ИЗЪ ЛАВКИ.[править]
Не берусь представить въ ясномъ очеркѣ, какъ стоить торговое дѣлъ у насъ. Не берусь описать сложившійся типъ купца, его интересы, его отношенія къ своему дѣлу, способы веденія этого дѣла. Не берусь, да и не хочу, потому что, во-первыхъ, фактовъ сравнительно мало, во-вторыхъ, описывать ихъ не особенно для меня удобно. Описываю, главнымъ образомъ, положеніе молодого купечества и отношенія между отцами и дѣтьми и нашемъ быту. Имѣю основаніе думать, и едвали много ошибусь, что это положеніе и эти отношенія одинаковы въ провинціи, повсюду въ Россіи. О столицахъ судить не берусь.
I.[править]
Часу въ 7-мъ утра начинаютъ открываться лавки. Прикащики отворяютъ двери, медленно, истово крестятся на икону, находящуюся въ лавкѣ. Особенно-богомольные покрестятся и въ направленіи виднѣющагося собора. Торговый день начался.
Первыми посѣтителями почти всегда являются нищіе, которые и получаютъ по пряничку, крендельку, а по особой просьбѣ горсть-другую соли, мучки. Послѣднее преимущественно передъ большими праздниками: Рождествомъ, Пасхою и т. п. Иногда, вмѣсто подачи, услышатъ: «въ субботу приходи». Суббота положенный день для нищихъ, что они, конечно, отлично знаютъ, и еслибы услышали тогда, въ отвѣтъ на просьбу, стереотипное: «Богъ подастъ», то не преминули бы напомнить, что «сегодня суббота».
За то, въ субботу только и слышишь со всѣхъ сторонъ: «поминаючи родителей вашихъ»…
Большая часть нищихъ — мѣщане, женщины и дѣти. Крестьянъ же, сравнительно, очень небольшая часть. Между нищими есть особые представители, занимающіе превилегированное, такъ сказать, положеніе. Въ нашемъ маленькомъ городкѣ такихъ три-четыре человѣка — мужчины — которые могли бы и работать, но лѣнь и пьянство мѣшаютъ. Каждый выработалъ особый пріемъ выпрашиванія подаяній и, вѣроятно, получаетъ больше, чѣмъ заурядный нищій.
Одинъ изъ нихъ, человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, назалъ тому лѣтъ десять, служилъ прикащикомъ въ гостиномъ дворѣ, въ Петербургѣ. Мѣсто было хорошее, жилъ онъ хорошо, да какъ-то свихнулся… Теперь можно его видѣть каждый день ходящаго по здѣшнимъ лавкамъ за подаяніемъ. Зиму и лѣто въ одномъ и томъ-же костюмѣ. Если когда и подарятъ ему — свой брать прикащикъ-краснорядецъ — какую-нибудь часть костюма, то она скоро продается, лишь бы только купили. Обыкновенно, голое тѣло сквозитъ чрезъ прорѣхи, босыя ноги выглядываютъ изъ опорковъ или рваныхъ валенокъ. Зимой только мать-сивуха и грѣетъ его. За то, онъ почти постоянно или пьянъ, или съ похмѣлья.
Является въ лавку тихо, если не очень пьянъ, смирно и вѣжливо здоровается со всѣми и обращается съ фразою: «Дайте копеечку, Христа ради!»
Видя, что лавочники не заняты дѣломъ, непрочь посмѣяться и пошутить, разскажетъ что-нибудь. Главная тэма: сиволапость мужика — и какъ онъ, бывало; подшучиваетъ надъ ними! Если же лавочники заняты, то смирно уходитъ, поблагодаривъ за подаяніе. Когда же сильно пьянъ и не подадутъ, то непремѣнно выругаетъ, выйдя на улицу.
Подходитъ онъ, какъ-то по веснѣ, рано утромъ къ лавкѣ, трезвый, дрожащій тою нервною дрожью, которая является отъ продолжительнаго пьянства, да и отъ холода, отъ котораго старался спрятать посинѣвшія руки въ коротенькіе и узенькіе рукава рванаго пиджака.
— Дайте, пожалуйста, селедочку: ѣсть хочется. Взяли пьянаго въ полицію, да вотъ сутки и не ѣлъ: проспалъ. Эхи, озябъ больно.
— Что-же ты босикомъ щеголяешь?
— Не знаю, куда дѣлись опорки. Вчера, былъ, а сегодня проснулся — и нѣтъ. Дайте селедочку, хоть маленькую. Вотъ на стаканчикъ насбиралъ; просилъ и селедочку, да не даютъ.
— Вѣдь продашь ты, если дать селедку?
— Нѣтъ! ѣсть хочется. Пойду сейчасъ, хлѣбца выпрошу.
— Ну, изволь! Только селедку перерубимъ, тебѣ половину дадимъ; а то продашь.
— Давайте хоть половину поскорѣе, иззябъ больно, пойду погрѣюсь, было время, жили и мы!
Въ другой разъ приходитъ и проситъ чайку на копеечку.
— Кому ты, Брилкинъ, чай продаешь?
— Теперь Терентью Иванычу, сознался онъ откровенно. — Раньше торговкамъ, вотъ что въ балаганчикахъ торгуютъ, продавалъ, да разъ надо мной какъ подшутилъ Ѳедоръ Ѳедорычъ: попросилъ у него тоже чайку, а онъ мнѣ и завернулъ опилокъ, да много таково. Я, не посмотрѣвшими продалъ торговкѣ. А въ другой разъ, онъ-же мнѣ и настоящаго чаю завернулъ, да должно быть керосиномъ спрыснулъ, я какъ обыкновенно торговкѣ продалъ… Ну, и перестали съ тѣхъ поръ у меня торговки покупать.
— Много шутилъ надо мной Ѳедоръ Ѳедорычъ, продолжалъ онъ: — зазвалъ какъ-то въ лавку. «Хочешь, говоритъ — стаканчикъ поднесу»? — Хочу, говорю. «Только съ уговоромъ: или въ подвалъ выпачкайся сажей». — Извольте. — Пошелъ въ погребъ. Подвели меня къ обрѣзу, я и началъ. Пьянъ былъ шибко. Всю рожу выпачкалъ, а прикащикъ тутъ-же стоитъ: масла постнаго принесъ. «Вытрись-ко»! говоритъ. Я и масломъ вымазался. Хохочутъ всѣ. Стаканчикъ точно поднесли, славный стаканчикъ, настоящій фельдфебельскій. — Дай, говорю, мыльца, Ѳедоръ Ѳедорычъ! «Что за мыло! и такъ хорошо». Пошелъ я площадью на рѣчку мыться. Кто ни попадетъ на встрѣчу, не узнаютъ сразу-то, что за арабъ такой. Пришелъ на рѣчку и ну мыться, да съ пескомъ. Теръ-теръ, больно стало. Паромомъ ѣдетъ баба. — Чисто ли, спрашиваю, вымылся? «И кожу-то, говоритъ, сшаркалъ».
Сижу я, какъ-то по лѣту, около лавки и читаю. Подходить Брилкинъ.
— Что это читаете? Позвольте посмотрѣть. Взялъ книгу и долго приноравливался: то книгу повернетъ, то голову нагнетъ, глаза прищуритъ.
— Вотъ крупное-то еще разберу. Русс… русская старина, исто… историтическій журналъ, ну, а дальше мелко не разобрать, сейчасъ въ глазахъ зарябитъ! говорилъ онъ, усаживаясь противъ меня на ящикъ. — Люблю я поговорить со своимъ братомъ торговцемъ. Часто въ рядахъ бываю, тамъ не брезгаютъ разговариваютъ со мной. — Ѳедоръ Ѳедорычъ, Павелъ Семенычъ, да и всѣ. Съ мужиками я не люблю разговаривать. Сѣрость, необразованность.
— Что это нога у тебя завязана?
— Мальчишки все балуютъ. Идутъ съ чайниками изъ трактира, попадешь на встрѣчу и плеснутъ. Третьяго дня отъ Шугаева послали чаю заварить Сашку, онъ и плеснулъ мнѣ на ногу, какъ мимо шелъ. Я не посмотрѣлъ тогда, а какъ солнышкомъ нажгло, пузырь вскочилъ.
— Богъ съ ними, продолжалъ онъ: — шутятъ! Жаловаться могъ бы, да не хочу… Нельзя… Я теперь не обижаюсь, не жалуюсь — за то меня всѣ и любятъ, балуютъ со мной. Лучше ужь я перенесу, чѣмъ жаловаться; знаю, что шутятъ. Шутятъ вѣдь?..
Принимался онъ нѣсколько разъ торговать: ходилъ по городу съ поясками, ленточками, крестиками и т. п., но выручка скоро оказывалась въ кабакѣ, такъ что продолжать торговлю не было возможности, да какая и торговля. Разъ помѣстился чѣмъ-то въ родѣ повара въ трактиръ, но и тамъ долго не ужился, черезъ недѣлю, не больше, приходитъ просить копеечку.
— Что же, не поваришь развѣ?
— Ну, ихъ! Надоѣло.
— Или плохо?
— Оно ничего бы, да напился раза два и прогнали.
— Что же ты теперь будешь дѣлать?
— А что и прежде.
Т. е. ходить по лавкамъ, выпрашивать копеечки, получать пятачки за случайныя услуги кому-нибудь, переносить на себѣ шутки, и все это, чтобы имѣть возможность по три разъ на день напиваться. Ночевать гдѣ Богъ приведетъ: подъ заборомъ, въ канавѣ, въ части, или у доброй души, которая пріютитъ на ночь. И такъ изо дня въ день, пока не приберетъ смерть, пока, уснувши пьянымъ подъ заборомъ въ сильный морозъ, не проснется въ лучшемъ мірѣ.
Другой нищій — Сушкинъ, здоровенный парень, высокаго роста, на котораго и постоянное пьянство не оказывало, повидимому, иного дѣйствія, кромѣ предательской окраски носа. Любитъ похвастать своей ловкостью и усердіемъ въ работѣ. По его словамъ, онъ — такой работникъ, что и днемъ съ огнемъ не сыщешь. А случись въ самомъ дѣлѣ быть ему на работѣ, то больше накричитъ, науказываетъ, чѣмъ сдѣлаетъ, хотя, можетъ быть, и смогъ бы хорошо работать.
