Литературный шантаж, составляя одно из явлений общего повреждения нравов, имеет еще особое, частное значение — патологического признака худосочия, упадка или кризиса данной литературы. В эпохи бодрого, жизненного состояния литературы, сосредоточенной на высших общественных интересах и идеалах, пользующейся независимостью слова и мнения, — в её практике возникает как бы особый культ литературной чести, создается сама собой известная корпоративная нравственная дисциплина, признаваемая обязательной всею пишущей братией. Конечно, во всякой литературе во все времена есть подонки, как и самая литература, даже в свои цветущие эпохи, служит зеркалом не одних только благородных стремлений и сторон человеческого духа, но также и дурных. С этим легко еще мириться; но тяжело переживать такие времена, когда литературные подонки выплывают беззазорно наверх и претендуют на господствующее, хозяйское положение в области печатного слова, когда орудуемая ими литература начинает «торговать» лестью и потаканием невежеству, надутой глупости, мракобесию и дурным страстям, когда, вследствие этого, в среде само́й пишущей братии происходит деморализация и созданный добрыми литературными традициями тип писателя, уважающего себя и свою профессию, сменяется разнузданным и бесстыдным писакой-промышленником, у которого нет ничего настолько святого, чего бы он не продал за хорошую построчную плату.
Трудно проследить, как происходят в нравственном мире подобные смены господства добра господством зла; но достоверно, что так как большинство людей слеплены далеко не из благородной глины и, в массе, представляют собою, по инертности индивидуальной мысли и воли, стадную стихию, то поэтому они и подчиняются нравственно тому изменчивому, преобладающему в данную минуту, общественному настроению, которое составляет как бы своего рода моральную атмосферу каждой эпохи и исторически характеризует её. Собственно, вся история человеческой общественности заключается то в понижении, то в повышении этой духовной атмосферы на барометре истины, и — в этом, в сущности, весь смысл её. Дюжинные люди, стадные характеры оказываются всегда очень чуткими, по инстинкту, к переменам этой атмосферы и, руководимые мелким эгоистическим чувством самосохранения, с хамелеоновской восприимчивостью, легко и быстро перекрашиваются под её цвет, послушно идут по её течению и рабски подчиняются её духу в своем образе мыслей и в своем нравственном поведении. Оттого очень часто одни и те же индивидуумы, смотря по господствующему настроению в данном обществе, в сфере его духовной жизни, фигурируют то в рядах ревнителей прогресса и гражданской доблести, то вдруг перебегают в противоположный лагерь мрака и бесправия, и — обратно. Мизантропы уверяют, что большинство так называемых «честных» людей потому только честны, что им не представлялось удобного случая сделаться подлыми, — мысль не в такой степени парадоксальная, как это могло бы казаться с первого взгляда. Во всяком случае несомненно, что множество людей, в деле поведения и умственного «направления», делаются прямыми или кривыми, идут по пути добродетели или разнуздываются в нравственном смысле не столько по личному выбору и по внушениям собственной воли, сколько по стадному инстинкту, приспособляющемуся к условиям окружающей среды, к её, как мы сказали, духовной атмосфере.
Таким же образом, и в смутные, глухие времена литературы, когда падает её руководящее значение, её тон и её интеллектуальный уровень, когда, вследствие того, в среде её деятелей мельчают и силы и интересы, происходит корпоративный разброд и вавилонское смешение понятий, — тут-то и выступают на её арену полными хозяевами истинные «разбойники пера и мошенники печати» во главе литературной черни, как всегда и везде, «не помнящей родства», бесхарактерной, готовой из-за «шкурных» побуждений холопствовать у любого «направления», у любого хозяина-фабриканта, сколь ни были бы они злокачественны, только бы давали посытнее «кормиться»… Эта темная литературная рать быть может, вчера еще, в более счастливый сезон для печатного слова, раболепно пресмыкалась перед теми самыми кумирами и идеями, которые она сегодня уже, — руководимая и науськиваемая чуткими к переменам погоды «хозяевами» или убежденными пророками застоя и мракобесия, оплевывает и забрасывает грязью. Таковы свойства всякой черни, и литературной, по преимуществу, чем и объясняется столько совершившихся на наших глазах за последнее время литературных предательств и наглых измен, столько примеров унижения и оподления имени писателя, а также всевозможного гнуснейшего злоупотребления благородной властью печатного слова!
