съ чего вы это взяли ? Я просто спряталась… Какой-то противный все шатается мимо оконъ и дѣлаетъ мнѣ гримасы.
Зинаида Васильевна. — Плюнь на него, mon ange. Мало ли народу шатается по улицѣ!
Юлинька. — Ну, нѣтъ, manan; здѣсь и этотъ красноносый въ рѣдкость. Здѣсь точно въ ссылкѣ… очень пріятно глядѣть на эти глупые пруды… просто умереть со скуки! Хоть бы на недѣльку опять уѣхать куда-нибудь за городъ… ей-Богу!
Зинаида Васильевна. — Что жь дѣлать, мой другъ, когда нельзя! Надо имѣть средства… ты ничего не понимаешь.
Юлинька. — Какъ не понимать, maman! Обѣщались сдѣлать soirée dansante, Клязминыхъ пригласить и Бирюковыхъ, а только все откладываете!
Зинаида Васильевна. — Какъ ты малодушна, Julie! Безъ средствъ ничего не сдѣлаешь… Подожди, имѣй терпѣніе.
Юлинька. — Да, хорошо вамъ говорить, maman, а я просто съ ума схожу: Большое удовольствіе душить себя лѣтомъ здѣсь, въ Москвѣ! Мнѣ кажется, что я состарѣюсь и умру въ этой душной тюрьмѣ (плачетъ).
Зинаида Васильевна. — Наконецъ это глупо, Julie; ты ужь не ребенокъ; надо имѣть сколько-нибудь разсудка. Я сама воспитана en grand, у папеньки было 16 душъ… Вышла, конечно, я не за дворянина, а все-таки была въ кругу… можно сказать, блистала въ обществахъ; ну а теперь… конечно, я и теперь еще въ такихъ дѣлахъ, что отъ общества не откажусь, но что жь дѣлать! обстоятельства… А ты еще молода и даже очень молода; тебѣ можно всего ожидать въ будущемъ.
Юлинька. — Да каково же все ждать, maman? когда этого дождешься?
Зинаида Васильевна. — Опять скажу, терпѣніе, ma chère. Счастье иногда приходитъ вдругъ, неожиданно. Вотъ у меня теперь билеты на три лотереи; можетъ-быть, достанутся и большіе выигрыши. Напримѣръ, домъ въ Петербургѣ въ 12,000 рублей серебромъ.
Юлинька. — Да вѣдь домъ будетъ разъигрываться въ 55-мъ году, maman.
Зинаида Васильевна. — Не правда, въ нынѣшнемъ, и я его непремѣнно выиграю: у меня есть предчувствіе… вотъ увидишь. Тогда ужь, натурально, мы поѣдемъ въ Петербургъ, и ты выйдешь за какого-нибудь гвардейца; тамъ вѣдь это очень легко.
Юлинька. — Мнѣ кажется, maman, это только однѣ мечты; а вотъ въ воскресенье съѣздить бы хоть къ Раппо въ Тиволи… Тамъ такъ пріятно; вы же давно обѣщали нанять коляску. Хоть въ этомъ-то не откажите maman.
Зинаида Васильевна. — До воскресенья еще далеко: ныньче понедѣльникъ; да ужь если обѣщала, такъ и быть, поѣдемъ.
Юлинька (бросаясь на шею къ Зинаидѣ Васильевнѣ). — Ахъ, маменька! душенька! да я васъ зацалую… Смотрите же: parole d’honneur! А я сдѣлаю себѣ новое платье изъ той кисеи, что въ именины подарили. Ахъ, какъ весело! Чудесно! (прыгаетъ по комнатѣ.)
Ѳедосья (раскланиваясь). Здравствуйте, матушка, Зинаида Васильевна; здоровы ли, моя родная? Юлія Евграфовна! Какъ ты, мой ангелъ драгоцѣнный? Да что васъ и спрашивать! Цвѣтете, какъ розочка… и дай Богъ! дай Богъ!
Зинаида. — Что это, Ѳедосья Антоновна, запропала совсѣмъ? Я ужь хотѣла посылать, да забыла гдѣ ты живешь.
Ѳедосья. — Сбиралась, моя родная, каждый день сбиралась, вотъ разрази меня! Да такая вышла оказія… вѣрьте Богу, двѣ недѣли ногъ подъ собой не слышала… насилу Богъ привелъ кончить!
Зинаида. — Объ чемъ же захлопоталась такъ, Ѳедосья Антоновна?
Ѳедосья. — Да что моя родная, вѣдь вамъ житье-бытье мое не безизвѣстно. Не отъ богатства шатаешься по Москвѣ, вотъ съ этакимъ узилищемъ, и руки-то тебѣ оттягаетъ, и мозоли-то понагревъ, и горло-то отъ пыль пересохнетъ, да что жъ дѣлать? Знать, Богъ такъ судилъ! А продажу, сами вы знаете, моя родная, его всякаго берешь: и барыня тебѣ даетъ, и купчиха, и приказничиха тебѣ даетъ, и продай, говоритъ, Ѳедосья Антоновна, сдѣлай милость! Ну, и продаешь; хоть плачешь, а продаешь!
Зинаида. — Само-собой, ужь это твое занятіе. А что жь ты хотѣла разсказать про какія-то хлопоты.
Ѳедосья. — А вотъ сейчасъ, моя родная. Позвольте присѣсть, ангелъ мой драгоцѣнный (садится). Не слыхали ли вы о Микитѣ Прохорычѣ?… Вотъ что маклеромъ былъ, да весь прожился; еще у него жена о шести пальцахъ на лѣвой рукѣ… такъ Шестипалихой и зовутъ. Вотъ и дала мнѣ продавать два платья: одно тарлатановое, а другое клѣтчатое гласе. Мыкалась, мыкалась я съ ними — не продаются! Какъ-то подъ вечеръ захожу я къ Ивану Кузьмичу, къ булгактеру; у него гости; какъ завидѣли меня, сейчасъ же и въ залу, обступили всѣ… показывай, говорятъ, все, что у тебя есть! Только-что я разложились, а булгактерша и хвать за эти два платья, давай торговать, сторговала да и говоритъ: скажи же ты мнѣ, Антоновна, чьи эти платья, а безъ того не покупали… Я давай отнѣкиваться: какъ, молъ, это можно; отъ нужды продаютъ, такъ просили не сказывать; а она знай себѣ: коли не скажешь, не куплю да и только! Что ты будешь дѣлать? Мялась, мялась, да и говорю: это, молъ, платья маклерши Арины Петровны Шестипалихи. Какъ-только раскрыла я ротъ, какъ подлетитъ ко мнѣ одинъ гость, усатый такой, да какъ закричитъ: «какъ ты смѣешь сестру мою марать?» Такъ напугалъ… вотъ разрази меня! А я, родная ты моя, и не знала, что этомъ усачъ-то братъ Шестипалихи. Такъ на меня напираетъ. «Какъ ты смѣешь, говоритъ, марать мою сестру, будто она отъ нужды платья продаетъ? Шлюха ты, говоритъ, алтынница, мерзавка этакая…» Ну, а я вѣдь сама легистраторша: покойникъ-то у меня вѣдь въ Земскомъ Судѣ служилъ, моя родная.
Зинаида. — Знаю; ты ужь давно мнѣ сказывала.
Ѳедосья. — Ну, а этотъ нахалъ, такъ-таки при всѣхъ и опозорилъ… что ты будешь дѣлать? А на мое счастье случился тутъ стряпчій Ендафоръ Иванычъ, славный человѣкъ… немножко хмѣльного обыкновенія придерживается, а ужь въ дѣлахъ настоящій клыкъ. Подай, говоритъ, прошеніе, я тебѣ напишу… дешево не раздѣлается? Вотъ на другой день и написалъ онъ, моя родная, и ужь такъ жалостливо написалъ, что я наплакалась… правда, два цѣлковыхъ слупилъ, ну да Богъ съ нимъ! Вотъ какъ подала я прошеніе-то, да цѣлыя двѣ недѣли всѣ ноженьки и притоптана, хоть все дѣло брось! Анъ Богъ-то не безъ милости: третьяго дня я гляжу, а самъ-то съ усамъ ко мнѣ и катитъ; помиримся, говоритъ: вотъ тебѣ! получай! да и подаетъ мнѣ пятьдесятъ цѣлковыхъ. Боже мой! Не взвидѣла я свѣта отъ радости. Пятьдесятъ серебромъ при моей нищетѣ! Что кабы да почаще такія оказіи, да тутъ бы и умирать ненадобно.
Юлинька (тихо Зинаидѣ Васильевнѣ).-- Фи, maman, какая низость!
Зинаида. — У всякаго свои понятія, ma chère. (Антоновнѣ) Теперь покажи-ка ты намъ, Ѳедосья Антоновна, нѣтъ ли у тебя чего новенькаго?
Ѳедосья. — Есть, моя родная, есть для васъ два платьица отличныя: одно грогровое, а другое муаръ, только по одному разу надёваны (развязываетъ узелъ). Извольте-ка посмотрѣть! (развертываетъ платья). Точно на васъ сшиты, ангелъ мой драгоцѣнный.
Зинаида (разсматривая). — Гро-гро недурно, а это ужъ очень-ярко. Впрочемъ, Юлинькѣ теперь шелковыхъ платьевъ и ненужно: у нея есть. Вотъ еслибъ что-нибудь легкое, лѣтнее…
Ѳедосья. — Были два газовыхъ съ отдѣлкой, да продала, моя родная, нечего дѣлать, продала; а эти оба купчихи Аграфены Семеновны Прищуровой.
Зинаида. — Ну, а нѣтъ ли у тебя хорошенькой мантильи, визитки, или, чего-нибудь этакого?
Ѳедосья. — Есть, моя родная, много есть, да не на вашу руку… не хочу и показывать (тихо). А вотъ нужно бы съ мнѣ, мой ангелъ, по секрету перемолвить!
Зинаида. — Юлинька, поди-ка, mon ange; тамъ, на этажеркѣ, лежатъ ключи; потрудись, сходи сама въ чуланъ, да наклади варенья изъ большой банки; а то Устюшка набьетъ себѣ полонъ ротъ. Да прикажи самоваръ поставить: Ѳедосью Антоновну надо чайкомъ попотчивать.
Ѳедосья. — Покорно благодарю, моя родная; я ужь столько вами довольна, что и сказать не могу. (Юлинька уходить.)
Зинаида. — Ну, что жь такое у тебя новенькаго, Ѳедосья Антоновна?
Ѳедосья. — А вотъ что, ангелъ мой драгоцѣнный… Да нѣтъ, ей-Богу, я и сказать-то не смѣю… Какъ разгнѣваетесь да прогоните меня въ три шеи…
Зинаида. — Полно, Ѳедосья Антоновна, какъ тебѣ не стыдно! Говори, пожалуйста, безъ церемоній.
Ѳедосья. — Такъ вотъ что, моя родная: не припомните ли, какъ, недѣли двѣ назадъ, вы повстрѣчались со мной на Лубянкѣ — еще изволили ходить однѣ, безъ Юліи Евграфовны, только Оська былъ позади. Вы отъ корсетницы вышли, а я и пырь вамъ въ глаза…
Зинаида. — Помню, помню; погода была прекрасная; я ходила корсеты смотрѣть.
Ѳедосья. — Ну вотъ, ангелъ мой безцѣнный, только-что вы успѣли завернуть за уголъ, а ко мнѣ и подлетаетъ одинъ знакомый кавалеръ, прекрасный кавалеръ. «Здравствуйте, говоритъ, милая Ѳедосья Антоновна! Съ какой это хорошенькой дамочкой ты сейчасъ разговаривала?» А я говорю, вотъ съ такой-то, и фамилию сказала. «Да она замужняя?» — Замужняя, говорю. --«Такъ нельзя ли, говоритъ, у нихъ въ домѣ познакомиться? Такая скука, говоритъ, не знаешь, гдѣ развлечься, а она же говоритъ, такая роскошная» — ужь Богъ-вѣсть отъ кого онъ узналъ, что вы хорошо пожить-то любите" — такая, говоритъ, милашка".
Зинаида. — Что ты, Ѳедосья Антоновна!
Ѳедосья. — Такъ-таки и сказалъ: «милашка!» да еще мало-того, вотъ хоть сейчасъ умереть — пышкой назвалъ!
Зинаида. — Какой вздоръ! Не-уже-ли я еще такъ хороша?
Ѳедосья. — Да развѣ въ зеркалѣ-то вы себя не видите? Вѣдь вы, ангелъ мой безцѣнный, просто маковъ цвѣтъ… вотъ разрази меня! Да поставь-ка васъ рядомъ съ Юліей Евграфовной, кто скажетъ, что вы ей маменька? Вѣдь вы кажетесь не больше, какъ двумя годками ея постарше, право!
Зинаида (глядясь въ зеркало). — Полно! что ты Ѳедосья Антоновна! можно ли этому повѣрить!
Ѳедосья. — Да вотъ хоть сейчасъ разрази меня! Ну, вотъ моя драгоцѣнная, ныньче ранехонько поутру этотъ кавалеръ и пріѣзжаетъ ко мнѣ. «Здравствуй, говоритъ, Ѳедосья Антоновна! А бываешь ли ты, говоритъ, у этой г-жи Сандараковой? Ну, помнишь, что анамедни…» — Да ужь давненько, я говорю, не бывала. — «Не на Прѣсненскихъ ли Прудахъ она живетъ?» — Точно такъ, молъ, батюшка. «А дочка есть у нихъ?» — Какъ же есть, сударь. — «А какъ ее зовутъ?» — Юлія, молъ, Евграфьевна. — «Хорошенькая?» — Да, я говорю, просто красавица! — «Не мудрено, говоритъ, если судить по маменькѣ…»
Зинаида. — Ну, а еще больше ничего обо мнѣ не сказалъ?
Ѳедосья. — Нѣтъ, спросилъ, моя родная: «а сама-то, говорить, какого характера?» — Я говорю: развеселаго, батюшка; просто чудная дама. «На же, говоритъ, тебѣ рубль серебромъ».
Зинаида. — Для чего жь это онъ такъ разспрашивалъ объ Юлинькѣ?
Ѳедосья. — Ужь не знаю, моя родная, право не знаю.
Зинаида. — Да онъ кто такой? Военный?
Ѳедосья. — Нѣтъ, ангелъ мой драгоцѣнный, говоритъ, что служилъ въ военной, а теперь, вишь, въ отставкѣ.
Зинаида. — Молодой человѣкъ?
Ѳедосья. — Молодой, молодой, лѣтъ двадцати-шести, не больше.
Зинаида. — Блондинъ, или брюнетъ?
Ѳедосья. — Это что такое, родная?
Зинаида. — Бѣлокурый онъ?
Ѳедосья. — Нѣтъ, родная, черноволосый.
Зинаида. — А глаза у него какіе?
Ѳедосья. — Глаза темнокаріе, какъ черные таракашки, такъ во всѣ стороны и бѣгаютъ.
