Нынче очень многие хотят легко наживаться и легко жить, да это и всегда так было. Всегда на свете было несравненно больше корыстолюбцев, чем бессребренников, и эпикурейцев, чем подвижников. Правда, некоторые эпохи в истории отличались в этом отношении особенною разнузданностью, чрезмерным господством жадной погони за наживой и порочными наслаждениями. Не из таких ли и наша эпоха? — Может быть, хотя нельзя не заметить, что как ни погрязло наше время в грубом материализме, в грабительском стяжании и распутном сластолюбии, — оно же необыкновенно изобилует и яркими проявлениями нравственно-очистительной реакции, подвижнического протеста против зла чужеядства, насилия и расточительного эпикурейства. Рядом с картинами безграничного, алчного хищения и «безбожного пира» мы видим примеры убежденного ригоризма и деятельного самопожертвования на общее народное благо; рядом с сибаритствующими без зазрения совести живоглотами мы встречаем праведников, отрекшихся от корысти и мирской «прелести» для труда и подвига.
Положим, живоглоты и сибариты господствуют и торжествуют, но уж едва ли с тою невозмутимостью, с какою жили и наслаждались предшествовавшие их поколения. Внешний простор для них остался тот же, даже теперь стало как бы посвободнее наживаться и беспутствовать, вследствие ослабления старых сдержек, дисциплинировавших прежде личное поведение, но внутренне современный хищник и «пенкосниматель» не может уже не сознавать своей подлости и дрянности. Цельность и непосредственность чужеядного мировоззрения, опиравшегося на сомнительных правах (вроде крепостного) и тем узаконивавшего разгульно-хищническое бытие баловней фортуны, ныне окончательно подломаны и низвергнуты принципиально в самых даже каменных головах. В самые упругие головы, в самые заскорузлые души закрался яд сомнения в правоте расточительного существования на чужой счет. Мы говорим, впрочем, только об интеллигенции, пережившей за последнюю четверть столетия столько искренних минут покаяния, самообличения, порывания к труду и жертв на пользу народа! Что касается выросшей на развалинах барства новой ужасной орды живоглотов, в лице бесчисленных Разуваевых и Колупаевых, Ицкенсонов и «курляндцев», по термину одного мужичка у Г. Успенского, то, конечно, ни стыд, ни сомнение не смущают этих не тронутых рефлексией представителей плотоядной зоологии. Они — особая статья.
Но если интеллигенцию, как говорится, «совесть зазрила», если самая совесть современного русского человека стала взыскательнее и чутче, говоря вообще, то слишком мы плохо воспитаны, слишком еще крепки в нас старая закваска и старые, наследственные грехи, чтобы наши порывы покаяния и навращения на путь истины разрешались солидными, зрелыми плодами. Это были именно порывы — хорошие и благородные, но, как всё сангвинически поверхностное, они быстро истощались, разрешаясь одними фразами, и сменялись равнодушием, за которым следует обыкновенно потеря веры в добро и идеалы, рядом с дешевым самоотрицанием. А в то время как пароксизмы гражданского возбуждения слабели, развернутые знамена обновления истрепывались и самые его лозунги — все эти громкие «хорошие слова» — опошливались до того, что обратились наконец в презрительные, насмешливые иносказания, — в это время вся, притаившаяся было, наследственная дрянность, все темные инстинкты эгоизма, хищности и распутства воспрянули из-под спуда, вступили в свои права, и кругом нас забушевала оргия, которую мы теперь видим. Это всегда так бывает в минуты упадка общественного духа, истощившегося в напрасных лихорадочных порывах.
Впрочем, совсем напрасными их нельзя назвать: пережитая русским обществом полоса нравственного отрезвления и умственного движения не пропала даром. Её положительные результаты выразились, во-первых, в тех отрадных явлениях труда и подвига, на которые указано выше, а, во-вторых, в распространении, хотя бы отвлеченного только, сознания, что так жить, как мы жили и живем, — нельзя. Раз прозревшую до такой глубины общественную совесть можно временно притуплять, заглушать и усыплять, но убить её уже нельзя. Удивляются цинизму и наглости современных жрецов Ваала, первенствующих на жизненном пиру, и хотят видеть в этом торжество зла и человеческой бессовестности. На самом деле, это признаки скорее отчаяния, чем торжества, — того отчаяния, которое оправдывается малодушным афоризмом: «après nous le dèluge».[1] Бушующая вокруг нас оргия — это «пир во время чумы», где каждый из пирующих, под страхом стоящей на пороге грозной судьбы, хочет забыться, спешит не разбирая средств, не сдерживая своих звериных инстинктов, взять у жизни всё, что только может она дать для их пресыщения, для того, чтобы в диком хмелю греха и наслаждения притупить в себе грызущее, острое лезвие сознания своей вины и своего позора.
Черта эта характеризует наиболее рельефных, наиболее прославившихся героев происходящего на наших глазах «пира». Возьмите всех этих расточителей и хищников, укравших миллионы и промотавших их на кутежи, прихоти и наслаждения. В них нет ни удали, ни аппетита, ни страсти той буйной, безоглядной «широкой натуры», которая в былое время бешеным ураганом совершала свой жизненный путь, среди вакханальных беспутств и неистовых правонарушений, без страха и внутреннего упрека. Там был кипучий темперамент, была ничем не смущаемая дерзость, доходившая в своей самоуверенности до апломба чуть не рокового, Dei gratia,[2] посланничества; — здесь дряблость натуры, вялость и скудость фантазии, бесхарактерность и неотступный конфуз греха, совершаемого без увлечения, без демонической жилки и даже без всякого вкуса. Рефлексия заела и — её острый яд отравляет «блаженство падения» современного интеллигентного грешника. Вспомните, напр., Бритнева, Юханцева и иных, новейшей эпохи, петербургских знаменитых похитителей общественных и казенных капиталов. Украли они миллионы и растратили их в весьма короткое время, но растратили так нехудожественно, пошло, мелко и бессмысленно, как это могут сделать только тряпичные люди, лишенные всякой идеи, всяких сильных желаний и, при всём том, удручаемые внутренним разладом между своею совестью и своими поступками.
