Импровизатор (Андерсен; Ганзен)/1899 (ДО)/2/09

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Импровизаторъ
Воспитаніе. Маленькая игуменья

авторъ Гансъ Христіанъ Андерсенъ (1805—1875), пер. А. В. Ганзенъ (1869—1942)
Оригинал: дат. Improvisatoren. — См. Содержаніе. Перевод созд.: 1835, опубл: 1899. Источникъ: Г. Х. Андерсенъ. Собраніе сочиненій Андерсена въ четырехъ томахъ. Томъ третій. Изданіе второе — С.-Петербургъ: Акціон. Общ. «Издатель», 1899, С.1—254

[190]
Воспитаніе. Маленькая игуменья.

Палаццо Боргезе сдѣлался теперь моимъ роднымъ домомъ; со мною обращались уже гораздо мягче и ласковѣе прежняго, но иногда и теперь еще меня больно задѣвалъ старый оскорбительный тонъ и манера третировать меня; впрочемъ, я, вѣдь, зналъ, что въ сущности-то благодѣтели мои любятъ меня. Они скоро уѣхали изъ Рима, и я остался въ огромномъ палаццо одинъ. Къ зимѣ они вернулись, и все пошло по-старому. Они какъ-то забывали, что я сталъ старше, что я уже не ребенокъ изъ Кампаньи, жадно внимающій каждому слову, какъ самой истинѣ, и не воспитанникъ Іезуитской коллегіи, котораго постоянно надо учить, какъ вести себя.

Эти шесть лѣтъ моей жизни представляются мнѣ бурнымъ моремъ. Благодареніе Богу, что я переплылъ чрезъ него! Живо за мною, читатель! Я въ краткихъ чертахъ нарисую тебѣ общую картину этихъ шести лѣтъ. Это былъ періодъ духовной борьбы, воспитательной ломки; подмастерье третировали, какъ мальчишку, чтобы сдѣлать изъ него мастера. [191]

Меня считали прекраснымъ молодымъ человѣкомъ, довольно талантливымъ и многообѣщающимъ, а поэтому всѣ такъ охотно и брались воспитывать меня. Благодѣтелямъ моимъ давало на это право мое зависимое положеніе, другіе же просто пользовались моимъ добродушіемъ. Я глубоко чувствовалъ всю горечь своего положенія, но терпѣливо несъ его. Да, вотъ это такъ было воспитаніе! Eccellenza жаловался на недостатокъ основательности во мнѣ; нужды нѣтъ, что я много читалъ: я, вѣдь, высасывалъ изъ книгъ лишь медъ, воспринималъ только то, что было мнѣ на-руку. Друзья дома и мои доброжелатели безпрестанно сравнивали меня съ созданнымъ ими самими идеаломъ человѣка, и мое настоящее «я», конечно, не выдерживало сравненія! Математикъ находилъ, что я страдаю излишкомъ фантазіи и недостаткомъ разсудка. Ученый филологъ упрекалъ меня за то, что я недостаточно занимался латинскимъ языкомъ. Политическій дѣятель постоянно спрашивалъ меня въ присутствіи другихъ о политическихъ новостяхъ, мало интересовавшихъ меня, и спрашивалъ лишь для того, чтобы оскорбить бѣдняка. Молодой дворянчикъ, интересовавшійся только своею верховою лошадью, жаловался на скудость моихъ познаній въ этой области и досадовалъ на меня, заодно съ прочими, за то, что я больше интересуюсь собственною особой, нежели его лошадьми. Одна благородная дама, пріятельница дома Боргезе, сумѣвшая, благодаря своему знатному имени и необыкновенному аппломбу, прослыть тонкимъ критикомъ, но въ сущности-то не имѣвшая на это званіе никакихъ правъ, вызывалась просматривать мои стихи и требовала отъ меня, чтобы я доставлялъ ей ихъ переписанными на бумагѣ съ большими полями для отмѣтокъ. Аббасъ Дада смотрѣлъ на меня, какъ на человѣка, нѣкогда подававшаго надежды, но не оправдавшаго ихъ. Первый танцоръ общества презиралъ меня за то, что я не умѣлъ держать себя въ бальной залѣ; ученый педантъ за то, что я ставилъ точку тамъ, гдѣ онъ—точку съ запятой, а Франческа твердила, что меня избаловали чрезмѣрнымъ вниманіемъ и что поэтому она должна быть со мною вдвойнѣ строга. Словомъ, каждый проливалъ свою каплю яда на мое сердце, и я чувствовалъ, что оно въ концѣ-концовъ или зачерствѣетъ, или изойдетъ кровью.

Меня восхищало и увлекало все истинно прекрасное и возвышенное. Въ спокойныя минуты я часто думалъ о своихъ воспитателяхъ, и мнѣ казалось тогда, что они въ природѣ и міровой жизни, которыми я только и жилъ и дышалъ, изображали что-то вродѣ суетливыхъ ремесленниковъ. Самый міръ представлялся мнѣ дѣвушкой-красавицей, которая приковывала къ себѣ мое вниманіе своимъ умомъ, красотою, граціей, словомъ, всѣми своими и внутренними, и внѣшними достоинствами. Но вотъ, сапожникъ кричитъ мнѣ: «Обратите же вниманіе на ея башмаки! Какова работа! Это, вѣдь, главное!» Модистка же настаиваетъ: «Нѣтъ, [192]главное—это платье! Взгляните только на покрой! Займитесь однимъ платьемъ! Вникните въ его цвѣтъ, изучите его основательно!» «Не то!» перебиваетъ парикмахеръ: «Вы должны разобрать ея прическу!» «Главное, однако, ея рѣчь!» вопитъ въ свою очередь филологъ. «Нѣтъ—манеры!» не соглашается танцмейстеръ. «Господи Боже мой!» вздыхалъ я. «Да меня привлекаетъ въ ней все вмѣстѣ! Я вижу всѣ эти отдѣльныя красоты, но не могу же я въ угоду вамъ сдѣлаться сапожникомъ или портнымъ! Мое призваніе—чувствовать и познавать красоту въ цѣломъ! Не сердитесь же на меня за это и не осуждайте меня, люди добрые!» «А, наша точка зрѣнія для васъ слишкомъ низка! Не довольно высока для вашего поэтическаго генія!» слышу я въ отвѣтъ язвительныя насмѣшки. Да, нѣтъ такого жестокаго животнаго, какъ человѣкъ! Будь я богатъ и независимъ, дѣло живо приняло бы совсѣмъ иной оборотъ. Теперь же всѣ были умнѣе, основательнѣе и благоразумнѣе меня! И вотъ, я научился вѣжливо улыбаться, когда меня душили слезы, почтительно кланяться, когда мнѣ хотѣлось презрительно отвернуться, и со вниманіемъ выслушивать пустую болтовню глупцовъ. Притворство, горечь и отвращеніе къ жизни—вотъ каковы были плоды того воспитанія, которое навязали мнѣ обстоятельства и люди. Мнѣ постоянно указывали на мои недостатки; но развѣ во мнѣ такъ-таки и не было ничего хорошаго? Приходилось самому отыскивать это хорошее и ставить его на видъ людямъ, но тѣ, сами же заставляя меня углубляться въ самого себя, упрекали меня за то, что я слишкомъ ношусь съ самимъ собою! Государственный дѣятель называлъ меня эгоистомъ за то, что я не посвящалъ всего себя тому, что составляло его конекъ. Молодой диллетантъ, любитель искусствъ, родственникъ семейства Боргезе, поучалъ меня, какъ мнѣ слѣдуетъ мыслить, судить и писать, и въ наставленіяхъ его всегда проглядывало желаніе выказать въ присутствіи другихъ свое превосходство надъ бѣднымъ пастушонкомъ, который былъ обязанъ сугубою благодарностью за то, что такой знатный господинъ снисходитъ до него. Дворянчикъ, интересовавшійся только своею конюшнею, считалъ меня препустымъ созданіемъ за то, что я не обращалъ вниманія на его лошадей. Не сами-ли всѣ эти господа были эгоистами? Или, можетъ быть, они были правы? Что-жъ, я, вѣдь, былъ бѣдный сирота, всѣми облагодѣтельствованный! Но если у меня и не было благороднаго имени, то была благородная душа, живо чувствовавшая малѣйшее униженіе. И вотъ, я, готовый прежде привязываться къ людямъ всею душою, превращался мало-по-малу, какъ жена Лота, въ горькій соляной столбъ. Я ожесточался, вооружался упорствомъ; минутами просыпалось во мнѣ и сознаніе моего духовнаго превосходства, но, скованное цѣпями рабства, оно превращалось въ демона высокомѣрія, который уже свысока смотрѣлъ на нелѣпыя выходки моихъ [193]умныхъ учителей и нашептывалъ мнѣ: «Имя твое будетъ жить и тогда, когда ихъ имена давно будутъ забыты или же будутъ вспоминаться только въ связи съ твоимъ, какъ гуща и капли горечи, попавшія въ твою жизненную чашу». Я вспоминалъ Тассо и тщеславную Леонору, гордый герцогскій дворъ, память о которомъ живетъ еще, единственно благодаря Тассо. Замокъ герцоговъ Феррарскихъ сталъ мусоромъ, а темница поэта—мѣстомъ поклоненія. Я самъ сознавалъ все тщеславіе такихъ разсужденій, но при подобной обстановкѣ и методѣ воспитанія сердце мое или должно было проникнуться тщеславіемъ или истечь кровью. Снисходительность и ободреніе сохранили бы чистоту моихъ помысловъ и мягкость души; каждая ласковая улыбка, каждое привѣтливое слово были бы солнечными лучами, растопляющими ледяную кору тщеславія, но на сердце мнѣ чаще капалъ ядъ, нежели падали солнечные лучи.

