Густавъ Флоберъ.[править]
Искушеніе святого Антонія.[править]
I.[править]
Ѳиваида, вершина горы, площадка, закругленная полумѣсяцемъ, которую замыкаютъ крупные камни.
Въ глубинѣ хижина Отшельника. Она сдѣлана изъ глины и тростника, съ плоской крышей, безъ двери. Внутри виденъ кувшинъ и черный хлѣбъ; по срединѣ, на подставкѣ изъ дерева, большая книга; кое-гдѣ по полу обрывки плетенья, двѣ-три цыновки, корзина, ножъ.
Въ десяти шагахъ отъ хижины воткнутъ въ землю высокій крестъ; а на другомъ концѣ площадки скривясь виситъ надъ пропастью старая пальма — гора подъ нею отвѣсна — и Нилъ образуетъ какъ бы озеро у ногъ утеса.
Справа и слѣва видъ ограничивается кольцомъ скалъ. А со стороны пустыни, какъ уступчатыя прибрежья моря, пролегаютъ одна на другой, все подымаясь, безконечныя параллельныя струи блѣдно-пепельнаго цвѣта; затѣмъ, надъ песками, совсѣмъ вдали, бѣлѣютъ мѣловою цѣпью ливійскія горы, слегка затуманенныя фіолетовыми парами. Передъ глазами садится солнце. На сѣверѣ небо жемчужнаго оттѣнка, а у зенита вытягиваются до голубому своду пурпурныя облака, разбросанныя какъ космы гигантской гривы. Эти огненные лучи темнѣютъ, полосы лазури принимаютъ перламутровую блѣдность; кустарники, камешки, земля, все теперь кажется твердымъ, какъ изъ бронзы; и въ воздухѣ плыветъ золотая пыль такая тонкая, что сливается съ дрожаніемъ свѣта.
съ длинной бородой, длинными волосами и въ туникѣ изъ козьей шкуры, сидитъ, скрестивъ ноги, и работаетъ надъ цыновками. Когда солнце скрывается, онъ глубоко вздыхаетъ, оглядывая горизонтъ:
Еще одинъ день! еще день прошлаго! Прежде, однако, я не былъ такъ несчастенъ! Передъ концомъ ночи я начиналъ свои молитвы; затѣмъ сходилъ къ рѣкѣ за водой и взбирался по каменистой тропинкѣ съ мѣхомъ на плечѣ, напѣвая гимны. Потомъ развлекался уборкой своей хижины. Брался за инструменты; старался, чтобы цыновки были одинаковы и корзины легки; ибо ничтожнѣйшія мои дѣла казались мнѣ тогда обязанностями, въ которыхъ нѣтъ ничего труднаго.
Въ опредѣленные часы я прекращалъ работу; и молясь съ простертыми руками, я ощущалъ какъ бы потокъ милосердія, изливавшійся съ высоты небесъ мнѣ въ сердце. Онъ изсякъ теперь. Почему?
Медленно проходитъ въ оградѣ скалъ.
Всѣ осуждали меня, когда я ушелъ изъ дому. Мать упала замертво, сестра издалека знаками звала вернуться; и та плакала, Аммонарія, это дитя, которое я встрѣчалъ каждый вечеръ у водоема, когда она пригоняла своихъ буйволовъ. Она бѣжала сзади за мной. На ногахъ у ней блестѣли въ пыли кольца, и туника, распахнувшись на бедрахъ, развѣвалась по воздуху. Старый аскетъ, уводившій меня, выкрикивалъ ей ругательства. Два нашихъ верблюда мчались безостановочно; и я навсегда покинулъ близкихъ.
Сначала я избралъ жилищемъ могилу одного Фараона. Но очарованіе вѣетъ въ этихъ подземныхъ дворцахъ, гдѣ темнота какъ будто гуще отъ древняго куренія ароматовъ. Изъ глубины саркофаговъ, я слышалъ, раздавался жалобный голосъ, который звалъ меня; или, вдругъ, передо мной оживали отвратительныя сцены, изображенныя на стѣнахъ; и я бѣжалъ къ берегу Краснаго моря, въ разрушенную крѣпость. Тамъ я жилъ въ обществѣ скорпіоновъ, ползавшихъ среди камней, а надъ головой моей постоянно кружили въ голубомъ небѣ орлы. Ночью меня царапали когтями, щипали клювами, касались мягкими крыльями; и страшные демоны, завывая мнѣ въ уши, опрокидывали меня на землю. Разъ даже мнѣ подали помощь люди одного каравана, шедшаго въ Александрію, потомъ увели съ собой.
Тогда я захотѣлъ учиться у добраго старца Дидима. Хотя онъ былъ слѣпъ, никто не зналъ Писанія лучше его. Когда урокъ кончался, онъ просилъ мою руку, чтобы пройтись. Я сопровождалъ его на Панеумъ, откуда виденъ маякъ к открытое море. Затѣмъ мы возвращались черезъ гавань, сталкиваясь съ людьми всѣхъ народностей до киммерійцевъ въ медвѣжьихъ шкурахъ и гимнософистовъ Ганга, измазанныхъ коровьимъ пометомъ. А на улицахъ постоянно происходили стычки: евреи отказывались платить налоги, или мятежники пробовали изгнать римлянъ. Кромѣ того, городъ полонъ еретиковъ, послѣдователей Манеса, Валентина, Василида, Арія — всѣ они пристаютъ со спорами и стараются переубѣдить.
Ихъ разсужденія приходятъ по временамъ мнѣ на память. Какъ ни стараешься не обращать на нихъ вниманія, это смущаетъ.
Я удалился въ Кольцимъ; и мое покаяніе было такъ велико, что я не боялся больше Бога. Нѣкоторые соединились вокругъ меня, чтобы сдѣлаться анахоретами. Ненавидя нелѣпости гностиковъ и умствованія философовъ, я составилъ имъ правило общежитія. Мнѣ присылали отовсюду посланія. Приходили издалека посмотрѣть на меня.
Между тѣмъ народъ истязалъ исповѣдниковъ, и жажда мученичества привлекла меня въ Александрію. Гоненіе прекратилось три дня назадъ.
Когда я возвращался, волна людей задержала меня у храма Сераписа. Это, говорили мнѣ, правитель хочетъ дать послѣдній примѣръ. Посреди портика, на солнцѣ, была привязана къ колоннѣ голая женщина; два солдата стегали со ремнями; при каждомъ ударѣ все тѣло ея корчилось. Она обернулась, ротъ ея былъ раскрытъ; — и надъ толпой, подъ длинными волосами, закрывавшими ей лицо, мнѣ померещилась Аммонарія.
Однако… эта была выше… и прекраснѣе… непостижимо!
Проводить рукою по лбу.
Нѣтъ! нѣтъ! не хочу объ этомъ думать! Въ другой разъ Аѳанасій позвалъ меня поддержать его противъ аріанъ. Все ограничилось бранью и издѣвательствами. Но съ тѣхъ поръ на него стали клеветать, онъ лишился каѳедры, бѣжалъ. Гдѣ онъ теперь? ничего не знаю! Вѣдь такъ мало заботятся сообщать мнѣ новости. Всѣ ученики оставили меня, даже Иларіонъ.
Ему было лѣтъ пятнадцать, когда онъ пришелъ; и умъ его былъ такъ пытливъ, что поминутно онъ задавалъ мнѣ вопросы. Затѣмъ внимательно выслушивалъ; — и когда я ему приказывалъ, онъ безропотно приносилъ мнѣ что нужно, проворнѣе козленка и притомъ съ такой веселостью, что улыбнулся бы даже патріархъ. Это былъ сынъ для меня!
Небо красно, земля совершенно черна. Подъ порывами и вѣтра подымаются полосы песку, какъ огромные саваны, потомъ ниспадаютъ. Внезапно въ просвѣтѣ облаковъ пролетаютъ птицы трехугольнымъ отрядомъ, похожимъ на кусокъ металла, у котораго трепещутъ только края. Антоній смотритъ на нихъ.
Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось бы съ ними!
Сколько разъ глядѣлъ я такъ, съ завистью, на длинные корабли, паруса которыхъ напоминаютъ крылья, особенно когда они увозили вдаль тѣхъ, кого я принималъ у себя! Что за часы я проводилъ съ ними! какъ раскрывались сердца! Интереснѣе всѣхъ для меня былъ Аммонъ; онъ разсказывалъ мнѣ о своей поѣздкѣ въ Римъ, о катакомбахъ, Колизеѣ, благочестіи знатныхъ женщинъ, тысячи разныхъ исторій!.. и я не хотѣлъ ѣхать съ нимъ! Откуда во мнѣ упорство продолжать такую жизнь? Я хорошо бы сдѣлалъ, если бъ остался у нитрійскихъ монаховъ, они вѣдь умоляли меня. Они живутъ въ отдѣльныхъ келіяхъ, однако сообщаются между собой. Въ воскресенье труба сзываетъ ихъ въ церковь, гдѣ висятъ три плетки; ими наказываютъ преступниковъ, воровъ и пролазъ, ибо уставъ у нитъ строгъ.
Тѣмъ не менѣе они не отказываются отъ нѣкоторыхъ удобствъ. Вѣрные приносятъ имъ яйца, плоды и даже инструменты для вытаскиванія занозъ изъ ногъ. Вокругъ Писпери есть виноградники, у Пабенцевъ плотъ для поѣздокъ за провизіей.
Но я лучше служилъ бы ближнимъ, будучи просто священникомъ. Помогаешь бѣднымъ, совершаешь таинства, пользуешься вліяніемъ въ семействахъ.
Впрочемъ, не всѣ міряне осуждены, и отъ меня самого зависѣло стать… напримѣръ… грамматикомъ, философомъ. Въ моей комнатѣ стоялъ бы тростниковый глобусъ, въ рукахъ у меня были бы дощечки, вокругъ молодые люди, а на двери, какъ вывѣска, лавровый вѣнокъ.
Но въ такихъ успѣхахъ слишкомъ много гордости! Ремесло солдата лучше. Я былъ крѣпокъ и смѣлъ, — достаточно, чтобы тянутъ канаты машинъ, пробираться сумрачными лѣсами, входить со шлемомъ на головѣ въ дымящіеся города!.. Ничто не мѣшало мнѣ, также, пріобрѣсти за деньги должность сборщика пошлинъ гдѣ-нибудь у моста; и путешественники разсказывали бы мнѣ о приключеніяхъ, показывая въ своей поклажѣ любопытныя вещицы…
Александрійскіе купцы плаваютъ въ дни праздниковъ по рѣкѣ у Канопы и пьютъ вино изъ чашечекъ лотоса подъ грохотъ тамбуриновъ, отъ которыхъ дрожатъ кабачки по берегу! На той сторонѣ обстриженныя конусомъ деревья защищаютъ отъ южнаго вѣтра мирныя помѣстья. Крыша высокаго дома опирается на тонкія колонки, частыя какъ палочки рѣшетки; а хозяинъ, растянувшись на длинномъ сидѣньи, видитъ сквозь эти промежутки всѣ свои поля вокругъ отгоняльщиковъ птицъ въ хлѣбахъ, давильню, куда собираютъ виноградъ, быковъ, которые молотятъ. Дѣти его играютъ на полу, жена наклоняется обнять его.
Въ бѣлесоватой тьмѣ ночи здѣсь и тамъ появляются острыя морды съ прямыми ушами и сверкающими глазами. Антоній направляется къ нимъ. Камешки скатываются, звѣри убѣгаютъ. Это стая шакаловъ.
Остался только одинъ; упираясь двумя лапами, онъ выгнулся дугой и наклонилъ голову, въ позѣ полной недовѣрія.
Какъ онъ красивъ! мнѣ бы хотѣлось ласково погладить его по спинѣ.
Свиститъ, чтобы вернуть его. Шакалъ исчезаетъ.
А! онъ уходитъ къ другимъ! Какое одиночество! Какая скука!
Смѣясь съ горечью.
Прекрасное существованіе — вить на огнѣ пальмовыя палки для посоховъ, дѣлать корзины, плести цыновки и получать взамѣнъ всего этого отъ Номадовъ хлѣбъ, ломающій тебѣ зубы! О, я несчастный! Неужели не будетъ конца? Лучше ужъ смерть! Я не могу больше! Довольно! довольно!
Топаетъ ногой и быстрымъ шагомъ проходить среди скалъ, потомъ запыхавшись пріостанавливается, рыдаетъ и ложится на землю, бокомъ.
Ночь тиха; мерцаютъ безчисленныя звѣзды; слышно только пощелкиваніе тарантуловъ.
Двѣ перекладины креста бросаютъ на песокъ тѣнь; плачущій Антоній замѣчаетъ ее.
Неужели я такъ слабъ, о Боже! Мужества, пріободримся!
Входитъ въ свою хижину, разгребаетъ засыпанный уголь, зажигаетъ факелъ и втыкаетъ его въ подставку изъ дерева, стараясь освѣтить большую книгу.
Если я раскрою… Дѣянія Апостоловъ?.. да! на удачу!
«И видитъ отверстое небо и сходящій къ нему нѣкоторый сосудъ, какъ бы большое полотно, привязанное за четыре угла и опускаемое на землю; въ немъ находились всякія четвероногія земныя, звѣри, пресмыкающіяся и птицы небесныя. И былъ гласъ къ нему: встань, Петръ, заколи и ѣшь!.
Значить, Господь желалъ, чтобы его Апостолъ вкушалъ ото всего? тогда какъ я…
Склоняетъ голову на грудь. Шелестъ страницъ, которыми играетъ вѣтеръ, заставляетъ его поднять голову, и онъ читаетъ:
„И избивали Іудеи всѣхъ враговъ своихъ, побивая мечемъ, умерщвляя и истребляя, и поступали съ непріятелями своими по своей волѣ“.
Слѣдуетъ исчисленіе людей, убитыхъ ими: семьдесятъ пять тысячъ. Но они столько вынесли! Кромѣ того, ихъ враги были врагами истиннаго Бога. И какъ они, должно бытъ, наслаждались местью, умерщвляя идолопоклонниковъ! Городъ, конечно, былъ полонъ мертвыхъ! Они валялись у входовъ въ сады, по лѣстницамъ, на такой высотѣ въ комнатахъ, что двери не могли отворяться!.. Но вѣдь это я погружаюсь въ мысли объ убійствѣ и крови!
Открываетъ книгу въ другомъ мѣстѣ.
„Тогда царь Навуходоносоръ палъ на лице свое и поклонился Даніилу“.
А! это хорошо! Всевышній прославляетъ своихъ пророковъ больше царей; между тѣмъ этотъ жилъ среди празднествъ, всегда опьяненный наслажденіями и гордостью. Но Богъ, въ наказаніе, обратилъ его въ звѣря. Онъ ходилъ на четверенькахъ!
Антоній смѣется; и дѣлая движеніе руками, переворачиваетъ страницы книги. Глаза его останавливаются на слѣдующей фразѣ:
„Езекія, выслушавъ посланныхъ, показалъ имъ кладовыя свои, серебро и золото, и ароматы и масти дорогія, и весь оружейный домъ свой и все, что находилось съ сокровищницахъ его“.
Воображаю… представьте себѣ отборнѣйшіе камни, брилліанты, дарики, сложенные въ кучу до потолка. Человѣкъ, которому принадлежитъ такая груда, уже не похожъ на остальныхъ. Перебирая ее, онъ думаетъ, что у него въ рукахъ плодъ безчисленнаго множества усилій и какъ бы жизнь народовъ, которую онъ вобралъ и можетъ излить. Заботы объ этомъ полезны и для царей. Мудрѣйшій изъ всѣхъ нихъ не пренебрегалъ ими. Корабли его привозили ему слоновой кости, обезьянъ… Однако, гдѣ же это?
Быстро перелистываетъ.
А! вотъ: „Царица Савская, услышавши о славѣ Соломона во имя Господа, пришла испытать его загадками“.
Чѣмъ надѣялась она его искусить? Діаволъ очень хотѣлъ искусить Іисуса! Но Іисусъ восторжествовалъ, такъ какъ былъ Богъ, а Соломонъ, быть можетъ, благодаря магическому знанію. Оно возвышенно, это знаніе! Ибо міръ, — такъ объяснялъ мнѣ одинъ философъ, — составляетъ цѣлое, всѣ части котораго вліяютъ другъ на друга, какъ органы одного тѣла. Нужно только знать природную любовь и ненависть вещей, затѣмъ воспользоваться этимъ. Значитъ, можно было бы измѣнить то, что кажется непреложнымъ порядкомъ?
Вдругъ двѣ тѣни, обрисованныя сзади него перекладинами креста, выдвигаются впередъ. Онѣ образуютъ какъ бы два большихъ рога; Антоній вскрикиваетъ:
На помощь, Боже!
Тѣнь возвращается на свое мѣсто.
А!.. это было видѣніе! я только! Напрасно мучаю я свои духъ! Что мнѣ дѣлать!.. что!
Садится и скрещиваетъ руки.
Однако… какъ будто вблизи былъ кто-то… Но зачѣмъ бы ему приходить? Впрочемъ, развѣ я не знаю его хитростей? Я отвергъ чудовищнаго пустынника, который смѣясь предлагалъ мнѣ маленькіе теплые хлѣбцы, кентавра, старавшагося посадить меня себѣ на спину, — и того чернаго ребенка среди песковъ, который былъ очень красивъ и сказалъ мнѣ, что называется духомъ блуда.
Антоній въ волненіи ходитъ взадъ и впередъ.
Вѣдь по моему повелѣнію выстроены эти сотня святыхъ обителей, гдѣ столько монаховъ во власяницахъ подъ козьими шкурами, что изъ нихъ можно бы набрать войско! Я исцѣлялъ издалека больныхъ; я изгонялъ бѣсовъ; я переплылъ рѣку, полную крокодиловъ; императоръ Константинъ написалъ мнѣ три письма; Валакій, плюнувшій на моя посланія, былъ растерзанъ своими лошадьми; когда я снова появился въ Александріи, народъ дрался, чтобы меня видѣть, и Аѳанасій провожалъ меня до дороги. Но и какіе подвиги! Вотъ уже болѣе тридцати лѣтъ я безпрерывно стенаю въ пустынѣ! Я носилъ у пояса восемьдесятъ фунтовъ бронзы, какъ Евсевій, я подставлялъ свое тѣло укусамъ насѣкомыхъ, какъ Макарій, я пятьдесятъ три ночи не закрывалъ глазъ какъ Пахомій; и у тѣхъ, кого казнятъ, кого терзаютъ клещамя и жгутъ, быть можетъ, менѣе заслугъ, ибо моя жизнь сплошное мученичество!
Антоній стихаетъ.
Поистинѣ, чья скорбь по глубинѣ могла бы равняться моей! Добрыхъ сердецъ все меньше. Мнѣ не приносятъ больше ничего. Мой плащъ изношенъ. У меня нѣтъ сандалій, даже чашки, — ибо я роздалъ бѣднымъ я семьѣ все свое имущество, до послѣдняго обола. Вѣдь только на инструменты, необходимые для моей работы, мнѣ нужно сколько-нибудь денегъ. О! немного! совсѣмъ немного! Я былъ бы бережливъ.
Никейскіе Отцы, въ пурпурныхъ одѣяніяхъ, держались какъ маги на тронахъ вдоль стѣнъ; и ихъ угощали на пиру, ихъ осыпали почестями, особенно Пафнутія, такъ какъ онъ кривъ и хромаетъ со временъ гоненія Діоклетіана! Императоръ нѣсколько разъ поцѣловалъ ему вытекшій глазъ; какая глупость! Впрочемъ, на Соборѣ были такіе нечестивцы! Епископъ Скиѳіи, Ѳеоѳилъ, этотъ Іоаннъ изъ Персіи; пастухъ Спиридонъ! Александръ былъ слишкомъ старъ. Аѳанасію надо было быть ласковѣе съ аріанами, чтобы добиться уступокъ!
Развѣ они сдѣлали бы это! Они не хотѣли меня слушать! Тотъ, что возражалъ мнѣ, высокій молодой человѣкъ съ завитой бородой, спокойно бросалъ свои лукавыя возраженья; и пока я искалъ словъ, они со злобой смотрѣли на меня, лая какъ гіены. О, почему я не могу заставить Императора изгнать ихъ всѣхъ, нѣтъ лучше бить, раздавить, видѣть ихъ муки. Я самъ очень мучусь!
Ослабѣвая, прислоняется къ хижинѣ.
Слишкомъ много постовъ! силы мои уходятъ. Если бы мнѣ отвѣдать… хоть кусочекъ мяса.
Полузакрываетъ глаза, въ томленіи.
А! мяса… гроздь винограда!.. кислаго молока, что дрожитъ на блюдѣ!..
Но что со мной? Что со мной? Я чувствую, мое сердце переполнено, какъ море, вздувающееся передъ бурей. Безконечная слабость овладѣваетъ мной, и теплый воздухъ доноситъ какъ бы ароматъ волосъ. Нѣтъ ли тутъ женщинъ?
Поворачивается къ небольшой тропинкѣ между скалъ.
Вотъ отсюда онѣ появляются, покачиваясь на своихъ носилкахъ въ черныхъ рукахъ евнуховъ. Онѣ сходятъ на землю и, соединяя руки въ кольцахъ, колѣнопреклоняются. Онѣ разсказываютъ мнѣ о своихъ горестяхъ. Ихъ сжигаетъ жажда нечеловѣческой страсти; онѣ мечтаютъ о смерти, видятъ во снѣ Божества, которыя зовутъ ихъ; и края ихъ одеждъ касаются моихъ ногъ. Я ихъ отталкиваю. „О, говорятъ онѣ, подожди! Что намъ дѣлать?“ Всѣ покаянья хороши для нихъ. Онѣ просятъ тягчайшихъ, — участвовать въ моемъ, жить со мной.
Уже давно я не видалъ ихъ! Быть можетъ, онѣ сейчасъ появятся? Почему бы и нѣтъ? А вдругъ… я услышу сейчасъ въ горахъ колокольчики муловъ? Какъ будто…
Антоній избирается на утесъ надъ тропинкой и, наклоняясь, вперяетъ взоръ въ темноту.
Да! тамъ, въ самомъ низу, движется что-то, точно путники, сбившіеся съ дороги. Она вонъ тамъ! Они заблудятся!
Зоветъ:
Здѣсь! Сюда! сюда!
Эхо повторяетъ: сюда! сюда!
Пораженный, онъ опускаетъ руки.
Какой позоръ! О, бѣдный Антоній!
И тотчасъ же слышится шопотъ: „Бѣдный Антоній!“
Кто тамъ? Отвѣчай!
Вѣтеръ звенитъ, проносясь въ расщелинахъ скалъ; и въ этихъ неясныхъ звукахъ онъ различаетъ ГОЛОСА, какъ будто говоритъ воздухъ. Они низки и вкрадчивы, свистящи.
Хочешь ты женщинъ?
Большія груды серебра, быть можетъ?
Блестящій мечъ?
— Весь народъ боготворитъ тебя!
— Довѣрься!
— Ты ихъ погубишь, конечно, ты ихъ погубишь!
Въ то же время предметы измѣняются. На краю утеса старая пальма съ короной желтыхъ листьевъ становится торсомъ женщины, склонившейся надъ пропастью и длинные волосы которой колеблются.
оборачивается къ своей хижинѣ; и скамья, на которой лежитъ большая книга съ крупными черными буквами, кажется ему кустомъ, покрытымъ ласточками.
Это факелъ, конечно, производитъ игру свѣта… Погасимъ его!
Тушитъ, настаетъ глубокая темнота.
И вотъ проплываетъ въ воздухѣ лужица воды, потомъ блудница, уголъ храма, фигура воина, колесница съ парой бѣлыхъ коней, которые упрямятся.
Эти образы являются порывисто, толчками, выдѣляясь на фонѣ ночи какъ живопись пурпуромъ по эбену.
Ихъ движеніе ускоряется. Они мелькаютъ съ головокружительной скоростью. По временамъ они пріостанавливаются и постепенно блѣднѣютъ, таютъ; или уносятся, и сейчасъ же появляются другіе.
Антоній закрываетъ глаза.
Ихъ все больше, они окружаютъ его, осаждаютъ. Невыразимый ужасъ овладѣваетъ имъ; и онъ чувствуетъ только жгучее сдавливаніе въ груди. Несмотря на шумъ въ головѣ, онъ ощущаетъ великое молчаніе, отдѣляющее его отъ міра. Онъ пробуетъ говорить; немыслимо! Какъ будто общая связь частей въ его духѣ распадается; и, не сопротивляясь болѣе, Антоній падаетъ на цыновку.
II.[править]
И вотъ большая тѣнь, прозрачнѣе обыкновенной и окаймленная по краямъ другими тѣнями, очерчивается на землѣ.
Это Діаволъ; онъ облокотился на крышу хижины и держитъ у себя подъ крыльями, какъ гигантская летучая мышь, кормящая дѣтенышей, — Семь Смертныхъ Грѣховъ, уродливыя головы которыхъ видны неясно.
Антоній, попрежнему закрывъ глаза, блаженствуетъ въ бездѣйствіи и вытягивается во весь ростъ на цыновкѣ.
Она кажется ему все мягче и мягче, — какъ будто ее набиваютъ шерстью; она растетъ, становится постелью, постель лодкой; вода плещется у его боковъ.
Справа и слѣва подымаются двѣ полоски черной земли, выше которой воздѣланныя поля и кое-гдѣ сикоморы. Вдали слышны звуки барабановъ, бубенчиковъ и пѣнья. Это отправляются въ Канопу спать въ храмѣ Сераписа, чтобъ видѣть сны. Антоній знаетъ объ этомъ; — и подгоняемый вѣтромъ, онъ скользитъ между двухъ береговъ канала. Надъ нимъ свѣшиваются листья папирусовъ и красныя цвѣты нимфей, крупнѣе человѣка. Онъ растяулся на днѣ лодки; сзади бѣжитъ по водѣ весло. Время отъ времени налетаетъ теплый вѣтерокъ, и шуршатъ тонкіе тростники. Ропотъ маленькихъ волнъ смолкаетъ. Имъ овладѣваетъ дремота. Во снѣ онъ видитъ себя египетскимъ пустынникомъ.
Тогда онъ стремительно вскакиваетъ.
Я видѣлъ сонъ?.. все было такъ отчетливо, что даже не вѣрится. Языкъ мой пылаетъ! Я жажду!
Входитъ въ свою хижину и наугадъ шаритъ повсюду.
Полъ влаженъ… Развѣ шелъ дождь? Однако! осколки! разбитый кувшинъ… а мѣхъ?
Находитъ его.
Пустъ! совершенно пустъ!
Чтобы сойти съ рѣкѣ, мнѣ надо по крайней мѣрѣ три часа, а ночь такъ непроглядна, что я не найду дороги. Голодъ мучитъ меня. Гдѣ-же хлѣбъ?
Проискавъ долго, находитъ корку не больше яйца.
Какъ! неужели шакалы съѣли его? О, проклятіе!
И въ бѣшенствѣ онъ бросаетъ хлѣбъ на землю.
Лишь только онъ дѣлаетъ это движеніе, показывается столъ, покрытый яствами.
Виссоновая скатерть, въ бороздкахъ, какъ повязки сфинкса, отливаетъ свѣтлыми волнами. На ней огромныя куски мяса, большія рыбы, птицы въ перьяхъ, четвероногія въ шкурахъ, плоды оттѣнка человѣческаго тѣла; а глыбы бѣлаго льда и сосуды фіолетоваго хрусталя сверкаютъ огнями. Антоній замѣчаетъ посреди стола дымящагося всѣми порами кабана, съ поджатыми лапами и полузакрытыми глазами; — и мысль о возможности съѣсть этого страшнаго звѣря необычайно радуетъ его. Затѣмъ, тутъ совершенно неизвѣстныя для него кушанья темное рубленое мясо, заливныя золотого цвѣта, рагу, гдѣ плаваютъ грибы, какъ ненюфары на прудахъ, пирожныя. легкія какъ облака.
И въ ароматѣ всего этого онъ ощущаетъ соленый запахъ Океана, свѣжесть фонтановъ, великое благоуханіи лѣсовъ. Ноздри его раздуваются; изо рта течетъ слюна; онъ твердитъ себѣ, что этого хватитъ ка родъ, на десять лѣтъ, на всю жизнь.
По мѣрѣ того какъ расширенные глаза его перебѣгаютъ съ блюда на блюдо, прибавляются новыя, образуя пирамиду, углы которой сползаютъ. Вина начинаютъ течь, рыбы трепещутъ, кровь въ кушаньяхъ бурлить, мякоть плодовъ тянется впередъ, какъ уста влюбленныхъ; и столъ выростаетъ ему по грудь, по подбородокъ — на немъ, прямо передъ его глазами, всего одна тарелка и хлѣбъ. Онъ хочетъ взять его.
Появляются другіе хлѣбы.
Какъ!.. все это мнѣ…
Отступаетъ.
Вмѣсто одного получилось столько! Да это чудо, то самое, что сотворилъ Спаситель!
Для чего? Ахъ, развѣ все остальное болѣе понятно? О, дьяволъ, прочь, прочь!
Ударяетъ ногой по столу. Столъ исчезаетъ.
И нѣтъ ничего? Невѣроятно!
Вздыхаетъ полной грудью.
О, искушеніе было сильно. Но какъ я избавился отъ него!
Подымаетъ голову и спотыкается о звонкій предметъ.
Что такое?
Наклоняется.
Однако! чаша! вѣроятно, кто-нибудь, путешествуя, потерялъ ее. Ничего удивительнаго…
Слюнитъ палецъ и третъ.
Блеститъ! металлъ! Но я не различаю…
Зажигаетъ свой факелъ и разсматриваетъ чашу.
Она изъ серебра, украшена выпуклыми овалами по краю, на ея днѣ медаль.
Подбрасываетъ медаль щелчкомъ ногтя.
Эта монета стоитъ… отъ семи до восьми драхмъ; не больше! Ну что же! Я бы свободно могъ купить себѣ на нее овечью шкуру.
Отблескъ факела освѣщаетъ чашу.
Не можетъ быть! золотая! да… вся изъ золота!
На днѣ оказывается еще монета, крупнѣе. Подъ ней онъ замѣчаетъ много другихъ.
Но на это можно купить… трехъ быковъ… участокъ земли.
Чаша теперь полна золотыми монетами.
Вотъ какъ! сто рабовъ, солдаты, цѣлая толпа…
Выпуклости по краю, отдѣляясь, образуютъ жемчужное ожерелье.
Противъ такой драгоцѣнности не устояла бы и жена Императора!
Встряхнувъ, Антоній поддѣваетъ соскользнувшее ожерелье на руку. Онъ держитъ чашу въ лѣвой, а правой подымаетъ факелъ, чтобы лучше освѣтить ее. Какъ влага, льющаяся изъ бассейна, ожерелье струится сплошными волнами, — образуя на пескѣ небольшой холмикъ, — алмазы, карбункулы и сапфиры въ перемежку съ крупными золотыми монетами, на которыхъ изображены цари.
Какъ? статеры, сикли, дарики, аріандики! Александръ, Димитрій, Птоломеи, Цезарь! но, ни у кого изъ нихъ не было столько! Все въ моей власти! нѣтъ больше страданій! и эти лучи, что ослѣпляютъ меня! О, сердце мое разорвется! Какъ это дивно! еще, еще, безъ конца! Сколько бы я ни бросалъ ихъ въ море, мнѣ останется все же. Зачѣмъ растрачивать? Я сберегу все; никому не окажу; вырою себѣ въ скалѣ комнату, которая будетъ выстлана изнутри бронзовыми плитами; — и приходя туда, я съ наслажденіемъ буду погружать свои ступни въ кучи золота; я запущу въ него руки, какъ въ мѣшки съ зерномъ. Я хотѣлъ бы натереть имъ лицо, спать на немъ!
Выпускаетъ факелъ, чтобы обнять груду, и падаетъ ничкомъ на землю.
Подымается.
Ничего нѣтъ.
Что случилось?
Если я былъ мертвъ все это время, то это адъ! адъ, безнадежный!
Дрожитъ всѣми членами.
Значитъ, я проклятъ? О, нѣтъ! Я самъ виноватъ! я поддаюсь на всѣ уловки! Кто можетъ быть глупѣе и подлѣй? Мнѣ нужно бичеваніе, нѣтъ, лучше совсѣмъ лишиться тѣла! Слишкомъ долго я воздерживаюсь! Я чувствую потребность мстить, разить, убивать! какъ-будто въ моей душѣ стадо дикихъ звѣрей. Я бы хотѣлъ, ударами сѣкиры, въ толпѣ… А-а, кинжалъ!..
Бросается на замѣченный ножъ. Ножъ выскальзываетъ изъ его руки, и Антоній остается прислоненнымъ къ стѣнѣ своей хижины; огромный ротъ его раскрытъ, онъ неподвиженъ, — въ каталепсіи.
Все вокругъ исчезаетъ.
Онъ какъ будто въ Александріи, на Данеумѣ, искусственномъ холмѣ въ центрѣ города, на которыя ведетъ лѣстница улиткой.
Прямо предъ нимъ лежитъ озеро Мареотисъ, направо море, налѣво поля, — а непосредственно внизу масса плоскихъ крышъ, перерѣзанныхъ съ юга на сѣверъ и съ востока на западъ двумя улицами, которыя пересѣкаются и образуютъ по всей своей длинѣ цѣпь портиковъ съ коринѳскими капителями. Дома, возвышающіеся надъ этой двойной колоннадой, снабжены цвѣтными стеклами въ окнахъ. У нѣкоторыхъ снаружи большія деревянныя клѣтки, гдѣ продуваетъ вѣтеръ.
Монументы различной архитектуры тѣснятся одни около другихъ. Египетскіе пилоны господствуютъ надъ греческими храмами. Обелиски встаютъ какъ копья изъ-за зубцовъ краснаго кирпича. На площадяхъ виднѣются Гермесы съ заостренными ушами и Анубисы съ собачьей головой. Антоній различаетъ мозаики во дворахъ и развѣшенные на балкахъ потолковъ ковры.
Онъ охватываетъ однимъ взглядомъ два порта (Большой Порть и Эвностъ); оба они круглы, какъ цирки, и ихъ раздѣляетъ молъ, связывающій Александрію съ утесистымъ островкомъ, гдѣ подымается четырехугольная башня маяка, высотой въ пятьсотъ локтей и съ девятью этажами; на вершинѣ ея груды дымящагося угля.
Главные порты разрѣзаны малыми внутренними. Молъ съ обоихъ концовъ переходитъ въ мостъ на колоннахъ изъ мрамора, водруженныхъ въ море. Подъ нимъ проплываютъ корабли; и тяжелыя габары, нагруженныя товаромъ, таламежныя барки въ рѣзьбѣ изъ слоновой кости, гондолы съ тентами, триремы и биремы, суда всѣхъ родовъ, проходятъ или останавливаются у набережныхъ.
