ЗАПИСКИ ХОЛОСТЯКА[править]
Весна! весна! на улицахъ тепло и мокро; вода діетъ изъ трубъ, ледяныя сосульки поминутно отваливаются отъ кровель, и со звономъ падаютъ на мостовую. Въ комнатѣ становится жарко; яркіе лучи весенняго солнца проникаютъ всюду, глазамъ тяжело отъ искристаго блеска. Вотъ отразились они въ зеркалѣ, и зайчикомъ запрыгали по стѣнамъ и потолку. Хотѣлъ было я опуститъ тяжолыя занавѣси оконъ, да жаль стало солнца у насъ такой рѣдкій, желанный гость. И какъ великолѣпно озаряетъ оно все, до чего касается! Будто позолотой блеститъ сафьянная мебель моей спальни, — и сама спальня глядитъ какъ-то по праздничному. А какъ мрачна кажется мнѣ эта комната въ часы грустнаго раздумья!
Картины, бронза, мраморъ, — все теперь ожило и повеселѣло" Вонъ задорно усмѣхается вакханка, увѣнчанная плющемъ, темносиніе глаза, увлаженные нѣгою и страстью, глядятъ куда-то далеко, обнажонная ножка скользитъ по травѣ; вся она — порывъ и желаніе; сейчасъ выскочитъ изъ рамы, съ крикомъ: Эвое! эвое! побѣжитъ по холмамъ и ущельямъ, а тамъ пристанетъ къ невидимому хору пляшущихъ… Но не пущу тебя, вакханочка! Ты — отрада моя, любимое дѣтища моего добраго Гайдарова.
Солнце ударяло прямо въ лицо Наполеона изъ темной бронзы, и прояснились его задумчивыя, угрюмыя черты; кажется слетѣли съ нихъ на минуту думы объ изгнаніи, о страшномъ паденіи, о насильно отторгнутомъ сынѣ.
Улыбаются веснѣ строгія лица ученыхъ и героевъ; улыбаются личики свѣтскихъ барынь, пастушекъ, знаменитыхъ актрисъ и красавицъ, занимающія въ моемъ кабинетѣ самыя почетныя мѣста. Кой-кого изъ нихъ я зналъ хорошо; иныя когда-то дарили меня сладкими минутами. Какъ постарѣли, чай, многія! И подурачился я для нихъ! Сколько было тревогъ, безсонныхъ ночей… Эти воспоминанія улыбаться заставляютъ. Нынче все представляется мнѣ въ розовомъ цвѣтѣ. На душѣ праздникъ, будто я получилъ неожиданное, большое наслѣдство…
А на что мнѣ оно, наслѣдство-то? Благодаря судьбу, у меня и безъ того хорошее состояніе: я имѣю возможность не только жить безбѣдно, но даже тѣшить свои прихоти. Неужто копить деньги? А для кого-бы и на что? Избави Господи отъ такой напасти! Пожалуй еще, — колибъ въ самомъ дѣлѣ состояніе мое увеличилось значительно, — не отвязался бы я отъ просьбъ о помощи, отъ пожертвованій и всякихъ благотворительныхъ затѣй, этихъ, подлинно сказать, семи египетскихъ язвъ нашего времени; осадили бы меня со всѣхъ сторонъ мучительницы — барыни, такъ охотно помогающія ближнему изъ чужаго, кармана.
Теперь, по крайней мѣрѣ, я на такой ногѣ, что никто не смѣетъ безпокоить меня излишними требованіями.
А всё не мѣшало бы схватить хоть маленькое наслѣдство…
Въ другой разъ спрашиваю себя: на что оно мнѣ нужно? Это желаніе — просто жадность, пустая мечта нѣсколько скучающаго холостяка. Деревни мои не заложены, долговъ и должниковъ нѣтъ; давно я взялъ себѣ за правило: никѣмъ не одолжаться и никого не одолжать. Эти денежныя дѣла — только поводъ къ ссорамъ и разрывамъ. Лучше просто подарить, — это гораздо спокойнѣе.
Капиталовъ я, правда, не имѣю, — не стоитъ называть капиталомъ бездѣлицу, отложенную про всякій случай въ опекунскій совѣтъ, — да и не надобно мнѣ ихъ: съ ними иной разъ цѣлую ночь не заснешь, а я люблю спать долго и крѣпко.
Домъ мой на хорошей улицѣ. Онъ удобенъ и просторенъ, даже слишкомъ просторенъ для одного. Внизу есть пустыя комнаты, съ отдѣльнымъ ходомъ. Намедни дуракъ дворецкій предложилъ отдавать ихъ въ наймы, — помѣщеніе-де, даромъ пропадаетъ: но я послалъ къ чорту его съ глупымъ предложеніемъ. Напустить на дворъ всякой сволочи, да потомъ судиться съ нею, — нѣтъ, слуга покорный! Я такъ прикрикнулъ на дворецкаго, что впередъ не посмѣетъ докладывать обо всякомъ вздорѣ.
Пока, отъ нечего дѣлать, записывалъ я мелькавшія какъ тѣни воспоминанія и впечатлѣнія, послышалось легонькое туканье въ окно. Оглянулся — и вижу: въ стекло долбитъ скворка, выпущенный мною изъ клѣтки.
— Что тебѣ, скворушка, надо?… Чай тоже радъ свѣтлому дню? Какъ ты хорошъ сегодня, какими радужными переливами играютъ на солнцѣ твои крылышки и головка.
Прошлою осенью въ ненастную погоду, ты забился, бѣдненькій, въ уголъ теплыхъ сѣней. Нечаянно увидалъ я тебя, дрожалъ ты весь отъ стужи, нѣжные члены были смяты непогодою; перышки дыбомъ стояли, носикъ безпрестанно раскрывался и закрывался. Глѣбъ было хотѣлъ выбросить тебя, называя негодною птицею, но я не допустилъ совершить такое злодѣйство. Ты пріютился ко мнѣ, можетъ, въ надеждѣ на мое гостепріимство.
Я взялъ тебя на руки, посадилъ за пазуху въ халатъ и началъ отогрѣвать дыханьемъ, — ты такъ озябъ, что уже не пугался меня. Но вотъ ты ожилъ, запрыгалъ по столу, а тамъ и по полу. Я приказалъ накормить тебя творогомъ и кашею; ты клевалъ съ жадностію, раскидывая кормъ во всѣ стороны. Это было не согласно съ строгимъ порядкомъ и чистотою, но можно же кой-что простить любимчику. Съ той поры ты пріучился летать ко мнѣ на плечо, клевать кормъ изъ рукъ. Ты началъ почти внятно выговаривать мое имя.
— Яша! Яша! кричишь ты, когда я подхожу къ твоей клѣткѣ.
Я не оставилъ тебя въ деревнѣ, а привезъ съ собою въ Москву, и какъ ни занятъ чтеніемъ, выѣздами и разными дѣлами, во все-таки нахожу время позабавиться съ тобою. Сегодня, однако, скворка что-то заспѣсивѣлся; зову — а онъ и не глядитъ!
— Перестань долбить въ стекло, глупенькій! На! Вотъ тебѣ мушка, я нарочно поймалъ ее для тебя, только что выползла она изъ щели, пригрѣтая солнышкомъ. Но вотъ, диво! Онъ словно боится меня, прочь летитъ и съ безпокойствомъ въ окно озирается…
А, чуть было не забылъ! сегодня 25 марта — день, въ который на Руси выпускаютъ на волю пернатыхъ плѣнниковъ. Неужто и ты, скворка, почуявъ весну, заглядѣвшись на солнце красное, закручинился о свободѣ — и захотѣлось тебѣ покинуть меня? Стыдно, неблагодарный, не я ли спасъ тебя отъ голодной и холодной смерти, а ты забываешь благо дѣяніе, какъ скоро оно не нужно тебѣ! Видно и птицы, какъ люди, думаютъ только о самихъ себѣ… Весело послѣ того дѣлать добро кому бы то ни было!
Но пусть будетъ по твоему: не хочу насильно тебя удерживать.
— Глѣбъ, отвори форточку, да выпусти скворца…
Какъ онъ обрадовался! Какъ взвился, затрепетавъ крылышками!… Но на первый разъ не вдругъ пустился въ даль; знать отяжелѣлъ отъ зимняго шитья. Покружившись въ воздухѣ, онъ Опять прилетѣлъ къ окну и спокойно усѣлся на каменной плитѣ. Бодро и весело онъ озирается, — знаетъ, что здѣсь, возлѣ него, живутъ его друзья.
Вотъ присѣлъ онъ на самый край оконницы, поглядѣлъ сперва внизъ, потомъ вверхъ, порасправилъ крылушки, и ужь далеко, далеко полетѣлъ.
Богъ съ тобой, пташка! Лети, куда, зовутъ тебя природа и воля… Можетъ быть вспомнишь ты когда нибудь теплый кровъ и обильный кормъ твоего бывшаго хозяина. Лети въ деревню гдѣ нибудь въ сторонкѣ. Тамъ въ досужный часъ крестьянинъ приготовилъ нѣсколько скворешницъ на высокихъ шестахъ. Выберешь ты себѣ любой, найдешь подругу, гнѣздышко устроишь. Къ лѣту вылетитъ оттуда цѣлая семья голосистыхъ птенцовъ.
Терпѣть не могу первыхъ чиселъ мѣсяца, когда надо счеты сводить, да браниться съ дворецкимъ. Случается и пороптаться и на самого себя: все какъ то русская натура прорывается. Глядишь, и разсорилъ кучу денегъ на пустяки.
Ну что за нужда была — купить эту глупую амфитриду въ раковинѣ! Какъ бѣльмо на глазу торчитъ она тутъ передо мною, не стыдясь ни наготы своей, ни полинялой позолоты. Добро бы работа была порядочная, а то безвкусица временъ первой имперіи; сидитъ — прямая, какъ палка, а вокругъ колесницы уродливые дельфины. За что я далъ за эту бронзу триста, цѣлковыхъ? И будто мало у меня вещей и безъ нея?
На дняхъ заглянулъ я въ парижскій магазинъ. Комми закидалъ меня предложеніями и навязывалъ хоть весь магазинъ, но на этотъ разъ мнѣ ничего особенно не нравилось, и, поглазѣвъ много, я хотѣлъ ужь выйдти, какъ вдругъ съ шумомъ вошолъ въ магазинъ графъ Лиссавинъ.
Это лицо играетъ замѣтную роль въ московскомъ обществѣ.
Ему лѣтъ подъ тридцать; онъ высокъ, строенъ и развязенъ до нахальства. По мнѣ онъ дуренъ, но многія женщины находятъ его чрезвычайно интереснымъ. Онѣ-то и прозвали его le beau Lissavine. О вкусахъ не спорятъ, ноя не знаю, что хорошаго въ этой истасканной, зеленоватой рожѣ, съ мутными зрачками и отвратительной бородкой à la Napoléon.
Лиссавинъ при всякомъ случаѣ любитъ похвастаться состояніевъ. Мой заводъ, мои деревни, мои рыбныя, мои мачтовые лѣса такъ и сыплятся у него съ языка, а вѣдь въ край раззоренъ; но не унываетъ, и такъ умѣетъ пускать пыль въ глаза, что нѣкоторые еще вѣрятъ его богатству. Въ прежнее время онъ любилъ метнуть на право, на лѣво, и честность его въ игрѣ была очень сомнительна.
На этотъ разъ Лиссавинъ былъ со мною любезенъ; онъ соблаговолилъ первый подойти и протянуть мнѣ свою тощую руку.
Мы разговорились. Онъ громко разсказывалъ сколько обновъ и рѣдкостей накупилъ онъ для наступающаго праздника; звалъ посмотрѣть, какъ заново отдѣлалъ кабинетъ, какія стойла выстроилъ; новаго рысака обѣщалъ показать, — того самого, который недавно получилъ первый призъ на бѣгу, и котораго насильно оттягалъ онъ у князя Можайскаго; кстати же упомянулъ о лихой парѣ буланыхъ, которою сторговалъ вчера, думаетъ обновить на праздникахъ.
Тутъ кучеру моему вздумалось проѣхать мимо магазина. Лиссавинъ взглянулъ въ окно.
— А! вы все еще держите вашихъ вороненькихъ, сказалъ онъ съ полупрезрительной улыбкой.
— Что же, продолжалъ онъ; добренькая была парочка и вы хорошо дѣлаете, что не разстаетесь съ нею.
— Да, графъ, отвѣчалъ я, вы знаете, я постояненъ въ моихъ кусахъ. Я привыкъ къ моимъ лошадямъ.
— И прекрасно, молвилъ онъ: вѣдь за всѣми не угоняешься… мое правило: всякій долженъ жить по состоянію не ниже, не выше. Я всегда этому слѣдую, и уважаю тѣхъ, кто такъ дѣлаетъ.
Хвастовство Лиссавина вывело меня изъ терпѣнія. Я хотѣлъ было отвѣчать еще рѣзче, но не нашелся — этотъ человѣкъ умѣетъ какъ-то подавлять меня своимъ нахальствомъ. И такъ я промолчалъ, а онъ вдругъ остановился, какъ поражонный внезапнымъ видѣніемъ.
— Ахъ, вскрикнулъ онъ, обращаясь къ комми; откуда взялась у васъ эта бронза, какой я еще не видалъ въ Москвѣ?
И онъ указывалъ на позеленѣлую, поджарую амфитриду.
— Это антикъ! Настоящій антикъ! — говорилъ онъ, — удивительно, какъ я прежде ее не замѣтилъ!
Хозяинъ подбѣжалъ самъ, и пододвинулъ статую. Я едва взглянулъ, но Лиссавинъ вертѣлся около нея, и разсматривалъ со всѣхъ сторонъ.
— Антикъ! повторялъ онъ: и лучшаго еще времени… попорченныя мѣста это доказываютъ… Статуя ваша меня дожидалась.
Хозяинъ сдѣлалъ пріятную мину. Лиссавинъ отвелъ его въ сторону, и началъ съ нимъ переговариваться. Мнѣ нельзя было разслушать, но видно было, что Лиссавинъ старался убѣдить, а хозяинъ магазина отговаривался.
— Извините, нельзя, коротко и рѣшительно вымолвилъ наконецъ послѣдній.
Лиссавинъ отвернулся, онъ видимо былъ смущенъ.
— Прощайте, отрывисто сказалъ онъ, проходя мимо меня.
Признаюсь, я былъ очень доволенъ: графъ этотъ истинный мой кошемаръ, какъ не порадоваться, когда онъ получаетъ нѣчто въ родѣ щелчка по носу!
— О чемъ вы толковали съ графомъ Лиссавинымъ? спросилъ я хозяина магазина.
— Да вотъ изволите видѣть, нѣсколько разобиженно отвѣчалъ французъ: графу угодно, чтобъ я въ долгъ отпустилъ статую. Правда онъ давалъ четыреста рублей, но денегъ съ него не получишь. Онъ и такъ много долженъ нашему магазину.
— Четыреста рублей, сказалъ я безъ всякой цѣли и истинно сдуру: это чрезвычайно, дорого, никто не дастъ такой цѣны.
— Если вамъ угодно, поспѣшно молвилъ французъ: вамъ я уступлю за триста пятьдесятъ.
Я покачалъ головой.
— Триста, подхватилъ онъ: вещь богатая, купите… я готовъ даже подождать деньги — вамъ вѣрить можно, не такъ, какъ графу.
Досада-ль на Лиссавина, тонкая ли лесть француза, только вдругъ я рѣшился купить амфитриду, и тутъ же, чтобы поддержать высокое понятіе хозяина магазина о моемъ состояніи, вынулъ бумажникъ, да и отсчиталъ ему триста рублей. Взглянулъ я тогда на амфитриду, и ужъ какъ гадка она мнѣ показалась — да дѣлать-то было ужъ нечего… Французъ отдалъ приказаніе отнести статую ко мнѣ на домъ, — съ какими поклонами провожалъ онъ меня изъ магазина! Руки чесались поколотить его; — а въ самомъ-то дѣлѣ кто втянулъ меня въ эту глупость? Все этотъ проклятый Лисссавинъ!..
Просматриваю счеты далѣе — еще сто рублей брошенныхъ на вѣтеръ…
Дня три послѣ безтолковой покупки амфитриды, не вставалъ я еще съ постели, вдругъ кто-то врывается въ переднюю, и, не смотря на возраженіе Глѣба, «требуетъ» меня видѣть. Встрѣвоженный Глѣбъ прибѣгаетъ и говоритъ, что онъ не въ силахъ отстаивать мое убѣжище отъ натиска нежданнаго гостя. Волей-неволей, я долженъ былъ разстаться съ постелью, гдѣ мнѣ было такъ пріятно понѣжиться. Всталъ я, мысленно проклиная докучливаго посѣтителя.
Едва успѣлъ я кое-что на себя накинуть, какъ передо мною очутился молодой человѣкъ въ форменномъ сюртукѣ съ синимъ воротникомъ. Взглянувъ на него, я былъ удивленъ его смущеніемъ: длинныя рѣсницы были стыдливо опущены, щеки рдѣлись, какъ у молоденькой дѣвушки. Много ребяческаго было въ лицѣ студента, на которое не успѣли еще набросить тѣни ни страсти, ни учебные труды, ни бѣдность; — что онъ бѣденъ, о томъ можно было судить по очень истертому сюртуку. Не высокъ онъ былъ ростомъ, тонокъ, но не худъ, очертанія губъ и щекъ были свѣжи и полны, — видно не успѣлъ еще мальчикъ потѣшиться жизнію. Вообще онъ мнѣ понравился.
Черты лица студента были мнѣ какъ-будто знакомы, но я никакъ не могъ припомнить гдѣ я его видалъ. Молча стоялъ онъ передо-мною и вертѣлъ фуражку. Я принужденъ былъ самъ заговорить, и спросилъ по какой причинѣ удостоился чести его посѣщенія, да еще въ такую раннюю пору.
— Яковъ Сергѣевичъ… дядюшка… пролепеталъ онъ: — извините, если я васъ обезпокоилъ; но я былъ у васъ вчера, третьяго дня… изъ три, и въ шесть, наконецъ въ восемь часовъ… каждый разъ люди ваши мнѣ отказывали. Все говорили, что дома васъ нѣтъ…
— Это правда; я часто выѣзжаю.
— По этому-то я и принужденъ потревожить васъ утромъ… помогите мнѣ!.. Къ вамъ однимъ я рѣшился прибѣгнуть въ крайней нуждѣ…
Голосъ его задрожалъ еще больше. Казалось, одно слово" — и мальчикъ расплачется. Я былъ тронутъ, и къ чести своей могу сказать, что никакое подозрѣніе не запало мнѣ тогда въ душу. Съ участіемъ я началъ разспрашивать студента: кто онъ, откуда — и оказалось, что онъ сынъ одной изъявшихъ внучатныхъ сестеръ, которую давно я потерялъ изъ виду. Онъ былъ похожъ на неё, лицо его напомнило мнѣ мою родственницу. У ней было много дѣтей, и состояніе самое ограниченное; жила она гдѣ-то въ деревнѣ, а сыну отпускала сумму, едва достаточную для скуднаго житья. Два года онъ прожилъ кое-какъ, перебиваясь и долгу не дѣлалъ; учился тѣмъ прилежнѣе, что ученье должно было доставить ему хлѣбъ насущный, а въ отдаленной будущности, можетъ быть почести и славу: мальчишка мой не лишонъ честолюбія.
Бѣдняга! Сколько лишеній и непріятностей приходилось ему вытерпѣть! Правда онъ, изъ гордости, должно быть, ни на что не жаловался, но изъ простодушныхъ рѣчей его много недосказаннаго можно было угадать. Долго сопротивлялся онъ искушеніямъ большаго города, наконецъ не устоялъ таки, кутнулъ какъ-то съ товарищами на послѣднія деньги, да и остался безъ гроша. Приходилось голодать, никто изъ пріятелей не могъ помочь, а чужіе въ долгъ не вѣрили. Одна лишь бѣдная вдова, у которой занималъ онъ комнатку, согласилась дать какую то бездѣлицу на первый случай, но она сама нуждалась, и ему нечѣмъ было ей заплатить. Вотъ и надоумилъ его кто-то, что въ Москвѣ есть у него родственникъ, богатый и добрый. Этотъ добрѣйшій родственникъ не кто другой, какъ я! Не знаю, иго пропустилъ про меня такую молву, и, конечно, не скажу ему за это спасибо.
Студентъ явился ко мнѣ просить взаймы сто рублей серебромъ.
Я призадумался. Послѣ короткаго молчанья, во время котораго слышно было біеніе сердца мальчика, я сказалъ ему, принявъ на себя по возможности сухой и холодный видъ, что не имѣю привычки давать взаймы кому бы то ни было.
— Боже мой! вскричалъ онъ: — какъ же быть?.. неужто придется обмануть довѣріе этой бѣдной женщины?
Искреннее отчаяніе мальчика изумило меня. Я почти оробѣлъ вередъ этимъ чувствомъ, вы званымъ моими словами.
— Я не отказываюсь — сказалъ я тихо — помочь вамъ, а только говорилъ, что вообще никому не даю въ займы… Вамъ нужно не больше ста рублей?.. Эта сумма такъ ничтожна, что не сдѣлаетъ мнѣ большой разницы… Я очень радъ, что могу теперь располагать ею.
И вынулъ изъ шкатулки деньги и отсчиталъ что было нужно. Мнѣ понравилось, что въ это время молодой человѣкъ отошолъ къ окну…
— Вотъ деньги! сказалъ я ему, — Прошу васъ принять ихъ… (я немного замялся) на память нашего родства…
Не могу безъ удовольствія, смѣшаннаго со стыдомъ, вспомнитъ про то негодованіе, какое выразилось на лицѣ студента. Какъ гордо поднялъ онъ голову, какая молнія сверкнула въ черныхъ глазахъ ею!
— Что вы хотите сказать?.. произнесъ онъ прерывающимся голосомъ, и несовсѣмъ вѣжливо оттолкнулъ мою руку.
Теперь это движеніе, это негодованіе кажутся мнѣ естественными, но на ту пору они раздражили меня. Я проговорилъ довольно грубо:
— Вы просили денегъ, — я хочу помочь вамъ… вотъ и все…
— Я не нищій… ни у кого не прошу подаянія!.. отвѣчалъ онъ, блѣднѣя. — Прощайте!.. денегъ вашихъ не надо…
Онъ опрометью побѣжалъ изъ комнаты. Я побѣжалъ за нимъ и едва успѣлъ догнать его въ передней.
— Послушайте… послушайте! говорилъ я ему, схвативъ его за полу шинели: — останьтесь… я, право, не желалъ оскорбить васъ… Вы не должны сердиться на родственника, который вдвое васъ старше…
Насилу притащилъ я его въ кабинетъ. Онъ дрожалъ и не югъ слова выговорить. Я приказалъ подать ему воды; онъ выпилъ залпомъ и, въ изнеможеніи, опустился въ кресло.
Что со мной было въ эти минуты — понять не могу. Во мнѣ пробудилось къ этому гордому мальчику какое-то небывалое нѣжное чувство: точно, былъ онъ мнѣ сынъ, или меньшой, любимый братъ!.. Какъ за больнымъ роднымъ ребенкомъ ухаживалъ я за нимъ, утѣшалъ его, — и наконецъ принудилъ взять деньги.
Онъ, однако, хотѣлъ непремѣнно дать мнѣ роспуску; я согласился, но улыбнулся, подумавъ, что росписка эта писана все равно, что на водѣ.
И вотъ мы разстались друзьями…
Это происшествіе взволновало меня. Нѣсколько времени прохаживался я по комнатамъ и старался привести.въ порядокъ, мысли. Проходя мимо зеркала, начаянно взглянулъ я на себя и мнѣ показалось, что я блѣднѣе обыкновеннаго; подъ глазами тоже появилась маленькая желтизна; пощупалъ пульсъ — онъ бился сильно и скоро.
Тутъ сталъ я упрекать себя въ глупомъ нѣжничанья, въ неприличной лѣтамъ моимъ чувствительности. Разстроилъ себя на цѣлый день изъ-за мальчишки, который нелѣпѣйшимъ образомъ прокутилъ свои деньжонки, и вздумалъ, ни съ того, ни съ сего, явиться ко мнѣ за помощью, — да вмѣсто благодарности, осмѣлился еще ершиться, а наконецъ, едва удостоилъ принять эти, нужныя для него, деньги, какъ-будто не я ему, а онъ мнѣ сдѣлалъ одолженіе!
Въ пылу горделиваго сознанія своего достоинства, я накрѣпко наказалъ Глѣбу, ни подъ какимъ видомъ, не пускать ко мнѣ этого студентика.
Деньги же, данныя ему, я занесъ прямо въ расходъ…
Святая недѣля. Суетно и скучно; на улицахъ слякоть. Цѣлый день мечешься, какъ угорѣлый, изъ дома въ домъ: — надо развезти всѣмъ знакомымъ карточки, а то разобидятся. Тутъ всегда одна и таже исторія: кого хочешь видѣть, тѣхъ дома нѣтъ, а застаешь лишь скучныхъ и противныхъ.
Въ одномъ домѣ мнѣ сказывали, что хорошенькая Лиза Горынская помолвлена, — говорятъ, по любви замужъ выходитъ. Кокетка! Зачѣмъ же цѣлую зиму меня заманивала? Стоило бы отплатить ей за это при случаѣ…
А, впрочемъ, Богъ съ ней! Вѣдь и я такъ просто ухаживалъ отъ нечего дѣлать, да чтобъ побѣсить Донецкаго, который вздыхалъ по ней не на шутку. На узы Гименея я ни какъ тутъ не разсчитывалъ. Нѣтъ, Лизавета Николаевна, не совсѣмъ же я болванъ, чтобъ такъ и поддаться вашимъ ужимочкамъ, уловочкамъ, томнымъ взглядамъ и пустой болтовнѣ. Выходите себѣ замужъ, за кого хотите, — я вашему будущему супругу не завидую.
А все таки немного досадно; остаться съ носомъ, что ни говоря — непріятно. Пожалуй сочтутъ несчастнымъ вздыхателемъ, да еще жалѣть станутъ, — а я, ей-Богу, и не думалъ свататься.
Вотъ и все впечатлѣніе, какое оставилъ по себѣ праздникъ. Слыхалъ я, что въ этомъ великомъ христіанскомъ торжествѣ есть своего рода поэзія, — нѣчто, говорятъ, обаятельное, невольно располагающее къ радости: можетъ быть, — но для меня недѣля, какъ недѣля; одна только суматоха въ глаза бросалась, да звонъ колоколовъ будилъ раньше обыкновеннаго. Впрочемъ, мнѣ не вѣрится, будто для радости, какъ и для печали, бываютъ свои, положенные дни.
Сегодня въ два часа и сорокъ пять минутъ стукнетъ мнѣ ровно тридцать семь лѣтъ. Боже, какъ старъ становлюсь! На нихъ отыскалъ я у себя два, три сѣдыхъ волоса…
Дня рожденія я никогда не праздную. Уѣду и нынче куда нибудь для развлеченія: но еще рано — займусь покамѣстъ дневникомъ.
Тридцать семь лѣтъ прожито, — больше полжизни, — и caмыхъ лучшихъ годовъ. Теперь, что ни годъ все ближе къ настоящей старости, а тамъ…
Уфъ! такъ и повѣяло могилой…
Тридцать семь лѣтъ прожито, а какъ и зачѣмъ? Была ли цѣль постоянная въ жизни? Прежде желалъ я кой-чего особеннаго, да вотъ не достигъ же. А впрочемъ жилъ, какъ и всѣ почти живутъ: то есть кое-какъ и наавось; одно только замѣчалъ я въ себѣ прежде — не было у меня когда-то теперешней глупой покорности судьбѣ.
Съ нѣкоторыхъ поръ родилось во мнѣ желаніе разбирать всё что до меня касается: взвѣшивать свои поступки, обсуживать разные случаи жизни съ ихъ причинами и послѣдствіями, — швомъ изучать свое прошедшее для какой-то «пользы» будущаго.
Чтожъ это: самопознаніе что-ли, этотъ высшій плодъ разумѣнія?… Эй, нѣтъ! просто на просто — очень полюбилъ я свою особу и искренне, отъ всей души желаю ей всякаго добра.
Во какъ бы тамъ ни было, а нынче мнѣ хочется оглянуть разокъ всё свое прошедшее.
Начнемъ съ начала.
Первое дѣтство совсѣмъ смутно представляется, такъ что не стоитъ говорить о немъ. Позже помнятся мнѣ: кое что изъ бевтолковаго ученія, учителя съ разными носами, да скучныя наставленія, да брань, да наказанія; а изрѣдка — дѣтскія болѣзни съ противными лекарствами, и еще болѣе противнымъ ухаживаньемъ. Дѣтство мое было невеселое, одинокое, не свободное; отецъ былъ строгъ безъ толку и черезъ-чуръ капризенъ; матери же и ласкъ ея я не помню: она умерла, когда я былъ еще малымъ ребенкомъ…
Семнадцати лѣтъ я поступилъ въ университетъ. Это была, можетъ быть, самая свѣтлая пора моей жизни.
Жилъ я тогда очень скромно у бабушки, — не родной бабушки, а тётки моего отца. Я занималъ на антресоляхъ низкую комнатку, въ которую входили съ задняго крыльца по высокой «стремянкѣ». Отецъ не баловалъ меня. Онъ былъ предводителемъ въ губернскомъ городѣ, жилъ роскошно, но для меня не любилъ тратить лишняго… Бабушка была старушка набожная и вмѣстѣ свѣтская, что не рѣдко встрѣчается въ Москвѣ. Ее уважали, хотя домъ ея считался скучнѣйшимъ въ цѣломъ городѣ. Она нѣсколько тяготилась мною, потому что я подвергался безпрестаннымъ выговорамъ: за посѣщеніе товарищей, за позднее возвращеніе домой, за трубку, которая будто бы сушитъ мнѣ грудь, да и вообще за всякую малость. Бабушкина компаньонка, какая-то раззоренная полковница, глядѣла на меня свысока и находила, что я дурно воспитанъ. Но и я не обращалъ на нее вниманія — она была стара и дурна. За то всѣ дворовые были мнѣ преданы; я обращался съ ними ласково и былъ щедръ, сколько позволяли мнѣ скудныя средства.
Изъ комнатки моей видѣнъ былъ обширный дворъ, обнесенный сараями и конюшнями. Тутъ часто потѣшало меня особенное зрѣлище, именно — какъ человѣкъ пять-шесть изъ многолюдной дворни, съ понудительными криками вывозили на рукахъ бабушкину четырехмѣстную карету — эту достопочтенную древность. (Очень жалѣю, что не мнѣ достался этотъ рыдванъ но наслѣдству).
Главнымъ и самымъ замѣчательнымъ предметомъ въ моей комнаткѣ была толстая печь, изъ бѣлыхъ изразцовъ съ синими косяками и дымящимся отдушникомъ. Мебель у меня не отличалась удобствомъ и изяществомъ: ко мнѣ наверхъ относили всё, что выходило изъ употребленія внизу. Какъ еще памятна мнѣ, и теперь, моя еловая кровать, небольшой диванъ, служившій мнѣ библіотекой, комодъ, подпертый кирпичомъ и всѣ разнокалиберные стулья и кресла, наполнявшіе мой пріютъ, гдѣ было жить не очень-то покойно; но я мало понималъ тогда удобства жизни и еще меньше заботился о нихъ. Даже непріязненныя отношенія ко мнѣ бабушки нисколько не огорчали пеня. Переносясь бойкими надеждами въ манившее меня будущее, я и не чувствовалъ непріятности настоящаго, а живая бесѣда и братское сочувствіе товарищей наполняли жизнь мою радостными впечатлѣніями.
О милые, незабвенные друзья, гдѣ вы? Что дѣлаете? Куда занесъ васъ вихорь житейскій? Уцѣлѣли ли въ васъ тѣ стремленья къ независимости и свободѣ, то сочувствіе къ прекрасному, высокому и истинному, которыми вы нѣкогда гордилось? Успѣли ли вы внести въ жизнь повседневную тѣ разумныя начала, которымъ вы такъ пылко сочувствовали? Или же всѣ благія сѣмена уже позаглохли, и сдѣлались вы людьми положительными, отвергающими все, что не приносятъ вамъ прямой пользы, людьми односторонными, съ узкими взглядами и матеріальными желаніями? Коли такъ, то благословляю судьбу, которая разлучила насъ въ ранней молодости. Прискорбно было бы мнѣ замѣтить въ васъ такую перемѣну, — по ней я могъ бы судить сколько и самъ измѣнился… Я люблю представлять васъ въ прежнихъ свѣтлыхъ чертахъ; для меня вы все тѣ же юноши, полные бодрыхъ силъ и отваги… Слышится мнѣ ваша бойкая, задушевная рѣчь… Мы пылко мечтали, мы строили честолюбивые планы, и честолюбіе наше было вполнѣ благородно… Мы желали блага общаго, хотя-бъ для него надо было принести въ жертву нашу молодую жизнь… Безплодныя желанья… И отъ чего жъ остались всѣ они безплодными?…
Посреди этихъ юношескихъ образовъ, какъ крѣпкій дубъ посреди молоденькихъ сосенъ, видится мнѣ умное, добродушное лицо любимаго профессора. Кажется вотъ онъ стоитъ передо мной, и вижу я какъ въ жару рѣчи, исполненной силы и духа, откидываетъ онъ назадъ рѣдкія кудри… Какъ онъ хорошъ бывалъ, когда, проникнутый негодованьемъ, громилъ словомъ невѣжество, лицемѣріе, лесть, или когда, менѣе грозный, но такъ же восторженный, заклиналъ насъ оставаться вѣрными великому дѣлу просвѣщенія, работать ему безкорыстно и никогда не унывать! То былъ человѣкъ, то былъ истинный наставникъ… Поразила меня вѣсть о его кончинѣ! Долго не могъ я опомниться, въ сердцѣ будто порвалась нить, связывавшая все прошедшее съ настоящимъ…
Да, да, порвалась эта нить… Дѣтскія мечтанія, юношескіе порывы, жаркія надежды и стремленія — все это исчезло, исчезло навсегда… А многоль жизнь дала въ замѣну? И во что остались вѣрованія?… Въ немощь свою, въ грозную, неодолимую силу чужую!… Проклятая немощь! Ненавистная сила!…
Останавливаюсь и перечитываю. Ужь не чрезъ-чуръ ли я зафантазировался? И точно: какъ подумаешь строго и холодно, стоитъ ли горевать такъ о прошедшемъ? Да и такъ ли оно было хорошо, какъ издали рисуетъ воображеніе?
Кстати припоминается мнѣ здѣсь вотъ какой случай:
Ѣхалъ я въ деревню вдвоемъ съ Гайдаровымъ. Дорога была гладка, коляска покойна; меня качало какъ въ люлькѣ, и я крѣпко заснулъ. Вдругъ сильный толчекъ разбудилъ меня. Вскакиваю сердито спросонья, оглядываюсь — и вижу: мы посереди улицы какого-то городка. Улица обставлена низенькими, ветхими домишками съ длинными заборами: изрѣдка попадаются каменныя безобразныя строенія. Вмѣсто мостовой торчатъ большіе каменья, ѣзда по которымъ невыносимо-трудна и даже небезопасна.
— Вотъ проклятая трущоба! — промолвилъ я.
— Погодите проклинать, — возразилъ Гайдаровъ. — Я не въ первый разъ проѣзжаю черезъ этотъ городокъ, и всегда имъ любуюсь… Вотъ вы сами увидите…
Миновавъ заставу, мы повернули на-право. Тутъ Гайдаровъ сказалъ мнѣ, чтобы я взглянулъ на городъ. И точно: издали онъ показался чрезвычайно-красивымъ. Онъ расположенъ на крутой, но не на высокой горѣ. Съ того мѣста, откуда мы смотрѣли, видны одни каменные дома да главы церквей; деревянныя, невзрачныя лачуги, внутри города, совсѣмъ изчезаютъ; а тѣ домишки, которые лѣпятся по желтоватому обрыву горы, глядятъ уже весело — такъ хорошо убираетъ ихъ густая сѣнь ветелъ, вязовъ и липъ. Красныя стѣны полуразрушеннаго кремля придаютъ городку вид ь почтенный и живописный. Быстрая рѣка извивается у подошвы горы.
Гайдаровъ съ любовью смотрѣлъ на этотъ видъ.
— Не правда-ль, хорошо?.. спросилъ онъ меня.
— Да, — отвѣчалъ я ему прозаически; — но для того чтобы найти вамъ городъ прекраснымъ, надо было прежде выѣхать въ него…
И въ жизни такъ: чтобы увидѣть въ выгодномъ свѣтѣ какой нибудь предметъ, надо смотрѣть на него съ выгодной точки зрѣнія. Можетъ быть, поэтому выигрываютъ въ нашемъ понятіи и тѣ люди, съ которыми мы давно разстались…
Да и въ чемъ, напримѣръ, заключалась для многихъ изъ насъ прелесть университетскаго быта? Мы были молоды, лишены средствъ пользоваться дѣйствительною жизнію, — и, незнакомые съ положительными, житейскими интересами, мы бойко потѣшались мечтами. Мы играли въ нихъ, какъ прежде — дѣтьми, игрывали въ чехарду или свайку. Врядъ ли одно занятіе было основательнѣе другого… Съ позаранку намъ нужно бы сурово приготовляться къ упорному труду, — а мы… что мы дѣлало? Развѣ мы прямо шли въ цѣли нашего развитія, къ той цѣли, для которой и существуютъ всякая истина и образованіе? Развѣ мы видѣли настоящія цѣли жизни и понимали — какъ и чѣмъ надо служить обществу? Развѣ мы пробовали силы свои для серьёзной борьбы?…
Къ чему въ самомъ дѣлѣ послужили мнѣ, напримѣръ, всѣ тогдашнія мечтанія?
Окончивъ университетскій курсъ, я въ переселился Петербургъ. Отецъ желалъ, чтобы я служилъ въ военной службѣ — и я преспокойно поступилъ въ …скій гвардейскій полкъ, гдѣ служили мои предки, начиная отъ прадѣда.