Замечательна еще одна черта — именно, безыдейность многих современных жрецов быстрой и нечистой наживы. Классический «злодей», грабитель и хищник, представлял собою оборотную медаль положительного характера героя и деятеля, сильного, энергического, одушевленного известною целью и настойчиво поборающего всякие препоны для её достижения. Он боролся, он истощался в изобретении адских подступов и ходов, он имел определенные намерения, ради них злодействовал и, добившись наконец своего, торжествовал и пользовался плодами рук своих, как победой. Современный наш «злодей» — всего чаще и обыкновеннее проворовавшийся кассир — в большинстве случаев — «добрый малый», «симпатичный молодой человек», ничего «злодейского» в себе не заключающий. Проворовывается он просто по дрянности и бесхарактерности натуры, без всякого преднамеренного умысла, без всякой идеи и без всякого плана. Он становится вором только потому, что его приставили к сундуку и доверили счет и охрану содержимого. Внешний грубый соблазн овладевает покладистой, мелкой душонкой и — хищение готово! Ка́к стоять около денег и не красть их — возможное ли это дело? — В этом и вся логика и всё оправдание множества кассирских и иных аналогичных прегрешений. Потому только совершается кража, что можно красть, не ломая головы, не изощряясь в изобретении каких-нибудь махинаций, и до поры до времени безнаказанно. И действительно, все знаменитые в этом роде операции поражают бедностью своего замысла, бесхитростностью воровской механики и нелепейшею беззащитностью общественного достояния, невзирая на то, что оберегать его приставлены целые коллегии всяких директоров, управляющих и контролеров.
Насколько глупы повод и самый процесс этих экспериментов легкой наживы, настолько же обыкновенно глупа в этих случаях и утилизация добычи. Почему, во-первых, стащен не рубль, а миллион? — Потому ли, что вору такая именно сумма нужна была и у него на этот предмет имелись свой расчет и своя идея? — Ничуть не бывало! Просто потому только, что «плохо лежал» не рубль, а именно миллион! Сколько раз мы слышали с удивлением на суде показания этого сорта пойманных хапуг, что они сами не знали и не могут дать отчета, каким образом и на каком основании растратили такую-то прорву денег. В этом случае они были вполне искренни, и удивляться тут нечему. Это так просто. Они тащили зря, не считая и не зная заранее, до какой цифры дойдут, тащили до тех пор, пока их поймают и схватят за руки. Значит, до этой точки можно, а дальше — нельзя! Такая арифметика была у Юханцева и ему подобных. Вследствие же того, что шальные деньги доставались сами собою, просто по какой-то воровской инерции, без всякой меры и плана, безыдейный вор терялся — что с ними делать, куда их девать? Это вовсе не такое легкое, общедоступное уменье — транжирить капиталы со смыслом и со вкусом, как может казаться на первый взгляд. По крайней мере, крупные хапуги из кассиров и банкократов, сколько мы их не припоминаем, таким уменьем не обладали; даже нехитрого уменья и хозяйственной охоты скопить и получше припрятать украденную денежку — большинство их не обнаруживало. Поразительная тупость воображения и бессмыслие отличают расточительность этих рыцарей хищения, при полном, к тому ж, отсутствии даже какого ни на есть, хоть бы самого банального, «блаженства падения», которое испытывает цельная, энергичная, жадная к жизни натура! Выше неряшливых оргий в загородных татарских ресторанах с цыганами — изобрести они ничего не могут для того, чтобы упиться «радостью жизни». Продажные ласки дорого стоящей вакханки из балета, из кафе-шантана или цыганского хора, а не то и просто с улицы — предельный идеал их любовно-поэтических вожделений! Безвкусная роскошь и нелепые, глупые прихоти… Напр., один из этих расточителей чужой шальной деньги отличился тем, что украсил себя чудовищной часовой цепью, в несколько фунтов золота, усеянной бриллиантами; другой загромоздил свою квартиру дорогими безделушками и редкостями, в которых ничего не смыслил; третий делал себе и своим любовницам ванны из шампанского или, под наитием пьяной фантазии, окрашивал стены дорогим лафитом; четвертый бестолково играл на бирже или проигрывался в карты, и т. д. Были наконец и такие, что прямо швыряли пригоршнями украденные деньги направо и налево, в порыве бессмысленной ребяческой тароватости.