Вокругъ Большого Порта непрерывный рядъ царскихъ построекъ: дворецъ Птоломеевъ, Музей, Посидіонъ, Цезареумъ, Тимоніонъ, гдѣ укрывался Маркъ-Антоній, Сома съ могилою Александра; — а на другомъ концѣ города, за Эвностомъ, видны въ предмѣстьѣ фабрики хрусталя, ароматовъ и папирусовъ.
Толкаясь снуютъ бродячіе торговцы, носильщики, погонщики ословъ. Кое-гдѣ въ толпѣ жрецъ Овириса со шкурой пантеры на плечѣ, римскій солдатъ въ бронзовомъ шлемѣ, много негровъ. У порога лавочекъ останавливаются женщины, работаютъ ремесленники; и скрипѣнье возовъ разгоняетъ птицъ, подбирающихъ на землѣ обрѣзки мяса и остатки рыбъ.
На однообразную бѣлизну домовъ накинута узоромъ улицъ какъ бы черная сѣтка. Рынки, полные овощей, выглядятъ зелеными букетами, сушильни красильщиковъ цвѣтными пластинками; золотые орнаменты на фронтонахъ храмовъ сіяющими точками, — и все это заключено въ овальную ограду сѣроватыхъ стѣнъ, подъ сводомъ голубого неба, вблизи неподвижнаго моря.
Но толпа замираетъ и всѣ смотрятъ на западъ, откуда движутся огромные вихри пыли.
Это идутъ монахи Ѳиваиды въ козьихъ шкурахъ, вооруженные дубинами, и рыча воинственный религіозный гимнъ съ припѣвомъ:
„Гдѣ они? гдѣ они?“
Антоній соображаетъ, что они явились избивать аріанъ.
Улицы сразу пустѣютъ, и мелькаютъ только ноги.
Теперь Пустынники уже въ городѣ. Ихъ страшныя палки, унизанныя гвоздями, вращаются какъ стальныя солнца. Слышенъ грохотъ разбиваемыхъ вещей въ домахъ. Наступаютъ промежутки молчанія. Потомъ снова дикіе крики.
По всему городу въ смятеніи кишитъ испуганный народъ.
Въ рукахъ у многихъ пики. По временамъ двѣ группы сталкиваются, сливаются въ одну; и эта масса скользитъ по каменнымъ плитамъ, разстраивается, таетъ. Но каждый разъ люди съ длинными волосами появляются вновь.
Надъ углами зданій вьются струйки дыма. У дверей соскакиваютъ щеколды. Рушатся части стѣнъ. Падаютъ архитравы.
Антоній встрѣчаетъ поочередно всѣхъ своихъ враговъ. Онъ вспоминаетъ тѣхъ, кого забылъ; прежде чѣмъ убивать, онъ мучитъ ихъ. Вспарываетъ животы, рѣжетъ, колетъ, тащитъ старцевъ за бороды, давитъ дѣтей, добиваетъ раненыхъ.
Мстятъ также за роскошь; неумѣющіе читать рвутъ книги; другіе бьютъ, уничтожаютъ статуи, картины, мебель, ящички, тысячи изящныхъ предметовъ, которыхъ употребленія не знаютъ и за это еще больше ненавидятъ. По временамъ они останавливаются, переводя духъ, и снова начинаютъ.
Жители, укрывшись во дворахъ, трепещутъ. Женщины подымаютъ къ небу заплаканные глаза и обнаженныя руки. Чтобы тронуть Пустынниковъ, онѣ обнимаютъ имъ колѣна; тѣ отталкиваютъ ихъ; и кровь брызжетъ къ потолку, стекаетъ полосами со стѣнъ, струится по обезглавленнымъ трупамъ, наполняетъ акведуки, образуетъ на полу большія красныя лужи.
Антоній вымокъ въ ней по колѣна; она повсюду вокругъ него; онъ облизываетъ ея капельки со своихъ губъ и вздрагиваетъ отъ наслажденія, чувствуя ее на всемъ своемъ тѣлѣ подъ волосяной туникой, которая напитана ею.
Наступаетъ ночь. Страшный шумъ смолкаетъ.
Пустынники исчезли.
Вдругъ на внѣшнихъ галлереяхъ вокругъ девяти этажей маяка Антоній замѣчаетъ черныя полоски — какъ будто усѣвшіеся вороны. Онъ бѣжитъ туда и оказывается на вершинѣ.
Большое мѣдное зеркало, обращенное къ открытому корю, отражаетъ корабли на горизонтѣ.
Антоній съ любопытствомъ разглядываетъ ихъ; и по мѣрѣ того какъ онъ смотрятъ, число ихъ растетъ.
Они толпятся въ заливѣ, имѣющемъ форму полумѣсяца. Сзади, на мысу, лежитъ новый городъ римской архитектуры съ каменными куполами, коническими крышами, розовымъ и голубымъ мраморомъ и массой мѣди въ завиткахъ капителей, на верхахъ домовъ и въ углахъ карнизовъ. Надъ нимъ господствуетъ лѣсъ кипарисовъ. Цвѣтъ моря зеленѣе, воздухъ прохладнѣе. Вдали на горахъ виденъ снѣгъ.
Антоній разыскиваетъ дорогу, какъ вдругъ къ нему подходитъ человѣкъ и говоритъ: „Иди, тебя ждутъ“.
Онъ пересѣкаетъ форумъ, входитъ во дворъ, нагибается у двери; и передъ нимъ фасадъ дворца, украшенный восковой группой, на которой Императоръ Константинъ повергаетъ дракона. Внутри порфирнаго бассейна видна раковина изъ золота, полная фисташекъ. Проводникъ говоритъ ему, что ихъ можно брать. Онъ беретъ.
Далѣе, онъ затеривается въ переходахъ комнатъ.
На мозаичныхъ стѣнахъ изображены полководцы, подносящіе на ладони Императору взятые города. И повсюду колонны изъ базальта, рѣшетки серебряной филигранной работы, кресла слоновой кости, вышитые жемчугомъ обои. Свѣтъ льется со сводовъ, Антоній идетъ дальше. Вѣютъ теплыя испаренія; по временамъ онъ слышитъ осторожную поступь сандалій. Стоящіе въ преддверьяхъ стражи, — похожіе на автоматовъ, — держатъ на плечахъ серебряные въ позолотѣ жезлы.
Наконецъ, онъ попадаетъ въ залу, перегороженную въ глубинѣ гіацинтовой занавѣсью. Складки расходятся и открываютъ Императора, который сидитъ на тронѣ, въ фіолетовой туникѣ, и обутъ въ красные полусапоги съ черными шнурами.
Жемчужная діадема опоясываетъ его волосы въ правильныхъ завиткахъ. У него тяжелыя вѣки, прямой носъ, хмурое и обрюзглое лицо. Въ углахъ балдахина надъ его головой сидятъ четыре золотыхъ голубя, а у трона два эмалевыхъ льва на заднихъ лапахъ. Голуби начинаютъ ворковать, львы рычатъ, Императоръ поводитъ глазами, Антоній приближается; и тотчасъ, безъ предвареній, они вступаютъ въ бесѣду. Въ Антіохіи, Эфесѣ и Александріи разграблены храмы и статуи боговъ обращены въ горшки и котлы; Императоръ весело смѣется. Антоній укоряетъ его за терпимость къ новаціанамъ. Императоръ раздражается; новаціане, аріане, мелетіане, — все это ему надоѣло. Между тѣмъ онъ въ восторгѣ отъ господствующей церкви: когда христіане смѣщаютъ епископовъ, которые зависятъ отъ пяти-шести лицъ, достаточно подкупить только ихъ, чтобы привлечь всѣхъ остальныхъ на свою сторону. Онъ самъ не разъ тратилъ на это значительныя суммы. Но онъ ненавидитъ отцовъ Никейскаго Собора.
„Посмотримъ ихъ!“ Антоній слѣдуетъ за нимъ. И они незамѣтно оказываются на террасѣ.
Подъ всю ипподромъ, наполненный народомъ, а надъ нимъ портики, гдѣ прогуливаются остальные зрители. Въ центрѣ арены вытянулась узкая площадка, по длинѣ которой стоитъ маленькій храмъ Меркурія, статуя Константина, три свившіяся бронзовыя змѣи, у одного конца большія деревянныя яйца, на другомъ семь дельфиновъ хвостами кверху.
Позади Императорскаго павильона, вплоть до перваго этажа церкви, всѣ окна которой усѣяны женщинами, выстроились рядами Префекты палатъ, Начальники дворцовой стражи, Патриціи. Направо трибуна голубыхъ, налѣво зеленыхъ, внизу пикетъ солдатъ, а на уровнѣ арены рядъ коринѳскихъ арокъ образуетъ входы въ клѣтки.
Бѣга скоро начнутся, выравниваютъ лошадей. Высокіе султаны надъ ихъ ушами раскачиваются по вѣтру какъ деревья; и упрямясь, они дергаютъ колесницы, похожія на раковины, которыми правятъ возничіе въ разноцвѣтныхъ одеждахъ съ узкими у кистей и широкими въ плечахъ рукавами, съ голыми ногами, въ бородахъ, и съ подстриженными на лбу волосами, какъ принято у гунновъ.
Антонія сначала оглушаетъ гулъ голосовъ. Сверху до ниву онъ видитъ только подкрашенныя лица, пестрыя одѣянія, блестки золотыхъ издѣлій; а песокъ арены, совершенно бѣлый, сверкаетъ какъ зеркало.
Императоръ разговариваетъ съ нимъ. Онъ повѣряетъ ему важныя секретныя свѣдѣнія, признается въ убійствѣ сына Криспа, даже совѣтуется о своемъ здоровьѣ.
Между тѣѵтъ Антоній замѣчаетъ рабовъ въ глубинѣ клѣтокъ. Это отцы Никейскаго Собора, жалкіе, въ отрепьяхъ. Мученикъ Пафнутій чиститъ гриву одному коню, Ѳеоѳилъ моетъ ноги другому, Іоаннъ раскрашиваетъ копыта третьему, Александръ подбираетъ въ корзину навозъ.
Антоній проходитъ среди нихъ. Они стоятъ вереницей, умоляютъ вступиться, цѣлуютъ ему руки. Всѣ свистятъ имъ; и онъ безконечно радъ ихъ униженію. Вотъ онъ уже изъ первыхъ при дворѣ, повѣренный Императора, высшій сановникъ! Константинъ возлагаетъ ему на голову свою діадему. Антоній принимаетъ ее, нисколько не удивляясь этой чести.
И вдругъ изъ темноты выступаетъ огромная вала, освѣщенная золотыми канделябрами.
Колонны, наполовину теряясь въ сумракѣ — настолько онѣ высоки — тянутся цѣпью съ внѣшней стороны столовъ, которые идутъ до горизонта, — гдѣ видны въ свѣтломъ туманѣ громады лѣстницъ, ряды аркадъ, колоссы, башни и позади неясный очеркъ дворца; надъ нимъ высятся кедры, выдѣляясь во мглѣ болѣе темными массами.
Гости, въ вѣнкахъ изъ фіалокъ, опираются локтями на очень низкія ложа. Вдоль обоихъ этихъ рядовъ льютъ вино, наклоняя амфоры; — а совсѣмъ въ глубинѣ, въ одиночествѣ, съ тіарою на головѣ и унизанный карбункулами, ѣстъ и пьетъ царь Навуходоносоръ.
Справа и слѣва отъ него кадятъ курильницами жрецы въ остроконечныхъ шапочкахъ, выстроившись въ два ряда. Внизу по землѣ ползаютъ плѣнные цари, безъ рукъ и ногъ, и онъ бросаетъ имъ грызть кости; еще ниже сидятъ его братья съ повязками на глазахъ — всѣ они слѣпы.
Протяжный стонъ идетъ изъ глубины эргастуловъ. Нѣжные и тихіе звуки водяного органа чередуются съ хорами голосовъ; и на дверьми чувствуется безпредѣльный городъ, океанъ людей, волны которыхъ бьютъ о стѣны.
Бѣгаютъ рабы, нося блюда. Снуютъ женщины, предлагая напитки; подъ тяжестью хлѣбовъ трещатъ корзины; и дромадеръ, навьюченный мѣхами въ дырочкахъ, проходить взадъ и впередъ, точа вервену для освѣженія пола.
Укротители приводятъ львовъ. Плясуньи съ волосами въ сѣткахъ ходятъ на рукахъ и пышутъ пламенемъ изъ ноздрей; фокусники негры кривляются, голые мальчики бросаютъ другъ въ друга комья снѣга, которые плющатся, падая на свѣтлую серебряную посуду. Гулъ голосовъ такъ. грозенъ, что напоминаетъ бурю, и надъ пиромъ стоитъ туманъ, — столько тамъ мяса и испареній. По временамъ искра съ большого факела, подхваченная вѣтромъ, пронизываетъ ночь, какъ падучая звѣзда.
Царь отираетъ рукой ароматы съ лица. Онъ ѣстъ изъ священныхъ сосудовъ, потомъ бьетъ ихъ; и мысленно онъ исчисляетъ свои флоты, свои войска, свои народы. Черезъ минуту, изъ каприза, онъ сожжетъ свой дворецъ съ гостями. Онъ собирается снова выстроить башню въ Вавилонѣ и свергнуть Бога.
Антоній издали прочитываетъ на его лбу всѣ эти мысли. Онѣ овладѣваютъ имъ — и онъ становится Навуходоносоромъ.
Тотчасъ же наступаетъ пресыщеніе отъ излишествъ и крови; и его охватываетъ желаніе пресмыкаться въ ничтожествѣ. При этомъ, униженіе того, что ужасаетъ людей, есть оскорбленіе ихъ духа, новый способъ одурачить ихъ; а такъ какъ нѣтъ ничего гаже дикаго звѣря, Антоній становится на столѣ на четвереньки и реветъ какъ быкъ.
Вдругъ онъ чувствуетъ боль въ рукѣ, — камешекъ случайно оцарапалъ ее — и передъ нимъ снова его хижина. Ограда скалъ пустынна. Сіяютъ звѣзды. Все тихо.
Еще разъ я обманулся! Откуда эти искушенія? Ихъ пораждаютъ возмущенія плоти. О, я несчастный!
Вбѣгаетъ въ хижину, беретъ связку веревокъ съ металлическими крючьями на концахъ, обнажается до пояса, и поднимаетъ глаза къ небу.
Прими мое раскаяніе, о Боже! не отринь его, если оно слабо. Сдѣлай его острымъ, долгимъ, безпредѣльнымъ! Пора, къ дѣлу!
Наноситъ себѣ мощный ударъ.
Ой! нѣтъ! нѣтъ! не надо жалости!
Принимается снова.
О! каждый ударъ рветъ мнѣ кожу, разсѣкаетъ члены. Какъ эта адски жжетъ!.
Ахъ! это не такъ страшно! дѣлаютъ же другіе. Мнѣ даже кажется…
Перестаетъ.
Еще, трусъ, еще! Отлично! отлично! руки, спину, грудь, животъ, всюду! Свищите бичи, грызите меня, раздирайте меня! Пусть капли моей крови брызнутъ до звѣздъ, пусть кости мои затрещатъ, обнажатся нервы! Тисковъ сюда, дыбу, топленаго свинцу! Мученики не такъ еще страдали! не правда ли, Аммонарія?
Тѣнь роговъ Дьявола появляется вновь. Быть можетъ, меня привязали бы къ колоннѣ рядомъ съ тобой, лицомъ къ лицу, у тебя передъ глазами! Я отвѣчалъ бы на твои вопли стонами, и наши муки слились бы, наши души соединились.
Съ яростью хлещетъ себя.
Вотъ тебѣ еще! еще!.. Но какой-то трепетъ пробѣгаетъ по мнѣ. Какая боль! Какое наслжденіе! какъ будто поцѣлуи. Мой мозгъ истаеваетъ! умираю!
И онъ видитъ передъ собой трехъ всадниковъ верхомъ на онаграхъ, въ зеленыхъ платьяхъ, съ лиліями въ рукахъ и похожихъ другъ на друга.
Антоній оборачивается и видитъ еще трехъ всадниковъ, на такихъ же онаграхъ, въ томъ же положеніи.
Онъ отступаетъ. Тогда онагры всѣ сразу подвигаются на шагъ и начинаютъ тереться объ него мордами, стараясь укуситъ его одежду. Слышны голоса: „Сюда, сюда, здѣсь!“ И въ расщелинахъ горы показываются значки, головы верблюдовъ въ уздечкахъ всѣ краснаго шелку, навьюченные поклажей мулы, и женщины въ желтыхъ покрывалахъ сидятъ по-мужски на пѣгихъ лошадяхъ.
Измученныя животныя ложатся, рабы бросаются въ тюкамъ, развертываютъ узорные ковры, раскладываютъ по землѣ блестящіе предметы.
Потряхивая пучкомъ страусовыхъ перьевъ на лобной повязкѣ, приближается бѣлый слонъ въ попонѣ изъ золотой сѣтки.
На его спинѣ, въ подушкахъ голубой шерсти, скрестивъ ноги, полузакрывъ глаза и слегка покачивая головой, сидитъ женщина, такъ ослѣпительно одѣтая, что сіяетъ лучами вокругъ. Всѣ падаютъ ницъ, слонъ подгибаетъ колѣна и
соскальзывая по его плечу, сходитъ на ковры и направляется къ святому Антонію.
Платье изъ золотой парчи, все въ правильныхъ сборкахъ жемчуга, агатовъ и сапфировъ, стягиваетъ ея станъ узкимъ корсажемъ, который отдѣланъ разноцвѣтными нашивками, изображающими двѣнадцать знаковъ Зодіака. Она въ очень высокихъ башмакахъ — изъ нихъ одинъ черный и усѣянъ серебряными звѣздами съ полумѣсяцемъ, — а другой, бѣлый, покрытъ крапинками золота съ солнцемъ въ срединѣ.
Широкіе рукава, убранные изумрудами и птичьими перьями, обнажаютъ маленькую округлую руку съ эбеновымъ браслетомъ у кисти, а пальцы унизаны перстнями и оканчиваются такими острыми ногтями, что похожи на иглы.
Плоская золотая цѣпь, проходя подъ подбородкомъ, восходитъ вдоль щекъ, обвиваетъ спиралью прическу, напудренную голубой пудрой; затѣмъ, спускаясь, касается плечъ и прикрѣпляется къ брильянтовому скорпіону, который удлиняетъ язычекъ между ея грудей. Двѣ огромныхъ блѣдныхъ жемчужины оттягиваютъ ей уши. Вѣки ея по краямъ подкрашены чернымъ. На лѣвой щекѣ отъ природы темное пятнышко; и она дышетъ съ усиліемъ, какъ будто ее стѣсняетъ платье.
На ходу она помахиваетъ зеленымъ зонтикомъ съ ручкой изъ слоновой кости, на которомъ висятъ алые колокольчики; — и двѣнадцать курчавыхъ негритятъ несутъ ея длинный шлейфъ, а обезьяна поддерживаетъ его конецъ и. по временамъ приподымаетъ.
О, прекрасный отшельникъ! прекрасный отшельникъ! сердце мое замираетъ!
Топая ногой отъ нетерпѣнія, я набила себѣ мозоли на пяткѣ и сломала одинъ ноготь! Я высылала пастуховъ, которые стояли на горахъ, приложивъ ладонь къ глазамъ, и охотниковъ, что выкрикивали твое имя по лѣсамъ, и соглядатаевъ, обошедшихъ всѣ дороги, спрашивая каждаго: „гдѣ онъ?“
По ночамъ я плакала, отвернувшись лицомъ къ стѣнѣ. Мои слезы подъ конецъ промыли два отверстія въ мозаикѣ, какъ всплески моря на скалахъ, ибо я люблю тебя! О, очень люблю!
Прикасается къ его бородѣ.
Улыбнись же, прекрасный отшельникъ! Улыбнись! Я очень весела, увидишь! Я играю на лирѣ, я пляшу какъ пчела, и я знаю милліонъ исторій одна другой забавнѣе.
Ты не повѣришь, что на длинный путь мы совершили. Взгляни на онагровъ у зеленыхъ скороходовъ, они мертвы отъ усталости!
Онагры растянулись на землѣ, не двигаясь.
Три великихъ луны они бѣжали съ одинаковой скоростью, держа, въ зубахъ камешекъ, чтобы разсѣкать воздухъ, все время вытянувъ хвостъ, не разгибая колѣнъ, все время вскачь. Такихъ нѣтъ больше! Они достались мнѣ отъ дѣдушки по матери, царя Сагариля, сына Якшаба, сына Нараба, сына Кастана. Ахъ, если бъ они были живы, мы запрягли бы ихъ въ носилки и быстро возвратились бы домой! Но… что съ тобой?.. о чемъ ты думаешь?
Всматривается въ него.
О, когда ты будешь моимъ мужемъ, я тебя разодѣну, я надушу тебя, остригу.
Антоній неподвиженъ, въ остолбенѣніи, блѣденъ какъ мертвецъ.
Ты какъ будто грустенъ; тебѣ жаль своей хижины? Но я все бросила для тебя, и даже царя Соломона, а онъ вѣдь очень мудръ, у него двадцать тысячъ боевыхъ колесницъ и чудная борода!
Я привезла тебѣ свадебные подарки. Выбирай.
Прохаживается между рядами рабовъ и товаровъ.
Вотъ геннсаретскій бальзамъ, ладанъ съ мыса Гардефанъ, смолы, киннамона и сильфій, очень вкусный въ соусахъ. Тамъ внутри есть вышивки Ассура, слоновая кость съ Ганга, пурпуръ Элизы, а въ этомъ ящикѣ со снѣгомъ бурдюктъ халибона — это вино хранятъ царямъ Ассиріи, — и его пьютъ цѣльнымъ изъ рога единорога. Вотъ ожерелья, застежки, сѣточки, зонты, золотая пудра Ваасы, касситеросъ изъ Тартесса, голубое дерево изъ Пандіо, бѣлые мѣха изъ Исседоніи, карбункулы съ острова Палезимонда, и зубочистки изъ волосъ тахаса, — вымершаго звѣря, котораго выкапываютъ изъ земли. Эти подушки изъ Эмата, а эта бахрома съ плаща — изъ Пальмиры. На этомъ вавилонскомъ коврѣ есть… но подойди же! Подойди же!
Тянетъ святого Антонія за рукавъ. Онъ противится. Она продолжаетъ:
Эта тонкая ткань, что потрескиваетъ и даетъ искорки, когда трогаешь, знаменитый желтый холстъ отъ купцовъ Бактріи. Имъ нужно сорокъ три переводчика для путешествія. Я закажу тебѣ изъ него платья, которыя ты надѣнешь дома.
Отстегните крючки отъ футляра изъ сикоморы и дайте мнѣ шкатулку слоновой кости, что виситъ на загривкѣ у моего слона!
Изъ ящика вытаскиваютъ что-то круглое, завернутое въ покрывало и подаютъ маленькій ларчикъ, покрытый чеканкой.
Хочешь ты щитъ Джіанъ-бенъ-Джіана, воздвигнувшаго Пирамиды? Вотъ онъ! Онъ составленъ изъ семи кожъ дракона, лежащихъ другъ на другѣ, скрѣпленныхъ алмазными винтами, и нѣкогда ихъ пропитали желчью отцеубійцы. На немъ съ одной стороны изображены всѣ войны, что велись съ изобрѣтенія оружія, а съ другого, всѣ войны, что произойдутъ до конца міра. Молнія отскакиваетъ отъ него, какъ пробковый шарикъ. Я надѣну его тебѣ на руку, и ты пойдешь съ нимъ на охоту.
А если бъ ты зналъ, что у меня въ маленькомъ ящикѣ! Поверни его, попробуй открыть! Это никому не удастся; обними меня; я тебя научу.
Беретъ святого Антонія за обѣ щеки; онъ отталкиваетъ ее.
Въ ту ночь самъ царь Соломонъ терялъ голову. Наконецъ, мы заключили договоръ. Онъ всталъ, и выходя на цыпочкахъ…
Дѣлаетъ пируэтъ.
Ахъ! Ахъ, прекрасный отшельникъ! Тебѣ не узнать этого! тебѣ не узнать этого!
Потряхиваетъ зонтикомъ, всѣ колокольчики котораго звенятъ.
И у меня много всякихъ другихъ вещей, взгляни! У меня есть сокровища въ галлереяхъ, гдѣ теряешься, какъ въ лѣсу. Мои зимніе дворцы изъ чернаго мрамора, а лѣтніе сплетены изъ тростниковъ. Посреди озеръ величиною съ море у меня есть острова, круглые какъ серебряная монета, Усѣянные жемчугомъ, и ихъ прибрежія звучатъ при всплескахъ теплыхъ волнъ, набѣгающихъ на песокъ. Рабы съ моихъ кухонь берутъ пернатыхъ изъ моихъ птичниковъ и ловятъ рыбу въ моихъ садкахъ. Рѣзчики непрерывно вырѣзаютъ мои изображенія на твердыхъ камняхъ, задыхающіеся литейщики льютъ мои статуи, изготовители ароматовъ смѣшиваютъ сокъ растеній съ уксусами и приготовляютъ тѣста. Мои портнихи кроятъ мнѣ матерія, ювелиры дѣлаютъ драгоцѣнности, искусныя женщины изобрѣтаютъ для меня прически, и прилежные мастера заливаютъ мои украшенія кипящей смолой, охлаждая ее опахалами. Моихъ служанокъ хватило бы на цѣлый гаремъ, евнуховъ на цѣлое войско. У меня есть войска, у меня есть народы! У меня въ пріемной гвардія карликовъ съ трубами слоновой кости на спинахъ.
Антоній вздыхаетъ.
У меня есть упряжки газелей, четверни слоновъ, сотни паръ верблюдовъ, и кобылы съ такой длинной гривой, что путаются въ ней, когда скачутъ, и стада съ такими огромными рогами, что нужно вырубать лѣса, гдѣ они должны пастись. У меня въ садахъ бродятъ жирафы и достаютъ мордами до края моей террасы, когда я отдыхаю послѣ обѣда.
Усѣвшись въ раковину, которую везутъ дельфины, я прогуливаюсь по гротамъ, слушая какъ падаютъ капли со сталактитовъ. Я плыву въ край алмазовъ, гдѣ мои друзья маги предлагаютъ мнѣ на выборъ лучшіе; затѣмъ я выхожу на землю и возвращаюсь домой.
Она пронзительно свиститъ, — и большая птица, спускаясь съ неба, садится на верхушку ея прически, съ которой осыпается голубая пудра.
Ея опереніе, оранжеваго цвѣта, состоитъ какъ бы изъ металлическихъ чешуекъ. Маленькая головка съ серебрянымъ хохолкомъ выглядитъ человѣческимъ лицомъ. У ней четыре крыла, ястребиныя лапы и огромный павлиній хвостъ, который она распускаетъ за собой кольцомъ,
Она хватаетъ клювомъ зонтикъ Царицы, покачивается слегка, стремясь къ равновѣсію, потомъ топорщитъ перья и остается неподвижной.
Благодарю, прекрасный Симоргъ-анка! ты указалъ мнѣ, гдѣ скрывался возлюбленный! Благодарю, благодарю, посланникъ моего сердца!
Онъ крылатъ, какъ желаніе. Онъ облетаетъ міръ въ теченіе дня. Вечеромъ онъ возвращается; садится у ногъ моего ложа, разсказываетъ мнѣ, что видѣлъ, о моряхъ съ рыбами и кораблями, проплывавшими внизу, о великихъ безлюдныхъ пустыняхъ, что созерцалъ съ высоты неба, о посѣвахъ, что склонялись по полямъ, и о растеніяхъ на развалинахъ покинутыхъ городовъ.
Въ томленіи ломаетъ руки.
О, если бъ ты захотѣлъ, если бъ ты захотѣлъ!.. У меня есть павильонъ на мысѣ по срединѣ перешейка, между двухъ океановъ. Онъ выложенъ стеклянными пластинками, устланъ черепаховыми чешуйками, и открытъ четыремъ вѣтрамъ неба. Съ верху мнѣ видно, какъ возвращаются мои флоты и взбираются на холмъ народы съ тяжестями на плечахъ. Мы спали бы на пуху нѣжнѣе облаковъ, пили бы прохладные напитки, наполняя ими плоды, и мы смотрѣли бы на солнце сквозь изумруды! Идемъ!
Антоній отступаетъ. Она приближается и говоритъ съ раздраженіемъ:
Какъ? ни богатая, ни завлекающая, ни влюбленная? Тебѣ мало всего этого? ты хочешь сладострастную, жирную, съ хриплымъ голосомъ, огненными волосами и пышнымъ тѣломъ? Предпочитаешь ты холодную, какъ кожа змѣй, или большіе черные глаза, мрачнѣе таинственныхъ пещеръ? смотри, вотъ мои!
Антоній, противъ воли, смотритъ.
Всѣ тѣ, кто попадался на твоей дорогѣ, начиная съ дѣвушки на перекресткѣ, что поетъ подъ фонаремъ, до патриціанки, роняющей лепестки розъ съ высоты носилокъ, все, что ты видѣлъ, всѣ образы твоихъ желаній — требуй ихъ! Я не женщина, я міръ. Мои одежды только чтобы падать, и ты найдешь во мнѣ лѣстницу тайнъ!
Антоній скрежещетъ зубами.
Положивъ свой палецъ на мое плечо, ты ощутишь какъ бы потоки пламени во всемъ существѣ. Обладаніе малѣйшей частью моего тѣла дастъ тебѣ больше живой радости, чѣмъ покореніе имперіи. Приблизь же губы! У моихъ поцѣлуевъ вкусъ плода, который растаетъ въ твоемъ сердцѣ! О! какъ ты забудешься сейчасъ среди моихъ волосъ, вдыхая мою грудь, плѣняясь моимъ станомъ и въ пламени моихъ зрачковъ, въ моихъ объятіяхъ, въ вихрѣ…
Антоній дѣлаетъ крестное знаменіе.
Ты презираешь меня! прощай!
Удаляется, плача, затѣмъ возвращается:
Никакихъ колебаній? а я такъ прекрасна!
Смѣется, и обезьяна, поддерживающая конецъ ея шлейфа, приподымаетъ его.
Ты раскаешься, прекрасный отшельникъ, будешь вздыхать! ты соскучишься! а мнѣ смѣшно! тра-та-та-та! ха-ха-ха-ха!
Уходитъ, закрывъ лицо руками, подпрыгивая на одной ногѣ.
Мимо святого Антонія тянутся рабы, лошади, дромадеры, слонъ, служанки, вновь навьюченные мулы, негритята, обезьяна, зеленые скороходы съ лиліями въ рукахъ; — и Царица Савская удаляется, захлебываясь въ судорожныхъ стонахъ; это похоже на рыданіе или на хохотъ.
III.[править]
Послѣ ея ухода Антоній замѣчаетъ ребенка на пороги своей хижины. Это кто-нибудь изъ слугъ царицы, думаетъ онъ.
Ребенокъ этотъ ростомъ не больше карлика, но коренастъ какъ Кабиръ, кривобокъ, жалкаго вида. Его неимовѣрно большая голова покрыта сѣдыми волосами; и онъ дрожитъ подъ плохой туникой, держа въ рукѣ свертокъ папируса.
Свѣтъ луны, на которую набѣжало облако, падаетъ на него.
наблюдаетъ на нимъ издали съ жуткимъ чувствомъ.
Кто ты?
отвѣчаетъ:
Твой прежній ученикъ Иларіонъ!
Ложь! Иларіонъ уже много лѣтъ живетъ въ Палестинѣ.
Я вернулся оттуда! да, конечно, это я!
приближается и разсматриваетъ его.
Но его лицо сіяло, какъ заря, было открыто, радостно. А ты мраченъ и старъ.
Долгій трудъ истомилъ меня!
И голосъ не тотъ. Въ немъ есть что-то леденящее!
Это потому, что я питался горьким!
А сѣдые волосы?
Я столько страдалъ!
въ сторону:
Возможно ли?
Я не былъ такъ далеко, какъ ты предполагаешь. Отшельникъ Павелъ посѣтилъ тебя въ этомъ году, въ мѣсяцѣ шебарѣ. Ровно двадцать дней назадъ Номады принесли тебѣ хлѣба. Позавчера ты просилъ матроса достать тебѣ три шила.
Ему извѣстно все!
Знай притомъ, что я и не покидалъ тебя никогда. Но ты подолгу совсѣмъ не замѣчаешь меня.
Какъ такъ? Правда, въ головѣ моей такой туманъ! Въ особенности сегодня ночью…
Предстали всѣ Смертные Грѣхи. Но ихъ жалкія козни рушатся предъ такимъ Святымъ какъ ты.
О, нѣтъ! нѣтъ! Ежеминутно я поддаюсь слабости! Почему я не изъ тѣхъ, чьи души всегда безтрепетны и духъ твердъ, — какъ великій Аѳанасій, напримѣръ.
Его незаконно рукоположили семь епископовъ!
Что же изъ этого? если его доблесть…
Ну, полно! гордецъ, жестокій, вѣчно въ проискахъ, и, наконецъ, изгнанъ за корыстолюбіе.
Клевета!
Ты не будешь отрицать, что онъ хотѣлъ соблазнить Евстафія, хранителя приношеній?
Дѣйствительно, говорятъ.
Онъ изъ мести сжегъ домъ Арсенія!
Увы!
На Никейскомъ Соборѣ онъ сказалъ, говоря объ Іисусѣ: „человѣкъ Господа“.
О, это богохульство!
Впрочемъ, онъ такъ ограниченъ, что сознается въ непониманіи природы Слова.
улыбаясь отъ удовольствія:
Въ самомъ дѣлѣ, его умъ не очень… возвышенъ.
Если бы его мѣсто занялъ ты, это было бы большимъ счастьемъ и для твоихъ братьевъ и для тебя. Жизнь вдали отъ всѣхъ нехороша.
Напротивъ! Человѣкъ, будучи духомъ, долженъ бѣжать земного тлѣна. Всякое дѣйствіе принижаетъ его. Я желалъ бы совсѣмъ не касаться земли, — даже подошвами ногъ!
Ты лицемѣръ и удаляешься въ пустыню, чтобы полнѣе предаться чрезмѣрности своихъ желаній! Ты отказываешься отъ мяса, бань, вина, рабовъ и почестей; но вѣдь взамѣнъ воображеніе доставляетъ тебѣ пиры, ароматы, голыхъ женщинъ и рукоплесканія толпы! Цѣломудріе твое только болѣе тонкій развратъ, а презрѣніе къ міру безсильная злоба на него! Это-то и дѣлаетъ всѣхъ васъ такими унылыми — быть можетъ еще и сомнѣнія. Обладаніе истиной даетъ радость. Развѣ Христосъ былъ печаленъ? Онъ шествовалъ среди друзей, отдыхалъ въ тѣни маслины, шелъ къ мытарю, умножалъ чаши, прощая грѣшницѣ, исцѣляя всѣ скорби. Ты же сострадаешь только собственному убожеству. Какъ будто угрызеніе совѣсти и дикое безуміе руководитъ тобой, — ты способенъ отвергнуть даже ласку пса, улыбку ребенка.
