Федор Иванович Тютчев / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1988. — Кн. 2. — (Лит. наследство; Т. 97).
ТЮТЧЕВ В МЮНХЕНЕ[править]
(ИЗ ПЕРЕПИСКИ И. С. ГАГАРИНА С Л. Н. БАХМЕТЕВОЙ И И. С. АКСАКОВЫМ)[править]
Вступительная статья, публикация и комментарии А. Л. Осповата
Личные и эпистолярные контакты Тютчева с Иваном Сергеевичем Гагариным (1814—1882) продолжались недолго. В 1833—1835 гг. Гагарин, младший сослуживец Тютчева по дипломатической миссии в Мюнхене, входил в его ближайшее окружение, а в 1836 г. он — по собственной инициативе — стал литературным агентом поэта в России1. Последняя их встреча состоялась летом 1837 г. в Петербурге, а переписка оборвалась в 1838 г.
Около этого времени на Гагарина падает подозрение в составлении анонимного пасквиля, полученного Пушкиным в ноябре 1836 г. Мнение о причастности его к гибели Пушкина, печатно высказанное в 1863 г., довольно широко бытовало в XIX — начале XX в., но после исследования П. Е. Щеголева всерьез уже не аргументировалось2 (обвинения в адрес Гагарина, которые содержатся в некоторых популярных статьях последнего времени, носят вполне безответственный характер3).
Продолжая служить по дипломатическому ведомству, Гагарин занимал небольшие посты в русских посольствах — в Париже (1838—1842) и в Вене (1842)4, что не мешало ему подолгу находиться в России. Зимой 1839—1840 гг. он входил (вместе с Лермонтовым и др.) в петербургский кружок «шестнадцати»5, а с начала 1840-х годов стал посещать московские сходки славянофилов, куда его ввел Ю. Ф. Самарин6.
В 1842 г. Гагарин принял католичество. К этому решению, подготовленному всем ходом интенсивных духовных исканий, его склоняли также примеры П. Я. Чаадаева, с которым он познакомился в 1835 г., и С. П. Свечиной — хозяйки католического салона в Париже (тетки Гагарина по матери)7. «Понять можно, — записал Герцен после доверительной беседы с Гагариным, — аристократ, вероятно не получивший серьезного образования, ни сильного таланта, — между тем ум и горячее сердце <…> Дома-то черно, страшно. Путь человечества неизвестен <…> А тут <…> перед непривычным глазом развертывается в первый раз учение, мощно развитое из своих начал…»8 (ср. в позднейшем письме А. И. Тургенева К. С. Сербиновичу от 1/13 октября 1844 г.: «Не он во всем виноват, а мы, т. е. вы, я, Фил<арет>, Мур<авьев> и весь летаргизм нашего православия»9). 12 августа 1843 г. в Париже Гагарин принял послушничество в Ордене иезуитов10 и, пройдя двухлетний новициат, стал священником.
Реакция Тютчева на перелом в судьбе Гагарина нам неизвестна. 1/13 октября 1843 г., по приезде в Мюнхен, он сообщил родителям, что узнал «много подробностей об И. Гагарине»11, и с тех пор имя бывшего сослуживца не возникает в его переписке12. У него была возможность увидеть Гагарина в 1844 г., когда он более трех месяцев провел во Франции (с мая по август). Но встречи со своим мюнхенским знакомым он, по-видимому, не искал.
В дальнейшем, занимаясь миссионерской и издательской деятельностью (в 1862 г. его попечением увидело свет первое собрание сочинений и писем Чаадаева13), Гагарин выступал с публицистическими работами, в которых развивал идею воссоединения восточной и западной церквей в католицизме. Это, на его взгляд, гарантировало бы независимость русской церкви от самодержавия, а также свободу совести14. Как политические мыслители Тютчев и Гагарин занимали противоположные позиции, что обусловило полемические выступления последнего против статьи Тютчева «Папство и Римский вопрос»15.
Прожив долгую жизнь, Гагарин так и не оставил труда, который соответствовал бы его дарованию и энергии. Биограф объясняет это особенностью его характера: «быстро переходить от одного предмета к другому, начинать самому и предоставлять другим развитие начатого»16.
Русские дела постоянно составляли один из главных интересов Гагарина; переписку с соотечественниками он вел регулярно, причем в числе его корреспондентов были лица, отнюдь не разделявшие его взгляды. К числу последних принадлежала, в частности, Александра Николаевна Бахметева (рож. Ховрина; 1823—1901), с которой он познакомился зимой 1842—1843 гг. в Москве. В московских салонах заметную роль играла ее мать — Мария Дмитриевна Ховрина (рожд. Лукина; 1801—1877), и Александре Ховриной (домашнее прозвище «Шушу»), так сказать, «по наследству» досталось расположение Вяземского, А. И. Тургенева и иных знаменитостей. Юной Ховриной поочередно увлекались Н. В. Станкевич и И. С. Тургенев17; радушно принял ее и славянофильский круг. В 1849 г. она вышла замуж за Петра Владимировича Бахметева (1818—1896), который много лет был предводителем дворянства Дмитровского уезда. После замужества Бахметева посвятила себя благотворительной деятельности и литературному труду: она написала ряд книг для детей исторического и религиозного содержания18.
Близкая подруга дочерей Тютчева, Бахметева, естественно, знала о его приятельских отношениях с Гагариным в мюнхенский период. В письме от 28 августа 1874 г. она обещала своему корреспонденту в скором времени прислать биографию Тютчева, написанную Аксаковым19. Однако отдельный оттиск «Русского архива» послал Гагарину сам Аксаков, который надеялся получить от него «неизданных стихотворений Тютчева первой заграничной поры 61 пиэсу»20. Этот расчет оправдался вдвойне: Гагарин не только вернул на родину автографы поэта, но и поделился воспоминаниями о нем в письмах к Бахметевой, которая познакомила с ними Аксакова. Аксаков тогда же вступил в переписку с Гагариным, высказав ему ряд собственных суждений о Тютчеве. Отвечая ему, Гагарин во многом дополнил и разъяснил сообщения, содержавшиеся в его письмах к Бахметевой. Таким образом, переписка Гагарина с Бахметевой и его же переписка с Аксаковым представляют собой единое целое в той их части, которая связана с Тютчевым.
Главная тема этой «переписки из двух углов» — философские и политические воззрения Тютчева в 1820—1830-е годы. Здесь обнаруживается расхождение между Гагариным, не склонным всерьез относиться к его «славянофильской» тенденции той поры, и биографом поэта, который (как и Бахметева) не находил противоречия между историософской концепцией зрелого Тютчева и некоторыми поэтическими репликами его на события 1820—1830-х годов. В контексте современного научного обсуждения этой проблемы21 (которая безусловно требует новых разысканий) особую ценность имеют именно способ аргументации и личные впечатления оппонентов (не столько даже сами выводы, ими сделанные); отметим в данной связи, что Гагарин едва ли не первый почувствовал — и сформулировал — характерную особенность личности Тютчева: его «горацианство», специфический духовный статус, позволяющий свободно воспринимать самые разнородные идеи (в ходе интенсивных интеллектуальных контактов), но одновременно — и дистанциироваться от них, утвердиться в амплуа «зрителя». Наблюдения подобного характера, а также целый ряд ценных сведений о жизни Тютчева в Мюнхене придают публикуемым письмам значение важнейшего биографического источника.
Другой сюжет этой переписки — судьба той части рукописного наследия Тютчева, которая находилась с 1836 г. в руках Гагарина, а в 1874 г. была передана им Аксакову.
В октябре--ноябре 1874 г. и в январе 1875 г. Гагарин послал Бахметевой шесть писем. Беловые автографы их до нас не дошли, за исключением одного — от 9 ноября 1874 г. (Собр. Пигарева). Однако в архиве Гагарина все эти шесть писем сохранились — в черновиках (9, 21 и 15/27 ноября 1874 г.) и в писарских копиях с правкой Гагарина (28 октября и 4 ноября 1874 г., январь 1875 г.); там же хранятся: незавершенный черновой автограф (дата: «Октябрь 1874»), представляющий собой первоначальную редакцию первых двух писем Гагарина, письма Бахметевой Гагарину (Bibliothèque Slave, Paris. Section des manuscrits. Archives Gagarine (Славянская библиотека, Париж. Отдел рукописей. Архив Гагарина.}. Далее — ВS). Все письма написаны на французском языке.
Переписка Гагарина с Аксаковым относится к тому же времени, что и переписка его с Бахметевой. Ее составляют четыре письма Аксакова (беловые автографы — BS) и четыре письма Гагарина; одно из писем Гагарина (29 октября/10 ноября 1874 г.) сохранилось в беловом автографе (Собр. Пигарева), одно (26 ноября 1874 г.) — в черновике (BS) и два (30 ноября/12 декабря 1874 г. и 26 января 1875 г.) — в беловых автографах (Собр. Пигарева) и в черновиках (BS). Вся переписка велась на русском языке.
Письма Гагарина к Бахметевой неоднократно привлекали внимание исследователей. Однако обилие разрозненных цитации22 только подчеркивает необходимость полной публикации этих документов в той их части, которая касается Тютчева. Такая публикация была задумана еще в 1920-х годах Н. О. Лернером и Е. П. Казанович (независимо друг от друга), но работа их не была завершена. Оба исследователя располагали машинописными копиями, полученными из Bibliothèque Slave. Эти копии хранятся в архивах Лернера (ЦГАЛИ, ф. 300, он. 1, ед. хр. 400) и Казанович (ГПБ, ф. 326, ед. хр. 305).
Переписка Гагарина с Аксаковым опубликована Л. Шуром в малотиражном журнале «Символ» (издание Bibliothèque Slave; 1984, № 11). Источником публикации послужили автографы, хранящиеся в Bibliothèque Slave. Поэтому в нее вошло не восемь, а семь писем (вместо письма Гагарина от 29 октября/10 ноября 1874 г., автограф которого в его архиве не сохранился в публикацию включено краткое резюме содержания письма, сделанное самим Гагариным).
В настоящую публикацию входит только та часть переписки Гагарина с Бахметевой и Аксаковым, которая имеет отношение к Тютчеву. В ряде публикуемых писем сделаны соответствующие сокращения (п. 6, 8, 10—13). Кроме того, полностью опущено письмо Гагарина Аксакову от 26 января 1875 г., поскольку упоминания о Тютчеве в нем отсутствуют.
Все письма печатаются в едином хронологическом порядке, поскольку, как уже было сказано, переписка Гагарина с Бахметевой и переписка его с Аксаковым составляют, в отношении Тютчева, единый документальный комплекс.
В Приложении печатается первоначальная редакция первых двух писем Гагарина к Бахметевой (октябрь 1874 г.). При наличии ряда совпадений с окончательным текстом этих писем (п. 1 и 2) первоначальная редакция содержит ряд существенных деталей, дополняющих и уточняющих факты, в них изложенные.
В основу публикуемого текста писем Гагарина к Бахметевой положен черновой перевод Лернера (ЦГАЛИ, ф. 300, он. 1, ед. хр. 47). Перевод отредактирован редакцией «Литературного наследства» и уточнен по присланным из Bibliothèque Slave фотокопиям с упомянутых черновиков и писарских копий (п. 1, 2, 6, 8, 13 и Приложение — ЦГАЛИ, ф. 1049, оп. 1. ед. хр. 5), а также по беловому автографу (п. 3 — Собр. Пигарева).
Письма Гагарина к Аксакову печатаются частью (п. 4 и 10) по беловым автографам (Собр. Пигарева), частью (п. 7) по указанной публикации в «Символе». По этой же публикации воспроизводятся письма Аксакова Гагарину (п. 5, 9, 11, 12).
В комментариях используются выдержки из писем Бахметевой к Гагарину, машинописные копии которых хранятся в архиве Казанович (ГПБ, ф. 326, ед. хр. 305; на франц. яз.).