Явившись въ лавку къ кому-нибудь, раскланивается и обращается къ старшему (если же иногда обратится къ младшимъ, то непремѣнно шопоткомъ).
— Дай-ко три копеечки.
— Не дамъ.
— Экой братецъ! толковать еще съ тобой. Какъ я этого не люблю. Дай же, говорятъ.
— Послѣ приходи.
— Да что послѣ. Давай теперь. Не десять разъ ходить за тремя то копейками… Ну, на держи! Давай скорѣе. Отступись.
И отступаются, подаютъ. Такъ отъ него не скоро отвяжешься. Если же, несмотря за всѣ его увѣщанія, ничего не дадутъ, то, смотря по настроенію, или только выругаетъ тутъ же въ лавкѣ или, выйдя на улицу, начнетъ перебирать родителей во всю глотку.
Подъѣхалъ къ лавкѣ извощикъ сваливать товаръ. Тутъ же случился и Сушкинъ.
— Эй, Сушкинъ! кричитъ извощикъ: — вынеси-ко ящикъ, пятачекъ дамъ.
— Сейчасъ! отзывается тотъ. И исполняетъ работу, получаетъ пятачекъ и удаляется.
— Или много выѣздилъ, что пятачки-то даешь? Смогъ бы и самъ вынести.
— Неволя даетъ. Это, братъ, такой ужъ народъ. Не дашь кой-когда пятачка, такъ въ другорядь черезсѣдельника, а то и узды не досчитаешься. Случилось разъ осенью, темень была, обрали у пяти лошадей черезсѣдельники, такъ что же ты думаешь? Хорошіе ременные были — не тронули, а дрянные, веревочные сняли. Вотъ и даешь: можетъ, не тронутъ.
Есть еще субъектъ изъ этого разряда, который, являясь въ лавку, чинно и низко раскланивается со всѣми, и затѣмъ тихо обращается къ старшему:
«Чиновникъ проситъ васъ о помощи».
Ходитъ въ пальто, сильно выгорѣвшемъ, но не рваномъ, сапоги и брюки соотвѣтственные, и старается не якшаться съ нищими, чтобы не уронить своего достоинства. Если къ кому подойдетъ, то хотя видитъ, что мѣшаетъ иногда, но заговоритъ и явно старается вывести того изъ терпѣнія, чтобы обругалъ его, или какъ иначе оскорбилъ. При всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ доводитъ до свѣденія, что онъ — «губернскій секретарь».
II.[править]
Утромъ, главный контингентъ посѣтителей составляютъ побирушки; покупателей же, въ обыкновенный, не торговый день бываетъ мало, хотя и больше, пожалуй, чѣмъ середи дня. Во торговые дни (одинъ, воскресенье, лѣтомъ и два — зимою) покупателей набирается порядочно, въ особенности осенью, когда установится дорога, и зимою, такъ что торговцы бываютъ заняты часу до четвертаго вечера. Не то въ заурядные дни. Зимою еще скорѣе время идетъ; и себя бодрѣе чувствуешь и день короче; но лѣтомъ… Солнце палитъ, жарко на улицѣ, жарко и въ лавкѣ. До вечера далеко. Рѣдко, рѣдко завернетъ покупатель, отпустятъ что ему надо, и жди другого. Всякій принимается за что ему хочется, кто добавитъ товару, котораго мало на виду, сотретъ пыль, иной помететъ лавку; кто ходитъ и считаетъ шаги, тотъ — пишетъ, читаетъ, если любитъ. А того дѣла, какое бываетъ нужно сдѣлать, во всякомъ случаѣ не хватитъ, чтобы совершенно наполнило время.
Сядешь, гдѣ поудобнѣй, и смотришь безцѣльно. Попадетъ что нибудь на глаза, вниманіе остановится на минуту, затѣмъ перескочитъ на другое, на третье: на верхового, проскакавшаго мимо, на пьянаго, старающагося пройти солидно, на голубей, которыхъ надо бы выгнать вонъ, да подняться лѣнь. Мысли проходятъ какими-то неопредѣленными обрывками, не оставляя слѣда. Одурь беретъ, ко сну клонить. Радъ взяться за какой-нибудь глупенькій романъ, надъ которымъ не нужно сосредоточиваться, а лишь бы шевелилъ легонько воображеніе. Надоѣдаетъ и читать. Нѣсколько оживаешь, если на улицѣ случится что-нибудь изъ ряду вонъ: скандальчикъ, сценка въ родѣ, напримѣръ, слѣдующей.
Около кабака раздается визгливый бабій голосъ, постепенно возвышающійся и переходящій въ ругань. Идутъ пререканія между пьянымъ солдатамъ и бабою, у которой на рукѣ жестяное ведро. Оба вошли въ азартъ. Солдатъ толкнулъ бабу, а та ошарашила его ведромъ. Солдатъ остолбенѣлъ на минуту, но потомъ опять начинаетъ наступленіе, а баба ловко, не давая ему опомниться, ударъ за ударомъ, сыплетъ ему сверху по головѣ ведромъ. Удары ведромъ гулко раздаются по улицѣ; крикъ и ругань усиливаются. Привлеченный шумомъ народъ высыпаетъ изъ лавокъ на рундуки и хохочетъ. Хохочетъ и вышедшій изъ своего дома на крыльцо человѣкъ въ халатѣ, придерживая полы обѣими руками; хохочетъ и досадуетъ на то, что не засталъ начала и что не долго приходится полюбоваться на зрѣлище, такъ какъ является умиротворяющее начало, въ видѣ городового, который и увелъ сражавшихся.
Или осень, на улицѣ грязь. Почти посереди улицы пьяненькій мужикъ безуспѣшно пытается поднять нечаянно спустившіеся штаны и мѣшающіе ему вдти. Полушубокъ, застегнутый на глухо, препятствуетъ свободно дѣйствовать руками, хотя онъ и приподнялъ полы. Только бы поддернуть ему ихъ къ верху, глядь центръ тяжести перемѣстился и его начинаетъ пятить назадъ. Пятясь по кругообразной линіи, онъ шлепаетъ по грязи и опять приходить къ тому же мѣсту, съ котораго началъ движеніе, не достигнувъ никакого результата. Торговцы смѣются и спорятъ между собою, удастся ли ему исполнить свое намѣреніе, или же онъ упадетъ Чѣмъ бы это кончилось — не знаю, да подошелъ Брилкинъ, увидалъ своего брата въ бѣдѣ и помогъ ему.
Оживутъ всѣ при такихъ сценкахъ, посмѣются, а потомъ и опять тишь да гладь.
Иногда пойдешь въ ряды потолковать съ сверстниками, поиграть жь шашки. Лавки тамъ рядомъ, народу торговаго много, стало быть, въ свободное время можно собраться вмѣстѣ и устроить игры. Въ прошлые года, почти каждый хорошій лѣтній вечеръ человѣкъ 20—30-ть рядскихъ играло въ мячъ. Нынѣшнимъ лѣтомъ почему-то ни разу не играли такъ, а только и свайку, и въ шашки; появились было шахматы, но къ нимъ скоро охладѣли.
Хотя тамъ и много, сравнительно, народу, но всѣ примелькались другъ другу и скука частенько-таки навѣщаетъ лавочинювъ, такъ что рады-радехоньки они, если навернется человѣкъ, съ которымъ или надъ которымъ можно посмѣяться, потѣшиться.
Подходитъ баба и спрашиваетъ, какъ ей попасть на пожарный дворъ, куда продала сѣна, да не знаетъ дороги. Одинъ изъ купеческихъ сынковъ указалъ, но добавилъ:
— Какъ въѣдешь на дворъ, увидишь колокольчикъ на столбѣ, такъ и позвони; къ тебѣ и выйдутъ принять.
Баба идетъ, ударяетъ въ пожарный колокольчикъ; народъ выбѣжалъ, но едвали бабѣ поздоровилось отъ этого. Послѣ приходила въ ряды и разсказывала, какъ надъ ней кто-то подшутилъ. Шутникъ стоитъ тутъ же, но она его не узнала, а онъ, разумѣется, и виду не показалъ.
Одинъ изъ торговцевъ не любитъ почему-то, если при немъ упомянутъ о мѣлѣ. Попадетъ нашимъ молодцамъ какой-нибудь простакъ, не знающій этого — сейчасъ къ нему.
— Сходи, пожалуйста, вонъ туда, попроси мѣлу.
Тотъ отправляется и спрашиваетъ.
— Дайте мѣлу кусокъ.
— Что? Чего тебѣ?
— Комокъ мѣлу.
Торговецъ вскакиваетъ и, если человѣкъ по силѣ, то въ зашей, а нѣтъ — такъ изругаетъ и долго потомъ ругается, выйдя на площадь.
Подъѣхалъ къ рядамъ мужикъ, купить что надо. Его знали здѣсь, знали, что онъ не любитъ, если заведешь съ нимъ разговоръ объ арбузахъ (должно быть, сдѣлалъ съ ними не удачную торговую операцію).
Подходитъ одинъ изъ молодежи.
— Здорово, дядя Иванъ! Купилъ ли, что я наказывалъ? Привезъ, такъ тащи сюда. Поди, измялъ всѣ.
— Что это? спрашиваетъ другой серьёзно, какъ бы не зная въ чемъ дѣло.
— Арбузовъ просилъ привезти.
Дядя Иванъ отмалчивается, но тутъ принимаются за него мальчишки, за которыми онъ и бросается, наконецъ, съ кнутомъ. Увертливая мелочь не дается, и кружится около столбовъ, поддерживающихъ навѣсъ.
— Дядя Иванъ! Будетъ тебѣ бѣгать за ними. Не маленькій, пора умъ копить. Поговори лучше со мной; о дѣлѣ-то потолкуй! Когда привезешь-то? Мнѣ бы десяточекъ, да позрѣлѣе!
— И я бы взялъ десятокъ, да не гнилыхъ!
Остановится дядя Иванъ, посмотритъ на говорящихъ, тѣ и не улыбаются. Выругается, возьметъ что надо и пойдетъ къ телегѣ. Только бы сѣсть, вдругъ подойдетъ какой нибудь пострѣленокъ, и опять кинетъ оскорбительное словцо. Пойдетъ дядя Иванъ опять кружить около столбовъ, безполезно размахивая кнутомъ.
Разъ было совсѣмъ сѣлъ въ телегу и возжи взялъ, да заставили-таки сойти и покружиться; послѣ чего обругался и уѣхалъ.