Зинаида. — А носъ?
Ѳедосья. — Да носъ, такъ-себѣ…
Зинаида. — Съ горбомъ?
Ѳедосья. — Нѣтъ, безъ горба, матушка, и хвастать не хочу — гдѣ его взять?
Зинаида. — А ростомъ высокъ онъ, али, можетъ, низенькій?
Ѳедосья. — Средняго, родная; насчетъ росту, будетъ средняго.
Зинаида. — И съ усами?
Ѳедосья. — Какъ же, съ усами, и вотъ здѣсь хвостикъ атакой… забыла, какъ его называютъ.
Зинаида. — Эспаньйолька.
Ѳедосья. — Да, да, эспаньйолка.
Зинаида. — Ну, а какъ состояніе? Богатый онъ человѣкѣ?
Ѳедосья. — Богатый, богатый… Цѣлковый далъ… Я, говорить, ничего не пожалѣю для человѣка, если только… а ты, говоритъ, скажи, что очень, молъ, интересуется… а потомъ, говоритъ, я и самъ…
Зинаида. — Какъ же его зовутъ? По фамиліи-то какъ?
Ѳедосья. — А по фамиліи-то, родная моя, дай Богъ память…
Евграфъ. — А! Колба Ретортовна! Ты опять здѣсь проявилась. Какимъ это вѣтромъ занесло?
Ѳедосья. — Что это, батюшка, Евграфъ Семенычъ, вы меня такимъ именемъ называете, какого и на свѣтѣ нѣтъ.
Евграфъ. — То-то же! ха, ха, ха! Это по-нашему, по-химически… Ну, какой еще дряни сюда нанесла — а?
Ѳедосья. — Будто это дрянь! Что вы, родной! все вещи отличныя. Купи-ка что-нибудь для дочки-то, или хоть для супруги.
Евграфъ. — Купить?.. Хорошо! (разсматриваетъ вещи). А нѣтъ ли у тебя сѣры, да антимоніи? Мнѣ бы для ракетокъ нужно… Ха, ха, ха!..
Зинаида. — Оставьте, пожалуйста, ваши глупости… Ну, зачѣмъ сюда пришли?.. Развѣ вамъ тѣсно въ кабинетѣ?
Евграфъ. — Что за тѣсно! Да ты не знаешь, дурочка, какую драгоцѣнность я подцѣпилъ за три двугривенныхъ. Смотри-ка сюда! (развертываеть книгу и читаетъ) «Открытыя тайны древнихъ магиковъ. Изданіе 1764 года», А? тутъ все есть: и натуральная магія, и кабалистика, и все, что хочешь…
Зинаида. — Отстаньте вы, ради Бога, съ вашей каббалистикой! У васъ вздору-то не переслушаешь. Пойдемъ, Ѳедосья Антоновна; я думаю ужь самоваръ готовъ (уходятъ).
Евграфъ Семеновичъ (одинъ, глядя женѣ вслѣдъ). — Дура, и больше ничего! Кукла ХІХ-го вѣка!.. И вся эта бабья порода такова. Имъ бы вотъ шляпку, да чепчикъ, да оборочку, да бахромочку, а химіи никакой, то-есть, просто ни бельмеса! Сядетъ прыщъ на носу — ужь они его и одеколономъ, и тѣмъ, и другимъ. А знаютъ ли, что такое прыщъ? отчего онъ происходитъ? и зачѣмъ онъ тутъ сѣлъ? вотъ и запятая!.. А ты все наблюдаешь, изучаешь все… Въ природѣ столько тайнаго, а ты открывай, не жалѣй головы… Какая-нибудь бездѣлица, а смотришь, она того… напримѣръ, чернильный орѣшекъ… ну, что онъ такое? а раскуси-ка его!.. Онъ рѣшаетъ жизнь и смерть человѣка, даетъ безсмертіе — вотъ онъ каковъ! Да что орѣшекъ! у насъ есть и почище. Здѣсь (показывая на голову), слава Богу, много! Колумбъ открылъ Америку, Фультонъ изобрѣлъ пароходъ, а Сандараковъ — фосфорное освѣщеніе… Да!.. Куда жъ чорту всѣ эти газы — дрянь и больше ничего!.. Вотъ только бы мнѣ кончить аппаратъ, ну и баста! Тогда всѣ домы, давки, магазины — все будетъ освѣщаться посредствомъ фосфора… да!.. это не спички какія-нибудь. Привилегія въ рукахъ, а тамъ и мильйоны въ карманѣ! А слава-то?.. Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. (потирая руки, хохочетъ во все горло).
Зинаида. — Что это такое? Съ чего это вы тамъ развеселились? Хохочете до того, что весь домъ дрожитъ. Я думала, кто пріѣжалъ.
Евграфъ. — Чего жь ты испугалась, дурочка? Я хохочу оттого, что на сердце весело… Вотъ здѣсь кипитъ, то-есть, этакъ, химически… понимаешь?..
Зинаида. — Не понимаю я вашей глупой химіи; а ужь пора бы вамъ на себя оглянуться: что это вы съ самимъ-собою и съ нами дѣлаете?
Евграфъ. — Что я дѣлаю? Ха, ха, ха! Никто не знаетъ, что я дѣлаю, а я знаю, и скоро всѣ узнаютъ… весь свѣтъ узнаетъ каковы мы гуси! Ха, ха, ха!
Зинаида. — Очень пріятно будетъ, когда весь свѣтъ узнаетъ, что вы сумасбродъ, и что жену съ дочерью скоро пустите по міру.
Евграфъ. — Ну это еще дудки! Я вамъ подготовлю такую химію, что вы у меня ахнете!..
Оська. — Вотъ къ вамъ письмо-съ.
Зинаида. — Отъ кого это?
Оська. — Да принесла баба Кудряевыхъ-съ; говорить: отдай барынѣ.
Зинаида. — Ну, не мерзкій ли ты мальчишка? Сколько разъ я тебѣ приказывала подавать письмо на подносѣ, а не изъ своихъ грязныхъ лапъ. Развѣ такъ подаютъ господамъ?
Оська. — Да на подносѣ-то Устинья ягоды выбирала, такъ теперь и не взглянешь.
Зинаида. — А вытереть нельзя было? Теперь вотъ лапами-то перепачкалъ еще хуже. Этакая невѣжа! (читаетъ письмо) "Милая и добрая Зинаида Васильевна! по случаю именинъ моей Олиньки, убѣдительно прошу васъ пожаловать къ намъ, съ Юлинькой, послѣзавтра на вечеръ. Евграфа Семеныча я не приглашаю: онъ такой философъ, и знаю, что не поѣдетъ. Пріѣзжайте непремѣнно: я наняла четырехъ музыкантовъ; танцевъ "будетъ въ волю и кавалеровъ множество; надѣюсь, что время «проведемъ весело. Ваша Дарья Кудряева». Ступай, отнеси письмо къ барышнѣ и скажи, чтобъ она сейчасъ же написала отвѣтъ, что, молъ, непремѣнно будемъ (Оська уходитъ съ письмомъ). Ну, слава Богу, я очень рада: Юлинька хоть одинъ вечерокъ отведетъ душу.
Евграфъ. — Кудряевы! а! знаю! Это тотъ, что управлялъ имѣніемъ у князя… какъ-бишь его?.. Еще цапнулъ сто тысячъ въ карманъ себѣ, этакъ, химически… помню, помню. Не-уже-ли вы къ нему поѣдете?
Зинаида. — А что жь? По-вашему сидѣть въ четырехъ стѣнахъ да любоваться на васъ? Хоть бы вы вспомнили, что у васъ дочь невѣста — какія теперь у насъ средства? Куда мы ее вывозимъ? какія доставляемъ ей удовольствія?.. Бѣдная дѣвочка готова умереть со скуки, а вы запретесь на цѣлый день въ кабинетѣ, да только варите да толчете тамъ разныя глупости.
Евграфъ. — Ну, для этихъ глупостей у тебя голова-то все равно, что (бьетъ рукой по спинкѣ креселъ). А я еще въ гимназіи изучалъ химію, да вотъ ужь тридцать лѣтъ все около нея тружусь, для нея и службу оставилъ, да…
Зинаида. — Да мнѣ-то что въ этомъ пользы? Вотъ теперь приглашаютъ на вечеръ: нужны перчатки, ленты, цвѣты, экипажъ нанять, а вамъ и горя мало! Дайте по-крайней-мѣрѣ хоть на эти бездѣлицы.
Евграфъ. — А гдѣ мнѣ взять? У меня теперь нѣтъ денегъ; черезъ полгода я дамъ вамъ хоть сто тысячъ серебромъ, обошью васъ кредитками.
Зинаида. — Слыхала я эти химеры! Но не можетъ бьпъ, чтобъ у васъ не было денегъ: давно ли вы продали дрожки за полтораста серебромъ, а мнѣ отдали только восемьдесятъ? гдѣ жь у васъ семьдесятъ цѣлковыхъ?
Евграфъ. — Гдѣ? Вотъ тебѣ, здравствуй! А медикаменты, а препараты — развѣ мнѣ мало надобно?
Зинаида. — Такъ это вы ухлопали семьдесятъ цѣлковыхъ на вашу дрянь? Прекрасно! Но когда же будетъ этому конецъ? Или вы хотите промотать и послѣдній домишко, а меня съ дочерью оставить на всю жизнь безъ куска хлѣба? (плачетъ).
Евграфъ. — Вишь ты какая химія! Ну, а припомни-ка, кто кого промоталъ? Не черенъ тебя ли я продалъ и дачу, и лошадей? не черезъ тебя ли бьюсь и теперь деньгами-то? Что?
Зинаида. — А кто отдалъ въ займы три тысячи серебромъ шарлатану-фокуснику и не получилъ ни копейки?
Евграфъ. — Такъ что жь за бѣда? Пропали деньги, зато онъ объяснилъ мнѣ гальванопластику; а кто задавалъ балы да вечера и въ одинъ вечеръ сорилъ по триста цѣлковыхъ?
Зинаида. — А кто въ именины показывалъ фантасмагорію да сжегъ на дачѣ домъ новый тысячъ въ двѣнадцать — а?
Евграфъ. — А кто въ модныхъ магазинахъ моталъ на тряпки по двѣсти да по четыреста серебромъ?..
Зинаида. — А кого за глупые фейерверки вытурили въ отставку… позвольте васъ спросить!..
Евграфъ. — А кто на лотереи проухлялъ больше тысячи рублей да на аллегри въ одну зиму промоталъ цѣлковыхъ двѣсти — нельзя ли узнать?
Зинаида. — Въ аллегри я брала не на ваши деньги… свой же фермуаръ продала; а лотереи.. что жь такое? у меня были выигрыши значительные…
Евграфъ. — Да; резинныя подтяжки да волосяной хлыстъ — важные выигрыши!.. Хлыстъ-то, правда, славно бы пригодился…
Зинаида. — Что? что такое?…
Евграфъ. — Да… кабы разложить… этакъ химически… да хорошенько-бы…
Зинаида. — Низкій вы человѣкъ! сумасшедшій баранъ!.. Вотъ вамъ!.. Ну, есть ли въ васъ хоть капля благородства?.. И я, при моемъ воспитаніи, унизила такъ себя… вышла за такого сумасброда!.. Да ужь доведете вы меня до крайности: вывезу все изъ дома, возьму съ собой дочь и уѣду. Умирайте съ голоду съ вашей дурацкой химіей! На колѣняхъ будете ползать, да ужь такъ глупа не буду. Ужь я вамъ покажу себя, только бы мнѣ выиграть домъ въ двѣнадцать тысячъ.
Евграфъ. — Да, карточный домъ съ однимъ окномъ… тараканамъ въ наймы отдавать! (Уходитъ).
Зинаида (кричитъ ему вслѣдъ). — Безмозглый химикъ! глупая каррикатура! Вѣдь послала же мнѣ судьба въ наказаніе такого урода!..
Перетычкинъ. — Извините… можетъ-быть, я…
Зинаида (растерявшись).-- Ахъ Боже мой!.. (Перетычкипу) что вамъ угодно?
Перетычкинъ (расшаркиваясь въ дверяхъ). — Excusez, madame!.. Я не имѣю удовольствія быть знакомымъ… но… позвольте спросить… не вы ли Зинаида Васильевна?..
Зинаида. — Да, вы не ошиблись. (Въ сторону). Ахъ, какой милашка!..
Перетычкинъ. — Еще разъ mille pardones mesdanes! Я помѣшалъ вамъ… вы, кажется, были заняты…
Зинаида. — Non, monsieur… Я бранила… вѣдь вы знаете, люди такъ глупы.
Перетычкинъ. — Oui, madame… Люди ужасно глупы…
Зинаида (про-себя). — Прелесть мужчина!.. Это долженъ быть онъ (вслухъ). Позвольте же узнать, что доставляетъ мнѣ удовольствіе…?
Перетычкинъ. — Визитъ мой васъ удивляетъ, не правда ли, сударыня?.. Человѣкъ вовсе-незнакомый приходитъ въ домъ и… Но я надѣюсь, вы позволите мнѣ высказать…
Зинаида. — Съ удовольствіемъ… Садитесь, пожалуйста (садится). Позвольте спросить, съ кѣмъ и имѣю удовольствіе говорить?
Перетычкинъ. — Александръ Харитонычъ Перетычкинъ.
Зинаида. — Служите гдѣ-нибудь?
Перетычкинъ. — Нѣтъ-съ, я теперь въ отставкѣ… прежде служилъ, и даже очень…
Зинаида. — Вѣроятно, въ военной службѣ?
Перетычкинъ. — Да-съ: и служилъ въ гусарахъ.
Зинаида (про-себя). — Такъ и есть, это онъ!..
Перетычкинъ. — Но теперь, откровенно сказать, я такъ жуирую… знаете, при хорошемъ состояніи это пріятно.
Зинаида. — Конечно… молодой человѣкъ, и если имѣетъ состояніе…
Перетычкинъ. — О! состояніе у меня прекрасное! Двѣ лавки… то-есть фабрики… еще винный заводъ… да это все стоитъ плевка… а есть одно обстоятельство… или, такъ-сказать, счастіе цѣлой жизни… простите меня за откровенность…
Зинаида (про-себя). — Вотъ ужь и объясняться началъ!.. (вслухъ). Признаюсь вамъ… мнѣ это такъ странно… и не понимаю… не ужели я…
Перетычкинъ. — Вы согласитесь, сударыня, если сердце страдаетъ… пламенѣетъ, такъ-сказать… ну Не-уже-ли выбудете такъ жестоки и откажете?…
Зинаида (про-себя). — Вѣдь какъ онъ говоритъ-то!.. Ну, просто, душка!.. (вслухъ). Конечно, женское сердце слабо… Но если женщина ужь имѣетъ обязанности… посудите сами…
Перетычкинъ. — Это водеръ, сударыня!.. Та, о которой я говорю, не имѣетъ еще никакихъ обязанностей.