разражается рыданьями:
Довольно! довольно! ты слишкомъ взволновалъ мое сердце!
Стряхни насѣкомыхъ со своихъ лохмотьевъ! Выйди изъ этой грязи! Твой Богъ не Молохъ, который требуетъ въ жертву тѣла!
Однако, страданіе благословенно. Херувимы склоняются, чтобы пріобщиться крови исповѣдниковъ.
Тогда восхищайся Монтанистами! они превосходятъ всѣхъ другихъ.
Но вѣдь мучениковъ создаетъ истинность ученія!
Какъ могутъ они доказать его правду, одинаково свидѣтельствуя и въ пользу заблужденія?
Замолчи, ехидна!
Это, можетъ быть, не такъ трудно. Увѣщанія друзей, радость, что оскорбляешь народъ, данная клятва, нѣкоторое опьяненіе, тысячи обстоятельствъ помогаютъ имъ.
Антоній удаляется отъ Иларіона. Тотъ слѣдуетъ на нимъ.
Притомъ, этотъ способъ умирать влечетъ большія неудобства. Діонисій, Кипріанъ и Григорій уклонились отъ него. Петръ Александрійскій осудилъ его, и Эльвирскій соборъ…
затыкаетъ уши.
Не слушаю больше!
возвышая голосъ:
И вотъ ты впадаешь въ свой обычный грѣхъ — лѣность. Невѣжество есть пѣна гордости. Говорятъ: „Я убѣжденъ, къ чему спорить?“ и призираютъ учителей, философовъ, преданіе, даже текстъ Закона, котораго не знаютъ. Ты думаешь, что мудрость у тебя въ рукахъ?
Я всегда ее слышу! Ея гремящія слова наполняютъ мнѣ голову.
Усилія понять Бога скорѣе тронутъ его, чѣмъ твои истязанія. Въ насъ цѣнна только жажда Истины. Одна Религія не объясняетъ всего; и разрѣшеніе вопросовъ, которыхъ ты не признаешь, можетъ сдѣлать ее неприступнѣе и выше. Итакъ, для ея спасенья, надо общаться съ ея чадами — иначе Церковь, союзъ вѣрныхъ, стала бы пустымъ звукомъ, — и выслушивать всѣ доводы, не гнушаясь ничѣмъ и никѣмъ. Волшебникъ Валаамъ, поэтъ Эсхилъ и Сивилла Кумская пророчествовали о Спасителѣ. Діонисій Александрійскій получилъ съ Небесъ повелѣніе читать всѣ книги. Святой Климентъ повелѣваетъ поощрять письменность грековъ. Гермасъ былъ обращенъ призракомъ женщины, которую нѣкогда любилъ.
Какая властная рѣчь! Мнѣ кажется, что ты становишься выше…
Дѣйствительно, тѣло Иларіона все увеличивается; и Антоній, чтобы не видѣть его больше, закрываетъ глаза.
Успокойся, добрый отшельникъ!
Сядемъ вотъ здѣсь, на этомъ большомъ камнѣ, — какъ прежде, когда при первомъ проблескѣ дня я привѣтствовалъ тебя и называлъ „ясной звѣздой утра“; а ты сейчасъ же начиналъ своя поученія. Они не окончены. Луна достаточно свѣтла. Я слушаю.
Вынимаетъ изъ-за пояса очиненную тростинку; и скрестивъ на землѣ ноги, со свиткомъ папируса въ рукѣ, подымаетъ взоръ на святого Антонія, который сидитъ рядомъ, по-прежнему склонивъ голову.
Послѣ минутнаго молчанія Иларіонъ продолжаетъ:
Слово Божіе, не правда ли, подтверждено намъ чудесами? Однако, ихъ производили маги Фараона; могутъ производить и другіе обманщики; при этомъ можно впасть въ заблужденіе. Итакъ, что же такое чудо? Событіе, которое кажется намъ какъ бы внѣ природы. Но внаемъ ли мы все ея могущество? и изъ того, что нѣчто обыденное не удивляетъ насъ, слѣдуетъ ли, что мы его понимаемъ?
Это неважно! нужно вѣрить Писанію!
Святой Павелъ, Оригенъ и многіе другіе понимали его не дословно; но если объяснять аллегоріями, оно дѣлается достояніемъ немногихъ и очевидность истины теряется. Какъ быть?
Положиться на Церковь!
Значитъ, Писаніе безполезно?
Ничуть! хотя въ Ветхомъ Завѣтѣ, правда, есть… неясности… Зато Новый сіяетъ чистымъ свѣтомъ.
Однако, у Матѳея ангелъ благовѣстія является Іосифу, а у Лукя — Маріи. Помазаніе Іисуса женщиною происходитъ по первому евангелисту въ началѣ его общественнаго служенія, а по тремъ остальнымъ незадолго до смерти. Напитокъ, предлагаемый на Голгоѳѣ, у Матѳея уксусъ съ желчью, у Марка вино и мирра. По Лукѣ и Матѳею, апостолы не должны брать ни серебра, ни сумы, даже обуви и посоха; у Марка, напротивъ, Іисусъ не позволяетъ имъ имѣть ничего кромѣ обуви и посоха. Я теряюсь!
съ изумленіемъ:
Въ самомъ дѣлѣ… въ самомъ дѣлѣ…
Касаясь кровоточивой, Іисусъ обернулся, говоря: „Кто прикоснулся во мнѣ?“ Значитъ, Онъ не зналъ, кто до него дотронулся? Это противорѣчитъ всевѣдѣнію Іисуса. Если гробницу охраняли стражи, женщинамъ не нужно было заботиться о помощи, чтобъ поднять камень этой гробницы. Значитъ, отсутствовали стражи, или святыя жены не были тамъ. Въ Эммаусѣ онъ вкушаетъ со своими учениками и даетъ имъ осязать свои раны. Это человѣческое тѣло, матеріальный предметъ, вѣсомый, и однако онъ проходитъ сквозь стѣны. Развѣ это возможно?
Нужно было бы много времени, чтобы тебѣ отвѣтить!
Зачѣмъ сходитъ на него Святой Духъ, разъ онъ Сынъ? Для чего ему крещеніе, если онъ Слово? Какъ могъ Дьяволъ искушать его, Бога?
Развѣ эти мысли никогда тебя не посѣщали?
О, да!.. часто! Заглушенныя или бѣснуясь, онѣ живутъ въ моемъ сознаніи. Я сокрушаю ихъ, онѣ приходятъ вновь, душатъ меня; и по временамъ мнѣ кажется, что я проклятъ.
Тогда тебѣ не для чего служить Богу?
Я всегда жажду обожать Его!
Послѣ долгаго молчанія
продолжаетъ:
Но внѣ догмы намъ дана полная свобода исканіи. Хочешь ли ты знать іерархію Ангеловъ, магическую силу Чиселъ, смыслъ зародышей и метаморфозъ?
Да, да! мысль моя рвется изъ тюрьмы. Мнѣ кажется, что напрягая силы я смогу. По временамъ даже, на мгновеніе, а какъ бы отдѣляюсь отъ земли; затѣмъ, снова падаю!
Тайна, которую ты ищешь, хранится мудрыми. Они живутъ въ далекой странѣ, сидятъ подъ гигантскими деревьями, въ бѣлыхъ одеждахъ и спокойны какъ Боги. Ихъ питаетъ теплый воздухъ. Леопарды ходятъ вокругъ по лужайкамъ. Журчанье ручьевъ и ржаніе единороговъ сливается съ ихъ голосами. Ты ихъ услышишь; и ликъ Невѣдомаго откроется тебѣ!
вздыхая:
Путь дологъ, а я старъ!
О! знающіе люди не такъ рѣдки! Есть даже совсѣмъ близко отъ тебя, здѣсь! — идемъ!
IV.[править]
И передъ Антоніемъ огромная базилика.
Изъ глубины падаетъ удивительный свѣтъ, какъ бы отъ многоцвѣтнаго солнца. Онъ освѣщаетъ безконечное множество людскихъ головъ, которыя наполняютъ нефъ и переливаются между колоннъ, къ дальнимъ угламъ, — гдѣ въ деревянныхъ отдѣленіяхъ видны алтари, ложа, цѣпочки изъ маленькихъ голубыхъ камней и изображенныя на стѣнахъ созвѣздія.
Въ толпѣ, кое-гдѣ, останавливаются группы. Мужчины, стоя на скамьяхъ, проповѣдуютъ, поднявъ палецъ; другіе молятся, скрестивъ руки, лежатъ на полу, поютъ гимны или пьютъ вино; за однимъ столомъ вѣрные совершаютъ вечерю; мученики распеленываютъ части тѣла, показывая раны; старцы, опершись на посохи, разсказываютъ о своихъ странствіяхъ.
Среди нихъ ость германцы, обитатели Ѳракіи и Галліи, Скиѳіи и Индіи — со снѣгомъ на бородахъ, перьями въ волосахъ, иглами въ бахромахъ одеждъ, съ почернѣвшими отъ пыли сандаліями и сожженной солнцемъ кожей. Мелькаютъ всевозможныя одежды, пурпурные плащи и платья изо льна, расшитые далматинки, военные шерстяные плащи, матросскія шапочки, митры епископовъ. Глаза у всѣхъ сверкаютъ. Они похожи на палачей или на евнуховъ.
Иларіонъ подвигается впередъ среди нихъ. Всѣ привѣтствуютъ его. Антоній, прижимаясь къ его плечу, наблюдаетъ за ними. Онъ замѣчаетъ много женщинъ. Нѣкоторыя одѣты по-мужски, съ остриженными волосами; ему становится жутко.
Это христіанки, обратившія своихъ мужей. Впрочемъ, женщины всегда за Іисуса, даже язычницы, доказательство — Прокула, жена Пилата и Поппея, любовница Нерона. Не бойся! впередъ!
Безпрерывно появляются новые.
Ихъ все больше, они раздваиваются, легкіе какъ тѣни, производя сильный шумъ, гдѣ сливается рычанье бѣшенства, стоны любви, гимны и брань.
тихо:
Чего они хотятъ?
Господь сказалъ: „Я буду говорить вамъ еще о многомъ“. Они знаютъ это многое.
И онъ толкаетъ его къ золотому трону съ пятью ступенями, гдѣ, окруженный девяносто пятью учениками, которые умащены масломъ, худы и очень блѣдны, возсѣдаетъ пророкъ Манесъ, — прекрасный какъ архангелъ, неподвижный какъ статуя, въ индійскомъ одѣяніи, съ карбункулами въ заплетенныхъ волосахъ; въ лѣвой его рукѣ книга съ рисунками, подъ правой глобусъ. На рисункахъ изображены созданія, дремавшія въ хаосѣ. Антоній наклоняется, чтобы взглянуть.
поворачиваетъ свой глобусъ; и соразмѣряя слова съ лирой, которая звучитъ кристально, произносить:
Земля небесная у высшаго предѣла, земля смертная у низшаго предѣла. Ее поддерживаютъ два ангела, Силендитененсъ и Омофоръ съ шестью лицами.
На вершинѣ самаго высокаго неба пребываетъ безстрастное Божество; ниже, лицомъ къ лицу, Сынъ Божій и Князь тьмы.
Когда тьма приблизилась къ его царству, Богъ извлекъ изъ своей сущности силу, которая произвела перваго человѣка; и онъ надѣлилъ его пятью свойствами. Но демоны тьмы отняли у него одну часть, и эта часть — душа.
Есть только одна душа — разлитая повсюду, какъ воды рѣки, у которой много рукавовъ. Это она вздыхаетъ въ вѣтрѣ, скрежещетъ въ мраморѣ подъ пилой, воетъ голосомъ моря; и она плачетъ молочными слезами, когда срываютъ листья смоковницы.
Души, покинувъ этотъ міръ, переселяются на звѣзды, которыя одушевлены.
смѣется.
Какая безсмысленная выдумка!
безъ бороды и суроваго вида:
Почему?
Антоній хочетъ отвѣчать. Но Иларіонъ шепчетъ ему, что этотъ человѣкъ великій Оригенъ; а
продолжаетъ:
Сначала онѣ останавливаются на лунѣ, гдѣ очищаются. Затѣмъ восходятъ къ солнцу.
тихо:
Не знаю… что намъ мѣшаетъ… вѣрить въ это.
Цѣль всякаго созданія есть освобожденіе небеснаго луча, заключеннаго въ матеріи. Онъ улетаетъ съ большей легкостью въ запахахъ, пряностяхъ, ароматѣ стараго вина, въ легкихъ вещахъ, которыя похожи на мысли. Но дѣйствія жизни задерживаютъ его. Убійца возродится въ тѣлѣ селефа, умерщвляющій животное станетъ этимъ животнымъ; если ты сажаешь виноградную лозу, ты будешь связанъ ея вѣтвями. Питаніе заглушаетъ его. Итакъ, воздерживайтесь! поститесь!
Они умѣренны, какъ ты видишъ!
Его много въ мясѣ, меньше въ травахъ. Впрочемъ, Чистые, благодаря своимъ заслугамъ, лишаютъ растительность этой свѣтоносной части и она восходить къ своему очагу. Животныя, размножаясь, заточаютъ ее въ тѣлѣ. Итакъ, бѣгите женщинъ!
Удивляйся ихъ воздержанію!
Или, лучше, дѣлайте такъ, чтобы онѣ были безплодны. — Для души лучше пасть на землю, чѣмъ изнывать въ тѣлесныхъ путахъ!
О, мерзость!
Что значитъ рядъ этихъ гнусностей? Вѣдь Церковь же сдѣлала изъ брака таинство!
въ сирійской одеждѣ:
Онъ питаетъ прискорбный строй жизни! Отецъ, желая наказать мятежныхъ ангеловъ, приказалъ имъ создать міръ. Христосъ явился, чтобы Богъ іудеевъ, который былъ однимъ изъ этихъ ангеловъ…
Ангелъ? Онъ! Творецъ!
Развѣ онъ не желалъ убить Моисея, обмануть своихъ пророковъ, соблазнить народы, распространить ложь и идолопоклонство?
Конечно, Творецъ не есть истинный Богъ!
Матерія вѣчна!
одѣтый вавилонскимъ магомъ:
Она была произведена Семью планетными Духами.
Ангелы создали души!
Дьяволъ создалъ міръ!
отскакиваетъ назадъ:
О, ужасъ!
поддерживая его:
Ты слишкомъ скоро отчаиваешься! Ты плохо понимаешь ихъ ученіе. Вотъ нѣкто, воспринявшій его отъ Ѳеодата, друга святого Павла. Выслушай его!
И по знаку Иларіона выступаетъ
въ туникѣ изъ серебристой ткани; у него хриплый голосъ и острый черепъ:
Міръ есть созданіе безумнаго Бога.
опускаетъ голову.
Созданіе безумнаго Бога!..
Послѣ долгаго молчанія:
Какимъ образомъ?
Совершеннѣйшее изъ существъ, Эоновъ, Бездна, почивала въ лонѣ Глубины съ Мыслью. Изъ ихъ союза возникъ Умъ, подругой котораго стала Истина.
Умъ и Истина породили Слово и Жизнь, тѣ, въ свою очередь, Человѣка и Церковь; — и это составляетъ восемь Эоновъ!
Считаетъ по пальцамъ.
Слово и Истина произвели десять другихъ Эоновъ, то-есть пять паръ. Человѣкъ и Церковь — двѣнадцать другихъ, и между ними Параклета и Вѣру, Надежду и Милосердіе, Совершенство и Мудрость, Софію.
Совокупность этихъ тридцати Эоновъ составляетъ Плэрому, или Всебытіе Бога. Такимъ образомъ, какъ эхо голоса, который удаляется, какъ струйки улетающаго благоуханія, какъ свѣтъ заходящаго солнца, постепенно понижаются Могущества, исшедшія отъ Начала.
Но Софія, желая познать Отца, устремилась за предѣлы Плэромы; — и тогда Слово создало другую пару, Христа и Святого Духа, который соединилъ между собой Эоны; и всѣ вмѣстѣ они дали Іисуса, цвѣтокъ Плэромы.
Между тѣмъ, порывъ Софіи къ бѣгству оставилъ въ пустотѣ ея образъ, дурную сущность, Ахарамосъ. Спасителъ сжалился надъ нею, освободилъ ее отъ страстей; — и изъ улыбки освобожденной Ахарамосъ родился свѣтъ; ея слезы обратились въ воды, ея скорбь произвела черную матерію. Ахарамосъ стала матерью Деміурга, сотворившаго міры, небеса и Дьявола. Онъ обитаетъ гораздо ниже Плэромы, даже не замѣчая ее, такъ что считаетъ себя истиннымъ Богомъ, и повторяетъ устами своихъ пророковъ: „Нѣтъ иного Бога, кромѣ меня!“ Затѣмъ онъ создалъ человѣка, и бросилъ ему въ душу духовныя сѣмена; это была Церковь, отблескъ другой Церкви, обитавшей въ Плэромѣ.
Ахарамосъ, въ нѣкій день, достигнувъ высшей области, соединится со Спасителемъ; огонь, скрытый въ мірѣ, уничтожитъ всю матерію, пожретъ самъ себя, и люди, сдѣлавшись чистыми духами, обручатся съ ангелами!
Тогда Демонъ будетъ побѣжденъ, и начнется Царство Божіе!
Антоній сдерживаетъ крикъ; и тотчасъ его беретъ за локоть
Высшее Существо съ безконечными излученіями называется Абраксасъ, а Спаситель со всѣми своими добродѣтелями Каулакау, иначе линія надъ линіей, прямизна надъ прямизной.
Силу Каулакау получаютъ съ помощью нѣкоторыхъ словъ, написанныхъ на этомъ халцедонѣ, чтобы облегчить память.
И онъ показываетъ у себя на шеѣ камешекъ, на которомъ вырѣзаны причудливыя строки.
Тогда ты будешь перенесенъ въ Невидимое; и ставъ выше закона, ты будешь презирать все, даже добродѣтель.
Мы-же, Чистые, мы должны бѣжать страданія, по примѣру Каулакау.
Какъ? а крестъ?
въ гіацинтовыхъ платьяхъ отвѣчаютъ ему:
Скорбь, ничтожество, проклятіе и угнетеніе нашихъ отцовъ уничтожены благодаря пришествію пославшаго!
Можно отрицать Христа низшаго, человѣка-Іисуса; но нужно поклоняться другому Христу, родившемуся въ его лицѣ изъ-подъ крыла Голубицы.
Почитайте бракъ! Духъ Святой Женскаго рода!
Иларіонъ исчезъ; и Антоній, тѣснимый толпой, оказывается передъ
которые расположились съ женщинами на багряныхъ подушкахъ:
Прежде чѣмъ возвратиться къ Единому, ты пройдешь черезъ рядъ условій и дѣйствій. Чтобы избавиться отъ мрака, исполняй отнынѣ его дѣла! Супругъ скажетъ сейчасъ супругѣ: „Окажи милость брату“, и она поцѣлуетъ тебя.
сидятъ вокругъ дымящагося кушанья:
Это идоложертвенное мясо; попробуй! Отступничество дозволено, когда сердце чисто. Насыщай тѣло тѣмъ, чего оно требуетъ. Старайся истощить его распутствомъ! Пруникосъ, мать-Неба, погрязала въ безстыдствахъ.
Съ
въ золотыхъ кольцахъ струится бальзамъ:
Приди къ намъ, чтобы соединиться съ Духомъ!
Приди къ намъ, чтобы испить безсмертія!
И одинъ изъ нихъ показываетъ ему, на пологомъ, тѣло человѣка съ головой осла. Это изображеніе Саваоѳа, отца Дьявола. Въ знакъ ненависти онъ плюетъ на него.
Другой открываетъ очень низкое ложе, усыпанное цвѣтами и говоритъ:
Сейчасъ исполнятся духовные браки.
У третьяго хрустальная чаша, онъ взываетъ; въ ней появляется кровь.
А! вотъ она! вотъ она! кровь Христова!
Антоній отскакиваетъ. Но его обрызгиваютъ водой изъ какого-то чана.
бросаются туда, головой внизъ и бормочутъ:
Человѣкъ, возрожденный крещеніемъ, безгрѣшенъ!
Затѣмъ онъ проходитъ вблизи большого огня, гдѣ грѣются адамиты, совершенно голые, подражая райской чистотѣ; и онъ сталкивается съ
которые валяются на землѣ, въ полудремотѣ, оцѣпенѣвъ:
О! дави насъ, если хочешь, мы не двинемся! Трудъ есть грѣхъ, всякое занятіе скверна!
за ними отвратительные
мужчины, женщины и дѣти, всѣ вмѣстѣ на кучѣ грязи, подымаютъ противныя лица, испачканныя виномъ:
Низшія части тѣла, созданныя Дьяволомъ, ему и принадлежатъ. Пейте, ѣшьте, распутничайте!
Преступленія суть потребности, которыя ниже взгляда Бога!
Но вдругъ изъ ихъ толпы выскакиваетъ
въ карѳагенскомъ плащѣ, со связкой ремней въ рукѣ; и стегая безъ разбору направо и налѣво, бѣшено кричитъ:
А! лгуны, разбойники, симоніане, еретики и демоны! черви школъ, подонки ада! Этотъ, Маркіонъ — матросъ изъ Синопа, отлученный за кровосмѣшеніе; Карпократа изгнали какъ мага; Этій укралъ свою любовницу, Николай продавалъ жену; а Манесъ, называющій себя Буддой, и имя котораго Кубрикъ, былъ заживо ободранъ остріемъ тростника, такъ что его ссохшаяся кожа качается на воротахъ Ктезифона!
узнаетъ Тертулліана, и бросается къ нему.
Учитель! ко мнѣ! ко мнѣ!
продолжая:
Разбивайте иконы! закрывайте лица дѣвушекъ! Молитесь, поститесь, плачьте, умерщвляйте плоть! прочь философію! прочь книги! послѣ Іисуса знаніе безполезно!
Никого нѣтъ; и Антоній видитъ вмѣсто Тертулліана женщину, которая сидитъ на каменной скамьѣ.
Она рыдаетъ, прислонивъ голову къ колоннѣ, съ распущенными волосами, поникнувъ тѣломъ въ темной длинной одеждѣ.
Затѣмъ, они оказываются рядомъ, вдалекѣ отъ толпы; — и настаетъ молчаніе, необычайный миръ, какъ въ лѣсахъ, когда замираетъ вѣтеръ и листья сразу затихаютъ.
Женщина эта прекрасна, хотя поблекла и мертвенной блѣдности. Они глядятъ другъ на друга; и глаза ихъ обмѣниваются какъ бы волнами мыслей, тысячами старыхъ, неясныхъ, глубокихъ чувствъ. Наконецъ,
произноситъ:
Я была въ послѣднемъ отдѣленіи бань, и дремала подъ шумъ улицъ.
Вдругъ я услышала возгласы. Кричали: „Это магъ! это Дьяволъ!“ И толпа остановилась передъ нашимъ домомъ, противъ храма Эскулапа. Я поднялась на рукахъ до высоты отдушины.
На перистилѣ храма стоялъ человѣкъ съ желѣзнымъ ошейникомъ на шеѣ. Онъ бралъ угли съ жаровни и проводилъ себѣ на груди широкія полосы, взывая: „Іисусъ, Іисусъ!“ Народъ говорилъ: „Это не дозволено! побьемъ его камнями!“ А онъ продолжалъ. Это было неслыханно, очаровательно. Широкіе какъ солнце цвѣты вращались передъ моими глазами, и я слышала въ пространствахъ звонъ золотой арфы. День угасъ. Перекладины выскользнули изъ моихъ рукъ, тѣло ослабло, и когда онъ увелъ меня въ свой домъ…
Но о комъ ты говоришь?
О Монтанѣ, разумѣется!
Его нѣтъ въ живыхъ.
Неправда!
Нѣтъ, Монтанъ живъ!
Антоній оборачивается; и рядомъ съ нимъ, на скамьѣ, съ другой стороны, сидитъ вторая женщина — бѣлокурая, и еще блѣднѣе, съ припухшими вѣками, какъ будто она долго плакала. Не дожидаясь вопроса, она говоритъ:
Мы возвращались изъ Тарса горами, какъ вдругъ, на поворотѣ дороги, увидѣли человѣка подъ смоковницей.
Онъ кричалъ издали: „Остановитесь!“ И онъ обрушился на насъ съ бранью. Сбѣжались рабы. Онъ разразился смѣхомъ. Лошади заупрямились. Всѣ меделянки зарычали.
Онъ стоялъ. Потъ стекалъ по его лицу. Вѣтеръ хлопалъ его плащемъ.
Называя насъ по именамъ, онъ осуждалъ тщету нашей жизни, позоръ нашихъ тѣлъ; — и онъ подымалъ кулакъ въ сторону дромадеровъ, ибо подъ нижней челюстью у нихъ висятъ серебряные колокольчики.
Его неистовство вливало ужасъ въ мое сердце; но это была какъ бы страсть, которая баюкала, опьяняла.
Сначала приблизились рабы. „Господинъ, сказали они, животныя устали“; потомъ подошли женщины: „Намъ страшно“, и рабы удалились. Потомъ дѣти заплакали: „Мы голодны!“. И такъ какъ женщины не получили отвѣта, онѣ исчезли.
А онъ говорилъ. Я почувствовала, что около меня есть кто-то. Это былъ мужъ; я слушала другого. Онъ ползъ между камнями, восклицая: „Ты покидаешь меня?“ и я отвѣтила: Да! уйди!» — и пошла за Монтаномъ.
За евнухомъ!
А, это удивляетъ тебя, грубое сердце! Однако, Магдалина, Іоанна, Марѳа и Сусанна не раздѣляли ложа Спасителя. Души, еще лучше чѣмъ тѣла, могутъ соединяться въ страсти. Чтобы сохранить чистою Эвстолію, епископъ Леонтій изувѣчилъ себя, — любя больше свою любовь, чѣмъ полъ. Притомъ это не моя вина; нѣкій духъ принуждаетъ меня къ этому; Сотасъ не могъ меня излѣчить. А между тѣмъ онъ жестокъ! Что мнѣ за дѣло! Я послѣдняя изъ пророчицъ; и послѣ меня настанетъ конецъ свѣта.
Онъ осыпалъ меня подарками. Впрочемъ кто любятъ его съ такой силой, — и кого онъ любить такъ?
Ложь! меня!
Нѣтъ, меня!
Онѣ дерутся.
Между ихъ плечъ показывается голова негра.
въ черномъ плащѣ, который застегивается двумя костями мертвеца:
Успокойтесь, моя голубицы! Неспособные къ земному счастью, мы живемъ, благодаря этому союзу, въ полнотѣ духовной. За вѣкомъ Отца вѣкъ Сына; я я предвѣщаю третій — Параклета. Его свѣтъ сошелъ на меня въ тѣ сорокъ ночей, когда Іерусалямъ небесный блисталъ на небѣ надъ моимъ домомъ въ Пепузѣ.
Ахъ, какъ вы кричите въ томленіи, когда бичи хлещутъ васъ! какъ ваши страждущіе члены предлагаются моимъ ласкамъ! какъ изнемогаете вы на моей груди отъ неосуществляемой любви! она такъ сильна, что открыла вамъ міры; и вы можете теперь видѣть души.
Антоній дѣлаетъ жестъ удивленія.
вновь появившійся рядомъ съ Монтаномъ:
Безъ сомнѣнія, такъ какъ у души есть тѣло, — то, у чего нѣтъ тѣла, не существуетъ.
Чтобы утончить ее, я предписалъ много истязаній, три поста въ годъ, и на каждую ночь молитвы, при которыхъ закрываютъ ротъ, — изъ опасенія чтобы дыханіе, улетая, не помутняло мысль. Нужно воздерживаться отъ вторыхъ браковъ, а лучше вообще отъ брака! Съ женщинами грѣшили ангелы.
во власяницахъ изъ конскаго волоса:
Спаситель сказалъ: «Я пришелъ разрушить дѣло Женщины».
во власяницахъ изъ камыша:
Дерево зла это она! Одежды изъ шкуръ вотъ наше тѣло.
И, подвигаясь все въ томъ же направленіи, Антоній встрѣчаетъ
распростертытъ по полу, съ кровавыми пятнами подъ туниой, въ нижней части живота. Они предлагаютъ ему ножъ:
Дѣлай какъ Оригенъ и какъ мы! или ты боишься боли, трусъ? Или тебя удерживаетъ любовь къ плоти, лицемѣръ?
И пока онъ смотритъ какъ они дергаются, вытягиваясь на спинѣ, въ лужахъ крови, мимо проходятъ
у которыхъ волосы завязаны гадюкой; они выкликаюутъ ему:
Слава Каину! Слава Содому! слава Іудѣ!
Каинъ создалъ племя сильныхъ. Содомъ ужаснулъ землю своею карой; и благодаря Іудѣ Богъ спасъ міръ! — да, Іудаі безъ него нѣтъ смерти и нѣтъ искупленія!
Они исчезаютъ въ ватагѣ
одѣтыхъ въ волчьи шкуры, въ вѣнкахъ изъ терновника, съ желѣзными палицами.
Давите плодъ! возмущайте источникъ! топите дѣтей! Грабьте богатаго, который счастливъ, который много ѣстъ! Бейте бѣднаго, который завидуетъ попонѣ осла, пиру собаки, гнѣзду птицы и страдаетъ, что другіе не такъ ничтожны какъ онъ.
Мы, Святые, чтобы приблизить конецъ свѣта, отравляемъ, жжемъ, убиваемъ!
Спасеніе только въ мукѣ. Мы создаемъ себѣ муку. Мы срываемъ клещами кожу со своихъ головъ, мы ложимся подъ плугъ, бросаемся въ пасть печей!
Долой крещеніе! долой евхаристію! долой бракъ! проклятіе всему!
И вотъ повсюду въ базиликѣ безумства удваиваются.
Аудиты мечутъ стрѣлами въ Дьявола; Коллиридиты бросаютъ къ потолку голубыя покрывала; Аскиты простираются передъ бурдюкомъ; Маркіониты намазываютъ мертвеца масломъ. Женщина рядомъ съ Апеллесомъ, чтобы лучше изъяснить его ученіе, показываетъ круглый хлѣбецъ въ бутылкѣ; другая раздаетъ среди Самисеянъ пыль со своихъ сандалій какъ просфору. На ложѣ Маркосіанъ, устланномъ розами, обнимаются двое любовниковъ.
Циркумцелліоны умерщвляютъ другъ друга, Валезіане хрипятъ, Вардесанъ поетъ, Карпократъ танцуетъ, Максимилла и Пресцилла громко вздыхаютъ; — а лжепророчица изъ Каппадокіи, вся голая, облокотясь на льва и потрясая тремя факелами, выкрикиваетъ Страшный Призывъ.
Колонны колеблются, какъ стволы деревьевъ, амулеты на шеяхъ Ересіарховъ перекрещиваются огненными линіями, созвѣздія въ часовняхъ движутся и стѣны разступаются подъ плескомъ толпы, каждая голова которой — стремительная, ревущая волна,
Между тѣмъ, — изъ нѣдръ этихъ криковъ раздается при взрывахъ смѣха пѣснь, гдѣ снова слышится имя Христа.
Это люди изъ простонародья, всѣ они бьютъ въ ладоши, соблюдая тактъ. Среди нихъ
въ одеждѣ дьякона.
Безумцы, возстающіе на меня, берутся объяснять безсмысленное; и чтобы погубить ихъ совершенно, я сочинилъ небольшія пѣсенки, которыя такъ забавны, что ихъ знаютъ наизусть на мельницахъ, въ кабачкахъ и гаваняхъ.
Тысячу разъ нѣтъ! Сынъ не совѣченъ Отцу, и не единосущенъ! Иначе онъ не сказалъ бы — «Отче, да минуетъ меня чаша сія! — что ты называешь меня благимъ? Никто не благъ, какъ только одинъ Богъ. — Восхожу къ Богу моему и Богу вашему!» и другихъ словъ, указывающихъ, что онъ созданъ. Это видно, кромѣ того, изъ всѣхъ его названій: агнецъ, пастырь, родникъ, мудрость, сынъ человѣческій, пророкъ, добрый путь, краеугольный камень!
Я же утверждаю, что оба они одно.
Антіохійскій соборъ установилъ обратное.
Что же такое Слово?.. Кто былъ Іисусъ?
Супругъ раскаявшейся Ахарамосъ!
Симъ, сынъ Ноя!
Мельхиседекъ!
Онъ былъ просто человѣкъ!
Онъ принялъ его видъ! онъ притворно страдалъ.
Это проявленіе Отца!
Отецъ и Сынъ два образа единаго Бога!
Онъ былъ сначала въ Адамѣ, затѣмъ въ человѣкѣ!
И онъ воскреснетъ!
Немыслимо, — тѣло его небесно!
Онъ сталъ Богомъ только послѣ крещенія!
Его жилище — солнце!
И всѣ ересіархи окружаютъ Антонія, который плачетъ, закрывъ лицо руками. Къ нему подходитъ
съ красной бородой, испятнанной проказой кожей, и дико смѣется:
Его душа была душой Исава! Онъ страдалъ беллерофонтовой болѣзнью; а его мать, продавщица ароматовъ, отдалась Пантеру, римскому солдату, на снопахъ маиса, вечеромъ во время жатвы.
быстро подымаетъ голову, молча оглядываетъ ихъ; затѣмъ, надвигаясь прямо на нихъ:
Ученые, маги, епископы и діаконы, люди и призраки, прочь! прочь! Всѣ вы обманъ!
Наши мученики больше мученики чѣмъ твои, наши молитвы труднѣе, порывы любви выше, восторги такъ же долги.
Но нѣтъ откровенія! нѣтъ доказательствъ!
Тогда всѣ потрясаютъ въ воздухѣ свитками папируса, деревянными дощечками, кусками кожи, полосами тканей; — и, толкая другъ друга, кричатъ:
Вотъ Евангеліе іудеевъ!
Евангеліе Господа!
Евангеліе Евы!
Евангеліе Ѳомы!
Евангеліе Іуды!
Трактатъ о присоединенной душѣ!
Пророчество Баркуфа!
Антоній отбивается, выскальзываетъ отъ нихъ; — и замѣчаетъ въ углу, совсѣмъ въ тѣни
изсохшихъ какъ муміи, съ угасшимъ взоромъ, бѣлыми бровями.
