Изъ переписки П. Ф. Якубовича.[править]
И авторъ предлагаемыхъ вниманію читателя писемъ, и лицо, къ которому они были адресованы, — оба покойники. О первомъ нѣтъ надобности напоминать постояннымъ читателямъ «Русскаго Богатства»: вся литературная дѣятельность П. Ф. Якубовича прошла у нихъ предъ глазами. О второмъ, т. е. о Павлѣ Арсеньевичѣ Грабовскомъ, считаю нелишнимъ сообщить нѣкоторыя фактическія свѣдѣнія.
Грабовскій, извѣстный украинскій поэтъ, родился въ 1864 г. въ Харьковской губ. Происходя изъ духовнаго званія, образованіе получалъ въ духовно-учебныхъ заведеніяхъ, но уже 18-лѣтнимъ юношей, въ 1882 г., былъ исключенъ изъ духовной семинаріи и арестованъ за чтеніе запрещенныхъ книгъ. Арестованный въ 1886 г. вторично, по обвиненію въ принадлежности къ группѣ «Черный Передѣлъ», Грабовскій въ 1888 г. былъ сосланъ административно въ Балагановъ Иркутской губ. Въ 1888 г., послѣ громкой Якутской трагедіи, Грабовскій съ другими водворенными въ Балаганскѣ политическими ссыльными составилъ и распространилъ протестъ противъ этого вопіющаго дѣла подъ заглавіемъ «Русскому правительству». Преданный за это суду, онъ, въ числѣ другихъ подписавшихъ протестъ, былъ приговоренъ Иркутскимъ губернскимъ судомъ къ каторжнымъ работамъ, срокомъ на 4 года, но сенатъ смягчилъ приговоръ, замѣнивъ каторгу лишеніемъ всѣхъ правъ состоянія и ссылкой на поселеніе въ отдаленнѣйшія мѣста Сибира (въ 1892 г.). Въ исполненіе этого приговора Грабовскій, послѣ 3½ лѣтъ предварительнаго тюремнаго заключенія, былъ водворенъ въ Вилюйскѣ, Якутской обл. (6 лѣтъ), затѣмъ въ Якутскѣ (2 года), пока, наконецъ, не получилъ разрѣшенія переѣхать въ Тобольскъ. Здѣсь онъ и скончался 29 ноября 1902 г. отъ пріобрѣтенной въ ссылкахъ и тюрьмахъ болѣзни легкихъ.
Грабовскій началъ печатать свои произведенія съ 1890 г., посылая ихъ преимущественно въ заграничныя украинскія изданія («Зоря», «Жите і Слово» и др.). За границей же, во Львовѣ, выходили и отдѣльные сборники его оригинальныхъ и переводныхъ стихотвореній, кромѣ одного, изданнаго въ Черниговѣ покойнымъ Б. Д. Гринченко («Кобза», співи і переспіви П. Граба, 1888). Грабовскому, между прочимъ, принадлежитъ біографическій очеркъ И. Г. Чернышевскаго, одинъ изъ первыхъ въ безцензурной печати (въ журналѣ «Жите і Слово» и отдѣльной брошюрой, изданной во Львовѣ въ 1895 г.), а также характеристики М. Л. Михайлова и Н. К. Сигиды (въ томъ же журналѣ). Послѣднюю украинскій писатель зналъ лично, и потому его воспоминанія объ этой жертвѣ каторжнаго режима согрѣты особенной теплотой непосредственнаго чувства.
Въ украинской литературѣ Грабовскій занимаетъ хотя не первостепенное, но очень замѣтное и вполнѣ опредѣленное мѣсто, какъ убѣжденный представитель гражданскаго направленія въ поэзіи. Юношей оторванный отъ родины, онъ всю жизнь-стремился къ ней, но могъ участвовать въ ея духовномъ возрожденіи только своими, полными то возмущеннаго гнѣва, то неподдѣльной тоски пѣснями. И многимъ изъ нихъ суждено еще долго трогать людей, благодаря силѣ чувства и выраженія, вложенной въ нихъ авторомъ. Аскетическая муза Грабовскаго, избѣгающая громкихъ фразъ и кричащихъ позъ, обладаетъ одной подкупающей чертой: искренностью настроенія, дѣйствующей заразительно на читателя. Въ особенности проникнуты этой чертой скорбныя пѣсни поэта, посвященныя Украинѣ, — этой страстно любимой, но далекой и недостижимой родинѣ: тоска по ней вдохновила Грабовскаго на лучшія изъ его стихотвореній.
Печатаемыя здѣсь письма П. Ф. Якубовича къ Грабовскому представляютъ значительный интересъ какъ въ біографическомъ отношеніи, такъ и для характеристики внутренней жизни обоихъ писателей, ихъ личности, отношеній, интересовъ и взглядовъ. Къ сожалѣнію, эта интересная страничка изъ исторіи русской ссылки дошла до насъ въ истерзанномъ видѣ: сохранилась лишь часть писемъ Якубовича, ни одного же отвѣтнаго письма Грабовскаго мы не имѣемъ. При личной встрѣчѣ съ покойнымъ Петромъ Филипповичемъ я обращался къ нему съ просьбой подѣлиться имѣющимися у него письмами его товарища, но получилъ безнадежный отвѣтъ, что почти вся его переписка погибла вслѣдствіе понятныхъ каждому обстоятельствъ скитальческой жизни.
Но даже имѣющійся у насъ неполный и односторонній матеріалъ прекрасно освѣщаетъ духовную личность обоихъ писателей и тѣ интересы, какими они наполняли свою жизнь въ далекой ссылкѣ, на крайнемъ сѣверѣ. Какъ видно изъ печатаемыхъ теперь писемъ Якубовича, тѣмъ цементомъ, который связывалъ двухъ товарищей, была одинаково страстная любовь къ литературѣ. Литературными интересами оба они живутъ, литературной работой наполняютъ свой вынужденный досугъ, мечтами о литературѣ и планами литературныхъ предпріятій наполняютъ свой внутренній міръ, за литературой забываютъ ужасную дѣйствительность. На литературной же почвѣ между близкими по настроенію товарищами происходили и жестокія схватки, но дружескій споръ никогда не переходилъ во взаимное озлобленіе и отчужденность. Было лишь нѣкоторое взаимное непониманіе, зависѣвшее отъ того, что практическое приложеніе литературныхъ интересовъ лежало для каждаго изъ товарищей въ нѣсколько иной плоскости.
Грабовскій въ то время, къ которому относится переписка его съ Якубовичемъ, былъ единственнымъ, по всей вѣроятности, представителемъ сознательнаго украинства въ ссыльной средѣ. Національнымъ вопросомъ тогда интересовались вообще мало, а украинское движеніе даже съ чисто фактической стороны было почти совершенно неизвѣстно въ широкихъ общественныхъ кругахъ Россіи и въ отражавшей эти круги ссыльной средѣ. Неудивительно, поэтому, что, одинокій въ своихъ національныхъ убѣжденіяхъ, Грабовскій ставилъ больной для него вопросъ рѣзко, иногда не совсѣмъ справедливо; но точно также естественно, что и противная сторона не всегда была права, особенно принимая во вниманіе ея незнакомство съ фактической стороной украинскаго вопроса во всей его широтѣ. Это отразилось и въ письмахъ Петра Филипповича, — въ противорѣчивомъ, напр., смѣшеніи «украинскаго» съ «галиційскимъ», вплоть до опредѣленія украинцевъ, какъ «маленькой безвѣстной народности», въ спорахъ о языкѣ, о писателяхъ и т. д. Но, съ другой стороны, при очевидно недостаточномъ знакомствѣ Якубовича съ украинской литературой, онъ все-таки совершенно не поднимаетъ даже вопроса о необходимости и законности ея существованія. Очевидно, послѣднее у него не возбуждало сомнѣній, и, разрѣшивъ съ принципіальной стороны общій вопросъ положительно, онъ могъ спорить только о частностяхъ, въ которыхъ оба корреспондента были не вполнѣ безпристрастны. Серьезное отношеніе Якубовича къ украинскому движенію вполнѣ явственно опредѣляется тѣмъ интересомъ, съ какимъ онъ освѣдомляется у своего товарища-украинца о неизвѣстной ему литературѣ, о работахъ самого Грабовскаго и другихъ украинскихъ писателей. Этому отношенію могли бы у Петра Филипповича научиться даже многіе изъ современныхъ дѣятелей, въ смыслѣ возможности удовлетворенія интереса къ украинству стоящіе въ неизмѣримо лучшихъ условіяхъ…
ИЗЪ ПЕРЕПИСКИ П. Ф. ЯКУБОВИЧА.[править]
- ) Типичное, по внѣшности, тюремное письмо, отправленное «нелегальнымъ путемъ»: длинный, узкій лоскутъ сѣрой бумаги, исписанный карандашемъ такъ густо, что мѣстами строчки почти сливаются, безъ абзацевъ и со многими сокращеніями часто употребляемыхъ словъ. С. Е.
