I[править]
«Ученики N-ской гимназии приглашаются явиться на вокзал Одесса-главная 29 числа месяца июля 1915 года, в 6 часов утра. Следует иметь при себе: нож, вилку, ложку, эмалированную кружку, подушку, простыню, рабочую блузу и др. (по возможности) и не менее рубля денег».
Такое уведомление получили все гимназисты, изъявившие желание помочь своим трудом семьям крестьян, лишенным вследствие войны рабочих рук.
Работы, говорят, много.
Нужно убрать с полей хлеб. Обмолотить. Перевезти. Собрать солому в скирды, ссыпать зерно…
Я еду вместе с другими.
Едем мы на станцию Гниляково.
По-настояшему, «по-мужицки», вряд ли кто из нас умеет работать. Но надеемся на свои силы.
Вот когда пригодятся бицепсы, «нагнанные» футболом, теннисом и тамбурином на гимнастической площадке!
Немного беспокоимся перед неизвестностью. Как-то к нашему добровольному труду отнесутся крестьяне? Вероятно, насмешливо.
В общем настроение хорошее, бодрое. Главное — бодрое.
Едет нас сорок человек. Преобладают ученики шестого и седьмого классов, хотя есть из восьмого и пятого.
Около шести часов утра. Утро ясное, хорошее и чуть прохладное. На вокзале по-утреннему пусто и гулко. Поезд на Гниляково отходит в шесть двадцать.
Понемногу собираются гимназисты.
Лица у всех «утренние». Слегка заспанные и улыбающиеся. Все с узлами, корзинками и пледами.
Появляются руководители поездки — педагоги. Они тоже захватили с собой кое-какой багаж, и мне странно видеть их вместе с учениками в такой необыкновенной обстановке.
Берем билеты. Выходим на перрон.
Все вместе размещаемся в одном вагоне третьего класса. С нами едут два служителя и стряпуха, которая будет готовить нам обед.
Пять минут до третьего звонка, традиционная легкая путаница.
Служители с тюфяками, тарелками и чугунными казанками попадают не в тот вагон. Долго бродят по всему поезду.
Наконец все улажено. Тюфяки мирно засыпают где-то на полке, под самым потолком, тяжелые чугунные казанки устраиваются под скамьями, а тарелки, покровительствуемые стряпухой, изящной стопочкой помешаются на столике перед окном и полной грудью вдыхают утренний воздух.
К третьему звонку на перрон приходит директор. Он отдает последние распоряжения.
— Овощей не есть. Сырой воды не пить. Соблюдать чистоту и порядок.
Три звонка. Свисток.
— До свидания! До свидания!
Вагоны стукаются друг о друга буферами, и поезд катится. Плывет назад перрон, носильщики, часы, колокол, запасные линии и дома… Потом семафоры и мосты.
Поезд прибавляет ходу, и колеса выстукивают: «Так-так-так… Так-так… Так-так…»
Хорошо!
Высовываю голову в окно и чувствую, как свежий утренний воздух крепко ударяет прямо в лоб. Низкое солнце целует в висок, его поцелуи теплыми струями разливаются по всему телу, и тело наливается какой-то изумительной легкостью и бодростью.
Мелькают пригородные дома и заводы.
Потом открывается ослепительная панорама на Одессу. Весь город залит розоватым, заревым светом, и дома кажутся нежно-голубыми силуэтами.
На окраинах — фабричные трубы; издали они так малы, словно кто воткнул в землю красные спички с обгорелыми верхушками.
Потом бегут широкими кругами поля, луга, стада и шлагбаумы.
Серебристо струятся волнистыми линиями телеграфные провода. Пар от паровоза падает белыми хлопьями на сверкающую росистую траву и расстилается низко-низко по земле.
Слегка пахнет дымом.
II[править]
Гниляково. Свисток. Стоп…
Поезд стоит какие-нибудь две-три минуты.
Гимназисты суетятся, выбрасывают прямо из окон на перрон свои узлы и пледы. Злополучные тарелки, казанки и тюфяки с трудом извлекаются из-под скамеек и, цепляясь за все попадающиеся на пути предметы, присоединяются к живописной группе гимназических пожитков.
Мы на перроне.
