Иностранная печать о русских делах

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Перейти к навигации Перейти к поиску
Иностранная печать о русских делах
автор неизвестен
Дата создания: 1905 г., опубл.: январь 1905 г. Источник: журнал «Освобождение», 1905 г., № 66. • Обзор европейской печати о событиях 9 января 1905 года в Петербурге в либеральном журнале «Освобождение».

Жалкие реформаторские потуги царского правительства, выразившиеся в манифесте 12-го декабря прошлого года, вызвали в западноевропейской печати почти единодушное недоумение. Даже самые благосклонные к царскому правительству умеренные органы западноевропейской печати укоризненно качали головой, указывая на то, что русское правительство, очевидно, утратило всякую творческую способность и от всех его теперешних произведений и дел веет затхлостью, мертворожденностью, трупным запахом. Но все-таки еще находились единичные легковерные органы, увидевшие в этом рескрипте первую ласточку, вещающую весну, показывающую, что правительство вступило на путь реформ.

Страшные петербургские дни с неистовствующим озверелым правительством и мирным народным движением окончательно раскрыли глаза даже тем западноевропейским органам печати, которые до сих пор еще не утратили веры в жизнеспособность русского правительства и еще не приобрели уверенности в глубокой и широкой народности, а с этим вместе в несломимой силе оппозиционного общественного движения. Если реформаторские потуги царского правительства еще оставили у иных органов тлеющую искру надежды, что еще возможно соглашение оппозиции с правительством, то кровавая петербургская бойня затоптала эти последние искры и зажгла пожар глубокого негодования и презрения к русскому правительству и непоколебимую уверенность, что исторические дни его сочтены. Трудно найти хотя бы один порядочный орган западноевропейской печати, который бы не убедился, что своими выстрелами в безоружный мирный народ русское правительство окончательно добило себя.

«Петербургская победа, — говорит „Leipziger Volkszeitung" (от 26 января), — обойдется самодержавию дороже, чем все его манчжурские поражения, ибо эта победа призывает весь народ к страшной кровавой мести. Теперь лишь дальнейшие убийства могут охранять самодержавие, но из праха каждого убитого восстанет новый мститель. Борьба будет становиться все ожесточеннее, и обе стороны будут все меньше дорожить человеческою жизнью — своею и чужою». «Петербургская бойня, — говорит далее лейпцигская газета, — с ужасающею осязательностью показала, как нелепо было ожидать, что правительство „царя-миротворца" в силу доброты или понимания сделает хотя бы малейшие уступки нуждам народа. Петербургские дни дали потрясающий урок, и нет сомнения, он будет понят». «Победителем, — говорит бременская „Weser-Zeitung" (от 26-го января), — осталось правительство, но какою ценою! Кровь этих людей, среди которых были женщины и дети, взывает к небу, и она долго будет взывать, и никто не поручится, что этот призыв не будет услышан. Весь народ понимает, что случилось. Все, не исключая и крестьян, с ужасом в душе будут слушать рассказы об этих событиях. Трусливые элементы будут запуганы, но зато сколько фанатических людей ринутся в бой».

«От морального поражения, которое царизм потерпел в Петербурге, — говорит „Berliner Zeitung" (от 24 января), — он уже никогда не оправится». Последняя фраза в различных вариациях повторяется добрым десятком немецких газет. Еще большее число газет единогласно повторяет, что кровь, пролитая в Петербурге, вырыла непроходимую пропасть между царем и народом. На это указывает и мюнхенская «Allgemeine Zeitung», и венская «Neue Freie Presse», и берлинская «National-Zeitung», и десятки других газет.

«Безоружную рабочую массу, — говорит „Neue Freie Presse" (от 26 января), — с крестами и иконами двигавшуюся к Зимнему дворцу, чтобы быть выслушанной царем, вооруженное войско, могло, конечно, подавить и рассеять с помощью ружей и сабель. Но никакие самые жестокие репрессии не в силах подавить, задушить ту твердую решимость борьбы, которая рождается из пролитой крови, которая объединила интеллигенцию с рабочими и сделала их солидарными в политических требованиях».

«Часто, — говорит проф. Масарик (в „Osterreichische Rundschau"), — поднимался вопрос, достаточно ли созрел русский народ для конституционного режима». Но последние события, полагает чешский ученый, достаточно показали, что во всяком случае «царизм перезрел и уже настолько прогнил, что даже и недостаточно созревшая народная масса уже не может его терпеть дольше». Но вместе с тем кровавые петербургские события показали, что «царизму недоступны никакие истинно человеческие чувства и доводы совести и потому нет надежды, что царизм сам по себе совершит политический переворот. Царизм уступит только насилию».