Прежде, бывало, скуки ради, наймутъ Сушкина прокричать многолѣтіе на площади, и оретъ Сушкинъ что есть мочи. А то сбивали шапку у довѣрчиво идущаго по галлереѣ мужика веревкою, протянутою вдоль галлерей для блоковъ, къ которымъ привязываются на ночь собаки. Нынче объ этомъ что-то не слыхать. За то шутки съ Брилкинымъ и Сушкинымъ продолжаютъ забавлять рядскихъ. Одинъ займетъ разговоромъ Сушкина, напримѣръ, а другіе въ это время налѣпятъ на спину бумажекъ, наставятъ крестовъ мѣломъ и углемъ. И пойдетъ разукрашенный такимъ образомъ Сушкинъ вдоль рядовъ.
Забавы такого сорта, конечно, происходятъ безъ старшихъ, безъ самихъ, которые почти въ одно время всѣ уходятъ обѣдать, пить чай, или уѣзжаютъ на ярмарки, какъ напримѣръ, въ Нижній. «Вольнѣй безъ нихъ», говоритъ молодежь.
Стоитъ только одному изъ лавочныхъ мальчиковъ крикнуть: «самъ идетъ»! чтобы молодежь вдругъ съежилась. Отъ той лавки, къ которой «самъ» идетъ, всѣ отойдутъ, сынокъ уйдетъ за прилавокъ, всѣ присмирѣютъ, говорить даже тише начнутъ. Курить при «самихъ» стѣсняются.
— Онъ не запрещаетъ, положимъ, и даже знаетъ, что я курю, да все-таки какъ-то неловко при немъ, объяснилъ мнѣ одинъ.
По вечерамъ, если нѣтъ дѣла, въ родѣ «очищенія», напримѣръ, черновой книги, то не препятствуютъ участвовать въ играхъ, которыя и затѣваются.
Сходишь въ ряды, поиграешь тамъ въ шашки, посыплешь изъ пустого въ порожнее и опять въ свою лавку, гдѣ найдешь тоже, что и оставилъ. Опять не куда дѣвать время. Радъ-радёшенекъ, если навернется свѣжій человѣкъ, съ которымъ можно поболтать, сыграть въ шашки. Еще больше радъ, если зайдетъ одинъ знакомый торговецъ и разскажетъ что-нибудь или изъ своей обильной всякими приключеніями жизни, или сказку, анекдотъ, которыхъ знаетъ громадное количество, и разскажетъ всегда кстати, у мѣста, и мастерски. Передамъ кое-что, слышанное отъ него, что до извѣстной степени обрисовываетъ ту обстановку, въ которой онъ жилъ гораздо прежде, чѣмъ сдѣлался самимъ.
III.[править]
"Поѣхали мы разъ съ Андрюхой въ село Погорѣлое, съѣстного съ собой ничего не взяли. Вотъ только, пріѣхали на мѣсто, торгуемъ. Я нѣтъ-нѣтъ да и забѣгу въ какую-нибудь избу. Дѣло было утромъ, день праздничный, народъ все знакомый, а я ловкій парень былъ, поддѣлистый. Войдешь въ избу, баба около печки возится.
— Здорово, тетка Марья!
— Здорово, Иванушко!
— Что это ты, блины печешь?
— Блины, родимый.
— Дай ко мнѣ блинокъ.
Блинокъ, яичко, сейчасъ свернешь, значитъ. Готово. Тутъ да тамъ я и дозаправился, мнѣ-то и ничего, а Андрюха, да еще парень былъ съ нами, такъ до вечеру не ѣвши и торговали. Отторговали, пора и домой ѣхать.
— Ѣсть что-то хочется, Ванюха! говоритъ Андрей. — Ты ѣлъ что-нибудь?
— А покупалъ ты что?
— Поди-ко достань.
— Не пойду; или самъ.
— Ну, такъ у Александра поѣдимъ.
Это значитъ на постояломъ. Поѣхали. Народу-то и допрежь васъ много перебывало на постояломъ, я и смотрю хозяйка-то бухъ сырой воды во щи! Товарищи ничего не примѣтили, я ничего не сказалъ, только нашъ Андрей такъ-толи важно напустился за щи! Отдохнули, поѣхали дальше. Пріѣхали на стаицію, я выпрягъ лошадей, да и сѣлъ у окошка, смотрю на улицу, глядь, а парень-то по землѣ катается.
— У этого Андрея, продолжалъ онъ: — такъ и подобраны мы были: кто къ чему способенъ. Кто вѣсилъ ловко — у вѣсовъ стоитъ; у кого пальцы гнутся — тотъ разсчитывается. Не забыть мнѣ, какъ въ одномъ селѣ съ батькой исторія была. Принесъ попъ масло. Бѣшеное масло, на много обвѣшать не пришлось, а купили дорого, самимъ дешевле продать — что дѣлать? Сталъ Андрей расчитываться, пришлось, примѣрно будемъ говорить, десять рублей, отсчиталъ ихъ, да въ рукахъ два и отчалилъ; подаетъ попу. Батько взадъ не считая и пошелъ въ красные ряды закупки дѣлать. Сторговался въ чемъ нужно было и подаетъ нашу пачку за десять рублей. Тамъ провѣрили.
— Здѣсь восемь только, говорятъ ему.
— Не можетъ быть! говоритъ: — я сейчасъ только получилъ десять.
— Извольте провѣрить.
Провѣрилъ и бѣжитъ къ намъ.
— Что вы это дѣлаете? Только восемь дали.
— Не можетъ быть. Позвольте-ка, говоритъ Андрей.
Пересчиталъ и кричитъ:
— Эй! дайте-ка два цѣлковыхъ.
Подали ему.
— Вотъ теперь десять. Извольте смотрѣть, батюшка?
Сталъ пересчитывать, да три — въ рукавъ. Батько схватилъ опять не считая, ну — самъ видѣлъ, что десять, и побѣжалъ въ ряды. Тамъ семь насчитали. Батько опять къ намъ.
— Теперь семь только.
— Этого ужь быть не можетъ. Да вы куда считать-то носите?
— Въ красные ряды.
— Ну-у!.. Носите почаще туда, такъ и еще меньше насчитаютъ. Тамъ, батюшка, народъ ловкій, намъ на нихъ не напастись, ужь извините. Я и въ первый-то разъ думалъ, что ошибся, не зналъ, куда вы считать носите.
— И жохъ же только парень былъ Андрей! закончилъ разсказъ Иванъ Шуркинъ.
Часто въ своихъ разсказахъ Шуркинъ ворочается къ тому времени, какъ онъ былъ въ ратникахъ. Это было въ крымскую кампанію. До Крыма ихъ партія не дошла, и на обратномъ пути Шуркинъ сильно заболѣлъ. Долго перемогался, но въ какомъ-то городкѣ болѣзнь сломила-таки. Купила было ему жена водки (жена была съ нимъ въ походѣ), но и водка не поддержала, и пришлось лечь въ больницу, хотя очень не хотѣлось.
"Привели меня въ больницу, раздѣли до-нага и завернули въ простыню. Простыня-то въ водѣ со льдомъ лежала, только повыжали ее. Спеленали, какъ маленькаго, и уложили, я тутъ я забылся. Будто сплю, не видать и дышу ли. Пришла жена, постояла надо мной и пошла къ фельдшеру.
— Развертывайте, говоритъ, его, онъ и не дышитъ совсѣмъ.
"Фельдшеръ пришелъ, осмотрѣлъ.
— Рано еще, говоритъ, и ушелъ.
"Жена поглядѣла, поглядѣла на меня, да погодя немного, опять къ фельдшеру.
— Если не развернете, такъ я сама разверну.
"Знаешь ее: расходится, такъ никому не уважить. Разъ что было на походѣ. Идетъ она съ манеркой мимо ротнаго; тотъ увидалъ и кричитъ: «зачѣмъ казенную манерку взяла?» — «Разуй-ко глаза-то — твоя ли?» какъ закричитъ она на него. Обидно, вишь, ей показалось: своя манерка-то была.
"Принялась она за фельдшера, тотъ отступился — развернулъ меня. Уложили меня въ постель, я словно получше дышать сталь, какъ согрѣлся, и уснулъ. Несообразное что-то снялось только. Чего въ голову не лѣзло.
"Долго я тогда пролежалъ, безъ памяти сколько то дней былъ. Сталъ потомъ въ себя приходить, полегче стало, только слабъ я больно былъ — и сидѣть-то не могъ, нетокма что на ноги стать. Жена по три раза на дню ко мнѣ приходила, чайку принесетъ, лимончикъ, булочку. А ходить-то оттолѣ, гдѣ жила, было верстъ съ шесть; верстъ тридцать пять кажиный день ей приходилось дѣлать. Какъ же, ты говоришь, не ублажать-то мнѣ ее (разсказывать-ти Шуркинъ началъ объ этомъ оттого, что кто-то замѣтилъ ему: «очень-де жену ублажаешь»)? Какъ придетъ она, такъ сейчасъ и самоварчикъ готовъ. На чаекъ служителямъ давала, ну, и знали ее, услуживали.
"Пока я не въ памяти былъ, моя Михайловна съ докторшей познакомилась. Встрѣтилась въ саду больничномъ, разговорилась, сказала, что мужъ лежитъ въ больницѣ. Та своему мужу передала, попросила, чтобы за мной побольше посмотрѣлъ. Ну, докторъ и почаще сталъ меня навѣщать, да и другимъ наказалъ, дѣло то и лучше пошло.
"Сталъ я поправляться, поѣдать сталъ. Кой-когда и просишь Михайловну то молочка, то рыбки солененькой принести, да она не приносила: докторъ, вишь, не велѣлъ.
"Булку вотъ ѣшь, чай пей, а другого ничего не будетъ; выздоровѣешь — всѣмъ накормлю. А другой товарищъ — только перешелъ въ другую палату, гдѣ лежали кто полегче, жена нанесла ему съ радости-то всячины. Такъ что же! сегодня онъ вышелъ, а завтра опять къ намъ, да дня черезъ два и скапутился. Съ тѣхъ поръ и мнѣ — полно ужь о рыбкѣ просить.