Первые шаги на новомъ поприщѣ были тяжелы для меня. Мнѣ разомъ предстояло перемѣнить образъ понятій и вступить въ свято, противъ котораго я имѣлъ сильныя предубѣжденія, основанныя, разумѣется, не на опытѣ, а на долетѣвшихъ отъ кой-кого до меня слухахъ, да на кой-какихъ книжонкахъ. Въ то время я еще вѣрилъ такъ называемымъ великосвѣтскимъ романамъ, и воображалъ, что прочитавъ ихъ, исчерпалъ всю глубину свѣтской премудрости. О русскомъ обществѣ я судилъ по описаніямъ парижскаго. Свѣтскіе люди казались мнѣ вовсе не живыми людьми, которые дѣйствуютъ, веселятся и печалятся подобно всѣмъ прочимъ, но какими-то призраками, чуть не отвлеченными существами, созданными изъ лицемѣрія, лжи и коварства, занятыми недоступными для прочихъ смертныхъ интересами, и равнодушными ко всему, что не подходитъ къ ихъ лучезарной, роскошной, но полной обмана средѣ. Издали пугало меня это общество; но любопытство влекло къ нему, а самолюбіе нашептывало, что мнѣ суждено внести въ этотъ испорченный кругъ иного новыхъ, здравыхъ, живыхъ понятій. Въ мысляхъ моихъ я сдѣлался проповѣдникомъ и поборникомъ правды… По счастію, робость не позволила мнѣ взобраться на смѣшной пьедесталъ. Въ первый разъ какъ я явился въ одной изъ петербургскихъ гостиныхъ, я былъ приличенъ, скроменъ и прошолъ незамѣченнымъ. Послѣднее обстоятельство показалось мнѣ сперва очень обиднымъ. Я думалъ возбудить, хоть непріязненное, но сильное впечатлѣніе. Затѣмъ, вмѣсто того, чтобъ учить, я увидѣлъ, что приходится мнѣ самому учиться.
Я воображалъ, напримѣръ, свѣтскихъ женщинъ напыщенными, гордыми, женщинами безо сердца, какъ называютъ ихъ романисты, но былъ смущенъ ихъ простотою и естественностію. Насколько правдива эта простота — не берусь судить, да и надобности не вижу доискиваться до послѣдняго слова. Вскорѣ я убѣдился, что люди вездѣ какъ люди, только нѣкоторыя чуть ли не внѣшнія стороны измѣняются подъ вліяніемъ воспитанія и общества.
На первыхъ же порахъ меня соблазнила больше всего мягкость въ обхожденіи свѣтскихъ людей, ихъ спокойная увѣренность въ самихъ себѣ, тонкость сужденій, хладнокровіе и вѣжливость въ самыхъ спорахъ, — весь этотъ лоскъ и общительность, принадлежащіе свѣтскимъ людямъ. Можетъ быть въ свѣтѣ теряется свѣжесть и самобытность понятій, способность къ самодѣятельности души; но за то вѣдь есть другія достоинства. Можетъ быть этотъ свѣти, отдѣльно взятый отъ среды всего общества, и эти люди, постоянно вращающіеся въ свѣтѣ, полны многихъ недостатковъ, коли взглянуть на нихъ суровымъ взглядомъ философа и гражданина; но я вѣдь не имѣю притязаній на такой взглядъ и безъ всякой повѣрки принимаю за хорошіе тѣ факты общественной жизни, въ которыхъ выражается утонченная мягкость нравовъ. Вотъ почему примкнуть къ этому кругу я желалъ тогда отъ всей души, забывъ совершенно про романическое служеніе человѣчеству.
Почти то же было и съ моею службой. Вступивъ въ неё не столько по собственной склонности, сколько по распоряженію отца, я мечталъ, однако, добиться славы и чести, подвизаясь за отечество. Но на бѣду отъ меня не требовалось подвиговъ, и мнѣ приходилось просто исполнять служебныя мелкія обязанности. Это казалось мнѣ недостаточнымъ и недостойнымъ развитія моихъ силъ. Чтожь дѣлать! Надо было двигаться по общей колеѣ.
Общество офицеровъ нашего полка состояло большею частію изъ молодыхъ людей беззаботныхъ и веселыхъ. Не многіе изъ нихъ получили прочное образованіе, да и тѣ будто стыдились своего превосходства. За то всѣ почти были добрые малые. Въ шумныхъ бесѣдахъ молодежи рѣдко мнѣ случалось подслушать разумное слово. Девизомъ у всѣхъ было — наслаждаться или убивать скуку, а нѣкоторые спозаранку смекали, какъ бы нажиться, да выйдти въ люди. Болѣе высокихъ цѣлей ни у кого не было, по крайней мѣрѣ, никто при мнѣ ихъ не высказывалъ. Даже смѣялись надо мною, когда случалось мнѣ проговориться мыслію повыше круга общепринятыхъ понятій. Сначала я крѣпко сердился за это, но скоро мнѣ самому стали казаться если не смѣшными, то совсѣмъ неумѣстными, мои мудреныя выходки, какъ ихъ называли товарищи.
Тутъ проснулась было во мнѣ давно дремавшая страсть — честолюбіе. Что грѣха таить? Разбудили ее нѣкоторые изъ моихъ свѣтскихъ знакомыхъ да кое-какія старушки-барыни, Богъ вѣсть почему принимавшія во мнѣ участіе. Отличиться не было возможности, мы жили въ мирное время, — я сталъ надѣяться на связи и знакомства. Смѣшно и гадко нѣсколько про все это вспомнить, но пусть тянутся впередъ мои воспоминанія, невеселыя воспоминанія…
Повышеніе мое, однако, подвигалось медленно — и ревность къ службѣ, въ чаяніи разныхъ благъ, скоро стала остывать во мнѣ… Къ тому же эта дѣятельность, вдвойнѣ суетливая, свѣтская и служебная, утомляла меня, отъ природы лѣниваго. Часто сравнивалъ я себя съ тѣми грѣшниками Дантова ада, что вѣчно кружатся, никогда не зная покоя. И сильно, пылко захотѣлось мнѣ вырваться изъ этого коловорота. Я могъ изъ него вырваться, — благо не легло на душу мою ни одного пятна… Устала она только, крѣпко устала: я захотѣлъ покоя, захотѣлъ пожить для себя, но совершенно свободно я тихо, — такъ тихо, чтобъ жизнь шла мимо меня крадучись, неслышно и незамѣтно… Оно и кстати вышло, что дѣла мои тогда нѣсколько по разстроились. Отецъ умеръ, оставивъ мнѣ душъ шестьсотъ въ хорошихъ губерніяхъ, но, притомъ, и нѣсколько десятковъ тысячъ долгу. Я вышелъ въ отставку и отправился въ степную деревню.
Но жизнь въ деревнѣ не принесла мнѣ покоя; не смотря на видимое однообразіе ея, она полна была разнообразныхъ, горькихъ впечатлѣній. Вотъ, гдѣ почувствовалъ я свое нравственное безсиліе!
Что здѣсь вспоминать подробности моей жалкой, грубой, безплодной борьбы съ условіями сельскаго быта, съ чужими и своими предразсудками, со всей темной средою, гдѣ спутанъ русскій трудъ, гдѣ погрязъ русскій умъ! Печальныя воспоминанія!..
Впрочемъ самоуничиженіе — хуже гордости: отчего же и не отдать самому себѣ справедливости? Началъ то я (мнѣ и теперь такъ кажется) недурно: я прямо взглянулъ на многія стороны неразвитаго и черезъ-чуръ загрубѣлаго деревенскаго быта, я взглянулъ на нихъ не* съ однимъ осужденіемъ; и не увлекался я даже своекорыстными видами, и дѣйствительно хотѣлъ послужить вѣрой и правдою на пользу этихъ меньшихъ братій, связанныхъ со мною грубыми, неправыми отношеніями. Да, я хорошо видѣлъ, что много новаго надо внести въ эту жизнь… но прежде всего надо было перевоспитать самаго себя!..
И скоро я почувствовалъ свою полную несостоятельность. Перевоспитанію моему все противилось: весь кругъ моихъ свѣдѣній, мои предразсудки, мои привычки, весь я и вся жизнь, меня окружавшая. Какъ мало средствъ имѣлъ я, чтобы дѣйствовать! И какъ дурно я дѣйствовалъ! Нѣтъ, не годился я для борьбы, для труднаго, великаго подвига…
Да и то сказать — виноватъ ли я самъ въ своемъ безсиліи! Тутъ много, много виноватыхъ, тутъ виновато цѣлое общество. И, право, мнѣ легче при этой послѣдней мысли: на людяхъ — говоритъ пословица — и смерть красна.
Еще разъ я могу отдать себѣ справедливость. По крайней мѣрѣ я скоро созналъ свое безсиліе передъ трудной задачей. Я до такой степени покорился силѣ обстоятельствъ, что подъ конецъ не захотѣлъ даже ничего трогать въ старомъ порядкѣ, заведенномъ, конечно, не даромъ моими предками; даже староста мой, большой мошенникъ, но человѣкъ со руки крестьянамъ, какъ они отзываются о немъ, остался на своемъ мѣстѣ.
Э, Боже мой! гдѣ ужь тутъ вводить улучшенія, когда одинъ въ полѣ — не воинъ, когда знаешь, что для постройки новаго зданія надо непремѣнно начисто очистить мѣсто отъ всего стараго хлама!… Моими неразумными, горячими дѣйствіями, я чуть было не навлекъ на себя ненависти и во всякомъ случаѣ заслужилъ всеобщее порицаніе. Школы, мірскія кассы, другой раздѣлъ труда, иные пріемы въ сельскомъ хозяйствѣ и сельской промышленности, любовь и свободное стремленіе къ труду, честное пользованіе имъ, уваженіе къ чужой собственности, трезвость, опрятность, — вообще живое, всестороннее развитіе въ натурахъ крайне загрубѣлыхъ, — Господи Боже мой! шутка ли все это? Легко ли ввести въ сельскій бытъ всѣ такія премудрости, ввести при настоящемъ-то положеніи всяческихъ гражданскихъ отношеній. Да и начни лишь вводить — со всѣхъ сторонъ явятся препятствія, и кто и что не испортятъ дѣла? Тутъ есть такія вліянія, съ которыми никакъ не сладишь, а по мелочи дѣйствовать, и улучшать кое-что — стоитъ ли это труда и можетъ ли принести пользу? Нѣтъ, пусть дѣйствуетъ на этомъ поприщѣ кто хочетъ и кто можетъ, а съ меня довольно…
Но какъ грустно вспомнить мнѣ о моихъ неудавшихся попыткахъ! Да, такъ это грустно, что я всячески стараюсь обойти всѣ подробности моего житья-бытья въ деревнѣ…. Какъ-то стыдно, какъ-то черезъ-чуръ неловко мнѣ становится…
Впрочемъ, когда я перебѣсился и кинулъ всѣ реформаторскія затѣи мои — я свѣтъ увидалъ: дѣла-то, по старому порядку, пошли недурно для меня; безъ особенныхъ усилій я освободился отъ долговъ, даже мое имѣніе, какъ говорятъ, устроилось… ну и прекрасно!
Но именно тогда, какъ я достигъ этого, то есть упрочилъ свое состояніе, страшная скука, начала овладѣвать мною. Деревенская тишина показалась мнѣ во сто разъ несноснѣе городскаго шума. Я чувствую, что начинаю черствѣть, что умъ мой тяжелѣетъ отъ недостатка сообщенія съ людьми развитыми. Порой задумывался я надъ книгой, никакъ не находилъ настоящаго смысла въ прочитанномъ, порой подмѣчалъ въ себѣ отсутствіе всякой здравой и живой мысли. Меня забавляли уже драки пѣтуховъ на дворѣ, началъ я толстѣть, глаза заплывали жиромъ, — недолго было отупѣть совершенно. Испугало меня все это, и я опрометью бѣжалъ изъ деревни.
Возвратиться въ Петербургъ я, однако, не захотѣлъ… я устроился такъ, чтобы зиму проводить въ Москвѣ, а на лѣто уѣзжать въ одно изъ имѣній.
Вотъ уже почти семь лѣтъ, какъ я живу такимъ образомъ. Многіе удивляются моему счастію, и завидуютъ моей независимости. Правы ли они? Счастливъ ли я въ сомомъ дѣлѣ?
Всякій разъ, какъ задаю себѣ вопросъ этотъ, онъ наводитъ на меня уныніе, граничущее съ тихими припадками водобоязни. Такъ бы и уничтожилъ перваго, кто попадется подъ руку. Хорошо еще, что эти припадки скоро проходятъ.
Что въ самомъ дѣлѣ за жизнь моя? Никому я не нуженъ и никто не любитъ меня собственно для меня. Искалъ я дружбы, участія — вездѣ мѣсто занято, и остался я на второмъ планѣ. Встрѣчался съ молодыми, которые сами заискивали моей дружбы, и готовъ былъ предаться имъ душою, да узнавъ ихъ короче, увидалъ, что все дѣлалось изъ корыстныхъ, нерѣдко самыхъ низкихъ видовъ. Раза два случалось мнѣ сойтись съ людьми, которыхъ по положенію и характеру нельзя было подозрѣвать въ корыстномъ заискиваніи, — а чтожь выходило? Говорили они всё о самихъ себѣ, дѣлали меня повѣреннымъ своихъ дѣлъ и чувствъ; обо мнѣ же и помину не было — я оставался для нихъ не болѣе, какъ зеркаломъ, въ которомъ отражалась собственная ихъ личность. Нѣтъ! Тяжело и грустно!..
За чѣмъ судьба такъ немилосердно подшутила надо мною, и, давъ мнѣ состояніе, не сдѣлала меня пошлымъ дуракомъ, способнымъ оцѣнивать только одну наружную сторону жизни? Тогда я могъ бы спокойно наслаждаться своимъ положеніемъ, не задавая себѣ мучительныхъ вопросовъ, и не живя въ разладѣ съ самимъ собою.
Или, почему бы не прихворнуть мнѣ одною изъ тѣхъ неопасныхъ, но продолжительныхъ и непонятныхъ болѣзней, которыя доставляютъ лекарямъ хорошія деньги, а больнымъ — невинное развлеченіе? На бѣду, у меня такое мужицкое здоровье!..
А то хоть бы посѣтила меня охота постранствовать по чужимъ краямъ, отвѣдать чужаго хлѣба, испытать на самомъ себѣ давнымъ-давно описанныя ощущенія и восторги, поглядѣть на иную, широкую жизнь! Нѣтъ и не будетъ у меня этой охоты, я не люблю всѣхъ этихъ скитаній и думаю даже, что скоро совсѣмъ перестану ѣздить въ деревню. Скучно жить на бѣломъ свѣтѣ…
Вотъ началъ я писать эти записки, вѣдь все-таки занятье… Да и есть потребность въ этомъ: не съ кѣмъ мнѣ мѣняться задушевными мыслями — буду толковать и разсуждать съ самимъ собою, буду слѣдить постоянно за всѣми движеніями души своей; я одинокъ и одинокимъ останусь, некому судить меня — буду же самъ себѣ судьею… а современемъ подведу итоги — и увижу: насколько съ годами уходилъ въ самого себя, на сколько смогъ удалиться въ сторонку отъ всей безпокойной путаницы житейской насколько удаюсь мнѣ съ искать для себя покоя.
Авдотья Ѳедоровна Бирюкова зоветъ меня къ себѣ на 1-ое мая въ Сокольники; значитъ, у нея будутъ палатки; непремѣнно поѣду. Я люблю эти загородныя гулянья съ пестрой, движущейся толпою. Къ тому же Авдотья Ѳедоровна напоитъ меня прекраснымъ маемъ, съ настоящими деревенскими густыми сливками. Въ день гулянья она чѣмъ-свѣтъ отправитъ въ Сокольники цѣлую телѣгу, нагруженную разными припасами. Угостить такъ угостить — такова уже Авдотья Ѳедоровна. Добрая женщина. Гостепріимство у ней въ крови, она наслѣдовала его отъ дѣдовъ и прадѣдовъ. Гостей своихъ она не стѣсняетъ излишними причудами: у ней можно курить, она позволяетъ разсказать ей на ухо легенькій скандалъ и смѣется ему отъ души. Жаль, что она заражена кой-какими странными претензіями, между прочимъ страстью писать по-французски. Вотъ ея сегодняшняя записка: въ ней счетомъ одиннадцать ошибокъ въ десяти строкахъ. А между тѣмъ могла бы она, я полагаю, написать мнѣ очень недурно по-русски. Но какъ это можно? Мы тоже лѣземъ въ свѣтскія барыни и пускаемся даже въ разговоры поанглійски.
Грѣхъ, однако, трунить надъ доброй пріятельницей: она очень меня любитъ и жалуетъ. Мы знакомы съ ней давно, и если не часто видаемся, то это уже моя вина. Авдотья Ѳедоровна гордится моимъ знакомствомъ и предпочитаетъ меня даже врагу моему, графу Лиссавину, который тоже изрѣдка у нея бываетъ.
— Яковъ Сергѣевичъ завтра обѣдаетъ у меня, — говоритъ она важно и съ довольнымъ видомъ, когда послѣ многократныхъ приглашеній рѣшаюсь я наконецъ удѣлить ей часть моего времени. И на слѣдующій день всегда угоститъ меня отлично.
Такой пріемъ, такое радушіе хоть для кого пріятны. Супругъ Авдотьи Ѳедоровы, Петръ Михайловичъ — добрѣйшее, смирнѣйшее и ничтожнѣйшее существо въ мірѣ. Это человѣкъ лѣтъ пятидесяти, маленькій, вѣчно улыбающійся, и румяный какъ вербный херувимъ. У него на лицѣ всегда такое выраженіе, какъ-будто онъ чѣмъ удивленъ. Онъ нѣсколько сутуловатъ и ходитъ на цыпочкахъ, чтобы кого нибудь не обезпокоить; говоритъ же картавя и присюсюкивая. Приказанія жены онъ исполняетъ съ точностію, а въ свободное время клеитъ для дѣтей коробочки. Петръ Михайловичъ не любитъ Москвы: это, по его мнѣнію, городъ шумный, безпокойный и раззорительный; то ли дѣло въ деревнѣ, гдѣ можно хоть по цѣлымъ днямъ ходить въ халатѣ. Но Авдотья Ѳедоровна по зимамъ не можетъ жить нигдѣ кромѣ города.
Семнадцати-лѣтній союзъ Бирючовыхъ благословленъ приличнымъ числомъ дѣтей. Не понимаю откуда у нѣкоторыхъ помѣщиковъ русскихъ берется такое множество Сашенекъ, Машенекъ, Варенекъ, Сережей, Ванюшей; Павлушъ и другихъ бѣлыхъ, бѣлокурыхъ и головастыхъ дѣтокъ? Ну что со временемъ выйдетъ изъ этого нескончаемаго поколѣнія?
Одна изъ причинъ, по которымъ я рѣдко бываю у Авдотьи Ѳедоровны, это — всегда окружающая сё ватага дѣтей. Вѣчно они спорятъ, кричатъ и дерутся въ гостиной. Можетъ быть умилительно видѣть нѣжную мать, окружонную семействомъ; но маленькіе Бирючовы хоть кого отвратятъ отъ страсти къ дѣтямъ. Авдотья Ѳедоровна никакъ не умѣетъ сладить съ своими ребятишками, — они ни крошечки ея не слушаютъ.
Еще два лица примыкаютъ къ домашнему кругу Бирючовыхъ: во первыхъ гувернантка (лицо безпрестанно новое, — понятно, что посторонней женщинѣ трудно ужиться съ такими дѣтьми), да молоденькая дѣвушка, Прасковья Николаевна Каменева, родня Петру Михайловичу, — лицо безъ опредѣленнаго положенія въ домѣ.
Я мало её знаю; она дика и несообщительна. Нѣсколько странная дѣвушка! Цѣлые часы просиживаетъ за скучнѣйшей работой, не трогаясь съ мѣста, не говоря ни слова. Спросишь у нея что-нибудь — она отвѣтитъ коротко, какъ будто нехотя, и тотчасъ же замолчитъ. Не видалъ я её ни веселой, ни печальной. Не могу даже сказать умна она, Или нѣтъ, но такого равнодушія ко всему мнѣ не случалось встрѣчать.
Она очень хороша; на нее можно заглядѣться. Не даромъ греки считали спокойствіе главной принадлежностію верховной красоты: лицо Прасковьи Николаевны можетъ служить доказательствомъ этому. Черты ея удивительно правильны и вмѣстѣ съ тѣмъ пріятны, выраженіе ихъ необыкновенно спокойна. Взглядъ сѣрыхъ глазъ ея тоже спокоенъ и глубокъ; имъ придаютъ особенную оригинальность тонкія, темныя и немного приподнятыя къ вискамъ брови. Станъ ея достоинъ рѣзца художника. Можно подивиться откуда взялась у ней такая величавость въ движеніяхъ головы, шеи и плечъ, такая царственная поступь… Ужъ не отраженіе ли это гордой, непреклонной души? Въ таковъ случаѣ жаль бѣдную; съ этими достоинствами не легко шлется на свѣтѣ.
Авдотья Ѳедоровна обходится съ нею ни хорошо, ни худо: рѣдко разговариваетъ, зато частенько даетъ разныя мелкія порученія, которыя, мимоходомъ сказать, могли бы исполнить и дѣти. Въ междуцарствіяхъ гувернантокъ, которыя такъ часто бываютъ, надзоръ за дѣтьми возлагается на Прасковью Николаевну. Не думаю, чтобъ это было ей пріятно.
Изъ Сокольниковъ я воротился поздно.
Авдотья Ѳедоровна наняла не палатку, а цѣлую галлерею немного въ сторонѣ отъ гулянья. Когда я подъѣхалъ къ галлереѣ, со двора уже слышно было нестройное гудѣнье органа, привезеннаго изъ Москвы для потѣхи дѣтей. Галлерея эта состоитъ изъ большой залы и нѣсколькихъ маленькихъ комнатъ, пристроенныхъ съ обоихъ концовъ; входъ прямо съ балкона въ большую залу.
Гостя собрались уже. Тутъ были: одинъ господинъ, фамиліи котораго, кажется, никто не знаетъ, а зовутъ его Ильей Гаврилычемъ; двое-трое другихъ, да Кунгурова какая-то съ дѣтьми. Посереди залы дѣти Бирючовы и ихъ пріятели отплясывали кадриль. Это ужъ затѣя Машеньки, старшей дочери Авдотьи Ѳедоровны, — она безъ ума любитъ танцы. Невдалекѣ отъ дѣтей, возлѣ окна засѣдалъ невиданный еще мною уродъ въ чепцѣ — только что нанятая гувернантка. Прасковья Николаевна вертѣла органъ; мы издали поклонились другъ другу — затѣмъ я подошолъ къ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ. Она протянула мнѣ обѣ руки, съ увлеченіемъ поблагодарила за то, что я сдержалъ слово и представила меня своей гостьѣ, которая сказала, что считаетъ за великое удовольствіе со мной познакомиться.
Не смотря на любезность дамъ и мою готовность отвѣчать имъ тѣмъ же, разговоръ былъ невозможенъ. Органъ завывалъ такъ громко и рѣзко, что мы не слыхали другъ друга, и скоро принуждены были замолчать. Петръ Михайловичъ подошолъ ко внѣ, промычалъ что-то съ самой добродушной улыбкой — и ушелъ. Музыка гремѣла безостановочно; органъ шипѣлъ, свисталъ, стоналъ и скрипѣлъ, словно разснащенный корабль въ бурю. Мнѣ становилось невыразимо скучно. Я сталъ внутренно бранить себя зачѣмъ проѣхалъ нѣсколько верстъ и обрекся на такое страданіе изъ угожденія Авдотьѣ Ѳедоровнѣ. Ныла минута, когда я хотѣлъ потихоньку уѣхать, но тутъ, ракъ нарочно, Авдотья Ѳедоровна обратилась ко мнѣ и сказать какой-то вздоръ, но такой пріятный и для меня лестный, чф я ужь не рѣшился огорчить ее. Я поднялъ глаза кверху, стараясь думать о чемъ нибудь постороннемъ и не слушать музыки^ На минуту заняла меня трещина на бумагѣ, которою оклеенъ, потолокъ. Потомъ я началъ разглядывать стѣны. Ихъ украшали малиновые обои, съ золотыми звѣздами; по угламъ стояли вызолоченныя канделябры на гипсовыхъ колоннахъ; мебель старая, но и тутъ не забыта позолота. Одно къ этой комнатѣ было, точно, хорошо: ни сторъ, ни занавѣсокъ надъ окнами — свѣтъ лился потоками черезъ растворенную балконную дверь и широкія окна.
Нечаянно взглянулъ я на Прасковью Николаевну, которая все вертѣла органъ и стояла ко мнѣ бокомъ. Рѣзкая полоска свѣта окаймляла ея профиль, а остальная часть лица оставалась въ полутѣни. Непокорные волосы широкими волнами лежали на высокомъ и прямомъ лбу, нѣсколько маленькихъ, курчавыхъ прядей отдѣлились сзади отъ косы, приподнятой гребнемъ и падали на тонкую, изящно выгнутую шею. Какъ античный камей рисовалась ея головка на темно-малиновой сцѣнѣ. И еслибъ не легкое колыханье стана, можно было бы счесть ее за мраморное изваяніе, — такая безстрастная неподвижность была въ ея чертахъ; безъ устали и скуки, какъ-то особенно важно продолжала она свое дѣло… даже складки ея платья лежали неразгибаясь и правильно — и это опять наводило мысль на сравненіе съ мраморнымъ изваяніемъ…
Досада взяла меня.
— Неужто, подумалъ я, лишена она всякаго художественнаго смысла? Или ужь такъ привыкла къ роли приживалки, что ей нипочемъ терзать слухъ себѣ и всѣмъ?…
Вдругъ Сережа Бирючевъ поссорился въ кадрили съ другими дѣтьми; не извинившись передъ маленькой гостьей, съ которой танцовалъ, онъ бросилъ ее и усѣлся возлѣ матери. Танцы остановились. Тутъ подбѣжала Машенька и стала жаловаться на брата. Авдотья Ѳедоровна принялась уговаривать Сережу, но ни просьбы, ни ласки, ни обѣщанія конфектъ не могли склонить его къ послушанію. Машенька чуть-было не расплакалась, но Авдотья Ѳедоровна какъ-разъ утѣшила любимую дочку: она приказала Прасковьѣ Николаевнѣ стать въ кадрили на мѣсто Сережи.
Танцы начались снова и съ ними мое мученье, а я было надѣялся, что ссора дѣтей положитъ ему конецъ.
Какъ-то странно было видѣть Прасковью Николаевну, эту восьмнадцатилѣтнюю дѣвушку, высокую, стройную, съ горделивой осанкой и плавными движеніями, посреди прыгающей толпы дѣтей. Ей самой, какъ видно, было неловко; она танцовала небрежно — и сдѣлала ошибку. Машенька вдругъ прикрякнула на нее:
— Какъ это скучно, Пашенька!.. съ тобой танцовать нельзя… Ты всю кадриль перепутала…
Эта дѣвочка, должно быть, пресердитая. У ней низенькій, сморщенный лобъ, и маленькая рожица, выдавшаяся напередъ, какъ у моськи. Несмотря на свои двѣнадцать лѣтъ, она уже корчитъ барышню и командуетъ надъ Прасковьей Николаевной.
Напрыгавшись до-сыта, дѣти, послѣ обѣда, выпросились гудятъ. Намъ тоже захотѣлось посмотрѣть на гулянье, Авдотья Ѳедоровна сѣла въ коляску съ Кунгуровой и мужемъ, остальное общество отправилось пѣшкомъ.
Гулянье было великолѣпное. Сотни экипажей съ барынями и весеннихъ нарядахъ, тянулись въ четыре ряда. Между каретами нѣсколько молодыхъ франтовъ разъѣзжали верхомъ на прекрасныхъ лошадяхъ. Лѣсъ представлялъ оживленное зрѣлище, онъ походилъ на огромный таборъ. Вблизи, вдали, между вѣковыхъ сосенъ, вездѣ раскинуты были палатки. Пестрыя толпы народа расхаживали по лѣсу и по обѣимъ сторонамъ дорога. Съ разныхъ концовъ доносились пѣсни и звуки музыки.
Дѣти побѣжали впередъ; за ними, пыхтя и отдуваясь, отправилась неуклюжая гувернантка. Мы остались вчетверомъ: Прасковья Николаевна, Илья Гаврилычъ, еще нѣкто Деревягинъ, повѣренный по дѣламъ Бирючовыхъ, да я. Прасковья Николаевна была разговорчивѣе обыкновеннаго — и мнѣ невольно приходитъ теперь въ голову, ужъ не отъ того ли, что она была тутъ не водъ глазами Авдотьи Ѳедоровны?
Болтая кой-о-чемъ, мы дошли до одного мѣста, про которое я и не зналъ. Оно лежитъ вправо отъ Ширяева-Поля. Это — покатость, поросшая рѣдкимъ, молоденькимъ соснякомъ. Мягкая, шелковистая трава одѣваетъ пригорокъ, отлого спускающійся къ Яузѣ, которая кое-гдѣ скрываясь въ крутыхъ беретахъ, блеститъ широкими и свѣтлыми пятнами на ровномъ лугу. За Яузой поднимаются уже городскія предмѣстья. Это мѣсто тихо и пріютно, даромъ что находится вблизи большаго города и что почти мимо его проходитъ гулянье. Не слышно было хрустѣнья колесъ по песку и слабо доносился сюда отголосокъ пѣсенъ.
Солнце стояло уже довольно низко; весь западный край блестѣлъ подъ его косвенными лучами. Маленькія облачка, предвѣстники хорошей погоды, тихо плыли по небу. Весенній день, покидая землю, посылалъ ей послѣднюю улыбку.
Вся облитая свѣтомъ стояла Пашенька на пригоркѣ, и, скрестивъ руки на груди, глядѣла на картину блестящаго заката.
— Какъ хорошо, проговорила она тихо, такъ и не ушолъ бы отсюда.
— Вотъ ужь не зналъ, что вы такъ чувствительны къ красотамъ природы, молвилъ Илья Гаврилычъ.
Прасковья Николаевна посмотрѣла на него черезъ плечо.
— По чемъ вамъ знать, молвила она, къ чему я чувствительна, къ чему нѣтъ?
— Я думалъ, я полагалъ, сказалъ Илья Гаврилычъ, съ глуповатой улыбкой: что имѣю нѣкоторое понятіе о вашихъ вкусахъ.
— Напрасно вы такъ думали, сухо отвѣчала Прасковья Николаевна и отошла прочь.
Тутъ Илья Гаврилычъ вцѣпился въ повѣреннаго, въ немъ онъ всегда находятъ внимательнаго слушателя. Я подошолъ къ Прасковьѣ Николаевнѣ и мы отправились съ ней вдоль по берегу рѣки. Разговоръ, однако, у насъ не очень клеился, онъ не перерывался, но шолъ все о какихъ-то пустякахъ. Мы не долго бродили по берегу и возвратились на холмикъ. Ей захотѣлось сѣсть, я подостлалъ мой плащь, и она согласилась воспользоваться имъ съ тѣмъ, однако, условіемъ, чтобъ я сѣлъ возлѣ нея.
Илья Гаврилычъ, заговоривъ до зѣвоты повѣреннаго, опять къ намъ присосѣдился и, не боясь простудиться, бросился прямо на траву.
Ночныя бабочки начинали показываться, майскіе жуки жужжали надъ нами, стрекозы щекотали въ мягкой травѣ. Вдругъ откуда-то отозвался сверчокъ.
— Слышите, радостно проговорила Прасковья Николаевна, протянувъ впередъ хорошенькую ручку.
— Что такое? спросилъ я.
— Сверчокъ, отвѣчала она. Я ихъ очень люблю.
Илья Гаврилычъ захохоталъ.
— Вотъ такъ ужъ вкусъ, говорилъ онъ, — даже непонятый! Скажите пожалуйста какая прекрасная птичка — сверчокъ. А я такъ недавно купилъ книжку объ истребленіи клоповъ, таракановъ и сверчковъ.
Прасковья Николаевна обернулась ко мнѣ, и какъ-будто въ оправданіе сказала съ тихой улыбкой:
— Конечно, это могутъ находить страннымъ, но сверчокъ напоминаетъ мнѣ жизнь въ деревнѣ… Бывало, коли кто изъ людей станетъ выживать сверчка, папенька всегда скажетъ: «не тронь, кому онъ мѣшаетъ?»… Онъ былъ очень добръ… А братъ мастерски умѣлъ передразнивать сверчка… Я часто вспоминаю жизнь деревенскую, — тамъ мнѣ было очень, очень хорошо!.. А теперь никого нѣтъ у меня… Папенька умеръ, братъ далеко въ Петербургѣ.
И она легонько вздохнула и головку опустила.
— Хорошенькая у васъ деревня? — спросилъ я, чтобъ отвлечь ее отъ печальныхъ воспоминаній.
— Прелесть! живо отвѣчала она. — Ольховка наша считается однимъ изъ лучшихъ имѣній въ околоткѣ, даромъ что душъ не много. Домикъ нашъ стоитъ на горѣ, внизу рѣка и прудъ. На пруду множество гусей и утокъ, лодка тамъ у насъ была… Лѣтомъ, въ хорошую погоду мы съ братомъ чѣмъ свѣтъ отправлялись удить рыбу. Удимъ, бывало, — а онъ тутъ же смѣшные анекдоты разсказываетъ… За деревней у насъ березовая роща большая, куда мы ходили за ягодами и за грибами. А садъ, старый и безподобный садъ! Густой, тѣнистый, каждый годъ туда соловьи прилетали… Теперь, я думаю все заглохло!.. Какъ бы мнѣ хотѣлось опять взглянуть на Ольховку. Жить тамъ…
— Удивленье! воскликнулъ Илья Гаврилычъ: — развѣ можно въ Москвѣ скучать о какомъ-то захолустьѣ на краю свѣта?
— Что мнѣ въ вашей Москвѣ? нѣсколько вспыльчиво возразила Прасковья Николаевна: — она-то и есть для меня захолустье.
— А удовольствія, а балы? спросилъ я. (Чувствую что этотъ вопросъ довольно таки былъ пошлъ).
— Удовольствій я никакихъ не знаю, отвѣчала она: — на балахъ не была ни разу. Авдотья Ѳедоровна все ѣздитъ одна на карточные вечера.
— А вашъ хотѣлось бы узнать, что такое хорошенькій балъ? опять спросилъ я.
— Да, я думаю тамъ должно быть весело… А впрочемъ, нѣтъ, примолвила она немного подумавъ: — оно лучше, что я не бываю на балахъ.
— Это почему?
— Куда мнѣ? Въ свѣтѣ надо многое, чего я не имѣю. Я бы все боялась быть хуже другихъ.
Тутъ вмѣшался въ нашъ разговоръ повѣренный, который до сихъ поръ стоялъ поодаль, разставивъ ноги, и засунувъ руки въ карманы долгополой бекеши.
— Прасковья Николаевна очень разсудительны-съ, сказалъ онъ: — имъ навѣрное жаль тратить-съ деньги по-пустому.
Она ничего не отвѣчала на эту похвалу. Повѣренный однако вертѣлся около нея, пріятно осклаблясь, и, какъ видно было, собираясь сказать еще что нибудь миленькое.
Смутное подозрѣніе промелькнуло въ головѣ моей, и оно даже теперь меня нѣсколько печалитъ.
— Неужто, подумалъ я, этотъ крючкотворецъ съ золотушной язвиной на щекѣ осмѣлился имѣть виды на Прасковью Николаевну? Чего добраго! Пожалуй, принудятъ ее выйдти за него замужъ: вѣдь у нея нѣтъ состоянія…
Между тѣмъ заря догорѣла, и ночь приближалась. За дѣтьми прислали карету, но намъ всѣмъ нельзя было усѣсться; даже Прасковьѣ Николаевнѣ не было тѣста.
— Къ утру морозъ будетъ-съ, сказалъ повѣренный, поднявъ глаза къ звѣздному небу.
И точно послѣ теплаго дня насталъ ощутительно холодный вечеръ.
— Какъ вы легко одѣты, замѣтилъ я Прасковьѣ Николаевнѣ, на которой было одно кисейное платье и легкая шолковая мантилья.
— Ничего, отвѣчала она, я привыкла къ холоду.
Я предложилъ идти поскорѣе, и подалъ ей руку. Скоро опередили мы нашихъ товарищей, которые шли не торопясь. Не знаю, случайное ли то было расположеніе духа, но я чувствовалъ себя необыкновенно бодрымъ и веселымъ. Я разсказалъ Прасковьѣ Николаевнѣ нѣсколько забавныхъ приключеній со мною я съ другими, и она живо смѣялась, хотя, кажется, нрава она не слишкомъ веселаго. Тутъ я замѣтилъ, что она очень умна отъ природы; замѣчанія ея были тонки и остроумны. Только не всегда удачны ея выраженія: иногда онѣ бываютъ ниже той мысли, которую она хочетъ высказать. Образованіе ея недостаточно, она даже мало читала. За то въ складѣ ума ея есть что-то своеобразное и прочное; всѣ мысли и чувства ея принадлежатъ ей самой. Особенно хорошо въ ней это серьёзное простосердечіе, нисколько не похожее на рѣзвую, но лицемѣрную наивность многихъ ея сверстницъ. Только вотъ что странно: въ понятіяхъ ея нѣтъ ничего уже дѣтскаго…
Памятна мнѣ фраза, сказанная ею, когда мы подходили къ галлереѣ:
— Не знаю сама, откуда что берется у меня сегодня… Никогда не болтала я такъ откровенно, какъ съ вами…
Кромѣ давешней гостьи, мы нашли у Авдотьи Ѳедоровны еще графа Лиссавина, который заѣхалъ съ гулянья. Онъ что-то съ жаромъ разсказывалъ двумъ барынямъ и навѣрное пропасть налгалъ. Увидавъ меня, онъ тотчасъ же прикусилъ язычекъ: должно быть вспомнилъ, что я недавно былъ свидѣтелемъ неудачи его во французскомъ магазинѣ.
Авдотья Ѳедоровна встрѣтила меня съ озабоченнымъ видомъ.
— Извините, говорила она, пожалуйста извините, что я не вопросила васъ сѣсть съ нами въ коляску, я думала, что вы поѣдете въ своемъ экипажѣ.
— Не безпокойтесь, Авдотья Ѳедоровна. Я очень пріятно провелъ время съ Прасковьей Николаевной, отвѣчалъ я.
— Съ Пашенькой! съ какимъ-то страннымъ удивленіемъ молвила Авдотья Ѳедоровна; — я еще прежде замѣчалъ, что она очень небольшихъ мыслей о своей родственницѣ.
Кажется, мое присутствіе нѣсколько озадачило Лиссавина, — онъ подсѣлъ къ Прасковьѣ Николаевнѣ и началъ говорить ей что-то вполголоса. Авдотья Ѳедоровна совсѣмъ мною завладѣла, и я никакъ не могъ слѣдить за нѣсколько таинственнымъ разговоромъ Лиссавина съ Прасковьей Николаевной.