Они говорятъ дрожащимъ голосомъ:
Мы знали его, да, и мы знали сына плотника! Онъ былъ намъ ровесникомъ, мы жили на той-же улицѣ. Онъ забавлялся лѣпкой маленькихъ птицъ изъ грязи и не боялся остраго края абаки; помогалъ работать отцу, или сматывалъ матери клубки крашеной шерсти. Затѣмъ совершилъ путешествіе въ Египетъ, откуда вывезъ великія тайны. Мы были въ Іерихонѣ, когда онъ встрѣтился съ пожирателемъ саранчи. Они бесѣдовали вполголоса, такъ что нельзя было ничего услышать. Но съ этого именно времени онъ нашумѣлъ въ Галилеѣ и на его счетъ стали разсказывать много басенъ.
Подрагивая продолжаютъ:
Мы знали его, да, и мы! мы знали его!
Ахъ, говорите еще! еще! Какое было у него лицо?
Дикаго и отталкивающаго вида; — ибо онъ былъ обремененъ всѣми грѣхами, всѣми скорбями и всѣми уродствами міра.
О, нѣтъ, нѣтъ! Мнѣ кажется, напротивъ, что весь его обликъ имѣлъ нечеловѣческую прелесть.
Въ Панеадѣ, передъ старой лачугой, въ чащѣ травъ, есть каменная статуя, воздвигнутая, какъ утверждаютъ, кровоточивой. Но время изъѣло ей лицо, и дожди испортили надпись. Изъ группы Карпократіанъ выходитъ женщина.
Нѣкогда я была діакониссой въ Римѣ, въ маленькой церкви, и показывала вѣрнымъ серебряные образки св. Павла, Гомера, Пиѳагора и Іисуса Христа. У меня сохранился только Христовъ.
Пріоткрываетъ плащъ.
Хочешь его?
Онъ вновь появляется, самъ, когда мы зовемъ его. Пора! Приди!
И Антоній чувствуетъ на своемъ плечѣ грубую руку, которая уводитъ его.
Онъ всходитъ по совершенно темной лѣстницѣ; — и пройдя много ступенекъ, оказывается передъ дверью.
Тогда тотъ, кто ведетъ его (быть можетъ, Иларіонъ? онъ этого не знаетъ), говоритъ другому на ухо: «Сейчасъ придетъ Господь», — и ихъ вводятъ въ комнату съ низкимъ потолкомъ, безъ убранства.
Прежде всего его поражаетъ — прямо передъ глазами — длинная куколка кроваваго цвѣта, съ головой человѣка, откуда льются лучи и со словомъ Кнуфисъ, опоясывающимъ ее греческими буквами. Она возвышается надъ колонной, помѣщенной посреди пьедестала. На другихъ стѣнахъ комнаты медальоны полированнаго желѣза изображаютъ головы животныхъ, — льва, быка, орла, собаки, и даже осла!
Глиняныя свѣтильни, висящія подъ этими изображеніями, слабо мерцаютъ. Сквозь отверстіе въ стѣнѣ Антоній видитъ лунный свѣтъ вдали на волнахъ, и различаетъ даже ихъ мѣрный, слабый плескъ, вмѣстѣ съ глухимъ шорохомъ судна, которое трется килемъ о камешки мода.
Мужчины, на корточкахъ, спрятавъ лица подъ плащи, являютъ по временамъ подавленные, какъ бы лающіе звуки. Женщины дремлютъ, закрывъ лицо руками, которыя опираются на колѣна; онѣ такъ закутаны покрывалами, что ихъ можно принять за ворохи одеждъ вдоль стѣнъ. Рядомъ съ ними полуголыя дѣти, облѣпленныя паразитами, съ безсмысленнымъ видомъ глядятъ на свѣтильни; и никто ничего не дѣлаетъ; ждутъ чего-то.
Говорятъ вполголоса о своихъ семьяхъ, сообщаютъ другъ другу средства отъ болѣзней. Многіе отплываютъ на разсвѣтѣ, такъ какъ преслѣдованія становятся невыносимы. Язычниковъ, однако, не трудно обмануть: «Они думаютъ, глупцы, что мы почитаемъ Кнуфисъ»
Но одинъ изъ братьевъ, внезапно вдохновившись, становится передъ колонной, гдѣ лежитъ хлѣбъ, который возвышается надъ корзиной съ укропомъ и кирказономъ. Остальные заняли свои мѣста, и стоя образуютъ три параллельныя линіи.
развертываетъ свитокъ, испещренный цилиндрами, и начинаетъ:
На мракъ сошелъ лучъ Слова, и раздался неистовый крикъ, походившій на голосъ свѣта.
отвѣчаютъ, покачиваясь:
Кири элейсонъ!
Человѣкъ, затѣмъ, былъ созданъ безчестнымъ Богомъ Израиля при помощи —
перебирая медальоны.
Астофая, Орая, Савнона, Адонаи, Элои, Яо!
И онъ пребывалъ въ грязи, мерзкій, слабый, безобразный, безъ мысли.
жалобно:
Кири элейсонъ!
Но Софія, сострадая, оживила его частицей своей души:
Тогда, видя что человѣкъ такъ прекрасенъ, Богъ былъ охваченъ гнѣвомъ. Онъ заключилъ его въ свое царство, запретивъ ему древо познанія.
А та еще разъ помогла ему! Она послала змѣя, который посредствомъ многихъ уловокъ заставилъ его преступить этотъ законъ злобы.
И человѣкъ, вкусившій знанія, понялъ небесное.
съ силой:
Кири элейсонъ!
Но Іабдалаосъ, чтобъ отомстить, низринулъ человѣка въ матерію, и съ нимъ змѣя!
очень тихо:
Кири элейсонъ!
Затихаютъ и молчатъ.
Запахи гавани смѣшиваются въ тепломъ воздухѣ съ копотью свѣтиленъ. Ихъ фитили, потрескивая, тухнутъ; кружатся длинные москиты. Антоній хрипитъ въ тоскѣ; онъ ощущаетъ какъ бы нѣчто чудовищное, что разлито вокругъ, ужасъ передъ надвигающимся преступленіемъ.
пристукивая пяткой, щелкая пальцами, потрясая головой, неистовымъ темпомъ поетъ гимнъ, подъ звонъ кимваловъ и пронзительной флейты. Явись! Явись! Явись! покинь свою пещеру! Быстрый, что бѣжишь безъ ногъ, ловецъ, что хватаешь безъ рукъ!
Въ извивахъ, какъ рѣки, кругообразный, какъ солнце, черный съ золотыми пятнами, какъ небо усыпанное звѣздами! Похожій на обвивы лозы и спирали внутренностей!
Нерожденный! пожиратель земли! вѣчно юный! прозорливецъ! чтимый въ Эпидаврѣ! Добрый къ людямъ! излѣчившій царя Птоломея, воиновъ Моисея, и Главка сына Миноса! Явись! Явись! Явись! покинь свою пещеру!
Явись! Явись! Явись! покинь свою пещеру!
Однако никого нѣтъ.
Что это значитъ? Что съ нимъ?
Начинаютъ совѣщаться, предлагаютъ средства.
Старикъ приноситъ глыбу дерну. Тогда въ корзинѣ что-то подымается. Зелень колеблется, цвѣты падаютъ — и показывается голова пиѳона.
Онъ медленно ползетъ по краю хлѣба, какъ живое кольцо вокругъ неподвижнаго диска, затѣмъ развертывается, удлиняется; онъ громаденъ и значительнаго вѣса. Чтобы не дать ему коснуться пола, мужчины поддерживаютъ его грудью, женщины головами, дѣти ладонями; — и его хвостъ, проходя сквозь отверстіе въ стѣнѣ, тянется безъ конца, до два моря. Кольца его развертываются, комната наполняется ими; они сдавливаютъ Антонія.
впиваясь губами въ его кожу, вырываютъ другъ у друга хлѣбъ, который онъ откусилъ.
Это ты! это ты!
Вознесенный сначала Моисеемъ, сокрушенный Езекіей, возстановленный Мессіей. Онъ пилъ тебя въ струяхъ крещенія; но ты покинулъ его въ саду Оливъ и онъ почувствовалъ тогда всю свою слабость.
Изогнутый на перекладинѣ креста, надъ его головой, пуская слюну на терновый вѣнецъ, ты видѣлъ его смерть. — Ибо ты не Іисусъ, нѣтъ, ты Слово! ты Христосъ!
Антоній лишается чувствъ отъ ужаса и падаетъ на щепки передъ своей хижиной, гдѣ мягко теплится факелъ, выскользнувшій изъ его рукъ.
Отъ этого сотрясенія глаза его раскрываются; и передъ нимъ Нилъ, струистый и свѣтлый въ серебрѣ луны, какъ огромная змѣя среди песковъ; — видѣнія не прекращаются, такъ что онъ и не покидалъ Офитовъ; они окружаютъ его, зовутъ, везутъ пожитки, сходятъ къ гавани. Онъ пoплываетъ съ ними.
Проходитъ неопредѣленное время.
И вотъ надъ нимъ сводъ темницы. Рѣшетки передъ глазами выглядятъ черными линіями на голубомъ фонѣ; — а справа и слѣва, въ тѣни, плачутъ и молятся люди, которыхъ ободряютъ и утѣшаютъ стоящіе вокругъ нихъ.
За стѣнами чувствуется гулъ толпы и роскошь лѣтняго дня.
Пронзительные голоса предлагаютъ арбузы, воду, напитки со льдомъ, набитыя сѣномъ подушки для сидѣнья. По временамъ гремятъ рукоплесканія. Слышно, какъ ходятъ надъ головой.
Вдругъ раздается долгій ревъ, могучій, замогильный, какъ шумъ воды въ акведукѣ.
И онъ видитъ передъ собой, за рѣшеткой другой клѣтки, шагающаго льва, — затѣмъ рядъ сандалій, голыя ноги и пурпурную бахрому. Выше, симметрично расширяясь, идутъ круги зрителей, отъ самаго нижняго, заключающаго арену, до наивысшаго, гдѣ yкрѣплены шесты, поддерживающіе гіацинтовый навѣсъ, который натянутъ въ воздухѣ на веревкахъ. Лѣстницы, сходясь къ центру, прорѣзаютъ на равныхъ разстояніяхъ эти огромныя каменныя кольца. Ступени теряются подъ массой сидящихъ — всадниковъ, сенаторовъ, солдатъ, плебеевъ, весталокъ и куртизанокъ, — въ шерстяныхъ капюшонахъ, шелковыхъ облаченіяхъ, желтыхъ туникахъ, съ украшеніями изъ драгоцѣнныхъ камней, султанами изъ перьевъ, ликторскими связками; и все это кишитъ, кричитъ, оглушаетъ его шумомъ и неистовствомъ, какъ огромный кипящій котелъ. Посреди арены, на жертвенникѣ, дымится въ сосудѣ ладанъ.
Люди, которые окружаютъ его — христіане, приговоренные къ растерзанію. На мужчинахъ красные плащи жрецовъ Сатурна, женщины въ повязкахъ Цереры. Друзья дѣлятъ между собой остатки ихъ одеждъ, кольца. Чтобы проникнуть въ тюрьму, говорятъ они, пришлось потратить много денегъ. Ну что же, они останутся до конца.
Среди утѣшающихъ Антоній замѣчаетъ лысаго человѣка въ червой туникѣ, лицо котораго ему откуда-то уже знакомо; онъ поучаетъ о ничтожествѣ міра и блаженствѣ избранныхъ. Антоній охваченъ любовью. Онъ жаждетъ случая отдать свою жизнь на Спасителя, и ему кажется, что самъ онъ тоже одинъ ивъ этихъ мучениковъ.
Но кромѣ фригійца съ длинными волосами, который поднялъ руки кверху, всѣ печальны. Старикъ рыдаетъ на скамейкѣ, а молодой человѣкъ мечтаетъ стоя, склонивъ голову.
отказывавшійся платить передъ статуей Минервы, на углу перекрестка, смотритъ на товарищей, какъ бы говоря взглядомъ:
Вы должны были бы помочь мнѣ! Сообщества добиваются иногда, чтобы ихъ оставили въ покоѣ. Многіе изъ васъ запаслись даже подложными свидѣтельствами, что жертвы принесены.
Спрашиваетъ:
Развѣ не Петръ Александрійскій установилъ, какъ нужно поступать, когда поколебленъ мученіями?
Продолжаетъ про себя:
Ахъ, это очень тяжело въ мои годы! немощи дѣлаютъ меня такимъ слабымъ! Однако, я могъ-бы еще прожить до слѣдующей зимы!
Воспоминаніе о маленькомъ садикѣ умиляетъ его; — и онъ смотритъ въ сторону жертвенника.
который дракой нарушилъ празднество Аполлона, бормочетъ:
А вѣдь только отъ меня зависѣло — убѣжать въ горы!
— Солдаты схватили бы тебя,
произноситъ одинъ изъ братьевъ.
— О, я поступилъ бы какъ Кипріанъ; я бы отрекся; и во второй разъ былъ мужественнѣй, я увѣренъ!
Затѣмъ онъ думаетъ о безконечныхъ дняхъ предстоявшей жизни, о всѣхъ радостяхъ, которыхъ онъ не узнаетъ; — и онъ смотритъ въ сторону жертвенника. Но
подбѣгаетъ къ нему:
Какой позоръ! Какъ, ты, избранная жертва? Всѣ эти женщины смотрятъ на тебя, подумай только! И потомъ Господь по временамъ творитъ чудеса. Піоній окаменилъ руки своихъ палачей, кровь Поликарпа гасила пламя костра..
Оборачивается къ старику:
Отецъ, отецъ! ты долженъ наставить насъ своею смертью. Откладывая ее, ты конечно допускаешь нѣкій дурной поступокъ, который погубитъ плодъ добрыхъ. Кромѣ того, могущество Господа безконечно. Быть можетъ, твой примѣръ обратятъ сейчасъ же весь народъ.
А напротивъ, въ клѣткѣ, быстрой поступью безостановочно шагаютъ взадъ и впередъ львы. Самый большой вдругъ посмотрѣлъ на Антонія, зарычалъ — и паръ идеть изъ его пасти.
Женщины сбились около мужчинъ.
переходитъ отъ одного въ другому.
Что сказали бы вы, что сказалъ бы ты, если бъ тебя изжарили на желѣзныхъ пластинахъ, четвертовали лошадьми, если бъ твое тѣло, обмазанное медомъ, выставили насѣкомымъ! Ты же умрешь какъ охотникъ, на котораго врасплохъ напали въ лѣсу.
Антоній предпочелъ бы все это ужаснымъ дикимъ звѣрямъ; онъ какъ будто чувстаетъ ихъ зубы, ихъ когти, слышитъ какъ хрустятъ его кости въ ихъ челюстяхъ.
Въ темницу входить беллуарій; мученики трепещутъ.
Только одинъ фригіецъ, который молится въ сторонѣ, безстрастенъ. Онъ сжегъ три храма; и онъ подвигается впередъ, поднявъ руки, раскрывъ губы, обративъ взоръ къ небу, ничего не видя, какъ сомнамбула.
восклицаетъ:
Назадъ! назадъ! Вами овладѣетъ духъ Монтана.
отступаютъ съ криками:
Проклятіе Монтанисту!
Ругаютъ его, плюютъ, порываются бить.
Раздраженные львы кусаютъ себѣ гривы. Чернь воетъ: «Звѣрей! звѣрей!»
Мученики, разражаясь рыданьями, обнимаются. Имъ предлагаютъ чашу одуряющаго вина. Они быстро передаютъ ее изъ рукъ въ руки.
У двери клѣтки другой беллуарій ждетъ знака. Она отворяется; выходитъ левъ.
Онъ пересѣкаетъ арену длинными косыми шагами. За нимъ вереницей появляются другіе львы, затѣмъ медвѣдь, три пантеры, леопарды. Они разбредаются какъ стадо по лугу.
Раздается щелканіе бича. Христіане трепещутъ — и, чтобы прекратить это, братья подталкиваютъ ихъ. Антоній закрываетъ глаза.
Открываетъ ихъ. Но вокругъ тьма.
Скоро она проясняется; и онъ видитъ сухую усѣянную бугорками равнину, какія бываютъ вокругъ покинутыхъ каменоломенъ.
Кустарники пробиваются кое-гдѣ между плитъ, лежащихъ вровень съ землей; и бѣлые призраки, туманнѣе облаковъ, склоняются надъ ними.
Скользя появляются другіе. Изъ-подъ длинныхъ покрывалъ блестятъ глаза. По небрежности походки и аромату отъ нихъ Антоній узнаетъ патриціановъ. Есть и мужчины, но низшаго происхожденія, у нихъ простыя и грубыя лица.
глубоко вздыхая:
Ахъ, какъ хорошъ воздухъ холодной ночи среди гробницъ! Я такъ утомлена нѣгой ложъ, суетой дня, тягостью зноя!
Служанка вынимаетъ изъ холщеваго мѣшка факелъ и зажигаетъ его. Вѣрныя зажигаютъ отъ него свои факелы, и втыкаютъ ихъ на могилахъ.
Трепещущая
О! наконецъ, и я здѣсь! Какъ скучно быть женою язычника!
Посѣщенія тюремъ, разговоры съ братьями, все подозрительно нашимъ мужьямъ! — И даже надо скрываться, когда дѣлаешь знаменіе креста; они примутъ это за магическое заклинаніе.
У меня были постоянныя ссоры съ мужемъ; я не допускала надруганій надъ своимъ тѣломъ, какъ требовалъ онъ; — и чтобы отомстить, онъ донесъ, что я христіанка.
Помните ли вы Люція, прекраснаго юношу, котораго тащили за пятки позади колесницы, какъ Гектора, отъ Эсквилинскихъ воротъ до Тибурскихъ холмовъ; — и по обѣимъ сторонамъ дороги кусты были испачканы кровью! Я собрала съ нихъ капли. Вотъ онѣ!
Отнимаетъ отъ груда совершенно черную губку, осыпаетъ ее поцѣлуями, затѣмъ бросается на плиты съ криками:
О, мой возлюбленный, мой возлюбленный!
Нынче ровно три года, какъ умерла Домицилла. Она была побита камнями въ глубинѣ рощи Прозерпины. Я собралъ ея кости, которыя сіяли какъ свѣтлячки въ травѣ. Теперь земля укрываетъ ихъ!
Бросается на могилу.
О моя невѣста! моя невѣста!
по всей равнинѣ:
О сестра! О братъ! О дочь! О мать!
Они стоятъ на колѣняхъ, поддерживая головы ладонями, или простершись на землѣ съ вытянутыми руками; — и груди ихъ чуть не разрываются отъ сдерживаемыхъ рыданій. Глядя на небо они молятъ:
Сжалься надъ его душой, о Боже! Она изнываетъ въ пріютѣ тѣней; благоволи принять ее въ Воскресенія, чтобы она наслаждалась твоимъ свѣтомъ!
Или уставившись взоромъ въ плиты, бормочутъ:
Успокойся, не страдай! Я принесла тебѣ вина, мяса!
Вотъ кисель, приготовленный мною по его вкусу, здѣсь много ницъ и двойная порція муки! Мы примемся сейчасъ на него вмѣстѣ, какъ прежде, не правда ли?
Взявъ немного, подносятъ къ губамъ; и внезапно разражается дикимъ, безумнымъ смѣхомъ.
Другія, какъ и она, гложутъ что-то, пьютъ. Разсказываютъ другъ другу исторіи своихъ мучениковъ; горе разгорается, возліянія учащаются. Глаза, омоченные слезами, останавливаются другъ на другѣ. Они бормочутъ въ опьяненіи и отчаяньи; мало-по-малу ихъ руки соприкасаются, губы сближаются, покрывала пріоткрываются, и они соединяются на могилахъ среди чашъ и факеловъ.
Небо начинаетъ блѣднѣть. Туманъ увлажняетъ ихъ одежды; — и, какъ будто не зная другъ друга, они расходятся разными дорогами въ разныя стороны.
Солнце блистаетъ; трава стала выше, равнина преобразилась.
И Антоній отчетливо видитъ сквозь бамбуки лѣсъ колоннъ голубовато-сѣраго цвѣта. Это стволы деревьевъ, идущихъ отъ одного ствола. Отъ каждой ихъ вѣтви спускаются новыя вѣтви, врастая въ землю; и въ цѣломъ всѣ эти горизонтальныя и вертикальныя линіи, безконечно переплетаясь, напоминаютъ чудовищную змѣю, лишь мѣстами на ней маленькія фиги съ черноватой листвой, какъ у сикоморы.
Онъ замѣчаетъ черезъ ихъ развилины кисти желтыхъ цвѣтовъ, фіолетовые цвѣты, и папортники, похожіе на птичьи перья. Подъ самыми нижними вѣтками видны кое-гдѣ рога буйвола или блестящіе глава антилопы; висятъ попугаи, порхаютъ бабочки, ползаютъ ящерицы, жужжатъ мухи; и среди молчанія слышно какъ бы біеніе глубокой жизни.
У входа въ лѣсъ на чемъ-то въ родѣ костра виднѣется странный предметъ — человѣкъ, обмазанный коровьимъ пометомъ, весь голый, изсохшій какъ мумія; его суставы образуютъ узлы на оконечностяхъ костей, которыя кажутся палками. Въ ушахъ вдѣты связки раковинъ, лицо длинное, съ ястребинымъ носомъ. Лѣвая рука вытянута въ воздухѣ, онѣмѣла, жестка какъ колъ; — и онъ стоитъ здѣсь столько времени, что птицы свили гнѣздо въ его волосахъ.
Въ четырехъ углахъ его костра горятъ четыре огня. Солнце свѣтитъ прямо въ лицо. Онъ созерцаетъ его своими огромными глазами; — и не глядя на Антонія произноситъ:
Брахманъ съ береговъ Нила, что ты скажешь объ этомъ?
Пламя вырывается со всѣхъ сторонъ изъ-подъ бревенъ; а
продолжаетъ:
Похожій на единорога, а погрузился въ одиночество. Я жилъ въ деревѣ, которое позади.
Дѣйствительно, толстый стволъ смоковницы образуетъ естественное углубленіе размѣромъ съ человѣческое тѣло.
И я питался цвѣтами и плодами, такъ строго соблюдая заповѣдь, что скрывалъ свою ѣду даже отъ собакъ.
Такъ какъ жизнь происходитъ отъ грѣха, грѣхъ отъ желанія, желаніе отъ ощущенія, ощущеніе отъ прикосновенія, — я избѣгалъ всякаго дѣйствія, всякаго прикосновенія; и — неподвижный какъ могильный памятникъ, испуская дыханіе черезъ ноздри, сосредоточивъ взглядъ на своемъ носу и созерцая эѳиръ въ своемъ духѣ, міръ въ своихъ членахъ, луну въ своемъ сердцѣ, — я думалъ о сущности великой Души, откуда безостановочно истекаютъ, какъ искорки пламени, начала жизни.
Я позналъ, наконецъ, верховную Душу во всѣхъ существахъ, всѣ существа въ верховной Душѣ; — и мнѣ удалось ввести въ нее свою душу, въ которую я ввелъ своя чувства.
Я получаю знаніе прямо съ неба, какъ птица Чатака, которая утоляетъ жажду лишь въ струяхъ дождя.
Благодаря же тому, что я позналъ все, ничего не существуетъ для меня больше.
Для меня теперь нѣтъ надежды, нѣтъ скорби, нѣтъ счастья, нѣтъ добродѣтели, ни дня, ни ночи, ни тебя, ни меня, совершенно ничего.
Страшныя лишенія сдѣлали меня могущественнѣе Сялъ. Напряженіе моей мысли можетъ убить сто царскихъ сыновей, свергать боговъ, опрокинуть міръ.
Онъ произноситъ все это монотоннымъ голосомъ.
Листья вокругъ свертываются. Крысы на землѣ убѣгаютъ. Онъ медленно склоняетъ взоръ на пламя, которое все растетъ и прибавляетъ:
Я возненавидѣлъ форму, возненавидѣлъ воспріятіе, возненавидѣлъ даже само знаніе, — ибо мысль не переживаетъ мимолетнаго событія, отъ котораго происходитъ, и умъ только призракъ, какъ и остальное.
Все, что родилось, погибнетъ, все, что мертво, должно ожить; существа, исчезнувшія нынѣ, найдутъ себѣ убѣжище въ еще несозданныхъ утробахъ, и вновь появятся на землѣ, чтобы въ печали служить другимъ созданіямъ.
Но, такъ какъ я влачилъ безчисленное множество жизней, подъ видомъ боговъ, людей и животныхъ, я отказываюсь отъ странствія, я не желаю больше этой тягости! Я покидаю грязное пристанище своего тѣла, грубо сдѣланнаго изъ мяса, краснаго отъ крови, покрытаго безобразной кожей, полнаго нечистотъ; — и въ награду я отхожу, наконецъ, къ успокоенію въ бездонной глубинѣ абсолютнаго, въ Уничтоженіи.
Пламя подымается ему до груди, — затѣмъ охватываетъ всего. Голова выступаетъ какъ бы сквозь отверстіе въ стѣнѣ. Вытаращенные глаза по-прежнему смотрятъ.
встаетъ.
Факелъ на поду поджегъ древесныя стружки; и пламя подпалило ему бороду.
Съ крикомъ онъ затаптываетъ огонь; — и вотъ осталась только груда пепла:
Гдѣ же Иларіонъ? Онъ сейчасъ былъ здѣсь. Я его видѣлъ.
О, нѣтъ, не можетъ быть, я заблуждаюсь! Почему?.. Право, это было явственнѣе моей хижины, этихъ камней, песку. Я схожу съ ума. Спокойствіе! Гдѣ я былъ? что произошло?
Ахъ, гимнософистъ! Эта смерть въ обычаѣ у индійскихъ мудрецовъ. Каланосъ сжегъ себя передъ Александромъ; другой сдѣлалъ то же во времена Августа. Какую нужно имѣть ненависть къ жизни! А можетъ быть, ихъ толкаетъ гордость?.. Все равно, это безтрепетность мучениковъ!.. Что касается ихъ, я вѣрю теперь всему, что мнѣ говорили о распущенности, которую они порождаютъ.
А передъ этимъ? Да, вспоминаю! толпа ересіарховъ… Какіе крики! какіе глаза! Но почему столько излишествъ плоти и заблужденій духа?
Всѣми этими путями они мнятъ достичь Бога! По какому праву мнѣ проклинать ихъ, разъ я самъ колеблюсь въ вѣрѣ? Когда они удалились, я былъ, быть можетъ, ближе къ ней. Все это было похоже на вихрь; не было времени отвѣтить. Сейчасъ въ моей головѣ какъ будто яснѣе и больше свѣту. Я спокоенъ. Я чувствую себя способнымъ… Что это значитъ? какъ будто я потушилъ огонь.
Огонекъ перепархиваетъ среди скалъ; и немного спустя вдали въ горахъ слышенъ отрывистый голосъ.
Что это, лай гіены, или рыданья заблудившагося путника?
Антоній слушаетъ. Огонекъ приближается.
И вотъ передъ нимъ плачущая женщина, которая облокотилась на плечо человѣка съ сѣдой бородой.
Она одѣта въ платье изъ лохмотьевъ пурпура. Онъ съ обнаженной головой, какъ и она, въ туникѣ того же цвѣта, и съ бронзовымъ сосудомъ, откуда подымается маленькое голубое пламя.
Антонію страшно — и хочется узнать, кто эта женщина.
Это молодая дѣвушка, бѣдное дитя, которое я вожу всюду за собой.
Подымаеть мѣдный сосудъ.
Антоній разсматриваетъ ее при отблескѣ этого колеблющагося пламени.
На лицѣ ея есть отпечатки укусовъ, по рукамъ слѣды ударовъ; растрепанные волосы запутались въ прорѣхахъ ея рубища; глаза кажутся нечувствительными къ свѣту.
По временамъ она очень долго остается такъ, не говоритъ, не ѣстъ; потомъ просыпается, — и изрекаетъ удивительныя вещи.
Въ самомъ дѣлѣ?
Эннойя! Эннойя! разскажи, что ты знаешь!
Она поводить главами, какъ бы разставаясь со сномъ, медленно проводитъ пальцами по бровямъ, и произноситъ жалобно:
Я храню память о дальней странѣ, изумруднаго цвѣта. Единственное дерево наполняетъ ее.
Антоній вздрагиваетъ.
У каждаго ряда ея широкихъ вѣтвей находится въ воздухѣ пара Духовъ. Сучья переплетаются вокругъ нихъ, какъ вены одного тѣла; и они видятъ круговращеніе вѣчной жизни, что восходитъ отъ погруженныхъ въ тѣнь корней до верхушки, которая выше солнца. Я, со второй вѣтви, освѣщала своимъ лицомъ ночи лѣта.
прикасаясь ко лбу.
А, понимаю! голова!
прикладывая палецъ въ губамъ: Тс! тс!
Парусъ надувался, киль разрѣзалъ пѣну. Онъ говорилъ мнѣ: «Все равно, пусть я врежу родинѣ, пусть потеряю царство! Ты будешь моей, въ моемъ домѣ!»
Какъ плѣнительна была высокая комната его дворца! Онъ возлегалъ на ложе изъ слоновой кости, и, лаская моя волосы, влюбленно пѣлъ.
На закатѣ дня я наблюдала оба лагеря, зажигавшіеся сигналы, Улисса на порогѣ его палатки, Ахилла во всеоружіи, который правилъ колесницей вдоль морского прибрежья.
Но она совсѣмъ безумная! Что съ ней?
Тссъ! тссъ!
Они умастили меня мазями и продали черни, чтобъ я забавляла ее.
Разъ вечеромъ, стоя съ систромъ въ рукѣ, я играла танцующимъ греческимъ матросамъ. Дождь лилъ потоками на кабачекъ и чаши теплаго вина дымились. Вошелъ человѣкъ, хотя дверь была заперта.
Это былъ я! Я вновь нашелъ тебя!
Передъ тобой, Антоній, та, кого зовутъ Сиге, Эннойя, Барбело, Пруникосъ! Духи правители міра завидовали ей, и заключили ее въ тѣло женщины.
Она была Еленой Троянцевъ, память о которой проклялъ поэтъ Стесихоръ. Она была Лукреціей, патриціанкой, и ее оскорбили цари. Она была Далилой, отрѣзавшей волосы Самсона. Она была той дочерью Израиля, что отдавалась козламъ. Она любила распутство, идолопоклонство, ложь и глупость. Она отдавалась всѣмъ народамъ. Она пѣла на всѣхъ перекресткахъ. Она перецѣловала всѣ губы.
Въ Тирѣ Сирійскомъ она была любовницей воровъ. Она пила съ ними по ночамъ, и скрывала убійцъ въ отрепьяхъ своего теплаго ложа.
Что мнѣ до этого?
въ неистовствѣ:
Я выкупилъ ее, говорю тебѣ, — и возстановилъ ея великолѣпіе; такъ что Кай Цезарь Калигула влюбился въ нее, ибо пожелалъ спать съ Луной!
И что-же?
Она и есть Луна! Развѣ не писалъ папа Климентъ, что она была заключена въ башню? Триста человѣкъ окружили башню; и во всѣхъ бойницахъ одновременно появились луны, — хотя на свѣтѣ всего одна Луна, и одна Эннойя!
Да… какъ будто вспоминаю.
Впадаетъ въ задумчивость.
Невинная какъ Христосъ, который умеръ за мужчинъ, она пожертвовала собою для женщинъ. Ибо безсиліе Іеговы явствуетъ изъ грѣхопаденія Адама, и нужно отвергнуть древній законъ, враждебный строю вещей.
Я проповѣдывалъ обновленіе въ колѣнѣ Ефрема и Иссахара, по теченію потока Бизоръ, позади озера Уле, въ долинѣ Мегиддо, за предѣлами горъ, въ Бострѣ и Дамаскѣ! Пусть придутъ ко мнѣ тѣ, кто утопаетъ въ винѣ, кто утонетъ въ грязи, кто утопаетъ въ крови; и я омою ихъ скверны Духомъ Святымъ, названнымъ у Грековъ Минервой!
Она Минерва! Она Духъ Святой! Я Юпитеръ, Аполлонъ, Христосъ, Параклетъ, великое могущество Бога, воплощенное въ лицѣ Симона!
Ахъ, это ты… такъ это ты? Но я знаю твоя преступленія!
Ты родился въ Гиттонѣ, вблизи Самарія. Досиѳей, твой первый учитель, отослалъ тебя! Ты ненавидишь св. Павла, такъ какъ онъ обратилъ одну изъ твоихъ женъ; и, побѣжденный св. Петромъ, ты отъ страха и бѣшенства бросилъ въ воду мѣшокъ со своими фокусами.
Хочешь ихъ?
Антоній смотритъ на него; и внутренній голосъ шепчетъ ему: «Почему бы и нѣтъ?»
Симонъ продолжаетъ:
Знающій силы Природы и природу Духовъ долженъ творить чудеса. Это мечта всѣхъ мудрыхъ, — и желаніе, которое гложетъ тебя; признайся!
Въ циркѣ у Римлянъ я взлеталъ такъ высоко, что пропадалъ изъ глазъ. Неронъ приказалъ обезглавить меня; но на землю упала голова овцы, вмѣсто моей. Наконецъ, меня заживо похоронили; но я воскресъ въ третій день. Доказательство, — что я передъ тобой!
Даетъ ему дотронуться до рукъ. Онѣ пахнутъ трупомъ, Антоній отступаетъ.
По моему приказанію движутся бронзовыя змѣи, смѣются мраморныя статуи, разговариваютъ собаки. Я покажу тебѣ безсчетное множество золота; я воздвигну царей; ты увидишь, что народы поклонятся мнѣ! Я могу ходить по волнамъ и по тучамъ, проходить сквозь горы, обернуться юношей, старикомъ, тигромъ и муравьемъ, принять твой обликъ, дать тебѣ мой, произвести ударъ грома. Слышишь?
Громъ грохочетъ, молніи сверкаютъ другъ за другомъ.
Это голосъ Всевышняго! «ибо Вѣчный твой Богъ есть огонь», и всѣ созданія происходятъ отъ искръ этого очага.
Ты сейчасъ примешь это крещеніе, — второе крещеніе, возвѣщенное Іисусомъ, и сошедшее однажды на апостоловъ во время грозы, когда было открыто окно!
И двигая рукой съ сосудомъ, онъ колеблетъ пламя, — медленно, какъ бы окропляя имъ Антонія:
Мать милосердія, ты, которая открываешь тайны, чтобы миръ посѣтилъ насъ въ восьмомъ домѣ…
восклицаетъ:
Ахъ, если бъ у меня была святая вода!
Пламя тухнетъ и даетъ много дыма.