Одним из наиболее гнусных и наиболее частых этого рода злоупотреблений и является литературный шантаж, к сожалению, сделавший у нас в последнее время обширные успехи, развившийся в целую систему, вошедший в нравы и, можно сказать, в стиль у журнальной тли, и ставший чуть не основною profession de foi во многих веселых, бойко торгующих органах. Горько и стыдно за русскую журналистику сказать, что у нас теперь есть такие распространенные органы, которые положительно существуют и питаются главным образом шантажом, но это — положительный факт — существование среди журнальной братии заведомых специалистов шантажа, составивших себе даже очень прочную и громкую в этом роде известность, нисколько притом не стыдящихся своего подлого ремесла, а — напротив — старающихся как можно крикливее прорекламировать себя с этой именно стороны. Эти истинные «разбойники пера» нагло и бесстыдно выходят на «большую дорогу» среди белого дня, во всеоружии клеветы, ябеды и доноса, и хватают за горло каждого мимо идущего «благосклонного читателя», достаточно удобного и имущего для безнаказанной грабительской над ним операции… В то время, как классический бандит, хватая за горло свою жертву, ставит ей свой ультиматум: «кошелек или жизнь», современный российский «разбойник пера», еще с большей развязностью и без всякого почти страха возмездия, останавливает «благосклонного читателя» откровенным обращением: «кошелек или честь!..» И если поставить рядом этих двух рыцарей «большой дороги», то, право, затруднишься, кому из них отдать преферанс с нравственной стороны? Может быть, даже первый из них покажется вам выше, симпатичнее и, по-своему, честнее второго, в той же степени, в какой отважный хищный зверь, открыто нападающий на жертву, кажется нам благороднее пресмыкающегося гада, язвящего исподтишка и страшного не своей силой и отвагой, а своим змеиным ядом.
Литературный шантаж процвел у нас, разумеется, прежде всего потому, что нашел для своих корней благодарную, тучную почву в самой русской жизни, т. е., в её отрицательных сторонах — в наших застарелых личных, семейных и общественных пороках, преимущественно же в том поразительном, чрезвычайно распространенном недостатке гражданской честности, искушаемой грубым эгоизмом и хищностью, которым, к несчастью для России, искони характеризуется служба и деятельность большинства «патриотов своего отечества» на разных официальных и партикулярных поприщах. Недобросовестность, мздоимство и воровство, злоупотребление властью, всяческий произвол и самодурство, семейная неурядица и разврат, — всё это благодарнейший материал для шантажнической эксплуатации в области печатного слова, прикрывающейся, обыкновенно, маской благородного негодования и «гражданской скорби», имеющих якобы в предмете правду и торжество добродетели. Описываемый шантаж отлично приспособился и подделался к манере, к жанру и стереотипным красноречивым вокабулам, так называемой, обличительной литературы, столь пышно разросшейся у нас с конца 50-х годов. Он красуется в той же театральной тоге пылкого, неподкупного «обличителя», сражается его же оружием, с чичиковским пафосом возвещает, что он «немеет пред законом» и хлопочет лишь о торжестве его, — и всё это проделывается с таким правдоподобием, с таким твердым знанием разыгрываемой роли, что и самый даже «проницательный» читатель не всегда разберет, где здесь кончается «честно мыслящий обличитель» и начинается беспардонный шантажист. Да правду сказать, это не всегда отчетливо различают в себе и сами сочинители, неопрятно обращающиеся с печатным словом. Оттого, вероятно, у нас часто совсем неправильно употребляется слово «шантаж» в оценке некрасивых литературных явлений: их называют шантажом, тогда как они нередко — продукт бескорыстнейшей сочинительской бесшабашности, глупости и невежества. Нужно сознаться, к сожалению, что образовательный уровень современной журнальной черни очень невысок, а потому, при отсутствии в среде её той корпоративной моральной дисциплины, о которой говорилось выше, при упадке и измельчании журналистики вообще, сами собой, по естественному порядку, являются и неряшество перьев, и пошлость описываемых ими сюжетов, и крайняя мелочность ходячих журнальных интересов, и отталкивающая вульгарность тона, лежащая на множестве произведений прессы.
В обществе, как наше, где так слабо развито самостоятельное общественное мнение, суд которого не имеет никакого почти авторитета, где едва ли не единственным критерием, контролем и действительным, велемощным судилищем поведения и деятельности каждого сына отечества служат центральные органы предержащей власти, — в таком обществе обличитель, пользующийся письменами, а тем более печатным станком — весьма значительная и нередко спасительная сила, на страх произволу и кривде. В старину, когда на Руси не было еще «прессы» или она была в зародыше, обличитель являлся в лице вольнопрактикующего «фискала» и доносчика. Старинные, столь изобильные в свое время, тайные доносы по начальству — прямой первообраз современной «корреспонденции» и репортерского «сообщения» в газетах, служащих органами обличительной литературы. Известно, как терпеть не могут корреспондентов в провинции и репортеров в столицах, главным образом, из той же традиционной рабьей боязни перед страшной грозой сверху, которую испытывали наши отцы и деды при одной мысли стать предметом доноса «фискала» и «ябедника». Боязнь эта спасительна, как сдержка злой воли, и она необходима там, где общество пассивно и бессильно оказать надлежащее нравственное противодействие единичной бунтующей воле, особенно, когда она вооружена прерогативами власти. Правдивый обличитель, преследующий высшие общественные цели, честная газета, предающая гласности факты нарушения закона, требований нравственности и общего блага, без сомнения — полезные слуги общества, содействующие его правовому развитию и духовному прогрессу. Но беда в том, что в последнее время, в силу вышеуказанных причин, рядом с добросовестным, убежденным обличителем, вырос и сформировался нахальный, алчный шантажист, а обличительная литература, в значительной доле, выродилась в неопрятные органы клеветы, доноса, сплетни, скандала и порнографии, разрабатываемых заведомо с корыстной хищнической целью, нередко чуть не в форме наглого денного грабежа. Язва эта в такой степени развилась и распространилась, что её признаки, трудно уловимые на поверхностный взгляд, замечаются не только в легкой, беглой литературе фактов и происшествий обыденной жизни, но, случается, и в высшей публицистике по важным государственным и общественным «внутренним вопросам», на страницах так называемых «больших» и с виду серьезных газет.