Зинанда. — О комъ же вы говорите?
Перетычкинъ. — О вашей милой дочкѣ… Надѣюсь, она еще не выбрала себѣ…
Зинаида — Какъ? вы влюблены въ мою Julie?
Перетычкинъ. — Нѣтъ. И это не я… а мой другъ, задушевный пріятель.
Зинаида. — Вашъ пріятель? Вотъ странность!.. и вы….
Перетычкинъ. — И я упалъ къ вамъ какъ снѣгъ на голову… просто пріѣхалъ просить за него. Онъ, знаете, тамъ робокъ… настоящій теленокъ… никакъ не смѣлъ явиться самъ, и влюбленъ безъ памяти, ей-Богу!… Вотъ хоть сейчасъ въ сумасшедшій домъ… Будьте же сострадательны, сдѣлайте милость!.. (Беретъ ея руку и цалуетъ съ жаромъ).
Зинаида. — Ахъ, Боже мой! Что вы? что вы?
Перетычкинъ. — Вы такія добрыя… съ вашимъ сердцемъ, въ вашими глазками, съ вашими…
Зинаида. — Шшъ!.. Тише, ради Бога! Ахъ, какой вы шалунъ!.. Ну, неравно увидитъ мужъ, или войдетъ Юлинька… Лучше скажите, кто такой вашъ пріятель?
Перетычкинъ. — Прекрасный, отличный малой.
Зинаида. — Но гдѣ жъ онъ видѣлъ Julie?
Перетычкинъ. — Это ужь его тайна.
Зинаида. — А какихъ онъ лѣтъ?
Перетычкинъ. — Молодой человѣкъ; постарше меня годомъ, не больше.
Зинаида. — Съ состояніемъ?
Перетычкинъ. — Богатый человѣкъ, даже очень богатый.
Зинаида. — Здѣшній, или пріѣзжій?
Перетычкинъ. — Пріѣзжій; да онъ ужь совсѣмъ остался въ Москвѣ.
Зинаида. — А какъ его фамилія?
Перетычкинъ. — Ну, ужь фамилію его, извините, я вамъ теперь не скажу. Вотъ если дѣло сладится, тогда извольте. А имя его Жанъ — я его всегда такъ зову.
Зинаида. — Жанъ… что жь? это хорошенькое имя. Конечно, онъ, также какъ и вы, дворянинъ?
Перетычкинъ. — Нѣтъ, онъ купецъ…
Зинаида (съ гримасой). — Купецъ!
Перетычкинъ. — Да-съ, купецъ; но вѣдь у него капиталу больше трехсотъ тысячъ… понимаете?… Да и малый-то важный… bon garèon… Одинъ только недостатокъ: очень робокъ въ обществѣ.
Зинаида. — Что жь? это недостатокъ очень пріятный въ мужчинѣ. Но я вамъ должна сказать откровенно: теперь дѣла у насъ такъ разстроены, что я за Julie не могу дать почти ничего…
Перетычкинъ. — О, помилуйте! Онъ самъ все сдѣлаетъ: навезетъ вамъ атласу, бархату, брильянтовъ, ничего не пожалѣетъ.
Зинаида. — Ну, если онъ такъ благороденъ, то я вамъ за Юлиньку могу поручиться: она такъ ко мнѣ привязана, что мнѣ стоитъ сказать только одно слово; а на счетъ мужа и безпокоиться нечего.
Пкгвтычкинъ, — Какъ? Развѣ онъ у васъ… (показывая на голову).
Зинаида. — Да… онъ такой физикъ… ни во что не вмѣшивается.
Перетычкинъ. — Тѣмъ лучше. (Встаетъ) Итакъ, сударыня, я въ надеждѣ… и вы вѣрно позволите намъ завтра въ пять часовъ пріѣхать вмѣстѣ?
Зинаида. — Съ удовольствіемъ; чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
Перетычкинъ. — Мой Жанъ будетъ кататься какъ сыръ въ маслѣ; а у меня остается только одно удовольствіе видѣть васъ.
Зинаида (грозя пальцемъ). — О, какой же вы шалунъ!… Au revoir!
Перетычкинъ. — Au revoir, madame! (въ сторону) Чортъ знаетъ, что я ей нагородилъ!.. (Уходить).
Зинаида (проводя его). — Прелесть, что за мужчина! Charmant!..
Юлинька. — Кто это у васъ былъ, maman? Я сейчасъ видѣла, въ калитку прошелъ молодой мужчина.
Зинаида. — Ахъ, Julie! ты не знаешь, mon ange, какое счастіе!.. Ты даже и не предчувствуешь, а у тебя скоро будутъ брильянты, шали, экипажи…
Юлинька. — Откуда это, maman?.. А! да… вы все надѣетесь на лотерею.
Зинаида. — Какая лотерея? Къ тебѣ сватается женихъ.
Юхинька. — Женихъ, maman? Ужь не тотъ ли, о которомъ сейчасъ говорила Ѳедосья Антоновна? Она сказала, на прощаньи, что какой-то молодой человѣкъ очень мной интересуется.
Зинаида. — О нѣтъ, совсѣмъ не то. Это богачъ; онъ въ тебя страстно влюбленъ и не пожалѣетъ ни золота, ни брильянтовъ, ничего на свѣтѣ.
Юлинька. — Такъ это тотъ самый, что сейчасъ былъ здѣсь.
Зинаида. — Нѣтъ, то его пріятель; онъ пріѣзжалъ отъ него съ предложеніемъ, и я дала за тебя слово; а завтра въ пять часовъ они пріѣдутъ оба вмѣстѣ.
Юлинька. — Вотъ странности! Да гдѣ же онъ меня видѣлъ?
Зинаида. — Ужь это онъ скрываетъ, я не знаю для чего.
Юлинька. — А что, онъ военный, maman?
Зинаида. — Нѣтъ, онъ купецъ… пріѣзжій… и страшно богатъ.
Юлинька (съ презрѣніемъ). — Купецъ! А я думала, что военный…
Зинаида. — Что за ребячество, ma chère! Были бы деньги — вотъ на что надо обращать вниманіе; а то не все ли равно?..
Евграфъ (Грозно остановясь передъ женой). — Извольте-ка васъ спросить, сударыня, давно ли вы стали къ себѣ въ хахелей принимать? что это значитъ? что за новая химія — а?..
Зинаида. — А это значитъ, что ты, глупый химикъ, ужъ совсѣмъ съ ума спятилъ. Лучше поблагодари судьбу, что она посылаетъ Юленькѣ неожиданное счастіе.
Евграфъ. — Какое счастіе? откуда?
Зинаида. — А такое, что къ Julie сватается женихъ, страшный богачъ, и мы скоро опять будемъ ѣздить въ экипажахъ.
Евграфъ. — Вишь ты какая чепуха пригрѣзилось!
Зинаида. — Самъ ты чепуха, и больше ничего! Этотъ молодой человѣкъ, что ты сей часъ видѣлъ… вѣдь онъ пріѣзжалъ отъ жениха съ предложеніемъ; а завтра и самъ женихъ придетъ рекомендоваться.
Евграфъ. — Ну, если правда…
Зинаида. — А тебя, мнѣ кажется, это и не радуетъ тогда — какъ другой отецъ сталъ бы праздновать такой счастливый день.
Евграфъ. — Что жь праздновать-то и я, пожалуй… Оська! Оська!..
Зинаида. — На что тебѣ его?
Евграфъ. — А вотъ послать бы…
Зинаида. — Давно бы такъ!
Зинаида. — Что это? изъ трубы, что ли, ты вылѣзъ?
Оська. — Нѣтъ-съ; я у барина уголь да сѣру толокъ-съ.
Евграфъ (ласково). — Ступай, вымойся; да вотъ тебѣ три цѣлковыхъ, сбѣгай въ аптеку, купи на четвертакъ жженаго купороса да антимоній на двугривенный — слышишь?.. не позабудь же.
Зинаида (вынимая деньги изъ рукъ мужа). — Это что за глупости! (Оськѣ) Пошелъ скорѣй въ погребокъ, купи бутылку шампанскаго, да и назадъ. Вотъ еще! на такой радости, да ни выпить юлинькина здоровья!
Прохорычъ. — А давно ли эвтой дряни нанесли сюда?
Борька. — Да только хозяинъ отдыхать легъ, а портной привезъ да самъ все и развѣшалъ.
Прохорычъ. — Важно, знатно!. Ну, Иванъ Дороѳеичъ, попался ты въ лапы къ стрекуляціи — разрядить она тебя, а тамъ и до кармана доберется… Теперича, стало-быть, выходитъ, придется тебѣ въ проходномъ ряду пылью торговать… Постой-ка; кажись, кто-то подъѣхалъ… кто такой, посмотри скорѣича!
Борька (бросясь къ окну). — Это онъ, дядюшка, подкатилъ.
Прохорычъ. — Кто онъ?
Борька. — Да этотъ, ледащій-то.
Прохорычъ. — Опять лукавый принесъ! Ну, да ужь теперь осѣтятъ они его… Уйду; не хочу и смотрѣть. (Отходитъ въ сторону и, при входѣ Перетычкина, ускользаетъ незамѣтно).
Перетычкинъ (въ шляпѣ, съ большимъ сверткомъ подъ-мышкой). — А что, Ваня еще не вставалъ?
Борыа. — Хозяинъ-то-съ?
Перетычкннъ. — Ну, да, хозяинъ… Фу, какой ты дуракъ, братецъ!
Борька. — Еще отдыхаетъ-съ.
Перетычкинъ. — Ступай же ты сейчасъ — да цырюльня тутъ есть поблизости?
Борька. — Вотъ здѣсь, внизу, подъ нами-съ.
Перетычкинъ. — Такъ приведи сюда цирюльника, да не такого постреленка, какъ ты самъ, а пусть подмастерье придетъ… да захватилъ бы бритвы, компасы и все тамъ, что слѣдуетъ… ну! ступай живѣе! (уходить въ боковую комнату).
Борька (одинъ). — Ишь ты, кургузый, затѣялъ какую штуку! Изволь для него бѣгать. Да ужь въ мальчикахъ такое житье; тотъ кричитъ: «пошолъ сюда!..» другой кричитъ: «пошолъ сюда!» Да погоди! лѣтъ черезъ пятокъ выйду въ прикащики, цѣлковыхъ сто въ годъ получать буду, а тамъ, глядишь, на отчетъ посадятъ… а я ужь насмотрѣлся, какъ лавку-то обихаживаютъ, маху не дамъ… а ужь своей не открою… Лучше трактиръ заведу, бильярдъ поставлю… Самъ играй сколько хочешь!.. Теперь вотъ всѣ: Борька да Борька, а тогда небось скажутъ: «Борисъ Карпычъ, наше вамъ почтеніе-съ!» Знаемъ мы… Ай!.. кажись хозяинъ идетъ… побѣжать поскорѣе!..
Перетычкинъ. — Ну, братъ Ваня, погляди-ка, на триста-то серебромъ какихъ я тебѣ чудесъ покупилъ… просто, залюбуешься!
Мордоплюевъ. — Спасибо, братъ, Саша, спасибо.
Перетычкинъ. — А какая у тебя жена хорошенькая будетъ!
Мордоплюевъ. — А что? она и впрямь обрадовалась, какъ ты сталъ сватать-то за меня?
Перетычкинъ. — Еще бы! Не сто разъ тебѣ толковать.
Мордоплюевъ. — Ну, а мать-то что?
Перетычкинъ. — И мать чуть не прыгаетъ. Я, говоритъ, считаю это за такое счастіе… ну, тамъ и прочее.
Мордоплюевъ. — Ладно; а сама-то она что сказала?
Перетычкинъ. — А сама-то: я, говоритъ, для того только и въ лавку ѣздила, чтобъ увидѣть Ивана Дороѳеича.
Мордоплюевъ. — Будто она такъ и сказала?
Перетычкинъ. — Да какъ же! вѣдь, я тебѣ ужь разсказывалъ…
Мордоплюевъ. — Да ты не шутишь?
Борька. — Вотъ, цирюльника привелъ-съ.
Перетычкинъ. — Хорошо (Борька уходить). Ну, любезный, умѣешь-ли ты порядочно стричь и завивать? Говори правду, а не то мы на Кузнецкій Мостъ пошлемъ.
Цирюльникъ. — Помилуйте, сударь, останетесь довольны.
Перетычкинъ. — Да вѣдь не меня — я всегда у Морку завиваюсь; а вотъ этого барина. Сначала ты подстрижешь его, этакъ, немножко, по-нынѣшнему… и завьешь, хорошенько… только смотри, если будетъ хорошо, получишь рубль серебромъ.
Цирюльникъ. — Слушаю-съ.
Перетычкинъ. — Ну, садись же, братъ Ваня; время терять нечего.
Мордоплюевъ (въ нерѣшимости). — Да вотъ что, Саша… не лучше ли такъ?
Перетычкинъ. — Что ты это, съ ума сошелъ, что-ли? Ну, полно дурачиться, садись, говорятъ тебѣ! (сажаетъ его насильно. Мордоплюевъ закрываетъ глаза, цирюльникъ завѣшиваетъ его и начинаетъ стричь). Полчаса какихъ-нибудь, и онъ тебя такъ обработаетъ, что не услышишь… просто переродишься, самъ себя не узнаешь въ зеркало. Вотъ ужь онъ почти и кончилъ… (Цырюльнику) А гдѣ у тебя компасы?
Цирюльникъ. — Компасы грѣются-съ.
Первтычкинъ. — Хорошо; а пока они грѣются, подстриги ты ему бороду-то… Ну, катай смѣлѣе!..
Цирюльникъ. — Слушаю-съ (достаетъ изъ кармана ножницы и гребенку).
Мордоплюевъ (вскакиваетъ). — Послушай-ка, братъ, Саша… (отводить его въ сторону) Ну, къ чему это?..
Перетычкинъ. — Что ты, сумасшедшій! чего жь ты боишься?
Мордоплюевъ. — И самъ не знаю… Ну, вотъ такая страсть напала, что бѣда!.. Зажмурилъ глаза, думаю лучше… анъ покойникъ тятенька и стоитъ передо мной… такой злящій… нѣтъ; Саша, какъ ты хочешь, а ни за что не дамся!.. Ты придумай, нельзя ли эвто какъ-нибудь…
Перетычкинъ. — Да чего тутъ придумывать? Дай подстричь хоть немного; а то на что ты похожъ… Ну, ходитъ, что-ли?
Мордоплюевъ. — Подстричь? Ну, пожалуй… такъ и быть… только пожалуйста не коротко!..
Перетычкинъ. — Да будь покоенъ. Вотъ что: не лучше ли намъ уйдти къ тебѣ въ спальню, а то неравно зайдетъ кто-нибудь. Тамъ онъ тебя и завьетъ, и подстрижетъ. Пойдемъ-ка, братъ Ваня… Ну, любезный, бери-ка свои снаряды! (Всѣ уходятъ въ боковую дверь).