"Совсѣмъ было я выправился и похаживать сталъ, только, братецъ мой, зобъ у меня съ правой стороны во-о какой сдѣлался. Ото льду что ли. Мнѣ къ головѣ то сначала ледъ прикладывали. Зовутъ меня разъ въ другую палату перейти. Я говорю имъ, что лучше Михайловну подождать, а то не повѣритъ, что въ другую палату перешелъ, подумаетъ, что побывшился, надѣлаетъ шуму. Пришла она и перебрались, а вскорѣ и докторъ пришелъ.
— Надо тебѣ это прорѣзать, говоритъ.
— Такъ прорѣжьте.
Прорѣзали, выпустили дрянь-то, у меня и пропало.
"Время-те идетъ. Земляки и домой начали собираться. Вмѣстѣ-то съ ними поваднѣе бы, не охота одному оставаться, а изъ больницы не выпускаютъ, пока прорѣзъ не заживетъ. Замѣтилъ, должно быть, одинъ изъ сторожей, что мнѣ охота выйти поскорѣе, и говоритъ:
— Хошь черезъ два дня ничего не будетъ?
— Какъ не хотѣть!
— Давай цѣлковый, сейчасъ и лекарства принесу.
— Изволь, братецъ, объ этомъ и говорить нечего. Дамъ, только залечи.
"Съ женой посовѣтовался я та ничего: больно ужь домой хотѣлось. Сходилъ сторожъ куда-то, принесъ пластырю и налѣпилъ Наканунѣ, онъ мнѣ привязалъ, а въ ночь на утро мнѣ рожуто и разнесло пуще прежняго. На зло-горе въ этотъ день, докторъ всѣхъ осматривалъ. Мнѣ съ этакой аммуниціей и за глаза показаться нельзя, а ничего не подѣлаешь… Стою я въ шеренгѣ. Какъ поровнялся со мной докторъ, да глянулъ.
— Это что у тебя?
"Закричалъ, да по здоровой-то сторонѣ какъ хлопнетъ меня. Такого ли я славнаго леща съѣлъ. Смекнулъ онъ, видно, дѣло, сейчасъ повязку долой, видитъ — пластырь.
— Отколѣ взялъ? Кто тебѣ велѣлъ?
Страсть какъ разсердился. Разсказалъ я ему какъ все было, подозвалъ онъ сторожишка.
— Ты что за лекарь выискался? Эй! — пятьсотъ ему… Подхватили его голубчика и увели. Не долго разговаривали. Послѣ я его и не видалъ, такъ за мной и пропалъ цѣлковый.
"Поругалъ таки меня докторъ, осмотрѣлъ, подѣлалъ что то, а фельдшерамъ приказалъ, чтобы заживить въ пять дней. Послѣ этого фельдшеръ-то раза по четыре въ день приходилъ ко мнѣ, да перевязывалъ, ну, и заживилъ, вотъ только рубчикъ остался. До сихъ поръ знатко.
"Зажило, вышелъ, земляки еще не ушли, съ ними вмѣстѣ и отправился. Не долго только здоровъ-то былъ, опять сталъ что-то разнедуживаться. Пришли въ Р., на барки тамъ нужно было насъ садить.
— Какъ же, Иванъ! вѣдь оставить тебя придется, въ лазаретъ послать, говорятъ мнѣ.
— Батюшки! На барку-то только меня переправьте, а тамъ доѣду. Право, ничего… Поправлюсь.
"Упросилъ. До лодочки-то (на маленькихъ-насъ до барки-то возили) съ берегу кой-какъ дотащился, а ужь на барку-то на рукахъ подняли, самъ не смогъ. Слава Богу, думаю, здѣсь-то не остался, а тамъ что будетъ!
"Время тогда стояло — осень. Ненастье, дождикъ все шелъ, вмѣсто крыши — рогожки; каплетъ, обмокъ весь, иззябъ. Жена послѣднюю юпку отдала, укутала чѣмъ только пришлось. Однако, кой-какъ дотащились до нашего губернскаго города. Отдыхали тугъ порядочно, а я все еще нездоровъ, хоть и бродилъ. Сходилъ къ знакомому, денегъ занялъ полтинникъ, свои-то всѣ вышли. Съ этимъ полтинникомъ сто верстъ и шелъ до своего мѣста.
"Какъ были въ губерніи — мнѣ и говорятъ товарищи: «Объяви что боленъ, подводу дадутъ». Ладно, думаю, доберусь и безъ подводы.
"Пришло время отправляться, выстроили всѣхъ въ шеренгу и кричатъ:
— Кто боленъ, выходи!
Тотъ выскочилъ, другой.
— Что же, Иванъ, иной скажетъ — выходи!
— Иди коли тебѣ охота, а я погожу.
"Вышло человѣкъ 6. Усадили ихъ въ кружокъ, пересчитали, потомъ за ними пришли и увели.
— За подводами, говорю, пошли.
"Мы ушли, а тѣ тамъ и остались, иные и теперь еще подводы ищутъ, а я вотъ живу.
"Пошли домой. На станціяхъ при отправкѣ отпросишься раньше, да пока провѣряютъ, считаютъ, да разсчитываютъ и далеко уйдешь. Придешь на другую станцію, сидишь да чаекъ распиваешь — самоваръ то у насъ за плечами былъ — а наши мимо идутъ, только что прибыли. «Счастье, говорятъ, Ивану». Шли да шли и въ свои мѣста пришли. Послѣдняя остановка осталась, народъ съ радости-то выпилъ. Пришли какъ въ деревню, гдѣ ночевать нужно, шумъ подняли. Какой вѣдь народъ-то былъ все — атлетъ, одно слово. «Десятскаго! квартиру давай»!
"Вижу, мало толку будетъ.
— Пойдемъ, говорю товарищу: — мнѣ деревня-то знакома, поищемъ гдѣ ночевать.
"Пришли къ одной избѣ, старушки жили, постучали, вышла одна.
— Пусти, Бога ради, отогрѣться.
— А вотъ что я вамъ посовѣтую: идите въ овины, теперь сушатъ.
"И въ самомъ дѣлѣ. Пошли. Только надо было черезъ рѣченку перебраться по лавѣ, такъ — два бревнышка.
— Мнѣ, говорю, не перейдти будетъ; возьми хоть сумку-го, переберусь можетъ такъ-то.
"Отдалъ, да ползкомъ. Полы-то пальта въ воду спустились, оно и ловчѣе. Кой-какъ переползъ. Пришли въ овинъ, мужики знакомые.
— А! Иванъ! здорово! Ты какъ сюда попалъ?
— Такъ и такъ, пустите переночевать, говорю.
— Иди въ яму — теплѣе.
"А наши въ деревнѣ драку сочинили, шумѣли, шумѣли, насилу толкъ взяли.
"Пришли и въ родной городъ. Встрѣтился хозяинъ, у котораго я квартиру снималъ.
— Здорово, Иванушко, какъ поживаешь? Водочку-то пьешь ли?
— Пью, братецъ, пойдемъ.
"Сходили въ трактиръ, выпили тамъ графинчикъ, другой, идемъ назадъ, а его матка на встрѣчу, да и говоритъ:
— Ахъ, Максимъ, Максимъ! сколько разъ ужь я тебѣ говорила — не пей. Нашелъ съ кѣмъ связаться: чего ужь у Шуркина взять!
«Дай ей Богъ царство небесное! и теперь еще вспоминаю какъ она это говорила. Ей-то я иногда въ шутку послѣ говорилъ: — Помнишь, молъ, что тогда говорила…»
Принялся Шуркинъ опять за торговлю. Обвѣшивать и обсчитывать дорогой еще закаялся, вскорѣ пересталъ и пить, за дѣло крѣпко принялся. Упорнымъ трудомъ выбился изъ нужды и теперь только въ разсказахъ вспоминаетъ объ ней. На сколько легко было выбиться, можно отчасти судить по такому разсказцу его.
"Довѣріе то какое было. Семенъ Иванычъ тогда приказчикомъ здѣсь былъ, такая ли собака, что не приведи Богъ. Пока ладишь съ нимъ — еще ничего, а не поладилъ — шабашъ: ни на копейку не отпустятъ, что хоть дѣлай, хоть давись. Ну, да и я не промахъ былъ: отвѣсить пудикъ муки, схватишь да домой.
— А деньги? — кричитъ.
— Сейчасъ подамъ.
"Не повѣрить — за мной на квартиру.
— Ну, давай деньги!
— Погоди же, братецъ, сейчасъ.
— Подавай коли муку. Гдѣ она?
— А вонъ возьми.
«У меня ужь и вода раньше въ квашню налита, приготовлено; какъ принесъ муки и — бухъ въ квашню. Тѣсто-то не возьметъ; поругается, поругается, да такъ и уйдетъ. Выручишь — отдашь».
Пройдя по такой дорогѣ, Шуркинъ научился цѣнить деньги и очень неохотно растается съ ними. Стоитъ только одному, другому рабочему попросить у него денегъ, чтобы онъ потерялъ хорошее расположеніе духа и началъ ворчать: «зачѣмъ, да почто» — хотя и дастъ въ концѣ концовъ.
IV.[править]
За попутье передамъ еще, что помнится изъ разсказовъ о своей молодости другого представителя купечества, съ которымъ мнѣ доводилось сталкиваться, который крупнѣе какъ фигурою, такъ и оборотами торговли, чѣмъ Шуркинъ.
— Ничего я такъ не боялся, какъ чтобы въ деревню не послали. Нужда вѣдь тамъ была, въ пастухи бы матка отдала. Скажетъ только хозяинъ, что въ деревню пошлетъ, такъ убиться радъ на работѣ. Никакого наказанія такъ не боялся. Меня хозяинъ, царство небесное, не билъ никогда. Разъ только, точно вчера помнится, ударилъ. Нога у меня болѣла и шибко болѣла, стоять на ней больно было; такъ что-то съ ней сдѣлалось. Вотъ въ лавкѣ я стоялъ, да при хозяинѣ-то и облокотился на ларь. Замѣтилъ это онъ, подошелъ, да ни слова не говоря, и ударилъ по головѣ, шапку сшибъ. Онъ ничего не сказалъ — я я молчу: знаю ужь за что. А у меня нога болѣла.
Сестра у него была, такъ та, когда мимо дому-то хозяйскаго идешь, и то велѣла шапку скидывать. Разъ пришлось — несъ я бутылку пуда съ два масла деревяннаго, нельзя было снять шапки — вѣдь пожаловалась хозяину, тотъ было мнѣ выговаривать.