Как ни слаба еще наша пресса, как ни сомнительны её независимость и авторитет, но, без сомнения, и она уже представляет некоторую силу, и — теперь едва ли найдется такое учреждение и такой деятель на любом поприще, которые совершенно и искренно игнорировали бы её голос. Это доказывается всего нагляднее, между прочим, столь часто повторяющимися взаимными обвинениями «распространенных» органов в подкупе, в корыстной заинтересованности по отношению к тому или другому большому предприятию, к тому или другому решению данного вопроса, а также к заветным целям и стремлениям того или другого класса общества, сословия, учреждения, той или другой ассоциации. Дыма без огня не бывает, и хотя, несомненно, значительная часть этих обвинений ни на чём не основаны и просто измышлены по догадке, из-за соперничества, но уже самое их возбуждение показывает возможность подобного торгашества печатным словом.
Есть, впрочем, много оснований думать, что такое торгашество существует у нас не только в возможности, но и на самом деле, и не только в мелочах, но также в делах и вопросах общественных и государственных большого размера. На нашей памяти раздавались обвинения русских газет даже в международной, так сказать, продажности, по мировым вопросам внешней политики, где подкуп совершался будто бы не кем-нибудь, а целыми «великими» державами… Нужно и то заметить, что категорические обвинения с поличным в этом темном деле почти немыслимы, так как продажные органы торгуют, разумеется, с соблюдением всех требований внешнего приличия и кабинетной тайны, а не обращаются ведь к нотариусам для заключения своих нечистых сделок.
Допустив существование подкупа газет в той или другой форме, необходимо и логически последовательно заключить о возможности таких случаев, где разлакомившаяся по этой части редакция станет, ради получения мзды, прибегать к более или менее косвенным её вымогательствам, т. е., к шантажу. Практика литературного шантажа выработала по этой части множество остроумнейших аллегорий, оборотов и приемов, притом таких, что под них комар носа не подточит, по крайней мере, для определенного юридического обвинения. Например, что, казалось бы, может быть невиннее молчания? — А между тем, на журнальном рынке известная пословица, что «молчание — золото», оказывается в нередких случаях убедительнейшей истиной не только в метафорическом, но и в буквальном смысле, выражающемся красноречивым звоном металла. Молчание в устах опытного и находчивого газетчика — волшебное средство, искусным утилизированием которого можно изыскивать себе обильное повседневное пропитание и составить счастье всей жизни. Это — в своем роде, философский камень, вотще отыскиваемый алхимиками и вполне найденный фабрикантами прессы: из абсолютного ничего ковать золото!
Газетное молчание — орудие многогранное и по всем граням равномерно острое и действительное. Практикуется оно, во-первых, как дипломатическое одобрение и поблажка известным действиям и лицам, не нуждающимся в гласности, во-вторых, как немое потворство укрывающимся от суда общественного мнения и, в-третьих, как прямое порицание и противодействие успеху того или другого деятеля и предприятия. Во всех этих и многих других случаях молчание одинаково драгоценно. Шантажное свойство его выражается в том, что заинтересованной в нём стороне оно или наносит вред, или помогает. И в том и в другом случае с ним нужно считаться, нужно его так или иначе купить — либо для того, чтобы положить ему предел, либо для того, чтобы его усугубить. Журнальный шантажист отлично это понимает и всегда знает, как и когда нужно ему открывать или затыкать фонтан своего красноречия, чтобы действовать вымогательно на лиц и учреждения, ставшие объектом его эксплуатации. Выходит это чрезвычайно просто, убедительно, и заинтересованным сторонам остается только условиться о цене и ударить по рукам.