Любопытно и поучительно, что с такою же неумелостью пользоваться благами жизни, так же бестолково и безвкусно проматываются у нас вообще всякие шальные деньги, т. е. достающиеся в большом количестве без труда и хлопот — вдруг, по сцеплению случайностей. Например, балованные купеческие сынки и, отчасти, плохо воспитанные, разгульные «питомцы славы», именуемые «ташкентцами», растранжиривают таким безалаберным образом родительские, иногда очень крупные, наследства. Мы здесь интересуемся, впрочем, не тем — как и на какую потребу идут у нас легко наживаемые капиталы, а самыми способами наживы. Вышеприведенные примеры нам нужны были только для наглядной характеристики той, сообщаемой влиянием общественной совести, моральной подкладки современного интеллигентного хищничества, которая, как мы сказали, внутренне его парализует и обессмысливает. С этою целью, примеры были взяты наиболее резкие и крайние. На самом деле, что касается, напр. беспутного мотовства, то оно, разумеется, отнюдь не составляет непременного условия и следствия каждой легкой наживы. Напротив, мы кругом видим повседневно вырастающие на этом фундаменте прочные, хозяйственно установленные состояния. В этом случае, существенную роль играет не одна легкость приобретения богатства, но именно самый способ приобретения и его форма или, точнее сказать, ходячие на этот счет воззрения и предрассудки. Одинаково легкая и нечистая нажива в одной форме — преступление, а в другой — легальное коммерческое предприятие, житейское дело. Кто этого не знает? «Самый тонкий наблюдатель, — остроумно замечает по этому поводу наш сатирик, — не определит, где кончается благонамеренность и где начинается хищничество, так что будочник часто в затруднении — брать ли за шиворот, или делать под козырек?…»
Действительно, разграничительная грань тут очень зыбкая, хотя, конечно, не перед судом развитой совести; но — что нужды? — её соблюдение дает апломб права, солидарность с законом и обществом, а отсюда — уверенность, что ни нашему ремеслу, ни мирному наслаждению его плодами ниоткуда не придет помехи и запрета. Этого-то апломба лишает себя нерасчетливый, ограниченный хищник, грубо нарушающий указанную грань, и естественно, в опасении возмездия и пресечения со стороны закона, которого он не сумел обойти и усыпить, ему остается торопливо, без толка и смака, как-нибудь пожать плоды совершенного грабежа. Весь вопрос тут в способах, формах и манере, — в умении выбирать такие из них, с которыми закон и ходячая мораль мирятся, и остерегаться таких, которые они отвергают. В этом секрет практической, делецкой мудрости. Строго говоря, все мы более или менее повинны в стремлении к легкой наживе. Каждого из нас гложет червь стяжания, приобретения и накопления богатства для обеспечения и услаждения своего существования, т. е., — в результате, — существования на счет чужого труда и чужого пота, в большей или меньшей степени. Как ни верти, а всякое богатство есть ничто иное, как санкционированная правом и обычаем форма насилия, уже потому, что оно всегда построено на чьей-нибудь нужде и бедности. Очень немного людей, которые, сознавая неправду богатства и наживы, добровольно отказываются от них, избирают удел бессребренников и ограничивают свои потребности до возможной крайности. Каждый из нас непременно стремится к тому, чтобы за возможно меньший труд получить как можно больше. Дорого продать и дешево купить — это общее житейское правило. Его одинаково держатся купец, земледелец, ремесленник, художник, ученый, писатель и т. д., в конечной цели — достигнуть такого положения, чтобы не работать из нужды, из необходимости добывать хлеб насущный в поте лица. Есть такая наука, которая всё это оправдывает рынком, имеющим свою логику и свою справедливость. Рыночная справедливость, основываясь на непреложном законе спроса и предложения, установляет цены, безошибочные для каждой данной минуты. На этой-то формуле, по существу, очень жестокой, и зиждутся наши материальные отношения и их этика, с точки зрения которой казуистически различаются способы наживы и обогащения — дозволенные и легальные от недозволенных и преступных. Эти-то последние и составляют предмет нашего исследования. В своем месте мы рассмотрели уже те формы легкой и быстрой наживы, которые признаются весьма недозволенными и преступными, как явно нарушающие уголовное право и именуемые воровством, грабежом, мошенничеством и т. д. Здесь же мы остановимся на таких формах того же явления, которые, на аршин ходячей морали и юриспруденции, признаются явно безнравственными, но благополучно существуют, частью открыто, частью под маской «честных спекуляций», разных практических профессий, а то и невинных забав. Многие из них терпимы законом, как необходимое зло, на другие закон смотрит сквозь пальцы, третьи проскальзывают у него между пальцев и только изредка защемляются и пресекаются. Это — ростовщичество и лихоимство всяких видов, шулерство и профессиональная азартная игра, торг развратом и разнообразная эксплуатация его жрецов и жертв, биржевая игра, кулачество и маклачество, кредитные операции без отдачи, вроде «злостных» банкротств, взяточничество и крючкотворство, прожектерство, эксплуатация казны и народного достояния — не вообще, а только та, которую само правительство несколько лет тому назад торжественно назвало «хищением».
Прежде, однако, чем приступить к обзору каждого из этих видов легкой наживы, необходимо хотя бы слегка очертить господствующий современный тип её любителя и искателя и его, так сказать, генеалогию. Собственно, тут не один тип, а два — коренных и резко различающихся между собою в отношении бытовом и культурно-историческом. Один — это тот классический разноплеменный мытарь, по воспитанию и по ремеслу, алчный, тупой и невежественный, для которого деньги составляют религию, а их скаредное накопление всякими правдами и неправдами — содержание и цель жизни. Тип этот, разбивающийся на множество разновидностей, от самобытного, в смазных сапогах, кулака и торгаша до блистательного, с лоском просвещения, биржевого выжиги, — вечный и повсеместный. Особенно размножился он в последнее время в больших городах, где столько нынче путей для быстрой наживы. По социальному положению, образу жизни и понятиям, он — мещанин, буржуа. У нас, в Петербурге, напр., он выходит либо из недр «черной сотни», либо из многочисленных, пестрых рядов инородцев и иностранцев, преимущественно — евреев и немцев, для которых ubi bene, ibi patria[3]. Конечно, попадаются здесь и представители иных элементов, как примесь.