Паровоз свистит: «Фю-Фю!» — и деловито катит мимо нас разноцветные вагоны. Из окон вагонов на нас смотрят равнодушные лица. Вероятно, и мы и наши узлы для них не больше как самый пустяковый дорожный эпизод.
— Куда теперь?
Пока ничего не известно. Кто-то из педагогов, выйдя с перрона на улицу, договаривается с мужиком относительно перевозки наших вещей. Мужик стоит подле своей телеги с кнутом в руках и с любопытством глядит на нашу пеструю компанию.
Потом наши пожитки нагружают на повозку и увозят куда-то в глубь местечка, туда, где в прозрачном воздухе отчетливо видны сельская церковка, синие и белые избы да редкая зелень, переходящая в бесконечные квадраты полей, похожих на поистертую шахматную доску.
Мы двигаемся за телегой нестройной, оживленной гурьбой. По дороге в село нам попадаются крестьянки, везущие на вокзал молоко. Они улыбаются. Им, вероятно, весело и любопытно смотреть на наши молодые лица, залитые солнечным светом.
Семь часов.
Выясняется, что мы направляемся сейчас в народную школу, где и будем жнть. Когда начнем работать и «все это» устроится, пока неизвестно.
В деревне пахнет дымком, навозом и бодрой крепостью вянущих трав.
Каждая милая деревенская мелочь радует сердце: стадо гусей, марширующих, как солдаты; два замурзанных поросенка, с хрюканьем бегущие через дорогу: девчонка с выпяченным перетянутым животом, выгоняющая тупомордого теленка из огорода…
Под горой криница, — глубокий гулкий колодец с высоким скрипучим журавлем над ним.
От станции школа версты за две. Это двухэтажный белый домик, у которого второй этаж настолько меньше первого. что кажется нелепой надстройкой. Рядом — церковь. Напротив — сельскохозяйственная читальня с вечно запертыми дверьми.
В школе работа: мы выносим из классов на двор парты — приготовляем себе спальни. Роль кроватей будут выполнять мешки, набитые соломой.
Пустые, запылившиеся летние классы звонко наполняются нашими голосами, смехом и чиханьем от пыли.
Во дворе фруктовый сад. Мало-помалу яблоки из него исчезают. Неизвестно куда, конечно…
Потом — чай. После чая — приятная истома. Немножко жарко. Отдыхаем.
Однако ненадолго. К одиннадцати часам является сотский. Он приносит с собой список крестьянских дворов, где необходима наша помощь, и остается на крылечке, чтобы потом развести нас по дворам. Сотский — черный мужичонка, похожий на чеховского «цоцкого».
Полчаса педагоги распределяют нас на группы, а затем мы, смущенные, шествуем за сотским по селу. Он разводит нас — по два, по три на двор.
Сотский ухмыляется.
— Думаю я, — говорит он, — что все это будет не работа, а так… фантазия… Куды же вам работать!
Мы ему докажем!
Мы на конце села. Моя очередь идти с товарищами по двор. Жутко…
III[править]
Сотский с остальной компанией отправляется дальше, и мы остаемся посреди чужого двора, если так можно выразиться — «безоружные, но не безучастные».
Я и двое моих товарищей переглядываемся. Что-то, мол, будет!
Синяя хата. Подле нее акация и высокие разноцветные мальвы. Низенький сарайчик с глиняной крышей, на которой растет бурьян. Куча кизяка и возле коновязь. Две лошади, хлопая себя хвостами по ребрам, жуют сено и фыркают. Их донимают мухи. За сарайчиком гарман. Желтеет скирда соломы.
Из хаты к нам выходит хозяйка. Она останавливается у двери и выжидательно молчит.
— Вот… Мы, собственно, пришли к вам работать.
— Рабочие?.. — Критический взгляд. — Спасибо. А какие же ваши условия?
— То есть как условия?
— Денег сколько вам платить?
— Что вы! Мы — даром.
— Как даром?
Крайнее удивление.
— Да так. Даром.
— Чудно!
— Ничего не чудно. Мы сами решили даром вам помогать. Ваши мужья защищают родину, — значит, мы должны помочь вам. Понятно?
— Спасибо. Только… чудно́.
