Поджио навестил меня и принялся подшучивать над внезапною переменой во мне. Но я не мог открыться ни ему, ни кому бы то ни было. — У тебя такой вид, точно на тебя повеял сирокко! — сказал он. — Не из сердца ли дует этот знойный ветер? Маленькая птичка, что живёт там, может сгореть, а, она, ведь не Феникс, вновь не возродится! Её надо время от времени выпускать на волю! Пусть поклюёт спелые ягодки в поле и пощиплет нежные розы на балконе, словом, пусть кушает на здоровье! Так делаю я, и моя птичка здорова, весела, поёт и веселит меня! Вот и объяснение моего весёлого нрава! И тебе надо следовать моему примеру! Уж кому другому, а поэту-то необходимо иметь в груди настоящую живую птичку, знакомую со вкусом и роз, и ягод, и кислого, и сладкого, и гущи, и нектара!
— Прекрасные у тебя понятия о поэте! — сказал я.
— Христос же принял на себя человеческий образ, сходил даже в ад к грешникам! Божественное должно смешиваться с земным, чтобы произвести нечто совершенное! Но, однако, я начинаю читать лекцию! Я, правда, и обещал прочесть тебе проповедь, но, кажется, на иную тему. С чего это вы, ваша милость, вдруг бросили своих друзей? Три дня не заглядывали к Подесте? Нехорошо, очень нехорошо! Вся семья сердится на вас. Сегодня же изволь отправиться к ним и на коленях просить прощенья! Три дня не заглядывать в дом Подесты! Это мне сказала синьора Роза. Что случилось с тобою?
— Я был нездоров и не выходил из дома!
— Ну, уж нет, дружище, это мы знаем получше! Третьего дня вечером ты слушал оперу «Королева Испанская», в которой рыцаря поёт красотка Аврелия, настоящий неистовый Орланд в миниатюре! Но из-за такого завоевания нечего, кажется, голову терять! Я думаю, не Бог весть какого труда оно стоило. Ну, да как бы там ни было, изволь теперь вместе со мною отправиться обедать к Подесте. Нас пригласили, и я дал слово привести тебя.
— Поджио! — сказал я серьёзно. — Тебе я скажу причину, почему я не был у них так долго и впредь буду бывать реже! — и я передал ему свой разговор с женою банкира.
— Ну! — сказал Поджио. — А по мне, пусть бы говорили, что хотели! Неужели ты только из-за этого не хочешь идти туда? И что мудрёного в этих толках? Я и сам того же мнения! Это, ведь, так естественно! Но так ли оно или нет, тебе всё-таки не следует быть неучтивым! Мария хороша собою, даже очень хороша, умна и добра, и ты любишь её; это ясно видно.
— Нет, нет! — воскликнул я. — И не думаю! Мария только напоминает мне одну слепую девочку, которую я раз видел и которая пленила меня, как может пленить ребёнок. Сходство с нею поразило меня в Марии и невольно влечёт к ней.
— Мария тоже была слепа! — сказал Поджио серьёзно. — Она приехала из Греции слепою, но дядя её, неаполитанский врач, сделал ей операцию.
— Мою слепую звали не Марией! — ответил я.
— Твою слепую! — весело повторил Поджио. — Должно быть, эта слепая девочка необыкновенное существо, что ты ищешь в Марии только сходства с нею. Но, конечно, это одна аллегория: это был сам слепой божок любви! Он-то и заставляет тебя любоваться Марией! Ты, ведь, сам теперь признался! И не успеем мы оглянуться, как вы обвенчаетесь и уедете из Венеции!
— Ты просто оскорбляешь меня Поджио! — сказал я. — Я никогда не женюсь! Моя мечта о любви рассеялась, и я уже больше не буду обольщать себя новою! Клянусь тебе, что я никогда…
— Ну, ну, только не клянись! — прервал он меня. Я верю тебе и стану разуверять всех, кто скажет, что вы — парочка! Но не клянись, что никогда не женишься! Может быть, ты ближе к браку, чем сам думаешь! Не пройдёт и года, как сыграем свадьбу!