Я уже пересталъ быть такимъ добрымъ, какъ прежде, но меня называли превосходнымъ молодымъ человѣкомъ; я ревностно изучалъ литературу, природу, міръ, самого себя, а между тѣмъ, обо мнѣ всетаки говорили: онъ ничему не хочетъ учиться! И такое воспитаніе продолжалось шесть, даже семь лѣтъ! Но въ концѣ шестого года въ жизни моей произошла нѣкоторая перемѣна. Въ эти шесть долгихъ лѣтъ, разумѣется, произошло много событій, гораздо болѣе значительныхъ, нежели тѣ, на которыхъ я останавливался до сихъ поръ, но всѣ они слились въ одну каплю горечи, какою отравляется существованіе каждаго талантливаго человѣка, если онъ не богатъ или не имѣетъ связей.

Я былъ аббатомъ, пріобрѣлъ себѣ въ Римѣ какъ импровизаторъ нѣкоторое имя, такъ какъ не разъ импровизировалъ въ Академіи Тиберина и всегда удостаивался бурныхъ одобреній. Но, какъ справедливо говорила Франческа, академики осыпали похвалами все, что только читалось въ ихъ кругу. Аббасъ Дада игралъ въ академіи выдающуюся роль благодаря своей болтливости и плодовитости своего пера. Коллеги находили его одностороннимъ, ворчливымъ и несправедливымъ и все же терпѣли его въ своей средѣ, а онъ знай себѣ писалъ да писалъ. Онъ просматривалъ мои—какъ онъ выражался—писаныя водяными красками произведенія, но уже не находилъ во мнѣ и слѣда того дарованія, какое видѣлъ въ тѣ времена, когда я еще смиренно преклонялся передъ его сужденіями. Оно, по его мнѣнію, умерло въ самомъ зародышѣ, и друзьямъ моимъ слѣдовало бы не допускать появленія въ свѣтъ моихъ, яко бы поэтическихъ произведеній, а въ сущности-то лишь поэтическихъ уродовъ.—Вся бѣда въ томъ,—говорилъ онъ:—что великіе поэты писали иногда въ очень молодые годы, ну, и онъ туда же за ними!

Объ Аннунціатѣ я ничего не слышалъ; она точно умерла для меня, наложивъ передъ смертью свою холодную руку на мое сердце, чтобы оно [194]стало еще отзывчивѣе ко всякимъ болѣзненнымъ ощущеніямъ. Мое пребываніе въ Неаполѣ и всѣ вынесенныя оттуда впечатлѣнія являлись теперь въ моей памяти чѣмъ-то вродѣ прекрасной окаменѣлой головы Медузы. Когда дулъ удушливый сирокко, я вспоминалъ морской воздухъ Пестума, Лару и сіяющую пещеру. Стоя, какъ школьникъ, передъ своими учителями и воспитателями мужского и женскаго пола, я вспоминалъ рукоплесканія разбойниковъ въ горахъ и публики въ театрѣ Санъ-Карло. Забившись въ уголокъ, чувствуя себя одинокимъ и чужимъ для всѣхъ, я вспоминалъ о Сантѣ, простиравшей ко мнѣ руки и молившей: «Убей меня, но не уходи!» Такъ прошли шесть долгихъ лѣтъ воспитательнаго искуса; мнѣ исполнилось двадцать шесть лѣтъ.

За все это время я ни разу не видѣлъ малютки Фламиніи, «маленькой игуменьи», какъ прозвали дочь Франчески и Фабіани, которую я носилъ крошкою на рукахъ и потѣшалъ разными смѣшными картинками собственнаго издѣлія. Она съ колыбели была посвящена св. Отцомъ въ невѣсты Христа и воспитывалась въ женскомъ монастырѣ у Кватро Фонтане, откуда ее никогда не выпускали. Самъ Фабіани не видѣлъ ея уже шесть лѣтъ; только Франческа, какъ мать и женщина, могла навѣщать дѣвочку. Фламинія, какъ разсказывали мнѣ, сильно выросла и развилась и физически, и духовно подъ руководствомъ благочестивыхъ сестеръ. Согласно обычаямъ, маленькая игуменья должна была на нѣсколько мѣсяцевъ вернуться къ своимъ родителямъ и насладиться свѣтскими удовольствіями, прежде чѣмъ проститься съ ними навѣки. Такимъ образомъ выборъ между шумнымъ свѣтомъ и тихимъ монастыремъ зависѣлъ какъ будто отъ самой дѣвушки, но, вѣдь, все ея воспитаніе, начиная съ дѣтскихъ игръ въ куклы, одѣтыя монахинями, и кончая безвыходнымъ пребываніемъ въ монастырѣ въ теченіе шести лѣтъ, было направлено къ тому, чтобы она всѣми своими помыслами отдалась монашеской обители. Проходя по Кватро Фонтане, гдѣ находился монастырь, я часто думалъ о милой дѣвочкѣ, которую носилъ на рукахъ. Какъ она, должно быть, перемѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ тихо текла ея жизнь за стѣнами монастыря! Разъ я побывалъ и въ самой монастырской церкви и слышалъ пѣніе монахинь, стоявшихъ за рѣшеткой. «Тамъ же стоитъ, можетъ быть, и маленькая игуменья!» думалъ я, но не посмѣлъ спросить, принимаютъ-ли пансіонерки участіе въ церковномъ пѣніи. Изъ хора особенно выдѣлялся одинъ удивительно высокій, чистый и звонкій, но какой-то грустный, голосъ. Какъ онъ напоминалъ голосъ Аннунціаты! Я какъ будто услышалъ ее самое, и воспоминанія переполнили мою душу.