Другой тип, сложившийся у нас, главным образом, за последние двадцать пять лет, — привилегированный представитель чиновно-дворянской интеллигенции. Правильнее бы сказать, что тип этот не то, чтобы вновь сложился, а только отложился от своего первообраза, как плоть от плоти, но в отрицательную сторону, в форме захудалости, упадка и разложения. Первообраз этого типа, дворянин — помещик и чиновник, расцветавший на крепостном труде и сытных государственных кормах, тоже ведь существовал, строго говоря, легкой наживой, но то было право, поддерживаемое государством, вполне реальное, наследственно, по рождению достававшееся счастливцам и ограждавшее их от неприятности пачкать холеные руки и ломать благородные головы на снискивание пропитания честной ли работой, «честной» ли спекуляцией, или же и совсем неопрятным «художеством». Нажива была благородная, обильная и прочная, и пользовавшемуся ею легко было — да ничего больше и не оставалось, — как совершенствоваться в добродетелях, науках и искусствах. Это была целая система, крепко стоявшая на двух краеугольных устоях: хребте мужика и прерогативе на участие в сочинении «истории государства российского» в канцеляриях, на плац-парадах и полях сражений, — прерогативе, отличенной мундиром, почестями и материальными благами из государственных средств. Оба эти права — крепостное и служебное — отождествлялись, как известно, в дворянском состоянии.
Сообразно с таким порядком, целые поколения получали соответственное воспитание и направление. Из-под домашнего крова и со школьной скамьи привилегированный юноша выступал зачастую не скромным начинающим трудолюбцем, сеющим за́годя семена знания и труда, чтобы потом пожать плоды их, а — победителем, амфитрионом, позванным на уготованный для него пир, где ему подобало только соблюдать одиннадцатую заповедь: «не зевай». Никаких забот, никакой борьбы за существование он не боялся и даже не подозревал их возможности для себя, с пеленок обеспеченный, с одной стороны, крепостным трудом мужика, с другой — преимущественным правом «питомца славы» в дележе казенных хлебов, синекур и отличий.
Но вдруг вся эта система рухнула, и воспитанный, вскормленный ею «благородный человек» во множестве экземпляров очутился, как рак на мели, за изъятием лишь догадливых и счастливых, сумевших либо приберечь кое-что про черный день в момент крушения, либо пристроиться к новому порядку. С упразднением подпорок, на которых держалось благосостояние «благородного человека» и на существование которых были рассчитаны его воспитание и карьера, — жизнь затребовала от него серьезных знаний, охоты и уменья трудиться, опыта и способности к практической деятельности, т. е. всего того, чего у него не было, чего ему не дали. Питомец оранжерейной культуры, он мог блистать только салонной выправкой, апломбом «порядочности», да дилетантскими талантиками, служащими к украшению светского человека-белоручки. И вот оказалось, что на одном этом уже нельзя делать карьеры с прежней легкостью, что для приобретения «положения» и средств к жизни нужно бороться и работать в поте лица, нужно взяться за практическое дело, уметь овладеть им и с бою завоевать прибор для себя за пиршественным столом. Словом, «благородный человек», никогда не заботившийся о завтрашнем дне и о насущном хлебе, поставлен был в необходимость лично, своими руками, промышлять об «источниках».
А «источники» требовались обильные, потому что аппетит у нас широкий, вкусы изысканные, привычки сибаритские… Как быть? — Конечно, многие примирились с этим поворотом судьбы, сократились и стали протягивать ножки по одежке, не изменив долгу и чести; но многие рассудили так: — «не даются нам более земные блага без забот и хлопот, по-прежнему, на основании «прав», ныне упраздненных, — поищем других «источников» быстрой и легкой наживы… Будем приспособляться к новому порядку».
Началось приспособление, сперва с большими претензиями, однако всё же с некоторою сдержанностью в приемах, чтобы, приобретая капитал, и «невинность соблюсти» хотя для виду; но затем, шаг за шагом, по мере того, как проедались и пропивались до последнего листика выкупные свидетельства и борьба за существование ожесточалась, «благородный человек» становился всё развязнее и неразборчивее в выборе источников для приобретения проклятого рубля. Рублей требовалось много, приобретать их терпеливым трудом не было ни охоты, ни способности, стыд был потерян, — оставалось пуститься в такие промыслы и художества, которые дают «куши» с одного маху, при остроумии и проворстве рук… И в каких только явно рискованных с нравственной стороны, а то и явно нечистых или же и явно уголовных предприятиях не отличился на наших глазах «благородный человек» со времени отмены крепостного права!
Где только пахло легкой наживой на счет народа и государства, — он был уж тут, руку об руку с «сиволапыми» Деруновыми, международными «курляндцами», Ицкенсонами и иными соискателями, далеко не всегда, притом, счастливо с ними конкурируя, как «барин», «белоручка», следственно, неопытный пока и неумелый «мастер сих дел». Поживился он немало в эпоху концессионерской сатурналии, рвал «куши» в биржевых ажиотажах, деятельно сотрудничал в банковских крахах, благоприобретал уфимские земли, грел руки около злосчастного солдатского пайка, доходя до христопродавства, барышничал чем только мог, а потом — судился за подделку изданий экспедиции заготовления государственных бумаг, судился за фальшивые духовные завещания и фальшивые векселя, судился за шулерство, судился за шантаж, даже за голые кражи… Всего не пересчитаешь!