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
1 См. в наст. томе (кн. I) публикацию переписки Тютчева с Гагариным. См. также: Пигарев, с. 82—87; Л. Шур. И. С. Гагарин — издатель Ф. И. Тютчева и хранитель его литературного наследства. — «Символ», 1984, № 11, с. 197—214; см. также в наст. кн.: А. А. Николаев. О неосуществленном замысле издания стихотворений Тютчева. 1836—1837.
2 (А. Н. Амосов). Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. Со слов бывшего его лицейского товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса. СПб., 1863, с. 9—10; П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. Исследование и материалы: М. — Л., 1928, с. 475—488.
3 М. Яшин. К портрету духовного лица. — «Нева», 1966, № 2, с. 169—176; 1966, № 3, с. 186—199 (ряд сведений, впервые здесь обнародованных, не придает доказательности тем денциозному выводу); Л. Вишневский. Еще раз о виновниках пушкинской трагедии.. — «Октябрь», 1973, № 3, с. 206—215. Критику этой версии см.: А. С. Бутурлин. Имел ли И. С. Гагарин отношение к пасквилю на А. С. Пушкина? — «Изв. АН СССР. Серия лит-ры и языка», т. XXVIII, вып. 3, 1969, с. 277—285; С. Л. Абрамович. Пушкин в 1836 году. (Предыстория последней дуэли). Л., 1984, с. 81—85.
4 Л. Шур. К биографии И. С. Гагарина. — «Символ», 1984, № 12, с. 202—203.
5 Э. Г. Герштейн. Судьба Лермонтова. М., 1964, с. 93—94, 267—273, 304—305, 307—308.
6 Ю. Ф. Самарин. Иезуиты и их отношение к России. Письма к иезуиту Мартынову. М., 1868, с. 342—346.
7 П<ирлинг П.>. Софья Петровна Свечина. (Ее жизнь и переписка). — PC, 1900, № 10, с. 159—161.
8 Запись в дневнике от 8 января 1843 г. — Герцен, т. II,с. 257—258. Гагарин послужил прототипом Анатолия Столыгина в неоконченной повести Герцена «Долг прежде всего» (впервые отмечено Н. П. Анциферовым. — ЛН, т. 62, с. 61—62; см. также: М. П. Алексеев По следам рукописей И. С. Тургенева во Франции. — РЛ, 1963, № 2, с. 75).
9 PC, 1882, № 5, с. 454. Имеются в виду книги митрополита Филарета «Разговор между испытующим и уверенным о православии восточной греко-латинской церкви» (СПб., 1815) и А. Н. Муравьева «Правда вселенской церкви о Римской и прочих патриарших кафедрах» (СПб., 1841). О впечатлении, произведенном этими книгами на Гагарина, см. П. А. Вяземский. Записные книжки (1813—1848). М., 1963, с. 284—285.
10 Тогда же Гагарин лишился права вернуться на родину, о чем записано в паспорте, выданном ему в Париже в 1843 г. (Як. Полонский. Литературный архив И. С. Гагарина. — «Временник Об-ва друзей русской книги», т. III. Париж, 1932. с. 139, прим. 2)
11 Соч. 1984, т. 2, с. 90.
12 Насколько известно, Тютчев никак не отозвался и на заявление Гагарина о своей непричастности к дуэли Пушкина («Оправдание иезуита Ивана Гагарина по поводу смерти Пушкина». — «Биржевые ведомости», 1865, № 154, 16 июля; РА, 1865, № 8, стлб. 1031—1036).
13 «Oeuvres choisies de Pierre Tchadaieff <…>». Paris--Leipzig, 1862. До этого Гагарин опубликовал французский оригинал «Философического письма» в составе своей статьи «Tendances catholiques dans la société russe», напечатанной в 1860 г. во французской газете" Correspondant" и в том же году изданной в Париже отдельной брошюрой (ранее «Философическое письмо» было известно только в сокращенном русском переводе — «Телескоп». 1836, № 15).
14 Основная работа Гагарина — «La Russie sera-t-elle catholique?» (Paris, 1856; рус. пер. И. Мартынова: "О примирении русской церкви с римскою. Париж, 1858); была переведена на ряд европейских языков и вызвала оживленную полемику.
15 Гагарин дважды полемизировал с этой статьей Тютчева. См. об этом: Р. Лэйн. Публицистика Тютчева в оценках западноевропейской печати конца 1840-х--начала 1850-х годов. — Наст. том, кн. I, с. 240, 244.
16 П. Пирлинг. Гагарин И. С. — «Русский биографический словарь», т. . M., 1914, с. 73. Новейшую сводку данных и литературы о Гагарине см. в указанных выше (прим. 1, 4) публикациях Л. Шура, а также: В. И. Мильдон, А. Л. Осповат. Гагарин И. С. — «Энциклопедический словарь русских писателей», т. I. M., 1989.
17 «Переписка Н. В. Станкевича. 1830—1840». М., 1914, с. 182—185; И. С. Тургенев. Полн. собр. соч. и писем. Изд. 2-е. Письма, т. I. М., 1982, с. 151, 173—174.
18 H. H. Голицын. Библиографический словарь русских писательниц. СПб., 1889, с. 21; «Словарь членов Об-ва любителей российской словесности при Московском университете. 1811—1911». М., 1911, с. 28.
19 ГПБ ф. 326, ед. хр. 305, л. 59 (копия; на франц. яз.).
20 Письмо И. С. Аксакова П. И. Бартеневу от 17 сентября 1874 г. Цит. по ст.: А. Л. Осповат. И. С. Аксаков и «Русский архив»: К истории издания первой биографии Ф. И. Тютчева. — «Федоровские чтения. 1979». М., 1982, с. 76.
21 Из новейших работ см.: R. Lane. Russia and the Revolution in Tutchev’s Poetry: Some Poems of 1828—1830. — «Slavonic and East European Review», 1973. v. LI, p. 214—230; А. Л. Осповат. К построению биографии Тютчева. — «Тыняновский сборник. Вторые тыняновские чтения». Рига, 1987, с. 267—273; Он же. К стихотворению «14-ое декабря 1825» (Тютчев и декабризм). — В кн.: «Тютчевский сборник». Таллин, 1989.
22 См. например: Тютчевиана, с. 20—21; Урания, с. 175; К. В. Пигарев. Ф. И. Тютчев и проблемы внешней политики царской России. — ЛН, т. 19—21, с. 182—183; Пигарев, с. 55—56, 62, 73—75, 93—94, 125; R. Lane. Tyutchev in the 1820s—40s: An unpublished Correspondence of 1874—75. — «Irish Slavonic Studies», 1982, № 3, p. 3—9.
Тысячу раз благодарю вас, любезнейшая Александра Николаевна, за биографию Тютчева, которую я прочел с живейшим интересом1. Г-н Аксаков упомянул обо мне и сделал это в чрезвычайно благожелательных выражениях2, которые меня растрогали; прошу вас сказать ему об этом и передать мою признательность. Сейчас я заказываю копии нескольких писем Тютчева, а также одного моего письма к нему; не знаю, каким образом черновик его сохранился среди моих бумаг. Оно не лишено интереса, поскольку уточняет, когда именно Вяземский, Жуковский и Пушкин оценили поэзию Тютчева3. Я разыскал еще составленный нашим поэтом проект депеши, которую мой дядя не пожелал отправить, так как она показалась ему недостаточно серьезной, но во всяком случае она была весьма занимательна, и потому я сохранил ее черновик, копию коего вы вскоре получите. Эта депеша имеет отношение к поездке, которую Тютчев совершил не на Ионические острова, как говорит Аксаков, а в Греческое королевство — в Навплию, или Наполи ди Романья, которая тогда была его столицей4. Вот как было дело. В течение нескольких месяцев греческий престол занимал король Оттон, сын Людвига Баварского. До совершеннолетия молодого короля управление осуществлялось регентством, состоявшим из трех баварцев — графа Армансперга, г-на Маурера и г-на Гейдегга. Петербургский кабинет был неудовлетворен тем, как это регентство исполняло свои обязанности, и император Николай выразил свое неудовольствие королю Людвигу, который, если мне не изменяет память, сделал замечание графу Арманспергу и его коллегам5. В этих обстоятельствах русский посланник в Мюнхене вынужден был отправить депешу коллеге в Навплии. Нужен был курьер, чтобы отвезти ее. Я охотно взялся бы, но мой дядя рассудил, что Тютчев, который был лично знаком с регентами, мог бы в беседах с ними лучше разъяснить им, что именно в их образе действия давало повод к неудовольствию. Итак, он предложил Тютчеву совершить эту поездку, на что тот с радостью согласился. Ионические острова лежали на его пути; тем не менее, целью его путешествия была Навплия, а не Корфу, тогда находившаяся под протекторатом Англии. Из депеши вы увидите, какого мнения он был о баварском регентстве6.
Но еще до того, до моего прибытия в Мюнхен, а я прибыл туда в июне 1833 г., Тютчев совершил другое путешествие — в Тироль и, мне кажется, также в Северную Италию вместе с женой и Генрихом Гейне. Во всяком случае я убежден, что они были вместе до Инсбрука. Об этом путешествии рассказано в «Reisebilder» («Путевые картины» (нем.).}. Тютчевы там не упомянуты, воображение Гейне разукрасило рассказ множеством выдумок, но по существу все передано верно7.
Не знаю, на какой источник опирается г-н Аксаков, утверждая, что в этот первый период жизни Тютчев несколько раз посещал Париж и различные столицы Германии. Мои воспоминания не согласуются с этим утверждением. Я даже склонен думать, что до 1859 г. Тютчев никогда не был в Париже, и выдержки из парижских писем, процитированные в биографии, укрепляют меня в этом мнении (см. стлб. 345, 3 первые строки)8. Он говорит не как человек, который сравнивает прежние впечатления с нынешними, но как человек, который видит впервые.
Почти то же скажу и по поводу германских столиц. Несомненно, он не раз проезжал и Дрезден, и Берлин, которые находятся на пути из Мюнхена в С.-Петербург, он мог останавливаться там на несколько дней, но никогда там не жил.
Две недели он провел в Вене (это было в 1836 г., если я не ошибаюсь)9, но до назначения в Турин он жил только в Мюнхене. Мюнхен был для него средоточием Европы, точнее, это была некая ложа, из которой он наблюдал Европу10.
Несомненно, король Людвиг превратил свою столицу если не в новые Афины, то во всяком случае в замечательное средоточие искусств. Среди профессоров Мюнхенского университета были и помимо Шеллинга люди весьма достойные11. Но все это составляло особый мир, с которым Тютчев соприкасался лишь изредка, от случая к случаю.
Конечно, общество, в котором мы жили, было весьма приятно. Там можно было встретить любезных женщин и умных мужчин, но все же Мюнхен не принадлежал к числу тех крупных центров, куда стекаются выдающиеся люди и избранные умы.
В доказательство того, что мы жили в окружении отнюдь не идеальном, могу привести слова Ганштейн, тетки первой жены Тютчева со стороны матери, которая жила вместе с ними: «Tutchef, geben Sie mir bitte ein Buch». — «Aber was für ein Buch?» — «Nu, ein Lesebuch» («Тютчев, дайте мне, пожалуйста, книгу». — «Какую книгу?» — «Ну, книгу для чтения» (нем.).}. Это под стать слуге Чичикова.
А вот другой анекдот, в ином духе. Однажды вечером в одной из гостиных некая прелестная дама сказала Тютчеву: «Я читаю историю России». — «Сударыня, вы меня удивляете». — «Это история Екатерины II…» — «Это меня меньше удивляет». — «…г-жи д’Абрантес». — «Это меня уже совсем не удивляет»12.
Я должен еще многое рассказать вам о пребывании Тютчева в Мюнхене. Оставим это, если хотите, до следующего раза.
P. S. Я только что просмотрел «Reisebilder». Время путешествия — весна 1828 г., но нет и тени намека на Тютчевых.
Вторая жена Тютчева, урожденная Пфеффель, была в первом браке замужем не за бароном Дёрнгеймом, а за бароном Дёрнбергом, Иоганном Фредериком Карлом (1796—1833)13.