Подкуп органов печати, вынужденный шантажом, не всегда, конечно, имеет грубую рыночную форму, так как и самый шантаж этот бывает очень искусно газирован и замаскирован разными благовидными предлогами и красотами публицистического слога. Цивилизация и общежитие выработали на этот предмет вполне приличные, деликатные и даже нередко изящные способы и формы. Например, какое-нибудь ведомство или учреждение, нуждающееся в красноречии или в молчании какой-нибудь газеты, субсидирует её снабжением ценных, важных известий, сообщений и статей, содействующих бойкой розничной продаже номерков, доставляет ей платные объявления, обязывает подписываться на неё подчиненные ему органы и своих служащих, и т. д. Всё это, свиду, не имеет характера явного подкупа. Не кажется таким на первый взгляд и очень нередко практикуемый другой способ: вам, предположим, нужно «сочувствие» известной газеты, для приобретения которого вы отправляетесь в её контору или редакцию и сразу подписываетесь на столько-то десятков или сотен экземпляров за год или за месяц, смотря по тому, в какой степени ценно для вас сочувствие этой «представительницы прессы» и в какой мере она распространена и влиятельна. Еще чаще, обыкновеннее и благовиднее подкуп газет посредством заказа им реклам и объявлений, практикуемый преимущественно разными банками и акционерными обществами, имеющими нужду публиковать о своих оборотах и операциях. Объявления этого рода учреждений, значительные по объему и дорого стоящие, особенно ценятся издателями, так как иной тароватый банк этим путем дает газете правильный годовой доход в несколько тысяч рублей. Известно, что многие банкократы и издатели смотрят на эту статью, нисколько не женируясь, именно, как на субсидию за «сочувствие» или хотя бы только за молчание. Понимал этот секрет и прославившийся своим живоглотством Рыков, усердно публиковавший в столичных газетах свои «балансы» и тем, без сомнения, в большей или меньшей степени затыкавший глотки обличителям. Мы помним несколько любопытных фактов, где акционерные правления, с несравненной наивностью, откровенно давали понять, что они смотрят на объявления именно, как на взятку. Случалось, что когда газета, получающая объявления, не хотела понять истинного их значения и не стеснялась свободно и неодобрительно обсуждать деяния своих заказчиков, то они без церемонии отнимали их у неё и тем как бы подвергали своеобразной репрессалии, имевшей вполне шантажнический смысл. Это, впрочем, не единственный случай, когда и газеты, промышляющие вымогательством, а еще чаще честные и неподкупные, в свою очередь делаются жертвой шантажа.
Не менее откровенны бывают в данном примере и некоторые редакции. Известны случаи печатных циркулярных обращений в правления банков и акционерных обществ с просьбой о доставлении объявлений в такую-то газету, с выразительными намеками на то, что одолженная редакция не останется неблагодарной. Еще проще устраивается дело с объявлениями в отношении к разным частным предпринимателям, промышленникам, антрепренерам увеселительных мест, артистам и тому подобному люду, нуждающемуся в рекламе и заискивающему благосклонность у публики. В понятном желании, чтобы пресса замолвила о них «доброе словечко» или, по крайней мере, не «ругала» их, они забегают в распространенные, бойкие газетки и заказывают им объявления о своей профессии, о своих представлениях, что обходится далеко не дешево и что в последнее время составляет sine qua non[1] доброго согласия с прессой для каждого почти антрепренера по сценической и увеселительной части. Об этом, в сущности, не условливаются и не сговариваются; никто, по-видимому, никаких корыстных требований не предъявляет, никто не обмолвится настоящим, подлинным названием совершившейся сделки, но все заинтересованные стороны прекрасно друг друга понимают, с чувством жмут друг другу руки и, по мере возможности, «честно» исполняют взаимные невысказанные обязательства: антрепренер, напр., аккуратно печатает на первой странице газеты пространное объявление о каждом своем представлении или увеселительном вечере, а газета или красноречиво безмолвствует на его счет, или не менее красноречиво славословит, что нередко окупается еще особыми «чрезвычайными поступлениями», как увидим ниже.