Много наивного, жалкого и забавного проделал «благородный человек» при изыскании и утилизировании новых для него «источников» быстрой и легкой наживы. Он легкомысленно бросался в разные рискованные предприятия, спекуляции и аферы, и, конечно, не имея никакой для того подготовки, ни сметливости заправского «дельца», терпел фиаско и окончательно прогорал. Бывало и так, что он задавался разными ребячески фантастическими фикциями внезапного обогащения. Так, мы знали лично одного прожившегося чудака, некогда богатого помещика, который поставил себе задачею найти своего рода философский камень. Не зная ни минералогии, ни химии, он занялся опытами составления из мелких жемчужин — крупных, высокой цены. Для обретения этого чудесного секрета, он перепортил пропасть жемчугу и пламенно верил, что достигнет цели… Несколько лет тому назад, на Охте проявился другой в этом роде маньяк, отставной полковник, который жаждал обогатиться изобретением perpetuum mobile[4] и вообразил, что изобрел его. Любопытные могли видеть на Неве сооруженное им суденышко, с курьезным и нелепым механизмом — плодом многолетних потуг «мысли пленной», посредством которого суденышко, без пособия двигающей силы — одной инерцией, должно было плыть, соперничая с быстротою парохода, и, конечно, не поплыло. До сих пор в Петербурге скитается один бывший орловский помещик, брат известного покойного писателя, проевший без толку всё состояние и составивший себе комическую известность изобретением наборной машины. О ней даже в газетах писали; творец её истратил на неё много и денег и времени, которое, впрочем, ему дешево сто́ит, но из машины его, разумеется, толку не выйдет… Таких самородных гениев, натуживающихся делать открытия, по системе «тяп да ляп», для поправления своих расстроенных обстоятельств, — «благородный человек» дал много примеров.
Еще больше встречалось и встречается таких оскудевших охотников до легкой наживы, которые питаются какой-то болезненно мечтательной надеждой на обогащение вдруг, по счастливому случаю, по прихоти слепой фортуны. Наибольшей и сколько-нибудь правдоподобной пищей для этой надежды служат обыкновенно публичные лотереи, в особенности же — государственная внутреннего с выигрышами займа, сулящая куш в двести тысяч. Этот куш грезится многим мечтателям о богатстве, и в такой степени, что они нередко терпят всякие лишения, приносят жертвы, лишь бы приобресть если не лотерейный билет, то хоть право на него, обязательно предлагаемое банкирскими конторами на шейлоковских условиях. Некоторые нетерпеливцы, в желании поторопить выигрыш в свою пользу, поднимаются на разные, более или менее остроумные фортели. Однажды в газетах было опубликовано, в назидание современникам, оригинальное письмо, полученное управляющим государственным банком от одной благородной дамы, матери семейства, которая, изложив в трогательных выражениях свою захудалость и свои нужды, умоляла г. управляющего устроить такую механику, чтобы в первый лотерейный тираж двухсоттысячный выигрыш пал на её единственный билет, причем великодушно предоставляла половину выигрыша в его распоряжение — ну, хоть «на благотворительные дела». Сделка эта, разумеется, должна была остаться под большим секретом. Эта тоска по рубле, достающемся даром, по счастью, доходит иногда еще до более странных маний. Мы знавали одного привилегированного бездельника, задавшегося миссией найти утерянный кем-нибудь капитал прямо на улице или где-нибудь в публичном месте. Удрученный этой совсем уж глупой иллюзией, он с утра до вечера фланировал по городу и искал желанной находки… На таких же основаниях многие ищут кладов.
Обратимся, однако, к более реальным и практическим отраслям и формам легкой наживы. Ростовщичество и лихоимство, составляющие один из самых солидных и прочных способов накоплять капиталы чужеядными путями, гораздо более распространены, чем это сдается на поверхностный взгляд. Обыкновенно, презренным именем ростовщиков называют лишь тех «благодетелей рода человеческого», которые содержат пользующиеся такой позорной славой, явные и тайные «кассы суд» и промышляют по мелочам неряшливым закладом за «жидовские» проценты жалкой движимости бедняков. В сущности же, это только одна, — и притом не из главных, — отрасль безгранично развившегося в наши дни ростовщичества. Разве бесчисленные банки и банкирские конторы, расположившиеся чуть не сплошной стеной вдоль всей солнечной стороны Невского проспекта, сверкая крикливыми золотописными вывесками, — не такие же, по своим задачам, притоны лихвы и роста, только в более крупном, в более опустошительном масштабе? Разве не с безобразной лихвы наживаются разные гордые «торговые дома» и коммерческие фирмы, сдирающие за свое посредничество между производителем и потребителем, и с того и с другого, рубль на рубль на предметах своей торговли? Разве не та же лихва, и самая беспардонная, — хватать «оклады», в десятки тысяч рублей, за пустой труд «представительства» и «руководства» в акционерных правлениях, как это делают их сановитые директора?… Впрочем, если бы мы стали вдаваться в разнообразные виды замаскированного, облагороженного громкими кличками и освященного предрассудком лихоимства, то не скоро бы кончили. Ограничимся теми лишь формами этого явления, которые все условились называть ростовщичеством и лихоимством. Практика последнего времени научила всех, жаждущих легкой и скорой наживы, безошибочной истине, что торговля деньгами — самая надежная и самая выгодная торговля. И ею — можно положительно сказать — занимается огромное большинство мелких и крупных капиталистов, не говоря уж об аферистах, голыми руками вымолачивающих рожь на обухе. Даже, случается, столичные невинные отроки заражаются этой сребролюбивой алчностью. Несколько лет тому назад был такой случай, опубликованный в газетах. Воспитанник одного среднего учебного заведения покаялся как-то родителям, что он в неоплатном долгу у товарищей, на сумму в 11 рублей. Для мальчика, по скромным средствам родителей, сумма была серьезная. Маленький банкрот со слезами умолял родителей уплатить его долг, так как он боялся, чтобы сумма долга еще больше не приумножилась от приращения процентов. Оказалось, к удивлению, что среди школьников помянутого заведения ростовщичество вошло в обычай, что среди них есть капиталисты-банкиры, ведущие кредитные операции по всем правилам искусства. Раскрытие это произвело тогда большой скандал и заставило одну газету сделать следующий невеселый вывод: «Итак, ростовщики в столицах, ростовщики в городах, ростовщики в деревнях, ростовщики… в школах. Неужели же на вопрос: «чем нам быть?» скоро не будет другого ответа, как — «быть ростовщиками!»
