Амфитеатров А. В. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. Книга 2. Мемуары Горестные заметы: Воспоминания. Портреты. Записная книжка. Пародии. Эпиграммы
M.: НПК «Интелвак», ОО «РНТВО», 2003.
ИВАНОВ-РАЗУМНИК И БЕЛИНСКИЙ[править]
«Чем на большем отдалении от нас деятельность того или другого критика, тем труднее знакомство с его произведениями для всякого, кто не имеет серьезных знаний в области материала, представляемого критиком». Этим соображением вызвано в свет издание совершенно новой «Библиотеки русских критиков», «отличительной особенностью которой являются обширные комментарии редактора-специалиста по изучению творчества того или другого критика». Или, как еще более понятно изъясняет издательское предисловие: «Все предыдущие издания сочинений наших критиков не были до сих пор вполне приноровлены к запросам современного читателя», а в «Библиотеке русских критиков» они приноровлены будут. Белинского уже приноровил г. Иванов-Разумник.
Г. Иванов-Разумник превосходно изучил Белинского и, уж если может быть признана вообще, в самом существе своем, идея юбилейного «приноровления» Белинского «к запросам современного читателя», то, конечно, кому же, как не г. Иванову-Разумнику, этим приноровлением и заняться? Ему и книги в руки. И действительно: за что взялся г. Иванов-Разумник, то и выполнил превосходно. «Издание это является непрерывной, связной, единой „книгой“: биографический очерк, статьи, примечания к ним, вступительные заметки, — все это вместе составляет одно неразрывное общее; все эти три тома — одна цельная книга о Белинском». Так рекомендует труд свой сам г. Иванов-Разумник, и мы совершенно согласны подтвердить эту смелую и гордую автокритику. Идя за г. Ивановым-Разумником как за суфлером, мы тоже «можем смело сказать, что из статей, вошедших в настоящее издание, нельзя вычеркнуть ни одной без ущерба для полной характеристики Белинского и его отношений к современной ему эпохе и литературе; наоборот, можно было бы прибавить еще две-три статьи из богатого литературного наследства, оставленного нам великим критиком». Но этой прибавки не удалось сделать, ибо г. Иванову-Разумнику предложено было приноровить Белинского не только к вкусам публики, но и к издательскому прокрустову ложу: размером не свыше 100 печатных листов большого двухколонного формата, и, буде Белинский окажется длиннее, отрубить ему ноги. Белинский оказался длиннее… «Весь материал удачно распределился в трех томах».
В системе приноровления г. Иванов-Разумник руководствовался следующими соображениями: "Дать все, что характеризует развитие философских и социальных воззрений, а также — и главным образом — его историко-литературных суждений. Белинский — первый и величайший наш историк литературы, и мы постарались включить в настоящее издание почти все, что «имеет отношение к этому вопросу, не забывая, однако, что фундаментом всюду являются социально-философские воззрения Белинского… Каждая статья Белинского сопровождается вступительной заметкой редактора, достигающей иногда размера большой статьи (см., напр<имер>, №№ 56 — „Сочинения Александра Пушкина“ — и 66 — „Взгляд на русскую литературу 1847 года“); ряд этих вступительных заметок связывает все статьи Белинского в одно развивающееся целое; в общей сложности все эти заметки занимают свыше двадцати печатных листов обычного формата, т. е. составляют целую книгу. Появление в сознании Белинского новых проблем; новое решение старых вопросов; перемена философских, критических и историко-литературных суждений; обстоятельства, сопровождавшие появление статей Белинского; библиографические указания — все это составляет содержание вступительных заметок и т. д., и т. д.».
И опять-таки г. Иванов-Разумник как обещал, так точно и сделал — ни прибавить, ни убавить к его самоотчету решительно ничего нельзя. Что хотел и мог, то и выполнил, и никакой чужой суд его с этой твердой позиции в правоте его не собьет. «Ты сам доволен ли, взыскательный художник?» Судя по тону предисловия, взыскательный художник очень собою доволен — и еще раз повторяем: он прав. За что взялся, то и сделал.