Письмо бар<она> Пфеффеля действительно было адресовано г-ну Лоранси, но г-н Лоранси — редактор «L’Union», a не «L’Univers». И опубликовано оно было в «L’Union»14.
1 По заказу Аксакова были напечатаны «особые» оттиски его труда («Федор Иванович Тютчев. Биографический очерк». — РА, 1874, № 10). Тираж их (125 экз.) печатался в два приема; сначала Аксаков снабдил оттисками членов семьи Тютчева, а затем разослал их ряду литераторов и знакомых поэта (А. Л. Осповат. И. С. Аксаков и «Русский архив»…, с. 77). 9 ноября/28 окт. 1874 г. получил от него оттиск и Гагарин (см. п. 4). Кто послал экземпляр, за который последний благодарит Бахметеву, неизвестно, но не она отправила его (см. п. 3).
2 «Русская литература обязана искреннею благодарностью князю Ивану Гагарину за то, что он извлек из-под спуда поэтические творения Тютчева (которые без того, вероятно, погибли бы или растерялись) и отнесся с ними прямо к Пушкину» (Аксаков 1874, стлб. 46; см. также стлб. 103).
3 Имеется в виду письмо Гагарина от 12/24 июня 1836 г. — См. в наст. томе, кн. I: Тютчев — Гагарину, п. 3.
4 Об этой поездке см. в наст. кн.: А. Глассе. Дипломатическая миссия Тютчева в Грецию; «Тютчев в дневниках А. И. Тургенева» (запись от 11 апр. 1834 г.).
5 В соответствии с договором между Англией, Францией и Россией, заключенным 7 мая 1832 г., на греческий престол был возведен второй сын Людвига I Баварского — несовершеннолетний принц Оттон. В нач. 1833 г. Оттон прибыл в Навплию вместе с тремя регентами — бывшим министром финансов Баварии Ф. Арманспергом, профессором Мюнхенского университета К. Маурером и полковником К. Гейдеггом; их политика с самого начала была враждебна интересам России (С. С. Татищев. Внешняя политика имп. Николая первого. ?Пб., 1887, с. 296—302; А. Глассе. Указ. ст.).
3 По возвращении из Навплин Тютчев составил проект депеши министру иностранных дел, в котором, в частности, говорилось: «Волшебные сказки изображают иногда чудесную колыбель, вокруг которой собираются гении-покровители новорожденного. После того, как они одарят избранного младенца самыми благодетельными своими чарами, неминуемо является злая фея, навлекающая на колыбель ребенка какое-нибудь пагубное колдовство, имеющее свойством разрушать или портить те блестящие дары, коими только что осыпали его дружественные силы. Такова, приблизительно, история греческой монархии. Нельзя не признать, что три великие державы, взлелеявшие ее под своим крылом, снабдили ее вполне приличным приданым. По какой же странной, роковой случайности выпало на долю баварского короля сыграть при этом роль злой феи? И право, он даже слишком хорошо выполнил эту роль, снабдив новорожденную королевскую власть пагубным даром своего Регентства! Надолго будет памятен Греции этот подарок „на зубок“ от баварского короля» (на франц. яз. — «Изв. АН СССР по рус. яз. и словесности», 1928, т. I, кн. 2, с. 533; проект депеши опубликован Ф. И. Тютчевым-внуком по копии, присланной Гагариным Аксакову).
7 Вместе с женой и ее сестрой К. Ботмер Тютчев побывал в Тироле «в самом начале 1828 г.» (Лигарев, с. 62, прим. 46). Гейне приехал в Мюнхен 26 ноября 1827 r.(F. Mеndо. Heinrich Heine. Chronik seines Lebens und Werkes. Berlin, 1970, S. 65); зимой 1827—1828 гг. он много болел, и сведений о том, что в это время он ездил в Тироль, нет. Самое знакомство Гейне и Тютчева произошло, вероятно, не ранее февраля 1828 г. (А. Кerndl. Studien über Heine und Russland. II. Heine und Tjutöev. — «Zeitschrift fur slawische Philologie», 1956, Bd. XXIV, Hf. 2, S. 285). Путешествие в Италию, описанное в третьей части «Путевых картин», Гейне совершил в июле — ноябре 1828 г., Тютчев же в это время находился в Мюнхене (Пигарев, с. 61—62). Существует предположение, что пассаж о России в «Путевых картинах» (ч. III, гл. XXX) отражает воззрения Тютчева (Ю. Н. Тынянов. Тютчев и Гейне. — В кн.: Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с. 31; Г. И. Чулков. Тютчев и Гейне. — «Искусство», 1923, № 1, с. 363—364).
8 Имеется в виду письмо Тютчева жене от 31 июля/12 авг. 1854 г. (Аксаков 1874, стлб. 345). 2/(14) ноября 1874 г. Бахметева возражала Гагарину: «Тютчев положительно был в Париже до 1859 г. и, может быть, даже не один раз. Вскоре после женитьбы он был там со своей первой женой, слушал лекции в Сорбонне и находился в положении довольно обычном для русских за границей: без денег и в ожидании денег» (на франц. яз. — ГПБ, ф. 326, № 305, л. 60). Действительно, Гагарин ошибался, оспаривая утверждение биографа (Аксаков 1874, стлб. 29): до 1859 г. Тютчев не менее четырех раз побывал в Париже (Пигарев, с. 56, прим. 28; Летопись, с. 63 и 93; наст. кн.: «Карл Пфеффель о Тютчеве» и Р. Лэйн. Заграничная поездка Тютчева в 1853 г.).
9 Известно, что Тютчев побывал в Вене в феврале 1834 т., в феврале 1835 г. и в июне 1836 г. (Летопись, с. 38; наст. том, кн. I: Тютчев — Гагарину, п. 4); наст. кн.: «Тютчев в дневниках А. И. Тургенева».
10 В дальнейшем Гагарин развернул эту метафору (см. п. 3).
11 О взаимоотношениях Тютчева с профессорами Мюнхенского университета см. в наст. кн. во вступ. статье к публикации «Тютчев в дневниках А. И. Тургенева».
12 В нач. 1830-х годов большой популярностью пользовались многотомные «Записки» французской писательницы Луизы д’Абрантес (Louise d’Abrantès. Mémoires et souvenirs, v. I—XVIII. Paris, 1831—1835). Успех этих живо написанных мемуаров, не отличавшихся, впрочем, точностью, предопределил интерес к другой ее книге, посвященной истории царствования Екатерины II (L. d’Abrantès. Cathrine II. Paris, 1834). Эту книгу отлипали те же черты — внешняя занимательность и фактическая недостоверность.
13 Гагарин исправляет ошибку, допущенную Аксаковым в биографии Тютчева (Аксаков 7874, стлб. 31).
14 При перепечатке заметки К. Пфеффеля о Тютчеве, написанной в форме письма редактору газ. «L’Union» Пьеру Лоранси, Аксаков допустил отмеченную Гагариным ошибку в названии газеты (Аксаков 1874, стлб. 393). Русский перевод этого письма см. в наст. кн.: «Карл Пфеффель о Тютчеве» с. 36—37.
Если бы в Мюнхене мне сказали, что со временем Тютчев будет в петербургских салонах исполнять роль некоего православного графа де Местра1, что он станет ревнителем восточной церкви, славянофилом и приверженцем русификации, я был бы необыкновенно поражен. Правда, если бы мне в то время сказали, что впоследствии я сделаюсь католиком, священником и иезуитом, я удивился бы не меньше. Но не касаясь вопроса об этой столь необычайной перемене, совершившейся во взглядах Тютчева, я ограничиваюсь заявлением, что в ту пору, когда я его знал, он был совсем иным. Его религией была религия Горация; не могу найти другого определения, мне довольно трудно поверить, что он не остался при этой религии в Петербурге так же, как и в Мюнхене. К тому же есть немало общего между латинским поэтом и русским; я говорю не о стихах того или другого, а о характерах двух людей, об их образе мыслей, об их поведении. Во всех этих отношениях Тютчев мог бы также напомнить Лафонтена, но между ним и баснописцем есть глубокие различия, и я продолжаю указывать на Горация.
Было бы серьезной ошибкой воображать, что Тютчев, который прожил двадцать два года в Мюнхене, все это время был погружен в германскую стихию. Несомненно, он прочитал изрядное количество немецких писателей, в течение нескольких месяцев часто виделся с Гейне2, иногда беседовал с Шеллингом3, но по обществу, среди которого жил, по чтению, которое его занимало, и по всем навыкам своего ума он был более подвержен французским влияниям, чем германским4. Близость Италии и Франции живо ощущалась в столице Баварии, и, не говоря о дипломатическом корпусе, который отличался более или менее космополитическим характером и составлял то общество, которое мы главным образом посещали, в самом баварском обществе существовали французские и итальянские элементы, которые, не нарушая немецкого благодушия, весьма способствовали устранению всякой чопорности и сообщали мюнхенским гостиным необычайное изящество и привлекательность. Разговоры всегда велись по-французски. Здесь были осведомлены обо всем, что печаталось в Париже, особенно читали парижские газеты, а германской прессой, германской литературой, германскими делами все это общество интересовалось очень мало. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что германские дела в то время (1833—1835) почти целиком сводились к борьбе между полицией и студентами.
Тютчев читал много и умел читать, т. е. умел выбирать свое чтение и извлекать из него пользу, но думаю, что не ошибусь, если скажу, что особенно он увлекался чтением «Globe» последних лет Реставрации. Как сейчас вижу эти тома в 4-ую долю листа, в картонных обложках почти черного цвета, с легкими мраморными или пестрыми разводами. Он обращал на них мое внимание, давал читать, и сам время от времени к ним возвращался.
Вы слишком молоды и потому не могли знать «Globe». В этой газете участвовали весьма талантливые люди, которые в эпоху Реставрации возглавляли оппозицию в области философии и литературы, а после Июльской революции почти все они заняли важные места и стали направлять общественное мнение5. Именно в «Globe» появилась знаменитая статья под заглавием «Как кончаются догматы»6. Здесь возвещалось, что смерть христианства последует в ближайшее время, и вообще дух газеты был отнюдь не христианский. Не скажу, что «Globe» была для Тютчева евангелием или требником, но, когда я его знавал, он всецело примыкал к ее направлению.
После этого вам понятно, что я не мог произнести слов, которые, основываясь на свидетельстве г-на Самарина, приписывает мне г-н Аксаков на 87 столбце7. Могу это доказать. По словам г-на Самарина, я приехал тогда из Мюнхена и произнес эту фразу при нем, а также при г-не Хомякове на одном из тех вечеров, где предавались весьма долгим и страстным препирательствам. Я же возвратился из Мюнхена в 1835 г., а в эту пору г-н Самарин еще не посещал этих собраний. Никак не могу вспомнить, не сказал ли я что-нибудь подобное впоследствии, например, в 1842 г., по поводу какого-нибудь довода Хомякова против католической церкви, но это не невозможно. Только слова мои имели совсем иной смысл. Я не подозревал — и никто не подозревал тогда, что Тютчев может стать славянофилом и славянофилом ортодоксальным. Когда г-н Хомяков привел какой-то довод против католической церкви, я мог подумать, что Тютчев, который вовсе не был католиком, воспринял бы этот довод и воспользовался им; я мог допустить, что Тютчев и г-н Хомяков одинаково нерасположены к католической церкви, но из этого нельзя вывести заключение, что я допускал в Тютчеве какое бы то ни было предрасположение к теориям и учениям г-на Хомякова8. Могу лишь повторить это — в мюнхенском Тютчеве ничто не предвещало петербургского Тютчева, — такого, каким его рисует биограф. В настоящую минуту я вовсе не ставлю вопроса, действительно ли мысли Тютчева в Петербурге были такими, как нам их представляют, — я лишь настаиваю на том, что в Мюнхене они были совсем иными. Из этого можно заключить, что обращение его было тем более разительно и тем более свидетельствует в пользу учений, обаянию которых он подчинился. Я только настаиваю на том, что в Мюнхене он был весьма далек от всех этих идей.