Прохорычъ (осторожно заглядываетъ въ двери). — Никого нѣту; вышли… (входить). Куда провалились? Надо быть, въ спальную. (Увидя на полу обрѣзки волосъ). Э! да ужь они и обкарнали его, проклятые!.. (ходить по комнатѣ и останавливается передъ портретомъ отца Мордоплюоева). Дороѳей Кузьмичъ! почтеннѣйшій благодѣтедь! ожидалъ ли ты такой оказіи?.. Сорокъ лѣтъ торговалъ ты, какъ истинный купецъ, и умеръ ты, какъ христіанину подобаетъ… Царство тебѣ небесное!.. Думалъ ли ты, родной, что сынокъ твой поступитъ въ такую оказію?.. И что эвто за выжига подвернулась? откеля взялась она?.. Сертучонко около колѣнокъ болтается. Еще, говорятъ, купеческій сынъ… оборони Господи! Да отъ русскаго купца такое непутное дѣтище не уродится; только взглянешь — ну, вотъ, такъ бы ему тьфу!
Перетычкинъ. — Да ты здѣсь, старина… какъ бишь тебя зовутъ?
Прохорычъ. — Какъ севодня, такъ и завтра.
Перетычкинъ. — Э! да ты, братъ, я вижу, оселъ большой руки, даромъ что бородка-то побѣлѣла! Ну, ступай же ты сейчасъ…
Прохорычъ. — Какъ же! вотъ такъ и пошелъ!… Нешто вы могите мной распоряжаться?
Перетычкинъ. — Не я, старый шутъ, а хозяинъ твой. Смѣешь ли ты его не послушаться, когда онъ тебѣ деньги платитъ?
Прохорычъ. — Вѣстимо, онъ платитъ, а не ты. Ваша братья около его же кармана трется, какъ бы выудить что-нибудь…
Перетычкинъ. — Я съ этакимъ неучемъ толковать долго не стану; а Ваня велѣлъ мнѣ послать именно тебя, такъ ты слушай обоими ушами. пошелъ скорѣй на биржу, спроси тамъ у извощиковъ, гдѣ бы достать хорошую коляску парой до десяти часовъ вечера, да чтобъ сейчасъ же закладывали, а что будетъ стоить — порядись. Ну, пошелъ, безъ разговоровъ, да живѣе!..
Прохорычъ. — Ладно. (уходя) Самому бы тебѣ настегать козлиныя-то ноги, такъ скорѣй бы сбѣгалъ.
Перетычкинъ. — Что-о?
Прохорычъ. — Ничего-съ, проѣхало! (уходитъ).
Перетычкинъ (одинъ). — Этакая невѣжа! Вотъ они всѣ на одинъ покрой! Да татаринъ гораздо-вѣжливѣе… покажетъ тебѣ халатъ, или ермолку такъ учтиво… а тутъ прикащикъ какой-нибудь… и туда же! Какъ я счастливъ, что развязался съ этимъ народомъ! Да нѣтъ, Иванъ шибко избаловалъ ихъ, а оттого, что самъ безъ воспитанія. Я его скоро образую… Вотъ теперь только еще постричься, такъ ужь совсѣмъ другой человѣкъ будетъ, а тамъ познакомлю его съ литературой — просто и не узнаешь!.. Боже мой! какъ подумаешь, какъ пріятно просвѣтить человѣка, зажечь ему, такъ-сказать, свѣтильникъ… и вотъ онъ человѣкъ образованный… А посмотрѣть, много ли осталось у меня отъ покупокъ… (Смотритъ въ бумажникъ) Пятьдесятъ… восемьдесятъ… сто… всего сто-тридцать серебромъ. Дуракъ я, не взялъ у него цѣлковыхъ сотъ шесть… Ну, да можно еще выманить, когда понадобится.
Перетычкинъ (увидя Мордоплюева, бѣжитъ ему на встрѣчу). — А! ты ужь, Ваня, и готовъ!.. Фу ты, какимъ молодцомъ.. и не узнаешь… чудо! Вотъ теперь тамъ всякая барышня отъ тебя растаетъ!
Мордоплюевъ. — Растаетъ-то растаетъ, да мнѣ, Саша что-то больно неловко.
Перетычкинъ. — Отчего же тебѣ неловко?
Мордоплюевъ. — Въ новомъ сюртукѣ руки-то вотъ точно связаны.
Перетычкинъ. — Ничего; это пройдетъ.
Мордоплюевъ. — Когда-то еще пройдетъ, а тепереча больно неловко…
Перетычкинъ. — Пустяки, братецъ; это съ непривычки; а походишь недѣльку, такъ будешь, какъ въ халатѣ… и раздѣться не захочется.
Мордоплюевъ. — Ну, ужь шалишь, братъ Саша; такъ узко сшитъ, что, мнѣ кажется, въ одинъ день умаешься…
Перетычкинъ. — Полно вздоръ-то городить! Вотъ ты вѣдь ничего не понимаешь, а вѣдь ты теперь настоящая картинка… хоть сейчасъ рисуй съ тебя! Только ходишь, какъ-то по-медвѣжьи… а походка много значитъ… Вотъ теперь мы ѣдемъ къ невѣстѣ, въ благородный домъ: надо умѣть, какъ войти, какъ раскланяться; ужь развѣ мнѣ поучить тебя немножко…
Мордоплюевъ. — Сдѣлай милость, поучи, братъ Саша! Ужь я тебѣ дамъ волю… обработывай меня, какъ знаешь.
Перетычкинъ. — Ну, хорошо, изволь. Прежде всего нужно держать себя не такимъ тюфякомъ, какъ ты, а вотъ этакъ… прямо… видишь?
Мордоплюевъ. — Вижу…
Перетычкинъ. — Ходить не въ раскачку, а ровно… вотъ такъ… Пройдемся вмѣстѣ; смотри на меня (беретъ его за руку и вмѣстѣ прохаживаются вокругъ комнаты). Ну, это еще недурно. Теперь, когда входишь въ комнату, сдѣлай шага три впередъ, и потомъ нога объ ногу, вотъ этакъ… (Мордоплюевь повторяетъ всѣ его движенія). «Сударыня, честь имѣю кланяться… Балабаевскій купецъ такой-то»; а тамъ опять назадъ, вотъ такъ. Ну, отойдемъ къ дверямъ. Представь себѣ, что ты входишь въ комнату… Ну, начинай: «сударыня…»
Мордоплюевъ (подражая неловко). — Сударыня…
Перетычкинъ. — Эхъ, братецъ! совсѣмъ не такъ!
Мордоплюевъ. — Да какъ же, Саша? Вѣдь ужь ты такой, право.
Перетычкинъ. — Ну, зачѣмъ ты переваливаешься съ боку на бокъ, точно сибирскій медвѣдь? Говорятъ тебѣ, держись прямо. Ну, начни опять: «сударыня…»
Мордоплюевъ. — Сударыня… сибирскій… тьфу! балабаевскій купецъ…
Перетычкинъ. — Ха, ха, ха!.. Ну, братъ, Ваня, ты просто шутъ гороховый: сейчасъ все и забылъ… Ну, смотри на меня. «Сударыня! честь имѣю кланяться; балабаевскій купецъ…» тутъ скажешь свое имя и фамилію. Ну, сажай!..
Мордоплюевъ (повторяя опять). — Сударыня! честь имѣю наняться… балабаевскій купецъ…
Перетычкинъ. — Ну, что жь остановился?
Мордоплюевъ. — Купецъ Мордоплюевъ.
Перетычкинъ. — Ну, вотъ, это порядочно! Только смотри, не оробѣй; а главное побольше форсу… то-есть, этакъ тонируй!
Мордоплюевъ. — Ну, ужь эвтаго я, братъ, не съумѣю.
Перетычкинъ. — А очень легко… я тебя сейчасъ выучу. Слушай: пріѣдемъ мы къ невѣстѣ; ну, разумѣется, пойдутъ разговоры… а какъ только я отнесусь къ тебѣ, или о чемъ спрошу, ты отвѣчай мнѣ по-французски…
Мордоплюевъ. — По-французски? Что ты, Саша? нешто я умѣю?
Перетычкинъ. — Да вѣдь только два слова: «вуй моншеръ!» Вотъ и подумаютъ, что ты хорошо образованъ.
Мордоплюевъ. — Какъ ты, Саша, сказалъ? Ну-ка, скажи еще.
Перетычкинъ. — Вуй моншеръ!
Мордоплюевъ. — Вуй моншеръ! Что же это значитъ по-нашему-то?
Перетычкинъ. — Это значитъ: да, мой милый.
Мордоплюевъ. — Вуй моншеръ; да, мой милый… хорошо?
Перетычкинъ. — Напримѣръ, я скажу: лѣтомъ въ Москвѣ, жить очень скучно; вѣдь ты желалъ бы нанять дачу, не правда-ли? (толкаетъ его) Ну!
Мордоплюевъ. — Вуй мошнеръ!..
Перетычкинъ. — Что ты! какой мошнеръ? Вуй моншеръ!
Мордоплюевъ. — Ахъ, да бишь… вуй моншеръ!
Перетычкинъ. — Ты, пожалуй, и ужо этакъ же переврешь.
Мордоплюевъ. — Нѣтъ, Саша, не перевру, запомню… вуй моншеръ! вуй моншеръ!
Перетычкинъ. — Смотри же, братъ Ваня; а то вѣдь срѣжешь голову. (Смотритъ въ окно). Вотъ и коляска пріѣхала! Ну, поѣдемъ же; пора; надѣвай шинель! (подаетъ ему).
Мордоплюевъ. — Да куда ее! и такъ смерть жарко!..
Перетычкинъ. — Ну, такъ возьми, въ коляску положишь… Перчатки не забудь… А платокъ въ карманѣ?
Мордоплюевъ. — Въ карманѣ.
Перетычкинъ (ударяя себя по лбу). — Ажъ, чортъ возьми! совсѣмъ изъ ума вонъ! Есть у тебя духи?
Мордоплюевъ. — Нѣтъ, Саша, я эвтой дряни не люблю.
Перетычкинъ. — А вѣдь непремѣнно нужно… Какъ же ты пойдешь къ невѣстѣ ненадушеный?
Мордоплюевъ. — Такъ зачѣмъ же дѣло стало? Въ лавкѣ у меня много: можно мальчишку дослать.
Перетычкинъ. — Да, скоро онъ тебѣ принесетъ; еще, пожалуй, какую-нибудь дрянь. Лучше вотъ что: давай-ка три цѣлковыхъ! Въ коляскѣ я живо слетаю на Кузнецкій Мостъ и самыхъ лучшихъ французскихъ привезу.
Мордоплюевъ (даетъ деньги). — На вотъ, пожалуй!
Перетычкинъ. — Подожди же; я духомъ ворочусь (убѣгаетъ).
Мордоплюевъ (одинъ). — Важный парень, нечего сказать; хоть въ ухо вдѣнь! Я, говоритъ, тебя, Ваня, такимъ молодцомъ поставлю, что всѣ рядскіе въ затылкахъ зачешутъ. А и впрямь, что бы я былъ безъ него? Такъ, какой-то Маргафонъ, никакой бы комплекціи не зналъ. Попалась бы жиреха… хошь какая ни на есть, а все зубы словно ваксой вымазаны, ну и или съ ней! А тутъ барышня, да еще какая! прійдетъ въ лавку, да только глазкомъ поведетъ — ну просто аршинъ изъ рукъ валится, и по-французски говоритъ… Хоша я самъ и не умѣю, а все лучше. Ну, да и въ гости съ эвтакой выѣдешь, такѣ ужь всякой скажетъ: «Ахъ, сударыня!» Ой, ой! прахъ побери! подъ-мышками рѣжетъ, мочи нѣтъ! Ну, зато, Саша говоритъ: «ты, братецъ, молодецъ во всей формѣ!» (Ходить по комнатѣ, ловчится и нечаянно видитъ себя въ зеркалѣ). Ай! батюшки, да не-ужъ-то эвто я? Ха, ха, ха! Ха, ха, ха! Вотъ оказія-то! Отродясь волосы-то не вились, а теперь, смотри-ка какой сталъ! Какъ-бишь, Сашуха-то училъ меня? Да! «Сударыня, честь имѣю кланяться»… Постой, начну съизнова (расшаркиваясь). «Сударыня, честь имѣю кланяться; балабаевскій купецъ Мордоплюевъ»… и еще: вуй моншеръ. «Сударыня, честь имѣю кланяться! вуй моншеръ!»
Мордоплюевъ (оборотясь и увидя Прохорыча). — А! Прохорычъ! И ты здѣсь? Ну, что смотришь? али не узналъ?
Прохорычъ. — Узнать-то узналъ, да и глазамъ-то не вѣрится, какъ они обшаршавили васъ, ровно шавку какую. Господи твоя воля! Да изъ чего вы себя губите-то, Иванъ Дороѳеичъ? Не што я не знаю? Вѣдь изъ-за непутной вертячки, что у насъ въ лавкѣ прыгала, ровно сорока, да болтала по-французски — типунъ бы ей за языкъ.
Мордоплюевъ. — Ну, ужь насчетъ эвтаго говори, братъ, да не заговаривайся; а коли много врать будешь, такъ убирайся отколя пришелъ!
Прохорычъ. — Да я и уйду, только вотъ письмо извольте получить, сейчасъ почтальйонъ принесъ. (Подаетъ письмо.)
Мордоплюевъ. — Откуда эвто? А! изъ Балабаева, отъ бабушки Анисьи Меркуловны! Ладно! (распечатываетъ и читаетъ): « Любезному внучку моему, Ивану Дороѳеевичу; посылаю я тебѣ мое нижайшее почтеніе и низкій поклонъ и заочно мое благословеніе, на вѣки нерушимое. и дай тебѣ Богъ всякаго благополучія и всякой корысти моими грѣшными молитвами. А мнѣ больно тошно, Ванюша, что ты ко мнѣ такъ рѣдко пишешь, а я ужь стала припадать шибко; видно, пора и на покой. А еще прошу тебя слезно, внучекъ дорогой, живи ты въ Москвѣ честно и доброизвольно, не отшатнись отъ страха Божьяго. А живи ты, Ванюша, честно, какъ родители твои жили, да и тебѣ заказали. Если же я что-нибудь услышу, то ты меня, старуху, такъ въ гробъ и положишь. Прощай, мой золотой, цалую тебя въ сахарныя уста. Бабушка твоя, Анисья Меркульевна.» Ишь ты какъ нацарапала! (Оборотясь и видя, что Прохорычъ плачетъ) Что ты, Прохорычъ, объ чемъ разрюмился?
Прохорычъ. — Объ чемъ! А нешто вамъ и не жалко ее, голубушку? Старушка такая добрая, почтенная, христолюбивая, а теперича, стало-быть, выходитъ, уже заранѣе подавай за упокой! Какъ-только услышитъ радостную вѣсточку, что вы женитесь на модницѣ, со стыда много не наживетъ.