Особый вопрос, однако, — надо ли было делать то, что сделал г. Иванов-Разумник. Когда мы сравниваем два предисловия, издательское и редакторское, возвратясь к ним снова по прочтении всей «книги о Белинском», то фраза в первом о «полном приноровлении Белинского к запросам современного читателя» начинает звучать неточностью. На протяжении трех томов «книги о Белинском» читатель все время чувствует, что вовсе не Белинского к нему приноровляют, а его, читателя, приноровляют — и даже не к Белинскому, а к г. Иванову-Разумнику. Последний же, как и обещал, рассортировал Белинского по вышеизложенной своей системе и строго блюдет, чтобы читатель шел в шорах системы, не сбиваясь с шага и не оглядываясь по сторонам. Откровенно говоря, повелительная назойливость комментариев г. Иванова-Разумника, при всех их достоинствах, несколько надоедлива и утомительна. Он ни на минуту не позволяет читателю остаться с Белинским наедине и поговорить с ним непосредственно, по душе, с глазу на глаз. Читаешь — и все время чувствуешь себя под тяжелой опекой человека, который решил не допускать тебя до непосредственного впечатления: сперва прими мой катехизис, а потом уже читай Писание! Как странно может действовать на впечатление чисто механическое распределение материала! Быть может, эти двадцать листов заметок и примечаний г. Иванова-Разумника, «составляющие целую книгу», было бы лучше и впрямь издать отдельною книгою или, по крайней мере, соединить их в обособленный отдел «юбилейного издания», впереди или позади текста самого Белинского. Но, рассыпанные между этим текстом, вступительные заметки г. Иванова-Разумника, право же, удручают. Торчат эти часовые на своих постах и — словно ревнивые друзья знаменитости — стерегут: не брякнул бы Белинский спроста читателю чего не следует, — да не понял бы Белинского читатель сдуру как не надлежит. И уж толкует г. Иванов-Разумник, толкует, направляет-направляет, дрессирует-дрессирует!.. Так что — кончает читатель «книгу о Белинском» — и единственное у него после нее воспоминание: «Эк меня взнуздали! Моченьки моей нету! Отпустите, сударь, душу на покаяние».
Направить читателя — дело весьма не худое, тем более в наше, сбитое с панталыку, время расшатанных и расплывчатых критериев. Но нам сдается, что г. Иванов-Разумник уже слишком перестарался. Нельзя так назойливо мелькать между глазами читателя и фигурою Белинского, что создается мельканием этим сетка какая-то, сквозь которую Белинского едва разглядишь. Нельзя, да и безнужно. Вопреки мнению г. издателя «Библиотеки», сочинения наших критиков пользуются весьма широкою популярностью, особенно же — именно Белинского. Читать последнего под неотступною наставническою указкою, по социально-философским «азам», для человека образованного, знакомого с литературою о Белинском и самим Белинским, — невыразимая скука:
Митя! Видишь карандаш?
За моей следи рукой:
Это «иже», а не «наш»…
Эко срам какой!
Для человека же малообразованного, это — взятие в идейный плен. Он не может войти в область Белинского иначе, как переступив через г. Иванова-Разумника. Хочешь, дитя, варенья? Проглоти сперва ложку рыбьего жиру. Хочешь прочитать статью Белинского, — прими сперва несколько страниц Иванова-Разумника. А что такое страницы г. Иванова-Разумника? Критический метод этого талантливого писателя известен. Он состоит в ловком выборе и искусной компиляции цитат из того же самого автора, о котором Иванов-Разумник пишет. Он заставляет автора говорить за самого себя, но — искусною комбинацией избранных мыслей и фраз — устраивает так, что автор говорит аккурат то и только то, что угодно г. Иванову-Разумнику. То же самое вершит он теперь — и, по обыкновению, весьма умно и искусно — также и с Белинским. Не сомневаемся, что многие читатели нового «Собрания сочинений», не богатые временем, почтут предварительные критические конспекты г. Иванова-Разумника настолько полными и исчерпывающими содержание предстоящих им статей Белинского, что подлинные статьи останутся непрочитанными вовсе, за ненадобностью дважды сосредоточивать внимание на одних и тех же темах. Зачем? Ведь нашелся добрый человек, который обстоятельно, внушительно, властно, авторитетно и вкратце рассказал, в чем дело, — ну и довольно: более глубокое ознакомление предоставим литературным начетчикам, а мы…
Разве мы — архиереи?
Что мы в книгах разглядим?
Так как главный интерес г. Иванова-Разумника привлекает соцально-философская эволюция самого Белинского, которая, хотя довольно сложна и переливчата, но не от статьи же к статье являла свои новые фазисы, то в предварительных заметках г. Иванову-Разумнику, по бесчисленности их, недостает, так сказать, естественных этапов. А при искусственном пополненени недостачи этой приходится бесконечно повторяться — и, по-видимому, не бессознательно, а умышленно, дабы, как капля долбит камень, так бы вдолбить желательную идею в неподатливую или непокорную голову.