Надеюсь, что в следующий раз смогу послать вам копии писем Тютчева 9. Пользуюсь случаем сказать вам еще раз, что радостно иметь противников, которых любишь и уважаешь, и что я благодарю вас за то, что вы мне доставили эту радость.
Поклонитесь от меня г-ну Бахметеву.
1 Гагарин, как и некоторые другие современники поэта, воспринимал тютчевское пророчество вселенского единовластия русского императора по аналогии с теократическими идеями Ж. де Местра (Пигарев, с. 127—128). О Тютчеве и Ж. де Местре см. в наст. кн.: «Карл Пфеффель о Тютчеве», прим. 2.
2 О знакомстве Тютчева с Гейне в 1828 г. см. п. 1, прим. 7.
3 Об отношении Шеллинга к Тютчеву см. во вступ. статье к публикации «Тютчев в дневниках А. И. Тургенева» (наст. кн.).
4 Утверждение Гагарина о преимущественной ориентации Тютчева на французскую культурную традицию является неточным. Хотя в пользу этого тезиса можно привести свидетельство К. Пфеффеля («Карл Пфеффель о Тютчеве» — наст. кн.), тем не менее несомненно, что воздействие немецкой литературы и философии на Тютчева было не менее значительно (см.: «Тютчев в дневнике М. П. Погодина» — наст. том, кн. II; D. Cyževski. Tjutčev und die deutsche Romantik. — «Zeitschrift für slawische Philologie», 1927, Bd. IV, Hf. 3’4, S. 299—323; Л. В. Пумпянский. Поэзия Ф. И. Тютчева. — Урания, с. 27—29, 51, 56—57; Н. Воtе. «Nicht was ihr meint ist die Natur». Tjutcev und das Junge Deutschland. — «Studien zu Literatur und Aufklärung in Osteuropa». Giessen, 1978. S. 319—325).
5 Литературно-философская и политическая газета «Le Globe» (Париж, 1824—1832; основатель — Пьер Леру) накануне Июльской революции была одним из самых авторитетных органов оппозиции. Об этой газете и ее русских читателях см.: Б. В. Томашевский. Французские дела 1830—1831 гг. — В кн.: «Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово. 1827—1832». Л., 1927, с. 341—343.
6 Автор статьи «Как кончаются догматы» («Le Globe», 1825, 24 mai)-- Т. С. Жуффруа (1796—1842) — известный философ и психолог, ученик и последователь В. Кузена.
7 22 июля 1873 г. Ю. Ф. Самарин писал И. С. Аксакову, что в 1836 г. «на вечере у Свербеевых после долгого прения» Гагарин, приехавший из Мюнхена, обратился к нему со словами: «Je crois entendre Tutcheff! Le malheureux, comme il va donner tête baissée dans ces extravagances»[1] («Изв. АН СССР. Серия лит-ры и языка». 1973, т. XXXII, вып. 6. с. 538; публ. К. В. Пигарев а). Аксаков справедливо приурочил эту реплику, неточно им процитированную, к началу 1840-х годов (Аксаков 1874, стлб. 87), так как знал, что Самарин начал посещать московские салоны в феврале 1840 г. (см. предисловие Аксакова к письмам Хомякова Самарину. — А. С. Xомяков. Полн. собр. соч., т. VIII. М., 1904, с. 225). Ошибкой было лишь его указание на то, что Гагарин приехал из Мюнхена «недавно»; именно эта хронологическая неувязка и смутила последнего. Достоверность же самого высказывания Гагарина подтверждается свидетельством Бахметевой: «Это было скорее всего в 1842 или 1843 г., т. к. только тогда я имела удовольствие вас видеть, — писала она Гагарину 2/14 ноября 1874 г. — Самарин, если вы припоминаете, тогда провел часть зимы в деревне, работая над диссертацией <…> но, приезжая в Москву, он всякий раз принимал очень живое участие в спорах, которые происходили между двумя лагерями <…> Я все время слышала, как цитировали эту фразу, приписывая ее вам, и, может быть, именно в этой связи я единственный раз слышала упоминание имени Тютчева» (ГПБ, ф. 326, № 305, л. 60). Вероятно, Гагарин произнес свою реплику зимой 1842—1843 гг., так как именно в эту зиму Самарин писал в Измалкове вторую часть своей диссертации (Б. Э. Нольде. Юрий Самарин и его время. Париж, 1926, с. 28), а Гагарин тогда был в последний раз в Москве.
8 Интерпретация Гагариным собственной фразы вызывает сомнение: и Самарин, и Бахметева в цитированных письмах (см. прим. 7) связывают ее не с антикатолическими сентенциями Хомякова, а со славянофильскими декларациями.
9 См. в п. 3, прим. 3.
Сейчас получил я ваше милое и любезное письмо от 23 октября (3 ноября), которое разминулось с моим вторым письмом о Тютчеве, посланным вам почти в тот же самый день. Если это не вы прислали мне биографию Тютчева, то уж не знаю к кому обратиться с благодарностью1. Полученный мной экземпляр составляет 10-й выпуск «Архива» и украшен превосходным портретом поэта2. Я заказал копию всех писем Тютчева, которыми располагаю, но эта копия испещрена ошибками, кои я вынужден был исправить, так что мне пришлось заказать вторую копию; когда я получу ее, она будет незамедлительно отправлена вам3. В этих письмах есть подробности несколько интимные, но так как вы их сообщите семье, то неудобства здесь нет. Я думаю, что еще один источник сведений мы найдем в письмах Александра Тургенева, который в 1834 г. довольно долго жил в Мюнхене и не мог не говорить о Тютчеве в своих письмах к брату Николаю. Я обратился к семье последнего с просьбою сообщить мне те места, которые относятся к нашему поэту, и если, как я надеюсь, моя просьба будет исполнена, я сообщу вам эти новые документы4. Можно было бы обратиться также к воспоминаниям г-жи Мальтиц, Клотильды, сестры первой жены Тютчева, которая живет, кажется мне, в Веймаре и, вероятно, поддерживает переписку со своими племянницами5. Что касается до стихов, то чтение книги г-на Аксакова внушило мне мысль, что среди пьес, которые я считал неизданными, поскольку они отсутствуют в присланном вами сборнике, есть несколько, а может быть и много таких, которые были напечатаны Раичем6. Я пришлю вам первый стих каждой из тех пьес, которые полагаю неизданными, а в семье, конечно, сумеют распознать те, которые уже были напечатаны7.
Был ли Тютчев в Петербурге во время смерти Пушкина или приезжал вскоре после того, — вот обстоятельство, которое я не могу извлечь из памяти. Я уверен только в том, что он был там во время суда над Дантесом-Геккерном. Тютчев очень томился в Петербурге и только дожидался минуты, когда сможет возвратиться за границу. Часто говорил он мне: «я испытываю не Heimweh, a Herausweh»[2]. Так вот, встречаю я однажды Тютчева не Невском проспекте. Он спрашивает меня, что нового; я отвечаю ему, что военный суд только что вынес приговор Геккерну. «К чему он приговорен?» — «Он будет выслан за границу в сопровождении фельдъегеря». — «Вы в этом вполне уверены?» — «Совершенно уверен». — «Пойду, Жуковского убью»[3]. Вот почти единственное отчетливое воспоминание, которое я сохранил об этом пребывании Тютчева в Петербурге8. Вспоминаю также, что видел г-жу Тютчеву в Петербурге, но, кажется, это было летом.
Поскольку его дочери желают знать все подробности, мне вспоминается, что в 1834 г., когда я был в Карлсбаде, дошло до меня, что Тютчев был подобран без сознания в Мюнхене, в Хофгартене. Возвратившись в Мюнхен, я спросил его, что это значит. Вот что он отвечал мне: «Однажды ваш дядя9 пригласил меня на обед; я думал, что к шести часам, и явился в ту самую минуту, когда вставали из-за стола. Поэтому я не обедал. На другой день жены моей не было дома и некому было заказать обед; я обошелся без обеда. На третий день я потерял привычку обедать, но силы мне изменили, и я упал в обморок в Хофгартене».
В этом хилом теле обитал ум, принадлежащий к числу самых замечательных. Нисколько не ценя себя выше других, он, казалось, не относился серьезно к самому себе. Он признавал, что является в высшей степени vmpraktisch[4], весьма этим огорчался, но знал, что тут ничем не поможешь, и вознаграждал себя тем, что питал некоторое презрение к натурам положительным и практическим. Когда его брат Николай говорил ему: «Какой ты пустой человек»[5], — он вполне признавал справедливость этого суждения, но это нисколько не унижало его, как не унижает соловья то, что он не может делать воловью или ослиную работу.
Говорят, есть люди, которые так страстно любят театр, что готовы подвергать себя лишениям, обходиться даже без обеда, лишь бы только бывать в театре. Тютчев был отчасти в этом роде. Его не привлекали ни богатство, ни почести, ни даже слава. Самым глубоким, самым заветным его наслаждением было наблюдать зрелище, которое представляет мир, с неутомимым любопытством следить за его изменениями и делиться впечатлениями со своими соседями. Что особенно ценил он в людях, так это зрелище, которое представляли ему их души: он изучал их; он их анализировал, он их в известном смысле анатомировал, и бесконечное разнообразие характеров давало его исследованиям ту пищу, которую он всегда алкал. Не хочу сказать, что здесь он был совершенно бескорыстен: кресло в партере или ложу на авансцене он предпочитал задним рядам и даже способен был на некоторые усилия, чтобы получить место получше, но никакие материальные утехи и никакие радости удовлетворенного самолюбия ничего не стоили бы в его глазах, если бы он должен был покупать их ценою отречения от главного интереса, который он находил в самом зрелище. Не знаю, стал ли он христианином впоследствии, но то, что г-н Аксаков объясняет христианским смирением10, было ему в высшей степени присуще в ту пору, когда он отнюдь не был христианином.
Вот, в нескольких словах, то, что я помню об этой избранной натуре, общение с которой несло с собой очарование, ни с чем не сравнимое.
1 См. п. 1, прим. 1.
2 Сделанные по заказу Аксакова «особые» оттиски его труда (см. п. 1, прим. 1) сопровождались гравированным портретом Тютчева, выполненным с фотографии С. Л. Левицкого (1867). Об этом портрете см. в наст. кн.: С. А. Долгополова и А. Е. Тархов. Прижизненная иконография Тютчева в собрании Мурановского музея (№ 24).
3 Известно четыре письма Тютчева Гагарину (1836—1838) и два письма Гагарина к нему (1836). Все они публикуются в наст. томе (кн. I): Тютчев — Гагарину. Копию одного из них Гагарин послал Аксакову 15/27 ноября 1874 г., а через две неделп — 30 ноября/ 12 декабря--копии остальных (см.п. 8—11). Часть этих копий сохранилась (ЦГАЛИ, ф. 505, оп. 1, ед. хр. 59). Неудовлетворившие Гагарина копии остались в его архиве («Символ» 1984. № 11, с. 231).
4 См. п. 4, прим. 2.
5 Воспоминания Клотильды Мальтиц (рожд. Ботмер) о Тютчеве неизвестны. Сохранились письма ее к дочерям поэта (Мураново, ф. 1, оп. 1, ед. хр. 401—404), однако сведений о Тютчеве в них нет.
6 12/24 августа. 1874 г. Бахметева послала Гагарину «Стихотворения Ф. Тютчева» (М., 1868); при этом она спрашивала, не сохранились ли у него стихи, не вошедшие в этот сборник (ГПБ, ф. 326, № 305; см. также: «Символ», 1984, № 11, с. 228). С. Е. Раич — издатель журнала «Галатея» (М., 1829—1830), где публиковались стихи Тютчева.