Шантажная журналистика торгует молчанием не только в крупных делах, en grand, с видными общественными учреждениями, но и по мелочам, так сказать, раздробительно, на медные деньги. Русский человек, в особенности малообразованный не любит гласности и очень боится попасть «в газету», сделаться сюжетом «морали», по купеческому выражению, да впрочем, кому же может быть приятна такая пасквильная «мораль»? Вот этим-то страхом и пользуются журналисты-шантажисты в широких размерах и под разнообразными видами. Прежде всего, как достоверно известно, пружина эта пускается в ход для распространения подписки. Находчивый и развязный издатель, нуждающийся в читателях, раздает своим сотрудникам и «добрым знакомым» заранее изготовленные, наподобие чековых, книжечки с подписными билетами на свою газету. И вот начинается раздробительная торговля в разнос! Само собой разумеется, что каждый доброхотный подписчик сам найдет контору газеты, на которую желает подписаться, без сторонних напоминаний и понуканий. В данном же случае происходит настоящая травля подписчика подневольного, прижатого к стене и вынужденного откупаться, чтоб не навлечь на себя «морали». За ним-то и охотятся агенты предприимчивого издателя, а иногда и он сам, персонально! Жертвой этой травли бывает по преимуществу купец, конечно, зажиточный, мало-мальски известный и имеющий основание дорожить доброй славой своего имени, своего заведения или магазина. Это — чаще всего трактирщик, ресторатор, хлебник, фруктовщик и, вообще, содержатель всякого рода публичных заведений для угощения и разнообразных услуг, которыми пользуется масса. Этот представитель коммерции, — обыкновенно малограмотный, мнительный, боящийся всякой огласки, всякого нескромного глаза, останавливающегося на его личности, на его делах и занятиях, — благодарнейший материал для мелкой литературно-шантажной обработки. Во всяком случае, когда очам его предстанет какой-нибудь шустрый с свободными манерами «обличитель» и, отрекомендовавшись, потребует мзды на поощрение талантов и к вящему процветанию отечественной прессы, — почтенный коммерсант, в большинстве случаев, не говоря дурного слова, полезет в карман и выложит на стол потребованную сумму, только бы ему не попасть в «проклятую газету».
Имеются факты, что нередко это так и делается без околичностей, натурой. Шантажист является к какому-нибудь лицу, или в известное заведение, и напрямик грозит обличить их, навести на них «мораль», если ему не будет заплачено столько-то. Иногда это делается еще в такой ехидной форме: сочинитель-шантажист приносит своей жертве ругательную на неё статью и предлагает купить у него это литературное произведение. Бывали, как рассказывают, случаи, что подобные статейки, для более ошеломляющего действия на пугливое воображение жертвы, приносились уже не в рукописи, а в наборе, как бы изготовленные для печати. Слышно, что такого рода литературный шантаж особенно процветает в Москве, в практике некоторых уличных листков. Оно и понятно: Москва патриархальнее Петербурга, откровеннее и проще, как в добре, так и в зле. В Петербурге, в такой грубой беспардонной форме, шантаж утилизируется только уж разве самыми низменными подонками журнальной черни; притом, нередко к нему прибегают простые мошенники, не имеющие никакого отношения к прессе и самозванно именующиеся её «представителями», ради легкой наживы, при удобном случае. При всём том, и петербургский купец не всегда уж так прост и доверчив, чтобы спасовать перед первым встречным наглецом и позволить себя обобрать по первому приглашению.
По этому поводу, кстати будет рассказать здесь одну комическую историйку, имевшую место в Петербурге несколько лет тому назад и герой которой изображает собою довольно типичного представителя литературных самозванцев, промышляющих шантажом. Это был изобретательный немчик, именовавшийся «знаменитым германским поэтом», хотя заявил он себя очень скверной русской прозой и избрал род словесности крайне непоэтический. Поразнюхав кое-что о нашем купечестве и его нравах, он стал адресоваться к его наиболее видным и богатым представителям с таким забавным стереотипным посланием, сделавшимся впоследствии достоянием судебной хроники:
«Милостивый купец и добросердечный коммерсант! Нижепоименованный, известный во всей Германии и Австрии, Курляндии, Эстляндии и Лифляндии поэт, главный сотрудник знаменитых германских сатирических журналов: «Kladderadatsch» и «Fliegende Blätter», постоянный корреспондент-сатирик знаменитых русских журналов, намеревается на днях издать в Петербурге обширное сочинение на немецком и русском языке, под заглавием: «Биография русских купцов в стихах». Имея много данных касательно биографии вашей, особенно же касательно вашей торговой деятельности, нижепоименованный надеется, что милостивый купец и добросердечный коммерсант не откажется помочь автору этого чрезвычайно интересного сочинения несколькими десятками рублей, если этот милостивый купец и добросердечный коммерсант пожелает, чтобы о его биографии лестно и в похвалах высказано было в оном сочинении. Буде же милостивый купец и добросердечный коммерсант откажет нижепоименованному в просимой им помощи, то оный купец увидит себя в сочинении сем в преуморительной карикатуре».