— Какъ же бы я снялъ шапку-то, коли бутылка въ рукахъ? а ну, бы уронилъ, да разбилъ, тогда что? Ничего больше мнѣ не сказалъ, а сестрѣ наказалъ: спрашивай, да во время.
Любилъ меня все-таки хозяинъ, и ласковъ бывалъ. Сердца, главное, не имѣлъ: сейчасъ тебя обругаетъ — горячъ былъ — а потомъ, глядишь, все и прошло, сейчасъ и опять говоритъ какъ ни въ чемъ не бывало.
Съ нимъ часто мнѣ приходилось въ двоемъ на солодовнѣ работать. Ночью больше. Бывало, покидаемъ, покидаемъ солодъ, устанетъ старикъ.
— Ну, Миша, ложись сверху на груду-то, отдохнемъ, скажетъ. Молодъ что-ли тогда былъ, или заботы было меньше, только какъ легъ, такъ точно въ воду палъ; сейчасъ и уснешь. Да таково крѣпко, что послѣ хозяинъ будитъ, будитъ, не можетъ докричаться и станетъ подрывать груду съ низу, вмѣстѣ съ солодомъ. Я и скачусь на полъ, значитъ и проснусь. Для этого и на верхъ онъ клалъ.
Крѣпко же и спалъ я тогда: набѣгаешься за день-то. Разъ что было. На святки домой питерцы проѣзжали тогда, ну, иной и ночью ѣдетъ, придетъ на квартиру, проситъ въ лавку сходить, пряниковъ продать. Этакъ вотъ и случись. Разбудилъ меня прикащикъ какъ никакъ. Я съ просонковъ-то одинъ сапогъ надѣлъ на ногу, а на другую-то и позабылъ, такъ и пошелъ въ лавку.
На половинѣ дороги только опамятовался: зябнуть стала нога, посмотрю — анъ босая. Побѣжалъ назадъ обуваться. Ну, и работали только тогда. Что вдвоемъ съ хозяиномъ мы дѣлывали, заставь теперь четверыхъ — не придѣлать. А чаевъ-то теперешнихъ, по три раза на день, и не слыхали. По большимъ праздникамъ, въ Пасху, да Рождество чашки двѣ вышлютъ, да кусочекъ сахару, а не то что за столомъ, около самовару, часа по два просиживать.
И здоровъ я былъ тогда молодой-то: по 17-му году куль соли, 12-ть пудъ, ни по чемъ было вынести. Тележекъ-то этихъ, что нонѣ пошли, въ поминѣ не было. Принесешь какъ изъ дому въ лавку мѣшокъ муки, точно стакановъ пять самаго горячаго чаю выпьешь: потъ льетъ.
Послалъ меня разъ хозяинъ въ Высокое, верстъ больше тридцати отсюда будетъ, деньги получить съ мужичка. И денегъ-то всего двадцать рублей, да дорогія тогда деньги были по нашему мѣсту. Пошелъ я, къ обѣднѣ благовѣстили, мужикъ знакомый еще на дорогѣ попался, верстъ десятокъ подвезъ, а то все пѣшкомъ отмахалъ. Такъ захотѣлось, братецъ, къ женѣ побывать, она у матушки моей жила, верстъ пять отсюда будете, я и махнулъ въ тотъ же день назадъ. Совсѣмъ ужь стемнѣло какъ пришелъ. Переночевалъ, а къ утру въ лавку пришелъ. Скажи нонѣ это кому — ни за что не сдѣлать!
Поступилъ онъ въ лавку совсѣмъ неграмотный, а какъ сталъ понимать торговлю, захотѣлось выучиться писать, въ особенности цифры. Обучать взялся прикащикъ, но съ условіемъ, что мальчикъ (ему было тогда 14 ть лѣтъ) выносилъ за него, при случаѣ, тяжести: мѣшокъ муки, куль соли и т. п., за каждую букву или цифру по одному. Буквально, тяжела ему пришла наука.
Благодаря мѣсту, какое онъ занималъ, ему приходилось бывать во всякихъ обстоятельствахъ, въ которыхъ нужно было разсчитывать только на себя, на свои силы. "Пришли мы на лодкѣ къ Овинникамъ, верстъ 20-ть отсюда. Товаръ шелъ съ нижегородской. Дальше идти мелко, нельзя — привалили. Пока что — стемнѣло. Народъ-то у меня былъ набранъ все тутошній, ближній, весь и разошелся по домамъ, въ свои деревни, оставили меня на лодкѣ одного. Была у меня говядина съ собой, привязалъ ее на веревочку, да и спустилъ за бортъ, чтобы не такъ портилась. Вотъ только и примани ночью говядина рыбу, да сколько! отродясь не видывалъ эстолько! Темко… ничего не видно. Тихо все, а на водѣ-то гулко. Плескъ подняли, объ лодку стукаются, да шибко таково. Забрался въ казенку, да такъ всю ночь и просидѣлъ, вылѣзти то боюсь, малъ быль еще. Натерпѣлся же я тогда страху! и уснуть не могъ, пока солнышка не взошло. И свѣтать начало — все боялся, а показалось солнышко и ничего, пересталъ бояться.
Всего наглядишься на водѣ-то! И смѣхъ, и горе. Поднимались мы однова бичевой, конями. Пароходовъ мало было слышно еще и на Волгѣ. Лодокъ была не одна, а а на задней шелъ, а какой народъ коноводы были — не клади плохо. По берегу все покосы шли. Кто изъ мужиковъ подогадливѣй, стоги-то подальше отъ бичевника сметалъ, а тутъ попалась копна на самой дорогѣ. Передніе-то и позапаслись сѣнцомъ, да и ушли, а мы плетемся сзади; у меня мальчишка и погонщикомъ былъ. Только не прошли мы саженей десяти отъ копны, бѣжитъ за нами старичишка. «Стой, стой! сѣно украли!» Онъ, видно, нарочно и копну-то поставилъ: возьмутъ-де, а а подстерегу, да и "дерну что-нибудь. Должно быть и сторожилъ тутъ все, да и заснулъ, прозѣвалъ, какъ брали. Мой мальчишка ни клочка не взялъ. Догналъ насъ старикъ, остановилъ лошадей, мальчуганъ не знаетъ, что и дѣлать, а я кричу, чтобы погонялъ, а то попятитъ. Однако, старичишка не отпускаетъ; сталъ середи лошадей, обвелъ ихъ вокругъ себя, да чалкой-то и обвился. Такъ ловко себя обвернулъ, что нарочно такъ не сдѣлаешь. Мальчишка мызгнулъ лошадей, пошли они, старикъ упирается, да ругаетъ насъ. Какъ стало бичеву-то натягивать, его и стало сжимать, вывернуться не можетъ, видитъ бѣда приходить — какъ закричитъ. Плохо, вижу, дѣло, кричу мальчугану, чтобы лошадей остановилъ, тотъ оббѣгать ихъ, а онѣ шибче; забѣжать-то не можетъ! Бичева туже, да туже. Совсѣмъ старика сжало, смерть близка. Однако, остановили лошадей, выпутали старика, и о сѣнѣ забылъ, сразу домой ударился. Смѣялись мы послѣ, а тогда я испугался.
— Самъ-то иногда отъ смерти недалеко бываешь. Обшестился разъ, да съ шестомъ-то въ воду, а холодно было, мѣсто глубокое, ну, выплылъ кое-какъ. А на томъ мѣстѣ другой разъ свалился этакъ мужикъ, да видно подъ лодку попалъ, такъ и не видали. Упалъ, не вынырнулъ.
А то застала погода на Волгѣ. Валы разгулялись такіе, что только держись. Стояли, стояли, измокли всѣ, перезябли, хотя бы чайку копить и то — нѣтъ, и ѣды-то почитай нѣтъ. Берегъ-то и близко, да не вскочишь. Вздумали мы вчетверомъ на берегъ съѣздить. Сѣли въ лодочку, поѣхали, только никакъ не пристанемъ къ берегу. Только бы подъѣхать, а насъ и откинетъ валомъ дальше прежняго. Бились, бились, ничего не можемъ нсдѣлать. На середину выбрались, и на лодку ужь не можемъ добраться. Качало, качало, лодочка-то и безъ того худа была, а тутъ и совсѣмъ раскачало: щель дала на днищѣ. Вода — фонтаномъ въ лодочку. Одинъ, не будь глупъ, сейчасъ кафтанъ долой, закрылъ щель и самъ легъ брюхомъ. Прижалъ кафтанъ, вода-то и не набирается. Долго это говорится, а тогда живо — и лежитъ. Смѣшно теперь вспомнить, какъ онъ лежалъ, а въ ту пору не до смѣху. Какой смѣхъ — смерть за дощечкой. На наше счастье, живымъ видно быть, одинъ гребецъ слышитъ, что весло за дно задѣло. Попробовалъ еще — задѣваетъ. Слова не говоря, бултыхъ въ воду: по брюхо только, схватился за веревку, держитъ лодку. Тащить-то не сможетъ, а держитъ. Другой соскочилъ ему на подмогу, третій. Выбрались мелью на берегъ, трактиръ нашли и попили чайку. А далеко ли смерть была!
Смѣлъ же я тогда былъ. Бывало, пошлетъ хозяинъ въ N. за товаромъ, ѣдешь ночью, одинъ-одивёшенекъ, никого не боишься. Ну, и сила была, да и лошадь хороша. Пришлось такъ ѣхать обратно съ товаромъ, дѣло ночью. Обгоняю пѣшехода, называетъ меня:
— Здорово, Михайло Иванычъ! подвези-ко меня немножко. Посадилъ его. Ѣдемъ, да разговариваемъ. Сказалъ, изъ какой деревни, мужиковъ знаетъ, сказался и чей, родню разсказалъ. Вдругъ, около ручья, онъ меня и вытолкнулъ изъ саней-то, да хлестать было по лошади: угнать хотѣлъ. По счасткамъ, рука въ возхахъ запуталась. Потащило меня, лошадь и остановилась. Поднялся я за ноги, повалилъ его въ саняхъ, и руки назадъ. Связалъ и положилъ. Разка-два видно стукнулъ въ горячкѣ-то. Поѣхалъ. Дорогой принялся просить меня мужикъ, чтобы отпустилъ. Грѣхи, молъ, попутали, не буду больше. Что, думаю, не по судамъ съ нимъ таскаться! Развязалъ, отпустилъ, только на дорожку разокъ-другой по шеѣ далъ. Не балуйся.