7 Речь идет о рукописях стихотворений Тютчева (автографы и копии), собранных Гагариным в 1836 г., когда он намеревался издать сборник стихов поэта. В начале января 1875 г. Аксаков получил от Гагарина эти рукописи (см. п. 12); среди них было много неизвестных ранее стихотворений, позднее опубликованных Аксаковым («Новонайденные стихотворения Ф. И. Тютчева». — РА, 1879, № 5; отд. изд. — М., 1879). Историю этого собрания и анализ составивших его рукописей см. в наст. кн.: А. А. Николаев. О неосуществленном замысле издания стихотворений Тютчева. 1836—1837; см. также: А. А. Николаев. Судьба поэтического наследия Тютчева 1822—1836 годов и текстологические проблемы его изучения. — РЛ, 1979, № 1, с. 128—142.
8 Ж. Дантес-Геккерн был выслан из России 19 марта 1837 г., а Тютчев прибыл на родину во второй половине мая. На этом основании К. В. Пигарев ставит под сомнение достоверность описанной сцены (Пигарев, с. 93, прим. 138). Вместе с тем он убедительно доказывает, что стихотворение «29-е января 1837» было написано летом 1837 г., во время пребывания Тютчева в Петербурге (там же, с. 92; аналогичная датировка принята в кн.: Соч. 1980, т. 1, с. 317). Можно предположить, что и данное стихотворение, и острота Тютчева явились своеобразными откликами на письмо Жуковского С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837 г., опубликованное в первой декаде июня того же года («Современник», т. V). Подробнее см.: А. Л. Осповат. Две реплики Тютчева по поводу смерти Пушкина. — В кн.: «Пушкин и русская литература». Рига, 1985, с. 98—101. О визите Тютчева в Петербург летом 1837 г. см.: А. Л. Осповат. Тютчев летом 1837 года. — В кн.: «Литературный процесс и развитие русской культуры XVIII—XIX вв.». Таллин, 1985, с. 70—72.
9 Г. И. Гагарин — русский посланник в Мюнхене с июня 1833 г. О нем и его отношениях с Тютчевым см. в наст. кн., с. 88, прим. 11.
10 Гагарин неточно передает мысль Аксакова, который подчеркивал, что присущее Тютчеву «смирение» определяется отнюдь не религиозными воззрениями: «Самая способность Тютчева отвлекаться от себя и забывать свою личность объясняется тем, что в основе его духа жило искреннее смирение; однако ж не как христианская высшая добродетель, а, с одной стороны, как прирожденное личное и отчасти народное свойство <…> с другой стороны, как постоянное философское сознание ограниченности человеческого разума и как постоянное же сознание своей личной нравственной немощи» (Аксаков 1874, стлб. 57). См. также письмо И. С. Аксакова Эрн. Ф. Тютчевой от 24 апреля 1874 г. (наст. кн., с. 168).
29 октября/10 ноября 1874
Милостивый государь Иван Сергеевич, покорнейше благодарю вас за присланную вами книгу о Ф. И. Тютчеве, полученную мною вчерашнего дня. Я уже не знаю кого благодарить за другой экземпляр, полученный мною тому недели три1. Я ваш очерк прочел с живейшим любопытством и с большим удовольствием. Тютчева я коротко знал и очень его любил. Не во всем, а во многом я с вами согласен. Что же касается до замечаний и дополнений, я уже отправил три письма об этом Александре Николаевне Бахметевой; она, без сомнения, эти письма вам сообщает. Вчера видел я Альберта Николаевича Тургенева, который изъявил мне полную готовность сообщить мне все места, относящиеся до Тютчева в письмах Александра Ивановича Тургенева из Мюнхена в 1834 г.2 У меня, к сожалению, сохранилось не много писем Тютчева ко мне; как скоро сняты будут с них копии, я их перешлю Александре Николаевне3.
Моих убеждений, кажется, Тютчев никогда не разделял; разделял ли он ваши, на второй половине его жизни, мне верится с трудом. У него был Гётевский индеферрентизм и поэтическая натура, которая принимала и отражала все его окружающее; это для меня совершенно понятно, но ступил ли он дальше, тут начинаются мои сомнения.
С радостью пользуюсь я случаем засвидетельствовать мое уважение и почтение человеку, в искренности которого я никогда не сомневался.
1 См. п. 1, прим. 1 и 2.
2 В письмах А. И. Тургенева брату Николаю Ивановичу за 1832—1836 гг. (ИРЛИ, ф. 309, ед. хр. 313) есть несколько упоминаний о Тютчеве и об Эрнестине Дёрнберг, будущей второй жене поэта; они приводятся во вступ. статье к публикации «Тютчев в дневниках А. И. Тургенева» — наст. кн.; Альберт Николаевич Тургенев — сын Н. И. Тургенева. По-видимому, это он передал Аксакову (через посредство Гагарина) автограф письма Тютчева А. И. Тургеневу от 18 мая 1844 г., сохранившийся в семейном архиве Тютчевых (Собр. Пигарева); письмо публикуется в наст. томе, кн. I: Тютчев — Тургеневу.
3 См. п. 3, прим. 3.
Препроводить к вам экземпляр написанной мною биографии Тютчева было для меня нравственною обязанностью. Вы первый оценили поэтический талант Тютчева, и русское общество не может не признать этой заслуги. Пользуюсь случаем выразить вам личную свою благодарность за внимание, оказанное вами моему труду. Ваши письма к Александре Николаевне, которые она мне сообщала, исполнены многих очень ценных замечаний, и я пользуюсь ими при новом издании биографии1. Со своей стороны позволю себе заметить, что ваши сомнения относительно славянофильской тенденции Тютчева2 разрешаются, как мне кажется, не одними моими уверениями, а его собственными статьями. Уже в 1844 году, еще до переселения его в Петербург, написана и издана им в Германии брошюра, в которой намечено им политическое и историческое воззрение, впоследствии лишь разработанное и развитое, без всякого противоречия себе самому3. Его взгляд на христианство и на церковь изложен в последующих статьях 1849 и 1850 годов4. Если в убеждениях Тютчева произошла такая резкая перемена, какая вас удивляет, так эта перемена должна была поразить вас ранее, т. е. еще в 1844 и 1849 годах. Не Тютчев биографии, а Тютчев статей, напечатанных за границей с 1844 года, противоречит тем представлениям о нем, какие создались в вас вследствие личных ваших с ним сношений в 1833—34 годах. Не знаю, читали ли вы эти статьи в свое время5… Наконец, из присланных вами двух стихотворений6 одно, по случаю взятия Варшавы, написанное, стало быть, в 1831 г., замечательно по мысли о славянстве, о воссоединении славян «для подвига просвещенья» и об их общем историческом призвании. Не знаю, откуда она могла явиться у <27>-летнего[6] юноши при его рассеянной жизни в Мюнхене, но согласитесь, что идея об особом мировом признании славянства под руководством России должна была логически привести его к мысли о тех исторических духовных отличиях, которыми Россия и Восток выделяются из общего строя западноевропейской цивилизации.
Разумеется, речь идет только о сфере убеждений, об его философско-историческом миросозерцании. В этой области он был христианин — по крайней мере таков был его Standpunkt[7]. Я постоянно указываю на противоречие его убеждений с его жизнью и говорю, что его жизнь была мало и очень мало озарена живою верою; об его «смирении» я прямо выразился, что оно не было христианскою добродетелью7, хотя, конечно, проведенное сквозь 70 лет жизни, оно, в моих глазах, дорастает до цены нравственного подвига. Вы указываете на его отношение к «Globe»8, но, однако же, по словам Пфеффеля, он не был сторонником Июльской революции и тогда же обличал в ней присутствие революционной доктрины, независимо от самого факта9. Это конечно, не мешало ему увлекаться живым сочувствием иногда к тому или другому событию дня, увлекаться вопреки своей точке зрения, но философская мысль его, как мне кажется, была стройна и последовательна.
Тютчев во второй половине 20-х годов много живал в Париже; едва ли не там и обвенчался он со своей первой женой10.
Позвольте обратиться к вам с усерднейшею просьбою: нет ли возможности прислать ко мне в подлиннике рукопись стихов Тютчева? Шестьдесят одно неизданное стихотворение11! Кроме того, что это само по себе интереснейший биографический факт, это новый вклад в русскую литературу. Даю вам честное слово, что рукопись, если вы того желаете, будет вам в целости и вскорости возвращена. Если же вы не согласны доставить мне подлинную рукопись, то нельзя ли велеть снять с нее точную копию, копию со всех шестидесяти стихотворений, без выбора, не исключая и слабых, и любовных, какие бы они ни были. У Раича только три-четыре стихотворения, которые не попали в полное издание12.
И я, со своей стороны, радуюсь случаю выразить вам несомненную уверенность в вашей искренности и полное уважение.
1 Второе издание труда Аксакова (Аксаков 1886) не содержало ни добавлений, ни уточнений.
2 Эти сомнения Гагарин высказывал весьма настойчиво (см. п. 2, 6 и 7).
3 Имеется в виду статья Тютчева «Россия и Германия», напечатанная в виде анонимной брошюры: «Lettre à m-r le docteur Gustave Colb, rédacteur de la Gazette universelle». Munchen, 1844.,
4 Имеются в виду две анонимные статьи Тютчева: «Россия, и Революция» (опубликована в брошюре: P. de В<оurgоing>. Politique et Moyens d’action de la Russie <…> Paris, 1849) и «Папство и Римский вопрос» («Revue des Deux Mondes», 1850, 1 janvier).
6 Гагарин не только читал статью «Папство и Римский вопрос», но и полемизировал с нею в печати (см. предисловие к наст. публикации и прим. 15 к нему).
6 Гагарин послал Аксакову через Бахметеву автографы двух стихотворений Тютчева: «Вас развратило самовластье…» («14-ое декабря 1825») и «Как дочь родную на закланье…» (см. п. 8 и 9).
7 См. п. 3, прим. 10.
8 См. п. 2.
9 См. в наст. кн.: «Карл Пфеффель о Тютчеве», с. 36.
10 Дата и место первой женитьбы Тютчева не установлены. Указанная К. В. Пигаревым дата 5 марта 1826 г. (Пигарев, с. 54) документами не подтверждается.
11 О принадлежавших Гагарину рукописях стихотворений Тютчева см. п. 3, прим. 7. В последующих письмах идет речь о передаче этих рукописей Аксакову (см. п. 7, 9—12).
12 См. п. 3, прим. 6.
<…>
Насчет поездок Тютчева в Париж могу сказать одно — не помню, чтобы когда-нибудь он мне об этом рассказывал1. Во всяком случае он бывал здесь подобно многим из наших соотечественников, которые лишь осматривают памятники, посещают лекции и политические собрания, но не имеют никаких сношений с французским обществом.
Ваше же свидетельство укрепляет меня в убеждении, что приписываемая мне фраза не была произнесена в 1835 г.; нельзя же говорить, что я приехал из Мюнхена, если дело было в 1842 г., через семь лет после того, как я его покинул2. Еще раз заявляю, что ничего об этом не помню. Могу только утверждать, что в течение двух лет, которые я провел в Мюнхене в самой тесной близости с Тютчевым, я не замечал в нем ни малейшего следа славянофильских или православных стремлений. Не стану оспаривать тот факт, что он проявил их впоследствии. Меня при том уже не было, и тут мне приходится положиться на свидетельства тех, кто знал его в эту пору, а также на собственные его писания. Остается узнать, каким образом совершилось это обращение и насколько оно было глубоко, но в эту область я не могу проникнуть.
Со своей стороны, усматриваю здесь лишь следствие его поэтического темперамента и самой природы его ума. Оказавшись в какой-либо среде, он изучал ее с сочувствующей любознательностью и черпал в ней темы для своих бесед и стихов. Все, в чем была жизнь, пробуждало в его душе отголосок. Допускаю все это, но мне весьма трудно поверить, что его личные убеждения были так глубоко затронуты, как об этом думают <…>
1 Гагарин отвечает на возражение Бахметевой по поводу его утверждения, что Тютчев не бывал в Париже до 1859 г. (см. п. 1, прим. 8).