Как ни была «преуморительна», глупа и нелепа эта шантажническая угроза, однако же нашлось несколько «добросердечных», но не особенно догадливых «коммерсантов», которые не остались к ней равнодушны и удовлетворили вымогательство «знаменитого германского поэта». Свою нехитрую операцию он производил обыкновенно так: нанимал посыльного и адресовал его к избранному «милостивому купцу», а сам поджидал результатов своей ловитвы в каком-нибудь трактирчике. Много ли, мало ли надул он этим путем простаков, но наконец — нашла коса на камень. Один купец побойчее, получив послание нашего героя и поняв, с кем имеет дело, пригласил его чрез посыльного к себе лично. Немец дал поймать себя на эту удочку: явился к купцу и запросил 50 руб. за составление «лестной» биографии, но, вместо денег, его попотчевали бранью и стали гнать вон, с конфузом. «Знаменитый поэт» не стерпел такого разочарования и такой обиды, вцепился купцу в бороду и изрядно его отколотил. Разумеется, вышел Grosscandal, с полицией, протоколом, разбирательством у мирового судьи и тюремным заключением виновника дебоширства… Добавим, что, по показанию посыльного, «знаменитый германский поэт» рассылал зараз к «добросердечным коммерсантам» по двадцати пакетов со своим красноречивым посланием, — вел дело, значит, довольно широко и, вероятно, не всегда безуспешно.
Шантажные покушения на добрую купеческую славу бывают иногда гораздо серьезнее и действительнее. Это — те нередкие случаи, когда злонамеренно подрывается коммерческая репутация имени или фирмы, возбуждается недоверие к их состоятельности или к доброкачественности их операций либо продуктов. Вдруг явится коротенький «слух», что такой-то коммерсант затрудняется в платежах, или что в таком-то магазине обманывают покупателей, сбывают дрянной товар и т. под. Иногда же эти компрометирующие «слухи из достоверных источников» заходят так далеко, что жертвам их ничего не остается, как немедленно бежать в суд для восстановления своей попранной чести и возмездия клеветникам. Раз, лет десять тому назад, один редактор, получивший комическую известность под титулом «короля репортеров», высидел, бедняга, несколько месяцев в тюрьме за пущенный в его газетке анекдотик про некоторого богатого купца и домовладельца, обозначенного в «слухе» прозрачными инициалами, что он, будто бы, разжился от сбыта фальшивых ассигнаций. Кажется, в данном случае, шантажнического умысла не было — а была просто легкомысленная, необдуманная сплетня, рассчитанная на приобретение нескольких лишних пятаков от розничной продажи; но несомненно, однако, что многие подобные «слухи» внушаются заведомо шантажными стремлениями и видами.
Повторяем, впрочем, что открытый, грубый и наглый шантаж не может быть вменен петербургской журналистике, не говоря об исключениях. Другое дело — косвенные замаскированные способы вымогательства и торгашества печатным словом: практика их бесспорно широко развита в петербургской прессе, доведена до совершенства, а нередко до неуловимости. Таков, напр., выше отмеченный нами способ распространения подписки посредством навязывания подписных билетов, при удобной оказии. Свиду, что ж тут предосудительного? — Вам предлагают газетку, как вообще на рынке предлагается всякий товар, — дело коммерческое: хотите — подпишитесь, не хотите — как угодно! Но, быть может, литературный шантаж тем вреднее и отвратительнее, чем он благовиднее по наружности, чем искуснее подделан под натуру правильных, честных отношений.
Что касается вымогательного способа распространения подписки, то в практике нашей журналистики бывали замечательные примеры систематических и, так сказать, официальных в этом роде опытов, притом, не всегда праздных и безуспешных. В наших материалах имеется такой, напр., документ, отпечатанный на почтовой бумаге, в форме письма:
«Редакция газеты (имярек) имеет честь покорнейше Вас просить оказать милостивое содействие к распространению означенного издания, предложив подписку на него подведомственным вашему превосходительству чинам и обывателям.
«При выписке 5 экземпляров, редакция выдает еще один экземпляр в виде премии, при выписке десяти — два и т. д.»
Следует подпись с выражением глубочайшего уважения и преданности. Такого рода письма рассылались к губернаторам и начальствующим лицам. Это далеко не единственный в своем роде опыт. Его, между прочим, очень часто и настойчиво повторял один, поныне здравствующий и пользующийся не особенно завидной известностью, издатель-редактор с княжеским титулом и в чине действительного статского советника, которые он и прописывал сполна в своих многократных обращениях к провинциальным начальникам об оказании «просвещенного содействия» распространению его журнала. Он же добился как-то, чрез свои связи, того, что одно, чрезвычайно дорого стоившее, издание его обязательно навязывалось различным учебным заведениям. Таким же образом, печальной памяти Ливанов распространял свои лубочные издания среди провинциального духовенства, путем давления на его представителей епархиальных консисторий, почему-то благоволивших к этому литературному промышленнику. Несколько позднее, другого издателя какого-то quasi-«народного» журнальчика изобличали в печати, что он распространяет свое изданьице при посредстве полицейских урядников в деревнях, позарившись на скудные мужицкие гроши.