Дорогой Павелъ Арсеньевичъ! Очень, очень много хотѣлось бы поговорить съ Вами, многое разсказать, многое спросить; но… Я, конечно, совралъ бы, если бы употребилъ обычную въ такихъ случаяхъ отговорку недостаткомъ времени. Времени довольно; нѣтъ гораздо болѣе важнаго — подходящаго душевнаго настроенія. Въ послѣднее время, нужно сознаться, порядкомъ поразвинтились у меня нервы; находиться въ вѣчной — и подчасъ безпричинной — тревогѣ, будущее окрашиваешь въ черезчуръ мрачныя краски, прошедшее вспоминаешь съ тоской и болью, а настоящее… Говорятъ, впрочемъ, что въ настоящій моментъ живется въ Акатуѣ недурно. Напр., почтеннѣйшій Мих. Васильевичъ[1], вѣроятно, обрисуетъ Вамъ его довольно розовыми красками. Но у меня, прожившаго въ Акатуѣ слишкомъ долго и видѣвшаго здѣсь цѣлый рядъ (зачеркнуто: картинъ) вѣяній, одно на другое непохожихъ, у меня, уже давно не имѣющаго того запаса свѣжихъ и вѣрящихъ въ себя силъ, какимъ обладаетъ еще МВ., — у меня нѣтъ въ душѣ розовыхъ красокъ даже и для настоящаго, сравнительно безмятежнаго момента въ Акатуйской жизни. Все мнѣ здѣсь ненавистно, начиная со стѣнъ тюрьмы, въ которыхъ погребено столько страданій, и съ окружающихъ ихъ монотонныхъ сопокъ (Вы помните: «за горами гори хмарою повиті, засіяні горем, кровію политі»?), и кончая людьми, кончая самимъ собою… Одно только миритъ меня здѣсь, по крайней мѣрѣ, съ самимъ собою — работа въ горѣ. Я перепробовалъ уже всевозможныя профессіи, но съ нынѣшней осени исключительно запрягся въ буренье. М. В. подробно разскажетъ Вамъ, что это за штука такая. Мнѣ она чрезвычайно нравится. Какое-то мучительское страшное наслажденіе доставляетъ долбить желѣзнымъ буромъ гранитную стѣну, безъ устали, втеченіе нѣсколькихъ часовъ, въ сыромъ полумракѣ шахты. Впрочемъ, здѣсь нѣтъ особенно величественныхъ шахтъ, такихъ, какъ, напр., въ Алгачахъ или въ Зерентуѣ, но та, въ которой я работаю (самая глубокая), имѣетъ всего (зачеркнуто: только) восемь саженъ глубины. Но это не одно только мое мнѣніе насчетъ привлекательности буренья: повидимому, самая это скучная и утомительная работа, а между тѣмъ она больше всѣхъ другихъ способна «завлекать».
Былъ у насъ недавно слухъ (потомъ опять опровергнутый), что сенатъ утвердилъ Вашъ приговоръ, и Вы уже находитесь на пути въ Акатуй. Несмотря на все мое желаніе увидѣть Васъ, я Отъ всего сердца благодарю судьбу, что слухъ оказался, повидимому, ложнымъ, и что Васъ здѣсь не будетъ. Проклятый Акатуй! — и благо тому, кто убѣжитъ его когтей, высасывающихъ лучшую кровь изъ сердца, сушащихъ мозгъ и обезсиливающихъ душу!..
Однако полно объ Акатуѣ (таково правильное удареніе). Говорятъ, что и я скоро покину его (М. В. Вамъ то же самое скажетъ); но такъ какъ мнѣ пророчатъ это чуть-ли не съ самаго перваго дня пребыванія здѣсь, то я и не вѣрю этимъ пророчествамъ и считаю возможнымъ, что отсижу свой тюремный срокъ сполна (до іюня 94 г.). Быть можетъ, оно такъ и лучше будетъ. Я какъ-то потерялъ вкусъ къ жизни, и воли, признаться, даже побаиваюсь. Сильно опасаюсь, что полусвобода отниметъ у меня то сравнительное моральное равновѣсіе, какое даетъ (зачеркнуто: мнѣ) тюрьма.
Однако я замѣчаю, что пишу Вамъ что-то черезчуръ уже мрачно. Пора (зачеркнуто: перейти) поэтому перейти къ поэзіи. Прежде всего, дорогой Павелъ Арсеньевичъ, я долженъ разсѣять въ Васъ одно ложное мнѣніе на мой счетъ, кѣмъ-то внѣдренное въ Васъ и чрезвычайно обидное для моего поэтическаго чутья: будто бы я не люблю Шевченку и настолько не люблю, что Надсона ставлю выше его. Разумѣется, это абсолютная чепуха, если бы даже въ пылу полемика я и высказывалъ на Карѣ что-нибудь подобное. Одно правда — что я не слѣпой поклонникъ Шевченка и вижу въ немъ большіе и малые недостатки, въ родѣ монотонности мотивовъ (для такого великаго поэта), а подчасъ и недостаточной высоты міровоззрѣнія, а также убійственной монотонности размѣровъ и убожества рифмы; но все это не мѣшаетъ мнѣ считать его очень, очень крупнымъ (если не прямо великимъ) поэтомъ, глубоко любить его и, очень плохо зная малороссійскій языкъ, многія его стихотворенія знать наизустъ. Признаюсь Вамъ, что меня даже огорчало и до сихъ поръ огорчаетъ Ваше отношеніе къ Шевченку, — то, что Вы предпочли Шевченковскому языку языкъ галиційскій, мало у насъ извѣстный… Конечно, Вамъ лучше судить, почему Вы это дѣлаете, но я сильно желалъ бы потолковать съ Вами на этотъ счетъ.
Что касается Надсона, меня огорчаетъ Ваше отношеніе къ этому поэту. Конечно, поэзія его черезчуръ минорна, женственна и юношески незрѣла по содержанію, но въ ней есть нѣчто, что я страшно высоко цѣню: та степень искренности, какой, быть можетъ, не чувствуется ни у одного изъ остальныхъ русскихъ поэтовъ, и та высота и глубина природной талантливости, по которой его можно поставить въ одномъ ряду лишь съ такими богами нашей поэзіи, какъ Пушкинъ, Лермонтовъ, Кольцовъ и Некрасовъ… Каждый поэтъ даетъ только то, что можетъ дать, и смѣшны обвиненія въ томъ, что у него нѣтъ еще того или другого достоинства (прочтите, между прочимъ, стихотвореніе Надсона «Отвѣтъ» въ посмертныхъ пьесахъ). У Минскаго есть, напр., и мажорныя ноты, да что изъ того?.. Сердца, сердца мало!
Теперь о Вашихъ работахъ, дорогой мой. Очень жалѣю, что я почти совсѣмъ незнакомъ съ Вашей оригинальной поэзіей; но думаю, что она должна быть теплая и далеко-далеко недюжинная. Что касается Вашей переводческой дѣятельности, то прежде всего я удивляюсь и искренно сѣтую, что Вы тратите свой даръ и время на поэзію такой малой пичужки, какъ Вашъ покорный слуга[2]. Конечно, лично мнѣ очень льститъ Ваше вниманіе, но вѣдь не въ этомъ дѣло, а въ томъ, стоитъ ли овчинка выдѣлки.
До сихъ поръ я былъ очень мало избалованъ критикой, да и самъ былъ самаго скромнаго мнѣнія о своей роли въ русской литературѣ и былъ въ полномъ недоумѣніи, когда узналъ, что Вы такъ меня полюбили!.. Что касается самихъ переводовъ Вашихъ, то тѣ, которые привезъ мнѣ Фрейф., безподобны, и общее мнѣніе (въ томъ числѣ и мое), что многіе изъ нихъ лучше подлинниковъ. (Зачеркнуто: только очень много зависитъ). Въ большой степени зависитъ это отъ прелести самого языка малороссійскаго сравнительно съ грубымъ русскимъ. Только въ очень немногихъ случаяхъ замѣтилъ я неточности въ Вашемъ переводѣ, которыя на мой взглядъ вредятъ; такова, напр., неточность въ третьемъ куплетѣ стихотворенія: «Конай одинъ»… Но въ общемъ — прелесть, прелесть, и мнѣ остается лишь самымъ горячимъ образомъ пожать Вамъ руку и пожалѣть еще объ одномъ, — что многія изъ моихъ стихотвореній дошли до Васъ въ искаженномъ[3] видѣ (напр., въ печатномъ сборникѣ).
Я давно уже ничего новаго не пишу. Въ послѣдніе дни бродило въ головѣ много новыхъ мотивовъ, но къ отъѣзду М. В. не успѣлъ ничего сдѣлать. Посланное стихотвореніе мое, написанное по усиленнымъ настояніямъ Фрейфельда (съ которымъ я особенно сдружился), вышло, кажется, неудачно: расплылось («Къ молодымъ товарищамъ»).
Прощайте, дорогой мой! Авось когда-нибудь и увидимся. Если будете въ Якуткѣ, познакомьтесь съ самымъ близкимъ ко мнѣ на свѣтѣ человѣкомъ, съ Р. Ѳ. Ф.[4]. Я увѣренъ, что Вы оцѣните ее и полюбите.
Еще разъ прощайте. Отъ всего сердца благословляю Васъ на любимое Вами дѣло: работайте и вѣрьте въ свои силы. Ихъ у Васъ много, очень много. Главное, что Вы — истинный поэтъ.