Смѣлъ былъ тогда, не то что теперь. Теперь въ дорогѣ, если хто невзначай изъ лѣсу вывернется — неловко сдѣлается. Даже волосы на головѣ начнутъ шапку поднимать.
Какъ вышедшій изъ крестьянской среды, часто сталкивавшійся съ нею при торговлѣ, онъ отлично знаетъ положеніе крестьянъ, ихъ нужды и средства. Почему, гдѣ бы и когда ни встрѣтился съ мужикомъ, будь то за желѣзной дорогѣ, на пароходѣ, на постояломъ дворѣ, онъ непремѣнно разговорится и долго проговорятъ съ видимымъ интересомъ. Кромѣ того, изъ своихъ столкновеній со всякимъ людомъ, во всевозможныхъ положеніяхъ, пріобрѣталъ громадную наблюдательность и осторожность въ обращеніи. Такіе люди особенно крѣпко забираются въ какую-то скорлупу съ людьми не своего круга, съ чиновниками, въ особенности, если тѣ будутъ въ разговорѣ стараться приноравливаться къ его понятіямъ. Такого собесѣдника онъ живо раскусить, хотя тотъ и не догадается. Многіе, очень многіе, которые называютъ себя проницательными людьми, встрѣтясь съ такимъ субъектомъ, подумаютъ, что это простой парень, который радъ, если его чему поучатъ. А этому простому парню немного нужно времени, чтобы тонко подмѣтить характерныя мелочи и сгруппировать ихъ такъ, что его новый знакомый сразу представится ему съ своими сильными и слабыми сторонами.
Затѣмъ опытность въ опредѣленіи качествъ товаровъ удивительная, въ особенности тѣхъ, которыми торгуетъ. Знаетъ толкъ и во многомъ такомъ, что не входитъ прямо въ его спеціальность, какъ-то: въ лѣсѣ, лошадяхъ, скотѣ и т. п. Достаточно, напримѣръ, ему осмотрѣть корову, ощупать, чтобы опредѣлить ея молочность, количество сала, мяса, вѣсъ кожи. Глазъ пріобрѣлъ хозяйскій, никакой пустякъ не пропуститъ безъ вниманія, такъ что относительно его вполнѣ вѣрна пословица: «хозяинъ по двору разъ пройдетъ, такъ рубль найдетъ».
Замѣчательна память на лица и обстоятельства; говорятъ, что такая у поповъ еще встрѣчается. Прежде, ему ничего не надо было записывать, теперь же началъ жаловаться, что плоха память стала. А то иногда встрѣтитъ человѣка, назоветъ по имени, спроситъ не ошибся ли и напомнитъ, что лѣтъ десять тому назадъ вмѣстѣ изъ Питера ѣхали, и въ это время то-то случилось. А еслибы пришлось ѣхать съ нимъ мимо деревень, то навѣрное встрѣтится съ сотнею лицъ, съ которыми раскланяется, называя по имени, и справится о старикахъ, съ которыми тоже знался. Иногда послѣ разскажетъ смѣшной или горестный случай, въ которомъ участвовалъ попавшій на встрѣчу человѣкъ, а онъ былъ свидѣтелемъ. Просто диву дашься, услыхавъ мельчайшія подробности иного случая, происходившаго лѣтъ 20 назадъ, и такъ свѣжо сохранившагося въ памяти.
Въ то время, какъ мнѣ пришлось его знать, онъ былъ человѣкъ совершенно сложившійся (ему было лѣтъ 50), съ законченнымъ міровоззрѣніемъ и установившимися своеобразными понятіями о чести и честности. Чувствовалась въ немъ сила, энергія и умъ далеко не дюжинный, такъ что поневолѣ являлось къ нему уваженіе, какъ и всегда къ силѣ, въ какой бы средѣ она ни встрѣтилась.
V.[править]
Изъ двухъ предъидущихъ главъ можно отчасти видѣть, какъ прошла молодость непритаманныхъ купцовъ, которымъ приходилось съ бою занимать то положеніе, въ какомъ они находятся теперь. У купцовъ природныхъ, конечно, не такъ. Есть у меня знакомый, который занимаетъ теперь промежуточное, такъ сказать, положеніе: къ отцамъ совсѣмъ не присталъ, отъ дѣтей ушелъ. Родился онъ въ старой купеческой семьѣ: уже дѣдъ его былъ купцомъ. Молодость пришлось провести подъ давленіемъ рѣзко-физическимъ, если можно такъ выразиться. Изъ дому вечеромъ уйти и не думай, а уйдешь, не послушаешь запрета — потасовка. И это даже тогда, когда онъ былъ въ полномъ развитіи физическихъ силъ. Дѣло молодое, кровь горячая, гдѣ же усидѣть дома? Чуть старики улягутся, онъ изъ окошка на дворъ и — ищи вѣтра въ полѣ. Погуляетъ, а что значитъ «гулять», при такихъ условіяхъ — само собою понятно, а передъ утромъ, тѣмъ же ходомъ, назадъ. Выходитъ въ лавку утромъ, при старикахъ торгуетъ, а безъ нихъ и соснуть часокъ можно, прикащики свой народъ, не выдадутъ.
Дѣла свои онъ велъ ловко, хотя и рискованно, иногда попадался, но всегда благополучно сходило. Много курьёзныхъ случаевъ разсказываетъ онъ изъ своего прошлаго. Приведу одинъ для примѣра.
"Ко мнѣ въ лавку бабы ходили. Въ зади-то дверь на дворъ была, такъ и ловко: въ однѣ впустишь, а въ другія, ежели не гожа, выпустишь. Разъ пришла этакъ ко мнѣ въ лавку, я и ушахъ съ ней бесѣдовать. Мальчишку у дверей на улицу поставахъ сторожить, хоть и никого не ждалъ: запираться скоро надо было. Вдругъ самъ старикъ и приходитъ, а я ее и проводить не успѣлъ. Что дѣлать, въ погребъ и спустилъ. Закрылъ ее тамъ, выхожу къ самому.
— Гдѣ былъ?
— Въ погребъ спускался посмотрѣть.
Скоро, думаю, уйдетъ, а онъ все сидитъ, да сидитъ. Такъ до запору и просидѣлъ. Заперлись, а она въ погребѣ и осталась, всю ночь тамъ просидѣла. Какъ пришелъ утромъ, выпустилъ ее, первое слово было:
— Крысъ-то сколько! Господи!
Да у меня еще старикъ былъ хорошъ: иногда и видитъ, что не ночую дома, домашнимъ не скажетъ. Мнѣ только одному, если что. «Поберегай молъ здоровье! поберегай»! А будь-ко другой!
Теперь онъ остепенился (на 4-й десятокъ идетъ) и только живостью напоминаетъ прежняго.
Ныньче формы давленія измѣнились, положимъ, но суть все-таки осталась. Рѣдко теперь услышишь, что отецъ поколотилъ сына — до такихъ рѣзкихъ формъ давленія дѣло не доходить — но за то не рѣзко и противодѣйствіе. Посмотримъ же какъ проводилась и проводится молодость у дѣтей.
Пока мальчикъ не поступилъ въ лавку, не надѣлъ «присягу» (полотняный фартукъ), онъ находится исключительно подъ материнскимъ надзоромъ и пользуется, сравнительно, большею свободою. Но какъ только попалъ за прилавокъ, попалъ подъ начало къ самому, такъ и прощайся съ красными днями дѣтства, онъ дѣлается полною собственностью самого
Надѣвъ присягу, если это въ овощной лавкѣ, онъ первое время присматривается; взвѣситъ — что велятъ, продастъ — чему цѣну знаетъ, но такъ идетъ не долго. Потомъ постепенно входитъ въ суть торговли, узнаетъ цѣну всѣхъ товаровъ и становится за прилавокъ, чтобы представлять собою отца, что и долженъ будетъ дѣлать неопредѣленное число лѣтъ.
Что рѣзче всего бросается въ глаза, если ближе присмотрѣться къ положенію молодого купечества, такъ это именно неопредѣленность этого положенія. Посторонній мальчикъ, поступающій на выучку въ лавку, знаетъ, что чрезъ 4—5 лѣтъ онъ поступитъ въ прикащики, будетъ имѣть опредѣленное занятіе, будетъ получать жалованье, а если не понравится у одного хозяина, то перейдетъ къ другому. Наконецъ, чуть случай подошелъ, онъ примется за самостоятельное дѣло. Не то мы видимъ у купеческаго сынка. Выучка его можетъ кончиться только по смерти отца, раньше же — все отцовское, и самъ онъ отцовскій и свою волю, свои желанія долженъ подчинить отцу. Жалованья не получаетъ: все-де-твое будетъ какъ помру, не унесу же съ собой, а до тѣхъ поръ на каждый рубль онъ долженъ спрашивать разрѣшенія, и если получитъ, то долженъ отдать отчетъ, куда израсходовалъ. Но обыкновенно устанавливается молчаливое соглашеніе со стороны отца на то, чтобы сынъ бралъ деньги безъ его вѣдома, чтобы ему не знать, такъ какъ, съ одной стороны, нѣтъ возможности услѣдить за выручкой, а съ другой, есть сознаніе, что сынъ имѣетъ право на деньги за свою работу, и что есть такіе расходы, отчета въ которыхъ онъ отдавать не будетъ.
На свой рискъ онъ ничего не дѣлаетъ, да и не можетъ дѣлать, даже послѣ многихъ лѣтъ, проведенныхъ за прилавкомъ. Онъ служить только исполнителемъ приказаній отца. Все обдумываетъ хозяинъ — все его, все онъ нажилъ, а сынъ долженъ только исполнить и отдать отчетъ. Отецъ можетъ задумать и привести въ исполненіе что ему угодно, а сынъ все долженъ дѣлать съ его одобренія, и отъ одобренія или неодобренія будетъ зависѣть движеніе дѣла.
Какой можно ожидать самостоятельности и предпріимчивости отъ людей, проведшихъ лучшую пору жизни на помочахъ? Что они будутъ дѣлать, когда отцы помрутъ, когда они очутятся сами себѣ хозяевами, привыкши къ чужой волѣ, чужому загаду? Лучшее чего можно ожидать, это только продолженія завѣщаннаго отцовскаго дѣла: ни шатко, ни валко, ни на сторону. Да и то, если все будетъ обстоять благополучно, если не зарвется, не захочетъ размахнуться, получивъ, наконецъ, свободу распоряжаться самимъ собою и капиталами.