Коллекцию таких опытов, издавна практиковавшихся в нашей журналистике, можно бы значительно пополнить, но для нашей задачи и приведенных довольно. Вникнув в их сущность, нельзя не причислить их также к явлениям вполне шантажного свойства, хотя, кажется, до сих пор такого ярлыка им не присваивалось. Нет сомнения, что такого рода обязательное распространение подписки есть прямое вымогательство, заключающееся в импонировании громкими титулами, чинами и связями на впечатлительных ко всему этому провинциальных бюрократов-начальников. К этому нужно прибавить и просто страх гласности, в том смысле, что если-де не удовлетворить просьбы столичного издателя-журналиста о «просвещенном содействии», то он, пожалуй, заведет у вас под боком корреспондента, который вам жестоко насолит своими обличениями. Прямая посылка из такого соображения — откупиться, оказать просимое «содействие», которое к тому же вам материально ничего не стоит.
Практика злоупотреблений властью печатного слова выработала, между прочим, много таких приемов и форм «изящной словесности», которые получили право гражданства, как игривые шалости бойкого, развязного пера, ради оживления столбцов, к увеселению лишь читателей, а на самом деле носят все признаки литературного шантажа, по своим целям и результатам. Один из наиболее частых и распространенных приемов этого сорта заключается в шаловливом опозоривании имен более или менее известных, в игривом их осмеивании и «продергивании», по журнальному выражению. Бывали такие злосчастные имена, что веселые сочинители по целым годам играли ими, как мячиками, перебрасывая их на выделку из рук в руки. Есть такие сочинители фельетонного цеха, которые до того навыкли в этой игре, что уже без «продергивания» чьего-нибудь имени не в состоянии написать десяти строчек. Прием этот был создан и введен в употребление обличительной литературой, и вначале оправдывался вполне резонными основаниями. Исходя из служения идеалам общественного блага и прогресса, и не всегда имея возможность ставить вопросы открыто на общую принципиальную почву, литература вынуждалась отождествлять антипатичные ей начала рутины и застоя с лицами, отстаивавшими или представлявшими собою эти начала. Это была, по существу, борьба не с личностями, а с принципами, и в этом отношении клеймение имен литературных и всяких других противников в пылу журнальной войны было естественно и законно. Но впоследствии, как это обыкновенно бывает, обличительный прием этот опошлился, сделался орудием мелкого газетного остроумничанья и наездничества, а наконец и просто — шантажа.
В данном случае мы имеем дело собственно с так называемой протокольной литературой, т. е. с одним из отпрысков этого жалкого и глубоко болезненного порождения современного, ложно понятого, извращенного реализма в искусстве. Известная часть журналистики начинает ходить по улицам, заглядывать в дома, на кухни, в спальни, каким-то вольнопрактикующим полицейским дозором, алчно улавливая моменты, когда перемывается где-либо домашнее «грязное белье», выбрасывается «сор из избы», и совершаются иные в подобном роде «факты», по газетной номенклатуре. К сожалению, у нас имеются органы, которые исключительно и специально продовольствуют читателей такими именно фактами, и чем факты этого сорта обнаженнее, чем с большей протокольной обстоятельностью и достоверностью они изложены, тем это считается лучше, ценнее и для читателей «занятнее».
Самое слово факт получило в редакции этих органов особливый неопрятный смысл и специфический запах продуктов какой-то нравственной ассенизации. Конечно, ассенизация — дело полезное и, если угодно, необходимое в экономии общественного развития; но нельзя же не сознавать, что она скверно пахнет и что процесс её отвратителен. С тем бо́льшим отвращением отнесетесь вы к таким органам, которые делают из этой отрасли «словесности» явную спекуляцию и рекламу, которые с какой-то плотоядной жадностью нарочно подыскивают по задворкам особенно смердящие «факты», размазывают их и вздувают, чтобы они были виднее в своем безобразии, чтобы омерзительный букет их крепче бил в нос впечатлительного читателя, которые, наконец, просто ищут грязи для грязи, потому только, что она — ходкий, выгодный «товар» на спрос малоразвитой, но охочей к скандалам читающей массы. И в этом случае, «протокольной» печати нечем оправдаться в её деморализующем влиянии на массу: бичей искренней, жгучей сатиры, анализа общественных недугов, исходящего из научного духа исследования — напрасно было бы и искать в этом препротивном, вечно хихикающем «стиле», с ужимками бесстыдного гаерства, в этом постоянном, тщедушном усилии забавлять читателя, щекотать дурные его инстинкты расписываемыми перед ним «фактами», наконец, в этой легкомысленной, неряшливо сальной манере изложения, явно рассчитанной на соблазн, на скандалёзность впечатления.
Когда предметом литературного интереса и специальностью данного органа делается «факт», в вышеописанном вкусе, тогда вполне естественно являются, при фабрикации «факта», разнообразные технические приспособления и усовершенствования, с целью придать сбываемому продукту рыночную ходкость, остроту, занимательность, и установить на него прочный, «крепкий» курс на бирже литературных ценностей.