2 См. п. 2, прим. 7 и 8.
Рукописями Тютчева я очень дорожу и, вероятно, никому бы их не уступил. Вам же я отказать не могу — вы на них имеете больше прав, нежели я, их место в Москве, в ваших руках, скорее нежели в Париже у меня. Кроме того, мне очень приятно, исполнить желание уважаемого противника, издателя «Дня» и «Москвы». Следовательно, все стихотворения Тютчева, писанные его рукой, хранящиеся у меня, вам принадлежат. Не знаю только, как их переслать к вам безопасно. Если на днях представится удобный случай, я им воспользуюсь, иначе я вас попрошу указать мне способ их вам доставить. Может быть, в числе русских, находящихся в Париже, есть какое-нибудь вам знакомое лицо, которому вы можете дать поручение получить рукопись от меня и вам ее привезти1 <…>
Что же касается до славянофильских убеждений Тютчева, я не могу еще совершенно согласиться с вами. Однако я признаю всю силу возражения, которое вы извлекаете из стихотворения «На взятие Варшавы»2. В самом деле, очень примечательно, что Тютчев в 1831 г. мог выразить такие мысли.
Зиму 1833 на 1834 г. провел в Мюнхене сын знаменитого полководца Шварценберга, князь Фриц, недавно умерший3. Он мне однажды говорил: "Ваше правительство не знает всех своих сил. Например, я вхожу в хижину поселянина в одной из наших австрийских областей. На стене прилеплена облатками бумажная довольно уродливая картина, представляющая человека в белом мундире. «Цо то?» — спрашиваю я поселянина. «То австрийский царь». А тут рядом другая такая же фигура в зеленом мундире. «Цо то?» «То наш царь». А приметьте, прибавлял Шварценберг, этот царь, которого австрийский мужик называет своим царем, в противоположность австрийскому императору, это русский император". Без сомнения, этот разговор я передал Тютчеву. Но то, что он мог мне говорить по этому случаю, совершенно изгладилось из моей памяти, и вообще у меня никаких нет воспоминаний о разговорах с Тютчевым по славянскому вопросу. Это, конечно, может объясняться тем, что я забыл, но не забыл же я разговоры о славянстве, слышанные мною в Москве два года после этого, и не забыл много других разговоров Тютчева.
Я не умею выразить мою мысль, но мне кажется, что вы почитаете убеждениями то, что в моих глазах было скорее умствование. Тютчев всегда готов был стать на все возможные Standpunkt’ы и извлекать из данного положения все возможные соображения. Так, например, драматический поэт говорит то от лица Годунова, то от лица Димитрия, то от лица Шуйского. Находясь в Петербурге в известных обстоятельствах, Тютчев стал на особенный Standpunkt и усвоил его себе, но я не могу назвать эту способность убеждением.
Вы говорите про Июльскую революцию. Французские легитимисты люди очень почтенные, однако нельзя отрицать, что у многих из них взгляды довольно узки. Несмотря на это, теперь нет почти никого из них, который бы не сознался, что Полиньяк и Карл X очень глупо поступили4. С другой стороны, люди, примкнувшие к революции или к порядку вещей, основанному на ней, признаются, что гораздо бы лучше было не нарушать права престолонаследия6; они извиняют Луи Филиппа тем, что иначе поступить было невозможно; если бы он захотел удовольствоваться регентством, Франция уже тогда имела бы или республику, или империю (Наполеон II был тогда жив), но они не оспаривают, что было нарушение права, дело беззаконное, и этому беззаконному началу приписывают ту слабость, которая не позволила Орлеанской династии остаться на троне. Это уже суждение потомства. Сколько мне помнится, Тютчев стоял на такой же точке зрения. Он признавал присутствие революционного начала, насильственное нарушение права и закона, но между тем он оставался сторонником либеральных идей, тут противоречия нет. Карл X позволил себе нарушение основного закона 6, ему отвечали другим нарушением. Люди односторонне признают одно нарушение и отрицают другое. Люди беспристрастные должны признать, что нарушение было с обеих сторон.
1 См. п. 3, прим. 7, а также п. 5.
2 См. п. 5, прим. 6.
3 Фридрих Шварценберг (1800—1870) — австрийский генерал и писатель, сын фельдмаршала Карла Филиппа Шварценберга (1771—1820), главнокомандующего союзными войсками, сражавшимися против Наполеона в 1813—1814 гг. Изложенный далее рассказ Ф. Шварценберга отразился в статье Тютчева «Россия и Германия» (ПСС 1912. с. 473, 557).
4 По инициативе Жюля Полиньяка (1771—1847), главы последнего кабинета Карла X, 26 июля 1830 г. были обнародованы королевские ордонансы (указы), согласно которым, в частности, упразднялась свобода печати и вводился новый избирательный закон, сокращавший число избирателей на три четверти. Эта акция повлекла за собой Июльскую революцию во Франции. Оценку ордонансов, данную Тютчевым, см. в наст. кн.: К. Пфеффель. Письмо редактору газеты «L’Union».
6 Карл X отрекся от престола в пользу своего внука, герцога Бордоского, назначив регентом Луи Филиппа, герцога Орлеанского. Однако последний, выступая в Палате депутатов 3 августа 1830 г., умолчал о новом наследнике престола. 9 августа Луи Филипп был провозглашен королем Франции.
6 Издавая свои ордонансы, Карл X нарушил закон, по которому король не имел законодательных прав (они принадлежали Палате депутатов).
Вот, дорогая Александра Николаевна, самое раннее письмо Тютчева, которое я сохранил1; я ничего не пожелал из него исключить, думая, что эти подробности будут иметь цену в глазах его семьи, которая лучше, чем кто бы то ни было, решит, что может быть представлено публике, а что должно оставаться в домашнем архиве.
Третьего дня я писал г-ну Аксакову, что отдаю в его собственность автографы стихотворений Тютчева2. Затем я возвратился к тому же вопросу о славянофильских устремлениях нашего поэта. Конечно, стихи на взятие Варшавы, которые я вам послал3, — убедительный довод в пользу тезиса г-на Аксакова, чистосердечно признаю это, но вопрос еще не решен. Каким образом мог он питать подобные идеи в 1831 г.? Где он их почерпнул? Исследуя этот вопрос и вызывая свои воспоминания, вот к чему я пришел, хотя все же не могу рассеять некоторые неясности. Тютчев рассказал мне в Мюнхене о нескольких декабристах, с которыми был знаком: ни одного имени я не запомнил, помню только, что, говоря о мелочной заботливости, с которой один из них следил за опрятностью своей особы, Тютчев сказал: «он отличался реакционной опрятностью», желая тем самым сказать, что эта опрятность была протестом против неопрятности, его окружавшей4. У декабристов же или, по крайней мере, у тех из них, которые называли себя «соединенными славянами», должны были быть в зародыше славянофильские устремления, причем необходимо признать, что целая пропасть лежит между этими устремлениями и теми, которые гораздо позднее стали называться славянофильскими5. Для меня важно одно — установить источник этих идей, поскольку я совершенно не заинтересован в данном вопросе и не выдаю Тютчева за своего единомышленника.
Стихи, написанные в альбом Ганке, ничуть меня не удивляют6. Г-н Аксаков, говоря о стихах Тютчева про слезы, сочиненные по случаю дождя, великолепно понял и прекрасно дал почувствовать творческий процесс, ему присущий7. Я вполне представляю себе, что в Праге, после того как он 24 часа кряду слушал Ганку, Тютчев выразил в поэтической форме идеи, которые только что были ему изложены. Когда Тютчев писал газетные или журнальные статьи, он, очевидно, избегал говорить что-нибудь такое, что могло повредить ему в высшем кругу, и развивал преимущественно такие идеи, которые обладали свойством нравиться. Он даже был склонен думать, что все мнения содержат истину и что всякое мнение может быть защищено достаточно убедительными доводами. Предаваясь подобным упражнениям, он не насиловал в себе никаких убеждений. Это приводит мне на память одну беседу с ним о типе Дон-Жуана. Он говорил мне: «существует бесконечное множество милых женщин, и каждая из них обладает особым очарованием. Представьте себе мужчину, способного различать и оценивать все очарование каждой из них, наделите его соответствующей силой, и вы получите Дон-Жуана». Что ему самому недоставало, так это силы. Замените женщин мнениями, и вы себе представите Тютчева.
Теперь, поскольку я стремлюсь быть предельно точным: мне рассказывали о Тютчеве такие вещи, которые убедили меня, что во вторую половину своей жизни он оказался способен к гораздо более глубоким привязанностям, чем я мог думать8. Может быть, и здесь он кончил тем, что принял какое-нибудь мнение с таким жаром и такой силой убежденности, каких я прежде за ним не знал. Не оспариваю возможность этой перемены. Тютчев, каким я его знал, был подобен призме, которая воспринимает все лучи, ничего не говорящие нашему оку, и возвращает их украшенными всеми цветами радуги. Стал ли он впоследствии очагом света — света, который был ему присущ и который был его жизнью? Это возможно; я ничего об этом не знаю. Говорю то, что знаю.
Вы видите, что мне нелегко передать свою мысль; всякие сравнения бессильны передать то, что я думаю, но, может быть, вы сумеете угадать то, что я не в состоянии выразить ясно и точно.
Я недавно видел г-жу Смирнову9. В молодости я знал графа Алексея Толстого: здесь я его не встречал10, это неудивительно, потому что я не бываю в свете. Мой круг ограничен самым небольшим числом знакомых, которых я навещаю по утрам <…>
1 Письмо Тютчева от 2—3 мая 1836 г.; печатается в наст. томе (кн. I): Тютчев — Гагарину, п. 2.
2 См. п. 7.
3 См. п. 5, прим. 6.
4 В молодости Тютчев хорошо знал декабриста Д. И. Завалишина, с которым находился в свойстве («А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников». М., 1980, с. 132; Д. И. Завалишин. Записки декабриста. СПб., 1910, с. 174); рассказы Завалишина послужили для него основным источником сведений о восстании декабристов (см. в наст. кн.: Н. Я. Эйдельман. Послесловие к сообщению А. Глассе «Тютчев о восстании декабристов»). Очевидно, именно его имел в виду Тютчев, говоря о «реакционной опрятности» своего приятеля (ср. автохарактеристику Завалишина в кн.: Д. И. Завалишин. Указ. соч., с. 363). Тютчев был знаком с А. О. Корниловичем (А. Л. Осповат. Из новых материалов для биографии Тютчева. — «Изв. АН СССР. Серия лит-ры и языка», т. 45, № 4, 1986, с. 351) и, по всей вероятности, с А. А. Бестужевым (там же) и Якушкиным, который в конце 1822 г. женился на А. В. Шереметевой, двоюродной сестре поэта. Так как С. Е. Раич, наставник Тютчева, был членом московской управы Союза Благоденствия (1818—1821), можно полагать, что Тютчев имел достаточно широкие связи в этом кругу; ср. показание И п. И. Завалишина о собраниях в доме И. Н. Тютчева в 1825 г. (?), участниками которых были Д. Завалишин, Бестужев, Якушкин, Раич, Шереметев, М. Н. Муравьев и П. С. Колошин (С. Н. Чернов. Несколько справок о «Союзе Благоденствия» перед московским съездом 1821 г. — В кн.: С. Н. Чернов. У истоков русского освободительного движения. Саратов, 1960, с. 6, прим. 4). Дальним родственником Тютчева был декабрист В. П. Ивашев, однако сведений об их знакомстве нет (Пигарев, с. 7).
5 Сведений о контактах Тютчева с членами общества «Соединенных славян» нет. Но Гагарин не без основания сопоставляет взгляды славянофилов и «соединенных славян», чей политический замысел подразумевал создание всеславянского федеративного государства (М. В. Нечкина. Общество соединенных славян. М. —Л., 1927). Узнать об этом обществе Гагарин мог от тех декабристов, с которыми он встречался в Европе после их освобождения; в одной из своих книг он упоминает о беседе «с товарищами Лунина по заключению» (I. Gagarine. Tendances catholiques dans la société russe. Paris, 1860, p. 36) — по всей вероятности, это были С. Г. Волконский и А. В. Поджио.