Сколько, въ самомъ дѣлѣ, разъ повторялась исторія, что отецъ или дѣдъ начинали свою карьеру съ грошей, наживали деньги, а ихъ потомки опускались до нельзя, пропустивъ сквозь пальцы все наслѣдство. Отцы все время дѣйствовали на свой рискъ, употребляли страшныя усилія при пріобрѣтеніи первыхъ рублей, и знаютъ, какъ они дороги. Купеческій сынъ живетъ безъ нужды, мало даже услышитъ о ней, живетъ за чужимъ загадокъ. не думая о завтрашнемъ днѣ. Отцы, любя дѣтей (какъ сильно любятъ, можно увидать, если сынъ заболѣетъ безнадежно, пойдетъ въ солдаты и т. п.), и желая имъ добра, заслоняютъ ихъ отъ жизни, не даютъ чувствовать ея толчковъ, желаютъ избавить ихъ отъ тяжелой дороги, которую испытали на своей шкурѣ.
Бываютъ, въ видѣ исключенія, отцы, старающіеся дать просторъ сыну, не начинающіе дѣлъ безъ совѣта съ сыномъ и благосклонно принимающіе его сужденія, но это приходитъ только тогда, какъ сынъ много лѣтъ провелъ на помочахъ и ни въ чемъ не былъ замѣченъ. Больше вѣроятности, что такія исключенія бываютъ между людьми, выбившимися ръ купцы своими силами, потому что наслѣдственные и въ этомъ отношеніи дѣйствуютъ больше по рутинѣ: «дѣды такъ поступали». Еще рѣже встрѣчаются отцы, у которыхъ дѣти рано начинаютъ жить самостоятельно. Знаю я одну такую семью, гдѣ сыну съ 12-ти лѣтъ приходилось ѣздить въ Петербургъ одному и дѣйствовать безъ указки. «Бывало бьешься, бьешься, разсказывалъ онъ про это время: — товаръ съ рукъ нейдетъ — и завоешь, головушка! Да ничего, выправлялись».
И дѣйствительно, выправился. Теперь ведетъ самостоятельное дѣло, въ которое вкладываетъ свою волю, свою иниціативу. Съ отцомъ въ превосходныхъ отношеніяхъ, теплыхъ, дружескихъ. Видно, что этотъ человѣкъ не скоро потеряется, что не скоро захлеснеть его житейскою волною. Кромѣ того, въ такихъ людяхъ замѣчается большая терпимость къ другимъ людямъ и болѣе душевныя отношенія, чѣмъ у развивавшихся на помочахъ. Въ послѣднихъ вы чаще замѣтите какъ будто презрѣніе, насмѣшку ко всѣму остальному человѣчеству, къ непонятнымъ для нихъ интересамъ и побужденіямъ. У иныхъ, при задаткахъ въ характерѣ, замѣчается страшно развитой эгоизмъ, сознаніе собственнаго превосходства надъ всѣми, убѣжденіе, что всѣ должны работать на него. И смѣшно, и досадно бываетъ видѣть такихъ молодыхъ людей, очень не глупыхъ иногда, которые пальцемъ не толкнулись о жизнь, благодаря батюшкамъ, старательно заслонявшимъ ихъ отъ жизни, и за всѣмъ тѣмъ, относящихся ко всему и ко всѣмъ съ высока и со смѣхомъ. Что было бы съ ними, еслибы имъ пришлось взглянуть прямо въ очи жизни, не чувствуя за собою ни батюшки, ни его кармана?
Къ одной изъ особенностей здѣшней купеческой молодежи слѣдуетъ отнести то, что она поздно женится, тогда какъ въ недавнія времена, навѣрно, была бы ужь поженена. Вѣроятно, принужденія въ этомъ нѣтъ, а такъ какъ во всемъ остальномъ молодые люди воли не имѣли, то и въ этомъ дѣлѣ имъ не сподручно и не привычно поступать по своей волѣ. Есть и другая причина такого нежеланія: пока не женатъ, можно кой-когда и сжаться, уступить, а женишься — придется за двоихъ отвѣчать. Не поладитъ жена съ семействомъ — вотъ и бѣда. Какъ заставишь ее сжаться? На ея сторону не станешь — непріятность съ женой; противъ родителей пойдешь — еще хуже. Приходится вводить въ семью новаго человѣка, мало знакомаго, который неизвѣстно въ какія отношенія станетъ къ членамъ семьи. Не будутъ ли эти отношенія натянутыми, неловкими? А разъ заведется непріятноетъ, Богъ вѣсть какой ломкѣ придется подвергать себя, жену и семью; да и чѣмъ эта ломка кончится? Пожалуй, и прогонятъ ни съ чѣмъ; вѣдь своего-то ничего нѣтъ, все его, родителя, и онъ воленъ дѣлать что угодно. Многіе родители, вѣроятно, въ негодованіи бы пришли, еслибы знали, что существуетъ такой мотивъ въ нежеланіи сыновей жениться. «Какъ! боится, что я прогоню? Да развѣ я думаю даже объ этомъ. Стыдно и предположить-то это относительно меня! Я ли не работаю, а ли не стараюсь, а для кого? Все для дѣтей. Неужели я способенъ угнетать родного сына, пойти противъ него? Развѣ я не люблю его, не забочусь о немъ день и ночь? Если что и запретишь, такъ для его же пользы» и т. п. Вотъ что сказалъ бы каждый и со своей точки зрѣнія былъ бы правъ; но не хватятъ духу винить и дѣтей, въ виду ихъ неопредѣленнаго положенія. Вѣдь ямъ только догадываться приходится, что отцы ихъ любятъ, а на дѣлѣ не является ли для нихъ отецъ въ видѣ грознаго начальства, которое можетъ всегда взыскать и приказать? Положимъ, и приласкать можетъ, но какое вліяніе имѣетъ ласка лица, котораго съ малыхъ лѣтъ привыкли бояться?
VI.[править]
Сокращеніе своей воли и своихъ желаній выпадаетъ на долю купеческихъ сыновей не въ одной только торговлѣ, но простирается и дальше — на его личную жизнь. При торговлѣ у него нѣтъ дѣла, которое бы захватывало его совсѣмъ, потому, что вопервыхъ, онъ ничего не можетъ предпринять на свой рискъ, а во-вторыхъ, еще вопросъ: всѣ ли по охотѣ занимаются торговлей? Наконецъ, торговля не можетъ у него занять всего времени. Отъ извѣстнаго часа утра и до 9-ти вечера онъ сидитъ въ лавкѣ, худа являются, съ большими или меньшими паузами, покупатели, которымъ онъ долженъ отпустить товаръ, а чаще — приказать прикащику; затѣмъ записать, кому требуется, въ черневую, изъ которой, въ мѣсяцъ разъ, два, перевести въ бѣловую. Ясно, что время свободного у него и въ лавкѣ много, которое и проходитъ скучно и безцѣльно. Остается вечеръ съ 9-ти до 12-ти, по крайней мѣрѣ. Какъ употребляется это время?
Купеческій сынъ, пока не сдѣлается самимъ, не можетъ безъ спросу уйдти изъ дому куда бы то ни было. Пускай бы это было, пока онъ мальчикъ-несмыслёночекъ, но дѣло стоитъ такъ и тогда, когда ему минетъ совершеннолѣтіе. Даже послѣ этого, уходи только туда и тогда, куда и когда отпустятъ, на столько времени, на сколько получилъ разрѣшеніе. Никуда и никогда не можетъ онъ пообѣщатся придти, хотя бы ему самому и хотѣлось. Пообѣщаетъ, а вдругъ «голова заболитъ». Послѣднее вошло въ употребленіе, какъ формула, благодаря тому, что стыдно сознаться, что родитель не разрѣшилъ.
Та замкнутая жизнь, которую приходится вести купеческому сынку, не можетъ удовлетворять всѣхъ его желаній и потребностей. Главное дѣло, она не даетъ почти никакихъ волненій и ощущеній, благодаря которымъ только и красна жизнь. Сиди въ лавкѣ, сиди дома, читай, если охоту имѣешь, но вѣдь и та фиктивная жизнь, которая получается при чтеніи, скоро наскучаетъ. Еслибъ захотѣлось подѣлиться впечатлѣніями, полученными отъ чтенія, собравшись съ ровесниками вечеромъ, то и того нельзя: поди спрашивай разрѣшенія, объясняй, зачѣмъ понадобилось, и все это въ полной увѣренности, что навѣрное не отпустятъ. Также точно рѣдко получишь разрѣшеніе прогуляться но улицѣ при хорошей погодѣ, не говоря уже о томъ, чтобы прокататься до полночи на лодкѣ, попѣть пѣсенъ, повеселиться какъ хочется. Не даромъ же, если такія прогулки и случаются, то и сквозь веселье и дурачества виднѣется какъ бы натянутость, неувѣренность. Отцамъ непонятнымъ кажется, отчего бы сыну не удовлетвориться тѣмъ дѣломъ, которое у нихъ наполняетъ все время, отчего сыновья просятся вечеромъ погулять, къ товарищамъ сходить? «Не ходи. Не почто. Избалуешься» Вотъ обычный отвѣтъ на эти просьбы. Разрѣшеніе дается только на форменныя вечеринки и балы у знакомыхъ, да и то, пожалуй, съ наказомъ: «потише гуляйте, да пораньше приходите».
— Что вы никогда не собираетесь вмѣстѣ по вечерамъ? спросилъ я однажды у одного изъ нашей молодежи: — сами вы, кажется, виноваты, что время у васъ проходитъ такъ вяло и безцвѣтно.
— Толкуешь ты! Что же ты тутъ подѣлаешь! Сначала-то боишься и спрашиваться, а потомъ — огорчать семейство не охота. Да, признаться, не охота и приниматься: привыкаешь какъ-то. Право, праздникъ придетъ, въ лавку не идти цѣлый день, точно чего не хватаетъ. Хоть и знаешь, что въ лавкѣ дѣлать нечего, а все будто при дѣлѣ, отвѣтилъ мнѣ молодой человѣкъ.