— Въ слѣдующій понедѣльникъ пріѣдетъ наша маленькая игуменья!—сказалъ Eccellenza, и я нетерпѣливо сталъ ожидать свиданія съ нею. Она представлялась мнѣ такою же пойманною птичкою, какъ и я самъ; [195]эту птичку выпускали теперь изъ клѣтки, но съ ниткой на ножкѣ,—пусть насладится свободою! Я встрѣтился съ дѣвушкой въ первый разъ за обѣденнымъ столомъ. Она была высока ростомъ, довольно блѣдная и на первый взглядъ далеко не могла показаться красивою, но все лицо ея дышало какою-то особенною искреннею добротою и кротостью. За обѣдомъ присутствовали лишь нѣкоторые близкіе родственники. Никто не представилъ меня Фламиніи, и сама она, повидимому, не узнала меня, но отзывалась на мои рѣдкія замѣчанія съ такою привѣтливостью, къ какой я вообще не привыкъ. Ей удалось поэтому втянуть меня въ общій разговоръ. Я чувствовалъ, что она не дѣлала никакой разницы между мною и всѣмъ остальнымъ обществомъ,—видно, она не знала, кто я былъ такой! Всѣ были веселы, разсказывали анекдоты и комическія приключенія, и маленькая игуменья много смѣялась. Это ободрило меня, и я рѣшился пустить въ ходъ нѣсколько каламбуровъ, имѣвшихъ въ то время большой успѣхъ въ свѣтскихъ гостинныхъ Рима. Но каламбуры эти насмѣшили только Фламинію, всѣ же остальные даже не улыбнулись и заявили, что такихъ плоскихъ остротъ не стоитъ и повторять. Напрасно я увѣрялъ, что надъ ними смѣются во всѣхъ свѣтскихъ кружкахъ.—Ну, это ужъ ты хватилъ черезъ край!—отвѣтила Франческа.—И какъ могутъ забавлять тебя такія глупости? Чѣмъ только не занимаются люди!—Не скажу, чтобы эти каламбуры особенно занимали меня; я привелъ ихъ только, желая внести въ веселую бесѣду и свою лепту. Замѣчаніе Франчески смутило меня, и я замолчалъ.

Вечеромъ собрались гости, и я скромно держался въ сторонѣ. Вокругъ весельчака Перини образовался большой кружокъ. Перини былъ моихъ лѣтъ, но знатнаго рода, очень веселый и находчивый молодой человѣкъ, обладавшій всѣми свѣтскими талантами; онъ слылъ за остряка и потому все, что онъ ни разсказывалъ, находили необыкновенно забавнымъ и острымъ. Я, хоть и стоялъ въ отдаленіи, слышалъ, какъ всѣ громко смѣялись чему-то, особенно Eccellenza. Я подошелъ поближе и услышалъ тѣ же самые каламбуры, съ которыми я такъ неудачно выступилъ сегодня за обѣдомъ. Перини передавалъ ихъ точь-въ-точь тѣми же словами и съ тѣми же оттѣнками, какъ я, но теперь всѣ смѣялись.

— Это презабавно!—вскричалъ Eccellenza, хлопая въ ладоши.—Не правда-ли?—обратился онъ къ маленькой игуменьѣ, стоявшей рядомъ съ нимъ и тоже отъ души смѣявшейся.

— Да, я ужъ посмѣялась надъ этимъ и за обѣдомъ, когда это разсказывалъ Антоніо!—отозвалась она; въ тонѣ ея не было ни малѣйшей колкости; она сказала это такъ просто, съ своею обычною мягкостью, но я былъ готовъ упасть передъ нею на колѣни.

— Да, да! Это просто прелесть!—подтвердила и Франческа. Сердце [196]мое такъ и билось въ груди; я отошелъ къ окну и, скрывшись за длинными драпри, жадно вдохнулъ въ себя свѣжій воздухъ.

Я разсказалъ этотъ маленькій эпизодъ для примѣра; подобные случаи бывали чуть-ли не каждый день. Маленькая же игуменья продолжала быть со мною такою же милою и привѣтливою; ея ласковый взоръ какъ будто постоянно просилъ у меня прощенія за вины передо мною другихъ. Я, впрочемъ, долженъ признаться въ своей слабости,—я былъ тщеславенъ, но недостаточно гордъ. Причиною были, вѣроятно, мое низкое происхожденіе, мое первоначальное воспитаніе и несчастная зависимость, принуждавшая меня вѣчно чувствовать себя признательнымъ и благодарнымъ моимъ благодѣтелямъ. Я постоянно вспоминалъ, чѣмъ я имъ обязанъ, и эта мысль сковывала мои уста, смиряла мою гордость. Это, конечно, показывало извѣстное благородство, но и слабость моей души. При такихъ обстоятельствахъ мнѣ нечего было и думать завоевать себѣ самостоятельное положеніе въ жизни. Всѣ признавали мою добросовѣстность, присущее мнѣ чувство долга, но всѣ въ одинъ голосъ твердили, что геній не способенъ къ серьезному труду; многіе, желая быть вѣжливыми ко мнѣ, прибавляли, что и я для этого слишкомъ талантливъ. Говори они это искренно, во что же они ставили талантливаго человѣка? Итакъ, выходило, что безъ помощи Eccellenza я бы умеръ съ голоду; какъ же мнѣ было не цѣнить его благодѣяній!

Около этого времени я кончилъ большую поэму «Давидъ», въ которую вложилъ всю свою душу. Подъ вліяніемъ воспитательной ломки и воспоминаній о моемъ бѣгствѣ въ Неаполь, о событіяхъ, пережитыхъ тамъ, и о моей несчастной любви, все мое существо еще сильнѣе прониклось склонностью къ поэзіи; минутами вся моя жизнь казалась мнѣ поэмою, героемъ которой былъ я самъ; никакое событіе не казалось мнѣ ничтожнымъ или обыкновеннымъ, даже въ страданіяхъ моихъ и въ несправедливостяхъ, которыя я терпѣлъ отъ другихъ, я находилъ своего рода поэзію.