Нельзя не отдать справедливости, что протокольная печать довела фабрикацию этого рода до замечательного совершенства и выработала некоторые сорта своего «товара», которые всегда в хорошей цене, всегда находят сбыт. Прежде всего, она очень ловко утилизировала плодовитую практику мирового суда. Материал тут богатый и неистощимый для скандалёзного осмеивания и опозоривания имен, положений, общественных репутаций, семейных очагов. С первого взгляда, эти картинно изложенные «отчеты» о разбирательствах у мировых судей так невинны и даже так полезны для изучения семейных и общественных нравов; но нужно вникнуть в намерения сочинителей и издателей этих «отчетов», и в смысл той сенсации, которую они производят в читающей среде, чтобы раскусить всё их, в сущности, шантажническое значение. Выбираются, обыкновенно, для «отчетов» наиболее скандалёзные процессики, наиболее обидные для фигурирующих в них сторон, и непременно, как sine qua non[2] этой литературы, с полным обозначением имен подсудимых истцов и ответчиков, в особенности, когда они пользуются некоторой известностью в обществе или хотя бы в своей среде. Результат всегда верный и великолепный для издательского кармана: каждый такой «отчет» непременно будет прочитан нарасхват и участниками процесса, и всеми их родственниками до седьмого колена, и друзьями, и знакомыми, даже такими, которые только «наслышаны» о героях происшедшей «морали»… Наш любознательный читатель, в особенности, низшего разбора, — нечего греха таить, — большой охотник до соблазнительных анекдотцев о своих ближних, любит «перемыть им косточки», а когда перемывание совершается всенародно, в газете, тут уж для читателя настоящий праздник, «именины сердца»!
На этой-то дурной привычке читателя и выезжает шантажно-протокольная печать, всячески стараясь ему прислужиться, утешить его и повеселить. Отсюда, когда не хватает «фактов», столбцы наполняются сплетнями и «слухами», с прозрачными намеками на имена, с биографическими подробностями самого диффаматорского свойства. Измышляются, наконец, целые фельетонные и беллетристические монографии, с бесконечным «продолжением впредь», в которых юмористически «перемываются косточки» чуть не целых классов и сословий с точным поименованием, en toutes lettres,[3] их членов, с чадами и домочадцами, «если есть теща, то, чтоб и теще»… В свое время читали мы, напр., такого рода любопытные сочинения: «Трактирная география», «Энциклопедический словарь гостиного двора», «Кабакослов», «Аристократия гостиного двора», «Портреты гласных петербургской думы» и т. д. Были даже остроумные опыты писать в таком же юмористическом вкусе «Живописные путешествия» по кладбищам, то есть, — «перемывать косточки» мертвецов, в назидание современникам и потомству. Мы уж не упоминаем о таких произведениях этой пошлепкинской литературы, где «художественно» диффамировались отдельные личности, с протокольным изображением их во всех подробностях жития, в гостях и у себя дома, не исключая интимнейших отправлений человеческого естества… Много было таких опытов, и — кто не помнит блистательнейшего из них, запечатленного в летописях литературной срамоты, под заглавием «Роман доктора Самохваловой-Самолюбовой?..» Помним мы еще один, нечасто встречающийся, эксперимент литературного шантажа в этом жанре, а именно: в одном органе явилась однажды презлая статейка, обличавшая некоторого видного обывателя; но верх злости и остроумия заключались здесь в том, что статейка была подписана полным именем самого изобличенного лица. Вышел, как говорится, скандалиссимус небывалый, потому что, благодаря этой подделке имени (без ведома, впрочем, редакции), пасквиль имел такой вид, как будто оплеванный в нём обыватель сам себя публично обличает и предает посрамлению!
Есть еще одна, сильно развившаяся в последнее время, отрасль шантажной литературы, которая часто находит себе помещение под рубрикой «театрально-музыкальной хроники». Можно положительно сказать, что теперь у нас сформировался особый тип литературного паразита, под маской театрального «рецензента», снискивающего себе пропитание шантажнической эксплуатацией театрально-увеселительных антрепренеров и артистов. Этот «критик», рыскающий по кафэ-шантанам и садам, очень часто не силен даже в простой грамоте; он только затвердил как соро́ка, несколько хвалебных и ругательных терминов, употребительных в газетной «эстетике», и перетасовывает их, как карты, смотря по своим утробным счетам и отношениям с данным антрепренером или артистом. Кормят и поят его эти служители муз, снабжают даровым билетом, дают средства газетке, в которой он участвует, платежом за объявления, что ли, — «критик» их хвалит без всякого зазрения; если же аппетит его не удовлетворен и газета, им представляемая, не имеет «дохода» с того или другого увеселительного заведения — «критик» пустит в ход свой ругательный лексикон и будет ругаться до тех пор, пока ему не заткнут глотку подачкой. Это отвратительное торгашество до того ныне вошло в обычай и упрочилось, что с ним даже не скрываются.