Потом хозяйка делает несколько предположений. Что мы сиротские, что мы плохо учились в году, а за то посланы на работу, что, может быть, за это она не получит казенного пайка.
Мы ее убеждаем, что ничего подобного. На лице у нее крайнее изумление. Она вздыхает:
— Ну что ж! Когда так, пойдем, я вам дам работу.
Мы идем за сарайчик, на гарман. Здесь хозяйка мечтательно упирает «руки в боки» и говорит:
— Вот что, господа… уберите-ка вот пока тот навоз скирдой в кучу. Лопаты в сарайчике.
Ничего не поделаешь. Собираем навоз в кучу.
Полдень.
Солнце припекает спины и нагревает ноги.
Приходится снять ботинки. Снимаем ботинки и кладем их в холодок, под веялку, которая похожа на большую шарманку. Потом расстегиваем вороты и засучиваем рукава.
Одно слово — батраки.
Убираем весь навоз в четверть часа. Хозяйка очень довольна и приказывает нам несколько стожков соломы соединить в одни большой стог.
С соломой дело обстоит тоже очень недурно. Сперва, правда, с непривычки наши вилы забирают мало соломы, но мало-помалу привыкаем и в полчаса соединяем два стогжка в один.
Появляются крестьянские дети Колька и Катька. Кольке пять лет, и он ужасный лентяй. Катьке лет девять, она тоже довольно ленива. У нее чудные белые зубы и коса как мышиный хвостик.
Нас они разглядывают с насмешливым любопытством, и Колька басит:
— А как тебя звать?
— Валя.
— А. Валька… дай копийку! Да-ай!
В два часа обед в школе. За полчаса до обеда мы шабашим и валимся на солому. На нежно-голубом небе пуховые, легкие облака с синеватыми тенями. Солнце льет золото на теплую землю, и масса золотой соломы на гармане слепит глаза. Солома у нас в волосах, на одежде, под одеждой. На бровях — и там мелкая золотая пыль. Воздух как парное молоко.
Благодать!
К двум часам рабочая братия собирается в училище обедать.
Европейский облик у большинства выцвел, как синяя бумага на солнце. Некоторые умудрились уже загореть. Делимся впечатлениями. Щеголяем техническими терминами.
— Веялка… Гарман… Скирды… Полова… — носится в воздухе.
На обед дают 6орщ, кашу, мясо и чай.
После обеда получасовой отдых — и опять на работу.
На работе мы кончаем с соломой и застилаем гарман привезенным со степи хлебом.
Надоедаем хозяйке:
— Когда же будем гармановать?
Мы думаем, что это очень интересно.
— А вот сейчас, — отвечает она.
Лошадь запрягается в каменный зубчатый валик, и Колька показывает, как ее нужно гонять.
На вид это легко, а в действительности… Хотя пустяки, через час великолепно управляемся и с этим. Однако работа довольно трудная.
В шесть с половиной шабашим.
Завтра будем веять. Вероятно, это интересней. Хозяйка нас благодарит.
По дороге в школу большая лужа, которая почему-то называется ставок. В ней отражаются закат и облака, как взбитые сливки. На берегу ставка ивы.
Избы в стиле Левитана. Покой и песни с полей.
Чувствуется легкое, приятное утомление.
IV[править]
После вечернего чая всей компанией отправляемся в один из дворов набивать спальные мешки соломой. Каждый тащит свой мешок на плечах. Приходим и начинаем работать.
Двое держат мешок, а третий втискивает в него большими охапками солому. Золотая пыль крутится над нами щекочущим столбом. Чихаем.
Набить нужно сорок мешков.
Но работа кипит быстро, и через полчаса готовые мешки лежат на земле. Набитые, они похожи на свиные туши.
Назад нести их на плечах тяжело и неудобно, а потому нанимается арба и на нее с верхом нагружают наши импровизированные постели.
Хорошо забраться на самый верх нагруженной арбы и улечься лицом вверх! Качает, как в люльке, и хочется петь. И мы поем. Голоса дребезжат, вибрируют и обрываются, как у косарей. Поем мы что-то простенькое, деревенское.
Перед сном устраиваем спальни — застилаем положенные в ряд мешки простынями.