Я чувствовалъ потребность излить свою душу и нашелъ подходящій сюжетъ въ описаніи жизни Давида. Я живо чувствовалъ, что въ моей поэмѣ было много хорошаго, и душа моя была полна благодарности и любви къ Богу; я не написалъ ни одной хорошей строфы безъ того, чтобы съ дѣтскою искренностью не вознести Ему своей благодарности за милостиво ниспосланный Имъ мнѣ поэтическій даръ. Я былъ до того счастливъ своею поэмою, что уже легче переносилъ обиды окружающихъ, заранѣе представляя себѣ, что, услышавъ ее, они почувствуютъ, какъ были несправедливы ко мнѣ, и вознаградятъ меня двойною любовью. Поэма была окончена; ничей глазъ, кромѣ моего, не видѣлъ еще этого сокровища, на которое я смотрѣлъ, какъ на своего рода Ватиканскаго Аполлона, на чистый, дѣвственный образецъ красоты, извѣстный только Богу, [197]да мнѣ. Я не могъ дождаться дня, когда прочту ее въ Академіи Тиберина. Никто изъ домашнихъ не долженъ былъ знать о ней до того времени. Но вотъ, однажды, вскорѣ послѣ прибытія маленькой игуменьи, Фабіани и Франческа были со мною такъ ласковы, что я не могъ не открыть имъ своей тайны. Они заявили, что первые желаютъ познакомиться съ моею поэмою.—Кто же стоитъ къ тебѣ ближе, чѣмъ мы?—сказали они. Я согласился, хотя и не безъ нѣкотораго страха и трепета. Въ тотъ вечеръ, когда было назначено чтеніе, какъ нарочно, явился Аббасъ Дада, и Франческа пригласила его сдѣлать мнѣ честь своимъ присутствіемъ. Ничто не могло быть мнѣ непріятнѣе: я зналъ его придирчивость, ворчливость и раздражительность; другіе тоже не особенно увлекались моимъ талантомъ, но вѣра въ поэтическія достоинства моего труда ободряла меня. Маленькая игуменья не скрывала своего удовольствія и любопытства. Право, сердце мое не билось сильнѣе даже въ ту минуту, когда я выступалъ передъ публикою въ театрѣ Санъ-Карло. Дѣло въ томъ, что я надѣялся своею поэмою заставить близкихъ мнѣ людей перемѣнить свое мнѣніе обо мнѣ, заставить ихъ относиться ко мнѣ иначе, собирался, такъ сказать, подвергнуть ихъ нѣкоторой духовной операціи, вотъ почему я и волновался такъ. Мое непосредственное чувство заставляло меня описывать только то, что я пережилъ самъ. Матеріалы для описанія пастушеской жизни Давида дала мнѣ моя собственная жизнь въ Кампаньѣ.

— Да, вѣдь, это ты самъ!—воскликнула Франческа:—Ты описалъ самого себя въ Кампаньѣ!

— Это можно было знать заранѣе!—сказалъ Eccellenza.—Безъ него самого дѣло никогда не обойдется! Да, вотъ ужъ своеобразный даръ у этого человѣка—вѣчно выдвигать впередъ собственную особу!

— Стихи нуждаются въ отдѣлкѣ!—замѣтилъ Аббасъ Дада.—Я бы посовѣтовалъ держаться Гораціева правила: «Пусть лежатъ, лежатъ, пока не созрѣютъ!»

Мнѣ показалось, что у изваянной мною прекрасной статуи отбили руку. Я прочелъ еще нѣсколько строфъ, но услышалъ лишь одни холодныя поверхностныя замѣчанія. Мѣста, въ которыхъ непосредственно вылились мои завѣтныя чувства, были признаны заимствованными у другихъ поэтовъ; вмѣсто ожидаемаго восторга меня встрѣтило одно равнодушіе. Я прервалъ чтеніе на второй пѣснѣ; больше читать я былъ не въ силахъ: мое твореніе, казавшееся мнѣ такимъ прекраснымъ и вдохновеннымъ, валялось теперь передо мною безобразною куклою со стеклянными глазами и искаженными чертами лица. На образъ красоты какъ будто брызнули ядомъ.

— Этотъ Давидъ не побьетъ филистимлянъ!—сказалъ Аббасъ Дада. [198]Другіе отозвались, однако, что въ поэмѣ есть кое-что хорошее, что я не дурно описываю дѣтскія, непосредственныя чувства. Я молча поклонился, какъ преступникъ милостивымъ судьямъ. Аббасъ Дада еще разъ напомнилъ мнѣ Гораціево правило, но всетаки дружески пожалъ мнѣ руку и назвалъ поэтомъ. Спустя же нѣсколько минутъ, сидя въ конецъ уничтоженный и разстроенный въ углу, я услышалъ, какъ онъ, въ разговорѣ съ Фабіани, назвалъ мое произведеніе невозможною чепухою. Я не могъ вынести такого отношенія ко мнѣ и моему труду и, судорожно сжимая его въ рукахъ, направился въ смежную залу, гдѣ топился каминъ. Всѣ мои мечты были разрушены въ одно мгновеніе; я чувствовалъ себя такимъ ничтожнымъ, такимъ неудачнымъ отраженіемъ Того, по Чьему образу и подобію былъ созданъ. И вотъ, мое возлюбленное созданіе, въ которое я вложилъ свою душу, свои живыя мысли, полетѣло въ огонь.

— Антоніо!—вскричала очутившаяся возлѣ меня маленькая игуменья и бросилась было къ отверстію камина, чтобы выхватить загорѣвшіеся листы, но въ попыхахъ поскользнулась и упала возлѣ самаго огня. Я пережилъ ужасное мгновеніе! Она громко вскрикнула, я бросился къ ней и поднялъ ее. Когда въ комнату испуганно вбѣжали другіе, отъ моей поэмы уже ничего не осталось.

— Іисусъ, Марія!—вскричала Франческа, увидѣвъ лежавшую на моихъ рукахъ смертельно блѣдную маленькую игуменью. Фламинія сейчасъ же подняла голову, улыбнулась и сказала матери:—Я поскользнулась! Но ничего, я только обожгла руку! Не случись тутъ Антоніо, могло бы быть гораздо хуже!—Я стоялъ, какъ преступникъ, не въ состояніи вымолвить ни слова. Фламинія сильно обожгла себѣ лѣвую руку; весь домъ переполошился. Никто не узналъ, что поэма моя сгорѣла, и я все ждалъ, что вотъ-вотъ кто-нибудь да спроситъ о ней, но ошибся. Самъ я не напоминалъ о ней, и другіе не вспоминали. Такъ-таки никто? Никто, кромѣ Фламиніи, добраго генія всей семьи. Ея доброта, ея участіе пробуждали во мнѣ иногда мое прежнее дѣтское довѣріе къ людямъ. Я сильно привязался къ ней. Рука ея болѣла больше двухъ недѣль, бѣдняжка очень страдала отъ обжога, но не меньше страдалъ за нее и я.

— Фламинія! Это я виноватъ во всемъ!—сказалъ я однажды, когда мы сидѣли съ ней вдвоемъ.—Изъ-за меня вы теперь страдаете.

— Антоніо! Ради Бога ни слова объ этомъ!—отвѣтила она.—Ты несправедливо обвиняешь себя: я поскользнулась, и не будь тутъ тебя, дѣйствительно могло случиться несчастье! Я должна благодарить тебя! То же думаютъ и отецъ съ матерью. Они очень любятъ тебя, Антоніо; больше, чѣмъ ты думаешь!

— Я знаю, что я всѣмъ обязанъ имъ!—отвѣтилъ я.—И благодѣянія ихъ съ каждымъ днемъ еще возрастаютъ! [199]

— Не говори объ этомъ, Антоніо! Правда, они обращаются съ тобою по своему, но такъ, по ихъ мнѣнію, и слѣдуетъ. Ты не знаешь, сколько хорошаго разсказывала мнѣ о тебѣ матушка! У всѣхъ у насъ есть недостатки, Антоніо! Ты самъ…—тутъ она остановилась.—Да, какъ у тебя хватило духу бросить въ огонь свою прекрасную поэму?