Мордоплюевъ. — А отъ кого она услышитъ? Балабаевъ отсюда не рукой подать.
Прохорычъ. — Не рукой подать! А нешто мало нашихъ-то въ Москвѣ? Зубоскальству-то и конца не будетъ: ну, теперича, стало-быть, выходитъ, сейчасъ же и въ Балабаевъ напишутъ, что вотъ, молъ, Иванъ Дороѳеичъ какое колѣно отмочилъ… Да ужь истинно сказать, колѣно важное!
Мордоплюевъ (пройдя въ раздумьи по комнатѣ). — А что? вѣдь и впрямь, дѣло-то неладно.
Прохорычъ. — Да такъ-то не ладно, что оборони Богъ! Не-ужь-то вы, хозяинъ, ужь забыли покойника тятеньку и маменьку, дай Богъ имъ царство небесное! какъ они васъ воспитали да уму-разуму учили. Да не токма-что они, а всѣ дальніе-то у васъ съ роду жили по-христіански… Вѣдь ужь коли я купецъ, такъ теперича, стало-быть, выходитъ, и родства ищу въ купечествѣ. Зачѣмъ же я въ дворянство-то полѣзу? Богъ всякому указалъ свое: купецъ ты — ну и живи по-купецки; дворянинъ — живи по дворянски; стрекулистъ ты — такъ стрекулятничай. Оно, говорить нечего, у насъ въ рядахъ много всякой фанаберіи, да скоро и въ трубу вылетаютъ. Не-ужь-то перенимать у нихъ? Вѣдь, кабы тятенька съ маменькой встали да провѣдали про ваши замыслы — въ умѣ бы рехнулись! Вотъ, ей-Богу! Вѣстимо, изъ земли они сырой вамъ ни словечка не промолвятъ, да вотъ ихъ потреты красуются; взгляните-ка, какъ они оба смотрятъ на васъ, будто живые, на глазахъ ровно слезы выступили… вотъ словно говорятъ вамъ: Ванюша! Ванюша! что ты, родной, съ собой дѣлаешь? Куда ты ѣдешь? Зачѣмъ тревожить кости наши, да губишь и свою головушку?
Мордоплюевъ (сильно растроганный).-- Оно вѣстимо… Э! да, что тутъ! не поѣду, да и конецъ! Вотъ ни за что не поѣду! Хоть онъ тутъ тресни, а ужь шабашъ! что я за дуракъ такой въ самомъ дѣлѣ! (снимаетъ сюртукъ и бросаетъ на полъ). Сыщика-сь мнѣ, Прохорычъ, халатъ… Тьфу ты пропасть! Словно кто обошелъ меня!
Прохорычъ (подавая халатъ).-- Слава тебѣ, Господи! Давно бы такъ, хозяинъ! А то у меня все сердце выболѣло, да и голова-то кругомъ пошла. Ну теперича, стало-быть, выходитъ, и лодырю эвтому, коли пріѣдетъ, такъ вотъ тебѣ Богъ, а вотъ тебѣ двери?
Мордоплюевъ. — Ну его къ лѣшему! на порогъ его — да въ шею!..
Перетычкинъ. — вотъ и я! Отличныхъ, братъ, досталъ! французскіе, высшій сортъ… Это что такое? зачѣмъ ты раздѣлся?
Мордоплюевъ (растерявшись).-- Да такъ…
Перетычкинъ. — Какъ такъ? Да чтожь это значитъ?
Мордоплюевъ. — Да такъ… Ты, братъ, проваливай; я ужь не поѣду.
Перетычкинъ. — Не поѣдешь? ты съ ума сошелъ, что ли?
Мордоплюевъ. — Нѣтъ еще, а не поѣду, да и только. Шалишь, братъ, Саша! ты меня атурить хотѣлъ, анъ вотъ нѣтъ!
Перетычкинъ (поглядѣвъ на Прохорыча). — Э! понимаю! (Мордоплюеву). Ну, пожалуй, не ѣзди! Я одинъ поѣду, посватаюсь вмѣсто тебя, да и женюсь, а ты сиди тутъ, какъ лѣшій въ болотѣ! И охота же такой хорошенькой барышнѣ интересоваться этакимъ чучелой!.. Вѣдь вотъ сейчасъ встрѣтилась со мной на Лубянкѣ: ѣдетъ съ матерью; карета щегольская… Какъ увидала меня, и замахала платкомъ «Мы, говоритъ, сейчасъ домой; а здоровъ ли милый Иванъ Дороѳеичъ? Ради Бога привезите его поскорѣе, мы васъ ждемъ!» А вотъ тебѣ и Иванъ Дороѳеичъ: словно аршинъ проглотилъ — стоитъ какъ сычъ, только глазами хлопаетъ!
Мордоплюевъ. — Да неужто она такъ и сказала: «мидый Иванъ Дороѳеичъ?»
Перетычкинъ. — А я врать тебѣ, что ли, стану?
Мордоплюевъ (почесывая въ затылкѣ). — Ну, коли такъ, такъ пожалуй и того…
Перетычкинъ. — Что того?
Мордоплюевъ. — Ну и съѣздить можно.
Перетычкинъ. — Да какъ же не ѣхать-то? Начали дѣло — и вдругъ бросить! Она, вѣдь, расплачется, ну и пиши пропало! Потеряешь этакую невѣсту, самъ плакать будешь, да ужь не воротишь.
Мордоплюевъ. — Такъ чего же зѣвать?.. Что жь въ самомъ дѣлѣ? Поѣдемъ да и шабашъ! (сбрасываетъ халатъ).
Перетычкинъ (подавая ему сюртукъ). — Ну, надѣвай же проворнѣе! Теперь давай сюда платокъ… Слышишь, каковъ запахъ-то? Постой, я тебя спрысну (прыскаетъ его духами). Фу ты, какая амбра! Ну бери шляпу, шинель, да и маршъ! (уходя, Прохорычу) Что? грибъ съѣлъ, старый сычъ? (оба уходятъ).
Прохорычъ (качая головой). — Господи владыко! Что жь это такое? И ума не приложу…
Зинаида (въ шелковомъ платьѣ; модный уборъ на головѣ). — Боже мой, какъ копается Julie! Битыхъ два часа не можетъ кончить своего туалета. Вотъ я-такъ одѣлась въ минуту (оборачивается передь зеркаломь). Платье немножко-темно… Лучше бы надѣть сиреневое; впрочемъ, этакъ солиднѣе; а одѣнься-ка я по своему вкусу, такъ для Юлиньки сравненіе будетъ слишкомъ невыгодно. И все еще не готова… а давеча цѣлое утро бренчала на гитарѣ… Что за несносная дѣвчонка!.. Да и благовѣрный-то мой тоже (кричитъ въ боковую дверь). Евграфъ Семенычъ! не-уже-ли вы еще не напялили вашего фрака? Побойтесь Бога; женихъ сейчасъ пріѣдетъ!
Зинаида. — Насилу-то выползли! Ну, не стыдно ли, и съ вашей ли фигурой… цѣлый часъ возитесь передъ зеркаломъ!
Евграфъ. — Что ты, дурочка, гдѣ же тутъ часъ? Я только фракъ надѣлъ да виски пригладилъ… Посмотри-ка, каковъ молодецъ — а?
Зинаида (съ иронической гримасой). — Ужасно хорошо! А руки-то?.. Поглядите-ка, въ чемъ это онѣ у васъ? Что за срамъ! Точно вы трубу чистили!..
Евграфъ. — А! это я римскія свѣчки дѣлалъ… Ну, тутъ порохъ, селитра… еще кое-что…
Зинаида. — Такъ вымойте поскорѣе, или хоть одеколономъ оботрите, а то за васъ со стыда сгоришь.
Евграфъ. — Нѣтъ, и разведу немножко селитряной кислоты съ водой, такъ вотъ тебѣ и вся химія… духомъ выѣстъ.
Зинаида. — Подите вы съ своей глупой кислотой…. Когда тутъ съ ней возиться?.. Надѣньте хоть перчатки — вотъ и не видно будетъ.
Евграфъ. — Какъ же перчатки? Вѣдь я не на балѣ…
Зинаида. — Такъ что жь за бѣда? ныньче ни одинъ порядочный человѣкъ безъ перчатокъ не ходитъ.
Юлинька. — Вотъ и я, maman. Посмотрите, каково я одѣта?… Вѣдь хорошо, не правда ли?
Зинаида. — Ну, Julie, я думала, ты до завтра не кончишь. Можно ли такъ копаться?
Юлинька. — Вотъ это мило! какія вы, право, maman! Вѣдь я жду жениха… Не выйдти же мнѣ на смѣхъ, какой-нибудь дурой… А вы лучше взгляните, каково на мнѣ новое платье сидитъ?
Зинаида (осматривая ее). — Очень мило. Только надо держаться попрямѣе: ты все какъ-то сутулишься.
Юлинька. — Что вы, maman! это вамъ такъ кажется… а посмотрите-ка, хорошо ли?
Зинаида. — Нѣтъ ничего, ma chère.
Юлинька. — Хотѣла я воротничокъ надѣть, да очень жарко.
Зинаида. — И прекрасно, что не надѣла. У полненькой дѣвушки чѣмъ открытѣе плечи, тѣмъ она авантажнѣе. Къ тому же ты ждешь жениха — для чего кутаться?… Чѣмъ насъ природа надѣлила, скрывать совсѣмъ не для чего.
Евграфъ. — Однако жь, душечка, не спустить же ей вовсе съ плечъ…
Зинаида. — Не ваше дѣло-съ! Вы бы вотъ лучше хозяйствомъ-то занялись, посмотрѣли бы, что тамъ въ дѣвичей дѣлается… Эй, Оська! Оська!
Зинаида. — Ну, что? Устюшка приготовила тамъ закуску, какъ я ей приказала?
Оська. — Ужь на тарелки наклала-съ.
Зинаида. — А самоваръ кипитъ?
Оськл. — Кипитъ-съ.
Зинаида. — А ты все еще въ лохмотьяхъ щеголяешь! Этакой мерзавецъ мальчишка! Того и гляди, гости пріѣдутъ, а онъ ходитъ оборванный! Пошолъ, негодяй, сейчасъ же надѣнь новый казакинъ; да только смѣй ты у меня при гостяхъ подать что-нибудь безъ перчатокъ… вѣдь тамъ у тебя пара нитяная есть?
Оська. — Есть-съ.
Зинаида. — Ну, такъ смотри же; а не то всѣ уши обдеру. Пошолъ одѣнься! (Оська уходитъ).
Юлинька. — Ахъ, maman, я что-то робѣю… Сама не знаю отчего, а какъ-то страшно… сердце такъ и бьется.
Зинаида. — И, полно, ma chère! что за глупость! чего бояться? Вѣдь онъ купецъ… къ-тому же иногородный… Вотъ еслибъ какой-нибудь чиновникъ, или что-нибудь этакое… а купцы не имѣютъ этой тонкой образованности. Будь только развязна, тонируй побольше — и ты сейчасъ же вскружишь ему голову.
Юлинька. — А говоритъ онъ по-французски, maman?
Зинаида. — Вотъ объ этомъ забыла спросить.
Юлинька. — Ныньче вѣдь изъ купцовъ многіе по-французски говорятъ, а я, признаюсь, немножко забыла… Какъ бы не сконфузиться…
Зинаида. — И, полно, min ange! онъ вѣрно не вступитъ съ тобой въ серьезный разговоръ, а общія фразы ты знаешь очень твердо.
Евграфъ. — Такъ чего жь еще? Вотъ когда я служилъ въ губерніи, былъ у насъ при губернаторѣ одинъ чиновникъ; только два слова зналъ по-французски: вуй да нонъ, да такъ умѣетъ ихъ вклеивать… Ну, вотъ и думали, что онъ славно по-французски говоритъ… во всей канцеляріи такъ французомъ и прозвали.
Зрнаида. — Ужь вы тутъ наскажете!
Юлинька (взглянувъ въ окно). — Ахъ, maman! ѣдутъ! ѣдутъ!
Зинаида. — На дрожкахъ, или въ каретѣ?
Юлинька. — Въ коляскѣ, maman… Какая щегольская коляска!
Зинаида. — Это вѣрно его: вѣдь онъ ужасный богачъ. Ну, Евграфъ Семенычъ, ужь вы примите ихъ… Да не будьте такимъ филиномъ, поразговоритесь; потомъ явимся и мы; а то вдругъ какъ-то неловко… Allons, Julie! (уходить).
Евграфъ Семеновичъ (одинъ). — Вотъ поди ты съ ними! каковы химики! Со мной такъ бойки… какъ ртуть, такъ и бѣгаютъ, а тутъ и на попятный дворъ. И что за важная штука женихъ!… Мы его примемъ, этакъ… химически.
Перетычкинъ. — Мое почтеніе! Извините…
Евграфъ. — Милости просимъ, господа; пожалуйте; безъ церемоніи.
Перетычкинъ. — Очень пріятно-съ; но позвольте узнать, съ кѣмъ мы имѣемъ удовольствіе говорить?
Евграфъ. — Со мной, со мной, братецъ… развѣ вы не видите, что со мной говорите?
Перетычкинъ. — Конечно; но мы не имѣемъ чести бытъ въ знакомствѣ.
Евграфъ. — Такъ познакомимся… Отставной коллежскій секретарь Евграфь Семеновъ Сандаравовъ, отецъ невѣсты вашей, на которой вы намѣрены… *
Піретычкинъ. — Нѣтъ-съ, это не я, а вотъ пріятель мой.
Евграфъ. — А! Ну, очень радъ, очень радъ.
Мордоплюевъ (расшаркиваясь по знаку Перетычкина). — Судары…
Перетычкинъ (дергаетъ его за фалду). Что ты, братецъ?
Мордоплюевъ (про-себя). — Тьфу, забылся… (вслухъ) Честь имѣю кланяться, балабаевскій купецъ Иванъ Дороѳемчъ Мордоплюевъ.
Евграфъ. — Какъ вы сказали?
Мордоплюевъ. — Иванъ Дороѳеичъ.
Евграфъ. — Нѣтъ, по фамиліи-то?
Мордоплюевъ. — Мордоплюевъ.
Евграфъ. — Мордоплюевъ! Чортъ знаетъ, какихъ фамилій нѣтъ на свѣтѣ!..
Мордоплюевъ. — Да-съ, бываютъ очень странныя фамиліи.
Евграфъ. — Да что же мы стоимъ? Прошу садиться, господа! Жена съ дочерью сейчасъ выйдетъ. (Мордоплюеву). Ну, вы вѣдь торгуете… Много у васъ товару?
Мордоплюевъ. — Достаточное количество-съ.
Евграфъ. — А что… вы этакъ, аршиномъ или на вѣскахъ?