— Твою, может быть, но не мою!
— Так ты думаешь, я могу жениться! — воскликнул он. — Нет, друг мой, у меня нет средств содержать жену. Это удовольствие обходится слишком дорого!
— Твоя свадьба наверно будет раньше моей! — повторил я. — Может быть, даже тебе достанется сама красавица Мария. В городе говорят, что я готов предложить ей свою руку, а она, между тем, отдаст свою тебе!
— И плохо сделает! — сказал он, смеясь. — Я желаю ей лучшего мужа! Вот что, побьёмся об заклад: я говорю, что ты женишься — на Марии ли или на ком другом всё равно, но женишься; я же останусь старым холостяком. Заклад — две бутылки шампанского! Мы разопьём их в день твоей свадьбы!
— Идёт! — сказал я, тоже смеясь. Затем, мне пришлось отправиться с ним к Подесте. Роза побранила меня, Подеста тоже. Мария молчала, а я не сводил с неё глаз, — говорили, ведь, что она моя невеста! Роза чокнулась со мною.
— Ни одна женщина не должна пить за его здоровье! — заявил Поджио. — Он поклялся в вечной ненависти к женщинам, сказал, что никогда не женится!
— В вечной ненависти? — повторил я. — Нет! Моё решение не жениться ничуть не мешает мне высоко ценить и уважать прекрасную половину рода человеческого, созданную для услады нашей жизни.
— Вы решили не жениться! — воскликнул Подеста. — Ну, такая идея не делает чести вашему гению. И друзьям не годится разглашать о ней! — добавил он шутливо, обращаясь к Поджио.
— Мне хочется скомпрометировать его! — ответил Поджио. — А то он, чего доброго, ещё влюбится в свою единственную дурную идею и останется при ней ради её блестящей оригинальности! — Все принялись подтрунивать надо мною и стараться развеселить меня. Вино и кушанья были превосходны, и мне невольно вспомнилось бедственное положение Аннунциаты, — она может быть, голодает теперь!
— Вы обещали почитать нам сочинения Сильвио Пеллико! — сказала мне Роза, когда я прощался с нею. — Не забудьте же, приходите к нам по-прежнему каждый день! Вы избаловали нас, и мы ценим ваше внимание больше, чем кто-либо в Венеции.
И я опять стал ходить к ним ежедневно, видя, как они все любят меня. Прошло уже около месяца со времени моего свидания с Аннунциатой, а мне так-таки ничего и не удалось узнать о ней. Приходилось рассчитывать только на случай. Однажды вечером Мария показалась мне особенно задумчивою и печальною. Я читал им вслух, но она слушала крайне рассеянно. Вдруг Роза зачем-то вышла из комнаты, и я в первый раз остался наедине с Марией. Предчувствие чего-то дурного сжало мне сердце. Я попытался было завязать разговор о Сильвио Пеллико и о влиянии политических событий на его поэтическое дарование.
— Синьор аббат! — сказала она, как будто не слышала моих слов, занятая какою-то мыслью. — Антонио! — продолжала она дрожащим голосом и покраснела. — Мне надо поговорить с вами! Я дала слово умирающей и хочу сдержать его! — Тут она остановилась. Я молчал, поражённый её словами. — Мы, ведь, не совсем чужие друг другу, а мне всё-таки так страшно в эту минуту! — и она побледнела.
— Ради Бога, скажите мне, что случилось? — не выдержал я.
— Неисповедимая воля Провидения вмешивает меня в вашу жизнь, делает меня поверенною тайны, о которой не должен бы ведать никто посторонний. Но я сдержу слово, данное умершей, и не скажу об этом никому, даже добрейшей Розе. — Тут Мария вынула маленький пакет. — Возьмите, я обещала передать это вам! Тут, верно, объяснение всего. Я два дня носила этот пакет при себе, не зная, как исполнить своё обещание. Теперь оно исполнено! Не говорите об этом никому. Я тоже буду молчать.