Бывало, мнѣ случалось нѣкоторыхъ изъ женщинъ, созданныхъ любимыми моими поэтами, надѣлять наружностью моихъ знакомыхъ. Такъ Лиза Горынская была у меня Земфира, несмотря на весь наружный ея аристократизмъ. Княгиня Ш. настоящая донна Анна — такая же страстная и сосредоточенная. Даже для Гретхенъ прибралъ я одну нѣмочку, нѣкогда любимую мною, которую потомъ свели съ ума гвардейскіе офицеры. Но есть у Шиллера одно лицо, всегда возбуждавшее во мнѣ особенное сочувствіе: это Текла Валленштейнъ, — высокое, идеальное созданіе, мечтательная дѣвушка, являющаяся какъ отрадное видѣніе посреди шума лагернаго, посреди измѣнъ и кровавыхъ, страшныхъ замысловъ. До сихъ поръ ни въ комъ еще не встрѣчалъ я моей Теклы, и вотъ теперь она мнѣ рисуется въ чертахъ Прасковьи Николаевны. Та же рѣдкая улыбка, тотъ же взоръ далекій и задумчивый, тѣ же длинныя, опущенныя рѣсницы, волнистыя кудри, даже та самая осанка и поступь. Какъ дочь величаваго Фридланда, она полюбитъ сильной любовью и, разъ отдавши свое сердце, никогда не измѣнитъ…
Какая глупость, однако! Я становлюсь мечтателемъ!…
Воспоминанія объ этой дѣвочкѣ начинаютъ примѣшиваться ко всѣмъ моимъ занятіямъ. Недавно я видѣлъ её во снѣ, — ужь не влюбился ли? Да это было бы изъ рукъ вонъ смѣшно! Право, никто, кромѣ меня, не способенъ на такую глупость. Ну изъ чего я стану за ней волочиться? жениться — я не женюсь ни на ней и ни на комъ: пора прошла, да и къ чему навязывать на шею тяжолую обузу? Такъ приволокнуться — я считаю безчестнымъ, у ней нѣтъ близкихъ родныхъ, ни собственной опытности; Бирючовы же, такъ холодные къ ней, могутъ, пожалуй, на нее же разсердиться за мое ухаживаніе. Да и сердце человѣческое — потемки: что если и сама она меня полюбитъ?..
Чудакъ я, право! Вотъ на старости лѣтъ придумалъ цѣлый романъ! Бойко же мое воображеніе: и люблю-то я Прасковью Николаевну, и она-то ко мнѣ неравнодушна, и родные тутъ — ни вѣсть какая чепуха городится….
Чтожь такого страннаго, если я часа два-три проведу въ обществѣ хорошенькой дѣвушки? О, коли она и понравится мнѣ, — неужели это нарушитъ спокойствіе всей моей жизни? Сколько времени смотрѣлъ я на неё совсѣмъ равнодушно — да и впервые что-ль встрѣчаюсь съ хорошенькой женщиной?… Точно я ребенокъ, что стращаю самъ себя букою!
Бирючовы не ѣдутъ на лѣто въ деревню; они купили прехорошенькую дачу близко отъ Москвы. Авдотья Ѳедоровна рѣшительно объявила мужу, что воспитаніе дѣтей и ея собственное слабое здоровье (слабое здоровье! талія такъ и лѣзетъ вонъ изъ корсета!) требуютъ постояннаго житья въ Москвѣ. О, какъ не хотѣлось Петру Михайловичу разставаться съ своимъ любезнымъ селомъ! но, какъ всегда водится, онъ долженъ былъ уступить Авдотьѣ Ѳедоровнѣ.
И мужъ и жена въ большихъ хлопотахъ теперь. Авдотья Ѳедоровна все извинялась передо мною, что должна поминутно оставлять гостиную, но я былъ радъ радехонекъ этому, мнѣ было такъ пріятно говорить съ Прасковьей Николаевной: она не вмѣняетъ себѣ въ обязанность занимать меня, а просто и охотно разговариваетъ со мною. Недавняя прогулка наша подъ звѣзднымъ небомъ оставила въ ней живое впечатлѣніе; иногда она вспоминаетъ про нее. Она мало пользовалась удовольствіями, поэтому, и самыя простыя ей дороги. Меня она уже не диичится, и, кажется, мы скоро сдѣлаемся друзьями. — Ее очень радуетъ покупка дачи; садъ тамъ, говоритъ она, прекрасный…
Нынѣшнимъ лѣтомъ мнѣ не хочется ѣхать въ деревню, лучше побываю тамъ осенью.
Опять зовъ отъ Авдотьи Ѳедоровны, и въ этотъ разъ уже на новоселье. Будетъ у нея на новой дачѣ пиръ про весь міръ, — нельзя отказаться. Да и Прасковьѣ Николаевнѣ хотѣлось бы мнѣ сказать слова два.
На дняхъ въ вечеру я былъ у Бирючовыхъ и опять нашолъ тамъ Лиссавина. Онъ ходилъ по залѣ съ Прасковьей Николаевной и велъ съ нею о чемъ-то очень оживленный разговоръ. Мнѣ это не понравилось. Хоть мнѣ она и не приказана, хоть я даже и не боюсь за нее, а все непріятно видѣть съ глазу на глазъ эти два существа столь различныхъ свойствъ. Душа Пашеньки младенчески чиста и возвышенна въ простотѣ своей, а графъ Лиссавигъ заклеймленъ развратомъ, не чуждъ всякихъ пороковъ.
Въ какомъ положеніи видѣлъ я его недавно! Пьяный, буйный, растерзанный, онъ былъ окружонъ полдюжиной подобныхъ себѣ товарищей. Какія рѣчи шли между ними! Какое презрѣніе ко всему, что долженъ уважать честный человѣкъ! Какъ отзывались о женщинахъ! Нечаянно я сдѣлался свидѣтелемъ этой отвратительной оргіи — и бѣжалъ прочь съ негодованіемъ.
И этого человѣка вездѣ у насъ принимаютъ. Въ гостиной Авдотья Ѳедоровны онъ является блестящимъ метеоромъ…. Не предупредить ли мнѣ на счетъ его? Но въ свѣтѣ нужна терпимость. Да и какъ возставать противъ людей, которыхъ всѣ приглашаютъ?..
Нужно однако предупредить какъ нибудь Прасковью Николаевну.
Обѣдъ кончился благополучно; кушанья, вина, все было прекрасно. За то общество представляло нестройную смѣсь: Авдотья Ѳедоровна никакъ не умѣетъ подобрать людей; въ гостиной ея величайшая разладица. Знакомы ея гости между собою — хорошо, а нѣтъ — такъ и ей дѣла нѣтъ. Я былъ у ней точно въ лѣсу; — да и показалась она мнѣ на этотъ разъ не очень-то доброю. А Петръ Михайловичъ — совсѣмъ колпакъ; не смотря на его безвредность и смиренство, я потерялъ къ нему всякое уваженіе.
Гостей собралось человѣкъ подъ тридцать — все больше мужчинъ. Хозяйка была разряжена и подрумянена попраздничному. Петръ Михайловичъ терся около дверей и привѣтствовалъ входившихъ. Дѣти и Прасковья Николаевна явились позднѣе. Гувернантки не было, она отошла наканунѣ.
Столъ давно уже накрытъ, гости съѣхались, но кушать все не подавали, — ждали почетнаго гостя, который, пользуясь правами генеральскаго ранга, заставилъ насъ голодать до шести часовъ.
Разговоръ сначала не клеился; всѣ какъ будто дичились другъ друга; никто не хотѣлъ первый сблизиться съ посторонними, боясь компрометироваться (глупое слово, взятое съ чужаго языка и очень дурно прилаженное къ нашему). Наконецъ скука ожиданія, а можетъ и желаніе заглушить чѣмъ нибудь голодъ развязали языки; стали заговаривать другъ съ другомъ, и мало по малу образовались въ разныхъ углахъ отдѣльные кружки.
Жаль, что я не умѣю владѣть карандашомъ. Сколько тутъ было разнообразныхъ типическихъ лицъ, начиная съ Ильи Гаврилыча, прислужника Авдотьи Ѳедоровны, и оканчивая Деревягинымъ, который все не зналъ, какъ подступиться къ Прасковьѣ Николаевнѣ! Между разными помѣщиками изъ разныхъ губерній, откормленность которыхъ особенно рельефно выставлялась тутъ при тощемъ французѣ, Богъ вѣсть, для чего замѣшавшемся промежду гостей Авдотьи Ѳедоровны, для меня особенно были замѣтны: гладко остриженный, чистенькій и чопорный чиновникъ изъ почтамта, потомъ богачъ-аферистъ, отличавшійся особенной шутливостью, да еще другой богачъ, хоть и задушевный пріятель перваго, но очень скромный и наивный человѣкъ, лѣтъ сорока пяти, котораго папенька и маменька все еще держатъ ребенковъ, и наконецъ докторъ Анастасопуло, современный обломокъ древней Византіи, страшный лизоблюдъ и подлипало, растерявшій практику въ ловлѣ за разными повышеніями и отличіями.
Я съ любопытствомъ прислушивался къ толкамъ этикъ господъ; но меня особенно занималъ Анастасопуло: онъ всѣмъ присутствующимъ успѣлъ наговорить кучу топорныхъ любезностей, а всего больше вертѣлся вокругъ Авдотьи Ѳедоровны, которая съ полнымъ торжествомъ счастливой хозяйки, успѣвшей заманить къ себѣ нѣсколько тузовъ, и въ томъ числѣ полнаго генерала, важно возсѣдала на диванѣ съ немногими дамами. Грекъ не только льстилъ въ глаза, но ему было нипочемъ польстить и заглазно: на все такое онъ былъ мастеръ великій, и зналъ, кому что поднести; но въ настоящую минуту бѣднякъ былъ точно на иголкахъ. Началась страшная переборка властямъ; всѣмъ досталось, даже важнымъ сановникамъ…. Каково же было греку слушать такія рѣчи, ему, который и про швейцара генералъ-губернаторскаго несмѣлъ вымолвить худаго слова! А между тѣмъ какъ было и противоречить цѣлому обществу…. Къ счастію его, одинъ баринъ изъ числа гостей разсказалъ слѣдующую исторію:
— Въ нашемъ губернскомъ городѣ, началъ онъ, давно существуетъ пансіонъ для дѣвицъ. Начальница его — изъ нѣмокъ; ахъ, Боже мой, никакъ не вспомню фамиліи! мудреная такая: какъ-то: Фе, Де, Me…. заведеніе хорошее, даже изъ другихъ губерній присылаютъ дѣвицъ для воспитанія. Мадамъ важная такая; всѣ барышни подходятъ къ ней къ рукѣ и maman называютъ. Вотъ помѣстили туда сироту безродную и богатую. Съ перваго разу мадамъ повела ее какъ родную дочь, а какъ минуло ей шестнадцать лѣтъ, стала брать ее частенько на свою половину. Дѣло въ томъ, что у начальницы пансіона былъ сынъ, молодой человѣкъ весьма неказистый…. Смѣтливая барыня имѣла намѣреніе женить его на хорошенькой и богатой воспитанницѣ. Въ то время въ заведеніи находилась классная дама, предобрая женщина: она сжалилась надъ сиротою, открыла ей темные виды на нее и совѣтовала быть осторожною. Разъ вечеромъ начальница опять взяла къ себѣ молоденькую дѣвушку. Послѣ чаю, за которымъ были сынъ и замужняя дочь начальницы, мать и дочь одна за другой вышли изъ комнаты, а дѣвочка одна осталась съ молодымъ человѣкомъ. Безъ дальнихъ околичностей, онъ началъ прямо требовать ея руки, а чтобъ не дать ей возможности уйдти, сталъ передъ дверью. Бѣдная дѣвушка перепугалась, заплакала и начала звать къ себѣ на помощь. Прибѣжала мать: она взбѣсилась, узнавъ о сопротивленіи молодой дѣвушки, бранила ее и грозила, если не согласится она на бракъ, то за ея низкое кокетство со срамомъ выгнать ее изъ заведенія. Дѣвушка была въ отчаяніи, но классная дама ободрила ее и присовѣтовала написать обо всемъ родственницѣ, жившей въ Москвѣ. Дама эта немедленно пріѣхала и взяла къ себѣ молодую дѣвушку.
— Что же съ классной дамой? спросилъ кто-то.
— Ей отказали отъ мѣста и она куда-то уѣхала, равнодушно отвѣчалъ разскащикъ.
— Это ужасно! вдругъ сказала Прасковья Николаевна, все время съ особеннымъ вниманіемъ слушавшая разсказъ: — она честно, благородно поступила, а ее лишили, можетъ быть, куска хлѣба!…
— По моему, вступился одинъ изъ богачей, она поступила опрометчиво…. Какъ можно вмѣшиваться въ такія щекотливыя дѣла — особенно женщинѣ бѣдной.
— Ахъ, вы совершенно правы, подобострастно молвилъ Анастасопуло; — да тутъ и то еще…. помилуйте! какъ можно молодыхъ людей возстановлять противъ начальства? Я люблю говорить правду и напрямикъ скажу: эта классная дама кругомъ виновата…. Ей что было за дѣло? Ну вотъ и выгнали ее, да и взыскать еще могли… для примѣра другимъ.
— Но какъ же ей было поступить иначе? возразила горячо Прасковья Николаевна; — могла ли она молча любоваться, какъ беззащитную сироту-дѣвушку, которую она любила, отдаютъ противъ воли за противнаго жениха!
— Позвольте-съ, Прасковья Николаевна, молвилъ Деревягинъ съ сладенькой улыбочкой: — можетъ быть, онъ добрый человѣкъ и она была бы за нимъ счастлива.
— Тутъ не могло быть счастія, вспыльчиво сказала она; — такой человѣкъ, который хочетъ насильно взять за себя жену, не можетъ быть добрымъ человѣкомъ….
— Перестань, пожалуйста, прикрикнула Авдотья Ѳедоровна: — въ твои лѣта я не смѣла разсуждать, да и не понимала такихъ разсужденій….
— Ахъ, моя почтенная благодѣтельница, сказалъ грекъ; — нынче… нынче времена ужъ не тѣ…. всѣ разсуждаютъ! Нигдѣ нѣтъ уваженія!…
Тутъ подвернулся къ Прасковьѣ Николаевнѣ Илья Гаврилычъ.
"Ась! что взяли? сказалъ онъ ей вполголоса: — будете впередъ спорить съ Деревягинымъ?
Она вспыхнула, брови ея сдвинулись; что-то хотѣла сказать она ему, но удержалась и только презрительно на него взглянула.
Выходка дряннаго старичишки привела меня въ негодованіе. Ооснѣгь ли бы онъ сказать такую дерзость, еслибъ не видалъ, что бѣдная дѣвушка совсѣмъ беззащитна? Мнѣ было мочи нѣтъ досадно, что я не могъ заступиться за неё. Оно, конечно, можно бы и мнѣ подать голосъ, да споритъ съ Ильей Гаврилычекъ, затѣвать еще съ нимъ исторію — было бы крайне смѣшно.
— Позвольте замѣтить, сказалъ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ съ виду очень почтенный баринъ: — дочь ваша точно была права.
— Дочь моя! возразила Авдотья Ѳедоровна: — кто это? Не Прасковья ли Николаевна? Нѣтъ-съ, еще я не имѣю такихъ взрослыхъ дѣтей! Дочь моя еще ребенокъ — вотъ она, добавила Бирючова, нѣсколько торжественно указывая на Машеньку, которая кривлялась на боковомъ диванѣ.
— Извините, сказалъ баринъ, я, право, не зналъ….
— Я такъ направляю воспитаніе дѣтей моихъ, — проговорила Авдотья Ѳедоровна докторальнымъ тономъ, сурово посматривая все на Прасковью Николаевну, — я такъ много забочусь объ этомъ, что надѣюсь… они не заставятъ меня краснѣть за нихъ… Я увѣрена, мнѣ никогда не придется сдерживать ихъ неумѣстные, дурные порывы…
Я взглянулъ на Прасковью Николаевну. Голова ея была нѣсколько закинута назадъ, лицо поблѣднѣло, губы были сжаты, а глаза ея смѣло встрѣчали важные взоры Авдотьи Ѳедоровны.
Тутъ вошолъ давно ожиданный генералъ. Авдотья Ѳедоровна все забыла, принимая желаннаго гостя.
— Пашенька! сказала она поспѣшно: — вели поскорѣй подавать кушанье… теперь всѣ ужь съѣхались….
Она повиновалась, но видимо неохотно. Походка ея была медленна и неровна. Что происходило тогда въ этой молодой и пылкой душѣ? Ужь не почувствовала ли она всю горечь своего двусмысленнаго положенія въ домѣ родныхъ?
Молодость терпѣлива и вынослива, но приходитъ же пора, когда домашнее иго становится особенно тягостнымъ… Боюсь, эта роковая пора настанетъ теперь для Пашеньки…
Кушанье подали; всѣ пошли попарно въ столовую: впереди Авдотья Ѳедоровна съ генераломъ, потомъ Петръ Михайловичъ съ какой-то почетной гостьею; Авдотья Ѳедоровна сдѣлала мнѣ знакъ, чтобы я сталъ съ Кунгуровой, но я будто не понялъ и подалъ руку Прасковьѣ Николаевнѣ. Она удивилась и вопросительно взглянула на меня, — такъ мало пріучили ее къ самой простой внимательности. Мы сѣли почти на концѣ стола. Возлѣ же Прасковьи Николаевны помѣстился мальчикъ лѣтъ шестнадцати, сынъ одного изъ богачей.
Она старалась пересилить себя, но видно было, что она желаетъ казаться веселѣе обыкновеннаго. Для меня же принужденный смѣхъ ея отзывался слезами; легче было бы мнѣ видѣть ее молчаливой и печальною. Я усиливался поддерживать разговоръ въ шуточномъ тонѣ, но — оселъ, болванъ я! не знаю какъ, не знаю чѣмъ, но только, должно быть, оскорбилъ я её. Черная туча вдругъ пробѣжала по ея лицу, она быстро взглянула на меня, и обхожденіе ея изъ пріятельскаго сдѣлалось ѣдко-насмѣшливымъ. Каждое слово мое она перетолковывала по своему, придавала ему смѣшной смыслъ, дурачила меня и, что всего досаднѣе, дѣлала участникомъ своихъ насмѣшекъ своего сосѣда-молокососа. Мальчишка хохоталъ громко и глупо. Его самолюбьицу льстило, что хорошенькая взрослая дѣвушка удостоивастъ его особеннаго вниманія. Я видѣлъ, что ей хочется раздразнить меня. И точно: гнѣвъ закипѣлъ на моей душѣ. Я чуть было не сталъ оправдывать Авдотью Ѳедоровну, которая при всѣхъ распекла заносчивую дѣвчонку. Замѣтивъ, что успѣла уколоть меня, она удвоила насмѣшки; она была зла и безразсудна….
Когда стали наливать шампанское, она обернулась къ своему сосѣду и что-то стала говорить ему; фффиціантъ хотѣлъ налить ей вина, но она отказалась легкимъ движеніемъ руки. О я хорошо понялъ причину мнимой ея разсѣянности!
Тутъ всѣ мы, исключая Прасковьи Николаевны, привстали съ бокалами въ рукахъ, и поздравили Авдотью Ѳедоровну съ новосельемъ. Она очень любезно благодарила, лицо ея сіяло радостью, но вдругъ обернулась она въ ту сторону, гдѣ сидѣла Прасковья Николаевна; молодая дѣвушка не тронулась съ мѣста, хоть и глядѣла на неё. Брови Авдотьи Ѳедоровны нахмурились; она отвернулась.
— Вы не поздравили Авдотью Ѳедоровну, тихо сказалъ я моей злопамятной сосѣдкѣ.
— А! я васъ это безпокоитъ… возразила она, бросивъ на меня насмѣшливый взглядъ.
Вставая изъ-за стола, я опять подалъ ей руку, но она уже не удостоила меня болѣе ни полусловомъ, и тотчасъ же ушла къ небѣ.
Не успѣлъ я взойти въ гостиную, какъ Петръ Михайловичъ стоялъ уже передо мною и подавалъ мнѣ карточку.
— Извините, я не играю, отвѣчалъ я на его нѣмое приглашеніе.
— Ахъ нѣтъ, пожалуйста, жалобно упрашивалъ Петръ Михайловичъ: — безъ васъ партія не состоится. Кого же Авдотья Ѳедоровна посадитъ съ генераломъ? Утѣшьте ее, она и безъ того сегодня разстроена.
— Очень сожалѣю… но скажите, что же такое разстроило Авдотью Ѳедоровну? Кажется, все шло такъ прекрасно… И она была очень весела за столомъ.
— Да вотъ всё Пашенька! Ахъ, какъ она мнѣ досадила: даромъ разогорчила Авдотью Ѳедоровну!.. Ну, да я-жь примусь за неё.
— Все это очень жаль, возразилъ я, мнѣ кажется Прасковья Николаевна ничего такого не сдѣлала…
— Можетъ быть Пашенька и не совсѣмъ виновата, да Авдотья Ѳедоровна такъ нервами страдаетъ. Бѣда, право…
Петръ Михайловичъ не договорилъ, его куда-то отозвали. — Поддѣльная трусость старика еще болѣе уронила его въ глазахъ моихъ. Играть я не остался — и отправился домой, очень недовольный прошедшимъ днемъ.
Не могъ я вытерпѣть, чтобы не освѣдомиться о послѣдствіяхъ вчерашней исторія. — Не доѣзжая до воротъ дачи Бирючовыть, кучеръ мой остановился, — къ крыльцу была подана коляска. Вышелъ Лиссавинъ; мы сухо съ нимъ раскланялись и онъ уѣхалъ.
Авдотья Ѳедоровна была очень не въ духѣ; но мнѣ стоило сказать ей какую-то любезность и она опять прояснилась. Вокругъ насъ прыгали дѣти; я погладилъ по головкѣ Павлушу, а онъ чуть не откусилъ у меня палецъ.
Прасковьи Николаевны не было. Пяльцы ея были закрыты, рабочій ящикъ запертъ.
— Гдѣ же Прасковья Николаевна? спросилъ я.
— Не знаю, со вздохомъ отвѣчала Авдотья Ѳедоровна: — развѣ станетъ она у меня спрашиваться! съ нѣкоторыхъ поръ Прасковья Николаевна взяла такую волю, что мнѣ съ нею ужь не сладить. Все по милости Петра Михайловича — никого не умѣетъ держать въ рукахъ… А меня вы знаете: гдѣ жь мнѣ браниться? Мнѣ и здоровье не позволяетъ… Я махнула рукой на Пашеньку, ну, и пусть что хочетъ дѣлаетъ…
Все это Авдотья Ѳедоровна проговорила съ чувствомъ оскорбленнаго достоинства, съ видомъ кроткой покорности судьбѣ. Противорѣчіемъ можно было еще больше раздражить ее, и я молчалъ. Черезъ минуту она начала длинный рядъ жалобъ на Прасковью Николаевну: я понялъ только, что молодая дѣвушка иной разъ не покоряется безусловно всякимъ требованіямъ Авдотьи Ѳедоровны, изъ которыхъ многія врядъ ли благоразумны.
— Но, кажется, Прасковья Николаевна всегда такъ скромна и тиха, — проговорилъ я наконецъ.
— Ахъ не говорите! съ жаромъ перебила Авдотья Ѳедоровна; — она тиха и покорна! помилуйте, да это преупрямая дѣвчонка! Вы не знаете какой у ней характерецъ: она готова молчать по цѣлымъ днямъ, все изъ упрямства! Правда, до вчерашняго дня, она скрывала, что изволитъ быть недовольна мною, — за то ужь съ разу все объяснилось… Если она не захочетъ чего сдѣлать, то ничѣмъ нельзя преодолѣть ея упрямства. Вотъ хоть бы теперь съ Деревягинымъ… я надѣюсь, что все это между нами… Это прекрасный, предостойный человѣкъ, и къ ней сватается; мы съ Петромъ Михайловичемъ согласны, а она и слышать не хочетъ!
Меня морозъ подралъ по кожѣ. Деревягину быть мужемъ Пашеньки!…
— Помилуйте, сказалъ я, да какой же это женихъ для Прасковьи Николаевны?
— А чего жь ей лучше? У него порядочная должность, жалованье, доходъ . Пашенькинъ отецъ не сокровища ей оставилъ: нѣсколько душонокъ, землица тамъ какая-то… Она чуть не нищая! Ужь еслибъ могъ кто противиться этой свадьбѣ — такъ скорѣе мы съ Петромъ Михайловичемъ, потому что Деревягинъ изъ произшедшихъ, но мы ужь на это не смотримъ и принимаемъ его въ родство.
Мнѣ стало какъ-то душно въ гостиной; подъ предлогомъ осмотрѣть садъ, я вышелъ на термосу и тутъ только вздохнулъ свободно…
День былъ удивительный, тихій и ясныя; легкія струйки воздуха пробѣгали но верхушкамъ деревъ. Отлогій спускъ, усыпанный пескомъ и обставленный левкоями, велъ въ цвѣтникъ, который отъ сада отдѣлялся легонькой рѣшоткой. Садъ манилъ прохладою, я пошолъ въ глубь его по извилистой дорожкѣ.
Лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ дача Бирючовыхъ принадлежала богачу, умершему впослѣдствіи въ совершенной нищетѣ. Баринъ этотъ былъ страшный садоводъ; онъ завелъ великолѣпныя оранжереи, выписывалъ отовсюду дорогія растенія и самъ присматривалъ за посадкою каждаго куста. Онъ былъ человѣкъ со вкусомъ я умѣлъ воспользоваться всѣми выгодами мѣстности: садъ удивительно разбить и засаженъ; много оживляетъ его широкій ручей, черезъ который перекинуты живописные мостики. Въ саду одна только бесѣдка, но за то истинно барская; кромѣ того есть еще нѣсколько гротиковъ; они украшены морскими раковинами, мраморомъ и сибирскими камнями; здѣсь вьются и перевиваются плющи и цвѣтущія растенія; — они стелятся по землѣ, вспалзываютъ на искуственные утесы, зеленымъ каскадовъ спускаются по вѣтвямъ кустарниковъ. Но краса всей мѣстности, это маститыя деревья самыхъ разнообразныхъ породъ. Тутъ есть ясени съ прекраснымъ разрѣзнымъ листомъ, развѣсистые дубы, тополи, кленъ, пихта и дикій каштанъ, чернокленъ, съ его ярко-красными кистями и множество другихъ. Не даромъ раззорился на все это прежній владѣлецъ; какъ бы обрадовался онъ, увидавъ теперь свой садъ въ полной красѣ!
Походивъ немного, я сѣлъ въ гротѣ и задумался. Мечтанія мои были прерваны шелестомъ легкаго платья; я поднялъ глаза и увидѣлъ передъ собою Прасковью Николаевну.
— Вотъ и вы, наконецъ, сказалъ я, вставая; — а я все искалъ васъ.
— Сидя на одномъ мѣстѣ? съ улыбкой замѣтила она.
Въ самомъ дѣлѣ я сказалъ глупость, и засмѣялся, чтобъ скрыть невольное смущеніе.
— Вы очень строги ко мнѣ, Прасковья Николаевна, и проговориться мнѣ не позволяете. А я, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ искалъ васъ, бродя по саду… но соблазнялся прелестью этого мѣста…
— И замечтались?…
— Опять насмѣшка?
— Нѣтъ, — я уважаю мечтателей.
— А мнѣ кажется, не очень… мнѣ кажется, что и тутъ ваши слова обращены противъ меня.
— Съ которыхъ поръ стали вы замѣчать мое враждебное расположеніе къ вамъ?
— Со вчерашняго дня. Вы такъ безжалостно подсмѣивались надо мною во весь обѣдъ, а я, право, желаю вамъ много добра. Положеніе ваше въ домѣ родныхъ…
— Положеніе мое ни до кого не касается, перебила она надменно и строго.
Ага! подумалъ я, — вотъ гордость-то! Не надо, дескать, намъ вашего сердоболія!
Она медленно пошла изъ грота. Мнѣ не хотѣлось такъ разстаться, и упустить удобный случай откровенно поговорить съ нею.
— Прасковья Николаевна, громко сказалъ я ей вслѣдъ, вы обѣщали мнѣ показать садъ… Позвольте мнѣ идти съ вами.
— Какъ вамъ угодно, отвѣчала она, не оборачиваясь.
Я догналъ её; мы пошли рядомъ, но не близко другъ отъ друга. Солнечные лучи, просвѣчивая сквозь древесную листву, осыпали насъ искрами. Лицо Прасковьи Николаевны не боится солнечнаго свѣта. Она не похожа на тѣхъ желтолицыхъ красавицъ, которыя встрѣчаются на балахъ, — испитыхъ, усталыхъ, не разцвѣтшихъ и уже увядшихъ. Въ ней нѣтъ ничего хилаго и болѣзненнаго. Это красота въ полномъ развитіи, свѣжая, бодрая, кипучая.
Не могу выразить какое сильное обаяніе производитъ на меня эта молодая дѣвушка. Есть у ней какая-то особенная прелесть… характеръ ея, въ послѣдніе два дня, сталъ для меня опять загадкой. Зачѣмъ она прикрывается какой-то несвойственной ей личиной? Но я не думаю, чтобъ въ ней была малѣйшая наклонность ко лжи…
Она нагнулась, чтобы подвязать къ колышку свалившійся на землю цвѣтокъ. Я принялся помогать ей въ этомъ.
— Вы любите цвѣты? спросила она.
— Да, отвѣчалъ я. Зимой у меня всѣ окна уставлены цвѣтами. Они мнѣ нравятся въ эту пору.
— То есть когда они дороги и рѣдки… Нѣтъ я люблю цвѣты во всякое время. Мнѣ случалось выхаживать такія растенія, отъ которыхъ садовники отказались. И достается же мнѣ за нихъ отъ Авдотьи Ѳедоровны!
Она засмѣялась громко и весело. Этотъ веселый припадокъ откровенности удивилъ меня нѣсколько, — послѣ давешняго гордаго отвѣта.
— За что жь вамъ достается? спросилъ я…
— То гною я рамы, то за цвѣтами позабываю дѣло. А какое мое дѣло? Вышивать по канвѣ, да иногда съ дѣтьми посидѣть, — и то я не имѣю права унимать ихъ, когда они слишкомъ расшалятся.
Я покачалъ головою, и тутъ мнѣ пришли на мысль прежнія отношенія Пашеньки къ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ.
— Странно, однако, сказалъ я; — мнѣ казалось… что вы такъ безпрекословно исполняете всѣ ея приказанія…
Глаза ея заблистали.
— Я никому не хочу быть въ тягость, молвила она; — и по мѣрѣ силъ стараюсь быть полезной въ домѣ, гдѣ меня приняли… Иначе совѣсть мучила бы меня.
— А можетъ быть и гордость, замѣтилъ я.
— Да, можетъ быть… что жь!… но оставимте это, мы теряемъ время даромъ, а тутъ многое надо поправить… За работу, за работу!
Но этотъ призывъ къ работѣ не нашолъ во мнѣ сочувствія: мнѣ хотѣлось болтать, а не цвѣтами заниматься.
— Право, это скучная жизнь, началъ я снова: — читаете ли вы, по крайней мѣрѣ?
— Очень рѣдко. Авдотья Ѳедоровна говоритъ, что для такой дѣвушки, какъ я, совсѣмъ не нужна ученость… Да и книгъ нѣтъ…
— Какъ! для такой дѣвушки, какъ вы?
— То есть, для дѣвушки бѣдной… Она твердитъ, что безъ нея я совсѣмъ бы пропала — что съ моей головой, съ моимъ характеромъ, да при бѣдности, мнѣ пришлось бы… ужь и не знаю что! — проговорила она, раскраснѣвшись.
— Но по крайней мѣрѣ Петръ Михайловичъ… васъ любитъ? Онъ, кажется, очень добръ,
— Да, онъ точно добрый человѣкъ… Помнитъ, что былъ другомъ моего отца — въ память его иногда ласковъ ко мнѣ. Но развѣ вы не знаете? Онъ не смѣетъ сказать слова противъ Авдотьи Ѳедоровны.
— Такъ, такъ, невольно вымолвилъ я, вспомнивъ о вчерашнемъ днѣ.
Тутъ я спросилъ есть ли у нея пріятельницы.
— Никого, грустно отвѣчала она; — тѣ немногія дѣвушки, которыя сюда ѣздятъ (Прасковья Николаевна, какъ я подмѣтилъ, никогда не говоритъ и намъ) смотрятъ на меня какъ на приживалку… но я не заискиваю, я не нуждаюсь въ ихъ дружбѣ, прибавила она съ горькой усмѣшкой.
— А еслибъ я предложилъ вамъ свою дружбу? сказалъ я съ какимъ-то внезапнымъ порывомъ.
Она засмѣялась, но не горько, какъ прежде, а весело и добродушно.
— Но развѣ между женщиной и мужчиной, молвила она, можетъ существовать дружба? Я слыхала, что этого не бываетъ.
— Правда, если дѣло касается ровесниковъ; но я старикъ передъ вами. Примите же мою дружбу, она можетъ вамъ пригодиться. Вы такъ одиноки…
Опять неосторожное слово! Боязливо поглядѣлъ я на нее, она стояла задумчивая, но не печальная.
— Да, — сказала она, послѣ короткаго молчанія, и отвѣчая скорѣе на собственную мысль, чѣмъ на мой слова; — да, вы очень добры… вчера я была виновата передъ вами. Простите меня.
— А ваша дружба? спросилъ я, обрадованный.
— Вотъ вамъ моя рука, отвѣчала она, протягивая мнѣ свою руку. Какъ жарко, какъ нѣжно поцѣловалъ я эту маленькую ручку!
— Съ этихъ поръ, сказалъ я, начинается нашъ союзъ…
— Неразрывный, добавила она, улыбаясь.
— Теперь, молвилъ я, во имя нашей дружбы, позвольте вамъ посовѣтовать, — или нѣтъ, — сдѣлать вамъ нѣсколько вопросовъ.
— Говорите, что такое?
— Скажите мнѣ: какого вы мнѣнія о графѣ Лиссавинѣ?
— Право, не знаю, какъ вамъ сказать. Онъ очень любезенъ, прекрасно разсказываетъ, я люблю его слушать, особенно когда онъ говоритъ о чужихъ краяхъ. Ахъ, какъ хороша должна быть Италія!
— А… нравится онъ вамъ?
Она сдѣлала прехорошенькую гримаску и покачала головой.
— Ну ужъ собой-то онъ некрасивъ! Щеки впалыя, глаза какіе-то странные… въ нихъ есть что-то кошачье…
— Да, точно, глаза у него прегадкіе и префальшивые. Замѣтили-ль вы, что онъ никогда не смотрятъ прямо?
— Онъ, можетъ быть, косъ.
— Нѣтъ, это привычка всѣхъ людей съ нечистой совѣстью.
— Будто онъ такой дурной человѣкъ?
— Спросите у тѣхъ, кто его хорошо знаетъ.
— Авдотья Ѳедоровна говоритъ, что онъ принятъ прекрасно въ самомъ лучшемъ обществѣ.
— Это ничего не доказываетъ. А попробуйте спросить о немъ и Петербургѣ.
— А что?
— Да тамъ во многіе дома его не пускаютъ.
— За что же?
— Ужъ конечно не даромъ.
— Странно! въ Москвѣ принимаютъ, въ Петербургѣ не принимаютъ… Ничего не поймешь!
Я засмѣялся.
— Чему вы смѣетесь? спросила она, сдвинувъ тонкія брови.
— Вашему наивному удивленію. Въ свѣтѣ то ли бываетъ!
— Гадкій вашъ свѣтъ! не хочу его знать.
— Теперь, Прасковья Николаевна, простите нескромный вопросъ. О чемъ вы говорили съ Лиссавинымъ намедни, ходя по залѣ?
— О чемъ?… право, не припомню… Да, кажется, онъ жаловался на несправедливость къ нему общества, на клевету, которая преслѣдуетъ его съ ранней молодости. Впрочемъ, я передъ нимъ виновата, онъ просилъ никому не разсказывать.
— И больше ничего не говорилъ?
— Кажется, ничего.
— А о чувствахъ своихъ, о преданности, не намекалъ?
— Ахъ, Боже мой, да это настоящій допросъ! опять понахмурившись, возразила Прасковья Николаевна. — И что вамъ за надобность знать все это?
— Простите меня, но совѣсть велитъ мнѣ быть откровеннымъ. Вы молоды и не знаете свѣта, некому васъ наставить, какъ слѣдуетъ. Я хочу предостеречь васъ. Не довѣряйте Лиссавину; для него нѣтъ ничего святаго. Лгать, обманывать — это его стихія. Молодой дѣвушкѣ надо бѣгать его, какъ чумы. О, еслибъ вы знали, на что онъ способенъ!
Ненависть моя къ Лиссавину, опасенія за Пашеньку завлекли меня слишкомъ далеко. Я говорилъ съ увлеченіемъ, и меня легко было заподозрить въ пристрастіи. Обвиненія мои не могли быть ясны и опредѣлительны. Я это почувствовалъ, но поздно. Она посмотрѣла на меня такой царицей, что я чуть не оробѣлъ.
— Вы мало меня знаете, Яковъ Сергѣевичъ, сказала она спокойно и строго, поэтому я не обижаюсь вашими словами. Повѣрьте, не родился еще тотъ человѣкъ, который можетъ завлечь меня и заставить сдѣлать что нибудь неприличное.
Эта самоувѣренность огорчила меня; я стоялъ молча, опустивъ голову.
— Откровенность за откровенность, продолжала она. — Я вамъ благодарна, за ваше участіе и совѣты. Вѣрю, что они искренни, но, по моему, и старая дружба должна быть осмотрительна, а наша основана только сейчасъ. Что касается до Лиссавина — вы, право, къ нему несправедливы. Онъ не злой человѣкъ, никогда не слыхала я отъ него дурнаго отзыва о комъ бы то ни было; никому онъ не завидуетъ… Со мною онъ любезенъ, какъ со всѣми.
Въ самомъ дѣлѣ, кажется, мои предостереженія были неумѣстны. У нея такой прямой взглядъ на вещи, она такъ умна, что за нее опасаться нечего.
Она пошла къ дому, и я тоже. Я взглянулъ на неё: на лицѣ ея выражалась строгая задумчивость. Меня озаботило это; мнѣ стало даже грустно.
— Прасковья Николаевна, сказалъ я, слова мои внушены были не ненавистью, а просто добрымъ намѣреніемъ. Простите меня, ради того искренняго чувства, которое я къ вамъ имѣю.
