Блуждая по набережнымъ, Доръ Бергманъ замѣтилъ одного человѣка, лицо котораго его очень заинтересовало. Онъ былъ очень пораженъ. «Я ошибаюсь!» рѣшилъ онъ, продолжая свой путь. Но черезъ нѣсколько шаговъ, онъ повернулъ назадъ и, узнавъ вполнѣ Лорана Паридаля прямо подошелъ къ нему, съ протянутой рукой.
Лоранъ, наблюдавшій въ то время за нагрузкою тюковъ риса, предпринятою «Америкою», немного смутился, сдѣлалъ даже движеніе, чтобы отвернуться, но тронутый ласковымъ и простымъ привѣтствіемъ трибуна, на минуту покинулъ свой постъ и отошелъ съ нимъ недалеко въ сторону. Бергманъ, узнавъ обо всемъ, ласково смѣялся надъ его фантазіей взять мѣсто въ одной изъ «Націй» и служить вмѣстѣ съ выгрузчиками; онъ упрекалъ его за то, что тотъ не обратился скорѣе къ нему и предлагалъ ему сейчасъ же, въ своей конторѣ, мѣсто, болѣе достойное его знаній и болѣе подходящее къ его воспитанію. Но къ все увеличивавшемуся удивленію трибуна, Лоранъ отказался покинуть свое новое занятіе. Онъ нарисовалъ въ столь восторженныхъ выраженіяхъ, съ такою искренностью свою новую среду и новыхъ товарищей, что почти оправдалъ свое странное предпочтеніе, и Бергманъ больше не настаивалъ. Онъ удержался и не упомянулъ имени Гины; Лоранъ, вполнѣ освоившійся съ нимъ, съ удовольствіемъ принялъ его предложеніе время отъ времени встрѣчаться съ Марболемъ и Вивелуа.
Художникъ Марболь, невысокій, сухой человѣкъ, очень нервный, скрывалъ подъ анемичной и интересной внѣшностью, необыкновенную энергію и упорство. За послѣдніе два года онъ пріобрѣлъ нѣкоторую извѣстность, рисуя все то, что онъ видѣлъ вокругъ себя. Одинъ въ этомъ огромномъ городѣ, наводненномъ плохими живописцами, близорукими ремесленниками, въ этомъ древнемъ очагѣ искусства, почти совсѣмъ угасшемъ, скорѣе на кладбищѣ, чѣмъ въ столицѣ, — онъ началъ изображать plein air, улицу, обстановку и мѣстные типы. Покинувъ съ нѣкоторымъ блескомъ, наканунѣ конкурса въ Римѣ, старинную академію, основанную Тенирсомъ и знаменитыми натуралистами XVII-го вѣка, но упавшую теперь изъ-за управленія ею бездарными художниками, онъ отвергъ оффиціальный міръ, торговцевъ, любителей, критиковъ, какъ тѣхъ, кто добываетъ хлѣбъ, такъ и тѣхъ, кто добивается славы.
Изобразить Антверпенъ, его жизнь, его портъ, рѣку, матросовъ, рабочихъ, его пышныхъ плебеекъ, его румяныхъ и толстощекихъ дѣтей, которыхъ Рубенсъ когда-то находилъ достаточно пластичными и привлекательными, чтобы заполнить ими свой рай и Олимпъ, изображать этотъ чудесный народъ въ его обстановкѣ, средѣ, костюмахъ съ мелочною и пламенною заботою объ его мѣстныхъ нравахъ, не упуская ни одного взаимнаго отношенія, которое отдѣляетъ и характеризуетъ его, съ любопытствомъ, доведеннымъ до прорицанія! Какая программа, какой объектъ! Для всѣхъ фабрикантовъ и покупателей куколъ и одѣтыхъ манекеновъ, это казалось занятіемъ безумца, эксцентричнаго человѣка, рубящаго все съ плеча. Одна картина Марболя, предназначенная на большую интернаціональную выставку за-границей и сначала, выставленная на судъ соотечественниковъ, вызвала у послѣднихъ только сильный приливъ смѣха, и доставила ему ироническія привѣтствія или желчныя замѣчанія, презрительное замалчиваніе. Эта картина изображала Отдыхъ выгрузчиковъ.