Эннойя и Симонъ исчезли.
Необычайно холодный, густой и зловонный туманъ наполняетъ все вокругъ.
простирая руки, какъ слѣпецъ:
Гдѣ я?.. Я боюсь упасть въ пропасть. И крестъ, очевидно, слишкомъ далекъ отъ меня… О, какая ночь! какая ночь!
Подъ порывомъ вѣтра туманъ отодвигается; — и онъ видитъ двухъ мужчинъ, одѣтыхъ въ длинныя бѣлыя туники.
Первый высокаго роста, съ привѣтливымъ лицомъ, внѣшность его значительна. Его свѣтлые волосы, расчесанные какъ у Христа, ровно опадаютъ на плечи. Онъ бросаетъ жезлъ, который держалъ въ руки, и спутникъ подхватываетъ его съ поклономъ, по обычаю Востока.
Этотъ послѣдній малъ, толстъ, курносъ, съ плотной шеей, волосы его курчавы, видъ простодушенъ.
Оба они босы, съ обнаженными головами, и запылены, какъ будто только что вернулись изъ путешествія.
встрепенувшись:
Что вамъ нужно? Говорите! Прочь отсюда!
меньшій изъ нихъ.
Тише, тише, добрый отшельникъ! что мнѣ нужно? Не знаю! Вотъ учитель.
Садится; спутникъ его стоитъ. Молчаніе.
продолжаетъ:
Итакъ, вы пришли?..
О, издалека, — очень издалека!
А идете?
указывая на спутника:
Куда онъ захочетъ!
Кто же онъ, наконецъ?
Взгляни на него!
въ сторону:
Онъ походитъ на святого! Если бы я рѣшился…
Мгла разсѣялась. Воздухъ совершенно прозраченъ. Свѣтитъ луна.
Ты умолкъ, о чемъ же ты думаешь?
Я думаю… Нѣтъ, ни о чемъ.
направляется къ Аполлонію, и нѣсколько расъ обходитъ вокругъ него, согнувшись, не подымая головы. Учитель! вотъ галилейскій отшельникъ, который хочетъ узнать о началахъ мудрости.
Пусть приблизится!
Антоній колеблется.
Приблизься!
звучнымъ голосомъ:
Приблизься! Ты желалъ бы знать кто я, что совершилъ, что думаю? Не правда ли, дитя?
…Если это, однако, можетъ способствовать моему спасенію…
Радуйся, сейчасъ я сообщу тебѣ все!
тихо Антонію:
Возможно ли! Очевидно, онъ съ перваго взгляда замѣтилъ въ тебѣ необычайную склонность къ философіи! Я тоже воспользуюсь этимъ, что жъ!
Я разскажу тебѣ сначала о длинномъ пути, который прошелъ въ поискахъ истины; и если ты найдешь во всей моей жизни дурной поступокъ, останови меня, ибо тотъ, кто сѣялъ зло своими поступками, долженъ соблазнять и своими словами.
Антонію:
Какъ онъ справедливъ! а?
Рѣшительно, я думаю, что онъ искрененъ.
Въ ночь, когда я родился, моей матери приснилось, что она собираетъ цвѣты на берегу озера. Вспыхнула молнія, и она произвела меня на свѣтъ подъ крики лебедей, что пѣли въ ея сновидѣніи.
До пятнадцати лѣтъ меня трижды въ день погружали въ Аскадейскій источникъ, воды котораго поражаютъ водянкой клятвопреступниковъ; и мнѣ натирали тѣло листьями кинзы, чтобы я былъ цѣломудренъ.
Разъ вечеромъ ко мнѣ пришла царевна изъ Пальмиры, предлагая сокровища, которыя, какъ она знала, находятся въ могилахъ. Гіеродула храма Діаны, съ отчаянія, зарѣзалась жертвеннымъ ножомъ; а правитель Киликіи, въ заключеніе своихъ обѣщаній, крикнулъ моей семьѣ, что умертвитъ меня; но какъ разъ самъ онъ погибъ три дня спустя, умерщвленный Римлянами.
Антонію, подталкивая его локтемъ:
А? развѣ я не говорилъ? что за человѣкъ!
Я хранилъ четыре года подрядъ полное молчаніе пиѳагорейцевъ. Самое неожиданное горе не вырывало у меня вздоха; и въ театрѣ, когда я входилъ, отъ меня отстранялись какъ отъ призрака.
Сдѣлалъ ли бы это ты?
Когда кончилось время искуса, я принялся учить жрецовъ, которые исказили преданіе.
Какое преданіе?
Дай ему продолжать! Молчи!
Я бесѣдовалъ съ Саманеями Ганга, съ астрологами Халдеи, магами Вавилона, съ галльскими Друидами, съ жрецами негровъ. Я взошелъ на четырнадцать Олимповъ, я измѣрилъ глубину озеръ Скиѳіи, я извѣдалъ огромность Пустыни!
И все это правда! Я тоже былъ тамъ!
Вначалѣ я побывалъ у Гирканскаго моря. Я обошелъ его кругомъ; и черезъ страну Бараоматовъ, гдѣ погребенъ Буцефалъ, я спустился къ Нипеніи. У воротъ города ко мнѣ подошелъ человѣкъ.
Это былъ я! Добрый учитель! Я полюбилъ тебя сейчасъ же. Ты былъ ласковѣй дѣвушки и прекраснѣе Бога!
не слушая его:
Онъ хотѣлъ идти за мной, чтобы служить переводчикомъ.
Но ты отвѣтилъ, что понимаешь всѣ языки и тебѣ доступны всѣ мысли. Тогда я поцѣловалъ край твоего плаща и послѣдовалъ за тобой.
За Ктезифономъ мы вступили въ земли Вавилона.
И сатрапъ испустилъ крикъ, увидавъ такого блѣднаго человѣка.
въ сторону:
Что значитъ…
Царь принялъ меня стоя, вблизи серебрянаго трона, въ круглой залѣ, усѣянной звѣздами; — а съ купола, на цѣпочкахъ, которыхъ нельзя разглядѣть, свѣшивались четыре большія золотыя птицы съ распростертыми крыльями.
мечтательно:
Неужели есть на свѣтѣ такія вещи?
Что за городъ этотъ Вавилонъ! всѣ тамъ богаты! У домовъ, выкрашенныхъ въ синее, бронзовыя двери, и лѣстницы спускаются къ рѣкѣ;
чертитъ по землѣ палкой.
Вотъ такъ, видишь? А потомъ, — храмы, площади, бани, акведуки! Дворцы отдѣланы красной мѣдью! а внутри, если бъ ты зналъ!
Надъ сѣверной стѣной возвышается башня, которая поддерживаетъ вторую, третью, четвертую, пятую — и еще цѣлыхъ три! Восьмая — святилище съ ложемъ. Туда никому нѣтъ доступа, кромѣ женщины, избранной жрецами для Бога Бэла. Царь Вавилона поселилъ тамъ меня.
Меня же почти и не замѣчали! Такъ, я оставался въ одиночествѣ и бродилъ по улицамъ. Я разузнавалъ объ обычаяхъ; заходилъ въ мастерскія; разсматривалъ могучія машины, доставляющія воду въ сады. Но мнѣ было скучно безъ Учителя.
Наконецъ, мы покинули Вавилонъ; и при свѣтѣ луны мы вдругъ увидали эмпузу.
Да, да! Она прыгала на своихъ желѣзныхъ копытахъ; она ржала какъ оселъ; она скакала по скаламъ. Онъ посылалъ ей проклятія; она исчезла.
въ сторону. Куда же они направляются?
Въ Таксиллѣ, столицѣ пяти тысячъ укрѣпленій, Фраорть, царь Гангскій, показывалъ намъ гвардію чернокожихъ, ростомъ въ пять локтей, и въ садахъ своего дворца, подъ навѣсомъ изъ зеленой парчи — огромнаго слона, умащеніемъ котораго развлекались царицы. Это былъ слонъ Пора, сбѣжавшій послѣ смерти Александра.
И котораго нашли въ одномъ лѣсу.
Они говорятъ такъ много, какъ будто пьяны.
Фраортъ посадилъ насъ съ собой за столъ.
Какая забавная страна! Владыки, на пирахъ, развлекаются стрѣльбой изъ лука подъ ноги танцующимъ дѣтямъ. Но я не одобряю…
Когда я былъ готовъ къ отъѣзду, Царь далъ мнѣ зонтикъ, и сказалъ: «У меня есть на Индѣ табунъ бѣлыхъ верблюдовъ. Когда они не будутъ тебѣ нужны, подуй имъ въ уши. Они возвратятся».
Мы спустились по теченію рѣки, идя ночью при мерцаніи свѣтляковъ, что блестѣли въ бамбукахъ. Рабъ насвистывалъ пѣсенку, чтобы отгонять змѣй: и наши верблюды нагибались, проходя подъ деревьями, какъ сквозь слишкомъ низкія двери.
Однажды, черный ребенокъ съ золотымъ жезломъ въ рукѣ привелъ насъ въ школу мудрецовъ. Ярхасъ, ихъ глава, говорилъ мнѣ о моихъ предкахъ, обо всѣхъ моихъ мысляхъ, поступкахъ, существованіяхъ. Онъ былъ нѣкогда рѣкою Индомъ, и напомнилъ мнѣ, что я сопровождалъ барки на Нилѣ во времена царя Сезостриса.
Мнѣ же ничего не говорятъ, такъ что я не знаю, кѣмъ я былъ.
Они смутны, какъ тѣни.
На берегу моря мы встрѣтили Киноцефаловъ, упившихся молокомъ, которые возвращались изъ похода на островъ Тапробанэ. Теплыя волны приносили намъ блѣдный жемчугъ. Амбра хрустѣла у насъ подъ ногами. Скелеты китовъ бѣлѣли въ расщелинахъ утесовъ. Суша, подъ конецъ, сузилась до размѣра сандаліи; — и брызнувъ къ солнцу водой Океана, мы повернули направо, чтобы возвратиться назадъ.
Мы возвращались Областью Ароматовъ, страной Гангаридовъ, мимо мыса Комаріа, землей Сахалитовъ, Адрамитовъ и Гомеритовъ; — затѣмъ черезъ Кассанійскія горы, Красное море и островъ Топазъ мы проникли въ Эѳіопію, пересѣкли царство Пигмеевъ.
въ сторону:
Какъ велика земля!
И когда мы возвратились домой, всѣ тѣ, кого мы знали прежде, уже умерли.
Антоній склоняетъ голову. Молчаніе.
продолжаетъ:
Тогда среди людей начали говорить обо мнѣ. Чума опустошала Эфесъ; я приказалъ побить камнями стараго нищаго.
И чума прекратилась!
Какъ? Онъ изгоняетъ болѣзни?
Въ Книдѣ я излѣчилъ влюбившагося въ Венеру.
Да, безумца, который обѣщалъ даже жениться на ней. — Любятъ женщину еще простительно; но статую, какая глупость! Учитель положилъ ему руку на сердце: и любовь тотчасъ угасла.
Какъ! онъ освобождаетъ отъ бѣсовъ?
Въ Тарентѣ несли на костеръ молодую мертвую дѣвушку.
Учитель дотронулся до ея губъ и она поднялась, призывая мать.
Какъ! онъ воскрешаетъ мертвыхъ?
Я предсказалъ Веспасіану власть.
Какъ! Онъ угадываетъ будущее?
Въ Коринѳѣ былъ.
Сидя съ нимъ за столомъ, на водахъ въ Байи.
Извините меня, иностранцы, уже поздно!
Юноша, котораго звали Меннппомъ.
Нѣтъ, нѣтъ! уходите!
Вбѣжала собака, неся въ пасти отрубленную руку.
Разъ вечеромъ, въ предмѣстьѣ, онъ встрѣтилъ женщину.
Вы не слышите меня? Удалитесь!
Собака безцѣльно бродила вокругъ возлежавшихъ.
Довольно!
Ее хотѣли прогнать.
Мениппъ же отправился къ женщинѣ; они полюбили другъ друга.
И постукивая хвостомъ по мозаикѣ, собака положила эту руку на колѣни Флавія.
Но утромъ, на урокахъ въ школѣ, Мениппъ былъ блѣденъ.
отскакивая:
Опять! Ахъ, пусть продолжаютъ, вѣдь нѣтъ…
Учитель сказалъ ему: «О прекрасный юноша, ты ласкаешь змѣю; имѣя ласкаетъ тебя. Когда свадьба?» Мы всѣ пошли на свадьбу.
Право, какъ глупо, что я слушаю это!
Начиная со входа двигались служители, отворялись двери; однако, не было слышно ни шума шаговъ, ни скрипа дверей. Учитель сѣлъ возлѣ Мениппа. Тотчасъ же новобрачною овладѣлъ гнѣвъ на философовъ. Но золотая посуда, виночерпіи, повара, хлѣбодары, все исчезло; крыша слетѣла, стѣны рухнули; и Аполлоній стоялъ одинъ, недвижимо, а у его ногъ лежала женщина, вся въ слезахъ. Это былъ вампиръ, удовлетворявшій красивыхъ юношей, чтобы пожирать ихъ тѣла, — ибо ничего нѣтъ пріятнѣе для этого рода выходцевъ, чѣмъ кровь влюбленныхъ.
Если ты хочешь знать искусство…
Я не хочу ничего знать!
Въ вечеръ нашего прибытія къ воротамъ Рима.
О! да! говорите мнѣ о городѣ папъ!
Пьяный человѣкъ подошелъ къ намъ, напѣвая пріятнымъ голосомъ. Это была эпиталама Нерона; и онъ имѣлъ право умертвить всякаго, кто слушалъ небрежно. Онъ носилъ на спинѣ, въ ящичкѣ, струну съ киѳары Императора. Я пожалъ плечами. Онъ бросилъ намъ въ лицо грязью. Тогда я разстегнулъ свой поясъ, и передалъ его ему въ руки.
Извини меня, это была ошибка!
Ночью Императоръ велѣлъ позвать меня во дворецъ. Онъ игралъ въ кости со Споромъ, обловотившись лѣвой рукой на агатовый столъ. Онъ обернулся, хмуря свои свѣтлыя брови: «Почему ты не боишься меня?» спросилъ онъ. «Потому что Богъ, создавшій тебя свирѣпымъ, далъ мнѣ безтрепетность», отвѣтилъ я.
въ сторону:
Что-то необъяснимое ужасаетъ меня.
Молчаніе.
продолжаетъ пронзительнымъ голосомъ.
Кромѣ того, вся Азія могла-бы подтвердить тебѣ…
порывисто:
Я боленъ! оставьте меня!
Слушай же! Онъ видѣлъ, изъ Эфеса, какъ убивали Домиціана, который былъ въ Римѣ.
пытаясь смѣяться:
Развѣ это возможно?
Да, въ театрѣ, среди бѣла дня — четырнадцатаго октябрьскихъ календъ, онъ вдругъ воскликнулъ: «Убиваютъ Цезаря!» и прибавлялъ отъ времени до времени: «Онъ падаетъ на землю; о, какъ онъ борется. Онъ поднимается; пробуетъ убѣжать; двери заперты; ахъ, кончено! онъ мертвъ». И въ этотъ день, дѣйствительно, Титъ Флавій Домиціанъ былъ умерщвленъ, какъ ты знаешь.
Безъ помощи Дьявола… разумѣется…
Онъ хотѣлъ погубить меня, этотъ Домиціанъ! Дамидъ бѣжалъ по моему приказу, и я остался одинъ въ темницѣ.
Это была страшная смѣлость, надо сознаться!
Въ пятомъ часу солдаты привели меня въ судилище. Рѣчь моя была написана, и я держалъ ее подъ плащомъ.
Мы, остальные, были на прибрежьѣ Пуццоли. Мы думали, что ты уже мертвъ; мы плакали. Какъ вдругъ, въ шестомъ часу, ты внезапно появился и сказалъ: «Это я».
въ сторону:
Какъ Онъ!
очень громко: Совершенно такъ же!
О, нѣтъ, вы лжете, конечно вы лжете!
Онъ сошелъ съ Неба. Я же восхожу туда, — благодаря своей добродѣтели, возведшей меня до высоты Начала!
Тіана, его родной городъ, воздвигъ въ честь его храмъ со жрецами!
приближается къ Антонію и кричитъ ему.
Ибо я знаю всѣхъ боговъ, всѣ обряды, всѣ молитвы, всѣ оракулы! Я проникъ въ пещеру Трофонія, сына Аполлона! Я заквашивалъ для Сиракузянокъ пироги, которые они носятъ въ горы! я выдержалъ восемьдесятъ испытаній Митры! я прижималъ къ своей груди змѣю Сабазія! я получилъ поясъ Кабировъ! я купалъ Кибелу въ волнахъ кампанскихъ заливовъ, и я провелъ три луны въ пещерахъ Самоѳракіи!
глупо смѣясь:
А, да, да! при таинствахъ Доброй Богини!
И теперь мы возобновляемъ паломничество! Мы идемъ къ Сѣверу, въ страну лебедей и снѣговъ. На бѣлой равнинѣ слѣпые гиппоподы топчутъ копытами заморскія растенія.
Идемъ! уже заря. Пѣтухъ прокричалъ, лошадь проржала, корабль готовъ.
Пѣтухъ не кричалъ! Я слышу сверчка въ пескахъ, и луна по-прежнему стоитъ на небѣ.
Мы идемъ къ Югу, дальше горъ и великихъ волнъ, искать въ ароматахъ смысла любви. Ты вдохнешь запахъ мирродіона, который губитъ слабыхъ. Ты искупаешь свое тѣло въ озерѣ розоваго масла на островѣ Юнонія. Ты увидишь ящерицу, спящую на буквицахъ, что пробуждается каждый вѣкъ, какъ выпадаетъ въ часъ ея зрѣлости карбункулъ съ ея лба. Звѣзды мерцаютъ какъ рѣсницы, каскады поютъ какъ лиры, опьяненіе исходить отъ распустившихся цвѣтовъ; твой духъ какъ и твоя внѣшность расцвѣтутъ среди вѣтерковъ.
Учитель! время! Сейчасъ подымется вѣтеръ, ласточки просыпаются, улетѣлъ листочекъ мирты!
Да, идемъ!
Нѣтъ, я остаюсь!
Хочешь, я сообщу тебѣ, гдѣ найти растеніе Балисъ, что воскрешаетъ мертвыхъ?
Проси у него лучше андродамасъ, привлекающій серебро, желѣзо и мѣдь!
О, какъ я страдаю! какъ я страдаю!
Ты будешь понимать языкъ всѣхъ тварей, рычанія, воркованія!
Я посажу тебя на единорога, на драконовъ, на гиппоцентавровъ и дельфиновъ.
плачетъ
О! о! о!
Ты узнаешь демоновъ, что живутъ въ пещерахъ, тѣхъ, что говорятъ въ лѣсахъ, вздымаютъ волны, гонятъ облака.
Стяни свой поясъ! завяжи сандаліи!
Я объясню тебѣ смыслъ изображеній боговъ, — почему Аполлонъ стоитъ, Юпитеръ сидитъ, почему Венера черна въ Коринѳѣ, четыреугольна въ Аѳтнахъ, коническая въ Пафосѣ.
соединяя руки:
Уйдите! Уйдите!
Я буду срывать предъ тобой доспѣхи съ Боговъ, мы взломаемъ святилища, я дамъ тебѣ изнасиловать Пиѳію!
На помощь, Господи!
Бросается къ кресту.
Чего ты хочешь? о чемъ мечтаешь? Торопись же подумать…
Іисусъ, Іисусъ, на помощь!
Хочешь, чтобы я заставилъ явиться Іисуса?
Что? Какъ?
Это будетъ онъ! никто ижой! Онъ сброситъ свой вѣнецъ, и мы поговоримъ лицомъ къ лицу.
тихо:
Скажи, что очень хочешь! Скажи, что очень хочешь!
Антоній бормочетъ молитвы у подножья креста. Дамидъ вертится вокругъ него съ заискивающими жестами.
Ну, добрый отшельникъ, дорогой святой Антоній! человѣкъ чистый, знаменитый, которому нѣтъ достаточныхъ похвалъ! Не пугайся; это просто пріемъ говорить преувеличивая, заимствованный съ Востока. Это нисколько не мѣшаетъ…
Оставь его, Дамидъ!
Онъ вѣритъ, какъ невѣжда, въ дѣйствительность внѣшняго міра. Ужасъ передъ Богами мѣшаетъ ему понять ихъ; и онъ унижаетъ своего Бога до уровня ревниваго царя.
Ты, сынъ мой, не покидай меня!
Пятясь приближается къ краю утеса, переступаетъ его и останавливается въ воздухѣ.
Надъ всѣмъ видимымъ, далѣе земли, за предѣлами неба, пребываетъ міръ Идей, полный слова! Однимъ движеніемъ мы перейдемъ въ другую область; и ты познаешь въ ея безконечности Вѣчное, Абсолютное, Сущее! — идемъ! дай мнѣ руку! Въ путь!
Оба, бокъ-о-бокъ, плавно подымаются кверху.
Антоній, обнимая крестъ, смотритъ на нихъ.
Они исчезаютъ.
V.[править]
медленно шагая:
Этотъ стоитъ цѣлаго ада!
Навуходоносоръ поразилъ меня меньше. Царица Савская восхитила не такъ глубоко.
То, какъ онъ говоритъ о Богахъ, внушаетъ желаніе узнать ихъ.
Помню, я видѣлъ ихъ сотни одновременно на островѣ Элефантинѣ при Діоклетіанѣ. Императоръ уступилъ Номадамъ обширный край, подъ условіемъ охраны границъ; и договоръ былъ заключенъ во имя «Силъ невидимыхъ». Ибо каждое племя знало только своихъ Боговъ.
Варвары привезли своихъ. Они заняли песчаные холмы, что окаймляютъ рѣку. Было видно, какъ они держатъ на рукахъ своихъ идоловъ, точно большихъ параличныхъ дѣтей; или они плавали между пороговъ на пальмовыхъ стволахъ, показывая издали амулеты на шеѣ, татуировку груди; — и въ этомъ не больше преступнаго, чѣмъ въ религіи Грековъ, жителей Азіи и Римлянъ!
Когда я жилъ въ храмѣ Геліополя, я часто наблюдалъ изображенія на стѣнахъ: ястребовъ съ жезлами, крокодиловъ, что играли на лирахъ, лица мужчинъ съ туловищами змѣй, женщинъ съ коровьими головами, что простирались передъ итифаллическими богами; и ихъ сверхъестественные образы уводили меня въ иные міры. Мнѣ интересно было бы знать, что видятъ эти спокойные глаза.
Чтобы матерія обладала такой властью, она должна содержать духъ. Души Боговъ связаны съ ихъ изображеніями…
Тѣ изъ нихъ, кто прекрасенъ, могутъ соблазнять. Но остальные…. противные и ужасные, какъ вѣрить въ нихъ?..
И мимо него вровень съ землей движутся листья, камни, раковины, вѣтви деревьевъ, неясныя изображенія животныхъ, разные уродцы, раздутые водянкой; это Божества. Онъ разражается смѣхомъ.
Сзади тоже раздается смѣхъ; и появляется Иларіонъ — въ одеждѣ отшельника, гораздо большаго роста, чѣмъ былъ только-что, гигантъ.
не удивленъ, что вновь видитъ его.
Какимъ глупцомъ нужно быть, чтобы поклоняться этому!
О, да, необычайнымъ глупцомъ!
И вотъ передъ ними проходятъ идолы всѣхъ народовъ и всѣхъ вѣковъ, изъ дерева, металла, гранита, перьевъ, сшитыхъ шкуръ.
Самые древніе, предшествовавшіе Потопу, теряются подъ морскими водорослями, что висятъ какъ гривы. У нѣкоторыхъ, несоразмѣрно высокихъ, лопаются суставы, и шагая они переламываютъ себѣ поясницы.
Изъ другихъ сыплется песокъ черезъ дыры въ брюхахъ.
Антоній и Иларіонъ въ восторгѣ. Они хватаются за бока отъ хохота.
Потомъ проходятъ идолы, похожіе на барановъ. Они покачиваются на кривыхъ ногахъ, пріоткрываютъ вѣки и мычатъ какъ нѣмые: «Ба! ба! ба!»
Чѣмъ ближе они къ человѣческому типу, тѣмъ сильнѣе раздраженіе Антонія. Онъ бьетъ ихъ кулаками, ногой, кидается на нихъ.
Они становятся ужасны — съ высокими гребнями, шарообразными глазами, руки ихъ переходятъ въ когти, пасти какъ у акулъ.
И передъ этими Богами умерщвляютъ на каменныхъ алтаряхъ людей; другихъ толкутъ въ чанахъ, давятъ колесницами, пригвождаютъ къ деревьямъ. Среди Божествъ одно изъ раскаленнаго желѣза и съ бычьими рогами; оно пожираетъ дѣтей.
О, ужасъ!
Но Боги всегда требуютъ мукъ. Даже твой пожелалъ…
рыдая:
О, не доканчивай, умолкни!
Ограда скалъ превращается въ долину. На ней щиплетъ мелкую травку стадо быковъ.
Пастухъ, караулящій ихъ, смотритъ на облако; — и гортаннымъ голосомъ выкрикиваетъ къ небу слова повелѣнія.
Такъ какъ ему нуженъ дождь, онъ старается пѣніемъ принудить царя небесъ раскрыть живоносную тучу.
смѣясь:
Что на глупѣйшая гордость!
А зачѣмъ ты произносишь заклинанія?
Долина становится молочнымъ моремъ, недвижнымъ и безбрежнымъ.
Посрединѣ плаваетъ продолговатая колыбель, составленная изъ колецъ змѣи, всѣ головы которой, склоняясь одновременно, бросаютъ тѣнь на бога, заснувшаго на ея тѣлѣ. Онъ молодъ, безбородъ, прекраснѣе дѣвушки и покрытъ прозрачными пеленами. Жемчуги его тіары блистаютъ ласково, какъ луны, цѣпочка изъ звѣздъ дѣлаетъ нѣсколько оборотовъ на его груди; и полдоживъ одну руку подъ голову, вытянувъ другую, онъ отдыхаетъ въ задумчивости и опьяненіи.
Женщина на корточкахъ у его ногъ ожидаетъ его пробужденія.
Это первородная двойственность Брахмановъ, — ибо Абсолютъ не выражается ни въ какой формѣ.
Изъ пупа Бога выросъ стебель лотоса; и въ его вѣнчикѣ появляется другой Богъ съ тремя лицами.
Что за диковина!
Отецъ, Сынъ и Духъ Святой такъ же соединены въ одномъ существѣ!
Три головы разъединяются и показываются три великихъ Бога.
Первый, розовый, кусаетъ большой палецъ своей ноги.
Второй, синій, движетъ четырьмя руками.
На третьемъ, зеленомъ, ожерелье изъ человѣчьихъ череповъ.
Передъ ними сейчасъ же появляются три Богини, — одна покрыта сѣткой, другая протягиваетъ чашу, третья размахиваетъ лукомъ.
И число этихъ Боговъ и Богинь удесятеряется, умножается. На ихъ плечахъ выростаютъ руки, которыя держать знамена, топоры, щиты, мечи, зонтики и барабаны. Изъ ихъ головъ бьютъ фонтаны, изъ ноздрей свѣшиваются травы.
Верхомъ на птицахъ, укачиваемые въ паланкинахъ, возсѣдая на золотыхъ креслахъ, стоя въ нишахъ изъ слоновой кости, они мечтаютъ, путешествуютъ, предводительствуютъ, пьютъ вино, вдыхаютъ запахи цвѣтовъ. Танцовщицы пляшутъ, гиганты преслѣдуютъ чудищъ; у входовъ въ гроты размышляютъ пустынники. Нельзя отличить зрачковъ отъ звѣздъ, облаковъ отъ знаменъ; павлины пьютъ изъ ручьевъ золотого песку, вышивки на шатрахъ смѣшиваются съ пятнами леопардовъ, разноцвѣтные лучи перекрещиваются въ голубокъ воздухѣ съ летящими стрѣлами и кадящими курильницами.
И все это развертывается какъ высокій фризъ, опираясь основаніемъ на скалы и восходя вверхъ къ небесамъ.
въ восхищеніи:
Какое множество! чего они хотятъ?
Тотъ, что третъ себѣ брюхо слоновымъ хоботовъ, — Богъ солнца, вдохновитель мудрости.
Вотъ этотъ, на шести головахъ котораго башни и въ четырнадцати рукахъ дротики, царь войны, огонь-пожиратель.
Старикъ верхомъ на крокодилѣ ѣдетъ въ прибрежью омывать души умершихъ. Ихъ будетъ мучить эта черная женщина съ гнилыми зубами, владычица ада.
Колесница съ рыжими кобылами, которою правитъ безногій кучеръ, носитъ по воздуху властелина солнца. Богъ луны сопровождаетъ его въ повозкѣ, запряженной тройкой. газелей.
Колѣнопреклоненная на спинѣ попугая, Богиня Красоты предлагаетъ богу Любви, своему сыну, свой круглый сосецъ. Вотъ она дальше прыгаетъ въ радости по лугамъ. Смотри! смотри! съ ослѣпительной митрой на головѣ, она мчится по полямъ, по волнамъ, восходитъ кверху, — она вездѣ!
Среди этихъ Боговъ возсѣдаютъ Геніи вѣтровъ, планетъ, мѣсяцевъ, дней, тысячи всякихъ другихъ! и ихъ облики многообразны, ихъ измѣненія быстры. Вотъ одинъ изъ рыбы превращается въ черепаху; теперь у него голова кабана, туловище карлика.
Для чего это?
Чтобъ возстановить равновѣсіе, чтобы побѣдилъ зло. Но жизнь истощается, формы изнашиваются; и онѣ должны совершенствоваться въ превращеніяхъ.
Вдругъ появляется
сидящій въ пескѣ скрестивъ ноги.
Широкое сіяніе мерцаетъ сзади него въ воздухѣ. Мелкіе завитки черныхъ волосъ съ синеватымъ отливомъ симметрично опоясываютъ выступъ на темени. Очень длинныя руки вытянуты по бокамъ. Ихъ кисти, съ ладонями вверхъ, покоятся на бедрахъ. На ступняхъ ногъ изображеніе двухъ солнцъ; и онъ совершенно недвижимъ передъ Антоніемъ и Иларіономъ; вокрутъ всѣ Боги выстроились по утесамъ, какъ по ступенямъ цирка.
Губы его пріоткрываются; и слышенъ низкій голосъ:
Я учитель великой милостыни, облегчитель созданій, и вѣрующимъ какъ и невѣждамъ я излагаю законъ.
Чтобы освободить міръ, я пожелалъ родиться среди людей. Боги рыдали, когда я ушелъ.
Я искалъ вначалѣ женщину, какую слѣдуетъ: изъ воинской касты, добродѣтельную, необычайно прекрасную, съ глубокимъ пупкомъ, съ крѣпкимъ какъ алмазъ тѣломъ; и во время полнолунія безъ посредства самца я вошелъ въ ея чрево.
Я вышелъ оттуда черезъ правый бокъ. Звѣзды остановились.
бормочетъ сквозь зубы:
«Увидѣвши же звѣзду, они возрадовались радостью весьма великою!»
Антоній смотритъ внимательно на
который продолжаетъ:
Изъ глубины Гималаевъ одинъ благочестивый старецъ пришелъ посмотрѣть на меня.
«Человѣкъ, именемъ Симеонъ. Ему было предсказано Духомъ Святымъ, что онъ не увидитъ смерти, доколѣ не увидитъ Христа Господня!»
Меня учили въ школахъ. Тамъ я зналъ больше, чѣмъ учителя.
…"Сидящаго посреди учителей; и всѣ слушавшіе Его дивились разуму и отвѣтамъ Его".
Антоній дѣлаетъ Иларіону знакъ замолчать.
Безпрерывно размышлялъ я въ садахъ. Тѣни деревъ передвигались; но тѣнь того, что укрывало меня, была неподвижна.
Никто не могъ сравняться со мной въ знаніи писаній, исчисленіи атомовъ, управленій слонами, въ работахъ изъ воску, астрономіи, поэзіи, кулачномъ боѣ, во всѣхъ упражненіяхъ и во всѣхъ искусствахъ!
Слѣдуя обычаю, я взялъ себѣ супругу; — и я проводилъ дни въ своемъ царскомъ дворцѣ, одѣтый въ жемчугъ, въ потокахъ ароматовъ, овѣваемый опахалами тридцати трехъ тысячъ женщинъ, созерцая мои народы съ высоты террасъ, украшенныхъ звенящими колокольчиками.
Но видъ ничтожествъ міра отвратилъ меня отъ наслажденій. Я бѣжалъ.
Я нищенствовалъ на дорогахъ, покрытый лохмотьями, которые подбиралъ въ гробницахъ; и такъ какъ былъ одинъ очень мудрый отшельникъ, я пожелалъ сдѣлаться его рабомъ; я стерегъ его дверь, я мылъ ему ноги.
Уничтожились всѣ ощущенія, всѣ радости, всѣ томленья.
Затѣмъ, сосредоточивъ мысль на болѣе глубокомъ размышленіи, я позналъ существо вещей, призрачность видимаго.
Я быстро исчерпалъ науку Брахмановъ. Ихъ грызутъ желанія несмотря на суровость ихъ вида, они испачкиваются нечистотами, спятъ на шипахъ, надѣясь придти къ блаженству путемъ смерти!
"Фарисеи, лицемѣры, что уподобляетесь окрашеннымъ гробамъ, порожденія ехиднъ!а
Я также совершилъ много изумительнаго; я съѣдалъ въ день всего по зернышку риса, а зерна риса въ тѣ времена не были крупнѣе теперешнихъ; — мои волосы выпали, тѣло стало чернымъ; глаза, ушедшія въ орбиты, казались звѣздами на днѣ колодца.
Шесть лѣтъ я пребывалъ неподвижнымъ, отдаваясь мухамъ, львамъ и змѣямъ; и я встрѣчалъ великія жары, великіе дожди, снѣгъ, молнію, градъ и бурю, не закрываясь даже рукой.
Проѣзжавшіе путники, считая меня мертвымъ, бросали въ меня издали комьями земли!
Мнѣ не хватало искушенія Дьявола.
Я призналъ его.
Явились его сыновья — мерзкіе, въ струпьяхъ, отъ нихъ воняло какъ изъ кладовыхъ для мяса, они выли, свистѣли, мычали, бряцали доспѣхами и костями мертвецовъ. Одни изрыгаютъ пламя изъ ноздрей, другіе наводятъ тьму своими крыльями, на третьихъ четки изъ отрубленныхъ пальцевъ, четвертые пьютъ ядъ змѣи съ ладоней своихъ рукъ; у нихъ свиныя, единорожьи и жабьи морды, всевозможные облики, внушающіе отвращеніе и ужасъ.