Известно, что едва ли не вся обывательская недвижимость в Петербурге (т. е. дома) заложена и перезаложена, заложена частью в банках, частью в частных руках по «вторым закладным». Еще недавно, до последнего домовладельческого кризиса и разоблачения систематического грабежа в с.-петербургском кредитном обществе, в мнении петербургских капиталистов самым выгодным и надежным помещением денег признавалась ссуда под дома, с ростом от 12 до 24%, который считается еще «христианским». Многие домовладельцы сами промышляли и промышляют этим ростовщичеством по следующему остроумному рецепту. Они закладывают свою недвижимость в кредитном обществе, и платят за ссуду 7%, а сами тотчас пускают позаимствованный капитал в рост, по «вторым закладным», не менее, как из 12%. Таким образом, на чужих деньгах они дерут 5% чистых в свою пользу, не ударив пальцем о палец. Этим делом, как нам достоверно известно, мимоходом промышляют люди зажиточные, даже богатые, слывущие за «достопочтенных» и «уважаемых», напр., «излюбленные» представители думы, которых заслушаешься, когда они публично «о честности высокой говорят». Да и что тут предосудительного? — Коммерческое дело, американский прием: деньги делать из ничего, и — только!…
Собственно ростовщичество, в принятом смысле, разбивается на несколько отраслей. Всего распространеннее и, если можно так сказать, популярнее практика ссуд под ручной залог. В Петербурге существует учрежденная правительством ссудная казна, выдающая ссуды из 6% исключительно под залог золота, серебра и драгоценных камней, и три акционерных ломбарда, принимающие в залог всякую движимость из 24%. Частных «гласных касс ссуд», не считая тайных, к концу описываемого нами периода считалось более 100. Замечательно, что учреждение это явилось у нас почти одновременно с началом оскудения дворянской интеллигенции, причиненного отменою крепостного права. Первая «гласная касса ссуд» открылась, с разрешения начальства, в 1865 г. До той поры ростовщичество, воспрещаемое законом, практиковалось тайно и было лишь терпимо. Теперь оно узаконивалось, и его права и обязанности были обусловлены правилами в законодательном порядке. Эта первая в Петербурге гласная касса была учреждена весьма прославившимся в свое время Владимиром Карповичем. Она имела колоссальный успех и доставила своему учредителю миллионную наживу, не считая всероссийской славы. Довольно сказать, что уже в 1868 г. касса Карповича выдавала в год более 20,000 ссуд. Разумеется, столь счастливый опыт нашел множество подражателей, и — к 1870 г. в Петербурге находилось уже до 80-ти «гласных касс ссуд», производивших, в сложности, ежегодный оборот в несколько миллионов рублей. Эти учреждения брали и берут от 48 до 120% в год за ссуды. Нажива страшная! Даже пресловутый Карпович, когда разбогател, стал ужасаться её и, к довершению курьеза, возымел благую мысль заняться «искоренением язвы ростовщичества». В компании с подобными себе благодетелями, он подал куда следует проект en grand «частной вспомогательной кассы народного кредита», под залог движимости всего из 15% годовых. Конечно, после откровенного признания Карповича, в поданной им при сем записке, что в гласных кассах ссуд их клиенты, «при наилучших условиях, за рубль займа отдавали вдвое и втрое», предложенный им «народный кредит» из 15% мог сойти за отменно человеколюбивое благодеяние… Но это далеко не крайняя грань ростовщического грабительства. Существует еще в Петербурге, так называемый, «дисконтер», перед волчьим лихоимством которого практика «гласной кассы» может почитаться очень невинной и гуманной. «Дисконтеры» ведут свои дела укромно, без вывесок и с таким расчётом, чтобы комар носа не подточил под их операции. Специальность их — дисконтировать векселя или же непосредственно ссужать деньгами векселедателей на невозможных условиях, на таких условиях, которых ни один благоразумный и осмотрительный человек принять не может. Этого рода Шейлоки ведут дело главным образом с кутящею на счет будущих благ «золотою молодежью». Они отлично знают общественное и материальное положение каждого из своих клиентов, знают — есть ли капиталы у их родителей, следят за карьерой клиентов и в точности изучают степень вероятия предстоящих им в будущем наследств и всяких благ. Если справки удовлетворительны, они охотно открывают кредит юным повесам, даже напрашиваются с одолжениями… Но что это за кредит, что за одолжение! — Обыкновенно, за каждый одолженный рубль, благодетель этого сорта берет формальное обязательство в несколько рублей, в виде как бы ручательства за аккуратную плату, с тем, что если должник погасит долг в срок, то кредитор дает слово не требовать излишне вписанной суммы, не погасит в срок, — вексель делается обязательным во всей сумме. Большею частью, разумеется, разгульные молодые люди, даже со счастливым будущим, сроков не соблюдают, тогда им угрожают взысканием, избежать которого представляется один выход — «переписка» векселей». Это значит, что к первоначальной вздутой сумме долга должник вынуждается приписать, в виде премии за отстрочку, еще новую, фиктивную, какую Бог на душу положит великодушному кредитору. Петля затягивается исподволь и так прочно, что попавшему в нее вертопраху часто нет спасенья от разорения. Таким путем накопляются огромные долги разных блистательных «питомцев славы» — долги, в значительнейшей части своей совершенно фиктивные. Так, один из «питомцев», доведенный кредиторами до скамьи подсудимых, как «злостный» банкрот и автор фальшивых векселей, чистосердечно признался суду, что из его миллионного долга дисконтерам он бесспорно должен всего тысяч пятьдесят. Остальная сумма образовалась из процентов, неустоек, приписок и переписок… И это не единственный пример такой безбожной, совершенно нелепой ростовщической наживы на счет разоряющихся представителей «jeunesse dorée»[5]. В Петербурге известно несколько «именитых» граждан, крупных домовладельцев и богачей, которые этим именно способом сколотили свои состояния.