— Я нисколько не сержусь на васъ, сказала она съ кроткой улыбкой, — вы показали мнѣ такое доброе расположеніе, какого давно я ни отъ кого не видала.
Мы вошли въ гостиную.
Авдотья Ѳедоровна сидѣла за пяльцами Прасковьи Николаевны, и прилежно шила.
— Гдѣ вы это пропадали, Яковъ Сергѣевичъ? спросила она меня.
— Мы Прасковьей Николаевной гуляли по саду. Но что я вижу? Вы — за работой? Что это за чудеса?
Въ самокъ дѣлѣ, я никогда не видывалъ, чтобъ она стукнула палецъ о палецъ.
— Что дѣлать! — со вздохомъ и не поднимая глазъ отъ работы отвѣчала Авдотья Ѳедоровна; — этотъ коверъ непремѣнно надобно кончить къ имянинамъ Петра Михайловича. Самъ собою онъ вѣдь не со шьется, а кромѣ меня работать некому.
Авдотья Ѳедоровна прикинулась такой казанской сиротой, что я невольно улыбнулся. Улыбнулась и Прасковья Николаевна, — наклонилась надъ пяльцами и покачала головой.
— Позвольте, я сяду, сказала она Авдотьѣ Ѳедоровнѣ.
— Покорно благодарю, моя милая, — все тѣмъ же разобиженнымъ тономъ отвѣчала Авдотья Ѳедоровна. — Гдѣ вамъ работать? Подите гуляйте себѣ въ саду.
— Какъ вамъ угодно, сухо молвила Прасковья Николаевна, и взяла газету.
— Впрочемъ, сказала, погодя немного, Авдотья Ѳедоровна; — въ самокъ дѣлѣ поработайте. Вѣдь это для Петра Михайловича. Вамъ не грѣхъ для него потрудиться.
Авдотья Ѳедоровна усѣлась на диванѣ, и пустилась разсказывать мнѣ объ одномъ изъ министровъ, который въ чинѣ еще статскаго совѣтника былъ чрезвычайно любезенъ къ ней и даже нѣсколько за нею ухаживалъ. Я очень радъ былъ этому направленію разговора: онъ отвлекалъ Авдотью Ѳедоровну отъ горькихъ жалобъ на свою судьбу по поводу ослушаній и упрямой непреклонности Прасковьи Николаевны. Нарочно я пробылъ долго у Бирючовыхъ, и все занималъ Авдотью Ѳедоровну. Вотъ противная женщина! А я-то, болванъ, еще считалъ ее за добрую…
Сегодня поутру я встрѣтился на бульварѣ съ студентомъ, который занялъ у меня деньги. Я едва узналъ его; такъ онъ исхудалъ и перемѣнился.
— А! наконецъ-то! вскричалъ онъ, подбѣгая ко мнѣ.
У меня вовсе не было охоты возобновить съ нимъ знакомство; я холодно посмотрѣлъ на него, и хотѣлъ пройти мимо.
— Вы меня не узнаете? сказалъ студентъ, удерживая меня. Не мудрено. Это я — Андрей Тарасенко. Мнѣ крайне нужно поговорить съ вами. Позвольте на минуту войти къ вамъ въ домъ.
— Что вамъ нужно? спросилъ я сухо.
— Мы кстати встрѣтились. Я несъ вамъ мой долгъ, — такъ же сухо отвѣчалъ студентъ; — здѣсь, на улицѣ, кажется, не мѣсто расплачиваться; поэтому я и прошу позволить зайти къ вамъ. Впрочемъ впередъ не стану болѣе васъ безпокоить.
Я вернулся съ нимъ домой. Глѣбъ выбѣжалъ къ намъ навстрѣчу.
— Здорово, братъ, сказалъ Тарасенко, насмѣшливо на него глядя. — Ну, Яковъ Сергѣевичъ, вѣрный это у васъ сторожъ! Ни за что, ни даже за посулъ пятиалтыннаго на чай, не рѣшился онъ вчера отпереть мнѣ вашу дверь.
Глѣбъ презрительно посмотрѣлъ на него, но не счелъ нужнымъ отвѣтить.
Это презрѣніе лакея разсердило меня. Молодой человѣкъ былъ мнѣ равный по происхожденію и даже родня.
— Дуракъ, сердито сказалъ я Глѣбу; что ты глазѣешь? Поди, отвори дверь.
— Слушаю-съ, отвѣчалъ Глѣбъ, очень удивленный моей неожиданной вспышкой.
Студентъ вынулъ изъ боковаго кармана пукъ ассигнацій, и просилъ меня пересчитать.
Бумажки всѣ были мелкія, старенькія, многія были въ рамкахъ. Недоставало къ нимъ нѣсколькихъ рублей. Тарасенко вынулъ платокъ, и изъ узелка высыпалъ серебрянную мелочь.
— Все ли такъ? спросилъ онъ. когда я окончилъ счетъ.
— Такъ точно, отвѣчалъ я. Но напрасно вы безпокоились.
Деньги эти мнѣ вовсе не нужны, и вы могли бы оставить ихъ у себя годъ, два, или сколько бы вамъ вздумалось.
— Благодарю васъ… Я не имѣю привычки пользоваться чужимъ добромъ, и очень радъ, что имѣю возможность разквиматься съ вами.
Въ этихъ словахъ было много горечи: въ нихъ звучалъ ѣдкій упрекъ. Мнѣ стало тяжело и больно; я поскорѣй досталъ росписку Тарасенки и подалъ ее молча.
— А!… вымолвилъ онъ, пристально глядя на росписку.
Непонятное торжество разлилось по лицу его, онъ крѣпко сжалъ бумажку, и положилъ ее въ карманъ.
— Позвольте мнѣ, сказалъ онъ, протягивая руку: — на прощанье поблагодарить васъ за добро, которое вы мнѣ сдѣлали. Мы, вѣроятно, больше не увидимся… но я не забуду васъ…
Онъ ушолъ такъ проворно, что я не умѣлъ вымолвить ни одного слова…
Этотъ студентъ имѣетъ особенный даръ портитъ хорошее расположеніе моего духа.
Вечеромъ я долженъ былъ разсказать эту маленькую сценку Прасковьѣ Николаевнѣ. Замѣтивъ, что я не-въ-духѣ, она спросила о причинѣ моей печали. Какъ отрадно мнѣ было слышатъ этотъ вопросъ! Она замѣтила мою печаль, значитъ — заботится обо мнѣ, значитъ — не въ шутку приняла мое предложеніе — быть "і другомъ, и сочувствуетъ мнѣ.
Да, вотъ тихое, спокойное чувство, которое было мнѣ нужно, оно не встревожитъ меня, какъ бурная страсть, а доставитъ того, много наслажденія…
Чтобъ пояснить Прасковьѣ "Николаевнѣ вчерашнюю встрѣчу съ Тарасенкомъ, я долженъ былъ разсказать первое съ нимъ знакомство, — и не скрылъ ничего.
— Во развѣ онъ неисправимо-дурной человѣкъ?.. спросила она; — странно, не понимаю… Вы, вѣрно, знаете про него очень дурныя вещи?..
— Нѣтъ, ничего такого не знаю… отвѣчалъ я, нѣсколько смутившись.
— Такъ почему же не хотите его принимать?
— Но я не вижу нужды… въ этомъ знакомствѣ…
— Вамъ-то, можетъ быть, и нѣтъ нужды; а ему?.. Развѣ, вы думаете, легко быть отчуждену отъ всѣхъ, даже отъ родныхъ своихъ? развѣ легко вездѣ встрѣчать одно равнодушіе, холодность?
Она легонько вздохнула. Я совершенно былъ смущенъ, и старался оправдаться. Между прочимъ я сказалъ, что въ послѣдній разъ онъ ни о чемъ уже не просилъ меня — ни о деньгахъ, и о протекціи.
— Не однѣ деньги или протекція нужны… возразила она. Еслибъ вы приласкали его, пригласили къ себѣ, разспросили о семействѣ, — это было бы ему отрадно. А то вы оттолкнули ее, заперли передъ нимъ дверь, какъ передъ бродягою… О, нога я отъ васъ не ожидала!
Мнѣ было не легко отвѣчать… Я отвѣчалъ однако, и даже возражалъ, но такъ глупо, такъ пошло, что больно становится на душѣ при воспоминаніи объ этомъ. Я говорилъ, что вовсе не знаю этого студента, что невозможно же принимать участія въ первомъ встрѣчномъ…
— Вы и меня тоже мало знаете, молвила она съ упрекомъ: — а вѣдь принимаете же во мнѣ участіе. Я вамъ чужая, а онъ — родня…
Я замолчалъ — тутъ нечего было возражать. Она покачала головой и отошла. Она недовольна мною — и за дѣло: я много много виноватъ…
Какъ мысль ея послѣдовательна; не собьешь ее съ толку. Эта послѣдовательность пугаетъ меня; у Прасковьи Николаевны хорошій запасъ здраваго смысла, но она одинока, — кто дастъ ей доброе направленіе?.. Бѣда, если она попадетъ на ложный путь… съ такимъ характеромъ невозможно назадъ воротиться, трудно и на другую дорогу попасть.
Надобно утѣшить ее, надобно исправить дурное дѣло: завтра же отправлюсь отыскивать студента.
Цѣлые два дня не видался я съ Прасковьей Николаевной, но мысль о ней не оставляла меня ни на минуту…
Наконецъ-то мнѣ удалось отыскать квартиру Тарасенки. Боже мой! какъ онъ жилъ, какъ могъ существовать въ такой нищетѣ!
Онъ нанималъ уголъ у бѣдной вдовы. Въ первый разъ привелось мнѣ видѣть, что такое уголъ. Это пространство въ четыре квадратныхъ аршина, занятое кроватью, столомъ и стуломъ, не отгороженное даже ширмами. Цыплята и куры свободно расхаживали по полу и клевали. Одна курица взлетѣла на кровать студента, закудахтала и снесла яйцо, — мнѣ и смѣшно и жадно стало. Въ углу пищали дѣти, а на печкѣ мяукалъ котенокъ. И тутъ-то мой бѣдный труженикъ долженъ былъ заниматься науками, готовиться къ экзаменамъ!.. Надъ кроватью утверждена гвоздями и веревкой полка, на ней разставлены книги — все богатство студента.
Студентъ не возвращался еще изъ университета, и я имѣлъ досугъ все разсмотрѣть. Словоохотливая хозяйка разсказала мнѣ многое о своемъ жильцѣ… она сочувствовала ему, сколько позволяли ея понятія. Въ послѣднее время, по словамъ ея, студентъ работалъ безъ устали, чтобы добыть денегъ на расплату съ кѣмъ-то…
— Да вотъ, батюшка, на что, онъ, голубчикъ мой, пустился, говорила она: уроковъ у него весною не было — онъ и наймись по ночамъ сваи вбивать для мосту[1]. Каково ему сердечному, день-деньской промаявшись надъ ученьемъ, стоять, почитай до зари, но-колѣни въ водѣ, да вколачивать сваи!.. Какъ еще Богъ помиловалъ, что не захворалъ!
Я содрогнулся, — одна кровь текла въ нашихъ жилахъ, а между тѣмъ я своимъ преступнымъ равнодушіемъ заставилъ его подвергать жизнь опасности, чтобы выплатить мнѣ ничтожный долгъ!..
Андрюша былъ удивленъ, и, кажется, не очень пріятно, когда увидалъ, что я расположился на его квартирѣ.
— Яковъ Сергѣевичъ! какими судьбами? спросилъ онъ, стараясь улыбнуться.
— Очень просто, отвѣчалъ я. Вы давно меня не навѣщали, и я думалъ, что вы считаетесь со мною
— Еслибъ я зналъ, что посѣщенія мои вамъ не въ тягость, я бы… я бы зашолъ къ вамъ…
— Полноте!.. Что считаться между родными? Я имѣю къ валъ просьбу.. Дайте слово, что не откажете…
— Что такое? спросилъ студентъ: — я право не знаю…
— Не бойтесь, раскаиваться не станете… ну согласны? хорошо!.. Вотъ въ чемъ дѣло: при моемъ домѣ есть двѣ комнаты съ отдѣльнымъ входомъ, чистыя, теплыя и спокойныя. Я не хочу отдавать ихъ незнакомымъ. Переѣзжайте ко мнѣ жить, вагъ будетъ хорошо, и мнѣ тоже.
Андрюша хотѣлъ было перебить меня; я понялъ, что онъ боится унизиться,; оглашаясь принять безплатно квартиру.
— Не безпокойтесь, продолжалъ я, не давая ему возражать мнѣ. Цѣна за эти комнаты не высока, и за столъ вы будете приплачивать. О, мы заживемъ безподобно!.. У меня хорошая библіотека, вы можете пользоваться ею во всякое время.
Глаза студента загорѣлись удовольствіемъ, но онъ колебался отвѣтомъ.
— Что жь? но рукамъ, не правда ли? спросилъ я съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.
— Не знаю, не обезпокою ли я васъ? сказалъ онъ наконецъ: вы привыкли жить одни.
— Я вамъ говорю, что у васъ будетъ помѣщеніе отдѣльное. Я старъ становлюсь — одиночество мнѣ иногда въ тягость… Я увѣренъ, что иной вечеръ вы не откажетесь провести со мною.
— О, конечно, молвилъ онъ добродушно: — вы позволите также познакомить съ вами двухъ-трехъ моихъ товарищей, съ которыми я особенно друженъ?
— Пожалуй… отвѣчалъ я, но, надо признаться, не совсѣмъ охотно.
«Какъ повадится ко мнѣ вся эта ватага, подумалъ я; куда дѣнется мое спокойствіе?..»
Дѣлать, однако, нечего; жертва такъ жертва, и я не домъ замѣтить молодому человѣку, что предложеніе его не совсѣмъ мнѣ по вкусу.
Мы были такъ заняты другъ другомъ, что забыли что вокругъ насъ дѣлается. Вдругъ послышалось всхлипыванье, хозяйка, сидя на лавкѣ, горько плакала.
— О чемъ вы плачете, Афимья Савишна? спросилъ озабоченный Андрюша, подходя къ ней.
— А какъ же? Мнѣ вѣдь жаль тебя, — какъ мнѣ не плакать? жилъ ты у меня исправно, почитай, три года, а вотъ съѣзжаешь…
— Не огорчайтесь понапрасну, сказалъ я. Надо надѣяться вашъ уголъ скоро наймутъ…
— Такъ-то такъ, сударь, отвѣчала она, отирая слезы концомъ шейнаго платка: уголъ мой пустымъ не останется… Да онъ-то мнѣ больно по душѣ пришолся, продолжала она, указывая пальцемъ на Андрея, и принимаясь опять плакать: — разъ только и погулялъ маненько, а обижать — ни въ жизнь не обижалъ, и другимъ-то не давалъ въ обиду… Теперь уѣдетъ отъ меня, и никогда я его не увижу!..
— Что вы, Афимья Савинша? сказалъ студентъ: развѣ такъ разстаются съ друзьями? Я непремѣнно приду навѣстить васъ.
Лицо доброй женщины повеселѣло.
— А коли хотите, приведу съ собою товарищей, лукаво при щурясь, прибавилъ студентъ.
— Нѣтъ, ужь Господь съ ними, отвѣчала Афимья: приходите лучше одни. А то блажные есть изъ нихъ… Переѣдете вы на новую квартиру, не кому будитъ учить грамотѣ моего Микошу!..
— Пусть приходитъ ко мнѣ, я буду жить не далеко. Вы позволите? спросилъ Студентъ, обращаясь ко мнѣ.
Я кивнулъ головой въ знакъ согласія.
Надѣюсь, Прасковья Николаевна будетъ довольна мною.
Почти всякій день бываю у Бирючовыхъ, совсѣмъ загонялъ своихъ вороненькихъ. Видно, къ зимѣ придется покупать новую пару. Какъ быть? не стану же я изъ пустыхъ разсчетовъ лишать себя единственнаго удовольствія.
Съ тѣхъ поръ, какъ я сдѣлался у Бирючовыхъ человѣкомъ почти домашнимъ, Авдотья Ѳедоровна гораздо менѣе обо мнѣ заботится. Бывало, считала она за непремѣнную обязанность встрѣчать и провожать меня, дорожила каждымъ моимъ словомъ; нынѣ же войду въ комнату — она и не привстанетъ, — у свѣтать барынь должно быть выучилась. Заговорю — она слушаетъ разсѣянно, или вовсе не слушаетъ, а то — уйдетъ куда нибудь и хозяйству. Теперь я дли нея едва ли болѣе Ильи Гаврилыча мы Деревягина. Смѣшная эта Авдотья Ѳедоровна!
За то я чаще остаюсь на-единѣ съ Прасковьей Николаевной. Мы съ ней гуляемъ по саду, или я сажусь возлѣ нея, пока она вышиваетъ въ пяльцахъ. Иногда помогаю ей разматывать шерсть, мы вмѣстѣ подбираемъ тѣни… И все это стало мнѣ по душѣ: вотъ какіе вкусы проявились! Никто не мѣшаетъ намъ; только дѣти шумятъ подлѣ, но я начинаю и къ нимъ привыкать. По счастью, они меня почему-то боятся, и не смѣютъ слишкомъ безпокоить…
Сближеніе мое съ молодой дѣвушкой доставляетъ мнѣ истинное наслажденіе. Я не влюбленъ въ нее, — къ чему любовь? но Пашенька меня привлекаетъ, какъ живой, занимательный этюдъ. Нельзя найти дѣвушки естественнѣе, простѣе, а между тѣмъ, сколько въ ней непонятнаго, можетъ быть и для нея самой! Среда, въ которой она живетъ, слишкомъ тѣсна, ей нуженъ просторъ и воздухъ. Хорошо, что она покуда не понимаетъ всей невыгоды своего положенія, а главное — не мечтаетъ о перемѣнѣ. Принужденіе не надломило ея характера, оно только пригнуло его на время. Какой нибудь случай, малѣйшая перемѣна обстоятельствъ, И, Богъ знаетъ, что тогда выйдетъ… Бѣда, если кто раскроетъ ей глаза! Конечно, не я возьмусь наводить ее на мысли, которыя, при настоящемъ положеніи, могутъ только понапрасну терзать ее… Мнѣ дорогъ покой этого ребенка.
Ученье Пашеньки было слишкомъ рано прервано, но у ней рѣдкая проницательность и сила соображенія. Жаль, что некому руководить ею, какъ слѣдуетъ, а то могла бы выйти изъ нея чудная женщина. Во многихъ случаяхъ я замѣчалъ, что у ней горячее, любящее сердце. Съ какой теплотой душевной говоритъ она всегда о маленькомъ братѣ, который воспитывается въ Петербургѣ въ кадетскомъ корпусѣ!
— Какъ вы не съѣздите повидаться съ нимъ? спросилъ я однажды; — теперь по желѣзной дорогѣ, это было бы легко…
— Я собралась, хотѣла было… Авдотья Ѳедоровна раскричалась, разбранила меня и запретила просить ее объ этомъ… «Можно-ли, говоритъ, дѣвчонкѣ твоихъ лѣтъ одной разъѣзжать по большимъ дорогамъ? а дѣвки я тебѣ не дамъ, онѣ мнѣ самой нужны.» Да этого еще мало: она сказала мнѣ такую вещь, что я не могу даже передать вамъ.
И, вся раскраснѣвшись, бѣдная дѣвушка закрыла лицо руками.
Авдотья Ѳедоровна дѣлаетъ еще лучше. Съ нѣкоторыхъ поръ она вздумала перехватывать переписку Пашеньки съ братомъ, и только прочитавъ его письма, отдаетъ ихъ ей. Въ чемъ заподозриваетъ она эту невинную переписку? Для молодой дѣвушки эта нескромность Авдотьи Ѳедоровны — существенная обида, которая еще болѣе возстановляетъ ее противъ Бирючовой. Я предложилъ Пашенькѣ, чтобы братъ ея писалъ на мое имя, для передачи ей. Она съ благодарностію приняла это предложеніе. Эта маленькая стачка, въ которой есть у меня тайна, общая съ Пашенькой, доставляетъ мнѣ неописанное удовольствіе.
Мы часто говоримъ съ нею о братѣ. Не разъ описывала она мнѣ его наружность. Ей хочется, хоть заочно, познакомить меня съ нимъ…
— Онъ такой хорошенькій, смугленькій, говоритъ она, совершенная противоположность со мною, а, впрочемъ, многіе находятъ у насъ сходство въ выраженіи… Черезъ четыре года, онъ долженъ выйдти изъ корпуса, мы непремѣнно будемъ жить вмѣстѣ. Мнѣ тогда минетъ двадцать два года, я буду въ совершенныхъ лѣтахъ. Мы наймемъ маленькую квартирку. Конечно, брату не время будетъ заниматься хозяйствомъ; ему — служба, свѣтъ, удовольствія; а мнѣ хлопоты по дому, лишь бы ему угодить и успокоить его… Посмотрите, какъ я славно все устрою!…
Я улыбнулся.
— Чему вы смѣетесь? Или не вѣрите, что я способна на что нибудь дѣльное?
— Напротивъ, я увѣренъ, что вы способны на все хорошее и доброе, но мнѣ весело слушать, какъ воображеніе рисуетъ пять цѣлую картину будущаго.
— Развѣ есть тутъ несбыточное?
— Какъ знать? а замужъ выйдете?
— Нечего и думать объ этомъ… Я бѣдна и ничтожна, только Деревягинъ можетъ свататься… Но за него не пойду ни за по, чтобы тамъ ни говорила Авдотья Ѳедоровна: пусть ее гнѣвается…
— Я думалъ, — это сватовство давно прекратилось.
— О нѣтъ! Чуть не каждый день пристаютъ ко мнѣ съ этимъ Деревягинымъ. Не смотря на мой рѣшительный отказъ, Авдотья Ѳедоровна не перестаетъ его обнадеживать. Когда она что нибудь задумаетъ, то ужь непремѣнно хочетъ поставить на своемъ. Ну, да и у меня есть своя воля…
Эти слова были сказаны просто, но съ удивительной силой. Въ нихъ вылилась вся душа Пашеньки, — душа возвышенная и твердая, неспособная ни на лесть, ни на малѣйшую уклончивость. Другая, на ея мѣстѣ, умѣла бы какъ нибудь схитрить, приласкавшись къ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ, склонить ее на снисхожденіе, но Пашенька не способна обманывать. Какъ всѣ высшія натуры, натура ея пряма и проста. Да, другую такую женщину едва ли я гдѣ встрѣчалъ!…
Безумная мысль — назвать ее своею запала мнѣ въ голову; ни я отогналъ ее, какъ несообразную не съ лѣтами моими, ни съ благоразуміемъ. Мнѣ ли связать себя тяжолыми узами супружества? Мнѣ ли отказаться отъ выгодъ холостой, ничѣмъ не стѣсняемой жизни? Притомъ состояніе мое достаточно для одного, положимъ даже для двухъ; но если женюсь, у меня могутъ быть дѣти; и когда имъ придется дѣлиться, по скольку же имъ достанется? Не будутъ ли они въ правѣ упрекать меня, что, пользовавшись всѣми удобствами жизни, я не йогъ доставать имъ точно такихъ же? Благоразумный разсчетъ — вотъ на чемъ я долженъ основываться… А всѣ эти увлеченія — какъ это глупо съ моей стороны! Ни на одну минуту не должны они нарушать моего спокойствія; видно не вся еще дурь вышла изъ головы!…
Вечеромъ, воротившись отъ Бирючовыхъ, мнѣ вздумалось посѣтить Андрюшу. Уже съ недѣлю переѣхалъ онъ ко мнѣ и бываетъ у меня довольно часто, хотя на самое короткое время# Я же ни разу не заходилъ къ нему.
Было десять часовъ вечера; не смотри на позднюю пору, я нашоль его за книгами и за бумагами; передъ нимъ стояли какіе-то анатомическіе препараты; онъ готовится въ доктора. Андрюша былъ такъ углубленъ въ свои занятія, что не слыхалъ, какъ я вошолъ къ нему. Я положилъ ему руку на плечо, онъ вздрогнулъ и порывисто обернулся.
— Ахъ, это вы! вскрикнулъ онъ.
— Полно тебѣ заниматься такъ поздно, сказалъ я: пора отдохнуть.
— Нельзя!… Наука даромъ не дается: отстань отъ нея на одинъ шагъ, она сама отбѣжитъ на десять; это — своенравная и прихотливая красавица.
— Какой цвѣтистый оборотъ! Ты рожденъ не медикомъ, а поэтомъ.
— Развѣ въ медицинѣ нѣтъ своей поэзіи? Развѣ во всякомъ благородномъ занятіи, которому предаешься съ любовію, нѣтъ вдохновляющей силы? Что вы скажете о дивномъ устройствѣ человѣческой головы?
Онъ показалъ мнѣ на обнаженный черепъ, съ страшными впадинами вмѣсто глазъ и съ оскаленными зубами. Я съ отвращеніемъ взглянулъ и отвернулся.
Андрюша на-скоро прибралъ тетради и книги, и усѣлся возлѣ меня. Мы закурили сигары, — у Андрюши прескверныя, я предложилъ ему одну изъ моихъ, онъ взялъ, но отложилъ въ сторону, и продолжалъ курить свою.
— Что же ты не отвѣдаетъ моей сигары? спросилъ я: — это настоящая гаванская.
— Я приберегу ее для одного изъ моихъ товарищей, онъ охотникъ до хорошихъ сигаръ, а купить не на что.
Добрый Андрюша! Радушіе проявляется у него во всемъ, даже въ бездѣлицахъ.
Я радъ былъ, что навѣстилъ его; онъ уже слишкомъ много работаетъ, ему нуженъ отдыхъ. Года два или три еще остается ему пробыть въ университетѣ; потомъ, если удачно кончитъ курсъ, онъ располагаетъ ѣхать въ чужіе краи, послушать иностранныхъ профессоровъ.
— На чей счетъ думаешь ты ѣхать, спросилъ я: на свой или на казенный?
— Придется на казенный. Матушка не въ состояніи доставятъ мнѣ средствъ для этой поѣздки… Насъ у ней восемь человѣкъ.
— Какое огромное семейство!
— А лишняго никого нѣтъ!.. слава Богу, мы всѣ любимъ другъ друга, между нами ссоръ никогда не бываетъ.
— Но что будетъ съ вами, когда вы всѣ возмужаете? Вѣдь состояніе у твоей матери не большое…
— Мы съ братьями рѣшились отказаться отъ нашей доли наслѣдства, и предоставить всё сестрамъ. Ихъ только три, онѣ не прихотливы, съ нихъ будетъ довольно.
— А вы-то пятеро какъ же?
— А развѣ рукъ у насъ нѣтъ, или мы разумомъ обижены? Повѣрьте, всѣ въ люди выйдемъ. Старшій бритъ уже теперь славно идетъ по службѣ въ Петербургѣ, онъ — малый съ умомъ и твердой волей. Ему и лишенія нипочемъ. Да и всѣ мы не нѣженки. Второй братъ мой живетъ покамѣстъ съ старшимъ, — онъ готовится въ академію художествъ. У него большое дарованіе къ живописи.
— Хорошо, что у всѣхъ у васъ есть способности, а еслибъ ихъ не было?
— Что вы, дядюшка? Развѣ родятся люди, чтобы пить, ѣсть и ничего не дѣлать? Кто съ малолѣтства знаетъ, что ему нужно трудиться, въ томъ непремѣнно откроются способности… Показываль я вамъ работу моего брата?
Я отвѣчалъ, что нѣтъ. Андрюша принесъ небольшой альбомъ.
— Вотъ его первые опыты, сказалъ онъ, все это дѣлалъ онъ, когда еще жилъ дома, почти безъ учителя. Каково?
Я началъ разсматривать альбомъ. На одной изъ первыхъ страницъ написанъ былъ акварелью портретъ пожилой женщины въ бѣломъ, простенькомъ чепчикѣ. Я догадался, что это была мать Андрюши.
— Это мать твоя? спросилъ я.
— Неужели вы узнали?
— Да, особенно по глазамъ, — чудесныя были и по формѣ и во выраженію; только прежде твоя мать была довольно- полна, а теперь худа чрезвычайно.
— Да, бѣдная маменька! со вздохомъ проговорилъ студентъ: много вынесла она горя, вотъ и состарилась прежде времени.
Я сталъ разсматривать дальше. Тутъ были собраны всѣ члены семейства. Андрюша такъ похожъ, что даже смѣшно, особенно выраженіе схвачено съ поразительной вѣрностію. Конечно, кисть ученика-художника не совсѣмъ еще опытна, но уже можно замѣтить твердость въ рукѣ, и несомнѣнное дарованіе. Въ концѣ альбома, я увидѣлъ портретикъ, прикрытый китайской бумагою.
Андрюша протянулъ руку:
— Этого смотрѣть не стоитъ, торопливо сказалъ онъ.
И онъ покраснѣлъ до ушей, — я засмѣялся.
— Э, братъ, сказалъ я, это не даромъ. Видно и у тебя, не смотря на твою степенность, кроются штуки.
— Совсѣмъ не штуки, сердито возразилъ Аидрей.
— Такъ чтожь такое? Небось любовь на жизнь и на смерть? Такъ, что-ли? Позволь хоть взглянуть на предметъ твоей нѣжной страсти.
— Посмотрите; только не смѣйтесь, пожалуйста… говорилъ онъ, умоляющимъ тономъ.
Я приподнялъ тоненькій листокъ, и увидалъ миловидную головку дѣвочки лѣтъ двѣнадцати, съ карими глазками, и всю въ подвиткахъ.
— Кто это? спросилъ я.
— Дочь нашихъ сосѣдей Звягиныхъ, отвѣчалъ онъ съ разстановкой; слова, казалось, душили его. Она дружна съ моими сестрами.
— А не съ тобой, плутъ? Отвѣчай же откровенно.
— Я не намѣренъ ничего скрывать, отвѣчалъ Андрюша, побѣдивъ минутное замѣшательство: скрываютъ только дурное, а не святое и чистое дѣло. Эта дѣвушка моя невѣста.
— Да вѣдь она еще ребенокъ.
— Ей теперь пятнадцать лѣтъ. Портретъ написанъ три года тому назадъ. Я видѣлъ се прошлую зиму, когда ѣздилъ на вакаціи въ деревню. Она восхитительна! Мы поклялись другъ другу къ вѣрности, и не нарушимъ слова.
— Ахъ ты ребенокъ! Да ты влюбился и разлюбишь еще двадцать разъ.
— Никогда, отвѣчалъ онъ съ глубокимъ чувствомъ и твердостію: Я непремѣнно женюсь на ней, какъ-скоро получу прочное мѣсто, но до этого придется еще долго ждать…
Я покачалъ головою. Окончаніе романа Андрюши не слишкомъ мнѣ нравилось; какъ онъ станетъ жить, если у него будетъ такая же многочисленная семья какъ у матери? Участь бѣдняковъ, обремененныхъ семействомъ всегда и особенно была страшна мнѣ, — словно у самого меня виситъ за плечами съ полдюжины ребятъ…
— Ну, если у тебя будетъ много дѣтей, сказалъ я: не тяжело ли тебѣ покажется, не станешь ли раскаиваться, что задумалъ жениться безъ ничего?
— Никогда! отвѣчалъ онъ. Лишь бы имѣть возможность дать хорошее, прочное образованіе дѣтямъ. Неужели изъ за такихъ опасеній человѣку небогатому отказываться отъ перваго утѣшенія въ жизни — отъ счастья семейнаго?
— Однако, содержаніе большой семьи!..
— А Богъ-то! возразилъ Андрюша, поднявъ руку и какъ будто указывая на небо: Развѣ вы ему не вѣрите?
Доводы студента не убѣдили меня, но…
Мы проводили смирнаго и безотвѣтнаго Петра Михайловича. Авдотья Ѳедоровна посылаетъ его въ деревню. Отъѣздъ былъ ознаменованъ завтракомъ; — у Авдотьи Ѳедоровны каждое домашнее произшествіе подаетъ поводъ къ угощеніямъ. Мало уважаютъ Петра Михайловича его дѣти. Онъ ѣхалъ на долго, на нѣсколько мѣсяцевъ, и со всѣми нѣжно прощался, а они принимали его иски съ явнымъ пренебреженіемъ.
— Дѣточки, дѣточки, кличетъ онъ шепеляво и старается поймать кого нибудь: подите ко мнѣ, миленькіе.
По дѣточки прочь бѣгутъ, строятъ издали прегадкія гримасы, передразниваютъ отца…
На дорогу Петру Михайловичу приготовили пирожки, но не успѣли оглянуться, какъ дѣти всѣ ихъ растаскали, даромъ-что сей часъ только позавтракали. Одна Пашенька простилась нѣжно и почтительно съ старикомъ. Не смотря на его недостатки и непростительную слабость, она любитъ старика и жалѣетъ его.
Дурно, очень дурно обходится Авдотья Ѳедотовна съ своимъ мужемъ. По милости ея, бѣдный Петръ Михайловичъ — настоящій трутень въ пчелиномъ царствѣ. Отъ того и дѣти иногда помыкаютъ имъ, даютъ ему даже приказанія — да и прислуга въ грошъ его не ставить.
Охъ эта Авдотья Ѳедоровна! И я еще считалъ ее препочтенной женщиной! Теперь я знаю ее хорошо. Съ своей прихотливой Властью она очень вредна для семьи. Вотъ, напримѣръ, обращеніе ея съ дѣтьми — безтолковѣе этого обращенія и быть не можетъ. Она безпрестанно даетъ имъ наставленія, кропчется иногда на нихъ, а въ сущности — находится въ полной зависимости отъ этихъ баловней, которые ведутъ себя истинно деспотически и дѣлаютъ всё, что хотятъ. Авдотья Ѳедоровна смѣло вѣритъ въ ихъ непогрѣшимость и ни въ чемъ имъ не отказываетъ. Одинъ только Николай, старшій сынъ Авдотьи Ѳедоровны раздѣляетъ печальную участь отца. Никто его не слушаетъ и всѣ надъ нимъ смѣются; но тутъ нѣтъ вины Авдотьи Ѳедоровны; она рада бы и его произвести въ умники, да нѣтъ уже никакой возможности. Но пусть бы она сама была рабою своихъ дѣтишекъ — нѣтъ, ей желательно отдать въ ихъ полное распоряженіе всѣхъ и вся. Отъ того гувернантки не могутъ ужиться, прислуга съ ногъ сбита* причудами барчуковъ, а бѣдной Пашенькѣ что достается! Охъ, эта Авдотья Ѳедоровна!
Я не могъ взять въ толкъ, какъ при исключительной привязанности своей къ дѣтямъ, позволила она Петру Михайловичу принять въ домъ племяннипу; это обстоятельство Авдотья Ѳедоровна разъяснила мнѣ вчера.
У Петра Михайловича есть родственница старая, богатая и очень знатная; весь городъ ѣздитъ къ ней на поклонъ. Когда Прасковья Николаевна осиротѣла, эта большая барыня, узнавъ, что Петръ Михайловичъ назначенъ ей въ опекуны, намекнула Авдотьѣ Ѳедоровнѣ на обязанность е*о призрѣть круглую сироту-племянницу.
— Родство — дѣло великое, глубокомысленно заключила барыня. Я не потерплю у себя въ домѣ модниковъ, которые отъ него отказываются. Я бы и сама приняла къ себѣ дѣвочку, да мнѣ невозможно теперь…
Послѣ этаго, Авдотья Ѳедоровна не долго думала и пригласила къ себѣ на житье бѣдную Пашеньку. Конечно большая барыня никогда и не подумала узнать каково идетъ это житье: она свое дѣло сдѣлала — помѣстила родственницу у другихъ родныхъ и была спокойна.
За то другія барыни, хоть и не столь знатныя, но все же почетныя, превозносятъ Авдотью Ѳедоровну похвалами. Она — примѣръ самоотверженія и добродѣтели. Авдотья Ѳедоровна чванлива, она рада имъ вѣрить, и думаетъ, что въ самомъ дѣлѣ совершила подвигъ. Да я пускай бы провозносилась илъ, только бы Пашеньку не давила своимъ благодѣяніемъ. Чисто съ дуру, а не со злости, она съумѣла сдѣлать жизнь ея истинно тягостною. И какая неделикатность въ обращеніи! Какъ было ее дать ей дѣвушки, проводить до Петербурга? Этихъ дѣвушекъ, которыя цѣлые дни сидятъ, какъ на точилѣ, въ домѣ съ избыткомъ много — больше десятка, ну что бы одну изъ нихъ освободить, ради поѣздки Пашеньки, отъ копотливаго, глупаго рукодѣлья! Но нѣтъ! Авдотья Ѳедоровна и слышать объ этомъ не хочетъ; у нея подъ глазами и прядутъ, и ткутъ, и вышиваютъ. Она успѣла уже повѣрить мнѣ, что для Машеньки почти готово приданое. Платьица всѣхъ дѣвочекъ отдѣланы шитьемъ и кружевами домашняго издѣлья, и все это они безъ милосердія дерутъ и пачкаютъ.
Когда Авдотья Ѳедоровна пустится въ разсужденія о своемъ хозяйствѣ, — надо вооружиться особеннымъ терпѣніемъ. Она воображаетъ, что все у нея устроено наилучшимъ порядкомъ. А на самомъ-то дѣлѣ, въ домѣ Бирючовыхъ — сущій хаосъ: возни и хлопотни безъ числа и безъ мѣры, а все изъ-за пустяковъ, да при этой-то сумятицѣ чувствуется во всемъ страшная домашняя тиранія… Бѣдные дѣвки — всѣ какъ испитыя, а лакея, въ простые дня, когда не ожидаютъ гостей, ходятъ чуть не въ лохмотьяхъ, — и какія у нихъ лица пасмурныя, недовольныя, грубыя!.. Домъ Бирючовыхъ — типическій въ своемъ родѣ домъ.
Прошолъ слухъ, что графъ Лиссавинъ страшно разбогатѣлъ, нечаянно получивъ наслѣдство Онъ самъ пріѣзжалъ къ Бирючовымъ объявить это счастливое событіе. Ему бы я не повѣрилъ, да объ этомъ говорятъ уже многіе. Меня какъ-то особенно занимаетъ это обстоятельство: я невольно все присматриваюсь къ обращенію Прасковьи Николаевны съ Лиссавинымъ… Но она, кажется, не обращаетъ никакого вниманія за внезапное обогащеніе Лиссавина: своимъ неожиданнымъ счастіемъ, врядъ ли пріобрѣлъ онъ въ глазахъ ея особенное достоинство. Странно не это занимаетъ, тревожитъ меня… странно, очень странно!..