— Но от кого он? — спросил я. — Я не должен знать этого?
— О, Господи! — воскликнула она и выбежала из комнаты. Я поспешил домой и вскрыл пакет. В нём лежало несколько бумажек. Я взглянул на первую: моя собственная рука, стихи, написанные карандашом! Внизу же, словно в надгробной надписи, были поставлены чернилами три креста. Это было то самое стихотворение, которое я бросил к ногам Аннунциаты в её первый дебют в Риме. — Аннунциата! — тяжело вздохнул я. — О, Матерь Божия, это от неё! — Между бумагами было ещё запечатанное письмо с надписью: «Антонио». Я разорвал конверт. Да, это она писала мне! Половина письма была написана, как я понял, в ночь после моего посещения; остальное же приписано позже слабою, дрожащею рукою.
Вот что я прочёл: «Я видела тебя, Антонио, видела ещё раз! Это было моим единственным желанием, хотя я и боялась минуты этого свидания, как боятся смерти, даже если она несёт с собою счастье. Прошло всего несколько часов с минуты нашей встречи; когда же ты прочтёшь эти строки, пройдут уже месяцы, но не больше. Говорят, кто увидел самого себя, скоро умрёт. Ты был половиною моей души, моею постоянною мыслью, и я увидела тебя. Ты видел меня и в дни счастья, и в дни бедствия! Ты один захотел узнать бедную, всеми забытую Аннунциату! Но я и заслуживала этого, Антонио! Теперь я смею открыться тебе: когда ты прочтёшь это, меня уже не будет в живых. Я любила тебя, любила с того счастливого времени и до последней минуты. Но Мадонне не угодно было соединить нас на этом свете. Я знала, что ты любишь меня, ещё прежде того несчастного вечера, когда ты выстрелил в Бернардо и открылся мне. Ужас и горе в первую минуту после случившегося несчастья, которое, я знала, могло разлучить нас, сковали мой язык и заставили меня приникнуть к телу убитого. А ты исчез, и я больше не видала тебя! Бернардо был ранен не смертельно; я не отходила от него, пока не убедилась в этом. Неужели это заставило тебя сомневаться в моей любви к тебе? Я не знала, где ты, и не могла узнать. Через несколько дней ко мне явилась какая-то странная старуха и подала мне записку от тебя. Ты писал: «Иду в Неаполь». Старуха сказала, что тебе нужны паспорт и деньги. Я заставила Бернардо выпросить паспорт у его дяди, сенатора. В то время моё желание было ещё законом, слово моё имело силу, и я добилась, чего хотела. Бернардо тоже был огорчён за тебя. Он оправился и любил меня по-прежнему, любил, я думаю, искренно, но я любила одного тебя! Бернардо оставил Рим. Я хотела немедленно отправиться в Неаполь, но болезнь моей старой воспитательницы задержала меня целый месяц в Мола ди Гаэта. Когда мы затем приехали в Неаполь, я услышала о молодом импровизаторе Ченчи, выступившем впервые в самый вечер моего приезда. Я догадалась, что это был ты. Сейчас же моя воспитательница написала тебе. Она не подписалась, но назвала тебе улицу и дом, где мы жили. Ты не пришёл. Она написала ещё раз, правда, опять не подписалась, но ты должен был знать, от кого этот призыв: «Приходите, Антонио! Потрясение, вызванное нашею последнею несчастною встречей, теперь прошло. Приходите скорее! Смотрите на всё, как на недоразумение. Всё ещё может устроиться прекрасно, только не медлите, приходите!» Но ты не пришёл! Между тем, я узнала, что ты прочёл письма. Ты сейчас же уехал в Рим. Что должна была я подумать? Что ты разлюбил меня? Я тоже была горда, Антонио! Свет сделал меня тщеславною! Я не забыла тебя, я только отказалась от тебя и страдала от этого. Моя старая воспитательница умерла, брат её тоже. Они заменяли мне родителей; после их смерти я осталась