Ростовщичество питается с одной стороны бедностью, с другой — мотовством, беспутной или тщеславной жизнью не по средствам. Оба эти положения, как бедность, так и расточительность рука об руку встречаются сплошь и рядом, поэтому в Петербурге ростовщичество пышно процветает и, вероятно, в сложности делает обороты на многие десятки миллионов рублей. Среди петербуржцев редко кто не имеет долгов, многие не выходят из них целую жизнь, съедают вперед, так сказать, на корню все свои источники и доходы, пребывая в неисходной кабале у ростовщиков. Соответственно этому, среди последних существуют особые специалисты, одолжающие ссуды под жалованья, пенсионы и доходы вперед, и так как кредит этого сорта сопряжен с некоторым риском, то лихве здесь нет меры.
Затем в столице нашей имеется много оборотливых и находчивых людей, которые изловчаются не только существовать одними долгами без отдачи, но даже составлять себе из этого «источника» кругленькие состояния. Здесь мы переходим в другую область легкой наживы — посредством злоупотреблений кредитом. Злоупотребления этого рода закон и практика разделяют на две категории — «невинных» и «злостных», но, на самом деле, очень трудно найти это разграничение, если только кредитная операция не переходит в уголовное преступление. Охотники делать долги без твердой уверенности отдать их — часто люди легкомысленные, беспутные, но не преднамеренно бесчестные. Большею частью, это — всё тот же оскудевший «благородный человек», избалованный сибаритскими вкусами и бонвиван, либо питающийся фантастическими надеждами на блистательную карьеру и богатство в будущем, либо пришедший уже в отчаяние. Это почти всё равно: — и в том и в другом случаях он слепо, без счета, одолжается направо и налево, пока ему дают, пока его аристократический престиж, пускание пыли в глаза и элегантная наглость (в сущности, в этом — вся его «наличность») оказывают обаяние и доставляют кредит. На этот предмет промотавшиеся «питомцы славы» выработали целое искусство, впрочем, искусство очень скользкое, так как с постоянным упадком вышеуказанного обаяния, а следственно и кредита, беззаботное отношение к границе между своим и чужим рублем нередко приводит к прямым её нарушениям, и — великолепный «питомец славы» неощутительно перевертывается вдруг в форменного «червонного валета» или рыцаря «черной банды»… Такие примеры бывали в избытке!
Нужно и то сказать, что этого рода «источники» день ото дня делаются недоступнее и совсем иссякают. Еще недавно в Петербурге были такие благодатные места, куда «благородный человек» с громким именем, избранной среды, мог взойти и распорядиться, как у себя дома: с изысканным вкусом насладиться плодами земными или выбрать для своей потребы то-то и то-то из предметов роскоши, приказать «прислать», а по предъявлении счета, с апломбом, не допускающим возражений, ответить: «запишите!» Существовали прежде такие записывающие, специально фешенебельные магазины, рестораны и иные заведения к услугам «благородного человека», но — увы! по мере того, как благородный человек становился всё менее исправным плательщиком, фирмы эти либо разорялись, либо закрывались, либо стали очень мнительны и прижимисты в предложении своих услуг en crédit. Так, закрылся, напр., несколько лет тому назад, знаменитый универсальный «английский магазин», славившийся изысканностью своих товаров и невероятностью своих цен. Он служил исключительно столичному бомонду и закрылся в силу посмертной воли его владельца, который, говорят, сделал это в ограждение своих наследников от разорения. Магазин открывал широкий кредит своим аристократическим покупателям и, пока они не оскудели, можно было вести дело с выгодою; но времена переменились, барские карманы опустели, между тем притязания на кредит оставались прежние, и магазин затруднялся им противиться и менять свою коммерческую политику. Долгов на покупателях — и большею частью безнадежных — наросло на громадную сумму. Кончилось бы неминуемо тем, что богатая фирма обанкротилась бы. Точно также закрылись или совершенно преобразились, соответственно времени, известные, некогда знаменитые рестораны — приюты для кутящей «золотой молодежи», в домашних архивах которых, по рассказам сведущих людей, хранятся целые библиотеки интересных для истории барской захудалости «записных книжек» неоплатных долгов их прежних роскошных гостей, в сложности на многие сотни тысяч.