Мордоплюевъ. — Все больше аршиномъ-съ.
Евграфъ. — А вѣски-то развѣ фальшивые?
Мордоплюевъ. ~У насъ ужь товаръ такой-съ.
Евграфъ. — А вѣдь, чай, на каждый аршинъ вы по вершку утянете — а?..
Мордоплюевъ (сконфузясь).-- Помилуйте… мы торгуемъ на чести-съ.
Евграфъ. — Знаемъ мы вашу честь-то!.. Да вы, пожалуйста, не обидьтесь: вѣдь, можетъ, вы и не такой, какъ другіе… Мало ли вашей братьи… на свѣтѣ много химиковъ! (понюхавъ табаку, обращается къ Перетычкину) А васъ какъ зовутъ, позвольте узнать…
Перетычкинъ. — Александръ Харитонычъ-съ…
Евграфъ. — А по фамиліи?
Перетычкинъ. — Перетычкинъ.
Евграфъ. — Перетычкинъ. Гмъ!.. Служите гдѣ-нибудь?
Перетычкинъ. — Нѣтъ-съ; теперь не служу.
Евграфъ. — А прежде служили, вѣрно, по статской?
Перетычкинъ. — Нѣтъ-съ, я служилъ въ военной службѣ. Я изъ дворянъ, служилъ офицеромъ.
Мордоплюевъ (тихо Перетычкину). — Что ты врешь? какой же ты офицеръ?
Перетычкинъ. — Отстань, не твое дѣло!
Евграфъ. — Офицеромъ?.. Это недурно… Я самъ тотъ же офицеръ; а вотъ чернилъ терпѣть не могу, вотъ и отлично ихъ дѣлаю.
Перетычкинъ. — Такъ вы ужь нигдѣ не изволите служить?
Евграфъ. — Нѣтъ, съ 836 года въ отставкѣ.
Перетычкинъ. — Оно, конечно, при хорошемъ состояніи…
Евграфъ. — Да какое у меня теперь состояніе? Было, братъ, оно, да сплыло! А со временемъ будутъ и мильйоны въ карманѣ.
Перетычкинъ. — Вѣрно, хотите въ какой-нибудь коммерческій оборотъ?
Евграфь. — Э, нѣтъ! Я натуральной магіей занимаюсь.
Перетычкинъ. — Натуральной магіей?.. то-есть, какъ это?
Евграфъ. — Да такъ. Вотъ теперь у тебя носъ какъ быть слѣдуетъ, а хочешь, онъ сейчасъ будетъ на сторону?
Перетычкинъ. — Ну, нѣтъ, благодарю васъ!
Евграфъ. — Да ты думаешь кулакомъ? Нѣтъ! Я тебѣ это такъ… химически.,
Перетычкинъ. — Химически?
Евграфъ. — Да! А не то, хочешь, рожу тебѣ комкомъ сдѣлаю?.. Ну, хочешь, что-ли?.. Или вотъ всѣ трое безъ головъ будемъ?
Перетычкинъ (всторону). — Что за чудакъ! (вслухъ). Не-уже-ли совсѣмъ безъ головъ?
Евграфъ. — Что жь, не вѣришь, что ли? Ну, давай рубль серебромъ: сейчасъ при тебѣ же въ кулакѣ растоплю.
Перетычкинъ. — А, понимаю-съ! то-есть это фокусы.
Евграфъ. — Какіе фокусы! Натуральная магія. А ужь ракеты, бураки, колеса, звѣзды, римскія свѣчки — это ужь, братъ, никто лучше меня не сдѣлаетъ. Да это все пустяки; у меня есть еще… а! да вотъ, кажется, и наши ползутъ!..
Евграфъ. — Рекомендую… вотъ жена моя, Зинаида Васильевна; а это дочь, Юлинька. Вѣдь славная дѣвочка, не правда ли?
Юлинька (тихо отцу). — Ахъ, папа, что вы это!
Перетычкимъ (толкая подъ бокъ Мордоплюева). — Ну, что же ты?
Мордоплюевъ (подходя и стараясь быть ловкимъ). — Сударыня, честь имѣю кланяться; балабаевскій купецъ Иванъ Дороѳеичъ (отступая назадъ, расшаркивается и роняетъ со стола лампу). Ахъ, извините-съ; ей-Богу, не нарокомъ! (отбѣгаетъ съ сторону и почти съ ногъ сбиваетъ Евграфа Семеновича).
Евграфъ. — Ой-ой-ой! Потише, почтеннѣйшій! у меня мозоли.
Зинаида. — Ничего, вѣдь они не видали. Садитесь, сдѣлайте одолженіе!
Мордоплюевъ (садясь съ кресла, разламываетъ гитару). — Ай! что еще тутъ за оказія?
Зинаида. — А! Это юлинькина гитара. Ну ее! не безпокойтесь; пожалуйте вотъ сюда!.. (Всѣ садятся. Продолжительное молчаніе).
Перетычкинъ (толкая Мордоплюева). — Ну, что же, Ваня? Говори хоть что-нибудь.
Мордоплюевъ (усиливается что-то сказать, но никакъ не можетъ).-- А, гмъ!
Зинаида. — Какіе у насъ прекрасные дни! Я не помню такого лѣта.
Перетычкинъ. — Да, лѣто чудесное-съ. Только ужь очень жарко; такая пыль, что мочи нѣтъ.
Зинаида. — Вотъ мы такъ живемъ здѣсь совершенно на дачѣ: такая тишина, воздухъ легкій, настоящая деревня. А вы, Иванъ Дороѳеичъ, любите деревенскую жизнь?
Мордоплюевъ. — Какъ же-съ! Въ деревнѣ лѣтомъ важно; только иной разъ навозомъ припахиваетъ-съ.
Евграфъ. — Ну, что сталъ? Подавай прежде вотъ сюда, какъ слѣдуетъ… Чайку, господа! сдѣлайте милость… Да ромцу-то подбавляйте побольше… этакъ химически…
Юлинька (тихо матери). — Посмотрите-ка, maman: вѣдь Оська-то босикомъ…
Зинаида. — Не-уже-ли? Ахъ, мерзавецъ… Какой конфузъ!.. я готова уйдти со стыда…
Евграфъ (Оськѣ). — Ну, теперь пошолъ, барынѣ давай.
Юлинька. — А перчатки-то какія… Поглядите, что это, maman?
Зинаида (взявши чашку, тихо Оськѣ). — Вотъ я съ тобой раздѣлаюсь, бестія! Развѣ можно босикомъ, и въ такихъ перчаткахъ подавать?
Оська (во все горло). — Да это Устюшка-съ. Она въ нихъ самоваръ чистила: вишь кирпичомъ руки обдерешь!
Зинаида. — Тсъ!.. молчи!.. Какъ примешь чашки, пошолъ вонъ и не приходи сюда. Пускай дѣвка подаетъ. (Молчаніе).
Перетычкинъ. — Лѣтомъ здѣсь, въ Москвѣ, очень скучно, сударыня, и даже нездорово. Какая-то атмосфера такъ тебя и давитъ… Зато зимой сколько удовольствія: маскарады, театры… (Мордоплюеву). Ты, кажется, тоже очень любишь театръ? (дѣлаетъ ему знаки).
Мордоплюевъ. — Вуй моршенъ.
Перетычкинъ. — Штъ! молчи! (толкаетъ его; Мордоплюевъ роняетъ стаканъ).
Евграфъ. — Что? знать горячо? (Оськѣ). Пошолъ! подбери! (Мордоплюеву). Не обожглись ли?
Мордоплюевъ (обтирая платкомъ колѣнку). Маленько вотъ здѣсь насквозь прохватило. Да ничего-съ.
Юлинька (тихо матери). Фи, какой онъ смѣшной, maman! Должно-быть набитый дуракъ.
Зинаида. — Молчи, mon ange. Развѣ можно судить по первому взгляду?
Евграфъ. — Не прикажете ли еще по чашкѣ, господа?
Перетычкинъ. — Нѣтъ-съ довольно; откровенно сказать, мы ужь пили дома.
Зинаида. — Если пошло на откровенность, вѣдь и мы тоже напились.
Евграфъ. — Да ужь теперь время и къ закускѣ подвигаться… Винца-бы намъ хорошенькаго, да еще какой-нибудь химіи этакой…
Зинаида. — Сейчасъ приготовятъ. А вы бы, между-тѣмъ показали свой кабинетъ. (Перетычкину). Вѣдь вы не знаете, онъ у насъ такой химикъ… у него очень-много любопытныхъ вещей. Вотъ Иванъ Дороѳеичъ, какъ человѣкъ коммерческій, вѣрно химіей не интересуется. (Юлинькѣ). Останься съ нимъ, ma chère; вѣдь надобно же вамъ познакомиться.
Евграфъ. — А и въ-самомъ-дѣлѣ, пойдемте, господа. Я покажу вамъ чудные препараты: у меня и машина электрическая есть… Пожалуй, я вамъ заряжу… Ну, милости прошу… вотъ сюда пожалуйте!.. (Уходить съ женой и Перетычкинымь въ кабинетъ).
Юлинька (про-себя). Что за фантазія у maman оставитъ меня съ этимъ фофаномъ! Ну, что я стану съ нимъ говорить?
Мордоплюевъ (про-себя). — Вотъ оказія-то! Какъ взгляну на нее, такъ варомъ и обваритъ, ей-Богу!.. (Молчаніе).
Юлинька. — Скажите, пожалуйста, какъ ваша Фамилія?
Мордоплюевъ. — Мордоплюевъ-съ.
Юлинька (всторону). — Боже мой! что за фамилія! (вслухь). Давно ли вы здѣсь въ Москвѣ?
Мордоплюевъ. — Да вотъ ужь десятый мѣсяцъ торгуемъ-съ.
Юлиньва. — Мнѣ кажется, я бывала у васъ въ лавкѣ?
Мордоплюевъ. — какъ же-съ, неоднократно… я самъ и товаръ вамъ отпущалъ-съ. Еще въ послѣдній разъ, не изволите ли припомнить, мы сдѣлали вамъ на тридцать-семь копеекъ серебромъ почтенія-съ?
Юлинька (едва удерживаясь отъ смѣха). — Благодарю васъ… А далеко отсюда вы живете?
Мордоплюевъ. — На Моросейкѣ-съ, противъ будки на углу; внизу тутъ питейный домъ, а наверху я снимаю-съ. (Молчаніе. Юлинька смѣется потихоньку; Мордоплюевь старается еще что-то сказать и никакъ не можть).
Юлинька. — Ну, какъ вамъ нравится Москва?
Мордоплюевъ. — Важный городъ-съ, только ужь больно закавыристъ… А ужь насчетъ калачей и яблошнаго квасу — у насъ такого не отвѣдаешь-съ.
Юлинька. --* А прежде вы гдѣ жили?
Мердоплюввъ. — Въ Балабаевѣ-съ.
Юлинька. — Что жь это? городъ?
Мордоплюевъ. — Точно такъ-съ.
Юлинька. — И большой городъ?
Мордоплюевъ. — Не больно малъ-съ; Волга у насъ и Москвѣ-рѣкѣ чета… Лѣтомъ и расшива и мокшанъ проходитъ-съ.
Юлинька. — Какая же это расшива?
Мордоплюевъ. — Судно-съ; нагрузятъ въ него тамъ, на Низу, да и погонятъ до Рыбны, а тамъ и дальше-съ.
Юлинька. — А есть у васъ театръ? Бываютъ маскарады?
Мордоплюевъ. — Тіятръ какъ-то играли-съ, да меня покойникъ тятенька не пущалъ: вишь тамъ баловства много-съ.
Юлинька. — Стало-быть, у васъ тамъ довольно-весело?
Мордоплюевъ. — Какъ же-съ! Судачина свѣжая у насъ бываетъ копейки по четыре серебромъ за фунтъ, а ужь мелкая рыба нипочемъ-съ. Хотитё[1] стерлядокъ, и тѣ недороги; а не хотите — налимчики есть. Только ужь одно у насъ больно-неладно…
Юлинька. — А что такое?
Мордоплюевъ, — Да примѣромъ сказать: вотъ хоть почешите вы себѣ за ужиномъ, завтра же по всему городу и зазвонятъ-съ.
Юлинька (всторону). — Нѣтъ, ужь съ нимъ не достаетъ терпѣнія. (Вслухъ). Ахъ, Боже мой! какъ вдругъ закружилась голова… въ главахъ темно…
Мордовлюбвъ (Вскакивая въ испугѣ). — Что съ вами, сударыня?
Юлинька. — Сама не знаю, а такъ дурно… ради Бога, позовите маменьку!
Мордоплюевъ (про-себя). — Вотъ тебѣ здравствуй! (кричитъ въ двери кабинета). Сударыня! Пожалуйте-ка сюда-съ! Съ барышней что-то неладно…
Зинаида (бросается къ Юлинькѣ, которая притворилась безчувственною). — Что такое? что съ тобой, mon ange? Ахъ, Боже мой! Она въ обморокѣ… Евграфъ Семенычъ, подай поскорѣй одеколону! Тамъ есть у васъ, въ кабинетѣ; надо ей виски потерѣть.
Перетычкинъ (тихо Мордоплюеву). — Ужь ты не сказалъ ли ей чего?
Мордоплюевъ. — Что ты? Нешто я дуракъ какой! Мы все такъ вальяжно разговаривали.
Евграфъ (прибѣгаетъ съ стклянкой). — Вотъ, душечка, изволь…
Зинаида (отталкиваетъ ее). — Что это? Извергъ вы этакой! Уморить, что ли, вы ее хотите?
Евграфъ (нюхаетъ). — А! это скипидаръ! Постой, вотъ я сейчасъ! (бѣжитъ въ кабинетъ и приносить другую стклянку) Вотъ, помочи ей хорошенько. Это настоящая фарина!
Зинаида (натирая Юлинькѣ виски). — Ахъ, какъ это непріятно!.. Впрочемъ, я очень понимаю; новыя чувства… Притомъ же, она у меня такая слабонервная…
Перетычкинъ. — Я полагаю, имъ теперь всего лучше успокоиться; а намъ ужь позвольте до слѣдующаго визита…
Евграфъ. — Куда же вы, господа? Это что за химія? Сейчасъ закуску подадутъ.
Перетычкинъ. — Извините. Мы ужь въ другой разъ, когда-нибудь… а теперь Юлія Евграфовна въ такомъ положеніи…
Евграфъ. — Жаль, очень жаль! А мы бы того…
Перетычкинъ (тихо Зинаидѣ Васильевнѣ). — По-крайней-мѣрѣ, можетъ ли онъ надѣяться?
Зинаида. — А вотъ я съ ней переговорю; да вы будьте покойны: она не выйдетъ изъ моей воли. (Громко). А когда же вы опять навѣстите насъ?
Перетычкинъ. — Да хоть послѣзавтра, если позволите. Надѣюсь, Юлія Евграфовна будетъ по-прежнему здорова и весела. И такъ au revoir, madame!