одна, одна в целом свете! Но я была его любимицей, была молода, красива, восхищала всех своим пением. Это был последний счастливый год моей жизни! Я заболела на пути в Болонью и слегла; сердце моё страдало всё так же. Я, ведь, не знала, Антонио, что ты ещё любишь меня, что ты даже, когда счастье отвернётся от меня, захочешь поцеловать мою руку! Целый год пролежала я больная и прожила за это время всё своё состояние. И я обеднела вдвойне: кроме средств, я потеряла ещё и голос; болезнь отняла у меня последние силы. Прошёл год, прошли семь долгих тяжёлых лет, и — мы встретились! Ты видел мою нищету! Ты слышал, как шикали той Аннунциате, которую когда-то с таким ликованием везла в карете римская молодёжь! Мысли мои становятся горьки, как и самая судьба моя! Ты пришёл ко мне! С моих глаз как будто спала пелена, я почувствовала, что ты всегда любил меня. Ты сказал мне, что я оттолкнула тебя, заставила броситься в свет, очертя голову. Ах, ты не знал, как я любила тебя, как хотела заключить тебя в свои объятия! Я увидела тебя ещё раз, твой поцелуй опять обжёг мою руку, как в былые счастливые времена… Мы расстались, теперь я опять сижу в своей каморке одна… Завтра я покину её, покину, может быть, и Венецию. Не жалей обо мне, Антонио! Мадонна добра и милостива! Вспоминай меня добром! Тебя просит об этом умершая Аннунциата, которая так любила тебя, а теперь… молится за тебя на небе!»
Слёзы так и бежали из моих глаз, пока я читал письмо. Вторая часть письма была написана всего несколько дней тому назад. Это было последнее прости Аннунциаты.
«Страдания мои близки к концу! Да будет благословенна Мадонна за все радости, которые она даровала мне в жизни, и за все страдания! Я умираю! Ещё один вздох, и всё будет кончено. Мне сказали, что красивейшая, благороднейшая девушка в Венеции твоя невеста. Будьте счастливы! Это последнее желание умирающей! Кроме этой девушки, я не знаю никого в свете, кому бы я могла вручить для передачи тебе эти строки, моё последнее прости. И сердце говорит мне, что она придёт ко мне! Благородное женское сердце не откажет умирающей в последнем утешении. Она придёт ко мне! Будь счастлив, Антонио! Моя последняя молитва на земле и первая на небе — за тебя и за неё, которая будет для тебя тем, чем не могла быть я! Душа моя была заражена тщеславием; свет испортил её своими похвалами. Быть может, ты никогда не был бы счастлив со мною! Иначе бы Мадонна и не разлучила нас! Прощай! Прощай! Я чувствую такое спокойствие в сердце, боль прошла, смерть приближается! Молись за меня вместе с Марией!
Глубокое горе безмолвно. Поражённый, сломленный им, сидел я, не сводя глаз с письма, смоченного моими слезами. Аннунциата любила меня! Она была тем невидимым добрым гением, который помог мне пробраться в Неаполь! И письма были от неё, а не от Санты! Аннунциата была больна, ввергнута в нищету и бедствия, а теперь умерла, наверно, умерла! В конверте лежала также записочка: «Я еду в Неаполь» с моей подписью, переданная Аннунциате Фульвиею, и распечатанное письмо от Бернардо, в котором он прощался с Аннунциатою и возвещал о своём намерении поступить на иностранную службу. Аннунциата посылала мне всё это через Марию, называла Марию моею невестой! Пустые слухи дошли и до Аннунциаты, и она поверила им, призвала Марию к себе. Что она сказала ей? Я вспомнил, с каким страхом приступила Мария к разговору со мною. Итак, и она теперь знала, что говорят о нас с нею в Венеции! У меня не хватало духу заговорить с нею после этого, а, между тем, надо было, — она, ведь, была добрым гением Аннунциаты и моим.