На следующий день нас поднимают ни свет заря, в половине пятого. Спать хочется, а вставать надо. В раскрытое окно слышно, как щебечут воробьи и гогочут гуси.
Солнце пробилось сквозь акации, растущие под окнами, и нарисовало на стене, на золотых, червонных квадратах, тончайшее кружево листвы.
Пьем чай и, заспанные, отправляемся на работу. Руки чуть побаливают после вчерашней гармановки.
Небо нежное. Облака еще не поднялись над степью. Солнце струит теплые золотистые нити. Воздух не совсем прозрачный, чуть туманный. Низины и овраги налиты синим заревым туманом, и синий дым высокими, легкими и прямыми столбами поднимается вверх.
Хозяйка удивлена. Она думала, что мы не придем. Интересуется, где мы ночевали и хорошо ли нас кормят.
Сегодня будем целый день веять.
Посреди гладкого, слегка влажного от росы гармана куча вымолоченного хлеба. Эта куча да еще, пожалуй, стог соломы — наша гордость.
— Ну, хлопцы, тащите вон оттуда молотилку, — приказывает хозяйка. — Сюда вот!
Мы беремся кое-как за ручки, тужимся маленько и несем. Мне кажется, что мы походим на рабочих, несущих пианино.
Работа очень простая, несложная, но дьявольски утомительная. Сводится она к тому, что один работник насыпает в молотилку вымолоченный хлеб, другой крутит, а третий сгребает зерно, которое сыплется сзади, в кучу.
Начинаю крутить я. Сначала легко, но через десять минут устаю. Начинает крутить товарищ, а я — насыпать. Потом товарищ устает и начинает сгребать зерно, а тот, кто сгребал зерно, крутит.
И так далее. До бесконечности.
Молотилка стучит. Полова блестящей тучей летит вперед и мягко оседает продолговатой горкой. Зерно сыплется сзади желтоватой рекой.
Машина стучит настойчиво и пожирает хлебную труху, как проголодавшееся чудовище.
Сначала утомительно. Потом трудно. Потом удивительно трудно… Потом — невыносимо.
Решили каждый делать по сто оборотов, по очереди. Когда наступает моя очередь, иду как на казнь. Мускулы ноют, шея болит, вся одежда в соломенной пыли. Пот. Зной.
Через два часа работы все почти в изнеможении.
А куча, которую нужно веять, не уменьшается, подлая…
О, как жаль, что мы вчера нагармановали так много!
Еле-еле дотягиваем до обеда. Куча худеет, худеет и постепенно сходит на нет.
Выпиваем в лавочке три бутылки чего-то жуткого, называющегося квасом, и отправляемся обедать. Едим, как голодные волки. Устали адски, но все же удовлетворены.
После обеда находим силы опять отправиться на работу.
После обеда работа сравнительно пустяшная — таскать пятипудовые мешки с зерном в сарай.
Появляется третий сын нашей хозяйки — Кузя. Ему одиннадцать лет. Он кончает народное училище и мечтает попасть в гимназию.
В соломе мелькают детские головки.
V[править]
Раннее утро. Солнце еще очень низко — только что встало и спросонья, заспанное, улыбается сырой от росы земле. Небо бледное и чистое. Облака еще не успели подняться над степью. Низины и овраги налиты синим, заревым паром, и синие дымы поднимаются из труб мазанок высокими столбами.
Еще накануне вечером, когда мы «зашабашили», хозяйка сказала нам:
— От, господа, завтра я с утра еду в город — мужа провожаю на войну. Так уж вы, пожалуйста, похозяйничайте без меня. Управитесь сами?
— Управимся.
— А лошадей запрячь сможете?
В жизни никогда лошадей мы не запрягалн, но все же торжественно ответили:
— Ну, еще бы! Конечно, сможем.
— Так поезжайте завтра, значит, на баштан и соберите фасоля и огурцов, сколько будет.
— Ладно, соберем.
Потом хозяйка долго и скучно объясняла нам, какую фасоль можно рвать, а какую нельзя, какие огурцы можно рвать, а какие на семена оставлять.
Это было вчера.