Умеренная «Vossische Zeitung» (от 4 февраля) тоже подчеркивает, что теперь царское правительство настолько дискредитировало себя и восстановило против себя, что ни о каком мирном разрешении конфликта между народом и царским правительством не может быть речи.

«Едва ли, — говорит „Vossische Zeitung", — можно при теперешних отношениях представить себе какой-либо шаг русского правительства, который бы тем или иным путем, в большей или меньшей степени посодействовал усилению и обострению политической борьбы русской интеллигенции».

«Что бы русское правительство теперь ни предприняло, — говорит умеренная немецкая газета в заключение своей статьи, — оно против своей воли будет только содействовать росту оппозиционного движения, и так будет тянуться до тех пор, пока или оппозиция сама получит возможность удовлетворить свои требования, или оппозиция будет подавлена и охвачена апатией. В первом случае совершится революция, во втором — государство впадет в нравственный маразм».

Но для западноевропейской печати ясно, что второй случай возможен только теоретически, что в действительности в состоянии нравственного маразма находится русское правительство, что с исторической точки зрения тяжба между правительством и оппозицией безапелляционно решена и подписана и что вопрос о победе второй над первой подлежит теперь рассмотрению не с исторической, а лишь с хронологической точки зрения.

Но как характерно, что умеренный бюргерский орган считает победу русского правительства над оппозицией равносильным воцарению нравственного маразма!

«До сих пор, — говорит либеральный „Basler Nachrichten" (от 27 янв.), — русский народ приписывал все беды не царю, а властвующей бюрократии. Царь продолжал оставаться „батюшкой" и, хотя „небо высоко, а царь далек", но все-таки в доброту царя мужик неизменно верил. Но после кровавого воскресенья, когда царь заперся в Царском Селе и рабочие никем не были приняты, поп Гапон мог сказать рабочим: нет больше царя. Здесь перед нами психологический момент большой важности; если выраженное в словах Гапона убеждение широко распространится, то судьба господствующей государственной системы решена».

С чрезвычайно своеобразной точки зрения освещает петербургские события Юлиус Гарт на столбцах «беспартийной» берлинской газеты «Der Tag» (от 27 янв.).

«В состав славянофильской политической теории, — говорит Юлиус Гарт, — неустранимою частью входит апофеоз непосредственной близости царя и народа при самодержавном строе. Личные отношения между народом и властью вместо отношений, опирающихся на закон, на парламент, — говорит Юлиус Гарт, — вот те черты самодержавия, которые так превозносит Победоносцев. В своем „Московском Сборнике" Победоносцев, критикуя западноевропейский рационализм, господство там холодного закона и разума, превозносит самодержавие, осуществившее близость между народом и властью, опирающуюся не на абстрактные и холодные основы закона, а на более глубокие, близкие, душевные отношения».

Такова панславистская идеология самодержавия.

«И, казалось бы, — говорит далее Ю. Гарт, — что когда священник Гапон с крестом в руках шел во главе многотысячной толпы, которая, глубоко веря в правоту и доброту „царя-батюшки", направлялась к нему изложить свои нужды, казалось бы, что перед нами великолепная панславистско-самодержавная манифестация, великолепный случай показать действительную близость царя и народа и посрамить западноевропейский парламентаризм».

«Но, — говорит Гарт, — толпу к царю и не подпустили. Николай II не только не вышел к толпе, он приказал встретить мирно к нему шедший народ пулями, саблями и нагайками».

«Бегство царя из Петербурга и кровавая бойня, устроенная мирной процессии, — говорит Гарт, — было не только жестокостью, но и грубой политической ошибкой со стороны самодержавия, так как это срывало с него тот ореол близости власти к народу и „сердечного" характера этих отношений, которым еще окружали иные наивные люди русское самодержавие. И насколько груба была эта ошибка правительства, — говорит Гарт, — настолько же мастерски был выполнен план священника Гапона... Идея царя должна была сама себя низложить, автократия должна была быть доведена ad absurdum самими автократами. Хотел ли Гапон мира или революции, во всяком случае он обнаружил удивительный такт, умение играть на струнах славянской души. Он поставил рабочую массу лицом к лицу с царем и не абстрактною проповедью, а живым наглядным уроком, запечатленным страшною кровавою памятью, он показал, что рабочему народу ничего нельзя ждать от царя. „У нас нет больше царя", — сказал он, выразив мнение многотысячной толпы. И кто знает русские условия, тот понимает, что проникновение этого сознания в народную массу уже есть народная революция».