— Туда ей и дорога!—отвѣтилъ я.—Ее давно слѣдовало сжечь!

Фламинія покачала головой.—Какой же свѣтъ недобрый! Въ моемъ миломъ, тихомъ монастырѣ, у сестеръ, было куда лучше!

— Да, сказалъ я.—Я не такъ добръ и невиненъ, какъ вы; мое сердце дольше помнитъ поднесенныя ему капли горечи, нежели сладкій нектаръ!

— Въ моемъ миломъ монастырѣ было куда лучше, чѣмъ здѣсь, хотя вы всѣ такъ любите меня!—часто повторяла мнѣ Фламинія, когда мы были съ нею одни. Я просто благоговѣлъ передъ нею, видя и чувствуя въ ней ангела-хранителя моей невинности, всѣхъ добрыхъ свойствъ моей души. И, если мнѣ казалось, что теперь и другіе домашніе обходятся со мною мягче, бережнѣе прежняго, то я приписывалъ это единственно ея вліянію. Она охотно бесѣдовала со мною о томъ, что меня больше всего занимало—о поэзіи, божественной поэзіи! Я разсказывалъ ей о великихъ поэтахъ и, увлекаясь самъ, часто увлекалъ своимъ краснорѣчіемъ и ее. Она слушала меня, сложивъ руки и не сводя съ меня глазъ,—истое изображеніе ангела невинности.

— Какой же ты счастливецъ, Антоніо!—говорила она мнѣ.—Ты счастливѣйшій изъ тысячъ смертныхъ, но всетаки, страшно, по моему, до такой степени принадлежать этому міру, какъ ты, какъ каждый поэтъ! Сколько добра можешь ты сдѣлать своимъ словомъ, но и сколько зла!—Она удивлялась также, что поэты постоянно воспѣваютъ земныя страсти и борьбу. Ей казалось, что пророкъ Божій, какимъ является поэтъ, долженъ славить только вѣчнаго Творца и небесныя радости.

— Но поэтъ и славитъ Творца въ Его твореніяхъ!—отвѣтилъ я.—Поэтъ прославляетъ Господа, воспѣвая то, что Онъ сотворилъ для Своего прославленія!

— Нѣтъ, это мнѣ непонятно!—сказала Фламинія.—Я ясно чувствую то, что хочу сказать, но не могу выразить этого. Видишь-ли, поэтъ долженъ, по моему, воспѣвать только вѣчнаго Бога, то-есть все божественное, что вложено въ самого человѣка и во все мірозданье, долженъ направлять наши мысли на небесное, а не на земное!—Затѣмъ, она спросила меня, каково быть поэтомъ, и что я чувствую, когда импровизирую. Я, какъ могъ, объяснилъ ей это душевное состояніе.—Да, возникновеніе идей, мыслей, я еще понимаю!—сказала она.—Онѣ рождаются въ душѣ, ниспосылаются Богомъ; это мы знаемъ всѣ. Но я не понимаю, какимъ образомъ онѣ выливаются въ форму звучныхъ стиховъ! [200]

— Вамъ случалось, конечно,—сказалъ я:—заучивать въ монастырѣ какой-нибудь красивый псаломъ или священную легенду въ стихахъ. И вотъ, часто, когда вы меньше всего думаете о томъ, какой-нибудь случай пробуждаетъ въ васъ идею, имѣющую связь съ тѣмъ или другимъ стихотвореніемъ, которое разомъ и воскресаетъ въ вашей памяти. Вы можете въ такую минуту сказать или написать его слово въ слово; одинъ стихъ, одна риѳма ведетъ за собою слѣдующія, разъ только вы ясно представите себѣ заранѣе самую идею, смыслъ стихотворенія. То же самое бываетъ и съ поэтомъ, и съ импровизаторомъ. По крайней мѣрѣ—со мною. Часто мнѣ кажется, что я вспоминаю что-то давно знакомое мнѣ съ дѣтства, какъ колыбельная пѣсня, и я только повторяю это.

— Какъ часто испытывала нѣчто въ родѣ этого я сама!—вскричала Фламинія.—Но я никогда не могла ни уяснить себѣ, ни выразить своихъ чувствъ! Мною часто овладѣваетъ какая-то странная, необъяснимая тоска!.. Поэтому-то мнѣ и кажется, что мое мѣсто совсѣмъ не здѣсь, въ этомъ шумномъ свѣтѣ. Вся окружающая жизнь кажется мнѣ только какимъ-то страннымъ сномъ. Вотъ почему я такъ и скучаю по моемъ монастырѣ, по моей тихой келейкѣ. Не знаю отчего это, Антоніо, но тамъ я такъ часто видѣла во снѣ своего Божественнаго Жениха и Святую Дѣву, а здѣсь такъ рѣдко. Здѣсь я много думаю о земныхъ радостяхъ и блескѣ, о многомъ дурномъ. Я совсѣмъ ужъ не такъ добра, какъ была прежде, когда жила у сестеръ. И зачѣмъ меня такъ долго держатъ здѣсь? Знаешь что, Антоніо,—тебѣ я могу открыться—я уже не такъ невинна помыслами, какъ была прежде; я полюбила наряды и радуюсь, когда меня находятъ красивою! А въ монастырѣ меня учили, что это занимаетъ только порочныхъ людей!

— Ахъ, если бы я былъ такъ невиненъ, какъ вы!—вздохнулъ я, цѣлуя ея руку. Она разсказала мнѣ также, что помнитъ еще, какъ я танцевалъ съ ней на рукахъ и рисовалъ ей картинки.—Которыя вы, поглядѣвъ на нихъ, рвали въ клочки!—подхватилъ я.

— Да это было нехорошо! Ты не сердился на меня за это?

— Люди разрывали въ клочья лучшія созданія моей души, да я и то не сердился!—сказалъ я, и она ласково погладила меня по щекѣ. Я привязывался къ ней все больше и больше; вѣдь всѣ, кромѣ нея, отталкивали меня отъ себя, она одна принимала во мнѣ сердечное участіе.

Вся семья переѣхала на два лѣтнихъ мѣсяца въ Тиволи. Взяли и меня; вѣроятно, это устроила Фламинія. Чудная природа, роскошныя оливковыя рощи и шумные водопады произвели на меня такое же сильное впечатлѣніе, какъ море, когда я увидѣлъ его впервые изъ Террачина. Я какъ будто ожилъ вдали отъ Рима и сожженной зноемъ Кампаньи; свѣжій воздухъ и видъ горъ, покрытыхъ темными оливковыми [201]рощами, обновили въ моей душѣ впечатлѣнія, вынесенныя мною изъ Неаполя. Фламинія охотно каталась съ своею горничной на мулахъ по долинѣ близъ Тиволи; мнѣ было позволено сопровождать ихъ. Фламинія очень любила природу, и мнѣ пришлось набрасывать для нея на бумагу виды живописной мѣстности: безконечную Кампанью съ вырисовывающимся на горизонтѣ куполомъ храма св. Петра, горные склоны, покрытые оливковыми рощами и виноградниками, и городокъ Тиволи, расположенный на высокой скалѣ, изъ-подъ которой съ шумомъ и пѣной низвергались въ бездну водопады.