Въ полдень, на отпряженныхъ дрогахъ, не далеко отъ дока, лежало трое рабочихъ; одинъ, на спинѣ, немного раздвинувъ ноги, положилъ голову между согнутыми руками, закинутыми на затылокъ; смуглая голова чуть дремала, вѣки были настолько пріоткрыты, что можно было различить черные и бархатистые глаза. Двое другихъ рабочихъ лежали на животѣ; грубые грязные панталоны обрисовывали ихъ фигуры; приподнявъ немного бюстъ, облокотившись на локти, они были повернуты спиной къ зрителю; въ сторонѣ виднѣлись кружка, жестяныя бутылки, товары, мачты, небо и вода…
Въ Парижѣ это смѣлое полотно вызвало цѣлую борьбу въ художественныхъ мастерскихъ, и жестокую полемику: теченіе многихъ лѣтъ не было уже подобной борьбы. Марболь пріобрѣлъ себѣ столько же поклонниковъ, сколько и враговъ, — что много значило! Одинъ изъ видныхъ торговцевъ на chaussée d’Antin купилъ эту картину, а торговцы Антверпена негодовали отъ злобы и удивленія. Кто могъ бы согласиться имѣть передъ глазами это изображеніе трехъ ободранныхъ, грязныхъ, небритыхъ, слишкомъ мускулистыхъ, грубыхъ рабочихъ, съ открытымъ взглядомъ и безпокойнымъ видомъ? Чтобы выразить свой полный ужасъ, г. Дюпуасси написалъ, что отъ этой картины пахнетъ потомъ, селедкою, лукомъ, водкою.
Когда въ Парижѣ открылась новая выставка, Марболь выступилъ снова съ неменѣе смѣлою картиною, чѣмъ первая, и къ глубокому удивленію своихъ соотечественниковъ, члены жюри присудили ему большую медаль.
Если жрецы искусства милостиво принимали молодого новатора, то этотъ успѣхъ, вскорѣ подкрѣпленный Мюнхеномъ, Вѣною и Лондономъ заставилъ призадуматься любителей и коллекціонеровъ высшаго антверпенскаго общества. Его нельзя было отрицать; молодецъ имѣлъ успѣхъ. Если только слава могла доказать его превосходство благодаря всѣмъ газетнымъ статьямъ и восторгамъ тѣхъ людей, у которыхъ тѣло голодаетъ, а голова питается мечтами, то солидные, осторожные люди продолжали пожимать плечами и произносить «рака» на весь этотъ шумъ и безпокойство. Но съ той минуты, когда онъ, какъ и они сами, сталъ зарабатывать, его судьба становилась интересной.
Предубѣжденія исчезли. Промышленники начали привѣтствовать прежнее ничтожество, рисовалки упоминать его имя передъ своими женами, что казалось ужаснымъ неприличіемъ нѣсколько мѣсяцевъ назадъ. Не имѣя силъ все же хвалить эту вредную живопись, они цѣнили ловкость, коммерческія способности Марболя, который такъ легко сбывалъ эти непріятныя картины, эти пугала парижанамъ, янкамъ и англичанамъ, падкимъ, какъ извѣстно, на ужасныя и эксцентричныя сцены.
Музыкантъ Ромбо де Вивелуа, другой другъ Дора Бергмана, напоминалъ по своему высокому росту, здоровому сложенію, львиной головѣ, роскошной гривѣ, фигуру предводителя боговъ на картинѣ Іорданса Юпитеръ и Меркурій у Филимона и Бавкиды. Этотъ брабансонъ былъ, если не язычникъ, то, по крайней мѣрѣ, современникъ эпохѣ Возрожденія. Ни въ физическомъ, ни въ моральномъ отношеніи, не было у него ничего изъ тѣхъ исхудавшихъ чистыхъ типовъ, которые мы встрѣчаемъ у примитивныхъ художниковъ вродѣ Мемлинга или Ванъ-Эйка. Онъ обработалъ въ пантеизмъ христіанскую ораторію стараго Баха.
Пылкое и глубоко-пластичное искусство Вивелуа должно было еще сильнѣе дѣйствовать на Лорана Паридаля, чѣмъ тенденціозно-смѣлыя, но, въ дѣйствительности, немного холодныя и не захватывавшія, картины его друга Марболя.
Въ этотъ годъ Антверпенъ устраивалъ юбилейныя празднества въ память трехсотлѣтней годовщины со дня рожденія Рубенса, открывавшіяся кантатою Ромбо де Вивелуа, которая должна была исполняться вечеромъ, подъ открытымъ небомъ на Place Verte. Лоранъ не могъ пропустить этой церемоніи.
Возлѣ статуи великаго художника хоръ и оркестръ заняли трибуну, расположенную аркою, въ центрѣ которой возвышался композиторъ. Скверъ былъ предназначенъ для буржуазіи. Народъ, давившій другъ-друга, уважалъ огороженное мѣсто, но изъ сосѣднихъ улицъ чувствовался все новый приливъ публики, и эта ужасная толпа казалась болѣе задумчивой и сосредоточенной, чѣмъ привилегированные зрители. Ни одного возгласа, ни одного спора! Втеченіе нѣсколькихъ часовъ рабочіе и чернь философски ждали, не теряя хорошаго расположенія духа.