II.[править]
Дорогой Павелъ Арсеньевичъ! Уже нѣсколько дней, какъ я получилъ Ваше письмо отъ 29 февраля (подумать страшно, какъ долго идетъ отъ Васъ почта!). Къ сожалѣнію, ничего не могу сказать опредѣленнаго по поводу главнаго Вашего вопроса — о возможности приписаться въ Курганскомъ округѣ. Годъ давно уже подалъ просьбу о припискѣ къ мѣщанскому здѣшнему обществу и даже истратилъ (зачеркнуто: на это) около 30 нужныхъ на этотъ предметъ рублей; но остановка вышла изъ-за его вѣроисповѣданія. Кажется, онъ будетъ жаловаться въ Питеръ. Вы же съ своимъ alter ego оба православные, такъ что, думаю, Васъ обоихъ гдѣ угодно пропишутъ. Вопросъ, значитъ, въ томъ только, гдѣ для Васъ удобнѣе прописаться. Если Вы имѣете въ виду свиданіе съ родственниками, то, конечно, Курганъ наиболѣе удобный для этого пунктъ, такъ же, какъ и Тюмень; если же разсчитываете на заработки, то это одинъ изъ самыхъ неподходящихъ пунктовъ во всей Сибири. Городишко маленькій (9 тыс. жителей), и я, право, не знаю, какое хлѣбное занятіе можно отыскать здѣсь. О педагогической дѣятельности меньше всего можно мечтать, такъ какъ здѣсь имѣется нѣсколько оффиціальныхъ училищъ (даже женская прогимназія) и при нихъ масса оффиціальныхъ же учителей и учительницъ. Общество здѣшнее отъ нашего брата сторонится, да и мы сами отъ него сторонимся (послѣ двухъ-трехъ не вполнѣ удачныхъ опытовъ); мы живемъ вообще крайне уединенно, среди книгъ, газетъ и журналовъ, въ собственномъ небольшомъ міркѣ. Вотъ все, что можно сказать о Курганѣ, не зная мотивовъ, влекущихъ Васъ собственно въ этотъ городъ. Прибавлю только, что квартиры и съѣстные припасы настолько здѣсь дешевы, что вдвоемъ можно очень недурно существовать на 35 руб. въ мѣсяцъ. Что касается, наконецъ, мѣстоположенія города, то оно, правду сказать, убійственное: унылое, монотонное; рѣчушку Тоболъ куры въ бродъ переходятъ; лѣсу по близости нѣтъ. Лѣтомъ пыль стоитъ надъ городомъ тучами, такъ что можно задохнуться. На дняхъ мы всѣ удираемъ отъ этого удовольствія за 20 верстъ въ деревню, гдѣ есть и рѣка, и лѣсъ[5]. Главное достоинство Кургана — почта, приходящая изъ Петербурга на седьмой день. Это все, что я знаю самъ о Курганѣ. А затѣмъ — милости просимъ. Нужно, ли говорить, что Вамъ лично мы будемъ отъ всей души рады. Что касается избраннаго Вами коллеги, то скажу откровенно: ни я, ни Р. Ѳ. въ оно время не сошлись съ нимъ и не чувствовали къ нему особенной симпатіи (надѣюсь, эти слова мои останутся между нами), но что же изъ этого? Дѣтей вѣдь крестить намъ съ нимъ не придется, тѣмъ болѣе, что и дѣтей-то у насъ не имѣется…
Теперь поболтаемъ о литературныхъ дѣлахъ. Вашу книжечку я получилъ уже мѣсяца два-три назадъ, былъ очень польщенъ и обрадованъ Вашей памятью обо мнѣ, хотя, признаться, раньше сердился, что Вы оставили безъ отвѣта двѣ или три моихъ писулечки. Сборничекъ Вашъ[6] и самъ по себѣ доставилъ мнѣ большое удовольствіе, хотя, увы! многое мнѣ совсѣмъ непонятно въ Вашемъ новѣйшемъ малорусскомъ языкѣ, на мой взглядъ совсѣмъ непохожемъ на языкъ Шевченка, котораго я очень люблю и хорошо понимаю. Но объ этомъ послѣ. Тогда же, по полученіи «Проліска», я хотѣлъ писать Вамъ, но знаете что, Павелъ Арсеньевичъ? Какъ подумаешь о томъ, что Вы живете экую даль, у чорта на куличкахъ, и что отвѣта дождешься чуть не черезъ полгода, такъ и руки опустятся! Не вините шибко…
Вашу просьбу объ участіи въ проектируемомъ Вами переводномъ сборникѣ[7], къ величайшему моему прискорбію, я долженъ отклонить. Причина — совсѣмъ другая точка зрѣнія на переводное дѣло, на какой стою я, слишкомъ отличная отъ Вашей. Не знаю, кто это сказалъ Вамъ, во-первыхъ, что я могу «гуляючи» перевести два-три десятка стихотвореній? Эхъ, кабы такъ! Но на дѣлѣ совсѣмъ не такъ. Знаете, сколько времени переводилъ я тѣ 100 стихотвореній Бодлэра, какія у меня приготовлены? Ровно семнадцать лѣтъ, съ лѣта 79 года! Конечно, не всѣ же 17 лѣтъ сплошь корпѣлъ я надъ ними, но, право, не помню, чтобы какой-нибудь одинъ изъ этихъ годовъ прошелъ безъ того, чтобы я чего-нибудь не измѣнилъ и не поправилъ въ своихъ переводахъ. Да я и въ оригинальномъ-то родѣ ужасно неплодовитый «поэтъ», напр., по сравненію съ Вами: бываютъ годы, когда я не пишу совсѣмъ стиховъ. 12—15 стихотвореній въ годъ — это наибольшій мой урожай; и когда, года два назадъ, я составилъ сборничекъ всѣхъ своихъ стихотвореній, сколько-нибудь казавшихся мнѣ достойными памяти, — ихъ набралось всего лишь 160 штукъ за всю жизнь!
Но это неважно; гораздо важнѣе та «точка зрѣнія», о какой я упомянулъ выше. Не потому, конечно, перевожу я такъ туго и медленно, чтобъ фактура стиха и проч. давались мнѣ туго, скромничать не стану — стихъ дается мнѣ легко; но я могу переводить только того поэта, въ котораго влюбленъ, а потому и переводить съ нѣсколько преувеличенной и, быть можетъ, вредной иногда тщательностью и мнительностью. Вы же относитесь къ переводческому дѣлу, повидимому, спокойнѣе, такъ сказать, умственнѣе; Вы охотно станете переводить все, что кажется Вамъ почему-либо нужнымъ перевести, что почему-либо въ данный моментъ Вамъ нравится. Сегодня Вы принимаетесь за «Евгенія Онѣгина», завтра за народныя былины, потомъ за американскихъ поэтовъ, потомъ за армянскихъ, цыганскихъ и можете дойти, въ концѣ концовъ, до ирокезскихъ и готтентотскихъ, если таковые имѣются. По Вашимъ словамъ, глупо посвящать свои силы одному какому-нибудь избранному, а на мой взглядъ — только такъ и стоитъ переводить, чтобы переводъ былъ сдѣланъ цѣной крови сердечной, являлся плодомъ истиннаго вдохновенія, а не ремесленничества. Исключенія, конечно, могутъ быть, и я думаю, что Вы лично и при своей точкѣ зрѣнія на дѣло можете давать истинно-поэтическіе переводы, но Вы, дѣйствительно, являетесь прямо феноменальнымъ исключеніемъ. У Васъ феноменальная любовь къ стихамъ, которые Вы любите чуть ли не больше всего на свѣтѣ (разумѣю, конечно, область литературныхъ только интересовъ), у Васъ и способность стихотворнаго производства тоже феноменальная, до которой мнѣ, напр., какъ до звѣзды небесной далеко! Но возьмись я или кто другой переводить предлагаемыя Вами малорусскія стихотворенія, которыхъ я и въ глаза еще не видалъ[8], у меня, конечно, выйдетъ простое ремесленничество. Переводы-мои будутъ, можетъ быть, гладки и даже близки къ оригиналу, но я не вложу въ нихъ жара, любви, души. Нѣтъ, лучше не надо такихъ переводовъ. Вѣрно ли Вы поняли меня, дорогой Павелъ Арсеньевичъ, и не будете ли сердиться за отказъ и за откровенность? Надѣюсь, что нѣтъ. Вообще предложу одинъ совѣтъ, если Вы хотите все-таки единоличными усиліями «состряпать», какъ Вы выражаетесь, малорусскій сборникъ въ «великорусскихъ» (почему не русскихъ?) переводахъ: не торопитесь. Пусть сборникъ будетъ меньше, но лучше, тщательнѣе выборъ и самый переводъ. Не знаю шевченковскаго оригинала Вашего русскаго перевода, который Вы выписываете для примѣра, но скажу по совѣсти, что хотя стихъ Вашъ и легокъ, и переводъ вообще сдѣланъ, повидимому, прекрасно (кромѣ неправильнаго ударенія «среди всѣхъ»), но самое стихотвореніе не настолько замѣчательно, чтобы его стоило переводить и предлагать невѣждамъ-«великоруссамъ» въ качествѣ образца малорусской поэзіи… Не сердитесь, пожалуйста, за Шевченка, котораго, повторяю, и я очень уважаю и даже люблю (насколько это возможно для кацапни); не сердитесь и проанализируйте хорошенько сами это стихотвореніе «Огни горятъ» и пр.: идея его шаблонна, избита, образы и вообще форма также не изъ важныхъ. Конечно, у Шевченка есть вещи въ десять разъ лучшія. Только ихъ и слѣдуетъ перевести.
Что касается моего любимаго «избранника» Бодлэра, то что Вамъ сказать? Я слишкомъ хорошо его знаю и люблю; Вы совсѣмъ не любите его, но, надѣюсь, и слишкомъ мало знакомы съ его поэзіей. Тутъ надо или очень много говорить и спорить, или совсѣмъ ничего не говорить. Я предпочту послѣднее, тѣмъ болѣе что если Васъ интересуетъ сколько-нибудь мое «странное» пристрастіе къ этому «странному» поэту, то вы можете прочесть въ апрѣльской книжкѣ «Русск. Богатства» мою статью «Бодлэръ, его жизнь и поэзія», въ которой и всѣ стихи принадлежатъ также мнѣ. Быть можетъ, по прочтеніи этой статьи Вы хоть нисколько поймете мою точку зрѣнія на Бодлэра и причины любви къ нему; если же и послѣ этого Вы скажете: «влеченье — родъ недуга», то, значитъ… Значитъ, наши умы и вкусы черезчуръ ужъ различны.