въ сторону:
Я испыталъ все это нѣкогда!
Затѣмъ онъ послалъ мнѣ своихъ дочерей — прекрасныхъ, нарумяненныхъ, въ золотыхъ поясахъ, съ бѣлыми какъ жасминъ зубами, съ округлыми какъ хоботъ слона бедрами. Нѣкоторыя зѣвая вытягиваютъ руки, чтобъ показать ямочки на локтяхъ; другія подмигиваютъ глазами, третьи принимаются хохотать, четвертыя пріоткрываютъ одежды. Здѣсь есть стыдливыя дѣвушки, полныя гордости матроны, царицы съ длинной свитой рабовъ и поклажи.
въ сторону:
А! и онъ тоже?
Побѣдивъ демона, я провелъ двѣнадцать лѣтъ, питаясь исключительно благоуханіями; и такъ какъ я пріобрѣлъ пить добродѣтелей, пять способностей, десять силъ, восемнадцать субстанцій и проникъ въ четыре сферы невидимаго міра, Разумъ почилъ на мнѣ! Я сталъ Буддой.
Всѣ Божества склоняются; тѣ, у кого нѣсколько головъ, наклоняютъ всѣ сразу.
Онъ поднимаетъ свою длинную руку и продолжаетъ:
Чтобы освободить созданія, я принесъ сотни тысячъ жертвъ! Я роздалъ бѣднымъ шелковыя одежды, постели, колесницы, дома, груды золота и алмазовъ. Я отдалъ своя руки безрукимъ, ноги хромымъ, глаза слѣпымъ; я отрубилъ свою голову для обезглавленныхъ. Будучи царемъ, я раздавалъ области; будучи брахманомъ, я не отвергъ никого. Когда я былъ пустынникомъ, я обратился съ ласковыми словами къ разбойнику, зарѣзавшему меня. Когда я былъ тигромъ, я уморилъ себя голодомъ.
И въ этомъ послѣднемъ существованіи, проповѣдавъ законъ, я свободенъ отъ дѣлъ. Великій періодъ законченъ! Люди, животныя, Боги, бамбуки, океаны, горы, песчинки съ береговъ Ганга и миріады миріадъ звѣздъ, все умретъ; и до новыхъ рожденій пламя будетъ плясать на развалинахъ погибшихъ міровъ!
Тогда безуміе овладѣваетъ Богами. Они шатаются, падаютъ въ конвульсіяхъ, и извергаютъ своя жизни. Ихъ короны разламываются, знамена улетаютъ. Они срываютъ свои символы, полъ, бросаютъ черезъ плечи чаши, изъ которыхъ пили безсмертіе, удушаютъ себя своими змѣями, падаютъ, изнемогая въ дыму; — и когда все исчезло
говоритъ тихо:
Ты-только что видѣлъ вѣру многихъ сотенъ милліоновъ людей!
Антоній лежитъ на полу, закрывъ лицо руками. Стоя передъ нимъ, спиной къ кресту, смотритъ на него Иларіонъ. Проходить довольно долгое время.
Затѣмъ появляется странное существо съ человѣческой годовой и рыбьимъ туловищемъ. Оно подвигается стоймя, ударяя хвостомъ по песку, — и этотъ патріархъ съ короткими ручками вызываетъ у Антонія смѣхъ.
жалобнымъ голосомъ:
Почитай меня! Я современникъ сотворенія міра.
Я обиталъ въ царствѣ безформеннаго, гдѣ дремали двуполыя твари подъ грузомъ непрозрачной атмосферы, въ глубинѣ темныхъ волнъ, — когда пальцы, плавники и крылья не были раздѣлены, и когда глаза безъ головъ плавали какъ моллюски, среди быковъ съ человѣчьими лицами и змѣй съ собачьими лапами.
Надъ этимъ сборищемъ существъ согнутая какъ обручъ Оморока простирала свое тѣло женщины. Но Бэлъ разсѣкъ ее на двѣ части, изъ одной создалъ землю, изъ другой небо; и два родственныхъ міра взаимно созерцаютъ другъ друга.
Я, первое сознаніе Хаоса, возсталъ изъ бездны, чтобы уплотнить матерію, чтобы установить формы; и я научилъ людей рыболовству, сѣву, письму и исторіи Боговъ.
Съ тѣхъ поръ я живу въ прудахъ, оставшихся отъ Потопа. Но пустыня разрастается вокругъ, вѣтеръ заноситъ ихъ пескомъ, солнце пожираетъ ихъ; — и я умираю на своемъ ложѣ изъ ила, созерцая звѣзды сквозь воду. Я возвращаюсь туда.
Прыгаетъ и исчезаетъ въ Нилѣ.
Это древнее Божество Халдеевъ!
иронически:
Такъ каковы же были Вавилонскія?
Ты можешь ихъ увидѣть!
И они оказываются на площадкѣ четыреугольной башни, высящейся надъ шестью другими, которыя по мѣрѣ подъема суживаются и образуютъ фантастическую пирамиду. Внизу виднѣется черная масса, — очевидно городъ, — расположенный въ равнинѣ. Холодно, небо темно-синее; мерцаетъ множество звѣздъ.
Посреди площадки стоитъ колонна бѣлаго камня. Жрецы въ льняныхъ одеждахъ ступаютъ вокругъ вереницею, описывая своимъ движеніемъ какъ бы живой кругъ; и поднявъ головы они созерцаютъ звѣзды.
указываетъ Святому Антонію многія изъ нихъ:
Главныхъ свѣтилъ тридцать. Пятнадцать смотрятъ на землю сверху, пятнадцать снизу. Черезъ опредѣленные промежутки одно изъ нихъ устремляется изъ верхнихъ областей внизъ, а другое покидаетъ нижнія, чтобы достичь высшихъ.
Изъ семи планетъ двѣ благосклонны, двѣ враждебны, три безразличны; все на свѣтѣ зависитъ отъ этихъ вѣчныхъ огней. По ихъ мѣсту и движеніямъ можно предсказать будущее; — и ты попираешь священнѣйшее мѣсто на землѣ. Пиѳагоръ и Зороастръ встрѣтились здѣсь. Вотъ ужъ двѣнадцать тысячъ лѣтъ эти люди наблюдаютъ небо, чтобы лучше знать Боговъ.
Звѣзды не Боги.
Боги, говорятъ они; ибо все вокругъ насъ преходитъ; а небо, какъ вѣчность, остается недвижнымъ!
Надъ нимъ есть, однако, властелинъ!
указывая на колонну:
Вотъ онъ, Бэлъ, первый свѣтъ, Солнце, Самецъ! — другая, кого онъ оплодотворяетъ, подъ нимъ!
Передъ Антоніемъ садъ, освѣщенный свѣтильниками.
Онъ въ кипарисовой аллеѣ, вокругъ него толпа. Направо и налѣво небольшія дорожки ведутъ къ хижинамъ въ гранатовой рощѣ,которая огорожена камышевымъ плетнемъ.
На большинствѣ мужчинъ остроконечныя шапочки и пестрыя какъ перья павлиновъ, одежды. Здѣсь люди сѣвера въ медвѣжьихъ шкурахъ, номады въ плащахъ бурой шерсти, блѣдные Гангариды съ длинными серьгами; матросы и каменотесы ходятъ рядомъ съ царевичами въ алмазныхъ тіарахъ, у которыхъ въ рукахъ длинныя трости съ чеканными набалдашниками. У всѣхъ трепещутъ ноздри, всѣ объединены однимъ желаніемъ.
По временамъ они разступаются, давая мѣсто длинной закрытой повозкѣ, запряженной быками; или проходитъ оселъ, покачивая на спинѣ женщину, закутанную въ покрывала, и также исчезаетъ у хижинъ.
Антонію страшно; онъ вернулся бы назадъ. Но необъяснимое любопытство влечетъ его.
У подножья кипарисовъ вытянулись въ рядъ женщины, сидящія на корточкахъ на оленьихъ шкурахъ, съ веревочными тесьмами вмѣсто діадемъ. Нѣкоторыя, роскошно одѣтыя, громкимъ голосомъ зовутъ прохожихъ. Болѣе робкія прячутъ лицо въ ладоняхъ рукъ, а сзади ихъ ободряютъ пожилыя женщины, очевидно матери. Другія, у которыхъ головы закутаны въ черныя шали, а тѣла обнажены, кажутся издали живыми статуями. Когда мужчины бросаютъ имъ на колѣни золота, онѣ встаютъ.
А подъ деревьями слышны поцѣлуи, — иногда длинный пронзительный крикъ.
Это дѣвушки Вавилона служатъ Богинѣ.
Какой богинѣ?
Вотъ этой!
И онъ показываетъ ему въ глубинѣ аллеи, на порогѣ освѣщеннаго грота, кусокъ камня, изображающій половой органъ женщины.
Срамъ! какая мерзость — приписывать полъ Божеству!
Ты, однако, представляешь его какъ бы живымъ существомъ!
Вокругъ Антонія снова мракъ.
Онъ видитъ въ воздухѣ сіяющій кругъ, почившій на горизонтальныхъ крыльяхъ.
Это подобіе кольца опоясываетъ, какъ черезчуръ просторный поясъ, станъ маленькаго человѣка въ митрѣ, съ короной въ рукѣ, нижняя часть тѣла котораго теряется въ большихъ перьяхъ, расположенныхъ вѣеромъ. Это
богъ Персовъ.
Онъ порхаетъ, крича:
Мнѣ страшно! Я предчувствую его пасть.
Я побѣдилъ тебя, Ариманъ! Но ты начинаешь снова!
Сначала, возставая на меня, ты погубилъ старшее изъ созданій — Каноморца, человѣка Быка. Затѣмъ ты соблазнилъ первую чету людей, Мешіа и Мешіанэ: и ты распространилъ мракъ въ сердцахъ, ты двинулъ къ небу свои полчища.
У меня тоже были войска, племена звѣздъ; и со своего трона я созерцалъ внизу отряды свѣтилъ.
Митра, мой сынъ, жилъ въ неприступномъ мѣстѣ. Тамъ онъ принималъ души, отпускалъ ихъ, и подымался каждое утро расточать свои богатства.
Великолѣпіе неба отражалось землей. На горахъ сверкалъ огонь, — образъ другого огня, которымъ я создалъ всѣ твари. Чтобъ охранять его отъ оскверненія, мертвыхъ не сжигали. Клювы птицъ уносили ихъ къ небу.
Я установилъ пастбища, пашни, дерево для жертвъ, форму чашъ, слова, необходимыя противъ безсонницы; — и мои жрецы безпрерывно молились, чтобы культъ былъ вѣченъ какъ Богъ. Очищались водой, возлагали хлѣбы на алтарь, громкимъ голосомъ исповѣдывали грѣхи.
Хаома отдавался въ видѣ питья людямъ, чтобы сообщать имъ свою силу.
Въ то время какъ геніи неба сражались съ демонами, дѣти Ирана преслѣдовали змѣй. Царь, которому служилъ на колѣняхъ цѣлый дворъ, воплощалъ меня, носилъ мой головной уборъ. Его сады были великолѣпны какъ земля небесная; а на гробницѣ онъ былъ изображенъ поражающимъ чудище, — эмблема Добра, уничтожающаго Зло.
Ибо въ концѣ концовъ я долженъ былъ, по милости безграничнаго времени, окончательно побѣдить Аримана.
Но разстояніе между нами все меньше; ночь надвигается! Ко мнѣ, Амеша-Спенты, Изеды, Феруэры! На помощь, Митра! обнажи свой мечъ! Каосіакъ, который долженъ придти для всеобщаго освобожденія, защити меня! Какъ?.. Никого?
О, я умираю! Ариманъ, власть за тобой!
Иларіонъ, позади Антонія, удерживаетъ крикъ радости, — и Ормуздъ погружается во мракъ. Тогда появляется
черная съ эмалевыми глазами; локти ея прижаты къ бокамъ, руки раздвинуты, ладони обращены кверху.
Львы ползаютъ у нея по плечамъ; на груди вперемежку фрукты, цвѣты, звѣзды; ниже открываются три ряда сосцовъ; и отъ чрева до ногъ она закутана въ тѣсную пелену, откуда высовываются въ полъ-туловища быки, олени, грифы и пчелы. — Ее освѣщаетъ бѣлый отсвѣтъ серебрянаго диска въ формѣ луны, который помѣщенъ позади головы.
Гдѣ мой храмъ? Гдѣ мои амазонки?
Что со мной… я, нетлѣнная, и вотъ меня одолѣваетъ слабость!
Ея цвѣты вянутъ. Перезрѣлые плоды падаютъ. Львы,
въ ужасѣ:
Не закалывайте агнца!
Брызжетъ алая струя.
Жрецъ окропляетъ ею толпу; и всѣ, — въ томъ числѣ Антоній и Иларіонъ, — размѣстившись вокругъ дерева, которое пылаетъ, въ молчаніи смотрятъ на послѣднія судороги жертвы.
Изъ среды жрецовъ выходитъ Женщина, чрезвычайно похожая на изображеніе въ маленькомъ ящикѣ.
Она останавливается, увидавъ Юношу во фригійской шапочикѣ.
На немъ узкіе штаны, прорѣзанные кое-гдѣ правильными ромбами, которые закрыты цвѣтными бантами. Онъ прислонился локтемъ къ одной изъ вѣтвей дерева, съ флейтой въ рукѣ, въ томной позѣ.
обнимая его обѣими руками:
Чтобы вновь встрѣтить тебя, я обошла всѣ земли, — и голодъ опустошалъ поля. Ты обманулъ меня! Пусть, я люблю тебя! Согрѣй мнѣ тѣло! соединимся!
Весна не вернется, о вѣчносущая Мать! Несмотря на мою любовь, мнѣ невозможно познать твою сущность. Я хотѣлъ бы одѣться въ цвѣтное платье, какъ у тебя. Я завидую твоимъ грудямъ, полнымъ молока, длинѣ твоихъ волосъ, обширному чреву, откуда исходятъ существа. Почему я не ты! почему я не женщина! — нѣтъ, никогда! уйди! Мой полъ ужасаетъ меня!
Острымъ камнемъ онъ оскопляетъ себя, потомъ въ безуміи бросается бѣжать, подымая кверху отрѣзанный членъ. Жрецы слѣдуютъ примѣру бога, вѣрные — жрецовъ. Мужчины и женщины мѣняются одеждами, обнимаются; и этотъ вихрь окровавленныхъ тѣлъ удаляется, а несмолкающіе голоса становятся пронзительнѣе и рѣзче, какъ на похоронахъ.
На верху большого катафалка, обитаго пурпуромъ, помѣщено эбеновое ложе, вокругъ котораго факелы и корзины филигранной серебряной работы, гдѣ зеленѣетъ латукъ, мальвы и укропъ. По ступенямъ, сверху до низу, сидятъ женщины, всѣ въ черномъ, съ разстегнутыми поясами, босыя, и меланхолически держатъ большіе букеты цвѣтовъ.
На землѣ, въ углахъ помоста, тихо курятся алебастровыя урны, полныя мирры.
На ложѣ виденъ трупъ мужчины. Кровь течетъ по его бедру. Рука его повисла; — и собака съ воемъ облизываетъ ему ноги.
Рядъ слишкомъ сближенныхъ факеловъ мѣшаетъ разглядѣть его лицо; и Антонія охватываетъ тоска. Онъ боится узнать кого-то.
Рыданія женщинъ смолкаютъ; и послѣ промежутка молчанія,
взываютъ разомъ:
Дивный! дивный! Онъ прекрасенъ! Довольно спавшій, подыми голову! Возстань!
Вдохни запахъ нашихъ букетовъ! это нарциссы и анемоны, собранные въ твоихъ садахъ, чтобъ угодить тебѣ. Очнись, намъ страшно за тебя!
Скажи, что тебѣ нужно? Хочешь ли пить вино? Хочешь ли лечь на наши ложа? Хочешь ли ѣсть медовые хлѣбы, похожіе формой на маленькихъ птичекъ?
Прильнемъ къ его бедрамъ, будемъ цѣловать его грудь! Такъ! Такъ! слышишь ли ты какъ наши пальцы въ массивныхъ перстняхъ бѣгаютъ по твоему тѣлу, какъ наши губы ищутъ твоего рта, наши волосы обметаютъ твои ноги, уснувшій Богъ, глухой къ нашимъ мольбамъ!
Онѣ испускаютъ крики, раздираютъ себѣ лица ногтями, затѣмъ смолкаютъ; — и все время слышно завываніе собаки.
Увы, увы! Черная кровь течетъ по его бѣлоснѣжному тѣлу! Вотъ, колѣни его корчатся; бока проваливаются. Цвѣты его лица омочяли пурпуръ. Онъ мертвъ! Плачьте! Сокрушайтесь!
Онѣ подходятъ, одна за другой, и слагаютъ между факелами свои длинныя косы, похожія издали на черныхъ или свѣтлыхъ змѣй; — и катафалкъ плавно опускается до уровня пещеры, темнаго склепа, который зіяетъ позади. Тогда
склоняется надъ трупомъ.
Ея волосы, которые она не обрѣзала, покрываютъ ее съ головы до пятъ. Она проливаетъ столько слезъ, что горе ея кажется не такимъ, какъ у другихъ, оно выше человѣческаго, безконечно.
Антоній вспоминаетъ Богоматерь.
Она говоритъ:
Ты выходилъ съ Востока; и ты бралъ меня на руки, всю вздрагивавшую отъ росы, о богъ Солнца! Голуби вились въ лазури твоего плаща, отъ нашихъ поцѣлуевъ рождались вѣтерки въ листвѣ; и я отдавалась твоей любви, наслаждаясь своей слабостью.
Увы! Увы! Зачѣмъ отправлялся ты рыскать по горамъ?
Въ осеннее равноденствіе вепрь ранилъ тебя!
Ты мертвъ; и источники плачутъ, деревья никнутъ. Зимній вѣтеръ свистятъ въ голыхъ кустарникахъ. Мои глаза сейчасъ закроются, такъ какъ тьма охватила тебя. Теперь ты обитаешь въ другой части міра, рядомъ съ моей болѣе сильной соперницей.
О, Персефона, все, что прекрасно, нисходитъ къ тебѣ и не возвращается больше!
Пока она говоритъ, ея подруги поднимаютъ мертвеца, чтобы снести его въ склепъ. Онъ остается у нихъ на рукахъ. Это изображеніе изъ воску.
Антоній испытываетъ облегченіе.
Все исчезаетъ; — и снова появилась хижина, скалы, крестъ.
Но на другой сторонѣ Нила онъ видитъ Женщину — стоящую среди пустыни.
Она держитъ въ правой рукѣ конецъ длиннаго чернаго покрывала, которое закрываетъ ей лицо, а на лѣвой у вся маленькій ребенокъ, сосущій грудь. Рядомъ на пескѣ сидитъ на корточкахъ большая обезьяна.
Женщина подымаетъ голову къ небу; — и несмотря на разстояніе, слышенъ ея голосъ.
О, Нейтъ, начало вещей! Аммонъ, владыка вѣчности, Фта, деміургъ, Тотъ, его умъ, боги Аменти, отдѣльныя тріады Номовъ, ястреба въ лазури, сфинксы на порогахъ храмовъ, ибисы, что стоятъ между бычьихъ роговъ, планеты, созвѣздія, прибрежья, шопоты вѣтра, отблески свѣта, скажите мнѣ, гдѣ Озирисъ!
Я искала его во всѣхъ каналахъ и во всѣхъ озерахъ, — и еще дальше, до финикійскаго Библоса. Анубисъ съ прямыми ушами прыгалъ вокругъ меня, лая и обшаривая своей мордой тамариндовыя заросли. Благодарю, милый Киноцефалъ, благодарю!
Дружески похлопываетъ нѣсколько разъ обезьяну по головѣ. Отвратительный рыжеволосый Тифонъ убилъ его, разорвалъ на части! Мы подобрали всѣ члены. Но не хватаетъ того, который оплодотворялъ меня!
Испускаетъ протяжные вопли.
охваченъ бѣшенствомъ. Бросаетъ въ нее камнями, и выкрикиваетъ ругательства.
Безстыдница! прочь, прочь!
Уважай ее! Это религія твоихъ предковъ! ты носилъ ея амулеты еще въ колыбели.
Прежде, когда возвращалось лѣто, наводненіе прогоняло въ пустыню нечистыхъ животныхъ. Отворялись плотины, сновали барки, задыхавшаяся земля въ опьяненіи пила рѣку. Богъ съ бычачьими рогами, ты возлегалъ на мою грудь — я было слышно мычаніе вѣчной коровы!
Посѣвы, жатвы, молотьба и сборъ винограда слѣдовали чередой, по временамъ года. По ночамъ, всегда яснымъ, свѣтили крупныя звѣзды. Дни были напоены неизмѣннымъ великолѣпіемъ. На обѣихъ сторонахъ горизонта, какъ царственная пара, стояли Солнце и Луна.
Оба мы царили въ мірѣ болѣе возвышенномъ, монархи-близнецы, супруги отъ нѣдръ вѣчности, онъ держа скипетръ съ головою конкуфы, и скиптръ съ цвѣткомъ лотоса, оба выпрямившись, соединивъ руки; — и крушенія имперій не мѣняли нашего положенія.
Египетъ лежалъ подъ нами, монументальный и задумчивый, длинный какъ переходы храма, съ обелисками направо, пирамидами налѣво, лабиринтомъ въ срединѣ, — и повсюду аллеи чудовищъ, лѣса колоннъ, тяжелый пилоны по бокамъ дверей, у которыхъ наверху земной шаръ между двухъ крыльевъ.
Животныя его зодіака паслись на его пастбищахъ, наполняли своими образами и цвѣтами его таинственныя письмена. Раздѣленный на двѣнадцать областей, какъ въ году двѣнадцать мѣсяцевъ, — а у каждаго мѣсяца, у каждаго дня свой богъ, — онъ воспроизводилъ неизмѣнный порядокъ неба; и человѣкъ, умирая, не терялъ своей внѣшности; но насыщенный благоуханьями, ставшій неразрушимымъ, засыпалъ на три тысячи лѣтъ въ Египтѣ молчанія.
Этотъ Египетъ, болѣе обширный чѣмъ верхній, лежалъ подъ землей.
Туда сходили по лѣстницамъ, ведущимъ въ залы, гдѣ были изображены радости добрыхъ, мученія злыхъ, все, что имѣетъ мѣсто въ невидимомъ третьемъ мірѣ. Расположенные вдоль стѣнъ, мертвые въ раскрашенныхъ гробахъ ждали своей очереди; и душа, изъятая отъ скитаній, продолжала дремать до наступленія новой жизни.
Озирисъ, однако, посѣщалъ иногда меня. Его тѣнь сдѣлала меня матерью Гарпократа. Всматривается въ ребенка.
Это онъ! Это его глаза; это его волосы, завитые какъ рога барана! Ты возобновишь его дѣла. Мы вновь зацвѣтемъ какъ лотосы. Я по-прежнему великая Изида! никто еще не поднялъ моего покрывала! Мой плодъ — солнце!
Солнце весны, облака затемняютъ твой ликъ! Дыханіе Тифона пожираетъ пирамиды. Я видѣла сейчасъ, какъ убѣгалъ сфинксъ. Онъ несся какъ шакалъ.
Я ищу своихъ жрецовъ, — жрецовъ въ льняныхъ плащахъ, съ большими арфами, которые носили таинственную ладью, украшенную серебряными патэрами. Нѣтъ больше празднествъ на озерахъ! нѣтъ огней въ моей дельтѣ! нѣтъ чашъ съ молокомъ въ Филахъ! Аписъ съ давнихъ поръ ужо не появлялся.
Египетъ! Египетъ! у твоихъ великихъ недвижныхъ Боговъ побѣлѣли плечи отъ птичьяго помета, вѣтеръ, гуляющій по пустынѣ, вздымаетъ прахъ твоихъ мертвецовъ! — Анубисъ, хранитель тѣней, не покидай меня!
Киноцефалъ падаетъ замертво.
Она встряхиваетъ своего ребенка.
… Что съ тобой?.. твои руки холодны, голова не держится!
Гарпократъ уже мертвъ.
Тогда она испускаетъ такой пронзительный крикъ скорби и боли, что Антоній вторитъ ой, простирая руки, чтобы поддержать ее.
Она исчезаетъ. Онъ опускаетъ голову, внѣ себя отъ стыда.
Всѣ, что онъ только-что видѣлъ, перепутывается у него въ умѣ. Это какъ бы оцѣпенѣніе отъ ѣзды, разбитость отъ пьянства. Онъ хотѣлъ бы ненавидѣть; и въ то же время смутная жалость размягчаетъ его сердце. Онъ разражается слезами.
Что же печалитъ тебя?
долго думаетъ, сосредоточившись на себѣ:
Я размышляю о всѣхъ душахъ, погубленныхъ этими ложными Богами!
Не находишь ли ты, что въ нихъ… по временамъ есть какъ бы сходство съ истиннымъ?
Это хитрость Дьявола, чтобы лучше соблазнять вѣрныхъ. Онъ искушаетъ сильныхъ дѣйствуя на духъ, остальныхъ плотью.
Но сладострастіе въ своихъ безумствахъ безкорыстно, какъ и раскаяніе. Неистовая плотская любовь ускоряетъ разрушеніе тѣла, — и его слабостью свидѣтельствуетъ о размѣрахъ невозможнаго.
Что мнѣ за дѣло до этого! Сердце мои полно омерзѣнія предъ этими скотскими Богами, которые всегда заняты убійствами и кровосмѣшеніемъ!
Вспомни въ Писаніи обо всемъ, что тебя оскорбляетъ, такъ какъ ты не умѣешь понять этого. Также и эти Боги подъ своей преступной внѣшностью могутъ заключать истину.
Ты видѣлъ еще не всѣхъ. Отвернись!
Нѣтъ, нѣтъ! это погибель!
Ты только-что хотѣлъ узнать ихъ. Развѣ твоя вѣра по колеблется отъ лжи? Чего ты боишься?
Скалы передъ Антоніемъ превратились въ гору.
Линія облаковъ дѣлитъ ее на полувысотѣ; а надъ ней видна другая гора, громадная, вся въ зелени, неравномѣрно изрытая долинами, и на верху ея, въ рощѣ лавровъ, бронзовый чертогъ въ золотыхъ черепицахъ и съ капителями слоновой кости.
Посреди перистиля, на тронѣ, колоссальный Юпитеръ съ обнаженнымъ торсомъ держитъ побѣду въ одной рукѣ, въ другой молнію; и въ ногахъ у него подымаетъ голову орелъ.
Юнона, рядомъ съ нимъ, поводитъ огромными глазами, надъ которыми діадема; изъ-подъ нея, какъ паръ, вьется развѣвающееся покрывало.
Сзади Минерва, выпрямившись на пьедесталѣ, опирается на копье. Кожа горгоны прикрываетъ ей грудъ; и льняной пеплосъ правильными складками ниспадаетъ до ногтей пальцевъ. Ясные глаза, сверкающіе подъ забраломъ, внимательно вглядываются вдаль.
Справа отъ дворца старикъ Нептунъ сидитъ верхомъ на дельфинѣ, который движетъ плавниками въ безпредѣльной лазури — неизвѣстно, небо это или море, ибо вдали океанъ переходитъ въ голубой эѳиръ; обѣ стихіи сливаются
Съ другой стороны свирѣпый Плутонъ въ плащѣ цвѣта ночи, съ алмазной тіарой въ эбеновымъ скиптромъ, занимаетъ островокъ, опоясанный извивами Стикса; — а эта рѣка тѣни стремится во мракъ, куда ведетъ огромная черная дыра у подножья утеса, безформенныя провалъ.
Марсъ, закованный въ мѣдь, бѣшено размахиваетъ своими огромными щитомъ и мечомъ.
Ниже Геркулесъ смотритъ на него, опираясь на палицу.
Аполлонъ съ сіяющимъ лицомъ управляетъ, вытянувъ правую руку, четырьмя бѣлыми конями, которые скачутъ; а Церера въ повозкѣ, запряженной-быками, приближается къ нему съ серпомъ въ рукѣ.
Вакхъ появляется сзади нея, на очень вязкой колесницѣ, которую медленно везутъ рыси. Полный, безбородый, съ кистями винограда на лбу, онъ держитъ чашу, откуда льется вино. Рядомъ съ нимъ Силэнъ покачивается на ослѣ. Панъ съ острыми ушами играетъ на свирѣли; Мималломенды бьютъ въ барабаны, Мэнады бросаютъ цвѣты, Вакханки кружатся, закидывая назадъ головы съ распущенными волосами.
Діана, въ подобранной туникѣ, выходитъ со своими нимфами изъ лѣсу.
Въ глубинѣ пещеры Вулканъ куетъ желѣзо среди Кабировъ; здѣсь и тамъ старыя Рѣки, опершись на зеленые камни, изливаютъ свои урны; стоя въ прогалинахъ поютъ Музы.
Оры одинаковаго роста держатся за руки; а Меркурій стоить наклонно на радугѣ со своимъ жезломъ, крылышками и въ круглой шапочкѣ.
Наверху же лѣстницы Боговъ, среди нѣжныхъ какъ пухъ облаковъ, завитки которыхъ, вращаясь, роняютъ розы, Венера-Анадіомена смотрится въ зеркало; зрачки ея томно скользятъ подъ тяжеловатыми вѣками.
У вся пышные свѣтлые волосы, сбѣгающіе по плечамъ, небольшія груди, тонкій станъ, бока, расширенные какъ выгибъ лиры, округлыя бедра, ямочки у колѣнъ и нѣжныя ножки; около рта порхаетъ бабочка. Очарованіе ея тѣла окружаетъ ее сіяющимъ жемчужнымъ кольцомъ; и весь остальной Олимпъ тонетъ въ алой зарѣ, которая незамѣтно достигаетъ высотъ голубого неба.
О, грудь моя расширяется. Неизвѣстная прежде радость нисходитъ въ глубину души! Какъ это прекрасно! Какъ прекрасно!
Они склонялись съ высоты облаковъ, чтобы направлять мечи; ихъ встрѣчали у дорогъ, ихъ имѣли у себя дома; — и эта близость обожествляла жизнь.
Ея цѣль была свобода и красота. Широкія одежды способствовали благородству движеній. Голосъ оратора, воспитанный моремъ, звучными волнами ударялъ по мраморнымъ портикамъ. Эфебъ, натертый масломъ, боролся голый подъ палящимъ солнцемъ. Самое священное дѣйствіе было — показать безукоризненныя формы.
И эти люди почитали женъ, старцевъ, нищихъ. Позади храма Геркулеса стоялъ алтарь Милосердія.
Жертвы приносили съ цвѣтами вокругъ пальцевъ. Само воспоминаніе было ограждено отъ тлѣнія смерти. Отъ мертвыхъ оставляли только немного пепла. Душа, слившись съ безграничнымъ эѳиромъ, восходила къ Богамъ!
Наклоняясь къ уху Антонія:
И они вѣчно живы! Императоръ Константинъ поклоняется Аполлону. Ты найдешь Троицу въ мистеріяхъ Самоѳракіи, крещеніе у Изиды, искупленіе у Митры, мученичество Бога въ празднествахъ Вакха. Прозерпина Дѣва!.. Аристей Іисусъ!
не поднимаетъ глазъ; затѣмъ вдругъ повторяетъ Іерусалимскій символъ — какъ онъ ему вспоминается — протяжно вздыхая на каждой фразѣ:
«Вѣрую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимаго и невидимаго. И во единаго Господа Іисуса Христа Сына Божія, Единороднаго, отъ Отца рожденнаго прежде всѣхъ вѣковъ, Бога истиннаго, чрезъ Котораго все произошло, воплотившагося и вочеловѣчившагося, распятаго и погребеннаго, воскресшаго въ третій день, восшедшаго на небеса, сѣдящаго одесную Отца и грядущаго во славѣ судить живыхъ и мертвыхъ, Котораго царству не будетъ конца. И во единаго Святаго Духа Утѣшителя, глаголавшаго чрезъ Пророковъ. И во единую святую вселенскую церковь. И въ воскресеніе плоти. И въ жизнь вѣчную».
Тогда крестъ вырастаетъ и, пронизывая облака, бросаетъ тѣнь на небо Боговъ.
Они блѣднѣютъ. Олимлъ заколебался. Антоній различаетъ у его подножья огромныя тѣла въ цѣпяхъ, наполовину ушедшія въ расщелины, или держащія камни на плечахъ. Это Титаны, Гиганты, Гекатонхейры, Циклопы.
слышится
неясный и грозный, — какъ рокотъ волнъ, какъ шумъ лѣсовъ въ бурю, какъ вой вѣтра въ пропастяхъ:
Мы знали это, мы остальные! Боги должны погибнуть. Уранъ былъ изуродованъ Сатурномъ, Сатурнъ Юпитеромъ. Онъ также будетъ уничтоженъ. Каждому свой часъ; таковъ рокъ!
И, мало-по-малу, они погружаются въ гору, исчезаютъ.
Между тѣмъ черепицы съ золотого дворца слетаютъ.
сошелъ со своего трона. Молнія у его ногъ дымится какъ гаснущая головня; — а орелъ, вытягивая шею, подбираетъ клювомъ падающія перья. Итакъ, я уже не владыка міра, — всеблагой, великій, богъ фратрій и народовъ Греціи, прадѣдъ всѣхъ царей, Агамемнонъ неба!
Орелъ апоѳеозовъ, какое дуновеніе Эреба принесло тебя во мнѣ? или улетая съ поля Марса, ты несешь мнѣ душу послѣдняго изъ императоровъ?
Я не желаю больше человѣческихъ! Пусть охраняетъ ихъ Земля, и пусть прозябаютъ они въ ея жалкой низменности. У нихъ теперь сердца рабовъ, они не помнятъ обидъ, предковъ, клятвы; и вездѣ царитъ тупость толпы, ничтожество человѣка, безобразіе расъ!
Дыханіе вздымаетъ ему грудь и она чуть не разрывается, онъ сжимаетъ кулаки. Геба въ слезахъ подаетъ ему чашу. Онъ беретъ ее.
Нѣтъ! нѣтъ! Пока останется гдѣ-нибудь голова, способная съ мысли, ненавидящая неустройство и понимающая Законъ, духъ Юпитера не угаснетъ!
Но чаша пуста.
Онъ медленно наклоняетъ ее къ ногтю своего пальца.
Ни капли! Когда изсякла амброзія, Безсмертные удаляются!
Чаша выскальзываетъ изъ его рукъ; и онъ прислоняется къ колоннѣ, чувствуя, что умираетъ.
Не надо было столько любить! Орелъ, быкъ, лебедь, золотой дождь, облако и огонь, — ты принималъ всѣ образы, осквернялъ свой свѣтъ во всѣхъ стихіяхъ, пряталъ свои волосы во всѣхъ ложахъ! На этотъ разъ разводъ неминуемъ, — и наша власть, наша жизнь рушится!