Среди этого импозантнаго, захватывавшаго, безмолвія, надъ этимъ, словно застывшимъ, моремъ, на которое голубая тѣнь нѣжно опускается, полная ласкъ, покоя и торжественности, вдругъ раздались съ самой галлереи башни, гдѣ человѣческіе глава напрасно хотѣли бы различить воинственныхъ герольдовъ, нѣсколько громкихъ призывовъ военныхъ трубъ. Хоръ сопранъ, — пріѣхавшій изъ двухъ городовъ-братьевъ, — Гента и Брюгге — запѣлъ и призывалъ всѣхъ въ торговую столицу. Все болѣе и болѣе горячіе и прерывистые привѣты хора каждый разъ сопровождались немного рѣзкими призывами духового оркестра. Послѣ этого діалога раздался колокольный звонъ; сначала медленный и тихій, точно выводокъ птенцовъ, пробуждавшихся на зарѣ, среди покрытой росою рощи; затѣмъ оживленный, радостный, встрѣчающій разсвѣтъ ликующими гимнами. Восходъ солнца! Оркестръ и хоръ смѣшались. Все это создало апоѳеозъ Роскоши и Искусству.
Поэтъ прославлялъ великій рынокъ, звучными гиперболическими общими мѣстами, которымъ способствовали обстановка, восторгъ толпы, музыка де Вивелуа. Пять частей свѣта пришли привѣтствовать Антверпенъ, всѣ націи земного шара поклонялись ему, и такъ какъ недостаточно было современной эпохи и среднихъ вѣковъ, чтобы устроить въ честь гордаго города тріумфальное шествіе, то кантата доходила до древней исторіи, касалась сорока-вѣковыхъ пирамидъ. Все, вселенная и время, географія и исторія, безконечность и вѣчность, въ этомъ произведеніи были связаны съ городомъ Рубенса. Въ общемъ, вышелъ панегирикъ въ вполнѣ антверпенскомъ духѣ, такъ какъ говорилось не столько о художникѣ и объ его искусствѣ, сколько объ его колыбели и роскоши. Если поэтъ восторгался воинственной и героической Фландріей, то только для того, чтобы заставить пасть къ подножью Антверпена Брюгге и Гентъ, два древнихъ города, болѣе честныхъ, болѣе вѣрныхъ, болѣе прославленныхъ и принужденныхъ участвовать въ побѣдѣ богатаго и гордаго выскочки. Брюгге и Гентъ! Храбрыя и славныя коммуны, эти фанатики свободы, потерявшіе свой прежній блескъ, но сохранившіе свою честь, прославляли своего вѣроломнаго, коварнаго и часто междуусобнаго соперника. Римъ склонялъ колѣна передъ Карѳагеномъ…
Звучная, точно ласкающая, захватывающая музыка, красивая, разнообразная, величественно роскошная и пластичная, напоминающая царственныхъ куртизанокъ, почти узаконила это похищеніе и переодѣваніе. Губительная красота Далилы заставляла забывать объ отчаяніи Самсона.
Когда все было окончено, когда военная музыка, открывавшая шествіе, съ факелами, двинулась впередъ, Лоранъ, захваченный до глубины души, не владѣя собой, послѣдовалъ за солдатами, смѣшиваясь съ толпой, которая была столь же возбуждена, какъ и онъ, и въ которой, въ видѣ исключенія, буржуа сливались съ рабочими въ одинъ стройный хоръ.
Неутомимый Лоранъ прошелъ весь путь, намѣченный процессіей.
На каждомъ перекресткѣ сходились и расходились новыя волны толпы, но Лоранъ не хотѣлъ отставать. Эта музыка, сочиненная Ромбо де Вивелуа, могла проводить его на край свѣта. Менѣе восторженныя лица утомлялись и уходили въ сосѣднія улицы, но онъ не измѣнялъ. Къ тому же, другіе манифестанты увеличивали собою число шедшихъ и составъ процессіи мѣнялся изъ одного квартала въ другой.
Вблизи рейда и бассейновъ, Лоранъ замѣтилъ возлѣ себѣ матросовъ и выгрузчиковъ; въ центрѣ города онъ смѣшивался съ мальчиками и дѣвочками изъ магазиновъ; на знатныхъ бульварахъ онъ встрѣчался съ сыновьями честныхъ семействъ и служащими мелкихъ фирмъ, наконецъ, въ лабиринтѣ квартала Saint-André, обитатели лачужекъ, босяки, фамильярно брали его подъ, руку и увлекали въ свою фарандолу. Отдаваясь всецѣло Антверпену и Рубенсу, Лоранъ слушалъ только кантату, былъ только полонъ ею. Онъ проводилъ музыкантовъ до конечнаго пункта; онъ опечалился, почти пришелъ въ отчаяніе, когда солдаты соскочили съ лошадей, погасили венеціанскіе фонари, прикрѣпленные къ деревяннымъ палкамъ и задули подъ своими сапогами послѣдніе смоляные факелы.