Жаль, что Вы не пишете, Павелъ Арсеньевичъ, какую именно послѣднюю книжку «Русск. Богатства» Вы читали. Отвѣтьте на это мое письмо только по прочтеніи апрѣльской книжки, гдѣ будетъ, кажется, уже окончаніе очерковъ Мельшина. Объявленіе о содержаніи я видѣлъ, но самая книжка получится здѣсь только сегодня вечеромъ. Мнѣ очень любопытно было бы знать Ваше мнѣніе объ этихъ очеркахъ въ цѣломъ ихъ видѣ. А еще лучше, если напишете также мнѣнія и критику и другихъ товарищей (если что-нибудь слышали). И чѣмъ подробнѣе и откровеннѣе, тѣмъ мнѣ пріятнѣе будетъ. Что касается упоминаемаго Вами «водевиля съ переодѣваніемъ»[9], то, кажется, Вы сами можете понять, что не отъ воли автора зависѣло обойтись безъ него. Первый очеркъ вообще сильно пострадалъ; въ остальныхъ также много выбрасывалось (въ одномъ мѣстѣ подъ рядъ двѣ главы). Пишутъ мнѣ, что и въ послѣднихъ семи главахъ кое-что «попорчено», хотя и не въ такой мѣрѣ, какъ пророчило испуганное воображеніе: боялись, что эти главы совсѣмъ не появятся. Во всякомъ случаѣ, пока что, публика станетъ обвинять только автора за дурное впечатлѣніе, происходящее отъ подобныхъ изъяновъ, — вотъ какъ Вы же обвиняете его за водевиль съ переодѣваньемъ. Но если боги дозволятъ (а въ числѣ ихъ прежде всего двѣ богини — Оцилла и Харибда), то въ сентябрѣ мѣсяцѣ очерки, какъ я слышалъ, появятся отдѣльнымъ изданіемъ, дополненнымъ и исправленнымъ — и вотъ тогда уже можете ругать за все, главнымъ образомъ, самого автора!
Большой-ли успѣхъ имѣло у Васъ, въ Якутской области, «На краю лѣсовъ» Сѣрошевскаго? Въ остальной Сибири, на сколько можно судить, впечатлѣніе огромное и самое лестное для автора (впрочемъ, разумѣю главнымъ образомъ нашу среду). Самъ я прямо былъ въ восторгѣ отъ этого дѣйствительно поэтическаго и крупнаго во всѣхъ смыслахъ произведенія. «Якутскіе разсказы» того же автора, съ появленіемъ «На краю лѣсовъ», остались далеко позади. Къ сожалѣнію, въ Россіи успѣхъ, кажется, значительно меньшій; особенно холодно отнеслась печать — вѣроятно, потому, что взглянула на повѣсть, какъ на переводъ съ иностраннаго. Объ авторѣ намъ ничего неизвѣстно; больше онъ почему-то нигдѣ не появляется. Былъ, впрочемъ, слухъ, будто онъ ѣдетъ въ какую-то ученую экспедицію на сѣверъ Сибири, но правда-ли это — неизвѣстно.
Да! Вы просите еще присылать Вамъ «хорошія» стихотворенія разныхъ «великорусскихъ» поэтовъ. Для чего же это, Павелъ Арсеньевичъ? «Хорошія» русскія стихотворенія принадлежатъ «хорошимъ» русскимъ поэтамъ, и имена ихъ, конечно, Вамъ самимъ прекрасно извѣстны: Пушкинъ, Лермонтовъ, Кольцовъ, Некрасовъ, Майковъ, Полонскій, Тютчевъ, Фетъ, Надсонъ и т. д. Отдѣльныя же «хорошія» стихотворенія нехорошихъ въ общемъ или недостаточно еще опредѣлившихся (молодыхъ) поэтовъ, мнѣ думается, переводить не стоитъ: они не могутъ дать иностранцамъ представленіе о характерѣ русской поэзіи вообще. Если и перечисленная Вами уйма малорусскихъ «поэтовъ», совершенно мнѣ неизвѣстныхъ, всѣ эти Чубинскіе, Чудинскіе[10], Рубанскіе, Шашкевичи знамениты только тѣмъ, что написали по два, по три сносныхъ стихотворенія («ничего себѣ»), то плохую услугу окажете Вы невѣждамъ-великоруссамъ, познакомивъ ихъ въ лицѣ этихъ поэтовъ съ «малорусской поэзіей»!.. А кто такой Гринченко, стихи котораго хвалилъ Южаковъ въ «Рус. Бог.» за прошлый годъ? Мнѣ они понравились, и одно время я уже думалъ было, не Вы ли это… Если Вы можете писать русскіе стихи и имѣете охоту къ этому, то, я думаю, Вы не могли бы лучше употребить свой талантъ, какъ перевести на русскій языкъ собственныя свои стихотворенія… Что Вы скажете на это, Павелъ Арсеньевичъ?
Извѣстно-ли Вамъ, что С. А. Венгеровъ, извѣстный критикъ русскій, издаетъ «Русскую поэзію», обширную хрестоматію, въ которую войдутъ всѣ лучшія стихотворенія всѣхъ сколько-нибудь извѣстныхъ и талантливыхъ стихотворцевъ русскихъ, начиная съ прошлаго столѣтія и кончая нашими днями. Пока вышло пять огромныхъ выпусковъ, кончающихся Державинымъ. До нашихъ дней почтенный Семенъ Афанасьевичъ надѣется дойти черезъ четыре года (думаетъ онъ тогда и меня тиснуть). Вотъ такое изданіе будетъ, вѣроятно, неоцѣненнымъ кладомъ для Васъ! Да и я также очень интересуюсь имъ.
Новостей разныхъ не сообщаю, потому что Вы должны знать ихъ еще лучше меня: по крайней мѣрѣ, въ прежнія времена якутская область все раньше всѣхъ знала.. Пишите, пожалуйста, подробно, кто живетъ теперь въ Якутской области и все, что обо всѣхъ знаете. Особенно интересуютъ меня бывшіе карійцы, а Розу Ѳедоровну — всѣ бывшіе въ ея время въ Якуткѣ. Что слышно о Богоразѣ и вообще о Среднеколымскѣ? Читали-ль Вы въ мартовской книжкѣ «Русской Мысли» стихотвореніе В. Тана «изъ Колымскихъ мотивовъ»? По моему, недурно. Я выбросилъ бы только двѣ строфы въ серединѣ, посвященныя довольно напыщенному описанію сѣвернаго сіянія. Автора Вы, конечно, какъ и всѣ, знаете.
Засимъ привѣтъ Вамъ отъ Р. Ѳ. и Гецевъ и крѣпкое пожатіе руки отъ меня. Пишите. Слышно, что Вы покинули свой прежній пессимизмъ; Мих. Петр.[11] пишетъ даже: «кто та, которая»… и пр. У него злой вѣдь язычокъ! Всего Вамъ хорошаго.
III.[править]
Письмо Ваше отъ 29 іюня, дорогой Павелъ Арсеньевичъ, уже недѣли три какъ получено мною; но переѣздъ изъ деревни въ городъ, разныя дѣлишки и хлопоты мѣшали мнѣ засѣсть за отвѣтъ. Теперь хотѣлось бы очень многое написать, объ очень многомъ поспорить, да, къ сожалѣнію, и теперь не особенно много свободнаго времени. Переписка больше всего отнимаетъ времени, а она у меня огромная. Начну съ того, что Васъ, повидимому, сильно интересуетъ — вопросъ о «припискѣ». По моему, это оттого, что Вы неясно представляете себѣ дѣло. Вы думаете, должно быть, что это обязательно — куда-нибудь приписаться? Нисколько. Или думаете, для чего-нибудь нужно, полезно? Тоже, кажется, ни капельки. Во всякомъ случаѣ не спѣшите приписываться гдѣ-нибудь въ Якуткѣ. Случись потомъ, въ бытность вашу уже въ Россіи, какая-нибудь глупая исторія, за которую Васъ, раба божьяго, вздумаютъ выслать на нѣчто приписки, Вамъ опять придется прогуляться, куда Макаръ телятъ гоняетъ. Разъ Вы имѣете право приписаться въ крестьяне или мѣщане, Васъ гдѣ угодно пропишутъ — внесите только полагающіяся деньги въ общество. Но вообще спѣшить гдѣ-нибудь приписаться раньше даже, чѣмъ туда пріѣхать, не къ чему. Вотъ все, что на этотъ счетъ я могу Вамъ посовѣтовать. Послѣдній манифестъ ко мнѣ самому примѣненъ въ томъ смыслѣ, что, вмѣсто того, чтобы получить черезъ три года крестьянскія права (это право дано мнѣ прошлымъ манифестомъ), чрезъ тѣ же три года я могу теперь приписаться прямо въ мѣщане… Не помню, Вы или кто другой въ письмѣ ко мнѣ спрашивалъ, какъ попалъ я въ Курганъ и на какихъ правахъ. Какъ видите изъ только что сказаннаго мною, на обыкновенныхъ правахъ ссыльнопоселенца; Курганъ же былъ прямо назначенъ мнѣ въ Питерѣ, безъ моего вѣдома, по просьбѣ матери, которая хотѣла увидаться со мной. Такимъ образомъ, я прикрѣпленъ въ настоящее время къ Кургану. Однако довольно объ этомъ.
Чтобы не забыть, теперь же: прочтите непремѣнно въ 9 кн. «Вѣстника Европы» очеркъ нѣкоего А. К. «На озерѣ прокаженныхъ» (въ Якутской области), — мнѣ онъ очень понравился. Кто авторъ? Неужели Клюге? Это прямо одна изъ лучшихъ вещей на безплодномъ полѣ беллетристики послѣдняго года (разумѣю русскую, а не галиційскую, гдѣ, конечно, каждый день появляются перлы). А Вамъ нравится ли?