Удаляется по воздуху.
уже безъ копья; и вороны, притаившіеся въ украшеніяхъ фриза, кружатъ надъ ней, клюютъ ея шлемъ.
Дайте мнѣ посмотрѣть, вернулись ли мои корабли, что разсѣкаютъ ослѣпительное море, въ три мои гавани, почему поля пустынны, и что дѣлаютъ теперь дѣвы Аѳинъ.
Въ мѣсяцѣ Гекатомбеонѣ весь мой народъ шелъ ко мнѣ подъ предводительствомъ магистратовъ и жрецовъ. Затѣмъ подходили въ бѣлыхъ платьяхъ и золотыхъ хитонахъ длинныя вереницы дѣвушекъ съ чашами, корзинами, зонтами; затѣмъ триста жертвенныхъ быковъ, старцы, помахивающіе зелеными вѣтвями, воины, бряцая доспѣхами, эфебы съ пѣніемъ гимновъ, флейтисты, играющіе на лирахъ, рапсоды, танцовщицы; — наконецъ, на мачтѣ триремы, движущейся на колесахъ, — мое большое покрывало, вышитое дѣвушками, которыхъ въ теченіе года кормили особеннымъ образомъ; и показавши его на всѣхъ улицахъ, на всѣхъ площадяхъ и передъ всѣми храмами, при несмолкаемомъ пѣніи сопутствующихъ, его ввозили шагъ за шагомъ на холмъ Акрополя, оно касалось Пропилеевъ и въѣзжало въ Парѳенонъ.
Но безпокойство овладѣваетъ мной, искусною! Какъ, какъ, ни одной мысли! Вотъ, я трепещу сильнѣе женщины.
Видитъ развалины позади себя, испускаетъ крикъ, и сраженная въ лобъ, падаетъ на землю навзничь.
отбросилъ свою львиную шкуру; и, упираясь ногами, выгнувъ спину, кусая губы, дѣлаетъ сверхчеловѣческія усилія, чтобы поддержать рушащійся Олимпъ.
Я побѣдилъ Керкоповъ, Амазонокъ и Кентавровъ. Я убилъ много царей. Я сломалъ рогъ Ахелея, большой рѣки. Я разсѣкалъ горы, я соединялъ океаны. Земли несвободныя я освобождалъ; земли безлюдныя я заселялъ. Я прошелъ Галлію. Я пересѣкъ пустыню, гдѣ мучитъ жажда. Я защищалъ Боговъ, и я избавился отъ Омфалы. Но Олимпъ слишкомъ тяжелъ. Руки мои слабѣютъ. Я умираю!
Обломки раздавливаютъ его.
Кто твоя вина, Амфитріонидъ! Зачѣмъ сошелъ ты въ мое царство?
Коршунъ, терзающій утробу Титія, поднялъ голову, губы Тантала увлажнились, колесо Иксіона остановилось.
Между тѣмъ Керы вытягивали когти, стараясь удержать души; Фуріи свивали въ отчаяніи змѣй у себя въ волосахъ; а Церберъ, котораго ты привязалъ цѣпью, хрипѣлъ, и изъ трехъ его пастей текла слюна.
Ты оставилъ дверь полуоткрытой. Пришли другіе. Человѣческій день проникъ въ Тартаръ!
Тонетъ во мракѣ.
Мой трезубецъ не вздымаетъ больше бурь. Чудовища, вселявшія ужасъ, сгнили на днѣ водъ.
Амфитрита, бѣлыя ноги которой скользили по пѣнѣ, зеленыя Нереиды, которыя виднѣлись на горизонтѣ, Сирены въ чешуяхъ, что останавливали корабли, чтобы разсказывать сказки, и старые Тритоны, дувшіе въ раковины, все погибло! Радость моря исчезла!
Я не переживу этого! Пусть великій Океанъ возыіетъ меня!
Падаетъ замертво въ лазурь.
въ черной одеждѣ, окруженная своими собаками, которыя превратились въ волковъ. Приволье большихъ лѣсовъ съ запахомъ краснаго звѣря и испареніями болотъ опьянило меня. Женщины, которымъ я помогала въ беременности, производятъ на свѣтъ мертвыхъ младенцевъ. Луна трепещетъ подъ чарами колдуній. Я жажду насилія и необъятности. Я хочу отвѣдать ядовъ, утопать въ испареніяхъ, въ грезахъ!
И проходящее облако увлекаетъ ее.
съ обнаженной головой, окровавленный:
Вначалѣ я бился одинъ, вызывая бранью цѣлое войско, безучастный къ цѣли, изъ-за наслажденія сѣчи.
Потомъ у меня появились товарищи. Они ходили подъ звуки флейтъ, въ порядкѣ, ровнымъ шагомъ, дыша изъ-за своихъ щитовъ, съ высокими султанами, съ копьями на перевѣсъ. Бросались въ битву съ мощнымъ орлинымъ крикомъ. Война была радостна какъ праздникъ. Триста человѣкъ сопротивлялись цѣлой Азіи.
Но они вновь появились, Варвары! ихъ миріады, милліоны. И такъ какъ сила за числомъ, машинами и хитростью, то лучше покончить съ доблестью!
Убиваетъ себя.
отирая губкой вспотѣвшее тѣло:
Міръ холодѣетъ. Нужно грѣть источники, вулканы и рѣки, что катятъ металлы подъ землей! — куйте крѣпче! наотмашь! изо всѣхъ силъ!
Кабиры наносятъ себѣ раны молотами, ослѣпляютъ себя искрами, и, бредя ощупью, углубляются во тьму.
стоитъ на своей колесницѣ, которую уносятъ колеса съ крыльями въ ступицахъ:
Остановись! Остановись!
Правы были, удаляя иностранцевъ, безбожниковъ, эпикурейцевъ и христіанъ! Тайна корзины раскрыта, алтарь оскверненъ, все погибло!
Она спускается по крутому скату, — въ отчаяніи, съ криками, вырывая волосы.
О, ложь! Даира не возвращена мнѣ! Мѣдь зоветъ меня къ мертвымъ. Это другой Тартаръ! Изъ него нѣтъ возврата. О, ужасъ!
Бездна поглощаетъ ее.
хохочетъ въ неистовствѣ:
Не все ли равно! жена Архонта — моя супруга! Самъ законъ пьянѣетъ. Я несу новую пѣснь и умноженныя формы! Огонь, пожравшій мою мать, течетъ въ моихъ жилахъ. Гори сильнѣе, пусть я погибну!
Самецъ и самка, благосклонный ко всѣмъ, я отдаюсь вамъ, Вакханки! я отдаюсь вамъ, Вакханты! и лоза обовьется вокругъ ствола деревъ! Войте, пляшите, сплетайтесь! Дайте волю титру и рабу! впивайтесь зубами, кусайте тѣло!
И Панъ, Силэнъ, Сатиры, Вакіанки, Мималлонэиды и Мэнады со своими змѣями, факелами, черными масками кидаютъ другъ въ друга цвѣты, открываютъ фаллъ, цѣлуютъ его, — потрясаютъ тимпанами, бьютъ тирсами, бросаютъ другъ въ друга раковннами, давятъ виноградъ, удавливаютъ козла и раздираютъ Вакха,
погоняетъ своихъ скакуновъ, побѣлѣвшія гривы которыхъ развѣваются по вѣтру:
Я оставилъ за собой каменистый Делосъ, такой чистый, что все теперь кажется тамъ мертвымъ; и я стараюсь достичь Дельфъ, пока ихъ вдохновительные пары еще не изсякли. Мулы щиплютъ ихъ лавръ. Пифія сошла съ ума и не приходитъ въ себя.
Сосредоточившись глубже, я создамъ возвышеннѣйшія поэмы, вѣчные памятники; и вся матерія будетъ пронизана трепетомъ моей киѳары!
Проводитъ по ея струнамъ. Онѣ рвутся, хлещутъ ему по лицу. Онъ отбрасываетъ ее; и въ бѣшенствѣ замахивается на свою четверню:
Нѣтъ, довольно формъ! Дальше, дальше! Съ вершинѣ! Къ чистой идеѣ!
Но лошади, отпрядывая, встаютъ на дыбы, разбиваютъ колесницу; и подъ обломками дышла, опутанный сбруей, онъ падаетъ въ пропасть головой внизъ.
Небо темнѣетъ.
дрожитъ, посинѣвъ отъ холода.
Я съ моимъ поясомъ была для Эллады всей жизнью. Ея поля блистали розами моихъ щекъ, ея прибрежья были изрѣзаны по формѣ моихъ губъ; и ея горы, бѣлѣе моихъ голубокъ, трепетали подъ рукою ваятелей. Моя душа сквозила въ распорядкѣ празднествъ, формѣ причесокъ, въ бесѣдахъ философовъ, устройствѣ республикъ. Но я слишкомъ любила мужчинъ! И Амуръ обезчестилъ меня! Падаетъ навзничь, въ слезахъ. Міръ отвратителенъ. Нечѣмъ дышать! О Меркурій, изобрѣтатель лиры и проводникъ душъ, возьми меня!
Прикладываетъ палецъ къ губамъ, и, описавъ огромную параболу, падаетъ въ пропасть.
Больше не видно ничего. Полный мракъ. Между тѣмъ изъ глазъ Иларіона вырываются какъ бы огненныя стрѣлы.
замѣчаетъ, наконецъ, его высокій ростъ.
Много разъ уже, пока ты говорилъ, мнѣ казалось, что ты ростешь, — и это не было обманомъ. Почему? Объясни мнѣ… Ты пугаешь меня!
Слышны шаги:
Кто это?
протягиваетъ руку:
Взгляни!
И вотъ, при блѣдномъ свѣтѣ луны, Антоній видитъ безконечный караванъ, тянущійся по гребню скалъ — и всѣ путники, одинъ за другимъ, падаютъ съ утеса въ бездну.
Здѣсь, во-первыхъ, три великихъ Божества Самоѳракіи, Аксіерось, Аксіокеросъ, Аксіокерза, связанные въ пучекъ, закутанные въ пурпуръ, съ поднятыми руками.
Съ меланхолическимъ видомъ приближается Эскулапъ, даже не глядя на Самоса и Телесфора, которые въ тоскѣ обращаются къ нему. Созиполъ елейскій, подъ видомъ пиѳоэна, катитъ къ безднѣ свои кольца. Дэспэнея, обезумѣвъ, сама бросается туда. Бритомартисъ, воя отъ страху, цѣпляется за петли своей цѣпи. Кентавры подскакиваютъ полнымъ галопомъ и толпой прыгаютъ въ черную яму.
За ними прихрамывая бредетъ толпа жалобныхъ нимфъ. Полевыя покрыты пылью, лѣсныя стонутъ и изъ нихъ идетъ кровь; онѣ изранены топорами дровосѣковъ. Геллюды, Стриги, Эмпузы, всѣ богини ада, со своими крюками, факелами, змѣями, образуютъ пирамиду; — а на вершинѣ, на коршуновой кожѣ, Эйриномъ, синеватый какъ мухи на падали, пожираетъ свои руки.
Затѣмъ одновременно исчезаютъ въ вихрѣ: Ортія кровожадная, Гимнія изъ Орхомена, Лафрія Патрасцевъ, Афія изъ Эгины, Бендида Ѳракійская, Стимфалія на птичьихъ лапахъ. У Тріопа, вмѣсто трехъ зрачковъ, три орбиты. Эрихтоній, съ безкостыми ногами, ползетъ какъ калѣка на рукахъ.
Не правда ли, какое счастье смотрѣть на ихъ позоръ и агонію? Стань со мной на этотъ камень; и ты будешь какъ Ксерксъ, пропускающій мимо себя свое войско.
Тамъ внизу, очень далеко, въ туманахъ, — видишь, гигантъ со свѣтлой бородой роняетъ мечъ, красный отъ крови? это Скисъ Залмоксисъ между двухъ планетъ: Артимпазы — Венеры, и Орсилохіи — Луны.
Далѣе возникаютъ изъ блѣдныхъ облаковъ Боги, которымъ поклонялись Киммерійцы за Ѳуле!
Ихъ большія палаты были теплы; и при блескѣ обнаженныхъ мечей, висѣвшихъ на сводахъ, они пили меды изъ роговъ слоновой кости. Они ѣли печенки китовъ на мѣдныхъ блюдахъ, выкованныхъ демонами; или слушали плѣнныхъ колдуновъ, заставляя ихъ пробѣгать руками по каменнымъ арфамъ.
Они устали! имъ холодно! Снѣгъ отягчаетъ ихъ медвѣжьи шкуры, и сквозь разорванныя сандаліи видны ноги.
Они оплакиваютъ степи, гдѣ на травянистыхъ курганахъ они переводили духъ во время битвъ, длинные корабли, носы которыхъ разсѣвали ледяныя горы и коньки, на которыхъ они двигались по полярному кругу, поддерживая вытянутыми руками весь небосводъ, вращавшійся вмѣстѣ съ ними.
Шквалъ изморози охватываетъ ихъ. Антоній склоняетъ взоръ въ другую сторону. И онъ видитъ странныя фигуры, выдѣляющіяся чернымъ на красномъ фонѣ, въ набородникахъ и нарукавникахъ; онѣ перекидываются мячами, прыгаютъ другъ черезъ друга, дѣлаютъ гримасы, изступленно пляшутъ.
Это Боги Этруріи, безчисленные Эзары.
Вотъ Тагетъ, изобрѣтатель авгурій. Онъ пробуетъ одной рукой умножить дѣленія неба, а другой упирается въ землю. Пусть возвращается въ нее!
Нортія разсматриваетъ стѣну, куда вбивала гвозди, чтобы отмѣчать года. Поверхность усѣяна ими, и послѣдній періодъ заканчивается.
Какъ путники, захваченные грозой, Касторъ и Поллуксъ дрожа прячутся подъ одинъ плащъ.
закрываетъ глаза.
Довольно! довольно!
Но въ воздухѣ проносятся, сильно шумя крыльями, всѣ Побѣды Капитолія, — закрывъ лица руками и роняя трофеи.
Янусъ, — владыка сумерекъ, улетаетъ на черномъ козлѣ; и изъ его двухъ лицъ одно уже истлѣло, другое дремлетъ въ усталости.
Сумманъ, — ботъ темнаго неба, у котораго нѣтъ уже больше головы, прижимаетъ къ сердцу старый пирогъ въ формѣ круга.
Веста, — подъ куполомъ въ развалинахъ, старается раздуть свою потухшую свѣтильню.
Беллона — надрѣзаетъ себѣ щеки, но кровь, очищавшая ея служителей, не брызжетъ.
Лошади, они утомляютъ меня!
Нѣкогда они забавляли!
И онъ показываетъ ему въ кустахъ боярышника совершенно голую Женщину на четверенькахъ, какъ животное, которая соединяется съ чернымъ человѣкомъ, держащимъ въ каждой рукѣ по факелу.
Это богиня Ариціи съ демономъ Вирбіемъ. Ея жрецъ, царь лѣса, долженъ былъ быть убійцей; — и для бѣглыхъ рабовъ, осквернителей труповъ, разбойниковъ съ дороги Саларіа, хромыхъ съ моста Сублиція, всѣхъ отбросовъ изъ лачугъ Субурры не было болѣе дорогого предмета поклоненія.
Патриціанки временъ Марка-Антонія предпочитали Либитину.
И онъ показываетъ ему, подъ кипарисами и розовыми кустами, другую Женщину, — одѣтую въ газъ. Она улыбается — а вокругъ разбросаны лопаты, носилки, черные покровы, всѣ принадлежности похоронъ. Ея брилліанты блестятъ издали подъ паутинными покрывалами. Ларвы, какъ скелеты показываютъ свои кости изъ-за деревьевъ и Лемуры, призраки, расправляютъ свои крылья летучей мыши.
У края поля поникъ богъ Термъ, вырванный изъ земли, весь въ нечистотахъ.
На бороздѣ рыжія собаки обглодали огромный трупъ Вертумна.
Боги земледѣлія удаляются отъ него плача, — Сарторъ, Сарраторъ, Фервакторъ, Коллина, Валлона, Гостилинъ — всѣ въ небольшихъ плащахъ съ капюшонами, и у каждаго изъ нихъ по орудію — заступъ, вилы, плетенка, рогатина.
Это ихъ души благословляли помѣстье, его голубятни, садки сонь и улитокъ, птичники, огороженные сѣтками, теплыя конюшни, благоухающія кедромъ.
Они покровительствовали всѣмъ бѣднякамъ, что волочили кандалы по камнямъ Сабины, — сзывавшимъ свиней звукомъ трубы, собиравшимъ гроздья на верхушкахъ вязовъ тѣмъ, что погоняли на узенькихъ дорожкахъ ословъ, нагруженныхъ навозомъ. Пахарь, обливаясь потомъ надъ ручкой сохи, молилъ ихъ дать силу его рукамъ; и коровьи пастухи въ тѣни липъ, среди тыквъ съ молокомъ, слагали имъ хвалы на флейтахъ изъ тростника.
Антоній вздыхаетъ.
Посреди комнаты, на возвышеньѣ, показывается кровать слоновой кости, а вокругъ нея люди съ еловыми факелами.
Это Боги брака. Они ждутъ новобрачную!
Домидука должна была привести ее, Вирго развязать поясъ, Субиго положить на постель, а Прэма распростретъ руки, шепча на ухо ласковыя слова.
Но она не придетъ! и онѣ отпускаютъ другихъ: Нону к Дециму, охранительницъ отъ болѣзни, трехъ Никсій помогавшихъ при родахъ, двухъ кормилицъ Эдуку и Потину, — и Карну няньку, чей букетъ изъ боярышника отгоняетъ отъ ребенка дурные сны.
Позже Оссипаго укрѣпилъ бы ему колѣна, Барбатусъ далъ бороду, Стимула первыя желанія, Волюпія первое наслажденіе, Фабулинъ научилъ бы говорить, Нумера считать, Камена пѣть, Конзъ размышлять.
Комната пуста; и у постели остается только Ненія — столѣтняя старуха — бормочущая самой себѣ причитанія, которыя выкликала у смертнаго дожа стариковъ. Но скоро ея голосъ заглушается рѣзкими криками. Это
Они скорчились въ глубинѣ атрія, одѣты въ собачьи шкуры, съ цвѣтами вокругъ тѣла, подпираютъ головы руками и плачутъ навзрыдъ.
Гдѣ порція пищи, которую намъ давали за каждымъ обѣдомъ, прилежныя хлопоты служанки, улыбка матронъ! и веселье маленькихъ мальчиковъ, играющихъ косточками на мозаикахъ двора? Позже, сдѣлавшись взрослыми, они вѣшали намъ на грудь свою золотую или кожаную буллу.
Какое счастіе, когда, въ вечеръ какого-нибудь тріумфа, хозяинъ входя обращалъ въ намъ свои влажные глаза! Онъ разсказывалъ о своей борьбѣ; и скромный домъ становился горделивѣе дворца и священенъ какъ храмъ.
Какъ милы были обѣды семьи, въ особенности въ день послѣ Фералій! Любовь къ мертвымъ смиряла всѣ раздоры; и, обнимаясь, пили во славу прошедшаго и за надежды будущаго.
Но предки изъ раскрашеннаго воску, скрытые позади насъ, понемногу покрываются плѣсенью. Новыя поколѣнья, наказывая насъ за свои разочарованія, побили намъ челюсти; подъ зубами крысъ наши деревянныя тѣла искрашиваются.
И безсчетные Боги, хранившіе двери, кухню, погребъ, бани, разсѣиваются во всѣ стороны, — подъ видомъ огромныхъ бѣгущихъ муравьевъ, или большихъ улетающихъ бабочекъ.
подаетъ голосъ:
Меня тоже чтили нѣкогда! Мнѣ совершали возліянія! Я былъ Божествомъ!
Аѳинянинъ привѣтствовалъ меня какъ знакъ удачи, а набожный Римлянинъ проклиналъ, сжимая кулаки; жрецъ же Египта, воздерживаясь отъ бобовъ, дрожалъ при моемъ голосѣ и блѣднѣлъ отъ моего запаха.
Когда походный уксусъ стекалъ по небритымъ бородамъ, когда угощались желудями, горохомъ и сырымъ лукомъ, и куски козлятины шипѣли въ прогоркломъ маслѣ пастуховъ, тогда никто не стѣснялся, не обращалъ вниманія на сосѣда. Основательная ѣда переваривалась съ зычностью. Подъ деревенскимъ солнцемъ люди облегчались не торопясь.
Такъ, меня не стыдились, какъ и другихъ надобностей жизни, какъ Мены, мученія дѣвъ и нѣжной Румины, покровительницы материнской груди, налитой голубоватыми жилками. Я былъ игривъ. Я заставлялъ смѣяться! И расширяясь отъ радости благодаря мнѣ, гость испускалъ всю свою веселость черезъ отверстія тѣла.
У меня были дни гордости. Добрый Аристофанъ ввелъ меня на сдену, а нмператоръ Кдавдій Друзъ посадилъ за свой столъ. Подъ латиклавами патриціевъ я шествовалъ величественно! Золотыя вазы звучали подо мной какъ тимпаны; — и когда желудокъ господина, долный муренъ, трюфелей и паштетовъ съ трескомъ освобождался, внимательный міръ узнавалъ, что Цезарь пообѣдадъ!
Но теперь я изгнанъ къ черни, — и даже мое имя, мое имя вызываетъ крикъ!
И Крепитусъ удаляется, испуская стонъ. Раздается ударъ грома.
Я былъ Богомъ войскъ, Господомъ, Господомъ Богомъ!
Я разбилъ на холмахъ шатры Іакова, и питалъ среди песковъ свой бѣжавшій народъ.
Это я сжегъ Содомъ! Это я поглотилъ землю Потопомъ! Это я утопилъ Фараона съ лучшими царскими сынами, съ военными колесницами и возничими.
Богъ завистникъ, я ненавидѣлъ другихъ Боговъ. Я стеръ нечистыхъ; я низринулъ надменныхъ; — и я опустошалъ направо и налѣво, какъ дромадеръ, выпущенный въ маисовое поле.
Чтобы освободить Израиль, я избиралъ простыхъ. Ангелы съ огненными крылами говорили имъ изъ кустарниковъ.
Умащенныя нардомъ, киннамоной и миррой, въ прозрачныхъ платьяхъ и въ обуви на высокихъ каблукахъ, женщины безтрепетнаго сердца шли умерщвлять полководцевъ. Вѣтеръ вдохновлялъ пророковъ.
Я начерталъ свой законъ на каменныхъ скрижаляхъ. Онъ заключалъ мой народъ какъ бы въ крѣпость. Это былъ мой народъ. Я былъ его Богъ! Земля была моя, люди моя, — съ ихъ мыслями, дѣлами, орудіями хлѣбопашества и потомствомъ.
Мой ковчегъ стоялъ въ Святилищѣ изъ трехъ частей, позади пурпурной завѣсы и зажжонныхъ свѣтильниковъ. Я имѣлъ, для служенія, цѣлое колѣно курившихъ кадильницами и великаго жреца въ гіацинтовомъ платьѣ, съ драгоцѣнными камнями на груди, которые были расположены въ строгомъ порядкѣ.
Горе! горе! Святая-Святыхъ открыто, завѣса разорвана, ароматы всесожженія развѣяны вѣтрами. Шакалъ мяукаетъ въ гробницахъ; мой храмъ разрушенъ, мой народъ разсѣянъ.
Жрецовъ удавливали шнурами ихъ одеждъ. Женщины взяты въ плѣнъ, всѣ сосуды расплавлены.
Голосъ удаляется:
Я былъ Богомъ войскъ, Господомъ, Господомъ Богомъ!
Наступаетъ великое молчаніе, глубокая ночь.
Всѣ прошли. Остаюсь я!
говоритъ
И передъ нимъ Иларіонъ, — но преображенный, прекрасный какъ архангелъ, сіяющій какъ солнце, — и такой высокій, что, чтобы посмотрѣть на него
запрокидываетъ голову.
Кто же ты?
Мое царство размѣра вселенной; и у моего желанія нѣтъ предѣловъ. Я иду не останавливаясь, — освобождая духъ и взвѣшивая міры, безъ ненависти, страха, жалости, любви и безъ Бога. Имя мое — Знаніе.
откидывается назадъ.
Скорѣе ты… Дьяволъ!
вперяя въ него взоръ:
Хочешь увидѣть его?
не можетъ оторваться отъ этого взгляда; его охватываетъ интересъ къ Дьяволу. Ужасъ его возрастаетъ, желаніе становится безграничнымъ.
Если бы я увидѣлъ его, однако… если бы я увидѣлъ?
Затѣмъ въ порывѣ гнѣва:
Отвращеніе къ нему навсегда избавитъ меня отъ него! — Согласенъ!
Показывается вилообразвая нога.
Антоній раскаивается.
Но Дьяволъ подхватилъ его на рога и уноситъ.
VI.[править]
Онъ летитъ подъ нимъ распростершись какъ пловецъ; — два большія вытянутыя крыла, закрывая его всего, кажутся облакомъ.
Куда я мчусь?
Только что я смутно видѣлъ образъ Проклятаго. Нѣтъ! меня уноситъ туча! Быть можетъ я мертвъ и восхожу къ Богу?..
Ахъ, какъ легко дышать! Безгрѣшный воздухъ переполняетъ мнѣ душу! Нѣтъ больше тяжести! нѣтъ страданій!
Внизу подо мной блистаетъ молнія, горизонтъ развертывается, перекрещиваются рѣки. Это свѣтлое пятно — пустыня, эта лужица воды — Океанъ.
И появляются другіе океаны, огромныя пространства, которыхъ я не зналъ раньше. Вотъ черныя страны, что дымятся какъ жаровни, поясъ снѣговъ, всегда затемненныхъ туманами. Я стараюсь отыскать горы, куда каждый вечеръ заходятъ солнце.
Солнце никогда не заходитъ!
Антонія не удивляютъ эти слова. Они кажутся ему эхомъ собственной мысли, отвѣтомъ его памяти.
Между тѣмъ земля принимаетъ форму шара; и онъ видитъ, какъ она вращается въ лазури вокругъ своихъ полюсовъ, вращаясь въ то же время вокругъ солнца.
Итакъ, она не центръ міра? Гордость человѣка, смирись!
Я едва различаю ее теперь. Она теряется среди другихъ огней.
Небосводъ только ткань звѣздъ.
Они все подымаются.
Полная тишина! даже орлы не клекочутъ! Ничего… и и склоняюсь, чтобы слушать гармонію планетъ.
Ты не услышишь ея! Не увидишь и противоземія Платона, ни центральнаго очага Филолая, ни сферъ Аристотеля, ни семи небесъ Іудеевъ съ великими водами надъ кристальнымъ сводомъ!
Снизу онъ казался плотнымъ какъ стѣна. Но, напротивъ, я проникаю его, погружаюсь въ него!
И передъ нимъ луна, — похожая на круглый кусокъ льда, застывшій въ неподвижномъ свѣтѣ.
Здѣсь нѣкогда пребывали души. Добрый Пиѳагоръ украсилъ ее даже птицами и роскошными цвѣтами.
Я вижу только пустынныя равнины и потухшіе кратеры подъ совершенно чернымъ небомъ,
Полетимъ къ тѣмъ мягче сіяющимъ свѣтиламъ, чтобы созерцать ангеловъ, которые держатъ ихъ въ рукахъ, какъ факелы.
уноситъ его къ звѣздамъ.
Онѣ одновременно притягиваютъ и отталкиваютъ другъ друга. Дѣйствіе каждой зависитъ отъ другихъ и способствуетъ имъ — безъ посторонняго посредства, силою закона, единственной власти порядка.
Да… да! Мой умъ постигаетъ это! Такая радость выше удовольствій любви. Я задыхаюсь, ошеломленный величіемъ Бога!
Какъ небосводъ, поднимающійся по мѣрѣ твоего подъема, онъ будетъ расти съ высотой твоей мысли; — и ты ощутишь, какъ увеличивается твоя радость отъ этого раскрытія міра, въ этомъ расширеніи безконечнаго.
О, выше! выше, все выше!
Число свѣтилъ возрастаетъ, они искрятся. Млечный путь развертывается въ зенитѣ какъ безконечный поясъ, съ отверстіями кое-гдѣ; сквозь эти прорывы его блеска уходятъ въ глубь области мрака. Появляются дожди звѣздъ, потоки золотой пыли, сіяющіе пары, которые плаваютъ и растворяются.
По временамъ вдругъ пролетаетъ комета; — затѣмъ спокойствіе безчисленныгъ свѣтовъ возобновляется.
Антоній, распростерши руки, опирается на оба рога Дьявола, занимая такимъ образомъ весь размахъ крылъ.
Онъ вспоминаетъ съ презрѣньемъ о невѣжествѣ прежнихъ дней, объ убожествѣ своихъ грезъ. Вотъ они, подлѣ него, эти сіяющіе шары, которые онъ созерцалъ снизу! Онъ различаетъ перекрещиваніе ихъ путей, сложность направленій. Онъ видитъ, какъ они приносятся издалека, — и, какъ камни пращи, описываютъ свои орбиты, чертятъ свои гиперболы.
Онъ охватываетъ однимъ взглядомъ Южный Крестъ и Большую Медвѣдицу, Рысь и Кентавра, туманность Дорады, шесть солнцъ созвѣздія Оріона, Юпитера съ четырьмя спутниками и тройное кольцо чудовищнаго Сатурна! всѣ планеты, всѣ свѣтила, которыя позже будутъ открыты людьми! Глаза его полны ихъ свѣта, мысль обременена подсчетомъ разстояній; — и вотъ голова его снова никнетъ.
Какова цѣль всего этого?
Цѣли нѣтъ!
Какъ могъ бы Богъ имѣть цѣль? чей опытъ могъ научить его, чья мысль установить ее?
До начала онъ не дѣйствовалъ бы, а теперь былъ бы не нуженъ.
Онъ создалъ міръ, однако, сразу, своимъ словомъ!
Но существа, населяющія землю, появляются на ней одни за другими. Такъ же на небѣ возникаютъ новыя свѣтила, — различныя слѣдствія разнообразныхъ причинъ.
Разнообразіе причинъ есть воля Бога!
Но признать въ Богѣ много актовъ воли, значитъ признать много причинъ и разрушить его единство!
Его воля неотдѣлима отъ его сущности. Онъ не могъ имѣть другой воли, такъ какъ не могъ имѣть другой сущности; — и существуя вѣчно, онъ творитъ вѣчно.
Наблюдай солнце! Съ его краевъ вырываются длинные языки пламени, разбрасывая искры, которыя разсѣиваются, чтобы стать мірами; — и за самымъ послѣднимъ, за тѣми глубинами, гдѣ ты видишь только ночь, вращаются новыя солнца, за ними еще и еще другія, безъ конца…
Довольно! довольно! Мнѣ страшно! я сейчасъ упаду въ бездну.
останавливается и мягко покачиваетъ его:
Небытія нѣтъ! пустоты нѣтъ! Всюду тѣла, движущіяся на недвижной основѣ Пространства; — и такъ какъ, если бы оно ограничивалось чѣмъ-либо, то было бы уже тѣломъ, а не пространствомъ, — оно безгранично.
остолбенѣвъ:
Безгранично!
Поднимайся все выше и выше къ небу; никогда ты не достигнешь вершины! Спускайся подъ землю въ теченіе милліардовъ вѣковъ, никогда ты не дойдешь до дна — ибо нѣтъ ни дна, ни вершины, ни верха, ни низа, нѣтъ предѣла; и Пространство заключено въ Богѣ, который не есть его часть, той или иной величины, — а необъятность!
тихо:
Тогда… матерія… есть часть Бога?
Почему бы и нѣтъ? Можешь ты знать, гдѣ онъ кончается?
Напротивъ, я падаю ницъ, уничтожаюсь передъ его могуществомъ! .
И ты мнишь его тронуть! Ты говоришь съ нимъ, ты даже украшаешь его добродѣтелью, добротой, справедливостью, кротостью, вмѣсто того чтобы признать, что онъ обладаетъ всѣми совершенствами!
Утверждать что-либо внѣ этого, значитъ утверждать Бога внѣ Бога, бытіе сверхъ бытія. Итакъ, онъ единственное Бытіе, единственная субстанція.
Если бъ Субстанція могла дѣлиться, она лишилась бы своей природы, она не была бы собой, Бога не было бы. Итакъ, онъ недѣлимъ какъ безконечное; — а если бъ онъ имѣлъ тѣло, онъ былъ бы составленъ изъ частей, онъ больше не былъ бы одинъ, онъ не былъ бы безконечнымъ. То-есть, онъ не личность!
Какъ? мои молитвы, мои рыданія, страданія моего тѣла, восторги моего вдохновенія, все это направлялось ко лжи… въ пространство… безцѣльно, — какъ крикъ птицы, какъ вихрь сухихъ листьевъ!
Плачетъ.
О, нѣтъ! Надо всѣмъ есть нѣкто, великій духъ, Господь, отецъ, обожаемый моимъ сердцемъ и который долженъ любить меня!
Ты хочешь, чтобы Богъ не былъ Богомъ; — ибо если бы онъ испытывалъ любовь, гнѣвъ, или жалость, онъ перешелъ бы отъ своего совершенства къ совершенству большему или меньшему. Онъ не можетъ снизойти до чувства, какъ и вмѣститься въ форму.
Все-таки, я увижу его когда-нибудь!
Въ царствѣ небесномъ, не правда ли? — когда конечное будетъ наслаждаться безконечнымъ, въ ограниченномъ мѣстѣ, содержащемъ абсолютное!
Безразлично, долженъ быть рай для добра, какъ адъ для зла!
Развѣ требованіе твоего ума составляетъ законъ міра? Безъ сомнѣнія, Богъ равнодушенъ ко злу, ибо вся земля полна имъ!
По безсилію ли онъ выноситъ его, или сохраняетъ изъ жестокости?
Думаешь ли ты, что онъ постоянно исправляетъ міръ, какъ несовершенное созданіе и оберегаетъ всѣ движенія всѣхъ существъ, отъ полета бабочки до мысли человѣка?
Если онъ создалъ вселенную, провидѣніе излишне. Если Провидѣніе существуетъ, твореніе несовершенно.
Но зло и добро касается только тебя, — какъ день и ночь, удовольствіе и скорбь, смерть и рожденіе, которыя относятся къ одному уголку пространства, къ особой средѣ, къ опредѣленному благу. Такъ какъ одно безконечное постоянно, то существуетъ Безконечность; — и больше ничего!
Дьяволъ понемногу вытянулъ свои длинныя крылья; теперь они покрываютъ все.