— Глядѣть отсюда—весь городъ кажется построеннымъ на отдѣльныхъ каменныхъ глыбахъ, которыя вода скоро снесетъ!—сказала Фламинія.—А въ городѣ-то и не думаешь объ этомъ, а прыгаешь себѣ надъ открытою могилою!

— Такъ всегда!—отвѣтилъ я.—Да и счастье, что наша могила скрыта отъ нашего взора. Эти шумящіе водопады, конечно, грозны на видъ, но куда ужаснѣе положеніе Неаполя, подъ которымъ клокочетъ огонь, какъ здѣсь вода!—И я разсказалъ Фламинія о Везувіи, о своемъ восхожденіи на него, о Геркуланумѣ и Помпеѣ. Она жадно ловила каждое мое слово и дома заставила меня подробнѣе описать всѣ чудеса, видѣнныя мною по ту сторону Понтійскихъ болотъ. Моря она, однако, никакъ представить себѣ не могла; она видѣла его только издали, съ высоты горъ, откуда оно казалось узкой серебряной полосой на горизонтѣ. Тогда я сказалъ ей, что оно похоже на безграничное Божіе небо, раскинувшееся по землѣ. Дѣвушка сложила руки и сказала:—Какъ безконечно прекрасенъ міръ Божій!—«Вотъ потому-то и не надо запираться отъ него въ мрачныхъ стѣнахъ монастыря!» подумалъ я, но не посмѣлъ сказать.

Однажды мы стояли съ нею у древняго храма и смотрѣли внизъ на два огромныхъ водопада, низвергавшихся въ бездну, словно два свѣтлыя облака. Серебристая водяная пыль образовывала между темно-зелеными деревьями высокій столбъ, стремившійся къ голубому небу и отливавшій на солнцѣ всѣми цвѣтами радуги. Въ расщелинѣ скалы надъ другимъ водопадомъ, поменьше, свила себѣ гнѣзда стая голубей, и они большими кругами летали надъ нами и водяною массой, шумно разбивавшейся о камни.

— Какая красота!—промолвила Фламинія.—Мнѣ бы хотѣлось послушать, какъ ты импровизируешь Антоніо! Воспой, что видишь вокругъ!—Я вспомнилъ о своихъ завѣтныхъ мечтахъ, разбившихся о людское равнодушіе, какъ разбивались эти водяные потоки о камни, и запѣлъ: «Жизнь похожа на этотъ шумный потокъ, но не въ каждой ея каплѣ отражается солнышко; его сіяніе разлито только, какъ сіяніе красоты, надъ всѣмъ мірозданіемъ!»—Нѣтъ, это слишкомъ печально!—прервала меня [202]Фламинія.—Спой лучше въ другой разъ, когда самъ почувствуешь влеченіе. Не знаю, Антоніо, отчего, но я смотрю на тебя совсѣмъ не такъ, какъ на другихъ мужчинъ! Тебѣ я могу высказать все, что думаю, все равно, какъ отцу или матери.—Она, видно, довѣряла мнѣ также, какъ и я ей. А многое хотѣлось мнѣ ей довѣрить! Однажды вечеромъ я и разсказалъ ей кое-что изъ своихъ дѣтскихъ воспоминаній: о приключеніи въ катакомбахъ, о праздникѣ цвѣтовъ въ Дженцано и о смерти моей матери, попавшей подъ карету Eccellenza. Фламинія никогда не слыхала объ этомъ.

— Господи!—вскричала она.—Значитъ, мы виноваты въ твоемъ несчастьи, бѣдный Антоніо!—Она взяла меня за руку и съ состраданіемъ поглядѣла на меня. Старая Доменика очень заинтересовала ее, и она спросила, часто-ли я навѣщаю старушку. Я со стыдомъ признался, что въ послѣдніе годы едва-ли побывалъ у нея больше двухъ разъ; за то я часто видѣлся съ ней въ Римѣ и всякій разъ дѣлился съ нею своими маленькими средствами, но объ этомъ, конечно, не стоило и упоминать.

Фламинія ежедневно просила меня разсказать ей что-нибудь еще, и я, наконецъ, разсказалъ ей исторію всей своей жизни, разсказалъ и о Бернардо, и объ Аннунціатѣ. Она слушала меня, не сводя съ меня своего кроткаго, невиннаго взгляда, проникавшаго мнѣ прямо въ душу, и напоминавшаго мнѣ, что меня слушаетъ сама невинность. Поэтому, передавая ей исторію своего пребыванія въ Неаполѣ, я лишь слегка коснулся тѣневыхъ его сторонъ. Но, какъ ни осторожно разсказалъ я ей о Сантѣ, этой змѣѣ-искусительницѣ, встрѣченной мною въ раю, дѣвушка всетаки содрогнулась отъ ужаса.—Нѣтъ, нѣтъ, туда бы я не желала попасть! Ни чудное море, ни эта огнедышащая гора не могутъ искупить всей грѣховности и порочности этого города. Ты добръ и благочестивъ, потому Мадонна и защитила тебя!—Я вспомнилъ объ изображеніи Божьей Матери, упавшемъ на меня со стѣны въ ту минуту, когда уста мои слились съ устами Санты. Но этого я не могъ разсказать Фламиніи; назвала-ли бы она меня добрымъ и благочестивымъ, если бы узнала объ этомъ? Да, я былъ такъ же грѣшенъ, какъ и всѣ люди; обстоятельства и милость Божьей Матери спасли меня, самъ же я въ минуту искушенія былъ слабъ, какъ и всѣ, кого я зналъ. Лара, напротивъ, очень понравилась Фламиніи по моему описанію.—Да,—сказала она:—только Лара и могла явиться тебѣ въ томъ чудномъ мѣстѣ! Я такъ хорошо представляю себѣ и ее, и эту сіяющую пещеру, гдѣ ты въ послѣдній разъ видѣлъ ее!—Аннунціатѣ же она какъ-то не хотѣла отдать должнаго.—Какъ она могла полюбить этого гадкаго Бернардо? Я бы и не хотѣла, впрочемъ, чтобы она сдѣлалась твоею женой. Женщина, выступающая передъ толпой, женщина… Нѣтъ, я не могу хорошенько высказать того, что чувствую!.. Но, какъ она тамъ ни хороша, ни умна, ни талантлива [203]въ сравненіи съ другими женщинами, мнѣ бы не хотѣлось, чтобы она вышла за тебя! Вотъ Лара, та была бы для тебя ангеломъ-хранителемъ!

Я долженъ былъ разсказать Фламиніи и о своемъ дебютѣ въ Санъ-Карло, и она нашла, что импровизировать передъ многотысячною театральною публикой было куда страшнѣе, нежели предъ разбойниками въ пещерѣ. Я показалъ ей газету, въ которой былъ помѣщенъ критическій отчетъ о моемъ первомъ дебютѣ. Какъ часто я перечитывалъ его самъ! Эта газета изъ другого города очень заинтересовала Фламинію, и она принялась проглядывать ея столбцы. Вдругъ она взглянула на меня и сказала:—А ты и не сказалъ мнѣ, что Аннунціата была въ Неаполѣ въ одно время съ тобою! Здѣсь напечатано, что она должна была выступать какъ-разъ въ день твоего отъѣзда.