Теперь о стихахъ. Да, очень ужь различны наши точки зрѣнія… Поэзія, по моему, и никогда на была «даромъ боговъ», «плодомъ сверхъестественнаго вдохновенія», но тѣмъ не менѣе «ремесленничество» въ поэзіи мнѣ въ высшей степени антипатично. Поэзія для меня, какъ и для Васъ, одно изъ орудій общественнаго воздѣйствія, служенія родинѣ, идеалу, но отличіе этого орудія отъ всякаго другого въ томъ, что его не просто надо взять въ руки и научиться имъ владѣть, а надо родиться съ нимъ. Такое пониманіе поэзіи уже сразу уничтожаетъ снисходительное отношеніе къ ремесленничеству. Какъ Вы не хотите понять, Павелъ Арсеньевичъ, что этотъ терминъ, подходящій къ портнымъ, сапожникамъ, даже къ докторамъ и адвокатамъ, унизителенъ для поэта? Поэтъ воленъ пѣть о чемъ угодно, и вовсе не обязательно, чтобъ каждый его стихъ, каждая пьеса были проникнуты гражданственностью, но если онъ по натурѣ (а не искусственно, дѣланно) — боецъ и гражданинъ, то само собой выйдетъ, что ансамбль его произведеній будетъ таковъ. — «Дурниця: миновалося, коли боги горшки лшили» — конечно для самодовольныхъ и бездарныхъ людей эта поговорка большое утѣшеніе, но Вамъ-то, Павелъ Арсеньевичъ истинному и весьма симпатичному поэту, стыдно бы примѣнять ее къ поэзіи: поговорка хороша, но только она годится для разныхъ другихъ областей человѣческой дѣятельности.
Однако, для того, чтобъ Вы поняли мою мысль, довольно и этого. Жаль, что, стоя на своей «ложной» (по моему) точкѣ зрѣнія, Вы продолжаете торопиться со своимъ переводнымъ сборникомъ. Талантъ у Васъ, правда, большой (это я говорю безъ лести), и оригинальный Вашъ сборникъ «Съ пілнічи» (sic!)[12], хотя и написанный всего въ одинъ мѣсяцъ, я увѣренъ, очень хорошъ; но переводы — вещь трудная, нуждающаяся, кромѣ «вдохновенія» (въ которое я вѣрю), еще и въ упорномъ трудѣ. Отъ души хотѣлъ бы помочь Вамъ, но, къ сожалѣнію, долженъ отказаться даже и отъ поднесенія Вамъ «знака пріязни», въ видѣ одного какого-нибудь перевода. Въ пріязни моей Вы не можете и не станете сомнѣваться безъ всякихъ «знаковъ», а расположенія къ переводамъ у меня рѣшительно нѣтъ теперь, нѣтъ до… ну, просто до антипатіи! Какъ же насиловать себя? Скажу больше: знайте, что, если сборникъ Вашъ будетъ плохъ, въ знакъ особой къ Вамъ пріязни я первый раскатаю его на всѣ корки въ какомъ-нибудь журналѣ!..
Когда-то русская поэзія подавляла Васъ своимъ величіемъ, но, по мѣрѣ того, какъ Вы знакомились съ нею одновременно съ малорусской поэзіей, она потеряла для Васъ свою прежнюю обаятельность. И чтобъ окончательно добить бѣдную русскую поэзію (не могу же я, подобно Вамъ, называть ее вездѣ великорусской!!), Вы почему-то «выбрасываете» изъ нея Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Грибоѣдова, Крылова, Кольцова и Надсона (послѣдняго, впрочемъ, чуть не забыли, а около имени Кольцова поставили «пожалуй»!). Выбрасываете семь крупныхъ именъ и затѣмъ уже, съ храбростью рыцаря безъ страха и упрека, начинаете воевать съ остальнымъ «полчищемъ заурядныхъ стихотворцевъ». Но позвольте, почтеннѣйшій! Что сталось бы съ нѣмецкой, англійской, французской поэзіей, если бы въ каждой изъ нихъ «выбросить» по семи главныхъ поэтовъ? Возьмите у нѣмцевъ Шиллера, Гете, Гейне, Уланда, Фрейлиграта, Шамиссо, Ленау — кто и что у нихъ останется? Возьмите у французовъ Шенье, Гюго, Беранже, Барбье, Мюссе, Бодлэра, Леконта де-Лиля, у англичанъ — Шекспира, Байрона, Шелли, Бериса, Теннисона, Броунингъ — кто и что у нихъ останется? Эхъ, Павелъ Арсеньевичъ, Павелъ Арсеньевичъ! Кто и что останется въ вашей малорусской поэзіи, если изъ нея исключить Шевченко, Руданскаго и др., положимъ, хоть еще двухъ крупнѣйшихъ поэтовъ, имена которыхъ мнѣ неизвѣстны?.. Но это Вы, конечно, просто, не подумавши сказали. А вотъ обратимся теперь къ «полчищу заурядныхъ стихотворцевъ» и прежде всего перечислимъ ихъ. Не говорю уже о Державинѣ, который, если бы хорошо перевести лучшія его вещи на иностранные языки, навѣрное, показался бы, иностранцамъ незауряднымъ поэтомъ. Но Державинъ «устарѣлъ». Возьмемъ остальныхъ: Жуковскій, Батюшковъ, Баратынскій, Веневитиновъ, Полежаевъ, Цыгановъ, Иванъ Аксаковъ, Жадовская, Майковъ, Полонскій, Мих. Лар. Михайловъ, Никитинъ, Огаревъ, Плещеевъ, Ал. Толстой, Тютчевъ, Фетъ, Голенищевъ-Кутузовъ, Симборскій, Минскій. Беру только эти двадцать именъ несомнѣнно талантливыхъ поэтовъ различнаго направленія, различныхъ калибровъ и пр., но одинаково — поэтовъ, а не стихотворцевъ. Нѣкоторые изъ нихъ, какъ Майковъ и Тютчевъ — очень крупныя величины, нѣкоторые, напротивъ, очень мелки, но повторяю: все это поэты, а не заурядные стихотворцы. Я самъ хорошо знаю, напр., цѣну Минскому — прочтите мой разносъ его въ іюньской книжкѣ «Р. Богатства» (въ «Новыхъ книгахъ»), но развѣ же не прекрасны тѣ его стихотворенія (10—15 пьесъ), на которыя я тамъ указываю? И у каждаго изъ названныхъ мной двадцати поэтовъ я обязуюсь указать Вамъ, если не по 10, то хоть по 1 безукоризненно-прекрасному стихотворенію: развѣ не таково, напр., стихотвореніе «На смерть Гете» Баратынскаго? Или «Крѣпко-дружно васъ въ объятья» Михайлова, «Новгородъ великій» Губера (котораго я и не назвалъ даже въ числѣ 20), «Что затуманилась, зоренька ясная» Вельтмана (тоже не названнаго мной) и т. д. и т. д.? У Майкова найдется но меньше 50 превосходныхъ пьесъ, которыя сдѣлали бы честь любому французскому, нѣмецкому и малорусскому поэту, у Полонскаго не меньше 30, у Полежаева — 20, у Тютчева — столько же (и притомъ какихъ!!), у Михайлова, Аксакова, Никитина — не меньше, какъ по 15, у другихъ — по 10, по 5. И по моему пять прекрасныхъ пьесокъ, напр., Веневитинова могутъ дать цѣлый — очень симпатичный образъ рано умершаго поэта. Но Вы, вѣроятно, смѣетесь: 2, 3. 5, 10 хорошихъ стихотвореній — развѣ это что-нибудь значитъ?! Вамъ нужны тысячи, Вамъ нужны рѣки, моря стиховъ, чтобъ дать имъ какую-нибудь цѣну. А съ меня довольно двухъ стихотвореній какого-нибудь несчастнаго Одоевскаго (его «Отлета журавлей» и «Письма къ ими. Николаю»), чтрбъ образъ его навсегда врѣзался въ моей памяти. А это, Павелъ Арсеньевичъ, прямая уже клевета на русскую поэзію — Ваше смѣлое утвержденіе, что, если «выбросить» семь указанныхъ выше поэтовъ, то не найдется ни одного стихотворенія безукоризненнаго въ художественномъ отношеніи, гдѣ не было бы какого-нибудь неудачнаго слова, рифмы, стиха!! И Вы беретесь даже «на споръ» доказать это?! Нѣтъ, Вы раньше почитайте, почтеннѣйшій, еще русскихъ поэтовъ, да не но разнымъ называемымъ Вами сборникамъ, которые я ненавижу и изъ которыхъ ни одного (т. е. изъ упомянутыхъ Вами) я въ глаза не видалъ, а по первоисточникамъ, т. е. по собраніямъ сочиненій каждаго поэта.