По Авдотья Ѳедоровна совсѣмъ ослѣплена счастіемъ Лиссавина. Она смотритъ уже на него совершенно другими глазами. И умнѣе онъ ей кажется, и любезнѣе, и важнѣе. Она напоминаетъ мнѣ одного моего знакомаго, который говаривалъ:
— И посидѣлъ возлѣ богатаго — и то пріятно.,
Какъ лестно теперь для моей барыни, что такой великій человѣкъ, какъ графъ Лиссавинъ, бываетъ у нея запросто!
Съ перемѣной обстоятельствъ, Лиссавинъ, какъ будто, къ лучшему перемѣнился. Онъ скромнѣе и тише, меньше хвастаетъ и почти не лжетъ. Развѣ, развѣ изрѣдка сольетъ пулю, — и то маленькую. Понялъ ли онъ, что въ нашемъ обществѣ, исключая Авдотьи Ѳедоровны, мало онъ выигрываетъ безстыдствомъ и обманомъ, или эти замашки самому ему надоѣли, только онъ сдѣлался гораздо степеннѣе.
Надо отдать ему справедливость, — онъ очень любезенъ, когда захочетъ, и особенно, когда откинетъ свои нелѣпыя претензіи всѣхъ поражать и, удивлять. Онъ способенъ оживить цѣлое общество; у него неистощимый запасъ веселости, онъ много видѣлъ, знакомъ былъ со многими замѣчательными людьми, умѣетъ красно расказывать.
Опасенія мои на счетъ Пашеньки разсѣялись совершенно: должно быть предостереженія мои все-таки подѣйствовали. Она не удаляется отъ Лиссавина, но осторожна съ нимъ и держитъ его на почтительномъ разстояніи. Разсказы его она слушаетъ со вниманіемъ, даже съ удовольствіемъ, но тутъ не чему дивиться; въ нихъ есть много новаго и занимательнаго, особенно для дѣвушки, которая ничего почти не видала и не знаетъ.
Лиссавинъ держитъ себя какъ нельзя лучше въ домѣ Бирю — човыхъ. Если онъ позволяетъ себѣ иногда маленькую вольность съ Авдотьей Ѳедоровной, за то съ Пашенькой вполнѣ почтителенъ. Онъ, кажется, угадалъ горделивое самоуваженіе, положенное въ основѣ ея характера.
Слава Богу! все уладилось какъ нельзя лучше!..
На знаю кто разсказалъ Пашенькѣ, что Тарасенко живетъ у меня, но она знаетъ про это, и, кажется, довольна мною. Вчера она съ участьемъ распрашивала меня о студентѣ, и просила познакомить его съ нею. Я просилъ у Авдотьи Ѳедоровны позволенія представить ей моего родственника, и на дняхъ ори — везу его съ собою.
Андрюша съ удовольствіемъ принялъ мое предложеніе ѣхать къ Бирючовымъ. Мы отправились съ нимъ тотчасъ послѣ обѣда. Авдотья Ѳедоровна съ старшими дѣтьми уѣхала кататься; маленькія дѣти гуляли съ няньками; Пашенька приняла насъ одна. Намъ было свободно и пріятно втроемъ. Никто не перебивалъ вашей бесѣды пусторѣчивымъ вмѣшательствомъ, — и въ ней было столько простоты, одушевленія, какого-то родственнаго пониманія другъ друга!
Долго бродили мы по саду, наконецъ Пашенька предложила отдохнуть въ любимомъ моемъ мѣстѣ, на Лебединомъ островѣ. Островъ этотъ образуетъ мелко-берегая рѣчка почти на самой серединѣ сада. Тамъ выстроена прекрасная каменная бесѣдка съ разными причудами. Мебель въ ней старинная, но хорошо сохранившаяся. Нѣсколько оконъ и большія стекляныя двери достаточно освѣщаютъ все зданіе. Можетъ быть, въ былые годы оно служило сборищемъ веселой, шумной толпѣ; теперь — значеніе его нѣсколько хозяйственное: по распоряженію Авдотьи Ѳедоровны, сушится тамъ розовый цвѣтъ и другія травы. Цѣлый огромный столъ заваленъ только-что нарванными лепестками. Запахъ чудесный.
— Такъ теперь и у маменьки, сказалъ Андрюша, указывая на душистую жатву.
Тутъ пошли разсказы про деревню, про мать, про сестеръ и братьевъ. Пашенька слушала съ большимъ вниманіемъ, пересыпая изъ руки въ руку розовые лепестки; что-то вспомнилось ей, и на лицѣ ея отразилось задумчивое выраженіе.
Весь этотъ вечеръ прошолъ для меня какъ одно мгновеніе. Очаровательное мгновеніе!…
Во взорахъ, въ голосѣ, въ пріемахъ Пашеньки была особая какая-то задушевность, мы говорили съ ней тихо, почти вполголоса. Андрюша но мѣшалъ намъ, словно чутьемъ отгадывая наше настроеніе. Чуть-чуть колыхались у нашихъ ногъ струи ручья, тихій лепетъ деревьевъ журчалъ надъ нашими головами.
Авдотья Ѳедоровна воротилась поздно, — и какъ хорошо сдѣлала! Мысленно благодарилъ я ее за свободу, которой мы пользовались въ ея отсутствіе. Давно не бывалъ я такъ мирно, такъ сладко счастливъ!…
При прощаньи Пашенька пожала мнѣ руку, и тихо сказала:
— Вы хорошо сдѣлали… вы умѣли сдѣлать добро… для этого молодаго человѣка…
Эти слова! это пожатіе руки! что я чувствовалъ въ эту минуту!… Мнѣ хотѣлось вскричать:
«Все для тебя! Развѣ ты не понимаешь, не догадываешься, что доброта моя, снисходительность къ людямъ — все это отъ того, что я люблю тебя?…»
— Неправда ли, какъ хороша Прасковья Николаевна? невольно спросилъ я Тарасенка, когда мы съ нимъ сѣли въ коляску.
— Да, очень хороша, отвѣчалъ онъ.
Такой равнодушный отвѣтъ возмутилъ меня.
— «Значитъ, она не понравилась тебѣ? съ досадой молвилъ я.
— О нѣтъ! она дѣвушка хорошая, не ломается, какъ другія, не кокетничаетъ, только…
— Что, только? съ нетерпѣніемъ спросилъ я.
— Только ужь очень важна на видъ, серьёзна я слишкомъ высока ростомъ…
— Вотъ вкусъ-то! вотъ разсудилъ!… Инымъ, чтобы нравиться, надо родиться карлицей. Видно твоя-то не величка…
— Ахъ, она маленькая! съ восторгомъ отвѣчалъ студентъ. Да живая такая, веселая, шалунья, минутки не посидитъ на мѣстѣ. Въ горѣлкахъ никто ее не догонитъ.
Я расхохотался — но вѣдь о вкусахъ не спорятъ… Говорить мнѣ больше не хотѣлось — и я сталъ думать.
— Яковъ Сергѣевичъ, а Яковъ Сергѣевичъ, заговорилъ студентъ, когда мы уже близко были отъ дому: хотите ли, я скажу вамъ замѣчаніе, которое сегодня сдѣлалъ? Но не покажется ли оно вамъ неумѣстнымъ?…
— Что такое? спросилъ я.
— Нѣтъ, погожу немного… въ другой разъ, сказалъ студентъ, одумавшись. Можетъ, вы и безъ меня замѣтили, я, можетъ, ошибаюсь…
Я не хотѣлъ настаивать. Что онъ могъ подумать о моемъ, жаркомъ любопытствѣ? Однако, сердце мое шибко билось, я былъ въ самомъ тревожномъ расположеніи…
Не безумно ли предаваться такому преувеличенному чувству? И силы нѣтъ, чтобъ одолѣть его!.. Къ чему оно поведетъ меня? Я видѣлъ съ ея стороны только довѣрчивую дружбу. Она, кажется, считаетъ меня старикомъ, — да и въ самомъ дѣлѣ не старикъ ли я передъ нею? Какое жалкое положеніе любить дѣвушку, которая не расположена платить взаимною любовью! Хорошо я еще сдѣлалъ, что до сихъ поръ ни чѣмъ не обнаружилъ настоящихъ своихъ чувствъ… По крайней мѣрѣ, я не былъ смѣшонъ ни въ чьихъ глазахъ. Кто знаетъ? можетъ быть, моя любовь не понравилась бы Прасковьѣ Николаевнѣ, и это открыла повредило бы нашимъ дружескимъ отношеніямъ.
Я и теперь счастливъ, такъ счастливъ, какъ никогда не былъ прежде. Съ каждымъ днемъ я все больше увѣряюсь, что эта восторженная дружба необходима для моего существованія. Съ какимъ сладостнымъ трепетомъ, съ какимъ замираніемъ сердца, я слушаю ее, когда, приложивъ таинственно пальчикъ къ губамъ, она шепчетъ мнѣ: „Знаете ли, что я хочу сказать вамъ?…“ или спроситъ моего мнѣнія, или пошутитъ со мной своей милою, серьёзной шуткой!„..
А радость исполнять ея маленькія порученія, или доставить ей какое нибудь нечаянное удовольствіе?
Никогда не забуду той минуты, когда я отдалъ ей, только-что полученное письмо отъ ея брата. Не знаю, кто изъ былъ счастливѣе: — она ли, получивъ давно ожиданную вѣсточку, или я, имѣвшій возможность ее доставить?
Эта дружба — высокое благо для меня. Надо мнѣ беречь ее, какъ святыню, — чего еще желать? на что еще надѣяться?
Да, если бъ она и раздѣляла мои чувства, — что тогда? смогу ли я устроить ея судьбу такъ, какъ бы мнѣ хотѣлось?
Для ея обширнаго ума, рѣдкой красоты, возвышеннаго образа мыслей нужны обширное поприще, блестящая обстановка, а я могу предложить ей только очень скромную, обыкновенную долю.
Будь я богачъ — я бы непремѣнно женился на ней, не смотря даже на разницу лѣтъ. Тогда — другое дѣло, и еслибъ это была глупость, то по крайней мѣрѣ, глупость великолѣпная. Домъ вашъ — настоящій дворецъ, комнаты наполнены цвѣтами; цвѣты у колодой женщины, — это дополненіе ея красоты, а Пашенька такъ ихъ любитъ. Какія бы шали носила она, моя милая! Какіе бъ у ней были брильянты, экипажи! О, какъ радостно исполнялъ бы я желанія ея, малѣйшія прихоти!
А съ маленькимъ или среднимъ состояніемъ, — какъ тутъ жениться? Придется спрашивать у самого себя: могу ли я то либо другое позволить себѣ или женѣ? Придется отказывать, а отъ отказа до размолвки — не далеко!…
Да и устарѣлъ я. Нравъ мой испортился; подъ часъ я бываю нетерпѣливъ, брюзгливъ, капризенъ… Молодой женѣ это не понравится, а мнѣ ужь тяжело передѣлать себя…
О, если-бъ не эти сомнѣнія, не этотъ безотчетный страхъ за будущее!…
Пашенька мнѣ больше чѣмъ нравится: я душу свою готовъ отдать за нее! но соединять судьбу мою съ ея молодой судьбою, заѣсть чужой вѣкъ… ни за что, ни за что!
Зла я никому не сдѣлалъ, а тутъ можетъ выйти зло на цѣлое поколѣніе…
— Сейчасъ въ дверяхъ магазина попалась мнѣ женщина.
— Баринъ, купите спичекъ… Хорошія спички!
Этотъ грубый, крикливый, но разбитый голосъ почему-то поразилъ меня. Я взглянулъ на нее, она тоже начала всматриваться.
— Яковъ Сергѣевичъ! вдругъ сказала она вполголоса.
Я вздрогнулъ. Въ мигъ озарило меня воспоминаніе. Голубые, тусклые и слезящіеся глаза, изветшалое, хотя не совсѣмъ еще устарѣлое лицо, черты тонкія, но уже искаженныя — всѣ эти остатки минувшей красоты — напомнили мнѣ былое, знакомое… Это была она, та бѣлокурая, нѣкогда стыдливая, чувствительная нѣмочка, которую я прозвалъ Гретхенъ… побѣда надъ которой досталась мнѣ съ немалымъ трудомъ!
Боже мой! въ какомъ видѣ она мнѣ представилась! Ветхое“ грязное платьишко, измятая шляпка, бумажный, дырявый платокъ на плечахъ… отъ ней водкой сильно пахло…
— Не узнаете? прошептала она: не узнали… Богъ съ вами!… Я на васъ не сердита!… Купите у меня спички, уступлю дешево, послѣднія остались. Возьмите всѣ…
Она совала мнѣ въ руку какую-то коробку. Скорбное, страшное чувство овладѣло мною, я бросилъ несчастной нѣсколько денегъ, и бѣжалъ безъ оглядки…
Эта встрѣча потрясла меня; еще и теперь не могу опомниться. Думаю, передумываю — сердце болитъ все отъ мысли о Гретхенъ… Можетъ быть не я, такъ другой поставилъ бы ее неминуемо на этотъ скорбный путь позора, бѣдствій, гибели; можетъ быть, — но нѣтъ! Боже мой!… Не стану оправдывать передъ собою проступокъ, погубившій бѣдную, безпомощную женщину! Совѣсть своей твердой рѣчью разсказываетъ мнѣ какъ было дѣло:
Я познакомился съ Гретхенъ, когда еще служилъ въ Петербургѣ. Она жила въ четвертомъ этажѣ съ теткой, которая штопала кружева и съ утра до вечера бранилась съ нею. Гретхенъ воспитана была по всѣмъ правиламъ чопорной нѣмецкой нравственности. Чтобы обладать ею, я пустилъ всѣ средства обольщенія, горько плакала она… Но я не пощадилъ ее!… Я не по щадилъ ее отъ того, что не хотѣлъ, чтобы даромъ пропали всѣ хлопоты… Это былъ гнусный разсчетъ!..
Тетка прогнала ей отъ себя. Я нанялъ ей квартиру — но черезъ нѣсколько мѣсяцевъ она сама покинула меня: её уже легко сманилъ какой-то офицерикъ. Потомъ… потомъ бойко пошла она по торной, широкой дорогѣ разврата. Доходили до меня слухи, что она въ чести была, жила роскошно. Но сколько грязныхъ ступеней должна была она пройдти, чтобъ достигнуть теперешняго положенія!…
Я забылъ было её такъ легко — и какъ тяжело вдругъ напомнила она о себѣ!…
Непостижимо!… мысль о Пашенькѣ безпрестанно вертится въ головѣ. Это ужь не любовь — а какое-то колдовство! Она сдѣлалась живой моей совѣстью… При ней, безъ ней — все себя спрашиваю: что она подумаетъ, что скажетъ о такомъ-то моемъ поступкѣ, одобритъ его, или нѣтъ? Долго не могъ я заснуть, мучимый опасеніями, чтобы она не узнала какъ-нибудь про Гретхенъ, — будто кто посмѣетъ разсказать дѣвушкѣ про такую нечисть… Да и кто знаетъ про существованіе Гретхенъ? Я просто становлюсь тупъ и безтолковъ. Оно и не мудрено! Думая всё объ одномъ и томъ же, не долго, пожалуй, совсѣмъ свихнуть. Я могу по крайней мѣрѣ, поглупѣть окончательно.
И какъ подъ исходъ четвертаго десятка пришла мнѣ въ голову блажная мысль разъигрывать роль аркадскаго пастушка, нѣжнаго вздыхателя, сладенькаго поклонника безчувственной красоты! Вотъ ужь пристала ко мнѣ эта роль!… Что еслибъ узнали объ этомъ кое-какіе мои знакомые!…
Но я не ребенокъ, я мужъ, въ полномъ смыслѣ этого слова! Не поддался внушеніямъ сердца, не одобряемымъ разумомъ!..» Заглушу всѣ признаки безразсудной страсти! Какъ не найти средства хоть въ самомъ себѣ, хоть во внѣшнемъ мірѣ? Мало я въ чемъ можно найти развлеченіе? Начнемъ хоть лѣтнихъ увеселеній, — кстати лежитъ передо мною городской листокъ. Посмотримъ, что дѣлается у разныхъ аферистовъ, обѣщающихъ московской публикѣ тьму удовольствій за самую умѣренную цѣну. Съ тѣхъ поръ, какъ я оставилъ университетъ, я никогда не живалъ въ Москвѣ лѣтомъ; не буду слишкомъ разбора и поѣду всюду, куда собирается праздная толпа.
Нѣтъ, надоѣла! Замучили меня эти прогулки въ экипажахъ и пѣшкомъ, лѣтнія катанья съ горъ и прочія увеселенія. Надоѣли до смерти фейерверки, воздушныя путешествія, разныя представленія эквилибристовъ, силачей, фокусниковъ, — всей этой дряни, которая умѣетъ только выманивать деньги, доставляя зрителямъ самую полную, самую томительную скуку. Въ ушахъ и теперь еще гудятъ отголоски оркестровъ вмѣстѣ съ нескладнымъ пѣніемъ какихъ-то лѣтнихъ орфеевъ. Не скоро рѣшусь опять броситься въ эту пучину удовольствій.
Чего не натерпѣлся я къ эти десять или двѣнадцать дней? То солнце печетъ нестерпимо, воздухъ раскаленъ, — и въ эту духоту приходится ѣхать по горячей мостовой; то поднимается вихорь, гонитъ пыль столбомъ, засыпаетъ глаза, — иной разъ дождь припрыснетъ на далекомъ перепутьѣ. А между тѣмъ дома не сидится, все думаешь: сегодня непремѣнно будетъ веселѣе вчерашняго; невозможно же скучать всегда и вездѣ. Пріѣзжаешь на мѣсто, — откуда набираются такія несносныя, наводящія уныніе, лица? Не съ кѣмъ слова перемолвить, душу отвести… Лучшіе мои знакомые разъѣхались по деревнямъ и по отдаленнымъ дачамъ. Иногда завидишь издали хорошенькую головку, посмотришь поближе, — нѣтъ не то, и пойдешь прочь. Мысль далеко, сердце тоскуетъ, ищетъ чего-то другаго, душа стремится къ инымъ завѣтнымъ мѣстамъ. А тутъ приступаютъ съ докучливой любезностью, съ-разъ-навсегда вытвержденными пошлостями.
Намедни поймалъ меня юноша, съ которымъ я кое-гдѣ встрѣчался зимою.
— Ахъ, Яковъ Сергѣевичъ! сказалъ онъ: васъ ли вижу? Гдѣ вы пропадали? На дняхъ я бился про васъ объ закладъ. Мнѣ утверждали, что вы въ Москвѣ, а я былъ увѣренъ, что вы давно въ деревнѣ. Вотъ черезъ васъ я проигралъ пари… Говорятъ, вы влюблены въ какую-то мадамъ Бирючову…
Я ускользнулъ отъ франтика, и съ тѣхъ поръ его избѣгаю.
Звалъ-было я съ собою Андрюшу, но онъ очень занятъ, торопится окончить свои дѣла, чтобъ хоть на нѣсколько недѣль съѣздить къ матери. Онъ скоро увидитъ свою миленькую невѣсту. Счастливецъ!
Куда же дѣваться мнѣ?…
Въ передней Бирючовыхъ я столкнулся съ Деревягинымъ: онъ былъ раздушонъ и подвитъ; бѣлая манишка съ мелкими складни красовалась на груди. Несмотря на отличающее его смиренномудріе, что-то торжествующее было во взорахъ.
Завидя меня, онъ подобострастно прижалъ шляпу къ груди.
— Ахъ помилуйтесъ! проговорилъ онъ, съ сладенькой ужимкой.
Я не зналъ чѣмъ его. миловать и пошолъ дальше.
Въ залѣ Пашенька перебирала ягоды, я на минуту остановился въ дверяхъ.
"Какъ вкусны покажутся мнѣ эти ягоды, « подумалъ я, мысленно цѣлуя маленькую ручку.
Что за чудныя ручки у Пашеньки! Бѣленькія, полныя, съ ямочками на сгибахъ! Такъ и не оторвался бы отъ нихъ!
— Наконецъ-то, сказала она, увидавъ меня: а мы васъ ждали, ждали!…
Отчего она покраснѣла? Оттого ли, что рада мнѣ, или просто жарко ей было въ комнатѣ, куда прямо ударяло полуденное солнце.
— Простите меня, молвилъ я: все это время я былъ занятъ; дѣла, разныя хлопоты…
Я смѣшался, не зная что сказать въ оправданіе.
Вѣрю, вѣрю, перебила Пашенька; скучная вещь — эти дѣла и заботы! А я приготовила вамъ нечаянность, не скажу что такое, сами увидите.
— У васъ былъ сегодня посѣтитель?
— Да, этотъ несносный Деревягинъ… Каждое утро является и все душитъ меня своими любезностями.
— Да вы бы просто сказали ему…
— Развѣ я не говорила? Да онъ всё свое твердитъ. У насъ съ нимъ пошло точно на споръ, кто кого переупрямитъ… Надо сказать Авдотьѣ Ѳедоровнѣ, что вы здѣсь. Все это время она очень о васъ безпокоилась.
— Мнѣ очень пріятно, что она замѣчаетъ мое отсутствіе.
— Пойдемте къ ней вмѣстѣ. Она въ своемъ кабинетѣ.
Въ большой гостиной, черезъ которую мы проходили, полъ былъ весь заваленъ игрушками, такъ-что я не зналъ куда ступить. Многія были изломаны, надъ другими трудился Серёжа. Павлуша нажаривалъ на барабанѣ, Ваня дулъ, что есть мочи, въ сопѣлку. Это былъ такой концертъ, что хоть вонъ бѣжать.
— Откуда весь этотъ хламъ? спросилъ я, Отталкивая ногою безрукую куклу.
— Лиссавинъ подарилъ дѣтямъ, отвѣчала Пашенька.
— Онъ у васъ часто бываетъ?
— Да, на прошлой недѣлѣ былъ раза три или четыре.
— Ахъ Боже мой! такъ часто! сказалъ я.
Она посмотрѣла на меня съ удивленіемъ и спросила:
— Что же тутъ необыкновеннаго?
— Ничего, но прежде я рѣдко встрѣчался съ нимъ у васъ. Авдотья Ѳедоровна приняла меня точно такъ же, какъ принимала когда я бывалъ у ней рѣдкимъ гостемъ.
У Бирючовыхъ новая гувернантка; это, кажется, пятая съ тѣхъ поръ, какъ я къ нимъ ѣзжу. Передъ обѣдомъ Авдотья Ѳедоровна подвела меня къ своей Катеринѣ Карловнѣ и просила познакомиться. Такихъ представленій прежде никогда не бывало: гувернантки, бывало, сидѣли въ углу и о нихъ никто не заботился. Чѣмъ могла Катерина Карловна заслужить такія милости?
За столомъ она сидѣла противъ меня. Отроду не видывалъ я такой прожорливой женщины; такъ и чавкаетъ, смакуя кусочки, точно два дня не ѣла. Катерина Карловна похожа на сахарную голову, не бѣлизной а формой. Голова у нея маленькая, сухая, шея толстая, плеча узкія, животъ непомѣрно большой. Ротъ до ушей. Ротъ и животъ — вотъ что первое въ ней бросается въ глаза.
Пашенька немного загорѣла, — это къ ней очень идетъ. Маленькій загаръ придаетъ лицу ея живой, блестящій оттѣнокъ. Ныньче только разсмотрѣлъ я у ней на правой щекѣ крошечное родимое пятнышко. Это, говорятъ, счастливая примѣта…
Авдотья Ѳедоровна вздумала пить чай въ саду.
— Это, чтобъ отпраздновать ваше возвращеніе, послѣ долгаго отсутствія, сказала она, пріятно улыбаясь.
На утрамбованной и обсаженной липами площадкѣ поставили большой круглый столъ, обремененный разными припасами къ чаю. Пашенька разливала. Авдотья Ѳедоровна усадила меня возлѣ себя.
Вдругъ прибѣжалъ, запыхавшись, маленькій казачекъ Авдотьи Ѳедоровны.
— Графъ Лиссавинъ! крикнулъ онъ во все горло.
Всѣ встрепенулись; Пашенька въ эту минуту подавала Авдотьѣ Ѳедоровнѣ налитую чашку, рука ея дрогнула и чай расплескался.
— Ахъ, какая ты неловкая! — проворчала Авдотья Ѳедоровна, отирая платкомъ потоки чая. А ты, болванъ, прикрикнула она на казачка, что орешь, какъ полоумный? Всѣхъ перепугалъ. Сколько разъ приказывала я докладывать о гостяхъ потише.
„Какъ некстати явился этотъ господинъ! Я было думалъ спокойно провести вечеръ въ семейномъ кругу Бирючовыхъ… Одно его ненавистное имя всѣхъ встревожило, и рука Пашенъи дрогнула… Отъ чего бы это?…“
Такъ думалъ я, пока Лиссавинъ толъ къ намъ по аллеѣ. Едва кивнулъ я ему отвѣтъ на общій поклонъ его, и зорко сталъ слѣдить за всѣми его движеніями.
Николай хотѣлъ уступить ему мѣсто за столомъ, но Лиссавинъ отказался и сѣлъ между Авдотьей Ѳедоровной и Пашенькой, не много поодаль. Онъ былъ чрезвычайно оживленъ, необыкновенно угодливъ и предупредителенъ съ Авдотьей Ѳедоровной, — это недаромъ! Не хочетъ ли онъ черезъ ней посвататься къ богатой ея племянницѣ, только что пріѣхавшей съ отцомъ изъ деревни? Нѣсколько разъ заговаривалъ онъ про эту дѣвушку. Авдотья Ѳедоровна немножко ломается, поджимаетъ губки, — ей очень лестно, что черезъ неё желаютъ дѣйствовать на богатую родственницу.
Напившись чаю, дѣти обступили Лиссавина, двое изъ нить вскарабкались ему на колѣни, что онъ благосклонно дозволилъ; то того, онъ вынулъ часы, и терпѣливо показывалъ дѣтямъ въ внутреннее устройство.
Было еще не поздно, Лиссавинъ предложилъ Пашенькѣ проѣхаться съ нею верхомъ.
— Лошади приведены? спросила она.
— Дожидаются у подъѣзда, отвѣчалъ онъ.
— Прекрасно, поѣдемте сейчасъ.
Пашенька бросила на меня торжествующій взглядъ и вмѣстѣ съ нимъ вышла изъ саду. Вотъ нечаянность, о которой она давеча намекала! А мнѣ, по правдѣ сказать, эта ѣзда вовсе не нравятся. Все выдумки Лиссавина!
Я хотѣлъ было идти за ними, но Авдотья Ѳедоровна удержала меня какимъ-то разсказомъ. Сердце у меня было не на вѣсть, я такъ боялся за Пашеньку, которая прежде никогда не ѣздила верхомъ. Авдотья Ѳедоровна не перестала мнѣ что-то натачивать, но я почти не слушалъ, и отвѣчалъ полусловами.
— Что съ вами? спросила она, замѣтивъ мою разсѣянность.
— Я все думаю о Прасковьѣ Николаевнѣ, отвѣчалъ я, боюсь, чтобъ съ ней не случилось надо то неучастія…
— Вотъ еще! Молвила Авдотья Ѳедоровна: что ей сдѣлается? И получше ея ѣздятъ верхомъ, — ничего не боятся. Оно бы, конечно, ей не слѣдъ, но графъ присталъ: пустите, да пустите… Я и согласилась.
Посидѣвъ довольно долго въ саду, мы пошли на галлерею, выходящую на дворъ. Вскорѣ показалась наши всадники. У Пашеньки былъ сѣрый, прекрасный конь, отлично выѣзженный и смирный» Она ловко сидѣла въ сѣдлѣ, и довольно искусно управляла удилами. Нѣсколько разъ шагомъ объѣхала она дворъ. Ничего милѣе я никогда не видывалъ… На ней не было амазонки, Обыкновенное платье не скрывало прекрасной ножки, слегка опиравшейся на алый, сафьянный башмачокъ. Вмѣсто пуховой, она надѣла соломенную шлепку съ широкими полями. Легкая усталость отражалась на лицѣ ея, но глаза ея искрились веселостью. Лиссавинъ ни на минуту не отъѣзжалъ отъ ней и заботливо придерживалъ трензель мундштука.
— Яковъ Сергѣевичъ все о тебѣ безпокоился, жива ли ты, крикнула сверху Авдотья Ѳедоровна.
— Въ самомъ дѣлѣ! Это дѣлаетъ мало чести моему искусству, смѣясь, отвѣчала Пашенька.
— А моему еще меньше, вступился Лиссавинъ соскакивая съ сѣдла.
— Нѣтъ, Яковъ Сергѣевичъ, добавилъ онъ, поднявъ кверху голову, пока я живъ, той женщинѣ, которая мнѣ довѣряется опасаться нечего.
— Э, графъ! говорится: "не надѣйся на князя, « а вы тоже носите титулъ.
— Что-о? спросилъ онъ, будто не разслушавъ.
Папенька хотѣла сойдти съ лошади, онъ подставилъ одну руку ей подъ ногу, другую подалъ ей; легонько соскочила она на землю.
Что-то сказалъ онъ ей тихо и оба отвѣчала ему, покачавъ головою; невозможно было разслышать ихъ рѣчей. Я перегнулся черезъ перила, чтобъ уловить хотя одно слово, но Лиссавинъ и Пашенька ушли на крыльцо. Прошло нѣсколько минутъ — они все не приходили. Отъ крыльца до галлереи всего нѣсколько шаговъ… Нетерпѣніе меня взяло, я хотѣлъ сойти внизъ, но Лиссавинъ стоялъ уже передъ нами… Попросивъ у Авдотьи Ѳедоровны позволеніе закурить сигару, онъ началъ что-то разсказывать о себѣ съ тою нахальною самоувѣренностію, которая его отличаетъ. Вся вражда моя къ нему мгновенно пробудилась, я готовъ былъ придраться и сдѣлать ему исторію. Тутъ Пашенька вошла, и сердце немного отлегло у меня.
— Видите ли, сказала она мнѣ, какіе успѣхи я сдѣлала. Вы не откажетесь когда нибудь быть моимъ кавалеромъ?
Я былъ еще подъ вліяніемъ непріятнаго чувства; и довольно сухо отвѣчалъ, — что давно не ѣздилъ съ дамами.
— Вы не хотите ѣздить со мною? сказала она съ безпокойствомъ.
— О нѣтъ, отвѣчалъ я: совсѣмъ нѣтъ — и если вамъ угодно, я готовъ въ слѣдующій же разъ ѣхать…
Она взглянула на меня пристально, и сказало:
— Хорошо, поѣдемте…
Потомъ сѣла поодаль отъ всѣхъ, и стала смотрѣть въ темную глубь аллей. — Насъ было четверо на балконѣ; гувернантка съ дѣтьми ушла уже спать. И всѣ мы невольно поддались вліянію тихаго вечера.
Тишина была удивительная: кругомъ ничто не шелохнулось, ни звука, ни малѣйшаго дуновенія вѣтра. И люди словно сгoворились не нарушать тишину эту, — если кто проходилъ по двору, то безмолвно и будто крадучись. Не потухла еще вечерняя заря, а на востокѣ уже занималась другая. Налѣво за садомъ, ясный мѣсяцъ показывался, и обливалъ деревья таинственнымъ свѣтомъ. Тысячи звѣздъ зажглись на небѣ; какъ серебряная ткань, млечный путь раскинулся надъ найти головами, фосфорическіе огоньки перекатывались по небу, и безъ слѣда ниспадали на землю. Эти прозрачныя, благодатныя и освѣжительно подѣйствовали на меня, онѣ успокоили взволнованную мою душу. Незамѣтно какъ-то улеглось то ревнивое, горькое подозрѣніе, которое закралось было въ меня…
Долго, не сводя глазъ, смотрѣлъ я на Пашеньку; она же, казалось, глубоко и крѣпко задумалась. Облокотившись о перила балкона, она поддерживала голову рукою. Глаза ея были подняты и глядѣли въ даль. Простая поза ея была такъ величава. Ясная ночь обливала поблѣднѣвшее лицо ей прозрачнымъ, чуднымъ полусвѣтомъ.
И мнѣ такъ хотѣлось проникнуть въ ея душу; — но я боялся потревожить ее нескромнымъ вопросомъ, и благоговѣйно молчалъ…
Между тѣмъ Лиссавинъ пожиралъ се глазами. Во взорахъ его было столько страсти необузданной, дикой, чудовищной! О, какъ желалъ я похитить Пашеньку изъ подъ змѣинаго взора! унестись бы съ нею въ страну далекую, въ ту, о которой, она можетъ быть мечтала… Тутъ, какъ будто въ отвѣтъ на мысль мою, она глубоко вздохнула.
— Куда летитъ этотъ вздохъ? спросилъ Лиссавинъ.
Пашенька очнулась.
— Вамъ не скажу, отвѣчала она: вы станете смѣяться.
— Такъ скажите мнѣ, горячо вступился я.
— Да, можетъ быть… вамъ скажу, только послѣ, отвѣчала она полушопотомъ.
— Да полноте заниматься пустяками; отозвалась Авдотья Ѳедоровна, которая всегда скучаетъ, когда не съ ней ведутъ рѣчь, много тамъ Пашенька придумала интереснаго! За вами, графъ: исторія… Вы обѣщали разсказать мнѣ про приключеніе у Дюссо. Что это такое? Машеньки теперь нѣтъ.
Онъ всталъ и принялъ картинную позу.
— Избавьте меня отъ этого разсказа, Авдотья Ѳедоровна, промолвилъ онъ громко и съ значительнымъ удареніемъ. Теперь мнѣ тяжело говорить и про чужое безуміе.
Эти громкія слова, кажется, были сказаны недаромъ, но на Пашеньку они не произвели дѣйствія, она продолжала молчать и думать.
— Что это съ вами сдѣлалось? заговорила Авдотья Ѳедоровна. Полноте, графъ, сжальтесь надо мною, я любопытна, какъ… какъ женщина.
И довольная своей остротою, она залилась смѣхомъ.
— По крайней мѣрѣ не: при Прасковьѣ Николаевнѣ, отвѣчалъ Лиссавинъ, стараясь хоть чѣмъ нибудь привлечь ея вниманіе.
— Ну, хорошо. Пашенька поди отсюда.
Спокойная и все задумчивая, она отправилась на противуположную сторону галлереи; я пошелъ за нею.
— Раскажите же мнѣ о чемъ вы думали? сказалъ я.
— Я думала о безконечномъ пространствѣ неба… и о вѣчности, простодушно отвѣчала она: Васъ удивитъ, что такія мысли приходятъ мнѣ въ голову… Мнѣ и самой странно… Прежде я объ этомъ не думала..
— Меня это нисколько не удивляетъ. Вы всегда любили природу, а отъ любви къ природѣ до созерцательности — переходъ легокъ.
— Не знаю… Но прежде я просто любила красивые виды… Любила цвѣты, птицъ, сіяніе солнца, полупрозрачныя тѣни лѣтней ночи… Но все это не наполняло души моей такимъ чувствомъ, какъ теперь… Сейчасъ за этими звѣздами видѣлось какъ будто еще что-то, и мнѣ стало страшно… Какъ жаль, что но могу вамъ высказать!… Мысли эти!… О, какъ бы хотѣла я всё это понять!… Помогите мнѣ, Яковъ Сергѣевичъ…
И въ ту же минуту меня охватило какое-то неизъяснимое чувство… Словно завѣсы какія раскрылись передо мною, и Духъ Великій мимо пронесся… Священный ужасъ объялъ меня, я преклонилъ голову…
— Что съ вами? что съ вами? спрашивала Пашенька.
Я поднялъ голову; тутъ внезапно вспомнились мнѣ стихи моего друга, и я прочиталъ ихъ Пашенькѣ:
Предо мной громады горъ
Стояли тѣсно… И для взора
Повсюду не было простора…
Но духу я нашолъ просторъ.
И мысль за горы я послалъ —
А тамъ, въ пространствѣ безконечномъ,
Творящій огнь, въ движеньи вѣчномъ,
Передо мною возсіялъ.
Онъ вѣялъ жизнію вокругъ…
Это божественная сила
Побѣдно надо всѣмъ парила…
И тамъ увѣровалъ мой духъ;
— Онъ думалъ и вѣрилъ, прошептала она.
И замолчали мы оба.
О, что съ нею дѣлается? Что творится въ этой молодой и богатой душѣ?.. Съ нѣкоторыхъ поръ въ ней замѣтно особое, высокое, духовное настроеніе. И я радъ этому. Оно скроетъ вередъ нею хоть часть пошлой среды, ее окружающей, оно поможетъ ей ужиться съ людьми, нисколько ее не стоющими, — не принимая ни ихъ привычекъ, ни образа мыслей…
Пашенька совершенно перемѣнилась; глаза оживились, щоки зардѣлись румянцемъ, черты округлились. Даже голосъ ея звучитъ полнѣе. Отъ чего это? Отъ спокойной ли деревенской жизни, которую она такъ любитъ, отъ того ли, что перешагнула черезъ границу, отдѣляющую дѣтство отъ юности, или потому, что сердце ея созрѣло для любви?
Какъ бы желалъ я быть свидѣтелемъ и повѣреннымъ ея первой любви, — а между тѣмъ одна мысль, что она полюбитъ кого-нибудь, что будетъ принадлежать другому, тѣснитъ грудь и волнуетъ кровь.
Но зачѣмъ ей любить? Зачѣмъ не жить ей равнодушно и безстрастно, какъ цвѣтку?.. Но и у цвѣтовъ есть тоже оной любовь; она разлита въ природѣ, какъ чувство самосохраненія, какъ стремленіе къ лучшему…
А я хочу, чтобы сердце осьмнадцатилѣтней дѣвушки оставалось вѣчно закрытымъ, чтобы она отреклась отъ лучшей доли потому только, что самъ я отжилъ и отрекся отъ любви!
Дружба моя къ Пашенькѣ должна быть безусловна и безкорыстна, — иначе она заслужитъ не сочувствіе, а ненависть… Пусть же она любитъ, какъ можетъ только любить; лишь бы въ сердцѣ своемъ приберегла уголокъ и для меня…
Боже мой, Боже мой! Куда дѣвалось мое благоразуміе, моя опытность, моя разсчетливость въ дѣлѣ успокоенія себя, и отклоненія всякихъ тревогъ и непріятностей? Все разлетѣлось, какъ прахъ, предъ всесильнымъ дуновеніемъ страсти.
Да! нечего передъ собою лицемѣрить! люблю Пашеньку, какъ никогда никого не любилъ, какъ не думалъ быть способнымъ любить!.. Люблю ее за возвышенную душу, за умъ проницательный и твердый, люблю Даже ея недостатки… Еслибъ у нея были пороки, я бы и тѣ полюбилъ!.. О, моя милая Пашенька!