— Аннунціата!—прошепталъ я, впиваясь глазами въ газету, которую столько разъ бралъ въ руки, но всякій разъ прочитывалъ лишь ту статью, гдѣ говорилось обо мнѣ.—Этого я не видѣлъ!—пробормоталъ я, и мы молча поглядѣли другъ на друга.—Да, и слава Богу, что я не встрѣтилъ, не видѣлъ ея,—она, вѣдь, уже не могла принадлежать мнѣ!

— А если бы ты увидѣлся съ нею теперь?—спросила Фламинія.—Ты бы обрадовался?

— Нѣтъ! Кромѣ боли и горя я ничего бы не испыталъ! Той Аннунціаты, которая плѣнила меня, идеальный образъ которой я еще ношу въ душѣ, я бы уже не нашелъ въ ней! Она явилась бы для меня новымъ существомъ, пробудила бы во мнѣ одни горькія воспоминанія. Нѣтъ! Мнѣ надо забыть ее, смотрѣть на нее, какъ на умершую!

Однажды послѣ обѣда, въ жаркую пору дня, я вошелъ въ большую залу, окна которой были густо увиты зелеными ползучими растеніями. Фламинія сидѣла у окна, опершись щекой на руку, и дремала. Сонъ ея былъ такъ легокъ, что она, казалось, закрыла глаза только шутя. Грудь ея тихо поднималась. «Лара!» вдругъ прошептала она. Ей вѣроятно, приснилось мое видѣніе въ сіяющей пещерѣ. На губахъ ея заиграла улыбка, и она открыла глаза.

— Антоніо!—сказала она.—А я заснула, и знаешь, кого видѣла во снѣ?—Лару!—отвѣтилъ я; сама Фламинія съ закрытыми глазами невольно напомнила мнѣ слѣпую красавицу.—Да!—подтвердила она.—Мы летѣли вмѣстѣ съ нею надъ огромнымъ чуднымъ моремъ, о которомъ ты мнѣ разсказывалъ. Изъ средины его поднималась гора, и на ней сидѣлъ ты, такой грустный, какимъ часто бываешь. «Слетимъ къ нему!» сказала Лара и стала опускаться. Я хотѣла послѣдовать за нею, но воздухъ не давалъ мнѣ опуститься, и каждый взмахъ крыльевъ вмѣсто того, чтобы приблизить меня къ ней, только удалялъ отъ нея еще больше. Но вотъ, [204]когда я думала, что мы удалены другъ отъ друга на тысячу миль, она вдругъ очутилась возлѣ меня, и ты тоже!

— Такъ мы всѣ соединимся послѣ смерти!—сказалъ я.—Смерть богата! Она можетъ дать намъ все, что дорого нашему сердцу!—И я заговорилъ о своихъ дорогихъ умершихъ—какъ умершихъ въ дѣйствительности, такъ и умершихъ для моей любви. И не разъ возвращался я въ разговорѣ съ Фламиніей къ этимъ воспоминаніямъ, а она однажды спросила меня буду-ли я вспоминать и ее, когда мы разстанемся? Скоро, вѣдь, она удалится въ монастырь, сдѣлается монахиней, невѣстой Христа, и мы уже никогда не увидимся больше! При одной мысли объ этомъ сердце мое мучительно сжалось, и я живо почувствовалъ, насколько дорога мнѣ Фламинія. Разъ мы гуляли съ ней и ея матерью по саду виллы д’Эсте. Проходя по аллеѣ изъ темныхъ кипарисовъ, украшенной фонтанами, мы увидѣли оборваннаго нищаго, половшаго дорожку. Онъ попросилъ у насъ байоко. Я далъ ему паоло, Фламинія съ ласковою улыбкой подала ему такую же монету. «Да благословитъ Мадонна молодого барина и его прекрасную невѣсту!» закричалъ онъ намъ вслѣдъ. Франческа громко засмѣялась, а меня какъ будто варомъ обварило; я боялся даже взглянуть на Фламинію. Въ душѣ моей невольно пробудилась мысль, въ которой я не смѣлъ признаться даже самому себѣ. Привязанность къ Фламиніи медленно, но прочно пустила корни въ моемъ сердцѣ, и я чувствовалъ, что оно истечетъ кровью при разлукѣ съ нею. Она была теперь единственною моею земною привязанностью. Не любовью-ли? Можетъ быть, я любилъ ее? Но чувство, которое я питалъ къ ней, не походило ни на то, которое пробудила въ душѣ моей Аннунціата, ни на то, которое внушила мнѣ красота Лары, оба же эти послѣднія чувства были сродни между собою. Аннунціата плѣнила меня своимъ умомъ и наружностью, Лара съ перваго же взгляда ослѣпила своей красотой; совсѣмъ иначе любилъ я Фламинію. Я питалъ къ ней не дикую, жгучую страсть, а дружбу, живѣйшую братскую любовь. Припоминая свои отношенія къ ея роднымъ и ихъ намѣренія относительно ея судьбы, я приходилъ въ отчаянье: я долженъ былъ разстаться съ нею, а она была для меня дороже всего на свѣтѣ! Но я не чувствовалъ ни желанія прижать ее къ своему сердцу, ни поцѣловать, какъ Аннунціату или какъ совсѣмъ чужую мнѣ слѣпую дѣвушку. «Да благословитъ Мадонна молодого барина и его прекрасную невѣсту!» Эти слова не переставали раздаваться въ моихъ ушахъ; я старался прочесть въ глазахъ Фламиніи малѣйшее ея желаніе, ходилъ за ней по пятамъ, какъ тѣнь. Въ присутствіи другихъ я чувствовалъ себя разстроеннымъ, грустнымъ, скованнымъ тысячью цѣпей, становился молчаливъ и разсѣянъ и только наединѣ съ Фламиніей вновь обрѣталъ даръ слова. Я такъ любилъ ее и долженъ былъ лишиться ея! [205]

— Антоніо! Что съ тобой?—спрашивала она меня.—Боленъ ты, или что-нибудь случилось съ тобой, чего я не должна знать? Почему?—Она привязалась ко мнѣ всею душой, видѣла во мнѣ вѣрнаго, любящаго брата, а я-то всегда всѣми силами старался пробудить въ ней любовь къ этому міру! Я разсказалъ ей, какъ самъ когда-то хотѣлъ поступить въ монастырь и какъ несчастенъ былъ бы я теперь, если бы выполнилъ свое намѣреніе: рано или поздно сердце, вѣдь, должно заговорить.

— Ну, а я буду такъ счастлива, когда вернусь къ моимъ благочестивымъ сестрамъ!—сказала она.—Только тамъ я опять буду чувствовать себя, какъ дома! Но я часто стану вспоминать о времени, проведенномъ въ мірѣ, и обо всемъ томъ, что разсказывалъ мнѣ ты, о тебѣ самомъ и о твоей дружбѣ ко мнѣ. Я уже заранѣе утѣшаюсь этими прекрасными мечтами! Я буду молиться за тебя, молиться о твоемъ счастьѣ и о томъ, чтобы этотъ дурной свѣтъ не испортилъ тебя, о томъ, чтобы ты радовалъ людей своимъ талантомъ и никогда не переставалъ чувствовать доброту и милость Господа къ тебѣ и ко всѣмъ людямъ!—Тутъ слезы брызнули у меня изъ глазъ, я глубоко вздохнулъ и сказалъ:—Такъ мы никогда, никогда не увидимся больше?—Увидимся на небѣ!—отвѣтила она съ кроткою улыбкою.—Тамъ ты покажешь мнѣ Лару! Тамъ она вновь обрѣтетъ свѣтъ очей! Да, на небѣ у Мадонны лучше всего!