6 Имеется в виду стихотворение «К Ганке» (сб. «Русская беседа», 1841, т. 2, с. 4—5 второй пагинации). Список этого стихотворения, сделанный Гагариным, видимо, с текста первой публикации, сохранился в его архиве. Стихотворение «К Ганке» написано 25 августа 1841 г. (Летопись, с. 57).
7 Стихотворение «Слезы людские, о слезы людские…» («Москвитянин», 1850, ч. 2, № 8, с. 290) было создано «в осенний дождливый вечер», когда Тютчев, «возвратясь домой на извощичьих дрожках, почти весь промокший <…> сказал встретившей его дочери: „j’ai fait quelques rimes“[8], — и пока его раздевали, продиктовал ей следующее прелестное стихотворение <…>» (Аксаков 1874, стлб. 105).
8 Очевидно, Гагарин намекает на отношения Тютчева с Е. А. Денисьевой. Источник его информации неизвестен.
9 Гагарин, лишь на несколько часов переживший А. О. Смирнову-Россет, был ее близким другом и часто навещал в Париже (PC, 1888, № 6, с. 599—600).
10 А. К. Толстой находился в Париже с октября 1874 по январь 1875 г.
Милостивый государь Иван Сергеевич! Вижу, что интересы русской литературы вам дороги по-прежнему, что живо в вас русское чувство, что, поставленный личною судьбою вне родной земли, вы не разорвали с нею душевной связи. От всего сердца благодарю вас за обещание передать мне рукопись стихотворений Тютчева и за пересланные уже мне через Александру Николаевну копии с его депеши и его письма1. Жду теперь обещанной вами копии с письма вашего, где вы сообщаете Тютчеву отзывы об его поэзии Пушкина и Жуковского2. Вместе с этим письмом я пишу к своей belle-soeur Дарье Федоровне Тютчевой, которая теперь в Ницце, и прошу ее на возвратном пути в Россию (что, вероятно, произойдет в декабре) остановиться в Париже и повидаться с вами. Это очень образованная и очень умная девушка (вторая дочь Федора Ивановича от первой жены) — ей можете вы передать рукопись без опасения. Если же, сверх чаяния, по близости теперь Сан-Ремо от Ниццы, императрица прикомандирует ее к себе как свою фрейлину и возьмет ее с собою, то я сыщу другую верную оказию — разве, впрочем, последует такая же продолжительная остановка в Париже, какая происходила на пути императрицы из Лондона в Сан-Ремо.
Вы очень метко определяете по отношению к Тютчеву различие между умствованием и убеждением. Но и я в своем очерке, говоря об убеждениях Тютчева, разумею (и так их и называю) убеждения ума, с которыми его жизнь и его нравственное существо состояли в постоянном противоречии. Ум его был серьезный, трезвый — жизнь пустая, la pensée grave, la vie futile; цельною срединою была поэзия. В разговоре он очень легко становился на Standpunkt’ы собеседников — по слабости характера, из учтивости или вследствие восприимчивости впечатлений, но в нем самом все осаживалось на основной Standpunkt — ив его писаниях с самых ранних лет выражалась замечательная самостоятельность и единство мысли. Из присланных вами двух стихотворений одно, полагаю, относится к декабристам («Вас развратило самовластье…»), стало быть: писано в 1826 г., когда ему было 23 года. Оно сурово в своем приговоре. Ни Пушкин, никто в то время, из страха прослыть нелиберальным, не решился бы высказать такое самостоятельное мнение — и совершенно искреннее, чуждое всяких расчетов, потому что, кроме вас, до сих пор в течение почти 50 лет оно никому не сообщалось3. Точно так же относительно «самодержавия» нет противоречия между его стихами на взятие Варшавы4 и позднейшими. Я очень сожалею, что подлая цензура заставила меня перепечатать некоторые страницы и выкинуть из письма Тютчева, писанного в 1872 г., строки о самодержавии 5. Относительно Польши и поляков, как в 1831 г., так в 1844 и 1849 г., так и в 1863 и 1864 гг., он имел в виду не торжество собственно самодержавия, но «целость державы» и «славянское единство», которому Польша была всегда враждебна. Самодержавие же признавалось им тою национальною формой правления, вне которой Россия покуда не может измыслить никакой другой, не сойдя с национальной исторической формы, без окончательного, гибельного разрыва общества с народом.
Примите еще раз выражение моей глубокой признательности.
24 ноября 1874. Москва
1 О «депеше» Тютчева сии. п. 1, прим. 6; о его письме — п. 8, прим. 1.
2 Это письмо Гагарина см. в наст. томе (кн. I); Тютчев — Гагарину, п. 3.
3 Ср. суждение Г. И. Чулкова о том, что в стихотворении «14-ое декабря 1825» Тютчев выразил «те самые идеи, которые были положены им в основание его позднейшей философии истории» (Урания, с. 73).
4 Подразумевается стихотворение «Как дочь родную на закланье…» (см. п. 5. прим. 6).
5 По требованию цензуры Аксаков исключил из процитированного им письма Тютчева к Е. Э. Трубецкой от 15/27 июля 1872 г. (Аксаков 1874, стлб. 198) строки о том. что «без прочного национального самосознания русское самодержавие есть нелепость и противоестественность» (на франц. яз.; текст письма см.: ЛН, т. 31—32, с. 765).
<…>
Посылаю вам остальные письма Тютчева и ожидаю приезда Дарьи Федоровны, чтобы вручить ей стихотворения <…>
В копиях с писем Тютчева пропущены несколько имен и слов. В совокупности пропущенные места не составили бы трех строк. Все это относится к баронессе Крюденер, ныне графине Адлерберг <…>
Не знаю, как и благодарить вас за последнюю присылку: особенно интересны для меня ваше письмо из Петербурга, свидетельствующее о том, что вы первый сумели оценить достоинство поэзии Тютчева, и ответное письмо самого Тютчева, из которого видно, что значительная часть его стихотворений погибла, и в том числе перевод «Фауста»1. Достойны внимания по меткости и верности оценки его строки о Пушкине. Интересно бы знать, как отнесся он там — за границей — к произведениям Гоголя. Для человека, по девятнадцатому году переселившегося из России в Западную Европу и в ней окончательно образовавшего свой ум и свой вкус, художественное достоинство и громадное для России значение Гоголя едва ли могли быть вполне понятны. Ему, т. е. человеку в положении Тютчева, было естественно чуждо то живое ощущение общественных язв, которое испытывалось всеми в самой России. Мне никогда не случалось говорить с Тютчевым о Гоголе, но меня нисколько не удивило бы, если бы открылось, что значение Гоголя не было оценено Тютчевым в Мюнхене по достоинству2.
Дарья Федоровна пишет мне из Ниццы, что она не может определить ни срока своего возращения, ни своего обратного маршрута, и указывает на княгиню Софью Андреевну Гагарину, которая теперь в Париже и которая охотно вызывается получить рукопись и доставить ее ко мне. Я не знаю, знакомы ли вы с княгиней. На всякий случай, позволяю себе приложить письмецо к ней от имени моей жены, которая ее знает. Если вы найдете для себя удобным повидаться с нею и передать ей это письмецо (адрес ее, без сомнения, известен в посольстве) п если княгиня в самом деле думает скоро возвратиться в Россию и берется доставить рукопись ко мне, то, мне кажется, такую оказию можно бы признать достаточно благонадежной <…>
1 Письмо Гагарина Тютчеву от 12/24 июня 1836 г. и ответ Тютчева от 7/19 июля 1836 г. см. в наст. томе (кн. I): Тютчев — Гагарину, п. Зи 4.
2 Мы не располагаем данными, позволяющими судить об отношении Тютчева к Гоголю в 1830-е годы. Известно, однако, что в бытность свою за границей он уже был знаком с произведениями этого писателя, а по возвращении в Россию, в 1844 г., прочел те из них, которые не были ему известны (Соч. 1984, т. 2, с. 101—102, а также с. 126).
Не знаю, как и благодарить вас, милостивый государь Иван Сергеевич, за доставление мне рукописи, или, вернее сказать, рукописных лоскутков Тютчева, так тщательно вами сбереженных в течение 38 лет, несмотря на все превратности судьбы и ваши странствования по свету1. В числе этих пиес, конечно, немало слабых, но есть и такие, которые истинные перлы поэзии. Разумеется, эта поэзия не современная, для нее почти и ушей нет в публике нашей поры, но она совершенно подобна живописи старинных мастеров, которая ценнее и выше живописи новейшей, выше именно потому, что она, т. е. старинная живопись или поэзия, сама себе довлела, была искусством для искусства и не обращалась в средство для служения посторонним целям. Я вовсе не думаю, впрочем, осуждать такое, по-видимому регрессивное, движение искусства. Оно неминуемо. С одной стороны, техническая сторона искусства, внесенная в мир путем откровения величайшими талантами, ставши общим достоянием, ниспадает до ремесла; с другой стороны, это довление самому себе в искусстве, это служение «красоте», безразличное, создающее сегодня Мадонну, завтра вакханку и т. д., — есть свойство языческое, более или менее, которое не может, конечно, удержаться в мире, заквашенном дрожжами христианства и потому находящемся в постоянном брожении. Это не значит, чтобы я произведения современного искусства считал более христианскими. Нет, нисколько. Свалился только один из кумиров, боготворимых людьми, — самоудовлетворение, дававшее мир и наслаждение через искусство, вытеснено из этой области человеческого духа. Но к чему же я ударился в сторону, простите мне эту неуместную экскурсию в сферу эстетики и нравственной философии. Считаю нужным только добавить, что Тютчев сам понимал это, как видно из его письма к вам, в котором, отклоняя ваше предложение издать его стихи отдельной книжкой, он замечает, что теперь в литературе возникают интересы более серьезные, — que la pensée russe commence à s’attaquer aux entrailles mêmes de la société etc.[9] Это делает честь его уму и объясняет его отношение к своему личному авторству <…>
7 янв<аря> 1875. Москва
1 См. п. 3, прим. 7.
2 Аксаков своими словами передает мысль, высказанную Тютчевым в письме Гагарину от 7/19 июля 1836 г. — Наст. том, кн. I: Тютчев — Гагарину, п. 4.
<…> Я весьма высоко ставлю Чаадаева как ум; к несчастью, он не был совершенным человеком, и его характер не достигал уровня его ума. Представьте, что Чаадаев был бы верен себе: это был бы исповедник веры, почти мученик, но он склонился под грозой. Вот опять такой же случай, о каком я только что говорил: он покинул свой пост, он изменил своему знамени1. Его писания остаются, но поведение его никому не может служить примером, и самые писания носят след его слабости. Я полагаю, что если бы средства позволили ему пуститься в путешествие, его жизнь была бы совсем иною, и я не смею первым бросить в него камень. Однако верно и то, что он смирился, что он не был настойчив до конца.
Что касается до влияния, оказанного им на меня, то думается мне, что не погрешу против истины, если скажу, что оно было очень велико и, может быть, имело решающее значение. Чтобы дать вам понять это, надо войти в большие подробности, и я готов это сделать, если вам не будет скучно.
Мне было девятнадцать лет, когда я оставил Россию с чувством живейшего отвращения к крепостничеству или рабству и вообще к насилию. В то время я совсем не знал жизни; я много размышлял, никому не сообщая своих мыслей; я жил в некоем идеальном мире, в мире утопий. Впоследствии я наблюдал немало утопий, появлявшихся на свет и стремившихся к осуществлению. Но я не видел ничего, что превосходило бы по смелости те утопии, которыми питалось мое воображение; в основе же всего этого была ненависть к силе, к насилию. Когда я приехал в Мюнхен, жизнь предстала предо мной во всей своей реальности: я стал читать газеты, это было в 1833 и 1834 гг., между прочим, я читал «Le National» и «La Tribune»2 и очень скоро обнаружил, к великому моему удивлению, что французские республиканцы в сущности призывали силу, возлагали надежду на силу и что они решительно были готовы пожертвовать всеми правами, лишь бы обеспечить торжество своей партии. С этого времени началось мое отчуждение от республиканцев, которым, как мне всегда казалось, недоставало искренности. Я понял, что все революционные учения ставят силу выше права.