+++

«Во всем цивилизованном мире петербургские события вызвали одно общее чувство — чувство отвращения к этой грубой бойне, где убивали безоружную толпу, единственная вина которой, — по крайней мере ее большей части, — заключалась в проявлении трогательного доверия к милостивому царю», — говорит консервативный, всегда сдержанный «Times». «Но царь пропустил благоприятный для него момент и пропустил его навсегда. Он мог протянуть руку этой толпе просителей, которые, распевая молитвы, шли навстречу судьбе. Но царь велел своим солдатам скосить эту толпу мужчин, женщин и детей. Река крови пролилась между ним и его народом и весь мир понял, что, каков бы ни был исход борьбы, — в истории России открылась новая глава»[1].

И это же мнение с большей или меньшей силой высказано почти всей английской прессой, которая, как и пресса всего мира, с негодующим острым вниманием следила за мрачными петербургскими днями правительственного террора. Английские корреспонденты оказали неоценимую услугу русскому народу, явившись посредниками между ним и цивилизованным миром. Их телеграммы точно и подробно развертывали перед нашими глазами картины преступных действий самодержавных убийц. Можно было только удивляться, как среди хаоса внезапно вспыхнувших Варфоломеевских дней журналисты серьезной английской прессы сумели так быстро и верно ориентироваться, так как позднейшие сведения подтвердили их первые сообщения.

Сообщения эти были таковы, что двух мнений уже не могло быть.

«Daily Telegraph» писал:

«Тори и радикалы, либералы, юнионисты и даже националисты высказались с полным единодушием. Спорить можно было только об одном, что характернее для этого Владимирова[2] дня — его преступность или его бессмысленность. Это поворотный день в русской истории, это этап и, что бы ни случилось теперь, внутренняя политика России уже не может идти по старой дороге. На некоторое время, может быть даже надолго, водворится политика суровых репрессий, но события Владимирова дня уже наложили нестираемую печать на душу русского народа. Все ароматы Аравии не смоют кровавых пятен с рук виновников воскресных убийств. Связь православного народа с батюшкой-царем порвана. Patria potestas исчезла, ее место заняла преторианская гвардия. И Россия 24 января уже не похожа на Россию 21-го»[3].

Самодержавное правительство преступило роковой предел и теперь уже никакие силы не остановят широкого, стихийного революционного движения.

«Профессоров, студентов, составителей прокламаций нетрудно упрятать в тюрьму. Но даже деспотическое правительство не может подвергнуть заточению целый народ, отправить в Сибирь сотни тысяч рабочих», — говорит империалистский «Standard»[4]. — «Правительство опирается теперь только на силу войск. Но ведь на штыках нельзя удержаться. Да и надолго ли хватит верности войск? Даже если сейчас освободительное движение будет якобы подавлено, то остановить его уже нельзя. Самодержавие держалось только своим престижем непобедимой, грубой энергии. Грубость осталась, но сила оказалась призрачной. Внешние отношения между правительством и народом еще устоят, но ненадолго, и народ, все равно будет ли он сейчас победителем или побежденным, найдет путь, чтобы иметь голос в будущем строе России».

Что расстрел безоружной, доверчивой народной толпы не только колоссальное преступление, но и колоссальная глупость, — в этом тоже сходится вся печать.

«Рабочие на коленях умоляли казаков пропустить их. Но когда начали стрелять, когда мужчины, женщины и дети падали, обагряя снег кровью, тогда рабочий вопрос уже исчез. Во всех классах проснулось негодование и бешенство»[5].