Однако, сознаюсь откровенно, во мнѣ расходилась желчь… Возьмемъ же другую тему. Ну, нѣсколько словъ о Мельшинѣ. Очерки его вышли уже отдѣльной книгой, значительно исправленной и дополненной. Цензура все таки изъяла и тутъ два мѣста, — одно — въ концѣ главы «Демона зла и разрушенія», названіе которой остается, поэтому, опять непонятнымъ (анарх. бесѣды). Очень хотѣлось бы мнѣ послать Вамъ эту книжку, и съ ближайшей почтой я напишу объ этомъ сестрѣ: ecu и у нея есть лишній экземпляръ изъ авторскихъ, она немедленно Вамъ вышлетъ, а если нѣтъ — купитъ и все-таки вышлетъ. Словомъ, черезъ двѣ недѣли по полученіи этого письма Вы обязательно должны получить и книжку. Теперь о Вашей критикѣ. Я немножко ея не понимаю. «Необходимость въ переодѣваніи для меня все-таки (?) остается неубѣдительной, отъ кого бы она ни зависѣла» — очень странно это. Что сдѣлано оно, быть можетъ, неудачно — это другой вопросъ, но авторъ и не заботился сдѣлать переодѣванье удачнѣе: напротивъ, онъ хотѣлъ употребить явный и избитый шаблонъ… Теперь, въ отдѣльномъ изданіи, переодѣванье нѣсколько сокращено, но совсѣмъ избѣжать его оказалось невозможнымъ. Странно и критиковать эту часть очерковъ, — особенно со стороны тѣхъ, кто знаетъ, въ чемъ дѣло (Конъ въ «Вост. Обозрѣніи» тоже много говоритъ объ этомъ въ своемъ литературномъ обозрѣніи). Затѣмъ Вы очень много напираете на то, что «первые очерки, описаніе пути, начала все портятъ», хотя потомъ-де, съ описанія Шелайскаго рудника, идетъ лучшая часть. Но о какихъ же Вы первыхъ очеркахъ говорите, когда всего одинъ только очеркъ (25 страницъ) посвященъ былъ пути, дорогѣ (сентябр. книжка)? А если даже и въ этомъ очеркѣ есть, по Вашимъ словамъ, «прекрасныя страницы», то какъ же онъ одинъ можетъ такъ ужъ безнадежно все портить? Насколько неумѣренны, на мой взглядъ, Ваши похвалы дальнѣйшимъ очеркамъ, настолько же сурово отношеніе и къ этому злосчастному началу. Оно, правда, слабо — я съ этимъ согласенъ — но пощадите бѣднаго автора, который не такъ ужъ сильно и виноватъ: прочтите «Дорогу» въ отдѣльномъ изданіи и, сравнивъ съ журналомъ, скажите, не очень ли ужъ категорична Ваша приведенная выше фраза: «необходимость въ переодѣваньи для меня остается все-таки неубѣдительной, отъ кого бы она ни зависѣла». Или, быть можетъ, не одна «Дорога», а и первыя главы (по ошибкѣ названныя Вами очерками) «Шелайскаго рудника» показались Вамъ «слабыми, вялыми, растянутыми» и проч.? Во всякомъ случаѣ я хотѣлъ бы знать Ваше мнѣніе объ этихъ очеркахъ по отдѣльному изданію, такъ какъ въ журналѣ они ужасно пострадали во всѣхъ отношеніяхъ (даже форма, по необходимости, была небрежна, такъ какъ авторъ находился слишкомъ далеко). Сообщите, что говорятъ и другіе товарищи. Многіе ли ругаютъ и за что именно? Вы пишете, между прочимъ, что, «если дальше въ очеркахъ не будетъ ничего о жизни интеллигентовъ, то это тоже будетъ большимъ недостаткомъ, — пробѣломъ, выражаясь мягче». Очень ужъ Вы прытки, Павелъ Арсеньевичъ, такъ какъ совсѣмъ не желаете считаться съ внѣшними условіями. Въ проектируемомъ второмъ томѣ книги интеллигенты будутъ, но увидитъ ли этотъ томъ свѣтъ — большой вопросъ!
Въ октябрьской книжкѣ «Р. Богатства», говорятъ, опять появится Сѣрошевскій. А вотъ, въ заключеніе грустная новость: Михайловскій очень боленъ. Онъ продолжаетъ, правда, работать въ редакціи, но дѣло его очень плохо: у него постоянныя головокруженія, и самъ онъ думаетъ, что ему пора уже совсѣмъ и навѣкъ отдохнуть… Очень это будетъ жаль!
Читаете ли «Новое Слово», гдѣ изрѣдка появляются и мои вирши? Изъ сибирскихъ газетъ я пишу теперь только въ «Степномъ Краѣ», гдѣ подвизаюсь въ роли критика (П. Ф. Гриневичъ). Но Вы, конечно, «Ст. Края» въ глаза не видите? Отъ Розы Ѳедор. и Годовъ привѣтъ Вамъ, а отъ меня крѣпкое пожатіе руки. Вашъ П.
IV.[править]
Получилъ новое письмо Ваше и спѣшу на него откликнуться. Прежде всего о вопросѣ, который такъ неотступно занимаетъ Васъ. По распоряженію департамента полиціи нашему брату, политическому ссыльному, не выдаютъ на руки «паспортовъ» (по крайней мѣрѣ, въ Западной Сибири) до тѣхъ поръ, пока не снимется гласный надзоръ; куда Вы ни поѣдете, всюду надо брать такъ называемое «проходное свидѣтельство». Такимъ образомъ Вамъ нѣтъ никакой нужды присылать сюда мнѣ довѣренность и проч., тѣмъ болѣе что я и не взялся бы за это дѣло: никакихъ связей ни съ однимъ изъ крестьянскихъ обществъ у меня не имѣется. Пріѣдете Вы сюда или въ Тюмень, куда угодно, по проходному свидѣтельству, а затѣмъ сами станете хлопотать о припискѣ, если такъ страждете по ней. Это не бѣда, что въ Якутскѣ Вы укажете, напр., Курганъ, какъ мѣсто, гдѣ желаете приписаться: буде по пріѣздѣ сюда оный Курганъ Вамъ «не поглянется», можете всегда взять отсюда новое проходное свидѣтельство и поѣхать въ Тюмень или въ другой городъ для приписки тамъ. Вотъ все, что я знаю и могу сказать Вамъ о семъ предметѣ, которымъ самъ до настоящаго времени не имѣлъ еще повода интересоваться (въ свое время и я, вѣроятно, стану интересоваться).
Успѣло-ли застать Васъ въ Вилюйскѣ мое большое письмо (заказное) и книга Мельшина (тоже заказная бандероль)? То и другое было послано Вамъ въ сентябрѣ мѣсяцѣ. Очень будетъ жаль, если письмо, а тѣмъ болѣе книга пропадутъ.
Сегодня очень тороплюсь и потому пишу мало, буду ждать отвѣта на свое большое письмо.
О переводѣ изъ Бернса «До стокроти» скажу одно, что переводъ, кажется, очень близокъ къ подлиннику, но, когда я прочелъ его одному, интеллигентному хохлу, тотъ сказалъ, что это не «малорусскій» языкъ…
Крѣпко жму Вашу руку. Привѣтъ Вамъ отъ Р. Ѳ. Жена Гоца поѣхала мѣсяца на два въ Одессу повидатися съ матерью. Больше новостей у насъ никакихъ нѣтъ. Развѣ еще то, что Елена Левенсонъ (бывшая карійка), пріѣхавшая сюда изъ Забайкалья, чуть не умерла недавно, такъ какъ климатъ курганскій, вѣтряный и крайне вредный для больныхъ легкими, оказался для нея прямо губительнымъ. Теперь понемногу поправляется, хотя не знаемъ, какъ и дотянетъ она до своего срока (9 мая).
Считаю нужнымъ писать Вамъ полную (довольно неприглядную) правду о Курганѣ потому особенно, что въ случаѣ съ Ея. Дм. Левенсонъ я былъ отчасти виноватъ: мои будто бы восторженныя письма о Курганѣ соблазнили ее пріѣхать сюда изъ Забайкалья… Но тѣмъ, чѣмъ восхищался я прежде въ Курганѣ (близостью Россіи, почтой и пр.). я вполнѣ доволенъ и теперь. Да и вообще чортъ не такъ страшенъ, какъ его малюютъ: Гоцы и мы вотъ живемъ же здѣсь и — ничего, не умираемъ. Вамъ, дорогой Павелъ Арсеньевичъ, мы съ Розой Ѳедоровной будемъ очень, очень рады, тѣмъ болѣе что и Гоцъ будущей осенью можетъ улетучиться, и мы останемся здѣсь совсѣмъ одни.
V.[править]
Ваше послѣднее письмо своими грустными извѣстіями страшно огорчило меня. Хочу надѣяться, что хоть теперь Ваше здоровье стало, наконецъ, лучше. Такъ какъ, по словамъ поэта, больные обыкновенно «весело и жадно внимаютъ вѣсти о больномъ», то я хочу разсказать Вамъ о горѣ, которое постигло въ нынѣшнемъ году меня самого: Роза Ѳедоровна нѣсколько разъ едва не простилась ныньче съ жизнью, и еще теперь здоровье ея очень плохо. Дѣло въ томъ, что 29 января у насъ родился сынъ, но родился-то лишь послѣ страшной операціи, которую пришлось вынести матери. Этого мало: Р. Ѳ. заболѣла потомъ такъ называемой септической послѣродовой горячкой, которая и длится вплоть до на стоящаго дня, смѣняясь то значительными улучшеніями, то, напротивъ, самыми отчаянными поворотами къ худшему. Два мѣсяца мы прожили съ ней въ здѣшней переселенческой больницѣ (тамъ же и ребенокъ родился), — ахъ, что за кошмарное время это было! И теперь еще страшно вспомнить! Въ концѣ концовъ я рѣшился на героическое средство — отправить больную въ Петербургъ (I классомъ), въ сопровожденіи одной очень хорошей знакомой, живущей въ Омскѣ (сестры Вѣры Николаевны Ф.). Разрѣшеніе въѣзда въ Петербургъ роднѣ моей удалось тоже выхлопотать. И вотъ, въ настоящую минуту Р. Ѳ, уже тамъ, переѣздъ совершился, къ счастью, вполнѣ благополучно. Получилъ уже телеграмму, что ее осматривали лучшіе профессора, которые и нашли, что болѣзненный процессъ уже утратилъ свою опасность и что можно обойтись безъ вторичной операціи, которой мы такъ боялись. Дай-то Богъ!
Что касается сына, то онъ родился крѣпонькимъ и славнымъ бутузомъ; назвали его Дмитріемъ. Однако, въ виду болѣзни матери и необходимости искусственнаго вскармливанія, было и съ нимъ тоже возни и горя! Къ счастью, на дняхъ удалось, наконецъ, найти кормилицу, и теперь авось и эта сторона моей жизни наладится.
Таковы мои дѣла. Памятенъ будетъ мнѣ 97-й годъ! Не было еще въ моей жизни такого сплошь горькаго, ужаснаго года — говорю это въ полной и твердой памяти обо всемъ пережитомъ съ самаго 84 года.