Откуда взялись у меня эти молодые порывы, эти восторги, которыхъ удерживать я не въ силахъ?
Какъ послѣ долгой зимы земля слагаетъ съ себя ледяные оковы, покрывается зеленью и цвѣтами, такъ и душа моя разцвѣтастъ и обновляется… Мною овладѣло бодрое, почти веселое расположеніе духа; чувствую себя ко всему способнымъ, прежней лѣни какъ будто не существовало. Мертвящая разсудительность не останавливаетъ меня на каждомъ шагу. Горячая кровь струится по жиламъ, и живется полнѣе и легче.
И не одна Пашенька, а все человѣчество, весь міръ стали мнѣ милѣе. Живо сочувствую я страданіямъ и радостямъ ближняго. Да, ближняго, это слово не вычеркну. Всякій человѣкъ мнѣ близокъ, онъ братъ мнѣ…
Какъ грубо я ошибался, не находя достойнымъ себя раздѣлять чужую радость, и отворачиваясь отъ чужаго горя! День или два я все больше и больше расходился съ людьми. Сдѣлавшись для нихъ чуждымъ, я сталъ считать ихъ враждебными ли меня, и всегда былъ насторожѣ. Мое я сдѣлалось средоточіемъ міра. Насильственно вырвалъ я себя изъ цѣпи человѣчества. Разрывъ этотъ не могъ произойти безъ сильной, нравственной боли. Вотъ отъ чего моя хандра, недовольство обществомъ и самимъ собою, моя раздражительность, и нерѣдкіе припадки унынія. Напрасно старался я всѣми силами, отстранить отъ себя всякое огорченіе, трудъ, безпокойство, — они, какъ на зло преслѣдовали меня, даже въ уединенной спальнѣ. Я изнемогалъ подъ малѣйшей тяжестію!
Правда, я былъ, или по крайней мѣрѣ старался сдѣлаться, равнодушнымъ къ бѣдамъ и страданіямъ другихъ людей, но не была ли это безчувственность трупа, неспособнаго принимать никакія впечатлѣнія? Пружины души моей заржавѣли въ бездѣйствіи, нужно было сильное потрясеніе, чтобъ возстановить мои оцѣпенѣвшія способности. Благодарю тебя, любовь, за урокъ тобою мнѣ данный! Благодарю тебя, судьба, случай или Провидѣніе, что Ты допустило меня воспринять это живительное ваше.
Отнынѣ пусть я страдаю, сочувствуя несчастію брата! Самое это страданіе не докажетъ ли мнѣ, что въ груди моей бьется живое сердце, а не вложенъ камень безчувственный и холодный, Пусть меня любятъ или не любятъ другіе, — я чувствую, по достоинъ теперь любви и это сознаніе возбуждаетъ во мнѣ къ нравственныя силы. Жизнь! лейся потоками! Мнѣ есть для кого жить, я не лишній въ мірѣ, не безполезный членъ общества!
Москва пуста. Жаръ и пыль почти всѣхъ выгнали; остались одни записные охотники до городской жизни. Между молодежью идуть, говорятъ, страшные кутежи. Одинъ очень вѣрный человѣкъ говорилъ мнѣ, что Лиссавинъ участвуетъ въ этихъ пирушкахъ, что даже онъ руководствуетъ молодыми товарищами; но до сихъ поръ ускользалъ онъ постоянно отъ моего наблюденія, а у Авдотьи Ѳедоровны ведетъ себя скромно и прилично. Только вчера я встрѣтился съ нимъ и его друзьями, и то въ довольно сносномъ видѣ.
Давно собирался я навѣстить Лобанскихъ, которые живутъ въ Сокольникахъ, недалеко отъ дачи Буркиной. Пріѣзжаю — и никого не застаю дома.
День былъ не слишкомъ жаркій, и я воспользовался имъ, чтобъ пройтись по саду Буркиной. Вдали на террасѣ раздавался шумный говоръ, прерываемый частымъ смѣхомъ. Это безпечное веселье незамѣтно притянуло меня къ себѣ и я сѣлъ на скамью въ тѣни деревъ, раскинувшихся неподалеку отъ террасы. Голоса показались мнѣ знакомыми, и точно: наши молодые львы выбрали это мѣсто театромъ сбояхъ забавъ. Гляжу: предсѣдателемъ общества — Лиссавинъ, прочіе пріятеля, гораздо моложе, слушаютъ его, какъ оракула. Лица всѣхъ, кромѣ Лиссавина, довольно раскраснѣлись.
Чрезъ нѣсколько минутъ Лиссавинъ всталъ, и собрался уйдти совсѣмъ.
— Куда спѣшишь, Лиссавинъ? спросилъ одинъ изъ молодыхъ людей. Безъ тебя не весело.
— Нельзя! съ важностью отвѣчалъ онъ. Дѣла!..
— Знаемъ мы его дѣла, вступился другой. Опять какія нибудь проказы.
— Ты нескроменъ и вѣтренъ, возразилъ Лиссавинъ. За это я накажу тебя молчаніемъ. Князь Анатоль, продолжалъ онъ, обращаясь къ другому молодому человѣку, у котораго только пробивался усъ: потрудись за меня расплатиться, я позабылъ кошелекъ. Теперь, господа, прощайте, и до скораго, надѣюсь, свиданія. Искусъ мой долженъ кончиться, и тогда я по прежнему весь вашъ.
— Да, скажи пожалуйста, что это такое? Гдѣ и въ какихъ поляхъ ты охотишься?
— Длинная исторія… скажу одно: я играю роль совершенно для меня новую…
— Однако, какую же? Ты, кажется, все уже испробовалъ.
— Нѣтъ, это дѣйствительно новая и претрудная роль. Но гдѣ нѣтъ затрудненій — тамъ нѣтъ и славы, тамъ и награда не имѣетъ цѣны.
Онъ сошолъ съ террасы, искусно драпируясь въ модный плащъ. Я показался изъ своей засады, и столкнулся съ ними носъ съ носомъ.
— Яковъ Сергѣевичъ! вскричалъ онъ, не слишкомъ, кажется, довольный нечаянной встрѣчей: вы здѣсь? почему не присоединились вы къ намъ? Я провожаю пріятеля, который ѣдетъ на воды. Очень страдаетъ, несчастный, и врядъ ли къ намъ воротится.
— И вы начинаете его леченье пріемами шампанскаго?
— Что дѣлать! съ жалостливымъ видомъ сказалъ онъ. Эти молодые люди!.. вы ихъ знаете… никакъ не удержишь. А мальчикъ славный такой!.. Одинъ сынъ у отца… Узнавши, что пріятели его собираются оросить прощанье шампанскимъ, я пожалѣть бѣднягу. „Уморятъ, коли не вступлюсь.“ И таки самъ назвался на пирушку, хотя не повѣрите, какъ противно мнѣ это бражничанье.
— Съ какихъ поръ?
— Даннымъ-давно… О, если я вдавался когда въ разгулъ, это случалось всегда противъ воли, и даже я вамъ скажу, противъ моихъ убѣжденій.
— Мнѣ послышалось, — вы говорили о какой-то трудной! ролы…
— Да, готовится домашній спектакль у моей кузины. Никакъ не могъ отказаться… навязали мнѣ какую-то важную роль, чуть ли не Гамлета, или что-то въ этомъ родѣ. Къ счастію, никого постороннихъ не будетъ.
Онъ говорилъ съ такой увѣренностію, съ такимъ невозмутимымъ хладнокровіемъ, что трудно было усомниться въ справедливости его словъ. Только рысьи глаза его бѣгали во всѣ стороны.
Мы разсталась; я началъ вдумываться въ смыслъ таинственныхъ словъ, сказанныхъ Лиссавинымъ товарищамъ. Объясненіе его меня не удовлетворило.
„Въ какихъ поляхъ это онъ охотится? спрашивалъ я самого себя: неужели бросилъ онъ глаза на Пашеньку? Нѣтъ, онъ не посмѣетъ! Въ честномъ домѣ!.. Молодая дѣвушка изъ общества!.. Это невозможно!..“
Послѣ обѣда отправился я къ Бирючовымъ: Лиссавинъ былъ уже тамъ. Прохладный день окончился ненастнымъ и дождливымъ вечеромъ. На галлерею выйти было невозможно, въ комнатахъ становилось темно. Авдотья Ѳедоровна скучала, и вскорѣ усѣлась съ Ильей Гаврилычемъ за карты. Остальное общество помѣстилась около круглаго стола. Пашенька свертывала какіе-то цвѣты изъ тонкой бумаги.
— Скажите, что это такое будетъ? спросилъ Лиссавинъ, вертя въ рукахъ вѣтку искусственной синели.
— Букетъ для китайской вазы, отвѣчала Пашенька.
— Стоитъ ли портить прекрасныя ручки, надъ такой неблагодарной работой? замѣтилъ онъ.
— Мои прекрасныя ручки очень пригодны для работы, небрежно отвѣчала она.
Въ эту минуту съ другаго конца гостиной раздался голосъ Авдотьи Ѳедоровны.
— Нѣтъ! закричала она, бросая карты на столъ, такое счастье невозможно! Вы карты подбираете, Илья Гаврилычъ!
— Что вы, что вы! возразилъ разобиженный Илья Гаврилычъ; я подбираю карты! Моя ли вина, что карты къ вамъ не идутъ, да вы, сверхъ того, и играете-то плохо.
— Вотъ тебѣ разъ!.. я плохо играю! Да я игрывала и не съ вами, сударь. Всѣ еще хвалятъ мою игру. Конечно, никогда больше не сяду въ этотъ несносный пикетъ, и не просите!
— Графъ, продолжала она, обратившись въ нашу сторону, не хотите ли съ нами сѣсть по маленькой?
— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Лиссавинъ, подходя къ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ. Мы можемъ составить партію въ ералашъ. Давайте играть partie fixe. Вы съ Яковомъ Сергѣевичемъ, я — съ Прасковьей Николаевной.
— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣтила Авдотья Ѳедоровна: — Яковъ Сергѣевичъ не любитъ картъ, а Пашенька играетъ дурно. Сыграемте втроемъ въ преферансъ. Только, Илья Гаврилычъ, прошу не подсиживать по намеднишнему.
— Я играю но игрѣ, отрывисто отвѣчалъ Илья Гаврилычъ.
— Ужъ мнѣ ваша игра!..
Ненастье между тѣмъ миновалось. Вѣтеръ стихъ, дождь пересталъ, часть неба совсѣмъ прояснилась, и солнце, близкое къ закату, засіяло прежнимъ блескомъ.
Въ комнатѣ становилось душно. Катерина Карловна, которая очень любитъ хлопотать и хозяйничать, раскрыла окна.
— Радуга! радуга! закричалъ Петруша.
— Нѣтъ, двѣ! возразилъ Серёжа.
— Ахъ нѣтъ — одна.
— Двѣ, твердо и рѣшительно произнесла Машенька,
— Сейчасъ побѣгу посмотрѣть поближе, молвилъ Серёжа, и не успѣла мигнуть Катерина Карловна, какъ онъ выскочилъ въ окно и былъ таковъ.
— Ахъ, Боже ты мой! Серёжа! Сергѣй Петровичъ, кричала нѣмка, куда вы!.. Ахъ, онъ совсѣмъ замараетъ панталоны!
Увидавъ, что я стою за нею и смѣюсь ея наивному восклицанію, Катерина Карловна смутилась и убѣжала.
Полюбовавшись на Серёжу, который что есть духу бѣжалъ по аллеѣ, потряхивая въ кружокъ остриженными волосами, — я взглянулъ ни небо. Оно представляло великолѣпное зрѣлище. Черезъ все небо перекинулась двойная радуга, ярко и отчетливо рисовались семъ призматическихъ цвѣтовъ на темномъ полѣ густой тучи.
— Скажи Пашенька, спросила ее Маша; на что сдѣлана радуга.
— Не знаю, отвѣчала она. Няня мнѣ сказывала, продолжала она съ улыбкой, что по радугѣ, какъ по мосту, ангелы ходятъ на свиданье съ людьми.
— Вотъ затѣйливый вымыселъ! замѣтилъ я. Жаль, что ему совершенно противорѣчивъ наука.
— А что говоритъ ваша наука? спросила Пашенька.
— Радуга — преломленіе лучей солнца въ непрозрачной массѣ облаковъ.
— Эти яркіе, живые цвѣта…
— Они — свѣтъ, разложенный на семь первобытныхъ красокъ. Вѣдь вы вѣроятно замѣчали игру свѣта въ водѣ или въ граненомъ хрусталѣ…
Пашенька перестала глядѣть на радугу, и разсѣянно перебирала городки своихъ шитыхъ рукавчиковъ. Сухое опредѣленіе радуги не удовлетворило ее.
— Вы, кажется, не довольны моимъ объясненіемъ?
— Да… я, какъ будто ждала… чего-то другаго. Вотъ и стыдно мнѣ становится.
— Чего?
— Того, что я совершенная невѣжда. Ахъ, какъ бы я желала научиться всему. Боюсь только, что поздно.
— О нѣтъ, особливо съ вашими способностями…
Мы не замѣтили, какъ къ намъ подкрался Лиссавинъ, Партія въ преферансъ почему то не состоялась.
— На что вамъ наука? На что вамъ познанія? — сказалъ онъ, вы имѣете въ своемъ распоряженія три лучшіе дара природы: красоту, умъ и молодость. Чего вамъ больше?
Мнѣ очень не понравилось это назойливое вмѣшательство.
— Такъ потому, что Прасковья Николаевна богато одарена отъ природы, ей слѣдуетъ, по вашему, пренебрегать этими дарами, — нетерпѣливо возразилъ я.
— Не въ томъ дѣло, отвѣчалъ онъ: — женщина должна наслаждаться и нравиться, — вотъ ея назначеніе.
— Неужели? прервала Пашенька, и глаза ея заблистали: и неужели женщинѣ не позволено и думать о томъ, что…
Она остановилась, пріискивая приличное и точное выраженіе, и не находила его.
— О томъ, что выходитъ изъ круга обыденныхъ понятій, не правда ли? сказалъ я.
— Да вотъ именно, что я хотѣла сказать, молвила Пашенька, обрадовавшись; — не правда ли, Яковъ Сергѣевичъ, несправедливо не позволять намъ женщинамъ ни разсуждать, ни мыслить свободно?
Я былъ совершенно съ нею согласенъ, но Лиссавинъ все старался доказать, что въ свѣтѣ отъ женщины ничего не требуется, кромѣ красоты и любезности.
— Но развѣ женщина создана только для свѣта и для удовольствій? — сказалъ я, — она создана болѣе для семейства, для своихъ, а не для чужихъ.
— Еслибъ и такъ, возразилъ онъ: что за нужда, — хоть бы для мужа, — учена его жена или нѣтъ?
— Не знаю, какъ для другихъ, но еслибъ мнѣ вздумалось жениться, я не желалъ бы, чтобъ моя жена хотѣла оставаться куклой.
— А для меня она никогда не была бы куклой, сказалъ Лиссавинъ, съ какимъ-то неопредѣленнымъ взглядомъ.
Эти пустыя слова на раздражили меня — и Богъ знаетъ почему я опять вспомнилъ о роли, которую онъ на себя принимаетъ… Что это за роль такая?..
Мы опять перешли на прежнее мѣсто — за круглый столъ. Дѣти играли въ гостиной. Серёжа взобрался на ручку дивана, гдѣ сидѣла Пашенька, и качался, какъ маленькая обезьяна. Лиссавинъ размазывалъ про какую-то недавно вышедшую моду, и спросилъ Пашеньку, почему она ей не слѣдуетъ.
— Я еще не слыхала про эту новость, отвѣчала она.
— Вы слишкомъ мало занимаетесь собою; въ васъ нѣтъ ни малѣйшаго кокетства, замѣтилъ Лиссавинъ.
— О нѣтъ, всѣ женщины кокетки, прервалъ Серёжа, съ наставительнымъ и вмѣстѣ задорнымъ тономъ.
Мы всѣ разсмѣялись.
— Катерина Карловна говоритъ, что Пашенька тоже кокетка.
— Ага! воскликнулъ Лиссавинъ; — слышите, Прасковья Николаевна, въ чемъ васъ обвиняютъ!
— Вздоръ, спокойно возразила Пашенька; — я удивляюсь, какъ Катерина Карловна можетъ передавать дѣтямъ такія глупости.
— Ань не глупости и не вздоръ, настаивалъ Серёжа, ударяя кистью одной руки о ладонь другой: — я самъ видѣлъ: какъ только Яковъ Сергѣевичъ подъѣдетъ къ крыльцу, Прасковья Николаевна подбѣгаетъ къ окну, а сама-то волосы поправляетъ, и вертится вотъ такъ! и вотъ этакъ!
Сережа началъ кривляться, передразнивая будто-бы Пашеньку Она смутилась чрезвычайно; Лиссавинъ смѣялся принужденно и зло; я былъ внѣ себя отъ счастья…
Лиссавинъ первый опомнился.
— Ну, скажи, мой милый Сережа, — говорилъ онъ мальчику сажая его себѣ на колѣна, — что дѣлаетъ Прасковья Николаевна, когда другіе подъѣзжаютъ къ крыльцу?
Но Сервисѣ наскучили эти вопросы.
— Пусти меня, Лиссавинъ, отвѣчалъ онъ, барахтаясь, и стараясь отъ него освободиться; — ты мнѣ надоѣлъ, не скажу больше…
Серёжа убѣжалъ; Пашенька пошла за нимъ, и, противъ обыкновенія, весь вечеръ проиграла съ дѣтьми. Подъ конецъ она совсѣмъ ушла, и мы болѣе ее не видали. Я тоже скоро уѣхалъ, мнѣ нужно было остаться одному; одному на свободѣ подумать про свое счастіе…
Что еслибъ въ самомъ дѣлѣ?.. Но не слишкомъ ли честолюбивы мои надежды?.. Нѣтъ, нѣтъ! чувства мои, разсудокъ, сердце не могутъ за-одно меня обманывать!
Мнѣ не спится… Все думаю объ этомъ вечерѣ, припоминаю каждое слово, каждое движеніе Пашеньки, ловлю ея взоръ… Одинъ разъ онъ остановился на мнѣ украдкой, я замѣтилъ его, и стыдливо она опустила глаза…
Все спитъ вокругъ меня… Ясный мѣсяцъ заглядываетъ въ окна; всѣ предметы рисуются въ прозрачномъ, неопредѣленномъ видѣ… У души моей выросли крылья, воображеніе переноситъ меня къ какой-то невѣдомый, волшебный, полный свѣжей прелести, міръ… Она постоянно носится передъ иною, глядитъ мнѣ въ глаза, улыбается, и шепчетъ: люблю!..
Боже мой! что сдѣлалось съ Пашенькой? Какъ она холодна и церемонна со мною! что это за непонятный капризъ?
Сегодня она вошла въ гостиную такая блѣдная, что я сначала подумалъ — не больна-ли она, и съ участіемъ разспрашивалъ; — но она сухо отвѣтила, что здорова, и, не стараясь поддерживать разговора, сѣла за пяльцы. Я предложилъ читать, пока она будетъ работать.
— Нѣтъ, отвѣчала она. Для чего вамъ безпокоиться? Да мнѣ и слушать некогда — надо считать.
— Она взяла узоръ, и, придерживая его на свѣтъ, принялась громко отсчитывать какія-то точки. Это безсмысленное занятіе, эта невнимательность показались мнѣ умышленной обидой. Я ушолъ на другой конецъ комнаты, и съ досады барабанилъ но столу.
— Что это вы сидите по разнымъ угламъ, будто сердиты другъ на друга? спросила, входя, Авдотья Ѳедоровна; — а, Пашенька, какая ты право!..
Авдотья Ѳедоровна покачала головой.
— Вотъ, — говоритъ, — на минуту отлучиться невозможно, некому замѣнить меня.
Весь день Пашенька была неразговорчива, и казалась больной. Неужели её обидѣла нескромная выходка Серёжи?
Нѣтъ, я ошибался!.. она не любитъ меня; еслибъ любила — не стала бы такъ долго досадовать, и за что? Ужъ не за то ли, что перетолковали въ другую сторону ея дружбу и довѣріе ко мнѣ?
За чѣмъ я обманывалъ себя ложными мечтами, пустыми надеждами!
Но вотъ бѣда! Она стала одобрительнѣе принимать пошлое ухаживанье Лиссавина; по долгу разговариваетъ, гуляетъ съ нимъ по саду, какъ, бывало, гуляла со мною, читаетъ книги, которыя онъ ей доставляетъ. А какія это книги? Все романы, пустые и экзальтированные, порожденія нынѣшняго истощеннаго воображенія французовъ… Я вѣрю, что положительно дурнаго въ нихъ нѣтъ; но научатъ ли они ее ложно мыслить и не испортятъ ли ей вкусъ?
Что же Авдотья Ѳедоровна? А ей какое дѣло? Вѣдь Пашенька ей не дочь, и она достаточно даетъ ей это чувствовать. Сверхъ того разными мелкими угожденіями, уступчивостію въ мнѣніяхъ, при случаѣ даже самой пошлой лестью — Лиссавинъ пріобрѣлъ надъ Бирючовой большое вліяніе.
Лиссавинъ не пропускаетъ случая снискать благосклонность Авдотьи Ѳедоровны, совсѣмъ сбилъ её съ толку. Какъ честолюбіе ея разыгралось!
Зной, Авдотья Ѳедоровна думаетъ давать балы. Дочь подростетъ, да и ей самой пора выйти изъ неизвѣстности. Лиссавинъ обѣщаетъ ввести въ ея домъ самыхъ извѣстныхъ молодыхъ людей.
Теперь затѣялъ онъ живыя картины, гдѣ должны участвовать къ маленькіе Бирючовы. Этотъ сюрпризъ готовится къ пріѣзду Петра Михайловича, котораго непремѣнно ждутъ къ имянинамъ. Сначала думали-было устроить дѣтскій театръ, но дѣти Авдотьи Ѳедоровны такъ избалованы и такъ лѣнивы, что ни одинъ не хотѣлъ выучить строчки, а принудить ихъ нѣтъ возможности. Картамъ напротивъ всѣ рады, особенно маленькія дѣвочки. Приготовленія идутъ не на шутку; Авдотья Ѳедоровна весь докъ отдала въ распоряженіе Лиссавина, а онъ избралъ себѣ помощницей Прасковью Николаевну. Теперь у нихъ безпрестанна совѣщанія; я было предложилъ свои услуги, но Прасковья Николаевна объявила мнѣ, что я буду лишнимъ. Лишнимъ! Это слово, вѣроятно, сказанное безъ умысла, огорчило меня. Никогда не думалъ я быть ей въ чемъ нибудь лишнимъ. Этакъ не поступаютъ съ испытаннымъ другомъ…
Прасковья Николаевна все холоднѣе становится со мною, не повѣряетъ по прежнему своихъ маленькихъ тайнъ, говоритъ неохотно и какъ будто съ принужденіемъ. Домъ Бирючовыхъ опостылѣлъ мнѣ, а оторваться отъ него не могу. Брожу, какъ шальной изъ комнаты въ комнату, изъ дома въ садъ, — невольно вездѣ ищу ее, а она отъ меня убѣгаетъ. Теперь я увѣренъ въ своемъ несчастіи! Она не хочетъ болѣе имѣть меня своимъ другомъ… Но за что же все это?..
Ужь не Лиссавинъ ли на меня наговариваетъ?… Отъ него все станется.
И некому мнѣ повѣрять свое горе: Андрюша тоже уѣхалъ. Какъ мрачна моя одинокая, безцѣльная жизнь!…
Какое несчастіе! слишкомъ недѣлю пролежалъ я въ постели, а тамъ Богъ знаетъ, что дѣлается.
Теперь только начинаю припоминать все какъ было; во время болѣзни однѣ смутныя грёзы носились передъ глазами.
Въ день прогулки на Воробьевы горы, устроенной все опятъ же Лиссавинымъ, я рано пріѣхалъ къ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ. Пашенька, уже одѣтая въ амазонку, прохаживалась по залѣ, съ хлыстикомъ въ рукѣ, и нетерпѣливо похлопывала имъ по платью, будто сбивая небывалую пыль. Видъ ея былъ оживленъ, но порою сдвигались ея черныя брови. Я подошолъ къ ней и взялъ за руку, она разсѣянно пожала мою. Потомъ подошла она къ зеркалу и начала поправлять пуховую шляпку, то надвигала ее на лобъ, то немножко набекрень. Все это чрезвычайно мнѣ не нравилось, и я думалъ про себя:
„Какъ она вдругъ перемѣнилась и какъ мало выиграла отъ перемѣны!“
Вдругъ Пашенька обернулась ко мнѣ я посмотрѣла мнѣ прямо въ глаза:
— Вы что-то сердиты сегодня, сказала она озабоченнымъ тономъ.
— Я сердитъ? да на кого и за что мнѣ сердиться?
Она бросила хлыстикъ, перестала охорашиваться, усѣлась на стулъ и знакомъ руки пригласила меня сѣсть возлѣ. Во досада моя еще не улеглась, я ходилъ взадъ и впередъ; Пашенька опять заговорила со мною:
— Взгляните на меня; не правда ли, пристала ко мнѣ эта шляпка.
— Удивительно! съ насмѣшкой и не глядя отвѣчалъ я. — Можетъ ли не пристать къ вамъ то, что выбиралъ самъ графъ Лиссавинъ.
— Что вы этимъ хотите сказать?
— То, что у него много вкуса, настоящій дамскій угодникъ.
— Да, это правда, сказала она: — онъ любитъ доставлять удовольствіе своимъ друзьямъ; я особенно должна быть ему благодарна!
— За что, позвольте спросить.
— Хоть бы за нынѣшнюю прогулку, которая безъ его вмѣшательства никогда бы не состоялась.
— Въ самомъ дѣлѣ, великая заслуга!
Она вспыхнула.
— Я, кажется, до сихъ воръ довольно скучала, сказала она отрывисто: — мнѣ простительно желаніе воспользоваться невиннымъ удовольствіемъ.
— Вы прежде совсѣмъ не такъ думали, возразилъ я.
— Мало ли что было прежде, отвѣчала она, опустивъ голову за грудь и подавляя легкій вздохъ.
Такъ оставалась она нѣсколько мгновеній; потомъ вдругъ подняла голову и какъ-то быстро и бойко сказала:
— Теперь я желаю познакомиться съ свѣтомъ. Буду являться на балахъ, на праздникахъ… Авдотья Ѳедоровна обѣщала…
Разговоръ этотъ былъ для меня непріятенъ. Смутныя опасенія волновали меня. Знавалъ я женщинъ въ положеніи Пашеньки, которыхъ не къ добру довела эта страсть къ удовольствіямъ.
Я сѣлъ возлѣ нея и взялъ обѣ ея руки.
— Прасковья Николаевна, сказалъ я; — вы, надѣюсь, не сомнѣваетесь въ моей истинно-братской къ вамъ привязанности?
— Нѣтъ, отвѣчала она, потупивъ глаза, — и мнѣ показалось, что рука ея задрожала въ моихъ.
— Такъ прошу, умоляю васъ, удалите отъ себя Лиссавина.
— Опять! вскрикнула она, почти съ негодованіемъ, и высвободила обѣ свои руки. — Неужели вы не понимаете, какъ оскорбительны для меня эти подозрѣнія!
— Къ несчастію, это не подозрѣнія, а печальная истина. Развѣ вы сами не видите, какъ онъ за вами ухаживаетъ?
— Что жъ изъ этого?
— Еслибъ я зналъ васъ за кокетку, этотъ вопросъ показался бы мнѣ естественнымъ, но я знаю Прасковью Николаевну за дѣвушку слишкомъ гордую, прямодушную и благородную, чтобъ унизиться до мелочнаго, презрѣннаго притворства. Значитъ, если вы позволяете ему за собою ухаживать, то раздѣляете его чувства. А къ чему поведетъ васъ это? Положимъ, онъ на васъ женится… но можно ли вамъ ожидать счастія отъ человѣка, всѣми презираемаго, отъ человѣка, достойнаго презрѣнія?
— Не говорите такъ о немъ, сказала она порывисто, я не хочу, чтобы чернили друзей моихъ…
— О, гдѣ бы мнѣ взять силу убѣдить васъ! Да развѣ вы не знаете, что этотъ другъ вашъ нѣсколько лѣтъ промышлялъ игрой на-вѣрное?…
— Онъ теперь не играетъ.
— Потому что никто не хочетъ съ нимъ играть. А происшествіе, которое про него недавно разсказывай, какъ онъ обольстилъ, увезъ мать семейства и, обобравъ ее, бросилъ гдѣ-то далеко? Она и теперь тамъ живетъ въ страшной нищетѣ. Все это развѣ ничего?
— Но сама эта женщина…
— Какова бы она ни была — все равно! Человѣкъ благородный такъ не поступаетъ. А ложь его и хвастовство? Не разъ вы сами его осуждали — во это было давно!…
— Замѣтили-ль вы въ послѣднее время, — съ тонкой улыбкой молвила она, — чтобъ онъ сказалъ хоть малѣйшую ложь?
Я пришолъ въ недоумѣніе. Точно, съ нѣкоторыхъ поръ Лиссавинъ не позволялъ себѣ ни одного слова неправды.
— Есть чувства, продолжала Пашенька съ какою-то торжественностію, — есть чувства, которыя все освящаютъ, все примиряютъ. Я не люблю Лиссавина: онъ это знаетъ, и все-таки стоитъ мнѣ сказать: Лиссавинъ, бросьтесь за меня въ огонь — онъ сдѣлаетъ это.
— Клянусь, онъ обманываетъ, не вѣрьте ему!
— Но почему жь буду я вѣрить больше вамъ, чѣмъ ему? Ч?о вы сдѣлали, чтобъ только вамъ вѣрить безусловно?
Жестокія слова! но я долженъ былъ замолчать… И точно? что же я сдѣлалъ для нея, чтобы доказать мою привязанность? Какую жертву принесъ? Лиссавинъ, по крайней мирѣ, веселитъ её, а я только надоѣдаю совѣтами, да противорѣчіемъ.
— Этотъ человѣкъ, еще торжественнѣе продолжала она: — этотъ человѣкъ, котораго вы выставляете обманщикомъ и негодяемъ, далъ мнѣ самое высокое доказательство уваженіи, какое мужчина можетъ дать женщинѣ. Онъ сознался передо мною во всѣхъ прежнихъ проступкахъ, онъ возненавидѣлъ ихъ и всю свою жизнь. Съ ужасомъ вспоминалъ онъ про нее… я вѣрю ему… Онъ сказалъ мнѣ, что мое участіе, хоть далекое, можетъ возродить его на добро, — и опять я хочу ему вѣрить!… И зачѣмъ не вѣрить святому, возрождающему чувству?… я вѣрю!…
— И вы сдались на такія лицемѣрныя увѣренія?
— Я позволила ему любить себя — я не могла не дозволить. Повторяю вамъ, я не люблю его и не полюблю, но дружба моя… онъ будетъ достоинъ моей дружбы.
— И этого съ него слишкомъ, слишкомъ много. Дозволите ему одинъ только шагъ — онъ сдѣлаетъ двадцать. Онъ безстыденъ до крайности.
— Но поймите же, Яковъ Сергѣевичъ, съ нетерпѣніемъ возразила она, — что это вовсе не тотъ человѣкъ, какимъ, вы его себѣ представляете, какимъ онъ былъ прежде. Теперь самые друзья не узнаютъ его.
— Желалъ бы я послушать этихъ друзей!…
— Какъ, вы недовѣрчивы и подозрительны!
— Не возможно вѣрить тому, кто обманывалъ всю жизнь.
— Развѣ нѣтъ примѣровъ плодотворнаго раскаянія послѣ самаго безславнаго паденія? Лиссавинъ способенъ увлекаться многихъ и худымъ и хорошимъ. У него пылкія, неукротимыя страсти. Съ самой колыбели никто не имѣлъ на него благодѣтельнаго вліянія, никого не любилъ онъ, не уважалъ настолько, чтобъ подчинить свою могучую волю…
— И онъ самъ все это разсказывалъ? Да, онъ ловко сочинилъ свою исповѣдь… Боже мой! зачѣмъ вы слушали ее?…
— Но отчего же не выслушать?… И съ какой стати ему меня обманывать?
— Положимъ, онъ не ищетъ обмануть васъ, но повѣрьте мнѣ — сближеніе съ человѣкомъ, такимъ, какъ онъ, можетъ навсегда погубить васъ во мнѣніи общества.
Она захохотала.
— Что мнѣ до мнѣній вашего общества? сказала она рѣзко; — не для того ль дорожить ими, чтобъ удостоиться чести сдѣлаться супругой господина Деревягина? Пусть думаютъ про меня, что хотятъ, мнѣ некому отвѣчать за себя. Нѣтъ, цѣль моя повыше… Примирить человѣка съ небомъ и съ самимъ собою, сдѣлаться для него духовной сестрой милосердія, добрымъ слоновъ и братскимъ участіемъ исцѣлить его больную душу — вотъ задача, достойная женщины. Но вамъ, положительному и холодному, не понять меня, какъ не поймете вы никакого увлеченія… Время покажетъ, права ли я, не отталкивая Лиссавина и платя дружбою за безнадежную, за безкорыстную любовь!
Не было возможности разувѣрить её! Экзальтированное убѣжденіе пустило слишкомъ глубокіе корни… Но она сказала, что не любитъ Лиссавина, на неё можно положиться; никогда лживое слово не оскверняло устъ ея.
Но развѣ нельзя и ей ошибиться?
Господи! Какъ я страдалъ! Какъ еще болѣе, страдаю теперь!
Авдотья Ѳедоровна пришла съ своими дѣтьми, которыхъ несносное прыганье выводило меня изъ терпѣнія. Вскорѣ съѣхались гости. Ихъ было не много, всего два или три семейства. Вслѣдъ за ними явился Лиссавинъ. Онъ былъ чрезвычайно веселъ и одѣтъ съ особеннымъ щегольствомъ. Онъ безпрестанно увивался около Прасковьи Николаевны; но я не спускалъ съ нихъ глазъ. Вскорѣ Лиссавинъ замѣтилъ это, и насмѣшливо посмотрѣлъ на меня; потомъ, какъ будто мнѣ на зло, усѣлся возлѣ Прасковьи Николаевны, положилъ руку на спинку ея креселъ и что-то шепнулъ ей.
Она съ укоризной въ отвѣтъ ему покачала головой и немного отодвинулась. Потомъ заговорила она со мною такъ мило, такъ привѣтливо, что я почувствовалъ, словно цѣлительный бальзамъ разлился по сердцу. За то Лиссавинъ враждебно сталъ смотрѣть на меня. Ему досадно было, что на этотъ разъ Пашенька вся предалась мнѣ. Онъ принялъ байроновскую позу, которая, навѣрно, часто удавалась ему, превыспренно заговорилъ о неудачахъ въ жизни, о пошлости обыденныхъ сношеній, о непризнанныхъ дарованіяхъ и чувствахъ, и занесъ такую чепуху, что и понять было трудно. Пашенька слушала, слегка возражая ему; я поддерживалъ её. Мнѣ хотѣлось сбить спѣсь съ этого франта и показать его съ смѣшной стороны, но онъ тотчасъ догадался, что выгода положенія не на его сторонѣ, и поспѣшилъ уйти, подъ предлогомъ велѣть подводить верховыхъ лошадей.
Тутъ Пашенька обратила на меня умоляющій взоръ.
— Боже мой, сказала она тихимъ и печальнымъ голосомъ, — еслибъ вы знали, какъ меня огорчаютъ ваши вѣчные раздоры съ Лиссавинымъ. Изъ всѣхъ, кто здѣсь бываетъ, только васъ и его могу назвать своими друзьями… Мнѣ бы такъ было пріятно видѣть васъ въ ладу между собою, но нѣтъ, мнѣ этого не удается, а все вы, Яковъ Сергѣевичъ!… Я знаю, что онъ готовъ Сейчасъ протянуть вамъ руку. Согласитесь хоть разъ на ною просьбу. Забудьте ваше неудовольствіе противъ него, и если не можете быть съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, не показывайте ему, по крайней мѣрѣ, явной вражды.
— Нѣтъ, Прасковья Николаевна, отвѣчалъ я рѣшительно, вы требуете отъ меня невозможнаго. Не могу я Перемѣниться къ нему, даже для васъ.
— Почему же?
— Потому что не умѣю кривить душою, скрывать своихъ чувствъ. Ахъ, еслибъ я могъ пересказать вамъ!…
Пашенька не хотѣла меня дослушать, она встала, печальная, и вышла изъ комнаты. Вотъ уже въ другой разъ, въ это несчастное утро, мы расходимся съ нею. Чего мнѣ стоило зазнаемо огорчить ее! Но я убѣжденъ, что потворствомъ усилю лишь зло. Я не хочу въ глазахъ ея представиться безличнымъ и несамостоятельнымъ, — этого женщина никогда не проститъ мужчинѣ.
Все общество отправилось на балконъ; я побрелъ за всѣми, едва видя, едва слыша, что около меня происходитъ. Какъ въ туманъ, смотрѣлъ я, какъ усаживали Пашеньку на лошадь, какъ она граціозно кивнула намъ головкой, примолвивъ: „Прощайте!“ и понеслась на лихомъ конѣ. Но откуда ни взялся Лиссавинъ, онъ перескакалъ ей дорогу, остановилъ ея лошадь и принудилъ ѣхать маленькой рысцой. Мѣсто ровное и открытое, — не скоро она скрылись изъ виду. Они ѣхали близко другъ отъ друга и весело разговаривали. Нѣсколько разъ, подъ предлогомъ показывать ей пріемы верховой ѣзды, Лиссавинъ дотрогивался до ея руки. Не выдержалъ я этого; бѣшеная ревность закипѣла воинѣ, я чуть не спрыгнулъ съ балкона, чтобъ пуститься за ними въ погоню. Только присутствіе постороннихъ меня удержало… Сдѣлавъ надъ собою страшное усиліе, я подошолъ къ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ и попросилъ ее и для меня велѣть осѣдлать лошадь.
Бирючова удивилась и спросила, откуда взялась у меня такая фантазія.
— Примѣръ молодежи соблазнилъ меня, отвѣчалъ я, стараясь улыбнуться: — мнѣ хочется припомнить старые годы, когда я былъ порядочнымъ наѣздникомъ.
— Съ удовольствіемъ бы исполнила ваше желаніе, отвѣчала она, да у меня на конюшнѣ только и есть та верховая лошадь, на которой Петръ Михайловичъ объѣзжаетъ поля, — она стара, и вы едва ли принудите ее идти иначе, какъ шагомъ. Не лучше я вамъ сѣсть съ нами въ коляску? Выбирайте себѣ любое мѣсто.