Жить в долг без отдачи — дело до того обычное, что не считается в общем мнении большим грехом, да и действительно, во многих случаях, оно — результат вовсе не злого намерения, а только дурной наследственной привычки и лирического беспорядка в образе жизни и хозяйстве, искони отличавшего благовоспитанного «питомца славы». Но рядом с этим более или менее невменяемым видом злоупотребления кредитом, существует и весьма развивается в последнее время искусство делания долгов без отдачи ради наживы, с преднамеренным злостным умыслом, очень родственным тому, который воодушевляет вора и грабителя au naturel. Перед нами открывается грандиозная картина одного из самых безграничных, самых опустошительных опытов хищения, удручающего нашу современную действительность. В стремлении оживить отечественную промышленность и торговлю, современность создала обширный, общедоступный кредит, органами которого явились сотни акционерных и общественных банков, гостеприимно раскрывших свои двери для выгодного «помещения» народных сбережений… Как же воспользовался российский промышленник, коммерсант и делец «благодетельным» кредитом? — Ответом на это служат бесчисленные банковские крахи, при воплях отчаяния ограбленных вкладчиков, и непосредственно затем следовавшие, в интересе сомнительного торжества правосудия, скандалёзные процессы… Кто не помнит этих процессов? увянет ли когда нибудь бессмертная слава Струсберга и его московских друзей; Рыкова «с товарищи» и множества других, сидевших на скамье подсудимых, банкократов, распорядившихся «благодетельным» кредитом по финансовой системе муромских разбойников? Первый пример этого сорта легкой наживы подал Петербург, где, как в столице, прежде всего завелись разные общественные кредитные учреждения и, прежде чем где-нибудь, был изобретен волшебный «бронзовый вексель», а также и другие остроумные аппараты для отмычки и опустошения общественных сундуков. Волшебство это было до глупости просто, и — вскоре не было такого самого тупоголового и неотесанного хапуги, который не постиг бы его механики и не стал бы им пользоваться. В самом деле — что могло быть проще и глупее: написал стереотипную бумажку, попросил приятеля выставить на ней бланк, под условием и ему от себя оказать такую же немудрую услугу, представил в кассу и — загребай капитал ни за что, ни про что! При посредстве таких-то бумажек, именуемых «бронзовыми векселями», т. е. не отождествляющими собою никакой гарантии и никакой ценности, кроме ценности бумаги, на которой они написаны, обобраны в большей или меньшей степени многие российские банки, преимущественно же общественные, основанные на взаимности, сводящейся к хищническому принципу: «ворон ворону глаз клюет, да вон не выклюнет».
В последнее время в Петербурге обнаружилось еще одно, колоссальных размеров, злоупотребление кредитом, ведущее свое начало издавна. Мы разумеем неоплатную задолженность множества петербургских домовладельцев местному городскому кредитному обществу, поставившую это последнее в весьма рискованную позицию. Дело это темное, еще не расследованное и — Бог весть, будет ли когда нибудь до́чиста расследовано; но сам по себе факт налицо, что за множество домов общество выдало ссуды, далеко превосходящие их действительную стоимость. Такая тароватость — прямой результат недобросовестной оценки и следовательно, хищнической сделки между заемщиками и агентами кредитного общества на счет плохо оберегаемого общественного рубля. Этого мало. Некоторые, особенно предприимчивые клиенты кредитного общества, напр., пресловутые Туляков, Ломач и др., не довольствуясь тем, что с таким барышом спустили с рук свои недвижимости и получили миллионы, ухитрились еще обеспечить за собою на несколько лет вперед и доход с этой недвижимости путем фиктивной отдачи её в аренду задним числом.
Этот последний фортель соприкасается с тем классическим, давно практикуемым на Руси злоупотреблением кредитом, которое называется «злостным банкротством», преследуется уголовным кодексом, но в весьма редких случаях делается предметом пресечения и преследования. Особенно часто соблазняются им купцы. Механика тут очень несложная. Задолжать направо и налево, товаром ли, или деньгами, как можно больше; понадежнее припрятать добычу, обыкновенно путем фиктивной передачи и перевода имущества и капитала на имя жены, детей или родственников, а потом в одно прекрасное утро, объявить себя «несостоятельным должником», — вот и всё! Дело это до того обычное и повседневное в коммерции, что в большинстве случаев кредиторы очень спокойно к нему относятся. Прекрасно постигая мошенническую искусственность такой несостоятельности, они только в редких случаях решаются привлекать должника к законной ответственности; обыкновенно же стараются разделаться с ним мирно, полюбовно, домашним порядком, и считают, что у него еще «есть крест на шее», если он согласится, уплатить им по пятиалтынничку за рубль, даже, вслед засим вновь кредит ему открывают. Таким порядком иные оборотливые коммерсанты успевают, в течение своей торговой карьеры, несколько раз обанкротиться и возродиться, к вящему процветанию своей фирмы.
Примечания[править]
- ↑ фр. après nous le dèluge — после нас хоть потоп. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ лат. Dei gratia — божьей милостью. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ лат. ubi bene, ibi patria — где хорошо, там и родина. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ лат. perpetuum mobile — вечный двигатель. — Примечание редактора Викитеки.
- ↑ фр. jeunesse dorée — золотая молодёжь. — Примечание редактора Викитеки.