Я сел в гондолу и скоро вернулся в комнату, где сидели за рукодельем Роза и Мария. Мария, видимо, была смущена. Я не смел сказать ни слова о том, что наполняло теперь все мои мысли, и рассеянно отвечал на вопросы Розы. Горе давило меня. Вдруг Роза взяла меня за руку и сказала: — У вас, видно, большое горе! Доверьтесь нам! Если мы не сумеем утешить вас, так хоть погорюем с вами, как истинные друзья.
— Вы знаете всё! — воскликнул я в порыве отчаяния.
— Мария, может быть, но я ничего не знаю! — ответила старушка.
— Роза! — умоляюще произнесла Мария и схватила тётку за руку.
— Нет, от вас я не могу иметь тайн! — сказал я. — Я расскажу вам всё! Это облегчит моё горе! — И я рассказал им о своём бедном детстве, об Аннунциате, о бегстве в Неаполь, но, заметив, что Мария слушает меня, сложив руки, как бывало Фламиния и ещё одно существо, я замолчал. У меня не хватило духа заговорить в её присутствии о Ларе и о видении в пещере, да это и не относилось к истории Аннунциаты, поэтому я прямо перешёл к моей встрече с Аннунциатою в Венеции и нашему последнему свиданию. Мария закрыла лицо руками и заплакала. Роза молчала.
— Вот уж не думала-то, не подозревала ничего такого! — сказала она, наконец. Мария получила письмо из госпиталя сестёр милосердия; какая-то умирающая заклинала её прийти к ней. Я поехала с нею, но к умирающей Мария должна была войти одна; я оставалась с сёстрами.
— Я видела Аннунциату! — сказала Мария. — И вы получили то, что она просила меня передать вам.
— А что она сказала при этом? — спросил я.
— «Отдайте это Антонио, импровизатору, но так, чтобы никто не видел!» Она говорила о вас, как любящая сестра, как чистая благородная душа!.. Я видела на ей губах кровь… Она закрыла глаза при мне!.. — Тут Мария опять заплакала. Я молча поцеловал руку кроткой, милой девушки в знак благодарности за её доброту к умершей, потом простился с Розой и пошёл в церковь помолиться за упокой Аннунциаты.
Никогда и нигде ещё меня не окружали таким вниманием и заботами, как с того дня в семье Подесты. Я стал для Розы и Марии как бы братом; они старались удовлетворить малейшему моему желанию; заботливость их обо мне и любовь проявлялись даже в мелочах.
Я посетил могилу Аннунциаты. Кладбище со своими высокими стенами походило на плавающий ковчег; это был остров мёртвых, окружённый водою. Передо мною расстилалась зелёная лужайка, усеянная чёрными крестами. Я отыскал могилу. Надпись на кресте — одно слово «Аннунциата». Крест был украшен свежим, красивым венком из зелёных лавровых ветвей; верно его прислали Роза с Марией. Я потом поблагодарил их обеих. Как прекрасна была Мария, как походила она на олицетворение богини красоты — Лару, особенно, когда опускала глаза! И мне невольно казалось, как это ни было неправдоподобно, что Лара и Мария одно лицо.
В это время я получил письмо от Фабиани. Я уже четвёртый месяц проживал в Венеции; это удивляло его; ему казалось, что мне следовало посетить Милан или Геную, а не сидеть на одном месте. Впрочем, он предоставлял это моему собственному усмотрению. Но что же, в самом деле, удерживало меня в Венеции, в этом городе печали, каким он представился мне сразу, в городе, где разбилась в конец лучшая мечта моей жизни? Правда, здесь я нашёл двух добрых сестёр, Розу и Марию, и верного друга, Поджио, каких мне не найти уже нигде; но, ведь, когда-нибудь да нам придётся расстаться! И всё здесь только растравляет мою печаль. Нет, прочь, прочь отсюда! Надо поскорее подготовить к предстоящей разлуке Розу и Марию. В тот же вечер я сидел с ними в большой зале с балконом, выходившим на канал. Мария велела слуге зажечь лампу, но Роза нашла, что приятнее посидеть при свете луны. Апельсинные деревья на балконе струили сладкий аромат.