Зинаида. — Au revoir, monsieur. Не забудьте же, Иванъ Дороееичъ; мы васъ ждемъ.
Мордоплюевъ. — Ужь будьте покойны-съ (уходитъ).
Юлинька (выскакивая съ креселъ). — Нѣтъ, maman, какъ вы хотите, а я не пойду за этого урода!
Зинаида. — А! такъ ты это нарочно, ma chère?
Юлинька. — Да что жь мнѣ было дѣлать, maman? Это такой дуракъ! О чемъ ни заговорю, онъ отвѣчаетъ такія пошлости, что со стыда сгорѣть можно.
Зинаида. — Вѣрно, не бывалъ въ хорошихъ обществахъ, оттого и теряется; а стоитъ только ввести его въ кругъ, такъ черезъ годъ ты сама его не узнаешь.
Юлинька. — Ввести въ общество этакого урода… фи, maman!
Зинаида. — А съ чего жь ты ваяла, что онъ уродъ? что такое ты въ немъ замѣтила?
Юлинька. — Да стоитъ только взглянуть на него — и все кончено. Ну, какъ онъ ходитъ? какъ говорить? Все бьетъ, колотитъ, не умѣетъ ни встать, ни сѣсть… Да и что за фамилія? Вдругъ напишутъ тебѣ на адрессѣ: à madame madame de Mordopluieff… фи! какая гадость!.. Нѣтъ, воля ваша, maman, я не пойду, ни за что не пойду!..
Зинаида. — Да ты вѣрно забыла, что онъ страшный богачъ? Вѣдь у тебя будетъ бархатный салопъ, брильянтовыя кольца, экипажи…
Юлинька. — Что мнѣ въ богатствѣ, когда онъ мнѣ противенъ, maman! Я не могу его видѣть.
Зинаида. — Послушай, Julie, это черезчуръ ужь глупо. Ты, кажется, не ребенокъ: понимаешь свое положеніе да и наши обстоятельства. Отказаться отъ такой прекрасной партіи — это просто безумно! Впрочемъ, все въ твоей волѣ… По всему видно, что ты не жалѣешь отца и не любишь мать свою, тогда-какъ въ тебѣ одной всѣ наши надежды.
Юлинька. — Такъ изъ-за вашихъ обстоятельствъ я должна вѣкъ страдать, всю жизнь обливаться слезами?.. О, какъ я несчастна! (плачетъ).
Евграфъ. — Что жь, въ-самомъ-дѣлѣ, душечка, если онъ ей не по вкусу? Это вѣдь все-равно, что хватить купоросу, или вымазать себѣ…
Зинаида. — Убирайтесь вы… Ступайте, сидите съ вашей химіей… Вы можете тамъ себѣ, что хотите, а не суйтесь, гдѣ васъ не спрашиваютъ. Ступайте же, говорю я вамъ! (топаетъ ногою).
Евграфъ. — Ну, ну, ну! Ишь ты какъ расходилась! Фу ты, важная птица! (уходить).
Зинаида (лаская Юлиньку). — ну, полно же ребячиться, mon ange, будь разсудительна… поцалуй меня… Ты знаешь, что я люблю тебя больше всего на свѣтѣ: ну захочу ли я видѣть тебя несчастною? Ты еще такъ неопытна. Наружность у мужчины — пустая вывѣска. Человѣкъ, который съ перваго взгляда намъ противенъ, послѣ заставитъ полюбить себя всей душой. Можетъ-быть, и онъ будетъ прекраснымъ мужемъ… Особенно съ такимъ состояніемъ, ему это будетъ очень легко.
Юлинька. — Да помилуйте, maman, какъ же я съ нимъ покажусь въ обществѣ? Вѣдь онъ ходитъ какъ медвѣдь и ужь вѣрно не танцуетъ… тогда-какъ другіе… Ну, просто прелесть!..
Зинаида. — Фу, какъ ты еще глупа, Julie! У тебя все вѣтеръ въ головѣ.
Перетычкинъ. — Вотъ я и опять у васъ… Bon soir, madame. Вы вѣрно удивляетесь.
Зинаида. — Напротивъ, намъ очень-пріятно.
Перетычкинъ. — Юлія Евграфовна, кажется, почиваютъ… Имъ бы всего лучше лечь въ постель.
Зинаида. — Нѣтъ, теперь у нея только слабость… Да это пройдетъ.
Перетычкинъ. — А я пріѣхалъ сударыня, потому-что вотъ изволите видѣть… Ваня мой престранный человѣкъ. Только мы сѣли въ коляску, что жь, говоритъ, вѣдь я теперь женихъ, а ничего не подарилъ невѣстѣ… Вы извините его, онъ ужь вполнѣ увѣренъ, что…
Зинаида. — О, помилуйте!..
Перетычкинъ. — Я и говорю: что жь, братецъ, если ты хочешь, то можно въ слѣдующій разъ, когда мы все это рѣшимъ какъ должно. Нѣтъ, говоритъ, я хочу теперь же… Ну, мы заѣхали къ Фульду, и вотъ Ваня проситъ Юлію Евграфовну принять двѣ бездѣлочки (подаетъ два футлярчика). Конечно, это стоитъ четыреста цѣлковыхъ… да для насъ это не почемъ.
Зинаида (принимая вещи). — Ахъ, Боже мой! для чего жь это? Поблагодарите Ивана Дороѳеича; скажите, что мы очень тронуты ихъ вниманіемъ… да, пожалуйста, не забудьте послѣзавтра.
Перетычкинъ. — О, будьте увѣрены!.. Au revoir (уходитъ).
Зинаида (открывъ одинъ футляръ). — Посмотримъ, что такое… Ахъ Julie! какой прекрасный браслетъ, и съ брильянтами!
Юлинька (вскакивая съ креселъ).-- Не-уже-ли съ брильянтами? Покажите-ка, maman!
Зинаида (открывая другой футляръ).-- И брильянтовыя серьги… Какая игра! чудо!.. Посмотри, ma chère…
Юлинька. — Ахъ, maman! Вѣдь это прелесть что такое!..
Зинаида. — И послѣ этого не прекрасный онъ человѣкъ? не благородная душа?.. Не слыхавши отъ насъ ничего рѣшительнаго, вдругъ посылаетъ такія вещи!
Юлинька (надѣвая на руку браслетъ).-- Поглядите, maman, какая работа… какой блескъ!.. (повертывая рукою). Чудо! чудо!..
Зинаида. — Ну, и ты все еще будешь упрямиться?
Юлинька. — Да вѣдь онъ такой смѣшной, неловкій… А если я скажу ему, купитъ онъ мнѣ и колье, и часики этакіе… съ эмалью… вѣдь купитъ, maman?
Зинаида. — Все, все, что твоей душѣ угодно; десяти тысячъ не пожалѣетъ… Я теперь вижу, какъ онъ въ тебя влюбленъ; а что неловокъ, что жь за бѣда? На богатыхъ людей свѣтъ смотритъ совсѣмъ-иначе. Мы его введемъ въ кругъ, пріучимъ къ обществу, выучимъ танцоватъ, и какихъ-нибудь въ полгода онъ совсѣмъ переродится,
Юлинька. — А я ужь до-тѣхъ-поръ не буду выѣзжать съ нимъ на вечера, покуда онъ не сдѣлается поразвязнѣе.
Зинаида. — Разумѣется; да изъ любви къ тебѣ онъ скоро перемѣнитъ свои манеры.
Юлинька. — Воображаю, какая будетъ свадьба! Подвѣнечное плптье я себѣ сдѣлаю: бѣлый муаръ съ блондами… вотъ здѣсь букетъ изъ флёр-д’оранжа…
Зинаида. — Объ этомъ еще надобно будетъ посовѣтоваться съ Аделаидой Францовной: вѣдь у нея будемъ шить все приданое.
Юлинька. — Скажу ему непремѣнно, чтобъ музыкантовъ былъ полный оркестръ, и ужь вотъ натанцуюсь-то! Буду танцовать и польку-мазурку, и трамбланъ… Охъ, какъ будетъ весело… чудо!.. (прыгаетъ по комнатѣ).
Зинаида. — Только послушай, ma chère, ты не сердись… а въ трамбланъ у тебя очень-неловко выходитъ вотъ это па (танцуетъ).
Юлинька. — Что вы, maman!.. Я всегда дѣлаю вотъ этакъ… (танцуютъ обѣ).
Евграфъ (остановясь съ дверяхъ). — Что это? что это?.. что за химія?.. Славно!.. Валяй ребята!.. Каковы?.. То плачутъ, то пляшутъ!.. Вотъ она бабья-то порода… разбери ты ее!..
Оська (выходитъ изъ залы и ставитъ на столъ огромный подносъ на которомъ насыпаны конфекты, миндальные орѣхи и разный сухой десертъ). — Всѣхъ обнесъ. Ну, ужь и подносище! всѣ руки обтянулъ! Да что ужь больно мало ѣдятъ. Иная возьметъ одну конфетку, а другая фисташку, да и сидитъ-себѣ, и чванится. Вотъ, кабы нашему брату подали, такъ полонъ бы ротъ набилъ, да и въ карманы-то… А что?.. чего зѣвать-то?… Благо никого нѣту, цапнуть да и къ сторонѣ! Мало будетъ, такъ еще подсыплютъ: подумаютъ, гости съѣли… Ну, валяй, Оська, не робѣй! (Хватаетъ съ подноса горстями и прячетъ въ карманы.)
Ѳедосья. — Что ты это дѣлаешь, чертенокъ? а? Прошу покорно, за какія штуки принялся! Вѣдь ты этакъ весь десертъ растаскаешь.
Оська. — Да я, тетушка, только два орѣшка.
Ѳедосья. — Какіе тутъ два орѣшка? полные карманы набилъ; вишь, какъ оттопырились. Вотъ я пойду да скажу барынѣ, такъ она тебя!
Оська. — Ступай, пожалуй, а я скажу, что ты полштофа французской водки изъ шкафа унесла да въ чуланъ спрятала… Небось, къ себѣ домой утащить хочешь?
Ѳедосья. — Полно ты, пащенокъ! какой же полштофъ, и всего-то было на донышкѣ… вотъ разрази меня!.. Ну да убирайся, пошелъ въ залу! Неровно тамъ спросятъ.
Оська. — Ага! струсила небось! (Уходить.)
Ѳедосья (одна). — Этакое зелье! хамовъ выродокъ! Еще вздумалъ стращать, да мнѣ и сама Зинаида Васильевна выпить-то не запрещаетъ. А ужь нечего сказать, сговоръ богатѣйшій! Ну, Юлія Евграфовна, вымолила себѣ женишка! Хоть онъ и окомелкомъ глядитъ, да карманъ-то хорошъ. Шутка сказать, еще двѣ недѣли всего, какъ дѣло началось, а ужь онъ накупилъ ей тысячи на двѣ серебромъ. А вечера-то какіе задаетъ, ужь и рукой махни! Вотъ хоть бы ныньче, какой ужинъ будетъ: однихъ поваровъ на кухнѣ шесть человѣкъ готовятъ… вотъ разрази меня! А винъ-то всякихъ, а десерту-то всякаго… Да чего же я смотрю? взять и мнѣ маленько, хоть ребятишкамъ полакомиться. (Оглядѣвшись во всѣ стороны, кладетъ съ подноса себѣ въ карманы.)
Оська. — Вишь ты! давеча меня… а сама-то что?
Ѳедосья — Ну, что же такое? Возьми и ты еще, возьми, дурачокъ. Не бойся! Накладутъ свѣжаго: тамъ много…
Оська. — Вѣстимо много (берутъ съ подноса оба). А вы ступайте-ка въ дѣвичью. Устюшка тамъ что-то надрянила.
Ѳедосья. — Что еще такое?
Оська. — Сахаръ, что-ли, тамъ подмочила, да и наколоть-то некому.
Ѳедосья. — Сейчасъ иду. Все, вездѣ Ѳедосья Антоновна! Хорошо, что я пришла на этотъ случай, а то были бы безъ меня, какъ безъ рукъ… вотъ разрази меня! (Уходятъ съ Оськой.)
Перетычкинъ. — Зинаида Васильевна, я надѣюсь и на слѣдующую кадриль…
Зинаида. — Ну, нѣтъ, извините, не могу.
Перетычкинъ. — Отчего же, не-уже-ли устали?
Зинаида. — Вотъ прекрасно! Я готова танцовать до утра, да нужно кой-чѣмъ распорядиться, знаете, по хозяйству; а потомъ я ваша, хоть на цѣлый вечеръ.
Перетычкинъ. — Только на одинъ вечеръ, и то въ танцахъ! Ахъ, Зинаида Васильевна! Еслибъ я могъ услышать это слово: «я ваша» въ другомъ смыслѣ!
Зинаида. — Ну полноте, шалунъ! Оставимъ это.
Перетычкинъ. — А вѣдь ныньче у васъ очень-весело, да(Каковъ мой Ваня-то! какъ развернулся: протанцовалъ три кадрили, и очень-порядочно.
Зинаида. — Ну, конечно, онъ ошибался, да что жь за бѣда! Ему это извинительно.
Евграфъ. — А! вы здѣсь! А я васъ, искалъ, искалъ, просто съ ногъ сбился.
Зинаида. — Зачѣмъ это, батюшка? Ужь не вэдумалъ ли вы насъ преслѣдовать?
Перетычкинъ. — Да развѣ Евграфъ Семеновичъ какой-нибудь Отелло?
Зинаида. — Нѣтъ, онъ просто сумасшедшій. (Мужу.) Ну, что жь вамъ надобно, позвольте узнать?
Евграфъ. — А гдѣ, душечка, ключъ отъ кабинета? Вѣдь я тебѣ далъ убрать.
Зинаида. — Ну, да; онъ спрятанъ у меня въ комодѣ… На что вамъ его?
Евграфъ. — А мнѣ нужно бы немножко заняться… этакъ по секрету. Ну, да тебѣ-то я скажу: вотъ видишь, ужинъ-то вѣдь у насъ будетъ въ саду, такъ я готовлю маленькую штучку…
Зинаида. — Какую это? Ужь не фейерверкъ ли? Смотрите, чтобъ опять не надѣлать бѣды!
Евграфъ. — О, нѣтъ, душечка! Вѣдь это будетъ такъ, ручные, маленькіе скакунчики, прыгунчики, вотъ и все.
Зинаида. — То-то! Не. вздумайте пускать ракеты: еще полицію накличете.
Евграфъ. — Что ты? развѣ я не знаю? Вѣдь здѣсь Москва… Ну, какъ же бы мнѣ ключикъ-то…
Зинаида. — Не повѣрите, какъ вы мнѣ надоѣли! Ну, пойдемте. Только отвяжитесь, ради Бога!
Перетычкинъ. — А я пойду искать себѣ vis-à-vis. (уходитъ).
Мордоплюевъ. — А что, Юлія Евграфовна, вы устали-съ?