Экипажи были уже поданы, и гости начали размѣщаться, но я стоялъ на своемъ.
„Какова бы ни была кляча, которую мнѣ дадутъ, думалъ я, околѣетъ она подо мною, а ужъ я догоню ихъ“.
Пашенька и Лиссавинъ недалеко еще успѣли уѣхать, Авдотья Ѳедоровна тотчасъ приказала сѣдлать стараго буцефала своего мужа. Я самъ пошолъ на конюшню и торопилъ конюховъ; скоро мнѣ вывели сѣдаго аргамака, огромнаго роста, съ отовислой губой и толстыми, кривыми ногами. Я кое-какъ взлѣзъ на него И что есть мочи ударилъ ногами и хлыстомъ по его тощимъ бокамъ. Лошадь послушалась меня. удвоила шагу, а шаги ея такіе, что я непремѣнно настигъ бы наѣздниковъ, еслибъ Лиссавинъ нечаянно не оглянулся. Должно быть, онъ угадалъ мое намѣреніе догнать, ихъ, потому что сказалъ что-то Пашенькѣ; оба засмѣялись, и Лиссавинъ, съ безчеловѣчіемъ, одному ему свойственнымъ, поднялъ обѣихъ лошадей въ галопъ. Я совершенно потерялъ голову и ударилъ кулакомъ между ушами моего бѣднаго старика. Онъ собралъ послѣднія силы, вытянулъ длинную шею и пустился тоже въ галопъ. Но не успѣли мы сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ лошадь споткнулась, и я полетѣлъ ей черезъ голову….
Тутъ я ничего не помню, кромѣ отчаяннаго женскаго крика, раздавшагося въ моихъ ушахъ въ минуту паденія.
Стараніями Авдотьи Ѳедоровны и прочаго общества я былъ приведенъ въ чувство и немедленно отправленъ домой. Я страдалъ чрезвычайно; у меня ушибены были лѣвая рука и плечо. Глѣбъ перепугался и тотчасъ послалъ за докторомъ. И вотъ и, злополучный, другую недѣлю во власти достопочтеннаго Эскулапа, который обкладываетъ меня холодными примочками и ставитъ піявки. Первые дни были все-таки сносны; физическая боль заставляла забыть всѣ прочія страданія; но когда она стала утихать, я началъ тосковать невыразимо. Богъ вѣсть, какія черныя мысли терзали меня…. Нѣсколько разъ порывался я оставить постель и нежданно явиться передъ Пашенькой. Думалось мнѣ, что болѣзненный видъ мой, опасность, которой подвергаю жизнь свою, должны внушить ей ко мнѣ по крайней мѣрѣ жалость, должны заставить отказаться навсегда отъ Лиссавина. Онъ даже во снѣ представлялся мнѣ злымъ духомъ бѣдной дѣвушки, Эти сновидѣнія несказанно меня мучили.
Авдотья Ѳедоровна каждый день присылала узнавать о моемъ здоровьѣ, а я разспрашивалъ объ одной только Прасковьѣ Николаевнѣ.
Вчера явился во мнѣ адъютантъ Авдотьи Ѳедоровны, Илья Гаврилычъ, и подробно описалъ пиръ у Бирюковыхъ по случаю пріѣзда и имянинъ Петра Михайловича. Старика вытребовали на этотъ день, хотя ему очень не хотѣлось оставлять деревню въ самомъ началѣ рабочей поры, — но нельзя же было и здѣсь безъ него обойтись: къ кому бы стали относиться дѣти съ приготовленными привѣтствіями?
— Какъ же это заставили дѣтей выучить стихи? они при мнѣ отказались наотрѣзъ твердить наизусть; — спросилъ я.
— Катерина Карловна спряталась въ нарочно устроенный кустъ ерани и другихъ растеній и подсказывала дѣтямъ. Надо отдать справедливость, она великолѣпно исполнила свою роль, и какъ прекрасно придумали спрятать ее въ ерань. Прелесть, да и только!
Въ другое время я бы непремѣнно засмѣялся, но теперь внимательно слушалъ болтовню Ильи Гаврилыча, съ тѣмъ только, чтобъ узнать что нибудь о Пашенькѣ.
— Что жь? продолжалъ Илья Гаврилычъ, съ притворно-простодушнымъ видомъ, ерань — прекрасный цвѣтокъ. Ботаники называютъ его, кажется, журавлинымъ носомъ, такъ Катеринѣ Карловнѣ и подъ стать.
Я съ нетерпѣніемъ дожидался, чтобъ онъ завелъ рѣчь о дѣвушкѣ, которая меня единственно занимала, но надо было дѣйствовать осторожно — старикъ хитеръ и большой сплетникъ. Я спросилъ его, удались ли живыя картины?
— Превосходно! отвѣчалъ онъ. Петръ Михайловичъ даже прослезился… Вы знаете — онъ такой чувствительный!
Говоря это, Илья Гаврилычъ скорчилъ преуморительную рожу.
— Авдотьи Ѳедоровна была внѣ себя отъ восторга. Послѣ представленія она выбѣжала къ графу, который хлопоталъ около картинъ, и, божусь Босомъ, не случись тутъ меня, она бросилась бы ему на шею.
— Ахъ, Илья Гаврилычъ, это, мнѣ кажется, ужь черезчуръ прикрашено. Авдотья Ѳедоровна не такова…
— Кто говоритъ? кто говоритъ? Авдотья Ѳедоровна!… О, это такая женщина! говорилъ Илья Гаврилычъ, поднимая глаза къ потолку; — правила у ней, правила… Смѣю ли я подумать, — не только что Сказать, — будто она уже слишкомъ занимается граммъ. Нѣтъ! это была бы сущая клевета; я такъ преданъ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ? Еслибъ и замѣтилъ что, клянусь, не сказалъ бы…
— Прасковья Николаевна тоже участвовала въ картинахъ? спросилъ я, стараясь по возможности казаться равнодушнымъ и спокойнымъ.
— Нѣтъ-съ, она только одѣвала дѣтей, а графъ устанавливалъ ихъ группами. Онъ было желалъ поставить картину, въ которой бы явилась и она; но Прасковья Николаевна никакъ не согласилась. А какъ дружно они хлопотали! Вообразите, и меня на старости лѣтъ впихнули въ картину: дѣдушку домоваго я представлялъ. Ха, ха, ха! А Прасковья Николаевна, — я и пошлъ не могу, что съ нею: танцуетъ, разговариваетъ со всѣми, а не весела. А какъ развернулась! Никому не уступитъ…
— Для чего Прасковьѣ Николаевнѣ уступать? вступился я. — чѣмъ она хуже другихъ?
— Ахъ, да вы, я чай, помните, какъ она, бывало, уткнетъ носъ въ работу и не шевелится, пока Авдотья Ѳедоровна не пошлетъ её куда-нибудь. Бывало, одно слово Авдотьи Ѳедоровны для нея законъ, а нынче такая прыть взялась, что и не сговоришь съ нею.
— А обо мнѣ, она не поминала?..
Илья Гаврилычъ лукаво посматривалъ на меня.
— Нѣтъ, кажется, не поминала… гдѣ ей помнить?.. Впрочемъ, — да, точно она вспомнила… Въ то время, какъ зажгли Фейерверкъ въ саду, — мнѣ случилось стоять возлѣ Прасковьи Николаевны, она сказала графу: „какъ жаль, что съ нами нѣтъ Якова Сергѣевича, онъ бы что нибудь еще придумалъ.“
— Что же отвѣтилъ Лиссавинъ?
— Ничего, только не много поморщился… Знаете ли, Яковъ Сергѣевичъ, онъ васъ ревнуетъ къ Прасковьѣ Николаевнѣ, ей-богу-съ, ревнуетъ.
— Какой вздоръ!
— Онъ очень влюбленъ въ Прасковью Николаевну… О, меня не проведешь!.. Да и онъ не слишкомъ скрывается.
— А она? съ замираніемъ сердца спросилъ я.
— Она? кто её знаетъ? Вѣдь дѣвушекъ разгадать мудрено. Я прежде думалъ другое… Какіе вы, однако любопытные!
Твердость, оказанная мною доселѣ, покидала меня. Притворство, къ которому я долженъ былъ прибѣгнуть, было мнѣ не по силамъ. Я чувствовалъ, что блѣднѣю, Илья Гаврилычъ замѣтилъ перемѣну въ моемъ лицѣ.
— Ахъ, Боже мой, молвилъ онъ, я утомилъ васъ продолжительнымъ визитомъ. До свиданья. Надѣюсь, что вы скоро оправитесь.
Онъ уѣхалъ, и я остался одинъ, одинъ съ душевной тревогой и не совсѣмъ оставившей меня немощью. Весь остатокъ дня провелъ я, какъ шальной, не зная, что дѣлать, на что рѣшиться. Ночью я не могъ почти уснуть, и съ нетерпѣніемъ дожидался зари. Но ранняя лѣтняя заря не могла успокоить меня. Много еще времени оставалось до того часа, въ который можно отправиться къ Бирючовымъ. Я не зналъ чѣмъ развлечь себя; то ходилъ по комнатамъ, то принимался за книгу, наконецъ началъ писать эти записки. Тревога не оставляетъ меня ни на минуту, нетерпѣніе растетъ, странные голоса жужжатъ въ ушахъ, и на часахъ бьетъ двѣнадцать! Скорѣй, скорѣй, — лошадей, коляску! черезъ часъ буду тамъ!
Сколько горя! сколько горя! Еслибъ оставалась покрайней мѣрѣ надежда возвратить ей спокойствіе! О себѣ я не хлопочу. Моя жизнь отравлена навсегда…»
Я не нашолъ никого ни въ гостиной, ни на галлереѣ, и пошолъ въ садъ: первыхъ встрѣтилъ я Катерину Карловну, Николая и дѣтей. Николай и гувернантка въ большихъ ладахъ и рядышкомъ сидѣли на скамейкѣ.
Катерина Карловна пріятно мнѣ улыбнулась, раскрывъ до ушей свой огромный ротъ. Она рада была поболтать со мною — эта честь рѣдко ей достается. Ломанымъ русскимъ языкомъ изъясняла она мнѣ, съ разными восклицаніями, свое сожалѣніе о случившемся со мною несчастій, разспрашивала какимъ образомъ могло оно произойти, будто сама не была тутъ и ничего не видала; потомъ сказала, что всѣ обо мнѣ тревожились, и что Петръ Михайловичъ въ этотъ самый день собирался навѣстить меня.
Дѣти, которыя во время этого разговора смирнехонько сидѣли на травѣ, вдругъ, будто ужаленныя пчелою, разбѣжались въ разныя стороны. Одинъ побѣжалъ къ пруду, другой вспомнилъ, что вчера еще слышалъ чириканье въ дуплѣ, на концѣ сада и непремѣнно захотѣлъ посмотрѣть на выведенныхъ птенчиковъ.
Дупло отъ земли высоко, и чтобъ добраться до него надо влѣзать по гнилымъ сучьямъ. Гувернантка не знала что и дѣлать съ своей непокорной командой.
— Серёжа, Ваня, Машенька! кричала она, гоняясь то за тѣмъ, то за другимъ: — куда вы! Ахъ, что это за дѣти!
И точно, дѣтей Бирючовыхъ нельзя остановить никакими словами; Катерина Карловна погналась за ними.
Тутъ изъ боковой аллеи вышла Прасковья Николаевна. Она весело протянула мнѣ руку, поздравила съ выздоровленіемъ, и сѣла возлѣ меня.
Вся прежняя принужденность исчезла между нами. Пашенька простосердечно радовалась, что видитъ меня. Удовольствіе оживляло ея прекрасные глаза, тонкій румянецъ разливался по щечкамъ, Никогда не видалъ я её еще въ такомъ полномъ разцвѣтѣ. Хорошенькое лѣтнее платье еще болѣе выказывало красоту ея.
Я не могъ налюбоваться ею, не могъ наслушаться: звукъ ея голоса доходилъ прямо до сердца; мнѣ кажется, и теперь еще онъ отдается въ немъ…
Вдругъ Пашенька остановилась, и окинула меня быстрымъ взглядомъ. Сердце во мнѣ забилось, я чувствовалъ, что она собирается сказать мнѣ что-то особенное, отъ чего можетъ зависѣть ея судьба и моя. Она была въ большомъ волненіи, ея лицо то блѣднѣло, то вспыхивало.
— Мнѣ нуженъ бы совѣтъ… дружескій, твердый совѣтъ… сказала она; — мое положеніе становится… Яковъ Сергѣевичъ! могу ли я къ вамъ обратиться?
Я сталъ увѣрять, что слова ея умрутъ со мною, что я употреблю всѣ силы, всѣ способы на служеніе ей.
— Да, я скажу вамъ, продолжала она задумчиво: — вы должны взглянуть на это прямо… Разсудите дѣло такъ, какъ разсудили бы вы его, еслибъ оно казалось вашей сестры…
Она крѣпко прижимала къ груди сложенныя руки, глаза ея наполнились слезами. Я весь обратился въ слухъ; но въ эту минуту пришли гувернантка и дѣти. Пашенька нагнулась въ сторону, украдкой отерла слезу, повисшую на рѣсницѣ, и потихоньку сказала:
— Послѣ.
Съ помощію Николая, Катеринѣ Карловнѣ удалось таки собрать дѣтей. Она шла, какъ пава, впереди, за ней дѣти: шествіе замыкалось Николаемъ, который ворчалъ на братьевъ и на сестеръ, а они платили ему насмѣшками и гримасами.
Не легко досталась побѣда Катеринѣ Карловнѣ, она задыхалась отъ усталости и прямо подошла къ скамейкѣ. Я хотѣлъ уступить ей мѣсто, но, не замѣтивъ моего движенія, она сказала грубо Прасковьѣ Николаевнѣ:
— Пустите меня. Вы видите, я устала.
Прасковья Николаевна пристально посмотрѣла на неё, но не тронулась съ мѣста.
— Пустите же, я вамъ говорю, повторила нѣмка,
— Можете велѣть принести себѣ стулъ, отвѣчала Пашенька.
— Ахъ, Боже мой! Вамъ трудно сдвинуться съ мѣста!
— Еслибъ вы были учтивѣе, это бы мнѣ ничего не стоило.
— Вотъ еще!
— Послушайте; Катерина Карловна, вступился я, выведенный изъ терпѣнія: вы, какъ гувернантка, должны бы показывать хорошій примѣръ вашимъ воспитанникамъ, — быть вѣжливой и никакъ не позволять себѣ грубостей съ Прасковьею Николаевною.
Катерина Карловна очень разсердилась, и обернулась ко мнѣ спиной. Забывъ свою усталость, она принялась шагать по аллеѣ. Сердечный другъ ея Николай присталъ къ ней, и они начали шептаться. Дѣти, между тѣмъ, затѣяли игру; вскорѣ завязался у нихъ споръ, безъ чего никогда не обходится; они обратились къ Пашенькѣ, чтобъ разсудить ихъ, но пока кричали они и спорили, Николай изподтишка подкрался съ садовой лейкой и съ ногъ до головы обдалъ Пашеньку водою. Она въ испугѣ вскрикнула, а Николай залился дурацкимъ смѣхомъ, и переглянулся съ Катериной Карловной, которая торжествовала.
Нельзя было сомнѣваться: они сообща придумали эту дерзкую выходку.
— И ты еще смѣешься! сказалъ я Николаю; — да развѣ ты не понимаешь, какъ низокъ твой поступокъ! Оскорбить дѣвушку, которая тебѣ ничего не сдѣлала, которая живетъ у отца твоего въ домѣ!.. Будь увѣренъ — это не пройдетъ тебѣ даромъ. Сейчасъ пойду къ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ и раскажу ей.
Онъ перепугался и началъ было упрашивать, чтобъ я не сказывалъ, по Катерина Карловна приняла его сторону.
— Идите, идите, кричала она мнѣ; мы увидимъ, кто останется правъ, кто виноватъ.
Я хотѣлъ было тотчасъ же идти къ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ, но Пашенька остановила меня.
— Стоитъ ли обращать вниманіе на такихъ людей? сказала она.
— Какихъ-это такихъ людей? запальчиво спросила Катерина Карловна.
— Такихъ какъ вы, презрительно отвѣчала Пашенька, и пошла перемѣнить платье.
Я пошолъ къ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ на галлерею. Солнце только что сошло съ полдня, воздухъ нагрѣтъ былъ палящимъ зноемъ. Авдотья Ѳедоровна развалилась на кожаномъ диванѣ и отпивалась лимонадомъ со льдомъ. Она не терпитъ жару, каникулы приводятъ ее въ дурное расположеніе духа. Я замѣтилъ это, не смотря на радушный пріемъ ея. Она при мнѣ побранила садовника, прикрикнула на лакея и наконецъ разсердилась на бабу, прогонявшую мимо двора телку. Я видѣлъ, что не время подымать давишную исторію, и подумалъ, что лучше вовсе не говорить о ней; но прибѣжали дѣти, и, не смотря на телеграфическіе знаки Катерины Карловны, наперерывъ одинъ за другимъ начали передавать происшествіе, со всѣми его подробностями. Николай былъ очень оконфуженъ, братья и сестры не щадили его. Авдотья Ѳедоровна нахмурилась, ей очень непріятно было, что ея первенецъ, при постороннемъ человѣкѣ, показалъ себя такимъ неучемъ. Она сдѣлала ему строгій выговоръ, и даже сказала какую-то колкость Катеринѣ Карловнѣ. Но когда вошла Пашенька, сердито посмотрѣла она на неё, и я предчувствовалъ что все неудовольствіе Авдотьи Ѳедоровны обрушится на бѣдную дѣвушку.
А между тѣмъ какъ нашему маленькому обществу грозила усобица, въ природѣ все шло такъ спокойно. Ни одно облачко не потемняло лазури небесной. За рѣшоткой двора тянулся необозримый лугъ, ровный, и гладкій. Глазъ терялся въ далекомъ пространствъ, птицѣ не было гдѣ укрыться; лишь въ самой глубинѣ, на чертѣ, отдѣлявшей землю отъ неба, блестѣли, какъ золотистыя искры, кресты и куполы московскихъ церквей.
Авдотья Ѳедоровна полулежала на диванѣ, съ видомъ львицы на покоѣ. Грозно озиралась она и молчала. Казалось, она ждала только случая вспылить. На бѣду подвернулся Петръ Михайловичъ. Увидѣвъ наши вытянутыя лица, онъ вообразилъ, что случилось какое нибудь несчастіе: — Петръ Михайловичъ очень пугливъ, и всегда боится чего-то. Тотчасъ приступилъ онъ съ распросами къ Катеринѣ Карловнѣ, — та отвернулась очень разстроенная. Петръ Михайловичъ еще больше встревожился.
— Господи! не съ дѣтьми ли что случилось? спрашивалъ онъ, глядя на всѣхъ безпокойно и робко.
Но дѣти были всѣ налицо и здоровехоньки.
— Что же отъ меня скрываютъ? Навѣрно случилась какая нибудь бѣда! Ахъ, ахъ, Боже мой! повторялъ Петръ Михайловичъ, ударяя по бедрамъ своими маленькими, тощими руками.
— Успокойтесь, сжалившись надъ нимъ, сказала Пашенька, ничего, ровно ничего не случилось. Только Николай облилъ меня, и Авдотья Ѳедоровна его побранила.
— Нарочно! Ахъ, негодный какой! Авдотья Ѳедоровна, ты бы его хорошенько…
Туча, висѣвшая надъ ними, разразилась наконецъ грозою. Авдотья Ѳедоровна внѣ себя привстала съ дивана:
— Какъ-съ, вскричала она, сверкая глазами, и маша рукою на Пашеньку; — жаловаться! на моихъ дѣтей жаловаться! Ссорить отца съ дѣтьми! Ахъ, ты сплетница эдакая! Нищая! Дрянь! съ кошелемъ бы тебѣ таскаться по улицамъ, а не жить въ порядочномъ домѣ въ нѣгѣ и холѣ!…
Мы всѣ встали. Авдотья Ѳедоровна не помнила себя. Пашенька стояла блѣдная и едва переводила дыханіе. Петръ Михайловъ не зналъ какъ подступиться къ женѣ.
— Матушка, матушка!… сказалъ онъ ей, когда она остановись, чуть не задохнувшись отъ гнѣва. Пожалѣй ты себя, не гнѣвайся такъ, хоть при Яковѣ Сергѣевичѣ. Что онъ про насъ скажетъ?…
Мое имя подѣйствовало на Авдотью Ѳедоровну, она устыдилась своей бѣшеной выходки, и немного пришла въ себя. Катерина Карловна уже стояла возлѣ, я подавала стаканъ воды.
— Выкушайте, мой ангелъ, съ подобострастнымъ соболѣзнованіемъ молвила она.
Я не могъ оставаться долѣе свидѣтелемъ этой гнусной сцены, — отыскалъ шляпу и хотѣлъ незамѣтно уйти. Петръ Михайловичъ остановилъ меня.
— Куда вы? куда вы? — заговорилъ онъ жалобнымъ голосомъ; — останьтесь, останьтесь, сдѣлайте одолженіе.
Авдотья Ѳедоровна сдѣлала надъ собою усиліе, и присоединяла свои просьбы къ просьбамъ мужа. Я долженъ былъ остаться, хоть добраго нечего было ждать. Барыня сидѣла повѣся голову и тяжко пыхтѣла. Петръ Михайловичъ отвелъ меня въ сторону.
— Ради Бога, не подумайте… говорилъ онъ шопотомъ; — Авдотья Ѳедоровна вовсе не злая и не взбалмошная…. она, право, предобрая, только иногда вспылитъ такъ, что ой, ой, ой!… Это у ней сейчасъ пройдетъ… Перемелется — все мука будетъ,
«Хорошо, подумалъ я; да каково бѣдной дѣвушкѣ терпѣть отъ этихъ вспышекъ!»
Въ самомъ дѣлѣ жалко было смотрѣть на Прасковью Николаевну, такъ напрасно, такъ жестоко обиженную" Она глотала слёзы; то блѣдныя, то багровыя пятна выступали у ней на лицѣ. Чувство гордести, должно быть, не допустило ее уйти, и такимъ образомъ, какъ будто, уступить врагу.
«Нѣтъ, — продолжалъ я думать, — надо положить конецъ тягостному положенію…. Завтра же или на дняхъ, рѣшусь…. но напередъ надо узнать точно ли она меня любитъ… и понимаетъ ли обязанности жены къ мужу….»
Авдотьѣ Ѳедоровнѣ, конечно, было очень совѣстно, хотя дурь ея не совсѣмъ еще прошла. Желая чѣмъ нибудь оправдаться, она довольно тихо сказала;
— Никто не властенъ въ своемъ характерѣ, а безпрестанное противорѣчіе и ангела выведетъ изъ терпѣнія. Если дѣти мои и хи я сама такъ противна Прасковьѣ Николаевнѣ, если ей тяжело сносить мои капризы (тутъ Авдотья Ѳедоровна обвела насъ всѣхъ глазами, какъ-бы ожидая опроверженія этихъ словъ), такъ почему нейти ей за Деревягина? Была бы сама хозяйкой, и ни отъ кого бы не зависѣла.
— Этого никогда не будетъ, — громко и рѣшительно сказала Пашенька; — лучше переѣду на квартиру, и буду жить одна.
— Кто же тебѣ позволитъ? вскричала Авдотья Ѳедоровна, начиная опять горячиться: ахъ, Боже мой, своеволіе какое! Да какъ ты осмѣливаешься отвѣчать такъ мнѣ? Тебѣ Деревягинъ не партія! За кого же ты собираешься? Ужь не за графа ли на?….
Я видѣлъ молнію, сверкнувшую въ глазахъ Пашеньки, заранѣе слышалъ роковое слово отмщенія… но въ это мгновеніе неожиданно предсталъ Лиссавинъ. Въ суматохѣ никто не слыхалъ какъ онъ подъѣхалъ. Признаюсь первый разъ въ жизни я ему обрадовался, присутствіе его прекратило ссору. О, какъ проклинаю себя теперь за минутную радость! Нѣтъ не таковъ Лиссавинъ, что бы внести миръ и согласіе; онъ способенъ только накликать бѣду, гдѣ ея не было.
Бѣглымъ взглядомъ окинулъ онъ все общество, все смекнулъ, все понялъ — но не показалъ и виду, чтобъ что нибудь замѣтилъ.
Мрачно улыбнулась Пашенька, увидавъ его, и тотчасъ притихла. Весь день была она неразговорчива, всѣ дѣйствія и движенія ея противъ обыкновенія были порывисты и безсознательны; едва отвѣчала она на любезности Лиссавина и на мои заботливые вопросы. Больше чѣмъ когда нибудь я сознавалъ необходимость избавить её отъ тяжкаго ига…
Послѣ обѣда, когда жаръ немного свалилъ, мы отправились пѣшкомъ въ рощицу, отстоявшую отъ дома въ полуверстѣ.
Мы пришли туда скоро. Чтобы войти въ рощу, надо перебраться чрезъ широкую канаву, обведенную кругомъ. Перешагнуть её было невозможно, и, на бѣду, не смотря на лѣтніе жары, въ ней стоитъ довольно много воды: мѣсто болотисто. Дѣти и Пашенька безъ труда перепрыгнули, но не такъ легко было переправить грузную Авдотью Ѳедоровну. Долго ходили мы оо берегу канавы, наконецъ увидали дощечку, перекинутую на другую сторону. Болѣе удобнаго мѣста мы не нашли, однако Авдотья Ѳедоровна никакъ не рѣшалась ступить на зыбкій востокъ. Чтобъ возбудить ея мужество, Петръ Михайловичъ самъ перешолъ чрезъ доску, притопывая, приплясывая, и увѣряя, что она крѣпка.
— Сюда, мой другъ, сюда, говорилъ онъ, опершись одной ногой въ берегъ, и протягивая руку; — не бойся, ступай смѣлѣе; а вы графъ придержите её немного.
Авдотья Ѳедоровна, держась одной ручкой за Лиссавина, а другой ухватившись за руку мужа, ступила на доску, но тутъ доска согнулась, а испуганная лягушка прыгнула изъ подъ ногъ.
Ай! закричала Авдотья Ѳедоровна, и отскочила назадъ: этимъ движеніемъ она увлекла Петра Михайловича, и онъ со всѣхъ ногъ бултыхнулся въ канаву. Насилу мы съ Лиссавинымъ его вытащили. Точно водяной вынырнулъ онъ изъ тины. Авдотья Ѳедоровна такъ смѣялась, что не имѣла духа пожурить его. Нѣсколько минутъ Петръ Михайловичъ, ошеломленный паденіемъ, стоялъ неподвижно, наконецъ отеръ кое-какъ лицо и руки, и снова предложилъ свои услуги Авдотьѣ Ѳедоровнѣ.
— Нѣтъ, батюшка, спасибо, — смѣясь отвѣчала она; — ты и меня, пожалуй, втянешь за собою. Поди-ка лучше домой, а меня переведутъ вотъ они, прибавила Авдотья Ѳедоровна, указывая на меня и на Лиссавина.
Мы благополучно перешли опасное мѣсто, и очутились въ густомъ березникѣ. Узенькая тропинка вела насъ все дальше и дальше въ самую чащу; нашихъ маленькихъ товарищей не было видно. Мы начали аукаться — никто не отвѣчалъ. Авдотья Ѳедоровна тяжолымъ пудовикомъ повисла у меня на рукѣ; она ужасно устала, хотя и не хотѣла сознаться. Мы еле-еле тащились: то сучья не давали Авдотьѣ Ѳедоровнѣ ходу, то башмакъ жалъ ей ногу…. Лиссавинъ вызвался отыскать дѣтей, и подать намъ тотчасъ голосъ. Онъ исчезъ, и мы остались одни. Нѣсколько разъ предлагалъ я Авдотьѣ Ѳедоровнѣ отдохнуть, но она все храбрилась. Наконецъ намъ послышались звонкіе голоса дѣтей, мы окликнули ихъ; но какъ ни гонялись мы за ними, они отъ насъ убѣгали, — только издали промежъ кустарниковъ мелькали ихъ головы. Измученная Авдотья Ѳедоровна повалилась на траву.
— Ахъ устала до смерти, говорила она, отирая крупныя капли пота: — Яковъ Сергѣевичъ, сдѣлайте одолженіе отыщите дѣтей… прикажите имъ придти сюда.
Я тотчасъ отправился, — какое-то смутное предчувствіе подгоняло меня впередъ.
Березникъ становился всё гуще и гуще, — тропинка едва замѣтна. Я шолъ впередъ, раздвигая сучья, и оглядываясь кругомъ. Вдругъ послышались два слишкомъ знакомыхъ голоса, я остановился и невольно началъ прислушиваться. Густой кустъ ракитника отдѣлялъ меня отъ Лиссавина и отъ Пашеньки… Каждое слово ихъ, какъ растопленный свинецъ, падало на мое сердце.
— Вы не отвергли моей дружбы, — говорилъ Лиссавинъ: еслибъ вы знали, какъ много обязанъ я вамъ моимъ возстаніемъ!… Дайте мнѣ средство хоть чѣмъ-нибудь отплатить за добро, какое вы мнѣ сдѣлали…
— Я не знаю… мнѣ ничего не надо, графъ, — отвѣчала печально Пашенька.
— Скажите мнѣ, ради Бога, — продолжалъ онъ какимъ-то восторженнымъ тономъ, — вы должны быть откровенны со мною… что у васъ было сейчасъ съ Авдотьей Ѳедоровной?
Съ минуту Пашенька молчала.
— Она побранила меня, — сказала она наконецъ глухимъ голосомъ, — назвала меня нищей, дрянью… попрекнула благодѣяніями. Правда, въ послѣднее время я много терпѣла — но никогда еще до этого не доходило… Боже мой! что я ей сдѣлала?… Еслибъ вы знали…
— Васъ надо спасти! вскричалъ онъ; — вы мнѣ довѣрились, и я спасу васъ… О я не допущу!…
— Графъ, мнѣ ничего не надо… Я уже рѣшилась… Сначала я хотѣла было обратиться за совѣтомъ къ Якову Сергѣевичу, но… но перемѣнила намѣреніе…
— Ахъ этотъ эгоистъ! Развѣ можно на него положиться?… Онъ былъ тутъ — и не умѣлъ защитить васъ…
— Но что жъ онъ могъ сдѣлать? Съ какого права онъ могъ мѣшаться?…
— Богъ съ нимъ, оставьте его… нетерпѣливо молвилъ Лиссавинъ: — дѣло въ томъ теперь, чтобъ спасти васъ. Я вижу какая участь предстоитъ вамъ, — васъ хотятъ гоненіями принудить къ браку съ Деревягинымъ; но я придумалъ средство избавить васъ отъ этой гнусной интриги.
— Что же такое? скажите…
— Нѣтъ, не теперь. Вы довѣрились мнѣ — такъ не спрашивайте. Одно только скажу: будетъ меня помнить Авдотья Ѳедоровна!… Клянусь вамъ, я всё сдѣлаю для вашего спокойствія.
Они ушли, а я какъ окаменѣлый остался на мѣстѣ; разсудокъ мой мутился, — я готовъ былъ послать проклятіе вслѣдъ этой дѣвушкѣ… Вотъ она невинность-то! Вотъ поэзія и чистота мысля! Отдать себя въ руки первому встрѣчному! Ввѣриться негодяю, графу Лиссавину! Развѣ слѣпа она, что не видитъ какую гибель онъ готовитъ ей, — или, можетъ быть, эта гибель ей нравится?…
Боже мой! что могло придумать мое нечестивое воображеніе! Я осуждаю Пашеньку! Я бросаю въ неё камень, когда самъ допустилъ её искать, помимо меня, помощи и покровительства у другаго! О какъ много я виноватъ передъ нею! Я любилъ во къ чему послужила моя безплодная любовь? Я только всё еще обдумывалъ, всё собирался протянуть ей руку помощи, а другой воспользовался моей медлительностію, и въ глазахъ моихъ похитилъ ея довѣренность!
Это горькое обращеніе на самаго себя заставило меня забыть всё, кромѣ опасности, которой подвергается любимая мною дѣвушка. Я бросился въ погоню за Лиссавинымъ. Отыскать его, обличить, можетъ быть убить на мѣстѣ, — вотъ чего жаждалъ я въ эту минуту! Я бѣжалъ по лѣсу, ломая сучья, перескакивая валежникъ, подо мною очутились прежнія юношескія ноги. Какъ-то инстинктомъ я выбрался на поляну, гдѣ собралось наше общество. Пашенька была блѣдна, но увидавъ меня покраснѣла и отвернулась. Лиссавинъ, какъ ни въ чемъ не бывало, спокоенъ и веселъ по обыкновенію, сидѣлъ, развалившись на травѣ.
— Мнѣ нужно перемолвить съ вами два слова, сказалъ я, безъ всякихъ приготовленій.
— Говорите, мы слушаемъ, отвѣчалъ онъ съ достоинствомъ паши.
Меня это взорвало.
— Сейчасъ вставайте, вскричалъ я; дѣло нешуточное.
— Да что вамъ надо, спросилъ онъ, медленно поднимаясь съ травы.
— Пойдемте, говорилъ я, увлекая его.
— Объясните мнѣ, по крайней мѣрѣ, ваше загадочное требованіе, спросилъ онъ, прикидываясь беззаботнымъ и веселымъ, между тѣмъ, какъ голосъ его нервически дрожалъ.
Не здѣсь, отвѣчалъ я.
Мы дошли до дачи, и прямо отправились въ бесѣдку на островѣ. Лиссавинъ съ насмѣшливой учтивостію пригласилъ меня сѣсть.
— Послушайте, скажите мнѣ, о чемъ шла у васъ рѣчь въ лѣсу съ Прасковьей Николаевной?
— А вамъ на что знать? возразилъ онъ: — развѣ вы приставлены дядькой къ этой дѣвушкѣ?
— Не думайте отдѣлаться такъ отъ меня… я требую опредѣлительнаго отвѣта: какую помощь вы ей предлагали?
— Ту, которая ей нужна и до которой вамъ нѣтъ никакого дѣла.
— Знаете ли что я вамъ скажу?
— Не имѣю дара отгадывать чужія мысли.
— Вы затѣяли дурное, преступное дѣло.
— Какъ вы смѣете мнѣ говорить это?
— Какъ смѣетъ говорить правду всякій честный человѣкъ.
— Да взвѣсили ли вы значеніе вашихъ словъ? Я — не мальчишка.
Не ему было испугать меня грозными взорами, громкими словами. То была минута, въ которую я готовъ былъ бороться съ тысячами подобныхъ негодяевъ. Тутъ дѣло шло о счастьи, о чести, о самой жизни дѣвушки, мною любимой.
— О вашемъ значеніи въ свѣтѣ мы поговоримъ послѣ, отвѣчалъ я Лиссавину. — Теперь не до того, теперь я желаю узнать ваши цѣли, ваши намѣренія… Чтобы вы сказали о человѣкѣ, который, познакомившись съ дѣвушкой чистой, невинной и неопытной, поставленной въ тяжолое, беззащитное положеніе, воспользовался всѣмъ этимъ, чтобъ издали и втихомолку приготовить ей гибель?
Онъ былъ видимо смущенъ, но горячился и хотѣлъ возражать.
И остановилъ его яростное, пустое, однако, краснорѣчіе и продастъ, стараясь умѣрить свое волненіе.
— Чтобы исполнить свои преступныя намѣренія, этотъ человѣкъ окружилъ молодую дѣвушку лестью и притворствомъ, онъ старался возбудить къ себѣ состраданіе, являясь передъ ней жертвой общественныхъ пороковъ и заблужденій, но вмѣстѣ съ тѣмъ человѣкомъ раскаивающимся; онъ указалъ ей на удовольствія, о которыхъ она прежде не мечтала, и дѣлалъ ори этомъ самыя опасныя сравненія между ея жизнію и жизнью другихъ женщинъ; онъ хотѣлъ обратить на гибель ей всѣ лучшіе дары душа ея. Ну что бы вы сказали о такомъ презрѣнномъ злодѣѣ?
— Я никого не знаю, на кого былъ бы похожъ портретъ вашъ, отвѣчалъ Лиссавинъ.
— Вамъ однако легко узнать его, и вы узнали… Будемъ говорить прямо: отъ меня не укрылась ни малѣйшая ваша хитрость; я ихъ понялъ всѣ и оцѣнилъ по достоинству… безчестно ругаться надъ беззащитной невинностію… да къ тому же, — не скрою отъ васъ, — это не безопасно. За сиротъ — самъ Богъ, найдутся и добрые люди.
— Вы, кажется, намѣрены пугать меня какими-то неясными обвиненіями. Шутить что-ли вы вздумали со мною?
— О, вовсе нѣтъ, могу васъ увѣрить!… Но къ дѣлу, къ дѣду!… Скажите мнѣ: какія у васъ намѣренія на счетъ Прасковьи Николаевны?
— Развѣ я обязанъ отдавать вамъ отчетъ? Судья вы моимъ поступкамъ? Или такъ дорога вамъ эта дѣвушка?
— Да, она дорога мнѣ какъ жизнь, какъ свѣтъ Божій!… Но не обо мнѣ рѣчь… Не отступлюсь отъ васъ, не узнавъ съ какой цѣлью вы предлагали ей свою помощь?
— Я предлагалъ ей помощь?
— Не отрекайтесь же отъ словъ вашихъ, я самъ ихъ слышалъ нечаянно, и требую, чтобъ вы объяснили мнѣ: съ какой стати вы обѣщали ей свое покровительство?
— Виноватъ ли я, что она его искала? Она мнѣ призналась, что теперешняя жизнь ей въ тягость, что она отдала бы всё на свѣтѣ, чтобъ отъ нея избавиться.
— Вы сваливаете всё на бѣдную дѣвушку!… Но если она въ самомъ дѣлѣ искала вашей защиты, то какіе же способы вы для того придумали?
Вмѣсто отвѣта, онъ надменно улыбнулся.
— Я требую объясненія!… закричалъ я.
— О я съумѣлъ бы найти средство… довольно нетвердо отвѣчалъ онъ.
— Жениться на ней, что ли, вы хотите?
Онъ молчалъ.
— Если вы точно хотѣли поступить, какъ честный человѣкъ, скажите только, и я готовъ служить вамъ до конца жизни… Что за дѣло, если ваше счастіе… Говорите!…
Я былъ взволнованъ въ высшей степени, голосъ мой дрожалъ и прерывался. Лиссавина это ободрило.