не видитъ ничего больше. Ослабѣваетъ.
Ужасный холодъ леденитъ меня до глубины души. Это превосходитъ мѣру страданія! Это какъ бы смерть глубже самой смерти. Я погруженъ въ безграничный мракъ. Онъ входитъ въ меня. Мое сознаніе разрывается отъ расширенія этого «ничто»!
Но міръ доходитъ до тебя лишь при посредствѣ твоего духа. Какъ вогнутое зеркало, онъ искажаетъ предметы; — и у тебя нѣтъ никакого средства провѣрить его точность.
Никогда ты не узнаешь вселенной во всей ея величинѣ; слѣдовательно, не можешь составить представленія о ея причинѣ, создать правильнаго понятія о Богѣ, — даже сказать, что вселенная безконечна, — ибо сначала нужно познать Безконечное!
Быть можетъ, форма есть заблужденіе твоихъ чувствъ, Субстанція — миражъ твоей мысли.
— Если только въ этомъ мірѣ, гдѣ все течетъ, видимость не есть наиболѣе истинное, иллюзія единственная реальность.
Но увѣренъ ли ты, что виденъ? увѣренъ ли ты даже, что живешь? Можетъ быть ничего нѣтъ.
Дьяволъ схватываетъ Антонія; я держа въ рукахъ, смотритъ на него съ разинутой пастью, готовясь проглотить.
Поклонясь же мнѣ! и прокляни призракъ, который называешь Богомъ!
Антоній подымаетъ глаза въ послѣднемъ порывѣ надежды.
Дьяволъ покидаетъ его.
VII.[править]
приходитъ въ себя, лежа на спинѣ, на краю утеса. Небо начинаетъ блѣднѣть.
Ясность ли это зари, или отсвѣтъ луны?
Старается подняться, затѣмъ снова падаетъ; зубы его стучатъ. Я чувствую утомленіе… какъ будто у меня переломаны всѣ кости. Отчего?
Ахъ! это Дьяволъ! вспоминаю; — и даже онъ повторялъ мнѣ то же, что я зналъ отъ стараго Дидима объ ученіяхъ Ксенофана, Гераклита, Мелисса, Анаксагора, о безконечномъ, твореніи, невозможности знать что-либо!
И я вѣрилъ, что могу слиться съ Богомъ!
Горько смѣясь:
О, безуміе, безуміе! Развѣ я виноватъ? Молитва для меня невыносима. Сердце мое безплоднѣй утеса. Прежде оно захлебывалось отъ любви!
По утрамъ на горизонтѣ дымился песокъ, какъ пепелъ кадильницы; при захожденіи солнца огненные цвѣты распускались на крестѣ; — и среди ночи часто мнѣ казалось, что всѣ существа и всѣ предметы, соединенные въ общемъ молчаніи, поклонялись со иной Господу. О прелесть молитвъ, счастье восторговъ, дары неба, гдѣ вы?
Припоминаю путешествіе, которое я совершилъ съ Аммономъ въ поискахъ за уединеннымъ мѣстомъ для монастырей. Былъ послѣдній вечеръ; и мы ускоряли шаги, напѣвая гимны, бокъ-о-бокъ, въ безмолвія. По мѣрѣ того какъ опускалось солнце, тѣни нашихъ фигуръ удлинялись какъ два все растущихъ обелиска, которые какъ бы шли передъ нами. Мы втыкали кое-гдѣ кресты изъ кусковъ нашихъ посоховъ, чтобы обозначить мѣсто кельи. Ночь наступала медленно; и черныя волны разливались по землѣ, въ то время какъ небо было еще въ розовомъ сіяніи.
Когда я былъ ребенкомъ, я забавлялся, строя скиты изъ камешковъ. Мать невдалекѣ смотрѣла за мной.
Она навѣрно прокляла меня за мой уходъ, вырывая цѣлыя клоки сѣдыхъ волосъ. А ея трупъ остался распростертымъ въ хижинѣ подъ тростниковой крышей, среди рушащихся стѣнъ. Гіена, фыркая, просовываетъ морду въ отверстіе… Ужасъ! Ужасъ!
Рыдаетъ.
Нѣтъ, Аммонарія конечно не покинула ее!
Гдѣ она теперь, Аммонарія?
Быть можетъ, въ глубинѣ бани, она снимаетъ съ себя одну за другой одежды, сначала верхнюю, затѣмъ поясъ, первую тунику, вторую, болѣе легкую, всѣ свои ожерелья; и паръ киннамоны охватываетъ ея нагіе члены. Она ложится, наконецъ, на теплую мозаику. Волосы образуютъ во кругъ ея бедръ какъ бы черное руно, — и слегка задыхаясь въ черезчуръ жаркомъ воздухѣ, она дышетъ, изогнувъ станъ, выставляя впередъ грудь… Однако… это возстаетъ моя плоть! Въ разгарѣ скорби меня терзаетъ сластолюбіе. Два мученія сразу, это слишкомъ! Я не могу больше выносить себя!
Наклоняется и смотритъ въ пропасть.
Если спрыгнуть, разобьешься. Ничего нѣтъ легче, стоитъ покатиться съ лѣваго бока; всего одно движеніе! только одно!
Появляется
Антоній вскакиваетъ съ движеніемъ страха. — Ему кажется, что передъ нимъ воскресшая мать.
Но эта гораздо старше и необыкновенно худа.
Саванъ, завязанный на головѣ, падаетъ съ сѣдыми волосами къ ступнямъ тонкихъ, какъ костыли, ногъ. Блескъ зубовъ, цвѣта слоновой кости, оттѣняетъ землистость ея кожи. Орбиты глазъ полны мрака, а внутри мигаютъ огоньки, какъ лампады въ склепѣ.
Приблизься, говоритъ она. Кто удерживаетъ тебя?
запинаясь:
Я боюсь совершить грѣхъ!
продолжаетъ:
Но царь Саулъ убилъ себя. Разія, праведникъ, убилъ себя. Святая Пелагея изъ Антіохіи убила себя; Доммина Алепская и ея двѣ дочери, три другихъ святыхъ, убили себя; — а вспомни исповѣдниковъ, что предупреждали палачей изъ нетерпѣнія съ смерти. Чтобъ насладиться ею поскорѣй, дѣвственницы Милета удавливались своими шнурами. Философъ Гегеній такъ успѣшно проповѣдалъ ее въ Сиракузахъ, что убѣгали изъ лупанаровъ, чтобы вѣшаться въ поляхъ. Патриціи Рима доставляютъ ее себѣ какъ развратъ.
Да, эта страсть сильна! Много анахоретовъ поддаются ей!
Сдѣлать нѣчто, равняющее тебя съ Богомъ, подумай только! Онъ сотворилъ тебя, ты замышляешь уничтожить его дѣло, — своимъ мужествомъ, добровольно! Это не ниже блаженства Герострата. И затѣмъ, тѣло твое достаточно надругалось надъ духомъ, чтобы ты отмстилъ, наконецъ. Ты не будешь страдать. Это произойдетъ быстро. Чего ты боишься? большая черная дыра! Она пуста, быть можетъ?
Антоній слушаетъ, не отвѣчая; — и съ другой стороны появляется.
юная и обаятельно прекрасная. — Онъ принимаетъ ее сначала за Аммонарію.
Но она выше, свѣтлая какъ медъ, очень полная, съ нарумяненными щеками и розами на головѣ. Ея длинное платье, усыпанное блестками, отливаетъ металломъ; чувственныя губы налиты кровью, а тяжеловатыя вѣки полны такой истомы, что ее можно принять за слѣпую.
Она бормочетъ:
Живи же, наслаждайся! Соломонъ проповѣдуетъ радость! Иди куда влечетъ сердце и слѣдуя желанію глазъ!
Гдѣ найти радость? мое сердце устало, глаза плохо видятъ!
продолжаетъ:
Иди въ предмѣстье Ракотисъ, толкни дверь, выкрашенную въ голубое; и когда ты будешь въ атріи, гдѣ журчитъ фонтанъ, выйдетъ женщина — въ бѣломъ шелковомъ пеплосѣ, вышитомъ золотомъ, съ распущенными волосами, со смѣхомъ похожимъ на щелканье кроталовъ. Она искусна. Ты вкусишь въ ея ласкахъ гордость посвященія въ таинства и удовлетворенье потребности.
Ты не знаешь также и тревоги прелюбодѣйства, ночныхъ свиданій, похищеній, счастья видѣть голой ту, кого уважалъ въ одеждѣ.
Прижималъ ли ты къ груди дѣвушку, любившую тебя?
Помнишь ли ты какъ уходилъ ея стыдъ и въ потокѣ нѣжныхъ слезъ таяли угрызенія.
Ты можешь, конечно, представить себѣ, какъ вы идете въ лѣсу при свѣтѣ луны? Отъ пожатія вашихъ рукъ трепетъ пробѣгаетъ по тѣлу; ваши близкіе глаза обмѣниваются какъ бы нематеріальными волнами, и сердца наполняются; они разрываются; это сладкій вихрь, затопляющее опьяненіе…
Развѣ нужно знать радости, чтобы чувствовать ихъ горечь! Достаточно взглянуть на нихъ издали, и тебя возьметъ отвращеніе. Ты навѣрно усталъ отъ однообразія одинаковыхъ дѣйствій, теченія дней, некрасивости міра, глупости солнца!
О, да, все, что оно освѣщаетъ, не нравится мнѣ!
Отшельникъ, отшельникъ! ты найдешь алмазы среди камешковъ, фонтаны подъ пескомъ, наслажденіе въ случайностяхъ, которыя презираешь; и даже на землѣ есть такія дивныя мѣста, что хочется прижать ихъ къ сердцу.
Каждый вечеръ, засыпая на ней, ты надѣешься, что скоро она возьметъ тебя!
Однако, ты вѣришь въ воскресеніе тѣла, а это переноситъ жизнь въ вѣчность!
Старая за это время еще болѣе изсохла; и надъ ея черепомъ, на которомъ нѣтъ больше волосъ, описываетъ въ воздухѣ круги летучая мышь.
Молодая стала толще. Платье ея переливаетъ, ноздри дрожатъ, глаза томны.
раскрывая объятія:
Приди, я утѣшеніе, покой, забвеніе, вѣчная ясность!
предлагая свои груди:
Я усыпительница, радость, жизнь, неисчерпаемое счастье!
Антоній поворачивается, пытаясь бѣжать. Обѣ кладутъ ему на плечи руки.
Саванъ распахивается и обнажаетъ скелетъ Смерти.
Платье разрывается и подъ нимъ видно все тѣло Чувственности, у которой тонкій станъ, широкіе бока, и длинные волнистые волосы, концы которыхъ развѣваются.
Антоній не двигаясь стоитъ между ними и разсматриваетъ ихъ.
Мгновеніемъ раньше, мгновеніемъ позже не все ли равно! Ты мой, какъ солнце, народы, города, цари, снѣгъ горъ, трава полей. Я парю выше коршуна, я мчусь быстрѣе газели, я настигаю даже надежду, я побѣдила сына Божія!
Не противься; я всемогуща! Лѣса полны моими вздохами, волны колеблются моими движеніями. Добродѣтель, храбрость, благочестіе, таютъ въ ароматѣ моихъ устъ. Я сопутствую человѣку во всѣхъ его поступкахъ; — и съ порога могилы онъ оборачивается ко мнѣ!
Я открою тебѣ то, что ты старался уловить при свѣтѣ факеловъ на лицахъ мертвыхъ, или — когда блуждалъ за Пирамидами, въ этихъ великихъ пескахъ, составленныхъ изъ человѣческихъ останковъ. По временамъ кусокъ черепа откатывался изъ-подъ твоей сандаліи. Ты зачерпывалъ прахъ, ты пропускалъ его между пальцами; и твоя мысль, сливаясь съ нимъ, погружалась въ ничто.
Моя бездна глубже! Мраморы внушали грязную любовь. Бросаются хо встрѣчамъ, которыя ужасаютъ. Куютъ цѣпи, которыя проклинаютъ. Откуда чародѣйство блудницъ, сумасбродство грезъ, безмѣрность моей печали?
Моя иронія превосходитъ все! На похоронахъ царей, при гибели народа, бываютъ спазмы наслажденій; — и воюютъ подъ музыку, съ султанами, знаменами, золотой сбруей, устраиваютъ церемоніи, чтобы лучше почтить меня.
Мой гнѣвъ стоитъ твоего. Я вою, я кусаю. Я вмѣщаю потъ агоніи и видъ трупа.
Вѣдь благодаря мнѣ ты значительна; обнимемся!
Смерть хохочетъ, Чувственность рычитъ. Онѣ обхватываютъ другъ друга и поютъ вмѣстѣ:
— Я ускоряю разложеніе матеріи!
— Я облегчаю разсѣянье зародышей!
— Ты разрушаешь, чтобы я возстановляла!
— Ты зарождаешь, чтобы я губила!
— Усиль мое могущество!
— Оплодотворяй мое гніеніе!
И ихъ голоса, эхо которыхъ, раскатываясь, заполняетъ окрестность, становятся такъ сильны, что Аатоній падаеть навзничь.
Толчки, по временамъ, заставляютъ его пріоткрыть глаза; и онъ видитъ передъ собой во мракѣ нѣчто чудовищное.
Это голова мертвеца въ вѣнкѣ изъ розъ. Она помѣщена на туловищѣ женщины жемчужной бѣлизны. Внизу — испещренный золотыми точками саванъ образуетъ какъ бы хвостъ; и все тѣло извивается, напоминая гигантскаго, выпрямившагося во весь ростъ червя.
Видѣніе истончается, исчезаетъ.
подымается.
Еще разъ это былъ Дьяволъ въ своихъ двухъ видахъ: духъ блуда и духъ разрушенія.
Ни тотъ, ни другой не страшенъ мнѣ. Я отвергаю счастье и я чувствую себя вѣчнымъ.
Такъ, смерть есть только призракъ, покрывало, прикрывающее кое-гдѣ безпрерывность жизни.
Но разъ Субстанція едина, почему многообразны Формы?
Должны быть гдѣ-нибудь первообразы, предметы же суть лишь ихъ подобія. Если бы ихъ можно было увидѣть, мы познали бы связь матеріи съ мыслью, въ чемъ и состоитъ Бытіе!
Эти-то образы и нарисованы въ Вавилонѣ на стѣнахъ храма Бэла, и ими была покрыта одна мозаика въ Карѳагенскомъ портѣ. Я самъ видѣлъ иногда на небѣ нѣчто въ родѣ духовъ. Путешествующіе въ пустынѣ встрѣчаютъ животныхъ, превосходящихъ все возможное.
И, напротивъ, на другой сторонѣ Нила, появляется Сфинксъ.
Онъ вытягиваетъ свои лапы, потрясаетъ повязками на лбу и ложится на брюхо.
Скача, взлетая, изрыгая пламя изъ ноздрей и хлопая по крыльямъ драконовымъ хвостомъ, кружится и лаетъ Химера съ зелеными глазами.
Кольца ея волосъ, отброшенныя съ одной стороны, путаются въ шерсти на бокахъ, а съ другой свѣшиваются до песка и прыгаютъ при движеніи всего тѣла.
неподвиженъ и глядитъ на Химеру:
Сюда, Химера; остановись!
Нѣтъ, никогда!
Не носись такъ быстро, не летай такъ высоко, не лай такъ сильно!
Не зови меня больше, не зови меня больше, ибо ты вѣчно нѣмъ!
Перестань дышать пламенемъ мнѣ въ лицо и выть мнѣ въ уши; ты не расплавишь моего гранита!
Ты не поймаешь меня, страшный сфинксъ!
Чтобы жить со мной, ты слишкомъ безумна!
Чтобы слѣдовать за мной, ты слишкомъ тяжелъ!
Куда же ты стремишься, носясь такъ быстро?
Я скачу въ корридорахъ лабиринта, я парю надъ горами, я скольжу по волнамъ, я брешу въ глубинѣ пропастей, я цѣпляюсь пастью за края тучъ; своимъ волочащимся хвостомъ я исчерчиваю морскія прибрежья, и кривыя очертанія холмовъ зависятъ отъ формы моихъ плечъ. Но ты, ты всегда и по-прежнему недвиженъ, или выписываешь на пескѣ алфавиты концомъ своего когтя.
Да, я храню свою тайну! Я мыслю, я счисляю.
Море колышется въ своемъ лонѣ, хлѣба колеблются подъ вѣтромъ, караваны проходятъ, пыль улетаетъ, города рушатся; — а мой взглядъ, котораго ничто не можетъ отклонить, вѣчно направленъ сквозь видимое къ недостижимому горизонту.
Я же легка и радостна. Я открываю людямъ ослѣпительныя перспективы съ воздушными замками и отдаленнымъ счастьемъ. Я лью имъ въ душу вѣчное безуміе, проекты счастья, планы будущаго, мечты о славѣ и клятвы любви и добродѣтельныя рѣшенія.
Я подстрекаю въ опаснымъ путешествіямъ и великимъ предпріятіямъ. Я изсѣкла своими лапами жемчужины архитектуры. Это я повѣсила колокольчики на могилѣ Порсенны и опоясала стѣной коринѳской мѣди набережныя Атлантиды.
Я ищу новыхъ благоуханій, болѣе пышныхъ цвѣтовъ, неиспытанныхъ удовольствій. Когда я вижу гдѣ-нибудь человѣка, умъ котораго дремлетъ въ мудрости, я кидаюсь на него и удушаіо его.
Всѣхъ тѣхъ, кого мучаетъ жажда Бога, всѣхъ я пожралъ.
Сильнѣйшіе, чтобы вскарабкаться на мой царственный лобъ, восходятъ по складкамъ моихъ повязокъ какъ по ступенямъ лѣстницы. Усталость охватываетъ ихъ; и они падаютъ навзничь.
Антоній начинаетъ трепетать.
Передъ нимъ теперь нѣтъ хижины, онъ въ пустынѣ, — и съ обѣихъ его сторонъ эти чудовищные звѣри, пасти которыхъ касаются его плечъ.
О, Мечта, унеси меня на своихъ крыльяхъ, чтобы развѣять мою печаль!
О, Незнакомецъ, я влюблена въ твои глаза! Какъ пена въ пыли, я ношусь вокругъ тебя, возбуждая къ оплодотвореніямъ, необходимость которыхъ пожираетъ меня.
Раскрой пасть, подыми ноги, стань мнѣ на спину!
Мои ноги, съ тѣхъ поръ какъ вытянуты, не могутъ сдвинуться. Мохъ, какъ лишай, выросъ въ моей пасти. Я столько думалъ, что мнѣ нечего больше сказать.
Ты лжешь, лицемѣрный сфинксъ! Почему ты зовешь меня и каждый разъ отрекаешься?
Это ты, неукротимая причуда, являешься и вьешься!
Развѣ я виновата? Въ чемъ? оставь меня!
Лаетъ.
Ты движешься, ты ускользаешь! Ворчитъ.
Попробуемъ! — ты меня давишь!
Нѣтъ, невозможно!
И погружаясь мало-по-малу, онъ исчезаетъ въ пескѣ а Химера, ползая съ высунутымъ языкомъ, удаляется, описывая круги.
Дыханіе ея рта произвело туманъ.
Въ этой мглѣ Антоній видитъ завитки облаковъ, неясныя извилины.
Наконецъ, онъ различаетъ нѣчто въ родѣ человѣческихъ фигуръ.
И сначала приближается
похожихъ на пузырьки воздуха, пронизанные солнцемъ.
Не дыши слишкомъ сильно! Капли дождя умерщвляютъ насъ, фальшивые звуки обнажаютъ, мракъ ослѣпляетъ. Созданные изъ вѣтерковъ и благовоній, мы течемъ, мы плывемъ — немного больше чѣмъ грезы, не совсѣмъ настоящія твари.
У нихъ по одному глазу, одной щекѣ, одной рукѣ, одной ногѣ, по половинѣ тѣла, по половивѣ сердца. И они говорятъ очень громко:
Мы живемъ съ полнымъ удобствомъ въ половинахъ нашихъ домовъ, съ половинами нашихъ женъ и половинами нашихъ дѣтей.
совершенно безъ головъ.
Наши плечи отъ этого шире; — и нѣтъ быка, носорога, слона, который могъ бы поднять столько, сколько мы.
Нѣчто въ родѣ слѣдовъ и неяснаго отпечатка лицъ у насъ на груди, вотъ и все! Мы размышляемъ о пищевареніи, мы разжижаемъ выдѣленія. Богъ для насъ плаваетъ съ миромъ во внутреннемъ хилѣ.
Мы идемъ прямо по нашему пути, черезъ всякую грязь, мимо всѣхъ безднъ; — и мы самые счастливые, самые трудолюбивые, самые добродѣтельные люди.
Маленькіе человѣчки, мы кишимъ въ мірѣ, какъ паразиты въ горбу дромадера.
Насъ жгутъ, насъ топятъ, насъ давятъ; и всякій разъ мы появляемся снова, еще живучѣе и многочисленнѣй, — страшные своимъ числомъ!
Прикрѣпленные съ землѣ своими волосами, длинными какъ ліаны, мы прозябаемъ подъ тѣнью своихъ ногъ, широкихъ какъ зонты; и свѣтъ доходитъ до насъ сквозь толщу нашихъ ступней. Никакого безпокойства и никакого труда! Какъ можно ниже голову, въ этомъ тайна счастья!
Число ихъ поднятыхъ лапъ, напоминающихъ стволы деревьевъ, увеличиваются.
И появляется лѣсъ. Въ немъ бѣгаютъ большія четвероногія обезьяны; кто люди съ собачьими головами.
Мы прыгаемъ съ вѣтви на вѣтвь, чтобы высасывать яйца, и мы ощипываемъ птичекъ; потомъ надѣваемъ себѣ на головы ихъ гнѣзда вмѣсто шапокъ.
Мы пользуемся случаемъ вырвать коровье вымя; и мы выдираемъ глаза рысей, мы испражняемся съ верхушки деревъ, мы проявляемъ свою гнусность среди бѣла дня.
Портя цвѣты, топча плоды, грязня источники, насилуя женщинъ, — мы господа надъ всѣмъ, ибо руки наши сильны и сердца свирѣпы.
Смѣлѣй, товарищи! Ляскайте челюстями!
Кровь и молоко текутъ у нихъ по губамъ. По мохнатымъ спинамъ струятся потоки воды.
Антоній вдыхаетъ свѣжесть зеленыхъ листьевъ.
Они трепещутъ, вѣтви шелестятъ; и вдругъ появляется большой черный олень съ бычачьей головой, на лбу у котораго цѣлый лѣсъ бѣлыхъ роговъ.
Мои семьдесятъ четыре рога полы какъ флейты! Когда я поворачиваюсь къ южному вѣтру, ихъ звуки привлекаютъ ко мнѣ восхищенныхъ животныхъ. Змѣи свертываются у меня въ ногахъ, осы липнутъ къ моимъ ноздрямъ, и попугаи, ибисы и голуби садятся на мои вѣтви. — Слушай!
Онъ закидываетъ свои рога, и раздаются необыкновенно пріятные звуки.
Антоній сжимаетъ грудъ обѣими руками. Ему кажется, что его душа унесется сейчасъ съ этой мелодіей.
Но когда я поворачиваюсь къ вѣтру сѣвера, мои рога, которые гуще чѣмъ щетина копій, издаютъ ревъ; лѣса дрожатъ, рѣки текутъ вспять, оболочки плодовъ лопаются и травы подымаются какъ волосы труса.
— Слушай!
Наклоняетъ свои вѣтви, оттуда летятъ безсвязные крики; Антонія какъ бы разрываютъ.
И его ужасъ возрастаетъ при видѣ
гигантскаго краснаго льва съ человѣческимъ обликомъ и тремя рядами зубовъ.
Лоскъ моего ярко-краснаго мѣха сливается съ отблескомъ великихъ песковъ. Я выдыхаю изъ своихъ ноздрей ужасы пустыни. Я изрыгаю чуму. Я поѣдаю войска, когда они дерзаютъ углубиться въ степи.
Мои когти скручены буравами, мои зубы зазубрены какъ пила; а мой кольцеобразный хвостъ утыканъ дротиками, которые я мечу вправо, влѣво, впередъ, назадъ. — Смотри! вотъ!
Мартихоръ сыплетъ иглами своего хвоста, онѣ разлетаются во всѣ стороны какъ стрѣлы. Падаютъ капельки крови, барабаня по листвѣ.
Черный буйволъ со свиной головой, которая склоняется до земли и прикрѣплена къ плечамъ тонкой, длинной и дряблой, какъ пустая кишка, шеей.
Онъ лежитъ на животѣ; и ноги его исчезаютъ подъ могучей гривой изъ жесткихъ волосъ, которая покрываетъ ему морду.
Жирный, задумчивый, дикій, я постоянно ощущаю у себя подъ брюхомъ теплоту грязи. Мой черепъ такъ тяжелъ, что мнѣ нельзя его поднять. Я медленно катаю его вокругъ себя; — и полураскрывъ челюсти, я вырываю языкомъ ядовитыя травы, орошенныя моимъ дыханьемъ. Однажды я отъѣлъ себѣ лапы, не замѣтивъ этого.
Никто, Антоній, никогда не видалъ моихъ глазъ, а тѣ, кто видѣлъ, погибли. Если я подыму свои вѣки, — розовыя, налитыя вѣки, — тотчасъ ты умрешь.
О, этотъ… А если я пожелаю сейчасъ? Его глупость влечетъ меня. Нѣтъ, нѣтъ, не хочу!
Упорно смотритъ въ землю.
Но трава загорается, и въ извивахъ пламени подымается.
большой фіолетовый змѣй съ трехлопастнымъ гребнемъ, съ двумя зубами, вверху и внизу.
Берегись, ты сейчасъ попадешь въ мою пасть! Я пью огонь. Огонь это я; — и я вбираю его отовсюду: изъ тучъ, изъ камней, изъ мертвыхъ деревьевъ, изъ шерсти животныхъ, съ поверхности болотъ. Мое тепло питаетъ вулканы; я причина блеска драгоцѣнностей и цвѣта металловъ.
левъ съ ястребинымъ клювомъ и бѣлыми крыльями, лапы у него красны, а шея синяя.
Я властелинъ подземныхъ очарованій. Я знаю тайну могилъ, гдѣ спятъ древніе цари.
Цѣпь, прикрѣпленная къ стѣнѣ, поддерживаетъ ихъ головы. Рядомъ съ ними, въ порфировыхъ бассейнахъ, плаваютъ въ черныхъ жидкостяхъ женщины, которыхъ они любили. Ихъ богатства размѣщены въ залахъ, ромбами, холмиками, пирамидами; — а ниже, гораздо глубже могилъ, за длинными переходами удушающаго мрака есть золотыя рѣки съ алмазными лѣсами, луга карбункуловъ, озера ртути.
Прислонившись къ двери подземелья и вытянувъ когти, я съ пылающими глазами поджидаю тѣхъ, кто намѣренъ приблизиться. Безпредѣльная равнина пустынна до самаго горизонта и побѣлѣла отъ костей путниковъ. Но предъ тобой бронзовые створы отворятся, и ты вдохнешь пары рудниковъ, ты спустишься въ пещеры… Скорѣй, скорѣй!
Роетъ лапами землю и кричитъ по пѣтушиному.
Тысячи голосовъ вторятъ ему. Лѣсъ трепещетъ.
И появляются всевозможные страшные звѣри: Трагелафъ, полуолень, полубыкъ; Мирмеколео, спереди левъ, сзади муравей, съ половыми органами навыворотъ; Пиѳонъ Акзаръ, въ шестьдесятъ локтей, ужаснувшій Моисея; большая ласка Пастинака, убивающая деревья своимъ запахомъ; Престеросъ, отъ прикосновенія въ которому теряютъ умъ; Мирагъ, рогатый заяцъ, житель морскихъ острововъ. У леопарда Фальманта отъ рева разрывается брюхо; Сенадъ, трехголовый медвѣдь, раздираетъ языкомъ своихъ дѣтенышей; собака Кепъ обливаетъ утесы синимъ молокомъ своихъ сосковъ. Москиты жужжатъ, жабы прыгаютъ, змѣй свистятъ. Блистаютъ молніи. Идетъ градъ.
Налетаютъ гаквалы, принося диковины анатоміи. Здѣсь головы аллигаторовъ на ногахъ козуль, совы съ змѣиными хвостами, борова съ мордой тигра, козы съ ослиными задами, мохнатыя, какъ медвѣди, лягушки, хамелеоны величиною съ гиппопотамовъ, телята о двухъ головахъ — одна изъ нихъ плачетъ, другая мычитъ, — четверни-недоноски, скрѣпленные одной пуповиной и пляшущіе какъ волчки, крылатыя чрева, что летаютъ какъ мошки.
Ихъ источаетъ небо, они выходятъ изъ земли, текутъ изъ утесовъ. Вездѣ сверкаютъ глаза, рычатъ пасти; закругляются груди, вытягиваются когти, скрежещутъ зубы, плещутся тѣла. Нѣкоторыя изъ нихъ родятъ, другіе совокупляются, или пожираютъ другъ друга однимъ глоткомъ.
Задыхаясь отъ страшной тѣсноты, размножаясь соприкосновеніемъ, они карабкаются другъ на друга; — и всѣ движутся вокругъ Антонія въ мѣрномъ колыханіи, какъ будто земля стала палубой корабля. Онъ чувствуетъ у своихъ икоръ улитокъ, на ладоняхъ холодъ гадюкъ; и пауки, сплетая свои ткани, одѣваютъ его этой сѣткой.
Но цѣпь чудовищъ полуразрывается, небо сразу становится голубымъ и выскакиваетъ
Галопомъ, галопомъ!
У меня копыта изъ слоновой кости, зубы изъ стали, голова цвѣта пурпура, тѣло снѣжной бѣлизны, а рогъ на лбу разноцвѣтенъ какъ радуга.
Я несусь изъ Халдеи въ татарскую пустыню, къ берегамъ Ганга и въ Мессопотамію. Я обгоняю страусовъ. Я несусь такъ быстро, что увлекаю вѣтры. Я задѣваю спиной за пальмы. Я валяюсь въ бамбукахъ. Однимъ скачкомъ я перепрыгиваю рѣки. Надо мной летятъ голуби. Только одна дѣва можетъ меня взнуздать.
Галопомъ, галопомъ!
И на глазахъ Антонія онъ исчезаетъ.
Такъ какъ Антоній смотритъ вверхъ, онъ видитъ птицъ, питающихся вѣтромъ: Гуифа, Агути, Альфалима, Юкнефа съ Каффскихъ горъ, арабскихъ Омаи, которыя суть души убитыхъ. Онъ слышитъ какъ попугаи говорятъ по-человѣчьи, а большія лапчатоногія птицы рыдаютъ какъ дѣти или язвительно хохочутъ, какъ старухи.
Онъ вдыхаетъ сильно соленый воздухъ. Теперь передъ нимъ прибрежье моря.
Вдалекѣ встаютъ водяные фонтаны, вздымаемые китами; и со всѣхъ сторонъ приближаются, ползая по песку,
круглые какъ бурдюки, плоскіе какъ пластины, иззубренные какъ пилы.
Ты отправишься сейчасъ съ нами, въ наши просторы, куда не сходилъ еще никто!
Разныя племена населяютъ области Океана. Одни живутъ въ убѣжищѣ бурь; другія плаваютъ на волѣ въ прозрачныхъ холодныхъ волнахъ, пасутся, какъ быки на равнинахъ коралловъ, втягиваютъ хоботами остатки отлива, или несутъ на своихъ плечахъ грузъ источниковъ моря.
Усы тюленей, чешуи рыбъ блестятъ фосфорическимъ свѣтомъ. Морскіе ежи вращаются какъ колеса, рога Аммона развертываются какъ канаты, устрицы щелкаютъ своими створами, полипы выпускаютъ щупальца, дрожатъ медузы, похожія на шарики хрусталя, плаваютъ губки, анемоны выплевываютъ воду; вырастаютъ мхи, водоросли.
И всевозможнѣйшія растенія вытягиваются въ вѣтви свиваются воронками, удлиняются въ острія, закругляются въ вѣера. Тыквы похожи на груди, Діаны переплетаются какъ змѣи.
У деревьевъ Дедаимъ изъ Вавилона, вмѣсто плодовъ человѣчьи головы, Мандрагоры поютъ, корень Баарасъ движется въ травѣ.
Растенія не отличаются теперь больше отъ животныхъ. У полипняковъ, напоминающихъ сикоморы, на вѣтвяхъ руки. Антонію кажется, что между двухъ листьевъ сидитъ гусеница; это бабочка, она улетаетъ. Онъ хочетъ наступить на камешекъ; выскакиваетъ сѣрый кузнечикъ. насѣкомыя, похожія на лепестки розъ, украшаютъ кустъ; остатки ефемеридъ лежатъ на землѣ снѣжнымъ покровомъ.
Далѣе растенія сливаются съ камнями.
Галька походитъ на мозги, сталактиты на соски, желѣзистые цвѣты на обои съ фигурами.
Въ кусочкахъ льда онъ различаетъ узоры, отпечатки побѣговъ и раковинъ, — и нельзя разобрать, отпечатки ли это предметовъ, или сами предметы. Брилліанты блестятъ какъ глаза, минералы мерцаютъ.
И ему больше не страшно!
Онъ ложится на грудь, подпираетъ голову руками; и удерживая дыханіе, онъ смотритъ.
Насѣкомыя, у которыхъ нѣтъ больше желудковъ, продолжаютъ ѣсть; изсохшіе папоротники начинаютъ цвѣсти; недостающіе члены выростаютъ.
Наконецъ, онъ видитъ маленькія шаровидныя массы, величиной съ булавочную головку, усаженныя рѣсницами.
Онѣ трепещутъ.
безумѣя:
О счастье, счастье! я видѣлъ зарожденіе жизни, я видѣлъ начало движенія. Кровь въ моихъ жилахъ бьется такъ сильно, что они сейчасъ разорвутся. Я хочу летать, плавать, лаять, рычать, выть. Я желалъ бы имѣть крылья, щитъ черепахи, одѣться корой, выдыхать паръ, обладать хоботомъ, извиваться, разсѣяться повсюду, быть во всемъ, уноситься съ запахами, распростираться какъ растенія, течь какъ вода, звенѣть какъ звукъ, блистать какъ свѣтъ, затаиться во всемъ, пронизать каждый атомъ, погрузиться до дна матеріи, — быть матеріей!
День, наконецъ, настаетъ; и какъ складки священной занавѣси, которую поднимаютъ, золотыя облака, свиваясь широкими завитками, открываютъ небо.
Въ серединѣ, на дискѣ самого солнца, сіяетъ ликъ Іисуса Христа.
Антоній дѣлаетъ знаменіе креста и возвращается къ молитвамъ.