Юлинька. — О, нѣтъ! Иногда на вечерахъ мнѣ случается танцовать до пяти часовъ, и то я не устаю… Танцы — это блаженство!
Мордоплюевъ. — А я такъ признательно взопрѣлъ-съ. Теперича, я думаю, бѣлье хоть выжми.
Юлинька. — Иванъ Дороѳеичъ.
Мордоплюевъ. — Чего изволите-съ?
Юлинька. — Нельзя ли безъ этихъ фразъ?
Мордоплюевъ. — Очень можно-съ… а ужи какъ хотитё-съ….
Юлинька. — Иванъ Дороѳеичъ!
Мордоплюевъ. — Виноватъ-съ… а ужь какъ хотите, вдругъ отъ всего не отстанешь.
Юлинька. — Ну, скажите мнѣ, довольны ли вы своей новой квартирой?
Мордоплюевъ. — Очень доволенъ-съ. Важная фатера!
Юлинька. — Кварира!
Мордбплюевъ. — Да-съ, квартера; только отъ Рядовъ больно далеко; да теперича у меня свои лошади.
Юлинька. — А я очень рада, что мы будемъ жить такъ близко къ вашимъ: и каждый день буду видѣться съ maman… Вѣдь ей отъ Кудрина сюда рукой подать. По вечерамъ будемъ вмѣстѣ гулять на Прудахъ… Вѣдь и вы тоже будете гулять съ нами?
Мордоплюевъ. — Для чего не прогуляться. Только, чай, въ прудахъ-то много лягушекъ-съ?
Юлинька. — А вамъ-то что же?
Мордоплюевъ. — Да я больно не люблю, когда онѣ квакаютъ-съ.
Ѳедосья. — Пожалуйте, барышня; васъ маменька за чѣмъ-то спрашиваетъ.
Юлинька. — Сейчасъ. (Мордоплюеву) Извините; не знаю, на что это я ей понадобилась (уходитъ).
Мордоплюевъ (одинъ, глядя ей вслѣдъ). — Важная штучка! Настоящая конфетка… карамелька эвдакая… да ужь больно свысока бьетъ: таперича депозитки только успѣвай отсчитывать… тысячи три серебромъ ужь вылетѣло!… Ну, за-то ужь какъ взглянетъ — просто оближи пальчики!
Мордоплюеву. — Что такое притащилъ? А! чайку!… важно! Давай сюда (треплетъ его за носъ)! Да рыло-то утри, пострелёнокъ!
Оська. — Что жь, сударь, гривенничекъ-то обѣщали?
Мордоплюевъ. — Экой плутъ! Ну, ладно; еще время-то не ушло… Заразъ два дамъ (Оська уходитъ).
Мордоплюевъ (одинь). — А чайку выпить знатно… Позаправлюсь маленько, да и пойду еще французскую отмахаю. — А правду сказать, что въ ней толку-то? Ходишь себѣ туда да сюда, а чуть оплошалъ маленько, того и гляди какой-нибудь мамзели ножку отдавишь. То ли бы дѣло, трепака… вотъ какъ отхватилъ бы! Али по-нашему, какъ у насъ, въ Балабаевѣ, въ хороводы бы поиграть… А тутъ что? ходи какъ шальной, да и головой не тряхни… А нѣтъ ли тутъ чего подбавить для куражу? (читаетъ на бутылкахъ ярлыки) Мадера… лафитъ… ромъ ямайскій лучшій. Вотъ это статья подходящая… (наливаетъ въ стаканъ). Ай! вотъ-такъ ухнулъ!.. Ну, да ничего, поваднѣе будетъ… (оборачивается и смотритъ въ дверь). Вотъ-те разъ! Невѣста идетъ, да еще и съ маткой… Спрячусь; а то скажутъ: пьянствуетъ. (Прячется за ширмы).
Зинаида. — Какъ у насъ ныньче весело! Не правда ли, ma chère?.. Курдяева и Брысина такъ и рвутся съ досады: имъ и во снѣ не приснится сдѣлать такой вечеръ…
Юлинька. — Ну, гдѣ же имъ! развѣ онѣ могутъ такъ жить?..
Зинаида. — А главное, всѣмъ завидно, что Богъ наградилъ тебя такой судьбою; а ихъ милыя дочки еще посиди у моря, да подожди погоды.
Юлинька. — Конечно, всѣ думаютъ, что я очень-счастлива. А знаете ли, maman, что я вамъ скажу… Хотите, чтобъ я высказала вамъ откровенно?
Зинаида. — Говори, mon ange. Сядемъ вотъ здѣсь, отдохнемъ немножко. (Садятся возлѣ ширмъ на кушеткѣ).
Юлинька. — Теперь у насъ вечера, танцы… такъ весело, шумно… и я въ какомъ-то упоеніи, а когда все это утихнетъ, и я буду его женой… Ахъ, maman! Вы не повѣрите, у меня сердце замираетъ при одной мысли…
Зинаида. — Но чего жь ты боишься, мой другъ? что тебя такъ безпокоитъ?
Юлинька. — Ахъ, Боже мой! да развѣ вы не видите, maman, какъ онъ глупъ, какъ смѣшонъ? Только войдетъ въ комнату, я за него краснѣю… ну, вотъ точно онъ за прилавкомъ стоитъ… Неужели вы думаете, chère maman, что я могу его любить?
Зинаида. — А почему жь и нѣтъ, мой другъ? При такомъ состояніи, ты будешь жить въ роскоши; онъ будетъ тебя покоить, лелѣять…
Юлинька. — Фи! противный!.. Я не могу вспомнить про его медвѣжьи ласки; и если бы не эти прекрасныя вещи, которыя онъ мнѣ надарилъ, я не позволила бы ему и подойти къ себѣ.
Зинаида. — А въ-самомъ-дѣлѣ, онъ, должно-быть, очень-глупъ… Александръ Харитонычъ водитъ его за носъ и дурачитъ на каждомъ шагу, разумѣется, изъ-за денегъ; это очень-замѣтно, да и самъ онъ мнѣ признался… Впрочемъ, кто жь тебя заставляетъ быть слишкомъ-нѣжной? Будь съ нимъ только ласкова — вотъ и все. (Мордоплюевъ выскакиваетъ изъ-за ширмъ и убѣгаетъ въ залу).
Зинаида. — Я сама, mon ange, шла замужъ не по любви, а жила очень-весело!
Перетычкинъ. — А! вы здѣсь, mesdames! А я сейчасъ былъ въ саду… Садикъ у васъ очень-маленькій, зато освѣщенъ прекрасно: вездѣ разноцвѣтные стаканчики… честь и слава Евграфу Семенычу! Онъ тамъ еще какой-то фейерверкъ затѣваетъ.
Зинаида. — Да; это его страсть; ужь онъ не можетъ жить безъ этихъ глупостей.
Перетычкинъ. — А нынѣшній вечеръ у насъ кончится важно! Ужинъ и танцы на чистомъ воздухѣ… На наше же счастье ночь-то какая!.. Да гдѣ у насъ Ваня? Его что-то не видать.
Зинаида. — Онъ былъ недавно въ залѣ.
Перетычкинъ. — Я его тамъ не замѣтилъ. Ну, а скажите, Юлія Евграфовна, каково я образовалъ молодца-то?.. Въ двѣ недѣли такіе успѣхи!..
Юлинька. — Да, чудесные успѣхи! въ кадрили путаетъ всѣ фигуры и безпрестанно всѣмъ давитъ ноги.
Перетычкинъ. — Ну, что жь! это современемъ пройдеть.
Оська. — Барыня! офиціанты прислали спросить, не пора ли накрывать ужинъ-съ?
Зинаида. — Разумѣется, ужь пора. А какъ уберутъ столъ, тутъ же будутъ танцы… Да вели музыкантамъ водки дать!
Оська. — Слушаю-съ. (Уходитъ).
Зинаида. — Во время стола у насъ будетъ музыка и потомъ танцы вплоть до утра.
Юлинька. — Ужь разумѣется, mamn.
Ѳедосья. — Матушка, Зинаида Васильевна! Вѣдь вы ничего не знаете; а у насъ въ домѣ-то бѣда… вотъ разрази меня!..
Зинаида. — Что такое? что случилось?..
Ѳедосья. — А вотъ что моя драгоцѣнная: у Евграфа Семеныча въ кабинетѣ вдругъ что-то вспыхнуло, и такой трескотокъ пошелъ, что страсти!.. А потомъ повалилъ густой дымъ… а онъ, сердешный, такъ и кричитъ благимъ матомъ!..
Зинаида. — Ну, я это предвидѣла… И все его проклятые фейерверки!.. Ужь не горитъ ли тамъ у него?..
Перетычкинъ (поднявши носъ). — Да… въ-самомъ-дѣдѣ, ужасно запахло сѣрой… (За сценой слышенъ крикъ Евграфа Семеновича).
Ѳедосья. — Да вотъ, кажись, и онъ, бѣдняжка, сюда изволитъ жаловать.
Евграфъ. — Ой-ой-ой! ой-ой-ой!.. Чтобъ бѣсъ тебя побралъ!.. Проклятое ты!.. Ой-ой-ой!.. мочи нѣтъ… Чуть всю роду не спалило!
Зинаида. — Ништо! по дѣломъ вамъ!.. Я очень рада… теперь, авось, бросите ваши дурацкія затѣи… Да не горитъ ли у васъ тамъ, въ кабинетѣ-то?
Евграфъ. — Нѣтъ, теперь все потухло… Ой-ой-ой!.. Чтобъ тебѣ… Глаза совсѣмъ не глядятъ…
Юлинька. — Да что такое у васъ случилось, папа?
Евграфъ. — Что случилось?.. А вотъ видишь, Жуля… Понесъ. я въ садъ ручное колесо да хотѣлъ посмотрѣть, хорошъ ли фитиль… ну… поднесъ къ свѣчкѣ… Да очень близко… а оно и пошло… и пошло катать… всю-было рожу спалило…
Зинаида. — Ну, посмотрите, на что вы теперь похожи? Подите, бесстыдникъ, умойтесь поскорѣе да перемѣните жилетъ. Ну, что если васъ увидитъ женихъ: вѣдь вы голову срѣжете!..
Перетычкинъ. — Да гдѣ же въ-самомъ-дѣлѣ Ваня-то до-сихъ-поръ? Онъ у насъ совсѣмъ пропалъ!
Мордоплюевъ. — Анъ врешь! не пропалъ!.. Мы здѣсь ваше вамъ почтенье-съ!..
Перетычкинъ. — Ваня! да ты-ли это? Что это такое?
Мордоплюевъ. — Какой я тебѣ Ваня?… Ну что глядишь шаромыга — а?.. что глядишь?.. Али еще хошь въ карманъ залѣзть?.. Нѣтъ, шалишь, братъ!.. А мы вотъ съ Прокорычемъ на свадьбу пришли… Вѣдь здѣсь свадьба?.. Сговорки что ли тамъ.~ А гдѣ женихъ-то?.. Покажите-ка мнѣ его!.. ась?.. хе, хе, хе!
Перетычкинъ. — Да что ты, Ваня? что съ тобой? Откуда ты, братецъ, и въ такомъ видѣ?
Мордоплюевъ. — Пошолъ прочь, выжига! Какой я тебѣ братецъ?.. Мотыга ты!.. Что?.. Али еще семьсотъ выудить хошь?.. Подавай-ка и эти… Вишь ты какая птица!.. Я, говоритъ, служилъ… вретъ онъ!.. Гдѣ онъ служилъ?.. Онъ вохрой торговалъ и больше ничего!..
Перетычкинъ. — Прошу покорно! Да онъ едва на ногахъ стоитъ… и гдѣ это такъ хватилъ?
Мордоплюевъ. — Да, хватилъ!.. я важно хватилъ… знай нашихъ!.. А вы что?.. вы отурить хотѣли — а?.. Въ глаза-то вы и то, и сё, а тамъ и дуракъ, и такой-сякой… что?.. Нешто я не слыхалъ?.. Я все слышалъ… я вотъ тутъ сидѣлъ… Да! я дуракъ, да душа-то у меня… (колотить себя по груди) душа-то!.. десять вашихъ за одну не возьму — вотъ что!.. И ужь я-ли не любилъ?.. да еще какъ любилъ-то!.. Эхъ-ма!.. (плачетъ) А вы только карманъ любите, а не человѣка… Съѣли три тысячи серебромъ… Ну, и будетъ съ васъ, подавитесь!..
Евграфъ. — Но послушайте, любезнѣйшій! это что на химія?.. Вы смотрите у меня…
Мордоплюевъ. — Отваливай ты, арабская рожа! Ишь, харю-то ваксой вымазалъ! На сапоги бъ поберегъ!.. Ты что?.. ты не больно напирай!.. Я самъ купецъ — да!.. Что? небось ободрать хотѣлось?.. Анъ нѣтъ… шалишь!.. Теперича въ Балабаевъ уѣду…. здѣсь намъ не рука… здѣсь какъ-разъ объягорятъ… Да и ништо: не суйся въ Москву! знай сверчокъ свой шестокъ! А тамъ я важно заторгую… землячку себѣ возьму… купеческую… Пущай сама въ лавкѣ сидитъ… да зато меня любить будетъ… да еще какъ любить-то!.. А вы что?.. Ну, что смотришь?.. ась?..
Зинаида. — Боже мой! что это такое?.. Я умру со стыда…
Мордоплюевъ. — Чего-съ?.. Мы пришли на свадьбу… вѣдь здѣсь, кажись, свадьба живетъ?.. Хотите, спляшемъ вамъ, али пѣсню споемъ… (Поетъ).
Хорошо ль тому на свѣтѣ жить,
У кого нѣту стыда въ глазахъ,
Ни стыда нѣту, ни совѣсти…
Эхъ-ма! Завѣй горе въ веревочку!.. (Утираетъ слезы). Э!.. да что тутъ!.. Хошь-бы на свадьбѣ-то выпить… Прохорычъ! Ну, что тамъ стоишь? На-ка-сь, пей!.. И я выпью: вѣдь водка-то наша… (наливаетъ двѣ рюмки) Здравія желаемъ-съ!.. (пьютъ) Ну, вотъ теперича и по домамъ. Важно погостили… Прощенія просимъ, честная компанія!.. Поищите-ка-сь себѣ другаго тумака… да! поищите, да и того… и отурите его… а мы — наше вамъ почтеніе-съ!.. (Уходитъ шатаясь, поддерживаемый Прохорычемъ).
Евграфъ (послѣ минутнаго молчанія, обратясь къ женѣ).-- Что, матушка? хорошъ ли бабій язычокъ? каково поработалъ?.. за это вотъ тебѣ и богатый женихъ! вотъ тебѣ и экипажъ откидной! Что? какова эта химія-то — а?..
- ↑ Мѣстное провинціальное нарѣчіе: е произносится какъ іо и удареніе на послѣднемъ слогѣ.