Достаточно вдуматься, вчитаться в петицию, чтобы понять всю безумную, жестокую тупость деспотов, отвечающих выстрелами на мирные просьбы измученного народа: «Стачечники шли только как просители. Нет сомнения, что у них были некоторые связи с революционерами, но в воскресенье они отнюдь не готовились к бурному восстанию. Они были не вооружены, и отнюдь не ожидали, что будет столкновение. Они чистосердечно хотели видеть царя, — самого великого для них человека во всем мире, — и чистосердечно верили, что он может, что он захочет одним словом снять с них экономические тяготы и освободить их от полицейской власти, которая, по их мнению, является источником всех угнетений. Во многих местах петиции они просят о невозможном, о таких уступках, которые должны изменить все общественные отношения; но нельзя, читая их петицию, не убедиться в их искренней преданности самодержавию, к которому они взывали как к всесильной власти. Дни этого ужасного режима, в течение двух веков тяготевшего над Россией, сочтены. И я нахожу, что это принесет пользу всей Европе, хотя, быть может, ее сначала и встревожит бурная вспышка той революции, которая разрушит старый порядок»[6].

И если теперь революция примет кровавый характер, виновато в этом будет само правительство.

«Кровавый урок получили народные массы, с таким трудом пытавшиеся добраться до царя, чтобы просить у него хоть маленькой доли общечеловеческих прав. По пути ко дворцу их встретили ружья солдат. Со стороны толпы не было и следа вызывающих действий. Если бы это были турки, японцы, какие-нибудь враги, но расстреливать так свой же народ! Учредитель Гаагской конференции мог бы выдержать роль и принять депутацию мирных подданных: но на это у него не хватило ни мужества, ни ума, ни честности. И если в России разразится революция, то, значит, царь и бюрократия насильно толкнули на этот путь исстрадавшийся народ»[7].

Преступление, совершенное слугами Николая II, настолько велико, что его уже нельзя оправдать ни глупостью царя, ни его малодушием и бесхарактерностью. Укрывшись в стенах царскосельского дворца, он все-таки явился убийцей своего народа. И убийство было не внезапное, приказ стрелять был дан не под влиянием панического страха перед грозным народным движением. Нет. Правительство выжидало, чтобы стачка разрослась, чтобы она действительно приняла стихийные размеры. И тогда, хладнокровно и обдуманно, послало войска на бой.

«Конечно, правительство могло заранее посадить вожаков в тюрьму. Но оно наметило себе более мудрый план действий: полиция не показывалась, стачечникам было предоставлено собираться, демонстрировать и разгуливать, сколько им угодно, пока движение не разрастется до таких размеров, что правительству останется только подавить его и дать такой урок, которого уже никогда не забудут»[8].

Но и царю этого никогда не забудут, тем более, что у него даже не хватило мужества самому руководить подавлением «восстания». И эта трусость примешивает к всеобщему негодованию такое же всеобщее презрение.

«Что касается царя, то этот самодержец сейчас не идет в счет. Бежал ли он действительно позорным образом из своей страны или нет, но во всяком случае он не показывается. Свой опасный пост он оставил другим, таким же деспотам, как и он, только менее слабым. Его отсутствие это отречение, и он сам себя уничтожил»[9].

«Теперь уже почти выяснено, что русское правительство нарочно предоставило движению развернуться, чтобы потом сразу дать кровавый урок. Николай II, как государь, не только пал, но пал позорным образом»[10].

Азиатская уловка самодержавного правительства, пытающегося уверить, что все рабочее движение создано и субсидировано англичанами, вызвала, конечно, возмущенные протесты прессы. «Daily Telegraph» отвечает на эту новую неприличную выходку царской бюрократии самым простым аргументом:

«Допустим, что это правда, что рабочие поощрялись английским золотом. Тогда зачем же было прибегать к таким жестоким репрессиям? Зачем было передавать власть над жизнью и смертью всего населения столицы из рук „милосердного царя-батюшки" в руки буйных военных властей? Ответ на этот вопрос очевиден»[11].

+++

Знаменитый французский политик и публицист сенатор Жорж Клемансо в своей «Aurore» посвятил петербургской кровавой бойне 22 (9) января блестящую статью, в которой, между прочим, говорит:

«Ужасы петербургской бойни превосходят по своим размерам все дикие побоища, какие только устраивались в новейшие времена по приказу сильных мира сего. Какое зрелище представляет собою этот всемогущий самодержец, забившийся в своей беспомощности в темный угол своего дворца, окруженного карре последних верных ему солдат. К нему несутся крики ста двадцати миллионов людей, требующих жизни — жизни для тела и души. Думая лишь о собственном спасении, спасении своих родных, он пытается уловить смысл этого бесконечного крика отчаяния. Он слушает и не понимает.

„Чего они хотят?"

„Повелитель, они говорят, что больше терпеть они не в состоянии".