И литературная дѣятельность моя, по необходимости, дремала въ этомъ году: все, что прочитаете вскорѣ въ «Р. Б.», было написано, большею частью, прежде. Теперь я даже письма разучился писать, и вотъ Вамъ сажусь писать одному изъ первыхъ;
При теперешнемъ состояніи Вашего здоровья, Курганъ я не порекомендую Вамъ (помимо вопроса о заработкахъ, безусловно здѣсь несуществующихъ) еще и въ климатическомъ отношеніи: это одно изъ самыхъ поганыхъ мѣстъ въ Сибири для людей съ больной грудью, — зимой здѣсь постоянные вѣтра, лѣтомъ невообразимая пыль. Я самъ прихожу порой въ ужасъ отъ мысли, что мнѣ остается провести здѣсь еще 12 лѣтъ! И если бы не скорость почтовыхъ сношеній съ Россіей, необходимыхъ для моей литературной работы, которою я существую, то я и минуты не сталъ бы здѣсь медлить, а перебрался бы куда-нибудь вродѣ Минусинска, Барнаула или Бійска. Впрочемъ, и недалеко отъ Кургана можно бы найти лучшее мѣсто: это станція Боровлянская (100 верстъ отсюда), очень большое село съ почтово-телеграфной станціей, окруженное дремучимъ сосновымъ боромъ (верстъ на 40 въ окружности), однимъ изъ лучшихъ въ Зап. Сибири (конечно, не считая сѣвера). Я часто мечтаю перебраться туда, но… консерватизмъ моей природы, съ одной стороны, нѣкоторыя удобства города, съ другой, удерживаютъ. Да теперь, имѣя ребенка, переселяться въ село, гдѣ, быть можетъ, нѣтъ совсѣмъ медицинской помощи, и прямо уже невозможно.
Изъ другихъ товарищей пріѣзжали сюда для свиданія съ родными Яцевичъ и Конъ. Оба они еще здѣсь, хотя на дняхъ улетучатся. Первому разрѣшено посѣтить на 2 мѣсяца родину — Полтаву, ко второму уже пріѣзжали сестры. M-me Конъ уѣхала въ Николаевъ рожать третью дочь.
Изъ старыхъ товарищей Левенсонъ кончается на дняхъ срокъ, и она уѣзжаетъ въ Севастополь; Дзвонкевичу тоже вскорѣ окончится срокъ; даже и Гоцы могутъ осенью убраться, если будетъ еще манифестъ по поводу ожидаемаго рожденія наслѣдника… Значитъ, я одинъ останусь здѣсь куковать. Вы пишете, будто сюда собираются разные восточные народы, но мы ничего не слыхали объ этомъ.
Вашу мысль обратиться къ Величко по поводу Вашего сборника врядъ-ли можно назвать удачной. Онъ теперь редакторъ «Кавказа», человѣкъ занятой, да, кажется, мало и симпатичный. Какъ поэта, я его совсѣмъ не цѣню; если бы сборникъ Вашъ состоялъ изъ грузинскихъ, армянскихъ, персидскихъ и т. п. поэтовъ, онъ еще, пожалуй, соблазнился бы, но какое отношеніе имѣетъ Величко къ малорусской поэзіи? Вольно мнѣ Васъ разочаровывать, дорогой Павелъ Арсеньевичъ, но я сильно побаиваюсь за ваше предпріятіе: обладаете-ль Вы въ достаточной степени способностью писать столь же прекрасные русскіе стихи, какъ галиційскіе? Потому что только прекрасные, истинно поэтическіе переводы могутъ привлечь вниманіе нашей современной, не поэтически настроенной публики къ безвѣстной поэзіи (хотя, быть можетъ, и замѣчательной) маленькой безвѣстной народности. Я былъ бы очень Вамъ благодаренъ, если бы Вы прислали мнѣ нѣсколько лучшихъ образчиковъ Вашихъ переводовъ.
Кроткой жертвѣ, мнѣ тирана
Сердце злобное дано…
Меня удивляетъ, признаться, предлагаемая Вами поправка этихъ стиховъ. Развѣ Вы не чувствуете, что на подчеркнутыхъ мною словахъ необходимо должно лежать рѣзкое логическое и тоническое удареніе, и что при всякомъ другомъ чтеніи оно исчезаетъ? Т. е., конечно, и въ другомъ чтеніи можно прочитать съ удареніемъ на тѣхъ же словахъ, но только можно, у меня же нельзя не сдѣлать ударенія даже и неумѣлому чтецу. Да и для чего же перемѣнять чтеніе? Развѣ это не по-русски сказано? Мнѣ кажется, по-русски. Что же касается формы, то
Сердце злобное тирана,
Жертвѣ кроткой, мнѣ дано —
по моему, ближе къ прозѣ, чѣмъ къ стихотворной рѣчи. Вы не согласны съ этимъ?
Однако будьте здоровы. Пишите.
Получена сегодня телеграмма о смерти Сиповича въ Варшавѣ 1 мая.
VI.[править]
Итакъ, въ вашихъ палестинахъ меня уже въ Россію перевели, на основаніи одного моего же стихотворенія? Удивительнѣе всего, что, прочитавъ его, и Вы «поколебались» въ своемъ прежнемъ отрицаніи слуха: вѣдь въ стихотвореніи этомъ (очевидно, «Въ деревнѣ») всего одна только строка «обнявшій вновь порогъ отчизны дорогой» могла подать поводъ къ толкамъ, но говорится тамъ не объ отчизнѣ, а лишь о «порогѣ» ея, какимъ и является градъ Курганъ, въ 35 верстахъ отъ котораго находится уже граница Оренбургской губерніи.
Порадовало меня прежде всего, по полученіи Вашего послѣдняго письма, извѣстіе, что здоровье Ваше стало нѣсколько лучше; т. е. это не извѣстіе собственно, такъ какъ Вы очень мало говорите, къ сожалѣнію, о своемъ здоровьи, очень интересующемъ и меня, и Розу Ѳедоровну, а одинъ лишь выводъ, который можно сдѣлать изъ Вашего посланія. Хорошо и то, что для поселенія Вы избрали Барнаулъ, а не Курганъ. Какъ ни хотѣлось бы мнѣ и Р. Ѳ. имѣть Васъ нашимъ согражданиномъ (тѣмъ болѣе, что въ будущемъ году и Гоцы отсюда уѣдутъ), но Ваши интересы прежде всего. Не говоря уже о полномъ отсутствіи здѣсь заработковъ, климатъ курганскій для больного человѣка прямо невозможенъ, и мы въ ужасъ приходимъ, напр., при мысли, какъ будетъ жить здѣсь недавно пріѣхавшій сюда больной Чикоидзе. Левенсонъ тоже едва не умерла здѣсь, и счастье, что срокъ ея былъ такъ невеликъ. Что касается Барнаула, то, во-первыхъ, въ немъ, кажется, несравненно легче найти заработокъ: городъ большой, и тамъ много бывшихъ нашихъ, такъ или иначе пристроившихся къ дѣлу (напр., Швецовъ, Тринитатскій и др.). Во-вторыхъ, климатъ барнаульскій хвалятъ. Хотя вообще… чортъ его знаетъ, этотъ сибирскій климатъ! Вонъ все хвалили Минусинскій, а теперь, оказывается, его ругаютъ. Словомъ, рѣшительно нельзя заранѣе сказать, гдѣ что найдешь и гдѣ потеряешь. Удивляетъ меня одно: почему это изъ Якутки не пускаютъ даже и кончившихъ срокъ раньше, чѣмъ удастся приписаться гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ? Не собственная ли это фантазія Ваша? Если же нѣтъ, то требованіе это со стороны мѣстной администраціи вполнѣ незаконно. Впрочемъ, если пріѣдете въ Барнаулъ, и тамъ почему-либо не понравится Вамъ, то Вы сможете всегда переѣхать въ другое мѣсто, — здѣсь препятствій къ этому не ставятъ.