— Полноте разыгрывать трогательную сцену, и успокойтесь, молвилъ онъ насмѣшливо:1--никогда не женюсь, это дѣло рѣшоное…
— Такъ вы имѣли только намѣреніе обмануть се!… сказалъ я подступая къ нему.
Онъ отшатнулся.
— О какой же вы подлецъ! съ презрѣніемъ вымолвилъ я.
Слово мѣтко попало: пѣна показалась на. губахъ Лиссавина, онъ схватилъ стулъ и въ дребезги разбилъ его о полъ.
— Милостивый государь! закричалъ онъ: — вы мнѣ дадите отвѣтъ за это слово!…
— А, наконецъ-то!… Я давно ожидалъ вашего вызова… Вы хорошо дѣлаете… Вамъ нужна кровь, чтобъ омыть… Хорошо тоже, что вы отказываетесь отъ женитьбы… Что за выгода носить ваше опозоренное имя?…
— Эти оскорбленія!… Вы заплатите за нихъ… завтра же пришлю къ вамъ.
— Хорошо… отвѣчалъ я, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
Въ эту минуту на порогѣ бесѣдки показалась Авдотья Ѳедоровна. За ней въ нѣкоторомъ разстояніи слѣдовала Катерина Карловна.
— Что тутъ такое? Что за шумъ? спросила Бирючова, становясь между нами. Ожидала ли я этого отъ васъ, графъ, — отъ васъ, Яковъ Сергѣевичъ? И въ моемъ домѣ! За эту дѣвушку!… Ахъ, какой срамъ!
Мы оба стояли молча; Катерина Карловна пододвинула кресло, на которое Бирючова тяжело опустилась.
— Яковъ Сергѣевичъ, продолжала она жалобнымъ тономъ, къ вамъ особенно обращаюсь, какъ къ человѣку благоразумному, испытанному другу нашего семейства, уважьте просьбу слабой и больной женщины (Авдотья Ѳедоровна кашлянула) оставьте вашу вражду, я знаю все… вы затѣяли это дѣло… моя добрая Катерина Карловна нарочно слѣдила за вами, чтобъ узнать…
— Прекраснымъ ремесломъ она занимается у васъ! воскликнуть я; ремесломъ вполнѣ ея достойнымъ! Подглядывать! Подслушивать!
— Слышите, слышите, Авдотья Ѳедоровна, шипѣла Катерина Карловна: — изъ за-нихъ же я хлопотала, и вотъ мнѣ благодарность!
— Ну, полно-же, возразила Бирючова: — не до васъ теперь… Яковъ Сергѣевичъ, прошу, умоляю васъ, оставьте это дѣло!… И стоитъ ли изъ такихъ пустяковъ срамить мой домъ… Себя безпокоить…
— Я не понимаю, Авдотья Ѳедоровна, чего вы отъ меня хотите.
— Помиритесь съ графомъ!… Забудьте всѣ ваши непріятности.
— Это невозможно…
— Впрочемъ, это скоро кончится, — сказалъ Лиссавинъ. Я вынужденъ былъ попросить удовлетворенія…
— Дуэль? Ахъ! Ахъ!…
И голова Авдотьи Ѳедоровны опрокинулась на спинку креселъ, глаза ея закрылись.
— Вотъ что вы надѣлали, молвила Катерина Карловна, бросая на меня яростные взоры, и подбѣгая на помощь къ своей покровительницѣ.
Долго хлопала она ей въ ладони, дула къ лицо, — наконецъ Авдотья Ѳедоровна одумалась и очнулась. Все это время Лиссавинъ стоялъ въ сторонѣ, блѣдный не говоря ни слова. Авдотья Ѳедоровна напустилась на него:
— Такъ это вы дѣлаете безчинство въ моемъ домѣ!… Завели интригу съ ничтожной дѣвчонкой, за которую я должна отвѣчать… мало того, дѣлаете скандалъ на весь городъ!… А я еще считала васъ порядочнымъ человѣкомъ… Петръ Михайловичъ такъ уважалъ васъ!…
— Успокойтесь, Авдотья Ѳедоровна, молвилъ Лиссавинъ, надѣвая шляпу: — не стану долѣе тяготить васъ моимъ присутствіемъ Нога моя не будетъ въ вашемъ домѣ.
— До завтра, сказалъ онъ, проходя мимо меня, и никому не кланяясь.
Всѣ потоки краснорѣчія Авдотьи Ѳедоровны обратились опять на меня. Чего не наговорила она мнѣ, чѣмъ не старДлась усовѣстить! То бранила Прасковью Николаевну, то представляла себя невинной жертвой всего происшествія. Даже, чтобъ болѣе привесть меня въ чувство, она упомянула что-то про Петра Михайловича и про дѣтей… Волненіе одолѣло меня — вѣрно, потому я такъ долго слушалъ глупую болтовню Авдотьи Ѳедоровны. Наконецъ я уѣхалъ, оставивъ её въ непритворномъ отчаяніи…
Князь Можайскій, котораго я пригласилъ въ секунданты, очень удивился, узнавъ о вызовѣ графа Лиссавина. Причина нашей ссоры ему неизвѣстна, и, по деликатности, онъ не домогается её узнать. Я попросилъ его поспѣшить условиться о дуэли.
Только что уѣхалъ отъ меня Можайскій, я принялся писать мои записки. Мнѣ непремѣнно хотѣлось сохранить впечатлѣнія минувшаго дня, во всей ихъ свѣжести. Странное дѣло! Назавтра дуэль. Быть можетъ, меня ожидаетъ смерть, увѣчье, или судъ, а я совершенно спокоенъ. Мысли мои свѣтлы и отчетливы… Съ нетерпѣніемъ жду развязки. Что-то будетъ завтра?… Убить эту гадину очень мнѣ хотѣлось бы…
Ай-да Лиссавинъ! Ну, право не думалъ, чтобъ онъ былъ способенъ подняться на такую штуку.
Можайскій пріѣзжаетъ къ нему, звонитъ, стучится… Дворникъ отвѣчаетъ, что ни графа ни людей его нѣтъ, что они еще съ вечера уѣхали неизвѣстно куда, что Лиссавинъ даже очень торопился отъѣздомъ.
— Вотъ, письмо только приказали сегодня по утру отнести… сказалъ дворникъ.
Вотъ это письмо:
Мнѣ очень прискорбно, что между нами произошло какое-то недоразумѣніе, — тѣмъ болѣе прискорбно, что я всегда дорожилъ вашимъ добрымъ расположеніемъ. Я считаю себя вполнѣ удовлетвореннымъ, и, полагаясь на вашу снисходительность, надѣюсь, что и у васъ не осталось никакихъ притязаній.
Важное и непозволяющее отлагательствъ дѣло принуждаетъ меня на время оставить Москву. Надѣюсь, что по возвращеніи моемъ, наша размолвка будетъ забыта.
Прочитавъ до конца, я громко захохоталъ. Можайскій съ любопытствомъ подошолъ ко мнѣ,
— Прочтите, сказалъ я, подавая ему записку: — что вы на это скажете?
Онъ только пожалъ плечами.
— Вотъ гусь! молвилъ онъ, а какой наглецъ!…
Я просилъ Можайскаго не разглашать этой исторіи — пусть она останется между нами; имя Прасковьи Николаевны будетъ спасено отъ огласки. Можайскій обѣщалъ молчать — и, я увѣренъ, сдержитъ слово.
Какое смятеніе у Кириловыхъ!
Ночью съ Авдотьей Ѳедоровной сдѣлались спазмы, весь домъ былъ на ногахъ, да и теперь Петръ Михайловичъ ходитъ какъ потерянный. Катерина Карловна бранится съ нимъ, будто онъ всему причиной. Прасковья Николаевна сидитъ на верху, и даже не сошла къ обѣду.
Улучивъ удобную минуту, когда Петръ Михайловичъ пошелъ навѣстить больную жену, я отправился потихоньку въ садъ, надѣясь хоть тамъ встрѣтиться съ Пашенькой.
Поиски мои была напрасны. Походивъ по аллеямъ, я увидалъ въ самомъ глухомъ мѣстѣ за деревьями что-то бѣлѣющееся и пошолъ туда.
Пашенька сидѣла, подгорюнясь, на срубленной березѣ. Она сгорбилась, какъ бы подавленная горемъ. Куда дѣвалась ея энергія!
Увидавъ меня, она встрепенулась и побѣжала мнѣ навстрѣчу.
— Яковъ Сергѣичъ, говорила она, вы здѣсь, о, слава Богу!… Такъ не сегодня еще…
Пашенька не могла договорить и залилась слезами.
— Полноте, не плачьте, сказалъ я ей, никакой дуэли не было и но будетъ.
— Нѣтъ, не можетъ быть!… вы меня обманываете.
— Да нѣтъ же, говорю я вамъ. Лиссавинъ уѣхалъ изъ Москвы, оставивъ записку, въ которой какъ-то странно передо иной извиняется, и проситъ позабыть все прошлое.
— Слава Богу!… теперь все таки легче… До чего измучило меня все это!… Вчера не знаю, какъ устояла я на мѣстѣ, когда услышала о вызовѣ. Мнѣ и теперь не совсѣмъ вѣрится… Но, ради Бога, скажите, неужто я причиной?…
Я молчалъ.
— Такъ это правда?… Авдотья Ѳедоровна не обманула меня… Я не хотѣла вѣрить… Боже мой, что я надѣлала!…
Она опять начала приходить въ отчаяніе. Поникнувъ головой, она горько плакала, глухіе стоны вырывались изъ ея груди… Я бережно усадилъ ее на березу. На минуту она впала въ какое-то забытье, рѣдкія слезы катились изъ глазъ. Потомъ провела она рукой по лбу.
— Что я хотѣла сказать вамъ?… Да, теперь помню…
И вдругъ обернувшись ко мнѣ съ необыкновенной живостью, спросила:
— Яковъ Сергѣичъ!… а вы?… Неужто и вы меня презираете?
— Можете ли вы спрашивать такія вещи? вскричалъ я: — клянусь вамъ ни къ кому не чувствовалъ я такой полной, такой почтительной привязанности.
— Правда это? проговорила Пашенька подозрительно.
— Кто же вамъ внушилъ эти сомнѣнія? Неужели Авдотья Ѳедоровна?
— Да. Мнѣ теперь иногда кажется, что обвиненія ея слишкомъ преувеличены… но вчера, въ тѣ страшныя минуты, когда вы шли на смерть за меня, всѣ поступки мои показались мнѣ такими чудовищными… Я укоряла себя…
— Да въ чемъ же, Боже мой?…
— Не спрашивайте!… сама хорошенько не знаю… Знаю только, что мнѣ было горько и стыдно… На бѣду ввечеру пріѣхалъ Илья Гаврилычъ. Вы знаете какой онъ. Тотчасъ началъ всё выспрашивать, ко мнѣ нѣсколько разъ подбѣгалъ съ разспросами, — и какъ судитъ обо всемъ!… Но я ушла къ себѣ… Слышу: ночью съ Авдотьей Ѳедоровной сдѣлалось дурно, иду къ ней… Мнѣ отвѣчаютъ, что не велѣно пускать меня! Этотъ отказъ для меня обиднѣй всякихъ упрековъ и брани… Всѣ въ домѣ смотрятъ на меня какъ будто я сдѣлала какое-то преступленіе… Яковъ Сергѣичъ! Вы всегда были откровенны и добры со мною, скажите мнѣ, неужели въ сакомъ дѣлѣ я такъ виноюта, неужели не стою ни пощады, ни прощенья?
— Полноте, Прасковья Николаевна. Одни злые, безтолковые люди могутъ смущать васъ подобными нелѣпыми осужденіями.
— Но вы сами… продолжала она; — о, ради Бога, не скройте отъ меня вашего мнѣнія. Какъ бы ни было оно строго, — скажите мнѣ все, что вы думаете!… вы предупреждали меня, а я безумная…
Я медлилъ отвѣтомъ. Мнѣ не хотѣлось ни огорчить ее, ни говорить противъ совѣсти.
— Нѣтъ, Прасковья Николаевна, я не осуждаю васъ… но, я скажу вамъ откровенно — въ образѣ дѣйствій вашихъ было кое-что неосмотрительное… вы были черезъ-чуръ легковѣрны.
— Боже мой, воскликнула Пашенька, закрывая лило руками, такъ я точно виновата, когда и вы…
И она опять горько заплакала. О, зачѣмъ я сказалъ ей эти слою! Глубокая печаль, близкая къ отчаянію, овладѣла вдругъ и мною. Вмѣсто утѣшенія, я осудилъ её! я усилилъ ея скорбь!… во что жь? неужели слѣдовало мнѣ говорить противъ убѣжденія? Лгать, безсильно утѣшая?
Тайный голосъ, внушенія котораго съ нѣкоторыхъ поръ стали для меня особенно внятны, твердилъ мнѣ, что не обманомъ долженъ я купить покой Пашеньки… Въ самыхъ моихъ убѣжденіяхъ, въ возрѣніи моемъ не таится ли зло? Вяжу теперь — нѣтъ въ нихъ терпимости, нѣтъ примиряющаго начала…
Я задумался. Какое противорѣчіе въ собственныхъ моихъ ощущеніяхъ! За нѣсколько часовъ я съ радостію готовъ былъ положить жизнь за Пашеньку, а теперь въ глубинѣ души имѣю пропить нея какое-то темное и горькое предубѣжденіе… Вѣдь она не виновата, я самъ въ этомъ твердо увѣренъ; а между тѣмъ я не имѣю довольно силы, чтобъ совершенно оправдать ее передъ самимъ собою… Мнѣ слышалось, что Пашенька все еще плачетъ. Это надрывало мнѣ душу; но я не смѣлъ поднять головы, и долго не могъ выговорить слова.
— Прасковья Николаевна, сказалъ я наконецъ — простите меня, я не хотѣлъ огорчить васъ. Вина моихъ словъ въ глубоко испорченной моей природѣ, въ несостоятельности моихъ лучшіхъ стремленій…
Съ удивленіемъ посмотрѣла она на меня.
— Вы не понимаете меня, и слава Богу! Въ вашемъ сердцѣ слишкомъ много юношескаго жара, чтобъ все, накопившееся на душѣ моей отъ пустой, безцѣльной, себялюбивой жизни, было понятно вамъ… Мнѣ ль васъ осуждать, и за что осуждать? За то, что вы съ увлеченіемъ повѣрили въ человѣческое достоинство.
— Нѣтъ, твердила она уныло, вы правы, и всѣ правы, кто меня осуждаетъ!.. Этотъ ненавистный человѣкъ, этапъ предатель! Чего мнѣ было ждать отъ него? Я виновата передъ вами, передъ ними, (тутъ она указала на домъ) передъ собою. Гордость увлекла меня…
Я возражалъ ей, но въ словахъ моихъ, но была силы. Я это живо чувствовалъ, и пересталъ наконецъ говорить. На нѣсколько минутъ мы оба замолчали.
— Зачѣмъ не умерла я маленькая? опять шопотомъ проговорила она. — Зачѣмъ желала жить?
— Богъ знаетъ что вы говорите, прервалъ я, — вамъ ли не жить, и не желать жизни. Жизнь ваша вся еще въ будущемъ.
— Нѣтъ, возразила она, съ какой-то особенной силой отчаянія; — я не хочу уже вѣрить въ жизнь! Какъ я страшно ошиблась! Боже мой, какое паденіе! Какое низкое паденіе!.. я презираю и ненавижу себя…
Голосъ ея оборвался на этихъ гордыхъ словахъ, и она опять съ отчаяніемъ зарыдала.
— Но, ради Бога, --говорилъ я, — ради Бога опомнитесь!.. Что съ вами?.. Зачѣмъ это. отчаяніе?.. Скажите мнѣ… Я всё потомъ…
Но она не слушала моихъ словъ. Въ порывѣ своей горести, она встала стремительно и вошла къ дому. Молча послѣдовалъ я за нею, и проводилъ до лѣстницы, которая ведетъ въ ея комнату.
— Прощайте, прошептала она чуть слышнымъ голосомъ, и быстро ушла отъ меня.
Нѣсколько минутъ стоялъ и у этой лѣстницы, въ какомъ-то глупомъ забытьи. О, какъ я несчастливъ! Я больше несчастливъ, чѣмъ она… Она опомнится и увидитъ что, слишкомъ преувеличиваетъ вину свою, что не о чемъ ей такъ горько сокрушаться, а я?.. Боже, какъ тяжело не находитъ въ себѣ силъ къ ту минуту, когда надо быть сильнымъ! Есть слово, которое я долженъ былъ сказать Пашенькѣ — и не сказалъ; есть дѣло, на которое долженъ былъ рѣшиться — и не рѣшился… Что же я такое? Ничтожный, жалкій человѣкъ, убившій въ себѣ все живое, неспособный сдѣлать добро даже той, которую люблю…
Къ вечеру Авдотья Ѳедоровна выползла изъ своего убѣжища, и, увидавъ меня, тотчасъ начала жаловаться на Пашеньку. Объ отъѣздѣ графа Лиссавина она уже знала отъ Петра Михайлыча, которому я все разсказалъ.
— Порадуйтесь, — говорила Авдотья Ѳедоровна, — на вашу хваленую Пашеньку. Какову штуку съ нами сыграла? Да я васъ чуть не втянула въ бѣду! Хорошо еще, что этотъ графъ… Ахъ, какая же онъ дрянь! никакъ я этого не воображала о немъ.
— То-то, Авдотья Ѳедоровна, а вы принимали его съ такимъ почетомъ.
— Ахъ, Боже мой, кто же его не принималъ? Но что толковать о немъ?.. Скажите лучше, что мнѣ дѣлать съ Пашенькой? Ну, если Деревягинъ узнаетъ…
— Но мнѣ кажется, нечего и думать о Деревягинѣ. Прасковья Николавна ни когда не желала выходить за него.
— Вы, право, странны, Яковъ Сергѣичъ. Все твердите одно: не желаетъ, да не желаетъ. Мнѣ изъ ея желаній не шубу шить!.. Неужто мнѣ навсегда оставить у себя Пашеньку? Послѣ вчерашней выходки отъ нея всего ожидать можно…
— Увѣряю васъ, Авдотья Ѳедоровна, въ этомъ Прасковья Николаевна вовсе не виновата. Позвольте мнѣ разсказать вамъ всё, какъ было…
— Нечего и слушать!.. съ сердцемъ возразила Авдотья Ѳедоровна. Мнѣ давно извѣстно ваше пристрастіе… Неблагодарная, безчувственная дѣвчонка! Чего-чего я для нея не дѣлала! Какъ хлопотала ее пристроить! же, дурѣ, добра желала!.. Ну, да Богъ съ ней. Я ей все прощаю, только, конечно, теперь и глядѣть на неё мнѣ противно… Ахъ, Яковъ Сергѣичъ, не говорите, до чего разстроила меня вся эта исторія!..
Тутъ Авдотья Ѳедоровна отерла глаза. Я съ удивленіемъ глядѣлъ на нее, слёзы ея были искренни: въ числѣ многихъ недостатковъ госпожи Бирючовой, я никогда не замѣчалъ у ней притворства. Она серьёзно думала, что сама она во всемъ права, а Прасковья Николаевна во всемъ виновата. Она увѣрена до степени полнаго убѣжденія, что несчетныя благодѣянія оказала бѣдной сиротѣ дѣвушкѣ, а та заплатила ей черной неблагодарностью.
Совсѣмъ другое дѣло Катерина Карловна: она давно, сознательно ненавидитъ Прасковью Николаевну и всячески старается вредить ей. Теперь она рада случаю выжить её изъ дому…
Эта дѣвушка съ свѣтлымъ умомъ, съ глубокимъ, сосредоточеннымъ чувствомъ, эта дѣвушка, столь достойная любви… поступки ея безупречны, она права, и мысль и дѣла ея чисты; — но глупая, Авдотья Ѳедоровна ничего не понимаетъ, и станетъ она болтать Кунгуровой и другимъ своимъ пріятельницамъ про неблагодарность Прасковьи Николаевны, про ея… послѣдняя исторія можетъ быть дурно перетолкована…
Раздумье, тяжолое, горькое раздумье опять беретъ меня. Вчера, мнѣ казалось, что надо сдѣлать рѣшительный шагъ, а сегодня…
«Жена цезаря не должна быть подозрѣваема».. Такъ говорили когда-то… Боже мой! всѣ мысли мои перепутались… Слабый, ничтожный я человѣкъ…
Эти двѣ дуры — Авдотья Ѳедоровна да ея мерзкая гувернантка — сведутъ съ ума бѣдную дѣвушку. Вчера я надѣялся, что ея порывистое отчаяніе скоро пройдетъ, но сегодня засталъ её все такъ же разстроенною.
— Мнѣ надо уѣхать отсюда… скорѣе уѣхать… сказала она мнѣ.
— Но куда же? возразилъ я; — погодите… подумайте…
— Нѣтъ! это необходимо… сегодня Авдотья Ѳедоровна сказала мнѣ, что будь Машенька годомъ постарше, нельзя бы терпѣть меня въ домѣ… что жь? Дожидаться еще, пока меня выгонятъ?
— Но куда же вы поѣдете? — спросилъ я опять.
— Въ деревню брата. Въ домикѣ нашемъ найдется комнатка, гдѣ еще можно жить… Тамъ я поселюсь, а братъ выростетъ — не выгонитъ же — онъ всегда любилъ меня… Тамъ я все забуду…
И пусть скорѣе ѣдетъ!.. Съ перемѣною мѣста она позабудетъ печаль свою. Можетъ быть, посватается къ ней какой нибудь сосѣдъ, и выйдетъ она замужъ и будетъ счастлив!… О нѣтъ! не выйдетъ она тамъ замужъ и вѣкъ одиноко окончитъ… Но Боже мой. Какъ будетъ она жить въ глуши, въ бѣдности, одна съ самой собою? какъ сладитъ съ своей горькой долею?.. И замретъ эта душа, богато одареная Богомъ!..
Жутко мнѣ становится, какъ будто я собственными руками моими въ могилу её опускаю…
Судьба моя рѣшена! и какъ странно, какъ неожиданно! Не могу понять, какъ все это случилось! снова беру записки, на нѣсколько дней брошенныя и забытыя мною,
Пашенька — моя невѣста. Черезъ два дня наша свадьба. Вотъ поднялась уже въ моемъ домѣ та суматоха, которая сопровождаетъ всѣ важныя событія жизни. Столяры, обойщики, драпировщики овладѣли моимъ убѣжищемъ. Надо все устроить такъ, чтобы не стыдно было принять молодую хозяйку.
Черезъ два дня она переступитъ мой порогъ, какъ полная обладательница всего, что мое. Уже заранѣе мои люди называютъ се барыней, и мнѣ такъ пріятно слышать это названіе.
— Куда прикажете поставить туалетъ для барыни? Какими обоями угодно вамъ оклеить барыни не кабинетъ? спрашиваютъ меня; — и я на все отвѣчаю съ радостнымъ замираніемъ сердца.
Малая! какъ къ ней пристала робкая стыдливость, съ которой она встрѣчаетъ меня! какъ я люблю её!..
Надо, однако, привести въ порядокъ воспоминанія о послѣднихъ дняхъ моей холостой жизни.
Для того, чтобы Пашенька могла избѣжать лишнихъ объясненій съ своими благодѣтелями — родными, я взялся переговорить съ Петромъ Михайловичемъ и Авдотьею Ѳедоровною объ ея отъѣздѣ. Но когда вошолъ я въ гостиную, страшная тоска овладѣла иною и я не могъ слова вымолвить о намѣреніи Пашеньки.
Между тѣмъ житье бѣдной дѣвушки въ домѣ, гдѣ все её оскорбляло, становилось со дня на день невыносимѣе. Бирючова не пускала её на глаза. Разъ Авдотья Ѳедоровна вздумала дать мнѣ порученіе высказать Пашенькѣ весь позоръ ея поведенія.
— Но зачѣмъ вы отдаляете её отъ себя? спросилъ я.
— Нѣтъ-съ; ужь вы меня извините, возразила Авдотья Ѳедоровна, — её надо проучить хорошенько. Въ послѣднее время она такъ зазналась, что мочи не стало — да и теперь ужь какъ стараюсь сбить спѣсь съ нея, а все ничего не беретъ… Бывало, идетъ мимо меня, едва поклонится!… А теперь — ни раскаянія, ни малѣйшаго чувства!.. И вообразите какая непріятность: Деревягинъ на-чистую отъ нея отказался: должно быть Илья Гавриловичъ разболталъ всю исторію — онъ ужь такой сплетникъ… Посудите: какіе толки пойдутъ о моемъ домѣ, а все черезъ неё, все черезъ эту дрянную дѣвчонку. Вотъ ужь отогрѣла змѣю на груди!..
Тутъ я наконецъ рѣшался — и передалъ Авдотьѣ Ѳедоровнѣ о желаніи Прасковьи Николаевны уѣхать въ свою деревню. Сначала безтолковая барыня изумилась и раскричалась.
— Какъ это можно! Да что обо мнѣ скажутъ! твердила она.
Но скоро она одумалась и согласилась.
Съ нервическимъ нетерпѣніемъ торопилась Пашенька отъѣздомъ: бѣдняжкѣ хотѣлось поскорѣе покончить съ Москвой…
Наканунѣ отъѣзда ей позволили сойти внизъ и проститься со всѣми. Она вышла спокойно, съ достоинствомъ; — Катерина Карловна укоризненно покачала головою, — вѣрно хотѣлось ей видѣть молодую дѣвушку униженною и смущенною.
— Такъ ты непремѣнно ѣдешь завтра? спросила Авдотья Ѳедоровна, дѣлая особенно удареніе на словѣ непремѣнно.
Пашенька отвѣчала утвердительно.
— Зачѣмъ такъ торопиться? пробормотала себѣ подъ носъ Бирючова.
Потомъ вдругъ обратилась ко мнѣ:
— Яковъ Сергѣевичъ, будьте свидѣтелемъ, сказала она съ особеннымъ одушевленіемъ, я не высылаю Прасковью Николаевну изъ дому, — она сама не хочетъ со мною жить… чтожь тутъ дѣлать? я не имѣю права удерживать ее, не могу противиться никакимъ ея желаніямъ. Ну не хочетъ жить — насильно милъ не будешь… многое могла бы я сказать — да ужъ Богъ судья Прасковьѣ Николаевнѣ!
— Говорите, спокойно и тихо молвила Пашенька; — я готова все выслушать и отвѣчу по совѣсти.
— Ахъ Богъ мой! да развѣ я обязана вступать съ вами въ разсужденія! вспыльчиво возразила Бирючова, а затѣмъ замолчала и погрузилась въ раскладываніе пасьянса.
Молодая дѣвушка простилась холодно съ Авдотьей Ѳедоровной, которая ей почти ни слова тутъ не сказала; за то дѣти въ эту минуту показали, что они любили Пашеньку: шумно обступили они её, наперерывъ желали добраго пути и просили поскорѣй воротиться.
Петръ Михайловичъ расчувствовался, и потихоньку сказалъ Прасковьѣ Николаевнѣ:
— Завтра, мой другъ, я встану пораньше… ты меня подожди немножко… я приду еще къ тебѣ проститься"..
— Прощайте, Яковъ Сергѣевичъ… молвила Пашенька, дрожащимъ голосомъ, сжимая мнѣ руку; прощайте!.. Дай вамъ Богъ всякаго… Вспомните когда нибудь и обо мнѣ…
Она остановилась на минуту; потомъ, какъ бы собравшись съ духомъ, продолжала:
— Если будетъ у васъ нѣсколько минутъ лишняго времени, — напишите мнѣ… хоть одно письмо… хоть нѣсколько строкъ… Вы напишете, не правда ли?.. Разскажите мнѣ все что дѣлаете, о темъ думайте… Темъ мнѣ будетъ это такъ отрадно…
Голосъ ея перервался, она замолчала.
Я обѣщалъ ей писать и часто и много. Потомъ попросилъ позволенія тоже проводить её завтра.
— Я очень рано уѣзжаю… для васъ это будетъ безпокойно, — отвѣчала она, робко на меня глядя.
Но я настоялъ — и она обѣщала подождать меня завтра…
Всю ночь я не спалъ. Думалось мнѣ многое, одолѣвали меня печальныя мысли — и золъ я былъ на себя несказанно… И мрачна, противна казалась мнѣ вся эта настоящая жизнь моя, о спокойномъ устройствѣ которой я такъ много заботился… Я желалъ тогда себѣ смерти отъ всей души — и все таки не приходило мнѣ въ голову вдругъ своротить эту пустую жизнь на иной путь…
Ранымъ рано пустился я въ дорогу. Утро было сѣренькое, тихое, сырое. Восходящее солнце тускло просвѣчивало сквозь густой туманъ. Улицы были еще пусты; полусонный часовой стоялъ у заставы, низко нахлобучивъ каску на лобъ. При дорогѣ въ канавкѣ спали двое нищихъ. Глухо и тихо все было еще вокругъ.
И у Бирючовыхъ всѣ еще спали; лишь на верху въ двухъ окнахъ пашенькиной комнаты было замѣтно движеніе. Парадный входъ не отпирали еще. Я вошолъ по заднему крыльцу. Сердце мое сильно забилось, когда я взялся за ручку двери, ведущей къ Пашенькѣ. Никогда не бывалъ я еще въ ея уютной и свѣтлой комнаткѣ, на самомъ верху дома. Она походила на гнѣздышко хорошенькой птички. Сама Пашенька сидѣла за столомъ, спиной къ дверямъ, печально подгорюнившись. На ней было темное, дорожное платье, и бѣленькій чепчикъ, шляпка съ зеленымъ вуалемъ лежала на стулѣ. Когда я вошолъ; Пашенька подняла голову и протянула мнѣ руку.
— Благодарю, что не забыли вашего обѣщанія, тихо сказала она. Вы всегда были мнѣ истиннымъ другомъ.
Я ничего не могъ отвѣчать, но крѣпко сжалъ ея руку. Тайный упрекъ совѣсти язвилъ мою душу; внутренній голосъ шепталъ, что не словами, а дѣломъ долженъ былъ я доказать свое сочувствіе… Какія-то смутныя, безотрадныя думы носились передо мною… Я усѣлся подъ окномъ, а Пашенька принялась укладываться. Мы оба молчали, это тяготило меня, но я не имѣлъ духу, заговорить. Вдругъ на дворѣ раздался глухой звукъ бубенчиковъ, я растворилъ окно, перегнулся наружу, — ямщикъ съ тройкой почтовыхъ лошадей въѣзжалъ на дворъ. Сердце во мнѣ упало, я захлопнулъ окно, и отошолъ прочь…
— Лошади пришли, войдя въ комнату сказала грубоватымъ голосомъ какая-то незнакомая мнѣ, и съ виду суровая старуха.
— Знаю, отрывисто отвѣчала Пашенька.
— Пора вамъ собираться, сударыня, опять заговорила старуха.
— Петръ Михайловичъ еще не приходилъ, возразила Пашенька; нельзя мнѣ уѣхать, не простившись съ нимъ.
— Какъ угодно, отвѣчала женщина и ушла, сердито передернувъ ноздрями.
Пашенька стояла посреди комнаты.
— Яковъ Сергѣевичъ, у меня есть до васъ просьба — очень важная, молвила она, стараясь улыбнуться: — вотъ безъ меня остаются мои воспитанники, — она указала на цвѣты, стоявшіе на окнахъ и на большой жардиньеркѣ; — здѣсь никто не любитъ цвѣтовъ, погубятъ ихъ всѣ безъ меня. Возьмите ихъ къ себѣ, и, пожалуйста, берегите — на память обо мнѣ… тихо прибавила она, опустивъ голову.
Я обѣщалъ беречь ихъ, какъ драгоцѣнный залогъ.
— А вотъ и еще питомецъ, — продолжала она. Бережно отцѣпила она отъ окна клѣтку, и вынула оттуда канарейку.
— Прощай, Мимочка, говорила она, цѣлуя птичку въ головку; — прощай, моя ненаглядная" птичка.
Канарейка, будто понимая еловая эти, клюнула ей прямо въ алыя губки. Пашенька погладила её, и подала мнѣ.
— Вы навѣрно её полюбите, сказала она: — Мими ручная… и прекрасно поетъ.
Она посадила птичку въ клѣтку, и поставила её на столъ.
— Теперь мнѣ уже нечего больше отдать вамъ, печально сказала она, сѣла опять за столикъ, и задумалась; слеза выкатилась изъ глазъ.
Въ этой слезѣ отразился для меня цѣлый міръ любви, тоски и несбывшихся надеждъ. Меня охватило томительно-сладкое чувство… Легко такъ стало на душѣ… Я схватилъ руку Пашеньки…
— Не уѣзжайте, прошепталъ я; — я васъ люблю!.. Видитъ Богъ, какъ люблю! О, не оставляйте меня…
Она затрепетала.
— Скажите одно слово, продолжалъ я: — согласны ли вы раздѣлять мою участь, какова бы она ни была?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Незабвенныя минуты! никогда не повторитесь вы въ жизни! Да и не надо… Такого прилива счастія два раза не вынесешь…
И теперь еще звучитъ для меня и отзывается въ сердцѣ это тихое, чуть внятное да, произнесенное ею! Иногда мнѣ не вѣрится, чтобъ все это сбылось на-яву…
Вдругъ на лѣстницѣ послышался скрипъ, я раздались тяжолые старческіе шаги. Петръ Михайловичъ явился передъ нами.
— Пашенька, сказалъ онъ: — я пришолъ благословить тебя на дорогу.
— Не на дорогу, — прервалъ я, — а на новый путь, на перемѣну въ жизни.
— Какъ? что такое? спросилъ изумленный Петръ Михайловичъ.
— Я сдѣлалъ предложеніе Прасковьѣ Николаевнѣ, и получалъ ея согласіе.
— Прайда ли все это, Пашенька?.. спросилъ опять Петръ Михайловичъ, будто не совсѣмъ вѣря словамъ моимъ.
Она встала и подошла къ нему.
— Благословите меня, добрый дядюшка! сказала она тихо: — будьте свидѣтелемъ, что я обѣщаю Якову Сергѣевичу быть всегда для него доброй женою… что я никогда не забуду всего, что онъ для меня сдѣлалъ…
Петръ Михайловичъ подозрительно и съ неудовольствіемъ посмотрѣлъ на насъ:
— Такъ зачѣмъ же были всѣ эти приготовленіи къ отъѣзду, всѣ эти тонкости, которыми вы хотѣли провести меня?.. Не хорошо ты сдѣлала, Пашенька…
— Не вините её, вступился я: — она ничего не знала, да и я самъ не предвидѣлъ.
— Что-то мудрено, ворчалъ Петръ Михайловичъ, недовѣрчиво качая головою; — ну да Богъ съ вами, живите счастливо и любите другъ друга.
Авдотья Ѳедоровна тоже очень удивилась, развеселилась и обрадовалась. Да и какъ не порадоваться, главное для нея въ томъ, что все обдѣлалось благополучно; никто не станетъ говоритъ, будто Пашенька выгнана изъ дома. Авдотьѣ Ѳедоровнѣ иногда даже представляется, что она сама устроила судьбу воспитанницы, такъ величаетъ она Пашеньку, съ тѣхъ поръ какъ они моя невѣста. А съ какой охотой вызвалась она покупать приданое!
На Катерину Карловну наша свадьба подѣйствовала пагубно. Она слегла въ постель; жолчь, говорятъ, разлилась у ней; въ одну ночь пожелтѣла какъ пупавка. Впрочемъ опасности большой нѣтъ.
Илья Гаврилычъ совершенно перемѣнился къ Пашенькѣ, онѣ сдѣлался столько же предупредителенъ, какъ прежде бывалъ заносчивъ и дерзокъ, — видно надѣется, что когда у насъ будутъ обѣды, она станетъ приглашать его
Дѣти прыгаютъ около насъ, и поютъ свадебныя пѣсни…
Напишу Андрюшѣ о моемъ новомъ счастіи; онъ, я знаю, обрадуется. Мнѣ кажется, онъ принесъ мнѣ это счастье, поселившись въ моемъ домѣ…
Сегодня доживаю послѣднія минуты холостой жизни. Завтра свадьба, завтра начало новаго, не испытаннаго ивою бит. Что-то готовить мнѣ судьба?…
До сихъ поръ жизнь не много мнѣ улыбались; хотя я не могу пожаловаться на положительное несчастіе, — но все вокругъ меня было такъ холодно, темно и пусто… Наступаетъ для меня порѣ новыхъ отношеній, новыхъ обязанностей, а, можетъ, и новыхъ заботъ, новой любви: я могу сдѣлаться отцомъ.
Что-то неизъяснимо-сладкое шевелится въ душѣ при одной этой мысли. Мнѣ уже видятся дѣтскія головки, слышится якъ неясный, ласкающій лепетъ. Добрыя желанія просыпаются иль душѣ, свѣтлый надежды и стремленій… Мнѣ чувствуется, что я помолодѣлъ, что старые враги мои — лѣность и скука — навсегда меня оставили. Теперь дивлюсь самому себѣ, какъ могъ я такъ долго медлить? Чего ожидалъ я? Въ чемъ сомнѣвался?
Съ каждымъ днемъ Пашенька становится для меня милѣе. Какой возвышенный у нея характеръ! Не ровности его начинаютъ сглаживаться, излишняя гордость уступила мѣсто болѣе прямой и правильной оцѣнкѣ своихъ достоинствъ.
Я вполнѣ счастливъ… Но есть минуты, когда старый нравственный недугъ мой опять напоминаетъ о себѣ. Какія-то странныя, неясныя, мучительныя опасенія тревожатъ меня… То мнѣ представляется, что я слишкомъ старъ для этой новой жизни, то мнѣ кажется, что такое полное, ничѣмъ незаслуженное счастіе не можетъ быть продолжительно… О, эти безумныя тревоги! Иной разъ онѣ волнуютъ меня безпощадно!…
Пашенька тверже меня, она крѣпко надѣется на будущее. Не мудрено: ей не больше девятнадцати лѣтъ….
Не измѣню я ея ожиданіямъ… Буду работать надъ самимъ собою, не стану предаваться пагубной нравственной лѣни; — и дѣтямъ моимъ, если они будутъ, завѣщаю: не въ. случайныхъ обстоятельствахъ, не во внѣшнемъ блескѣ, не въ личныхъ мелкихъ выгодахъ искать счастія, а въ мужественномъ развитіи своихъ силъ и способностей, въ стремленіи къ совершенствованію, въ горячемъ сочувствіи къ благу общему, въ сознательной любви къ правдѣ и человѣчеству….
Боже, помоги мнѣ!…
- ↑ Истинное произшествіе, разсказанное автору инженернымъ офицеромъ, которому порученъ былъ надзоръ за работами.