„Так что же я могу для них сделать".

„Они говорят, что вы все можете, ибо в ваших руках высшая власть".

„Я ничего не могу, несмотря на власть".

„В таком случае они требуют, чтобы вы дали им возможность самостоятельно распоряжаться своею судьбой".

„Очень охотно, но Победоносцев против этого".

„Но ведь вы — владыка".

„Владыка на земле, а Победоносцев говорит от имени Бога. Кажется, Богу не угодно, чтобы я хоть что-либо отдавал из той беспредельной власти, которую унаследовал от предков и должен передать моему сыну..."

„Если эти люди согласятся на то".

„Если они осмелятся сопротивляться, мой долг перед Богом принудить их к тому. Победоносцев так сказал".

„И тогда?"

„Тогда придется уничтожить все, что перечит воле Бога. Так говорил Победоносцев".

„Да ведь это не бунтовщики собрались у ворот вашего дворца, повелитель. Это безоружные люди, женщины и дети, толпа смиренных просителей, во главе их священник с крестом и иконой. Они высоко держат ваш портрет. Они молят вас лишь о сострадании".

„Я не могу. Я не могу. Бог не одобрит моего поступка. Бог вещал мне устами Победоносцева".

„Прольются потоки крови..."

„Бог того хочет. Если он требует крови, ее надо пролить. Я больше ничего не слышу. Везде стрельба. Мое сердце разрывается на части, но я исполню свой долг".

И треск орудия тысячами отголосков разрывает окутывавшую город тревожную тишину. Подкошенные градом пуль в страшных конвульсиях падают на землю ряды беззащитных человеческих существ, обагряя снег кровью. Залп следует за залпом. Крест падает, за ним икона, священник, портрет царя. Опять залп. Стреляйте, молодцы казаки, в тех, кто не имеет оружия, чтобы ответить вам! Всего лишь тысяча убитых и раненых. Бац, бац еще!..

„Мы им задали хороший урок; они его запомнят", — сказал один генерал, потирая руки.

Я подумал, что он говорит о японцах и происшествиях в Манчжурии. Нет, это он праздновал свою победу над женщинами и детьми. Слишком рано поспешил бить в литавры этот храбрый вояка! Урок оказался недостаточным. Вот из-за кучи мертвых показались живые, они тоже хотят смерти. И их убивают. Но их места занимают другие. Солдаты в ужасе бросают на землю оружие.

„Не стреляйте в нас, братцы", — кричала им толпа.

Они пустили в ход шашки. Смятение беспредельное. Под проклятиями умирающих заколебались офицеры.

„Несчастные, наши братья в Манчжурии не имеют достаточно военных снарядов, а вы, — вы их имеете, чтобы обращать их против нас".

И вот имя самого царя, которое только что произносилось с благоговением, его бросают солдатам с криками проклятия. Исчез страх пред властями, которых так долго трепетали. С любовью, с мольбами шли к царю. Он ответил побоищем. Так пусть побоище будет всеобщее! С треском вылетели стекла из окон царского дворца... Народ пылает враждой. И отчаяние имеет свои пределы. Отныне борьба на жизнь и на смерть. В самодержавном режиме что-то расклеилось, и никакой силой не наладить уже его.

Грандиозное выступление на историческую сцену русской рабочей массы, так долго остававшейся глухою ко всем призывам идейных работников, придает настоящим событиям двойной характер — политического и социального движения. Многие, кажется, были удивлены, узнав, что во главе петербургских рабочих мог оказаться поп. Следовало бы скорее удивляться тому, что во главе их не оказались все попы, если они действительно намерены следовать примеру Христа. Ничего нет удивительного в том, что покинутая всеми, необразованная рабочая масса самостоятельно выступила вперед. События показали, что она в состоянии сделать. А из того, что она сделала вчера, поймите, что она может сделать завтра.

Понятно, какая мысль должна была прежде всего прийти в голову этим людям. Они хотели лично увидеть своего повелителя, чтобы смиренно потребовать у него милости, позволения вздохнуть немного свободнее. Все читали трогательное прошение этих несчастных, умолявших всемогущего владыку дать им немного больше места под солнцем и говоривших, что они так измучены страданиями, что предпочтут все теперешнему своему положению — даже смерть.

„Смерть вам", — было ответом царя.

И малые дети пали под градом пуль на руках у своих матерей...