Сегодня, когда мы входим в знакомый двор, — он уже пуст. Сарайчик открыт. Лошади стоят привязанные у стойла и громко жуют. Мальчишка из соседнего двора кричит:
— Гэ-эй, вы! Хозяйка уехала в город, тай сказала, шоб вы запрягали телегу та ихали на баштаны! Гайда!
Вот тебе и раз!
Мальчишка скалит зубы и жмурится на солнце.
Положение довольно странное!
Рассчитываем выехать на баштан в восемь часов, но ввиду ужасной путаницы с упряжью выезжаем около девяти.
Две лошади — Жинка и Гучик — бегут сносно. Телега бренчит и трясется по колеям. А когда катимся с горы, то колеса так прыгают и шатаются из стороны в сторону, что дух захватывает и внутренности переворачиваются. Мы хохочем и поем:
— А!.. а!.. а!.. а!..
Проезжаем через село. Кое-где во дворах белеют рубахи гимназистов. Некоторые из них крутят «проклятую шарманку», некоторые разгружают арбу.
Мы машем им руками, а они посылают нам вдогонку крепкие приветствия.
Выезжаем на мягкий проселок. Переезжаем через полотно железной дороги и пять верст едем вглубь. Вокруг степь ровная, как бумага. Посевы кукурузы. Баштаны. Жнивье. Тучи ворон поднимаются над степью и переливаются в воздухе, как рассыпанное агатовое ожерелье. Они каркают, и звонкие отрывочные крики стоят в ушах однотонным скрипучим звоном.
Знойно. Хорошо. Говорят, вороны налетели сюда из Галиции.
Баштан.
Масса подсолнечников, ярких, желтых, почти созревших. Кукуруза.
Распрягаем лошадей. Спутываем им ноги. Я с одним из товарищей отправляюсь с корзинами и мешками на работу, а третий остается стеречь лошадей.
Хорошо! Босые пятки четко отпечатываются в сыром и теплом черноземе огорода.
Сначала мы собираем огурцы. Их много, и мы в полчаса набираем корзинок восемь. Потом, за труды, выбираем себе по молоденькому огурчику. Огурчик крепко трещит на зубах. Сочно-то как! Очень вкусно! После во рту остается приятный терпкий вкус. Молоденькие огурчики покрыты нежным, девственным пушком.
Потом собираем фасоль.
Фасоль мы собираем так.
Впереди иду я, срываю фасоль целыми кустиками и кидаю наземь. Сзади идет мой товарищ и подбирает ее, складывая через каждые пятнадцать — двадцать шагов в кучи. После этого мы приносим мешки и набиваем их собранной в кучи фасолью. Набираем мешков восемь.
Работаем хоть куда.
Потом выбираем себе чудную, душистую персидскую дыню (арбузы еще не поспели) и отправляемся к телеге.
Наш товарищ уже разложил из сухого бурьяна костер и печет на нем кукурузу.
Ну можно ли лучше позавтракать?
Горячая, сладкая кукуруза, слегка прокопченная и пахнущая дымком, — на первое и дыня — на второе! Руки у нас замараны землей, но это пустяки — земля чистая, славная. Ни капельки не противно.
Телега нагружена доверху.
Возвращаемся назад, счастливые, уставшие и опоздавшие на обед.
Солнце обжигает наши загоревшие, глиняные лица и руки. Высокие белые облака похожи на пуховые, полупрозрачные зонтики.
А степь бесконечна и гладка, как бумага.
Возвратившись «домой», водим лошадей «наповать», как здесь говорят, к станку. На обратном пути рискуем ехать верхом. Удовольствие тяжелое, но несомненное.
На следующий день хозяйка выражает нам свою благодарность.
Работаем мы неделю, а потом уезжаем обратно город. И мне грустно. За эту неделю я сжился с этой милой деревенской жизнью.
Впрочем, жизнь эта мила, вероятно, только нам, «барчукам»… Крестьяне иного мнения.
Я хорошо помню, как мы уезжали.
Закат был ярко-красный. Полустанок весь алел в его теплых лучах. Рельсы двумя блестящими полосами уходили вдаль. И отчетливым силуэтом чернела водокачка на том самом месте, куда только что закатилось солнце.
Тучи были лиловые, с золотыми краями.