— Спой, Мария! — сказала Роза. — Спой ту красивую песню о пещере Троглодитов! Пусть Антонио послушает!
Мария запела удивительно нежным и мягким голосом тихую колыбельную песню. Текст и мелодия поразительно соответствовали друг другу, ласкали слух и уносили сердце и душу в страну красоты, баюкали их на прозрачных, как эфир, волнах.
— Эта песня как будто проникнута каким-то внутренним светом, дышит чем-то неземным! — сказала Роза.
— Таким проявляется бестелесный дух! — сказал я.
— Таким представляется прекрасный Божий мир слепому! — вздохнула Мария.
— Ну, а разве не таким является он прозревшему? — спросила Роза.
— Не таким, и всё-таки ещё прекраснее! — ответила Мария.
Роза рассказала мне то, что я уже слышал от Поджио — о слепоте и исцелении Марии, благодаря операции её дяди. Мария вспоминала о дяде с любовью и благодарностью и с детскою простотою рассказала мне, каким представлялся ей прежде весь свет, тёплое солнышко, люди, широкие листья кактусов и огромные храмы. — В Греции их больше, чем здесь! — вдруг заметила она и приостановилась на минуту. — Я представляла себе цвета и краски в виде звуков! — продолжала она затем. — Мне говорили, что фиалки голубого цвета, море и небо тоже, и запах фиалок говорил мне, как прекрасны море и небо. Когда телесный взор мёртв, духовный тем зорче. Слепой верит в духовный мир. Всё, что он видит, открывается ему только посредством этого мира.
Я вспомнил о Ларе в венке из голубых фиалок; аромат апельсинных деревьев также переносил меня в Пестум, где среди развалин храмов росли фиалки и красные левкои. Мы заговорили о величественной красоте природы, о море и горах, и Розе опять взгрустнулось при мысли о Неаполе. Тут я сказал им, что скоро уезжаю из Венеции.
— Вы покидаете нас? — грустно сказала Роза. — Вот уж не ждала-то!
— И вы больше не вернётесь в Венецию? — спросила Мария. — Не вернётесь к вашим друзьям?
— Конечно, непременно! — ответил я и, хотя это вовсе не входило в мои планы, стал уверять их, что, возвращаясь из Милана в Рим, проеду чрез Венецию. Но я и сам не верил тому, что говорил и, отправившись на могилу Аннунциаты, взял на память листочек из венка, как будто уже не рассчитывал когда-либо вернуться сюда. Действительно, я пришёл сюда в последний раз. Могила скрывала в себе лишь прах; в моём же сердце жила память о прекрасном существе, а обитавший в нём дух находился теперь на небе у Мадонны! Могила Аннунциаты, да маленькая гостиная, где я прощался с Марией и Розой, одни видели мои слёзы и горе.
— Пошли вам Бог женщину, которая бы вознаградила вас за вашу сердечную утрату! — сказала мне Роза. — Приведите её ко мне в объятия! Я знаю, что полюблю её, как вы научили меня любить Аннунциату.
— Вернитесь к нам счастливым! — сказала Мария, печально подавая мне руку, которую я поцеловал. Подеста поднял бокал с пенящимся шампанским, а Поджио спел весёлую напутственную песнь, в которой говорилось о вертящемся колесе счастья и пении птиц на воле. Затем он сел со мною в гондолу, чтобы проводить меня до Фузина. Дамы махали с балкона платками. «Кто знает, какие совершатся события, прежде чем я снова увижусь с ними?» Поджио во время пути был оживлён и весел, как школьник, но весёлость его, видимо, была напускная. Он крепко обнял меня и взял с меня слово почаще переписываться с ним. — Смотри же, поскорее сообщи мне о своей прекрасной невесте, да не забудь о закладе! — прибавил он.
— До шуток ли теперь! — сказал я. — Ты, ведь, знаешь моё решение! — И мы расстались.