А между тем, на другом конце великого Сибирского пути, сыновья, братья и друзья всех этих убитых ждут среди льдин и снегов, пока армия Оямы перейдет в наступление. Царские генералы при содействии царской бюрократии явились виновниками их поражения, их уничтожения. Порт-Артур взят. Колоссы-броненосцы без боя пошли ко дну. И быть может, в уме солдат возникает страшный вопрос:

„Что же такое мы защищаем?"

Николай II же, подскакивая при каждом ружейном залпе, думает:

„Не хватает солдат для борьбы с японцами. Не хватает солдат для усмирения подданных. Повсюду враги. Что делать? Их слишком много..."»

+++

По вошедшему в западной прессе обычаю, газета «L'Humanite» предприняла опрос выдающихся писателей, ученых и философов по поводу петербургских событий. Ответы эти печатаются под заглавием: «Самодержавие перед судом общественного мнения».

Талантливый романист и драматург Октав Мирбо пишет:

«Описать ужасы этого злодеяния нет слов; нет слов, чтоб заклеймить его чудовищную, невиданную низость. Со всей шайкой воров-великих князей, свирепых полицейских, убийц-генералов царь сам выбросил себя из пределов своего государства, исключил себя из человечества... Что бы ни случилось, он не может вернуться в Петербург, не может проникнуть за стену трупов, которой он сам окружил свою столицу. Он приговорен своим народом к смерти. Куда бы он ни спрятался, как бы твердо ни охранял его конвой палачей, как бы долго он ни мыкался из одного дворца в другой, из крепости в крепость — ему не уйти от судьбы. Приговор будет выполнен... Все, что есть в мученической стране талантливого, свободомыслящего, великодушного, будут травить, оскорблять, таскать из тюрем в каторгу... Это все равно... Сколько бы они ни насильствовали, Россия пришла к сознанию самой себя. Слабый луч будущего солнца улыбается над кровью, которая заливает страну... И великая весть несется из города в город, с одного завода на другой, от избы к избе».

Драматический писатель Альфред Капюс пишет:

«Я думаю, что ни один нормальный и цивилизованный человек не может испытывать ничего, кроме ужаса, читая рассказы о петербургских убийствах. Мы присутствуем при величайшем, невиданном злоупотреблении силой. Кто ищет этому оправдание, тот находит его лишь в потрясающей иронии следующей мысли Паскаля: „Не будучи в состоянии сделать так, чтобы справедливое было сильным, решили, что сильное будет справедливым; и, не будучи в состоянии укрепить правду, оправдали силу"».

Люсьен Декав: «Говорят, великий князь Владимир сказал: „Есть только одно средство исцелить народные нужды: повесить несколько сот недовольных перед глазами их товарищей". Нет, есть еще более верное средство: повесить великого князя перед глазами его братьев. Первое уже испробовано. Пора испытать второе».

Марсель Прэво: «Если бы даже кровавая репрессия в Петербурге унесла только 10 жертв, — все-таки этот подвиг обезумевших полицейских причинит больше вреда русскому правительству, чем поражения в Манчжурии. Вся слабость верховной власти проявилась в этом акте насилия».

Поль и Виктор Маргерит: «Чувство глубокого ужаса перед этим диким, нелепым убийством, негодование перед убийцами-правителями, этими буйными безумцами, считающими себя ловкими политиками, и печальное сознание, что история вечно повторяется, — вот что пробуждает этот расстрел безоружной толпы в каждом, кто заслуживает называться человеком. Нельзя предсказать, какова будет русская революция, но можно сказать, что она будет. Царь, великие князья, синод вообразили, что задержат ее ход, а на самом деле они только ускорили ее».

Кроме этих писателей, высказались еще Бертело, А. Франс, П. Эрвье, Пэнлевэ, П. Адам, Макс Нордау, М. Доннэ, Энник и другие.

Примечания[править]

  1. «Times», № от 24 января.
  2. Английские корреспонденты упорно утверждают, что главный виновник бойни — великий князь Владимир.
  3. «Daily Telegraph», № от 24 января.
  4. «Standard», № от 25 января.
  5. «Times», № от 28 января.
  6. «Spectator», № от 28 января.
  7. «Westminster Gazette», № от 27 января.
  8. «Daily Mail», № от 26 января.
  9. «St.-James Gazette», № от 25 января.
  10. «Times», № от 24 января.
  11. «Daily Telegraph», № от 26 января.


Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.