Теперь о другомъ. Мнѣ по-прежнему не везетъ въ нынѣшнемъ злополучномъ году. Едва поправилась немного Р. Ѳ., какъ расхворался я самъ, и вотъ теперь только немного окрѣпъ и отдохнулъ; но все лѣто такъ и пропало (и для здоровья, и для работы). Спѣшу предупредить Васъ насчетъ сборника: ради Бога, не избирайте меня въ редакторы Вашего сборника и не присылайте его мнѣ съ этой цѣлью: во-первыхъ, я не настолько интересуюсь имъ — объ этомъ я и раньше вполнѣ откровенно писалъ Вамъ (даже раскатать его на всѣ корки въ журнальной рецензіи обѣщался!); во-вторыхъ, у меня теперь такъ мало свободнаго времени, что связать себя какимъ-либо срокомъ при просмотрѣ сборника положительно не могу. Посылать его кому-нибудь другому изъ литераторовъ, не списавшись предварительно, хочетъ ли и можетъ ли онъ взять на себя такую работу, тѣмъ болѣе не совѣтую Вамъ. Съ Шеллеромъ я, точно, былъ когда-то друженъ, но теперь, когда онъ сотрудничаетъ въ «Наблюдателѣ» и пр., я не имѣю съ нимъ ничего общаго и обращаться къ нему съ какой-либо просьбой не могу. Врядъ-ли, впрочемъ, и взялся бы онъ помочь Вашему предпріятію. Вообще, думаю, что, если нѣтъ у Васъ средствъ собственными силами издать этотъ сборникъ, то… врядъ ли Вамъ удастся что-нибудь сдѣлать! Очень непріятно мнѣ огорчать и разочаровывать Васъ, дорогой Павелъ Арсеньевичъ, но что же подѣлаешь, надо сдѣлать это. Главное — литературное имя Ваше въ Россіи вполнѣ неизвѣстно, да и живете Вы въ такой ужасной дали. Вотъ, если бы такой, напр., писатель, какъ Иванъ Франко, написалъ предисловіе къ Вашему сборнику, далъ краткія характеристики поэтовъ, которыхъ Вы переводите, то съ этимъ, можетъ быть, и можно-бъ еще было куда-нибудь сунуться, — къ Мордовцеву, напр., что ли. Но Мордовцевъ, кажется, любитель не того украинскаго языка, какой вы считаете украинскимъ, такъ что и тутъ опять загвоздка! Удивляюсь я еще вотъ чему. Ваши малорусскіе стихи, на мой взглядъ профана, такъ хороши, проникнуты такой неподдѣльной поэзіей, а галиційская литература еще такъ бѣдна, что, казалось бы, Вы должны пользоваться въ Галиціи большой извѣстностью: почему же, напр., корреспондентъ «Русск. Вог.» Василевскій, говоря обо всякой галиційской мелюзгѣ, даже не упомянулъ о Павлѣ Грабѣ ни однимъ словомъ? Есть ли у Васъ какія-нибудь постоянныя сношенія съ Ив. Франко? Даютъ ли Вамъ какую-нибудь матеріальную выгоду Ваши «збірнички» и что вообще знаете Вы объ ихъ судьбѣ? Какъ отнеслась къ нимъ галиційская печать, были ли какіе отзывы? Простите эти вопросы. Я такъ мало знакомъ съ Галиціей и ея литературой, что, право, не удивлюсь, если узнаю, что Вы тамъ — уже установившаяся извѣстность, и что мои наивные вопросы, задавай ихъ не отсталый кацапъ-русопетъ, были бы прямо обидны…
По поводу злополучнаго стиха «Кроткой жертвѣ, мнѣ тирана» Вы странно противорѣчите сами себѣ. Вы пишете, съ одной стороны: «мое правило — никогда не писать такъ, какъ нельзя сказать въ разговорѣ». Прекрасное правило, которому и я стараюсь слѣдовать (и думаю, что «Кроткой жертвѣ» и пр. — въ разговорѣ тоже вполнѣ можно сказать). Но вслѣдъ затѣмъ Вы прибавляете: «логическимъ удареніемъ я всегда пожертвую для красоты и гладкости стиха». Вотъ тебѣ и на! Какъ же Вы примиряете, почтеннѣйшій Павелъ Арсеньевичъ, эти «никогда» и «всегда»? Не значитъ ли это обнимать необъятное, постигать непостижимое? По моему, логическимъ удареніемъ никогда не слѣдуетъ ни для чего жертвовать, а красоты стиха надо достигать иными средствами. И, опять таки возвращаясь къ стиху «Кроткой жертвѣ» и пр., я не могу понять Васъ — чѣмъ именно онъ не нравится Вамъ? По моему, и логическое удареніе въ немъ на мѣстѣ (а значитъ, и въ простомъ разговорѣ можно такъ сказать), и стихъ красивѣе, нежели въ предлагаемыхъ Вами чтеніяхъ. Словомъ, тутъ, очевидно, какое-то недоразумѣніе: мы споримъ или на разныхъ языкахъ, или о разныхъ вещахъ. Очень жаль, что Вы ничего не отвѣтили и на мои возраженія насчетъ мнимаго убожества «великорусской» поэзіи.
Привѣтъ Вамъ отъ Р. Ѳ. Крѣпко жму Вашу руку. Правда ли, между прочимъ, что изъ яраго когда-то народника Вы сдѣлались экономическимъ матеріалистомъ? Не поздравляю Васъ съ такимъ превращеніемъ; впрочемъ, и не вѣрю въ него.
VII.[править]
Дорогой Павелъ Арсеньевичъ! Прежде всего мы съ Розой Ѳедор. очень рады, что здоровье Ваше стало все-таки получше, и надѣемся, что опасенія Ваши насчетъ повторенія отека легкихъ (да и вообще его существованія) преувеличены. Здоровье — самое цѣнное изъ всѣхъ благъ на свѣтѣ, и я очень жалѣю, Павелъ Арсеньевичъ, что Вы такъ непроизводительно тратите его, спѣша напропалую со своимъ переводнымъ сборникомъ. Добро бы — оригинальный еще; за переводы же съ малорусскаго я серьезно-таки побаиваюсь. Буду вполнѣ откровененъ: прекрасны Ваши малорусскіе стихи, но не думаю, чтобъ и русскіе не уступали имъ… Это разъ. А второе: кто будетъ покупать Вашъ сборникъ? Кто настолько интересуется поэзіей совершенно намъ неизвѣстныхъ галиційскихъ стихотворцевъ? Думаю, впрочемъ, что и издателя Вы не найдете. Должно быть, Вы сильно не взлюбите меня въ концѣ-концовъ за эти вѣчныя расхолаживанія, и я самъ знаю, что лучше бы совсѣмъ безъ нихъ обойтись, да не могу утерпѣть.
Простите, дорогой Павелъ Арсеньевичъ, что напишу сегодня мало, — у меня теперь горячка: надо написать сразу около 20 писемъ. Во-первыхъ, потому, что, за разными семейными невзгодами, я очень долго не писалъ своимъ корреспондентамъ, а во-вторыхъ, есть у меня радость, которою спѣшу подѣлиться. Только что вышелъ изъ цензуры мой стихотворный сборникъ, изданный редакціей «Русскаго Богатства». Я очень, признаться, боялся за его участь, но, къ счастью, операція оказалась неимовѣрно легкой, почти пустяшной: велѣли изъять лишь 6 строчекъ стиховъ да одно подстрочное примѣчаніе на стр. 120 (курьезъ: примѣчаніе это я помѣстилъ именно съ цѣлью обезопасить стихотвореніе). Очень много есть, конечно, недочетовъ въ этомъ сборникѣ: и лишнія вещи, которыхъ лучше бы не помѣщать, и, напротивъ, кое-чего недостаетъ; встрѣчаются и опечатки, и неудачные стихи, которые легко бы было исправить, имѣй я возможность самъ ихъ корректировать, но… примите меня ужъ такимъ, каковъ я есть, со всѣми недостатками, — и, главное, примите съ тѣмъ же дружескимъ чувствомъ, съ какимъ посылаю Вамъ этотъ сборникъ (вышлю его на дняхъ).
А затѣмъ сообщите подробно о произведенномъ имъ на Васъ впечатлѣніи и пр. и пр. Напишите также и о впечатлѣніи, какое производитъ на Васъ и другихъ 2-я часть «Міра Отверженныхъ». Повидимому, она не такъ нравится, какъ первая; но имѣйте одно въ виду: я и не намѣренъ былъ изображать въ этой части спеціально интеллигентовъ и ихъ страданія. Такая задача была бы и не по моимъ силамъ, да и… въ цензурномъ отношеніи немыслима. Интеллигенты мнѣ нужны были только для тѣхъ главъ, какія Вы прочтете въ ноябрьской и декабрьской книжкахъ.
Привѣтъ Вамъ отъ Р. Ѳ.
П. Якубовичъ.
Слѣдовало бы поговорить объ экономическомъ матеріализмѣ и о Вашихъ разсужденіяхъ по сему поводу, да жаль, — некогда. Одно скажу: что Вы «всегда тяготѣли къ экономическому матеріализму», это — огромная новость и для меня, и для всѣхъ Вашихъ друзей. О «неумномъ» героѣ Боборыкина, разъ онъ неумный, и говорить, конечно, нечего, — нечего и тыкать имъ противниковъ. Что касается Вашихъ восторговъ тому, что марксисты разбили иллюзіи народниковъ, то… ей-Богу же сомнительная эта побѣда! Кого разумѣть, впрочемъ, подъ «народниками», которыхъ они разбили будто бы? Они всѣхъ своихъ противниковъ такъ окрестили, но . разбили ли они, напр., народниковъ «Русск. Бог.»? И когда это «Русск. Бог.» восхищалось народными «устоями», «подоплеками» и т. п.? По моему, именно въ марксизмѣ-то Вашемъ и сидитъ бездна всякой ортодоксальности, да еще какой — нетерпимой, самодовольной, нахальной (см. произведенія Бельтова, Каменскаго и др.).
Однако, ей-Богу, некогда сегодня.
Вашъ П. Я
- ↑ Стояновскій.
- ↑ Въ печатныхъ сборникахъ стихотвореній Грабовскаго находимъ около полутора десятка переведенныхъ изъ П. Ф. Якубовича пьесъ. С. Е.
- ↑ Это слово въ подлинникѣ не совсѣмъ отчетливо, такъ какъ на сгибахъ письма карандашъ поистерся и во многихъ мѣстахъ читается съ трудомъ. С. Е.
- ↑ Роза Ѳедоровна Франкъ — впослѣдствіи жена П. Ф. Якубовича. С. Е.
- ↑ Если, впрочемъ, начальство позволитъ.
- ↑ Рѣчь идетъ, какъ видно изъ дальнѣйшаго, о сборникѣ стихотвореній Грабовскаго «Пролісок», вышедшемъ въ 1894 г. въ Львовѣ. Между прочимъ, въ этомъ сборникѣ напечатано стихотвореніе «До великоруського поета Рамшева» (стр. 79—80), т. е. посвященное П. Ф. Якубовичу. С. Е.
- ↑ Рѣчь идетъ о сборникѣ украинскихъ поэтовъ въ переводѣ на русскій языкъ, задуманномъ Грабовскимъ. Изданіе не осуществилось, и изъ переводовъ Грабовскаго кое-что было напечатано лишь въ провинціальныхъ, преимущественно сибирскихъ, газетахъ. С. Е.
- ↑ Два приведенные Вами образчика, быть можетъ, и хороши, какъ поэтическія произведенія, но моего сердца они не шевелятъ настолько, чтобы браться за ихъ переводъ…
- ↑ Повидимому, Грабовскій имѣлъ здѣсь въ виду помѣщенное въ началѣ очерковъ «Въ мірѣ отверженныхъ» изложеніе вымышленнаго событія, приведшаго якобы автора записокъ на каторгу. С. Е.
- ↑ Такого украинскаго поэта не существуетъ. Рубанскій — очевидно Руданскій. С. Е.
- ↑ Орловъ большой пріятель П. Ф., больше года прожившій съ нимъ въ Акатуѣ. Ред.
- ↑ Сборникъ оригинальныхъ и переводныхъ стихотвореній Грабовскаго «З півночи» вышелъ въ Львовѣ въ 1896 г. П. Ф. Якубовичъ, очевидно, не видѣлъ этого сборника. С. Е.