Мы опять переѣхали въ Римъ; прошло еще нѣсколько недѣль, и домашніе стали поговаривать о томъ, что скоро Фламинія вернется въ монастырь и приметъ постриженіе. Сердце мое ныло отъ боли, но я долженъ былъ скрывать свои чувства. Какъ пусто, печально будетъ въ домѣ, когда она уѣдетъ, какимъ одинокимъ, чужимъ для всѣхъ останусь я опять! Какое горе! Я старался, однако, скрывать его и казаться веселымъ. Родные говорили о пышной церемоніи постриженія дѣвушки, словно дѣло шло о какомъ-то радостномъ событіи. Но какъ она сама могла рѣшиться покинуть насъ? Увы! Они околдовали ее, овладѣли ея чувствами, ея разумомъ! И вотъ, прекрасные длинные волосы ея падутъ подъ ножницами, на нее на живую надѣнутъ саванъ, колокола зазвонятъ къ погребенію, и затѣмъ она возстанетъ изъ гроба уже невѣстою Христа. Я нарисовалъ эту картину самой Фламиніи и заклиналъ ее подумать хорошенько о томъ, что́ она собирается сдѣлать—зарыть себя живою въ могилу.—Смотри, не скажи этого при другихъ, Антоніо!—сказала она такимъ серьезнымъ, строгимъ тономъ, какого я еще не слыхалъ отъ нея.—Ты черезчуръ привязанъ къ землѣ! Обращай почаще взоры къ небу!—Тутъ она покраснѣла и схватила меня за руку, будто испугавшись, что говорила со мною черезчуръ рѣзко, затѣмъ ласково прибавила:—Ты, вѣдь, не станешь огорчать меня, Антоніо?

Я упалъ къ ея ногамъ, преклонился передъ нею, какъ передъ святою; [206]вся моя душа льнула къ ней. Сколько слезъ пролилъ я въ ту ночь! Мое чувство къ ней казалось мнѣ грѣхомъ; она, вѣдь, была невѣстой Христа. День за днемъ смотрѣлъ я на нее и открывалъ въ ней все новыя и новыя достоинства. А она бесѣдовала со мной, какъ сестра съ братомъ, довѣрчиво смотрѣла мнѣ въ глаза, протягивала мнѣ руку и говорила, что соскучилась безъ меня, что очень любитъ меня… Я всѣми силами старался скрыть отъ нея свою скорбь, я мнѣ это удавалось. Лучше было бы мнѣ умереть, чѣмъ страдать такъ, какъ я страдалъ тогда!

Предстоящая разлука съ Фламиніей такъ пугала меня, что злой духъ нашептывалъ мнѣ на ухо: «Ты любишь ее!» И все же я не любилъ ее такъ, какъ любилъ Аннунціату; мое сердце не билось въ ея присутствіи такъ, какъ въ ту минуту, когда я коснулся губами чела Лары. «Скажи Фламиніи, что ты не можешь жить безъ нея,—она, вѣдь, любитъ тебя, какъ брата! Скажи, что любишь ее! Eccellenza и вся семья проклянутъ тебя, выгонятъ тебя на всѣ четыре стороны, но, вѣдь, теряя ее, ты всеравно теряешь все! Выборъ не труденъ!» И какъ часто признаніе готово было сорваться съ моихъ устъ, но сердце замирало, и я безмолвствовалъ. Лихорадочное возбужденіе волновало мою кровь, мой мозгъ.

Въ палаццо уже приготовились къ блестящему балу, празднику цвѣтовъ, въ честь ведомаго на закланіе агнца! Я увидѣлъ Фламинію въ богатомъ нарядѣ; она была безконечно мила.—Веселись же теперь вмѣстѣ со всѣми!—шепнула она мнѣ.—Мнѣ больно видѣть тебя такимъ печальнымъ! Ты будешь причиной того, что я буду жалѣть о мірѣ, когда сдѣлаюсь монахиней, а это грѣхъ, Антоніо! Обѣщай мнѣ преодолѣть свою грусть, обѣщай простить моихъ родителей за то, что они иногда обращаются съ тобой нѣсколько жестко! Они желаютъ тебѣ только добра! Обѣщай мнѣ, что ты не будешь слишкомъ много думать о людскихъ обидахъ и всегда останешься такимъ же добрымъ и благочестивымъ, какъ теперь. Тогда я буду имѣть право думать о тебѣ и молиться за тебя, а Мадонна, вѣдь, такъ добра и милостива!—Слова ея разрывали мнѣ сердце. Я увидѣлся съ ней еще разъ, вечеромъ наканунѣ ея отъѣзда. Она была спокойна, поцѣловала отца, мать и стараго Eccellenza и говорила о разлукѣ съ ними такъ, какъ будто уѣзжала всего на нѣсколько дней.

— Простись же и съ Антоніо!—сказалъ ей Фабіани, который одинъ изъ всѣхъ казался растроганнымъ. Я поспѣшно подошелъ къ ней и наклонился поцѣловать ея руку.—Будь счастливъ, Антоніо!—сказала она. Ея нѣжный, мягкій голосъ вызвалъ у меня на глазахъ слезы; я не помнилъ себя отъ горя. Я, вѣдь, видѣлъ ея милое, кроткое личико въ послѣдній разъ!—Прощай!—сказала она какъ-то беззвучно, наклонилась, поцѣловала меня въ лобъ и прибавила:—Благодарю тебя за твою любовь ко [207]мнѣ, милый братъ!—Больше я ужъ ничего не помню. Я выбѣжалъ изъ залы, кинулся въ свою комнату и залился слезами. Весь свѣтъ какъ будто померкъ для меня.

И я увидѣлъ ее еще разъ! Солнышко свѣтило такъ весело, такъ ярко, когда родители вели ее разубранную, какъ невѣсту, къ алтарю. Я слышалъ пѣніе, видѣлъ толпу народа, но ясно помню лишь одно блѣдное малое личико Фламиніи. Это самъ ангелъ стоялъ на колѣняхъ передъ алтаремъ! Я видѣлъ, какъ сняли съ ея головы драгоцѣнный вуаль, какъ захватили ножницами ея роскошныя волосы, слышалъ лязгъ ножницъ… Съ дѣвушки сняли богатыя одѣянія, и она завернулась въ саванъ, затѣмъ ее накрыли чернымъ покровомъ съ изображеніемъ череповъ… Раздался погребальный звонъ, монахини стали отпѣвать умершую. Да, Фламинія умерла для этого міра! Вотъ отворилась черная рѣшетка хоръ, показались сестры въ бѣлыхъ одѣяніяхъ и запѣли новой сестрѣ привѣтствіе. Епископъ протянулъ ей руку, мертвая возстала невѣстою Христа. Ее нарекли Елизаветою. Я видѣлъ, какъ она бросила на толпу прощальный взглядъ, протянула руку ближайшей сестрѣ и переступила за порогъ жизни и свѣта; черная рѣшетка затворилась! Еще разъ мелькнула за рѣшеткой ея тѣнь, край ея платья… потомъ она скрылась отъ меня навсегда.