Нам думается, что издатель «Библиотеки» не прав в своем утверждении, будто «все предыдущие издания и т. д. не были до сих пор приноровлены к запросам современного читателя». Если, например, мы сравним Белинского в редакции С. А. Венгерова с Белинским в редакции г. Иванова-Разумника, то, хотя мы и не почитаем Венгеровского издания превосходным совершенством во всех отношениях, однако достаточно же оно хорошо, чтобы сам г. Иванов-Разумник нашел возможным заимствовать из этого именно издания две трети текста в издание собственное. Будь труд г. Венгерова закончен, несомненно, г. Иванов-Разумник взял бы из него и остальную треть. Правда, венгеровское издание не претендует на социально-философское путеводительство по Белинскому, но мы должны сознаться, что считаем Белинского автором слишком прямым, ясным и прозрачным, чтобы такое неотрывное путеводительство было необходимо для мало-мальски интеллигентного человека. Зато Венгеровский Белинский гораздо богаче историко-литературным материалом в разъяснительных примечаниях и приложениях, скромно расположившихся в конце каждого тома. Взявши том Белинского в издании Венгерова, читатель уже почти не нуждается в какой-либо другой книге по Белинскому и его литературной эпохе. Венгеров дает ему тут же все материалы для справок, комментариев, сравнений. В издании г. Иванова-Разумника то и дело приходится либо принимать готовые мнения редактора, либо, если вы на том успокоиться не согласны, получать сухое чисто-библиографическое указание, отсылающее вас, значит, за справками в библиотеку или книжный магазин. Собственно говоря, по крайней мере, половину социально-философского путеводительства своего г. Иванов-Разумник мог бы уступить под прагматический комментарий. В последнем, действительно, ощущается большая надобность, так как литература николаевской эпохи, за исключением корифеев, прочно забыта. «Книга о Белинском» при этом только выиграла бы, сократив ненужные повторения, — один ведь эпизод о том, как Белинский писал «Педанта» и статью о «Тарантасе», будучи «не красен, а бледен, и у меня сохло во рту» и т. д., рассказан три раза! — и приобретя фактическое освещение, которого ей часто недостает.
Заключая заметку, нам приходится повторить вопрос: «Для кого надо было издавать Белинского?»
Для интеллигенции подобное издание бесполезно, как твержение азбучных задов, как гид в хорошо знакомой галерее антиков, который образованному посетителю не может ничего сказать такого, чего тот не знал бы сам или хоть о чем сам не догадывался бы. Ученого учить — только портить. А между тем честный гид добросовестно бежит перед вами, усердно трещит свою заученную речь и водит вас от фрески к фреске, от картины к картине по однажды установленному шаблону, не давая толком взглянуть ни на что иное, кроме достопримечательностей, признанных им и другими гидами, а эти достопримечательности заставляет смотреть в своем порядке и с точек зрения тоже непременно установленных им и другими гидами. Дорвавшись до такой своей санкционированной достопримечательности, старательный гид наговорит о ней столько, может быть и справедливого, но вам совершенно лишнего, и так истычет ее во всех направлениях между показующими пальцами, отмечая детали, что, отходя от Венеры Анадиомены, вы вдруг с ужасом сознаете: «Да ведь я ее не помню! будто не видал!» Потому что вместо линий божественного тела у вас в памяти — белое пятно, по которому расторопно и деловито мелькают усердные пальцы старающегося гида… И вместо благодарности закипает у вас в душе досада: пропали для вас даром и время, и первое драгоценное впечатление!