В то же время мои религиозные идеи приняли, напротив, весьма дурное направление. Под германским влиянием я стал привыкать к идее о безличном боге, что значило попросту исповедовать безбожие. Общество, среди которого я жил, было далеко от борьбы с этими тенденциями, оно их поощряло. Чтение «Globe», которую давал мне Тютчев3, производило такое же действие, и я могу сказать, что никогда не был так далек от религии, как в те два года, которые провел в Мюнхене.
Внимание мое в то время привлекал к себе иной ряд фактов. Я сравнивал Россию с Европой. Я видел в Европе различные нации, весьма несхожие между собой, обладающие каждая своим особым характером; тем не менее всем им было присуще нечто общее, но этого общего я в России не видел, по крайней мере в сравнении с другими европейскими странами Россия имела свой особый характер, отделявший ее от этих стран рубежом гораздо более глубоким, нежели тот, который мы видим между Германией и Италией, Англией и Францией, Испанией и Швецией. В чем причина такого различия? В чем состоит та общность, которая существует между различными европейскими странами, но к которой Россия остается непричастной? Такова была проблема, вставшая предо мной в Мюнхене, проблема, решения которой я с тех пор не переставал искать и которая наконец привела меня в католическую церковь, — но тогда я отнюдь не подозревал, к какому результату должен был придти <…>
1 В начале письма Гагарин писал в иной связи: «Что бы вы сказали о воине, который покинул бы свой пост и затем стал бы смотреть, как город, порученный его защите, переходит под неприятельское ярмо?». Еще в 1833 г. в Мюнхене Гагарин слышал от Шеллинга самые лестные аттестации Чаадаеву; приехав в Россию в 1835 г., он познакомился и близко сошелся с ним (П. Я. Чаадаев. Соч. и письма, т. 1. М., 1913, с. 389).
2 «Le National» (1830—1851; основана А. Тьером и О. Минье) и «La Tribune» (1829—1835; основатели ее — О. и В. Фабр) — политические газеты, занимавшие радикальные позиции.
3 См. п. 2, прим. 5.
Я получил биографию Тютчева, прочитал ее с самым живым интересом и очень благодарен вам за то, что вы прислали ее мне. Г-н Аксаков упомянул обо мне и сделал это в выражениях, которые меня растрогали; прошу вас передать ему мою признательность. У меня есть некоторые замечания насчет одной фразы, приписанной мне г-ном Самариным, но я вернусь к этому позже. Г-н Аксаков, по собственным его словам, занимается только второй половиной жизни Тютчева — тою, которую он провел в Петербурге, я же знал лишь его мюнхенскую жизнь н именно об этой первой половине его существования собираюсь сказать вам несколько слов.
Замечу прежде всего, что г-н Аксаков, как мне кажется, несколько преувеличил значение той среды, в которой вращался тогда Тютчев, а также ту роль, которую он в ней играл (см. стлб. 29). Я думаю, нельзя утверждать, что в эту пору он несколько раз посетил Париж и разные столицы Германии. Относительно Парижа я почти уверен, что в этот первый период своей жизни он не был там ни разу, и выдержки из писем, которые г-н Аксаков привел в своем повествовании, подтверждают мое мнение, что он посетил его впервые в 1859 году. Также и о германских столицах скажу, что по пути в Россию или по возвращении оттуда он мог остановиться на несколько дней в Берлине или в Дрездене, подобно тому, как однажды он провел две недели в Вене, но до своего назначения в Турин он постоянно жил в Мюнхене, и та Европа, о которой говорит г-н Аксаков, сосредотачивалась для него всецело в столице Баварии.
Насколько мне известно, Тютчев совершил в эту пору лишь два путешествия. Одно, до 1833 г., в Тироль и, кажется мне, в Северную Италию вместе с женой и Генрихом Гейне. Об этом путешествии рассказано в «Reisebilder». Конечно, Тютчевы там не упомянуты; но я уверен, что они совершали путешествие вместе с Гейне, по крайней мере, в Тироль.
Целью другого путешествия были не Ионические острова, как говорит г-н Аксаков, а Греческое королевство и его тогдашняя столица — Наполи ди Романья; я думаю, по крайней мере, что перенесение столицы в Афины последовало позже1. Ионические острова были тогда протекторатом Англии, и нам там нечего было делать. Вот как это произошло. Король Оттон, сын короля Людвига Баварского, занимал тогда греческий престол, но до его совершеннолетия правление было вверено регентству, состоявшему из трех государственных мужей Баварии: графа Армансперга, профессора г-на Маурера и г-на Гейдегга. Русский кабинет был неудовлетворен тем, как это регентство исполняло свои обязанности. Королю Людвигу было выражено неудовольствие, и он, если память мне не изменяет, сделал замечание графу Армавспергу и его товарищам. В этих обстоятельствах русский посланник в Мюнхене вынужден был отправить курьера к нашему представителю в Навплии. Тютчев был довольно близко знаком с членами регентства; в беседах с ними он мог дать понять этим господам, чего ждет от них петербургский кабинет. Мой дядя предложил ему совершить эту поездку, на что он с удовольствием согласился.
Ионические острова были на его пути, но поехал он именно в Навплию. По возвращении он составил проект депеши, который мой дядя отказался принять, потому что нашел его недостаточно серьезным; я сохранил этот черновик, пошлю вам список с него.
[Кроме того я сохранил четыре письма Тютчева. Первые три написаны из Мюнхена в 1836 г., а четвертое — из Женевы в 1838 г. Некоторые письма я утерял.
В день смерти Пушкина Тютчев должен был быть в Петербурге. Вот по крайней мере то, что я помню доподлинно, и здесь я заблуждаться не могу.]
Но продолжаю мои замечания. Жизнь Тютчева в этот первый ее период была сосредоточена почти исключительно в Мюнхене. Нельзя сказать, чтобы Мюнхен был одним из тех крупных центров, которые изобиловали выдающимися людьми и избранными умами. Мюнхен занимал тогда в Европе важное место в отношении изящных искусств; среди профессоров университета были, кроме Шеллинга, люди весьма значительные, но все это составляло особый мир, с которым Тютчев вступал в сношения лишь изредка.
Семья Тютчева состояла тогда из его первой жены Элеоноры, урожденной Бот-мер, его свояченицы — изящной и прелестной Клотильды Ботмер, которая впоследствии вышла замуж за Мальтица, поверенного в делах Баварии в Веймаре2 и писателя (он умер в 1870 г.); затем тетки его жены со стороны матери — старой девицы Ганштейн, которая весьма забавляла Тютчева разговорами в таком роде: «Tutchev, geben Sie mir ein Buch» — «Aber was fur ein Buch?» — «Ein Lesebuch». Это под стать слуге Чичикова в романе Гоголя.
В ту пору Тютчева навестил его брат. Однажды, когда они оба сидели и курили, Николай после долгого молчания сказал: «Федор, какой ты пустой человек!». Тютчев рассказывал мне об этом со смехом и прибавлял: «И как это верно!».
Русская миссия состояла тогда из моего дяди, князя Григория Гагарина (1782—1837), который заменил г-на Ивана Потемкина (ум. 1850) в должности русского посланника. Должность первого секретаря занимал барон Крюденер, который женился на юной и прекрасной особе: ныне она замужем за графом Николаем Адлербергом3. Тютчев был вторым секретарем4, а я простым атташе. В Мюнхен я приехал в июне 1833 г. и провел там два года в тесном общении с Тютчевым.
Общество, в котором мы жили, состояло из дипломатического корпуса, тогда довольно многочисленного, и трех-четырех местных домов. Мы составляли как бы колонию.
Было там, наконец, и баварское общество с маленькими дворами — вдовствующей супруги кюрфюрста, эрцгерцогини австрийской, вдовы кюрфюрста Карла-Теодора; вдовствующей королевы, сестры императрицы Елизаветы; супруги герцога Макса, матери нынешней австрийской императрицы; герцогини Лейхтенбергской, вдовы принца Евгения5. Зимой все они, а также главы местных знатных домов и иностранные послы устраивали балы и праздники. Все это составляло общество весьма блестящее и весьма приятное, в котором можно было встретить и прелестных женщин и умных мужчин. Германское добродушие не исключало изящества и было лишено чопорности, благодаря соседству и влиянию Италии и Франции. Но могу лишь повторить, что к числу европейских центров Мюнхен не принадлежал. В этом мире Тютчев был вполне на месте и встречал радушный прием; он вносил в гостиные свой пылкий ум, ум, скрывавшийся под небрежной внешностью, который, казалось, прорывался помимо его воли ослепительными остротами: его находили оригинальным, остроумным, занимательным, но он не так уж выделялся из толпы, как говорит г-н Аксаков6.
Тютчев много читал и умел читать. Он был осведомлен обо всех заметных событиях в политическом и литературном мире, но делами общеевропейскими и французскими интересовался гораздо более, чем германскими. Мюнхен был для него своего рода театральной ложей, из которой он смотрел на европейскую сцену. В религиозном отношении он отнюдь не был христианином. Католичество и протестантство были в его глазах историческими фактами, достойными внимания философа и государственного деятеля, но ни в том, ни в другом, равно как и в восточном православии, он не усматривал явления сверхъестественного и божественного. Его религией была религия Горация, и я был бы чрезвычайно поражен, если бы мне тогда сказали, что когда-нибудь он станет ревнителем восточной церкви и пламенным патриотом и что он будет играть в петербургских салонах роль некоего православного графа де Местра.
Правда, я был бы не менее поражен, если бы мне в ту пору предсказали, что я сделаюсь со временем католиком, священником и иезуитом.
Говоря о патриотизме, я не хочу сказать, что он был равнодушен к судьбам России, но ему казалось невозможным примириться с необходимостью постоянно жить там. Именно это чувство выразил он в стихах, приведенных г-ном Аксаковым на стлб. 67:
Ах, нет! Не здесь, не этот край безлюдный
Был для души моей родимым краем;
Не здесь прошел, не здесь был величаем
Великий праздник молодости чудной!7
1 Столица Греции была перенесена из Навплии в Афины в 1834 г.
2 Ошибка: А. Мальтиц был русским посланником в Веймаре.
3 Имеется в виду А. М. Крюднер, которая в 1836 г. привезла стихотворения Тютчева Гагарину в Петербург.
4 Вторым секретарем русской миссии Тютчев был назначен 17 апреля 1828 г.
5 Об этих лицах см. в комментариях к публикации «Тютчев в дневниках А. И. Тургенева» (наст. кн.).
6 «Многие из иностранных дипломатов, бывших в ту пору в Мюнхене, до сих пор хранят в памяти часы, проведенные в его доме <…> Впрочем, кто хоть раз в жизни встречал Тютчева, тому уже мудрено было его позабыть: так не похож был он на других, так выделялось впечатление, производимое его речами» (Аксаков, 1874, стлб. 32, 34).
7 Неточная цитата из стихотворения «Итак, опять увиделся я с вами…» (1849).
- ↑ «Мне кажется, что я слышу Тютчева! Несчастный, он с головой уйдет в ати нелепости» (франц.).
- ↑ не тоску по родине, а тоску по отъезду (нем.).
- ↑ В автографе эти слова Тютчева воспроизведены по-русски.
- ↑ непрактичным (нем.).
- ↑ В автографе эти слова воспроизведены по-русски.
- ↑ В публикации «Символа»: 22-х летнего.
- ↑ Позиция (нем.).
- ↑ „Я сочинил несколько стихотворных строк“ (франц.).
- ↑ что русская мысль начинает нападать на самые основы общества (франц.)2.