— Не весело становится, говорилъ онъ же въ другой разъ: — какъ подумаешь, что дожилъ до 25-ти лѣтъ, а и вспомнить-то нечего. Какъ поступилъ въ лавку, такъ и прошло время день за день. Выйдешь утромъ, попивши чаю, посидишь, подѣлаешь кой-что. Молодцовъ отпустишь пообѣдать, самъ сходишь. Подойдетъ вечеръ — сходишь чаю попить, да и сидишь въ лавкѣ до вечера. Бываютъ покупатели, отпустишь, запишешь. Запрутъ лайку, пойдешь домой… Дѣлать тамъ нечего; почитаешь, походишь по комнатѣ, пѣсенъ попоешь. Ну, поужинаешь — и спать. Да такъ изо-дня въ день. Въ чемъ прошла жизнь? Ничего не видалъ, ничего не знаешь… Подумаешь иногда объ этомъ, такъ бы, кажись, и хватилъ «мухи».
Иной и хватить «мухи». Веселѣе станетъ, развязнѣе, свободнѣе. Не долго до того, что и переложить. А случись это нѣсколько разъ, попади подъ замѣчаніе — и дѣло плохо. «Муха» доставляетъ новыя ощущенія, которыхъ такъ бѣдно въ его жизни, а добывать ихъ затруднительно. Является положительный запретъ уходить изъ дому. Пренебрежетъ запретомъ, уйдетъ — попадется разъ-другой — и дорога торная. Довѣріе отца къ нему пропадаетъ, да и есть основаніе, такъ какъ не безъ денегъ же сынъ гуляетъ, а гдѣ же ихъ можетъ взять, коли жалованья неполучаетъ? Постепенно отъ торговли оттирается и оказывается не у дѣлъ, потому что не надеженъ. А безъ дѣла еще больше простора испортиться. Вѣроятно, когда молодой человѣкъ бралъ безъ спросу первые гривенники, то чувствовалъ себя неловко, но вѣдь только первую пѣсенку зардѣвшись спѣтъ. Деньги доставать будетъ труднѣе и труднѣе, а требуется ихъ больше и дольше — глядишь, и полетятъ мѣшки муки черезъ заборъ. У всѣхъ такой выбившійся изъ колеи видитъ презрѣніе къ себѣ, а можетъ быть, и самъ чувствуетъ что-то подобное; является желаніе заглушить сознаніе этого въ винѣ, показать, что если на него плюютъ, такъ и онъ на всѣхъ плюетъ. Само собою явится озлобленіе въ отношеніяхъ между отцомъ и сыномъ, которое можетъ дойдти, если и отецъ выпиваетъ, до возмутительныхъ явленій: до обоюдныхъ зубокрушеній и потасовокъ, а иногда (чего, впрочемъ, въ послѣднее время не слышно, а говорятъ бывало) и до колоченья сына не на животъ, а на смерть.
Разъ дойдетъ дѣло до такого положенія, то мало вѣроятности, чтобы человѣкъ свернулъ на другую дорогу, остановился во-время. Надо какую-нибудь радикальную перемѣну въ жизни, какой-нибудь особенный случай; большею же частію наступаетъ положеніе въ родѣ того, въ какомъ находятся Брилкинъ, Сушкинъ и т. п. Какіе, въ самомъ дѣлѣ, нравственные принципы могутъ выработаться у человѣка, если раньше онъ прожилъ такъ, какъ приходится обыкновенно прожить купеческому сынку, и которые помогли бы ему снова встать твердо на ноги, если онъ и пошатнулся?
Незавидно положеніе и отца, сынъ котораго сбился съ пути. Сынъ, котораго онъ воспиталъ, для котораго старался, гибнетъ въ его глазахъ и не хочетъ перемѣниться, несмотря ни на увѣщанія и даже на сильныя мѣры, какія принимаетъ противъ него отецъ. Больно ему это видѣть, не менѣе больно и то, что сынъ даетъ орудіе, которымъ свой же братъ купецъ можетъ кольнуть, при случаѣ, болѣе или менѣе тонко: что-молъ сынъ-то твой пьяница дѣлаетъ? Съ стѣсненнымъ сердцемъ онъ принимается за болѣе и болѣе сильныя мѣры для сокращенія сына, въ полной увѣренности, что эти мѣры должны подѣйствовать — да другихъ онъ не знаетъ, какъ не знаетъ и того, что безпутное поведеніе сына подготовлено тою жизнью, которую онъ раньше велъ, на помочахъ отца, и что не малая доля вины въ этомъ поведеніи падаетъ на самого отца. Послѣ многихъ безплодныхъ попытокъ исправить сына, отецъ, можетъ быть, и рукой махнетъ на него: живи, какъ знаешь. Впрочемъ, и тутъ не совсѣмъ-то какъ знаешь.
Мнѣ передавали (за совершенную вѣрность слуха не ручаюсь), что въ послѣдній наборъ пришлось одному купеческому сыну идти въ солдаты, хотя онъ пользовался льготою 2-го разряда, изъ котораго, по закону, никого не могли взять, такъ какъ даже 3-й разрядъ остался. Случилось-же это по волѣ отца, который заявилъ, что его могутъ взять, и что онъ въ немъ не нуждается. Разсчитывалъ ли отецъ, что служба исправитъ сына или махнулъ рукой на него и, желая избавить отъ службы другого сына, воспользовался правомъ, даннымъ ему закономъ — неизвѣстно. Какъ бы то ни было, но еслибъ разсчетъ на «исправленіе» сына и осуществился, не останется ли все-таки у него въ душѣ сознанія, что отецъ поступилъ съ ивмъ несправедливо? Не будетъ ли горечи въ отношеніяхъ къ отцу и брату, который хладнокровно воспользовался выгодою своего положенія, и отдѣлался отъ солдатчины?
Кстати. Теперь, благодаря новому уставу о воинской повинности, много за послѣдніе пять наборовъ (изъ нашего маленькаго городка человѣкъ 8), ушло на службу купеческихъ сынковъ. Берутъ ихъ на 22-мъ году, значитъ въ самомъ развалѣ зависимости и моральнаго давленія отъ самого. Любопытно знать, какой новый элементъ внесутъ эти служившіе, вернувшись домой? Вѣдь они четыре года пробудутъ на чужой сторонѣ, иные побывали, можетъ быть, и за Балканами, дѣйствовали на свой рискъ, въ свою голову, знали другое начальство, чѣмъ самъ, звали твердо и точно обозначенныя обязанности. Неужели и это время пропадетъ для нихъ безслѣдно, такъ что и опять они попадутъ подъ туже ферулу, изъ подъ которой пошли подъ красную шапку? Не вѣрится, да и не хочется этому вѣрить. Будемъ надѣяться, что ихъ возвращеніе будетъ наносить ударъ за ударомъ, тѣмъ вѣками установившимся семейнымъ отношеніямъ въ купечествѣ (да и въ одномъ ли купечествѣ?), которыя нельзя назвать нормальными.
Не будемъ говорить о спившихся — пускай они виноваты — возьмемъ проведшаго безупречно молодость, въ томъ смыслѣ, что никогда изъ слова отцовскаго не выступилъ. Положимъ, что изъ него и энергичный человѣкъ вышелъ, положимъ, что я послѣ смерти отца онъ не бросился въ сторону, очутившись на свободѣ, и отлично ведетъ дѣла. Но не будутъ ли даже у такого рѣдкостнаго представителя, поминающаго обыкновенно добромъ отца, являться минуты, въ которыя ему безконечно жаль будетъ молодыхъ годовъ, пропавшихъ задаромъ? Не явится ли въ такія минуты горькое сознаніе, что отецъ застилъ ему свѣтъ, мѣшалъ жить, хотя и любилъ его и для него старался? Что толку въ безбѣдномъ житьѣ, если нѣтъ ни одного отраднаго воспоминанія изъ эпохи молодости?
Я глубоко убѣжденъ, что такія минуты бывали у большинства людей, родившихся въ купеческой семьѣ и занимающихъ теперь положеніе отцовъ. Что же касается отцовъ, выбившихся своими силами, то у нихъ есть что восполнить изъ своего прошлаго. Они, навѣрно, переиспытали, пережили такую массу ощущеній, какая и во снѣ не привидится ихъ дѣтямъ. Дѣло ихъ вполнѣ захватывало и интересовало, такъ какъ они сами создавали его изъ ничего. У дѣтей такого интереса быть не можетъ, стало быть, остается одинъ только интересъ — нажива, голая нажива. Удовлетворяться исключительно такимъ интересомъ какъ-то не въ натурѣ человѣка, пока онъ молодъ въ особенности, пока не очерствѣлъ.
И такъ, воспоминаній изъ молодости никакихъ, интересъ въ дѣлѣ одинъ — голая нажива; вотъ что остается у купеческаго сынка лѣтъ въ 30—35, когда онъ оказывается самъ себѣ хозяинъ…
Вспоминается едва сценка изъ романа, или повѣсти — не помню. Пожилой человѣкъ гуляетъ по саду въ самомъ благодушномъ настроеніи. Вдругъ, по какой-то ассоціаціи идей, ему приходить въ голову мысль: «а что, если сынъ ждетъ не дождется моей смерти? что если онъ сію минуту разсчитываетъ, скоро ли получить наслѣдство? Тотъ самый сынъ, въ которомъ а души не чаю, о которомъ день и ночь думаю? Вѣдь мы разно думаемъ и мыслимъ; почемъ знать, не стѣсняю ли я его?» Мысль эта просто ужасомъ поразила добряка и онъ до того растерялся, что когда встрѣтился съ сыномъ, то расплакался и началъ безпорядочно увѣрять, что ни въ чемъ стѣснять его не желаетъ.
Я думаю, что и на купцовъ-родителей подобная мысль подѣйствовала бы такъ-же, еслибъ только они могли ее себѣ представить.
Да нѣтъ. Не придетъ имъ подобная мысль въ голову; все, что ни дѣлаютъ они, имъ кажется, что они дѣлаютъ на пользу дѣтей. Въ этомъ они твердо убѣждены, такъ твердо, что ни чѣмъ не поколеблешь. Очень рѣдкій признаетъ законными со стороны сына требованія другой жизни. И только этотъ «рѣдкій» можетъ разсчитывать, что его имя во всякомъ случаѣ дѣти будутъ поминать добромъ.
Ноябрь 1878 года.