Так на верхах интеллигенции. Если брать снизу, то для начального, развивающего чтения и для самообразования новое издание дает не больше, чем старые. Оно не облегчает самообразовательной работы. Если бы г. Иванов-Разумник к бесспорно хорошей биографии Белинского и к бесспорно прекрасному, рационально построенному подбору статей прибавил опрощающий толковый пояснитель текста, он оказал бы несомненную услугу массе полутемных людей. Потому что в идеях-то Белинского такие начинающие читатели отлично разберутся: и сами не дураки, чтобы не понять умного человека. Но вот слова, как «шеллингианец», «фихтеанец», «гегелианство», «ресигнация», «экстрема» и т. д. для них — естественный камень преткновения, хуже всякого «жупела и металла». Четверостишие Некрасова о времени, когда мужик Белинского и Гоголя с базара понесет, истрепано настолько, что совестно даже и повторять его. Но все-таки для того, чтобы настало такое время, еще не сделано и первого шага. Надо, чтобы Белинский был переведен с интеллигентского языка на общедоступный, то есть подстрочно и под-странично объяснен историко-литературным и лексическим комментарием. Иначе же, принеся с базара Белинского, мужик на первых же строках первых же «Литературных мечтаний» должен будет выпучить с недоумением глаза, ибо имена «Байронов, Шекспиров, Шиллеров, Вальтер Скоттов» ему неизвестны, сравнения с ними, следовательно, недоступны, метафоры об Ирах и Крезах он не понимает, французских цитат он не смыслит, а, следовательно, традиция идей, игра слов и тонкость образов от него ускользают. И — увы! — ни г. Иванов-Разумник, ни другой кто покуда не заботятся, чтобы это было иначе. Народное издание Белинского для самообразования и толкового чтения будет большою культурною заслугою, и пора бы найтись предпринимателю, чтобы за него взяться.
Остается в промежутке интеллигенции и самообразования Панургово стадо равнодушного внешнего полуобразования, которое надевает его на себя как культурный мундир и носит, чтобы «интеллигентом почитали». Этому Панургову стаду, ищущему в чтении не самостоятельного развития а готовой гладкой мысли, verba magistri[1], повелительной и авторитетной дисциплины, повиновение которой как символу веры заносит человека в определенную категорию и там ему в ней и конец, — этому полчищу умников без собственной идеи Белинский г. Иванова-Разумника потрафляет в самый раз и придется очень кстати. Потому что подскажет весьма много новых и иногда интересных слов, способных несколько освежить висящую над Панурговым стадом атмосферу изношенных и надоевших общих мест. Но не думаем, ни чтобы г. Иванов-Разумник с подобными целями взялся за столь тепло им любимого Белинского и так добросовестно над ним работал и в области его мыслил, ни — чтобы лишь о подобной публике он мечтал.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Печ. по изд.: Амфитеатров А. Собр. соч. Т. 35. Свет и сила. Пг.: Просвещение, <1915>.
С. 390. Иванов-Разумник (наст. имя и фам. Разумник Васильевич Иванов; 1878—1946) — критик, публицист, историк русской литературы и общественной мысли, мемуарист.
Белинского уже приноровил г. Иванов-Разумник.-- Имеется в виду юбилейное изд.: Белинский В. Г. Собр. соч.: В 3 т. СПб: Типография М. Стасюлевича, 1911. Серия «Библиотека русских критиков». Под ред. Иванова-Разумника, с его вступительными заметками к каждой статье Белинского, комментариями, историко-литературным и биографическим очерком.
С. 395….Белинского в редакции С. А. Венгерова…-- Имеется в виду издание: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 1—11. СПб.; Пг., 1900—1917 (т. 12 и 13 вышли в 1926 и 1948 гг.).
С. 396. Венера Анадиомена — речь идет об «Афродите Анадиомене» (греч. anadyomene — выходящая из моря), картине знаменитого живописца античности Апеллеса (2-я половина IV в. до н. э.), придворного художника Александра Македонского.
С. 397. Шеллингианец — последователь учения немецкого философа Фридриха Вильгельма Шеллинга (1775—1854), развившего принципы философии природы как живого организма, бессознательно-духовного творческого начала.
Фихтеанец — последователь идеалистического учения немецкого философа Иоганна Готлиба Фихте (1762—1814).
Гегелианство — философское течение первой половины XIX в., исходящее из идеалистического учения немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля (1770—1831) и его принципов диалектики.
С. 397. Ресигнация — от фр. resignation: покорность судьбе.
Экстрема (лат. extremus крайний) — состояние наибольшего или наименьшего в чем-либо (крайняя мера, крайний взгляд).
…метафоры об Ирах и Крезах…-- Ир — имя нескольких персонажей Библии; из них более известен старший сын Иуды. Крез, Крёз (595—546 до н. э.) — последний царь Лидии, славившийся своими несметными богатствами.
С. 398. Панургово стадо — выражение из романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, обозначающее стадность, безропотную покорность. Панург, чтобы отомстить обидевшему его скотопромышленнику, выбрасывает с корабля в море одну овцу из стада. Вслед за нею безропотно последовали остальные, и все погибли вместе с хозяином, пытавшимся их спасти.
- ↑ Слова учителя (лат.).