Глава II
[править]Утверждение избрания Григория папой было получено из Константинополя, но Григорий устрашился предстоявшей ему задачи. Он сам признается, что решил уклониться от нее. В IX веке в народе ходило сказание, в котором говорилось, что Григорий тайно бежал из Рима с купцами и скрылся в овраге, покрытом лесом. Тогда римляне стали искать его, им помог в этом, по одной версии, издававший свет голубь, по другой — столб света, указавший римлянам то место, где скрывался Григорий. Отысканный беглец-избранник был торжественно отведен к св. Петру и 3 сентября 590 г. посвящен в папы. По собственным словам Григория, он принял на свое попечение церковь, когда она походила на ветхое судно, в которое отовсюду проникала вода и которое своей пострадавшей обшивкой предвещало близкое крушение. Бедственное положение Рима послужило Григорию темой для его первой проповеди. Когда римский епископ, в полном смысле слова пастырь и отец своего народа, всходил в то время на кафедру и говорил свою проповедь, его слова получали значение исторической правды. Григорий созвал скудные остатки римского народа к Св Петру, и несчастные потомки Цицерона, скучившись в сумрачном здании базилики, слушали проповедь с таким же лихорадочным нетерпением, с каким некогда их предки внимали своим ораторам в храме Согласия.
«Господь наш, — говорил глубоко опечаленный епископ, — хочет просветить и являет нам устаревший мир в бедствиях, дабы отвратить нас от нашей любви к земному. Вы были свидетелями тех многих бурь, которые явились вестниками близкой гибели мира; если мы не будем взирать на Бога в смирении, мы обречены познать Его суд в страхе и среди ужасных мучений. Слову Евангелия, которое вы только что слышали, Господь предпослал следующее: восстанет народ на народ и царство на царство; будут большие землетрясения по местам, и глады и моры, и ужасные явления и великие знамения с неба. Это пророчество, как мы видим, частью уже сбылось; и мы страшимся, что скоро оно сбудется и во всем остальном. Народы восстали против народов, и страны объяты страхом, и все это происходит в большей мере, чем говорится об этом в Писании. Вы не раз слышали, что землетрясением разрушено множество городов в других частях света, а мы без конца страдаем от мора. Правда, мы еще не видели знамений на солнце, луне и звездах; но перемены в воздухе говорят нам, что и эти знамения не далеки от нас. Перед тем как Италия подпала под иго лангобардов, мы видели огненные мечи на небе, обагренные человеческой кровью, и она вслед за тем действительно была пролита. Смотрите же за собою прилежно; кто любит Бога, тот должен радоваться кончине мира; тот же, кто сокрушается о ней, — таит в своем сердце любовь к земному, не жаждет будущей жизни и даже не помышляет о ней. Каждый день приносит миру новые бедствия, и вы сами видите, как мало осталось людей нашего, некогда бесчисленного народа; и все-таки каждый день новые страдания посылаются нам и непредвиденные удары поражают нас. Мир покрыт сединою старости и через море бедствий придвигается к кончине, теперь уже близкой».
Первая проповедь Григория дышит настроением того времени, когда Рим пал, и в мире, который заключал в себе так много зародышей новой жизни, люди не видели ничего, кроме нагроможденных обломков римской империи. Окруженные этими обломками, римляне, жалкие остатки престарелого народа, были как бы готовы к смерти. Но тот же епископ, который увещевал людей свыкнуться с мыслью о гибели мира и о смерти, позаботился и о спасении этих людей. Забота о благе города оказывалась первым долгом епископа, и вместе с тем время было таково, что епископ являлся истинным правителем города. В ужасных условиях той эпохи единственным прибежищем была церковь, и единственным помощником и избавителем папа. В опустелом городе свирепствовал голод; Григорий писал Юстину, претору Сицилии, прося его скорее прислать хлеб, так как Рим все еще снабжался хлебом из Сицилии. Император мог дать только небольшую часть необходимого для Рима хлеба; но большую часть его доставляла сама церковь из своих богатых патримониев. Прийти на помощь этой нужде было таким образом легче, чем бороться с лангобардами: король Автарис и герцог Сполето Ариульф, заступивший место Фароальда, не переставали нападать на Рим, увиваясь около него, как коршуны над трупом. Гарнизон города был ничтожен и, не получая аккуратно платы, плохо повиновался. «Когда прибудет хартуларий Маврентий, — писал Григорий схоластику Павлу, — прошу вас помогите ему в заботах о городе; извне нас поражает изо дня в день и без конца меч врага, а внутри нам грозит еще большая опасность от возмущения солдат».
Уступая настояниям императора Маврикия, Хильдеберт франкский еще раз, в 590 г., предпринял поход против Автариса, но голод и чума уничтожили войско франков в Ломбардии, и этот поход, который предполагалось вести совместно с экзархом, не привел к цели; Рим выиграл лишь постольку, поскольку неприятель должен был держаться вдали от города. Сам Автарис умер в сентябре 590 г.; его вдова, баварская принцесса Теоделинда, отдала свою руку и корону лангобардов мужественному Агилульфу, герцогу туринскому. Новый государь, к благополучию церкви, был отчасти доступен влиянию своей жены-католички, и Рим, так нуждавшийся в прочном мире, мог бы получить его, хотя на время, если бы стремлениям папы отвечали политика и энергия экзарха. В 593 году Рим был доведен Ариульфом, герцогом Сполето, и самим королем Агилульфом до крайне бедственного положения. В письме к архиепископу равеннскому Григорий горько жалуется на коварство экзарха Романа, который, по мнению Григория, препятствовал заключению мира, и вместе с тем высказывает гордое убеждение, что он, Григорий, далеко превосходит и своим положением, и саном этого императорского чиновника. Далее Григорий настоятельно просит архиепископа склонить экзарха к миру с Ариульфом и жалуется, что императорские войска выведены из Рима, а единственный оставшийся в городе полк Феодосия, не получая своего жалованья, с трудом соглашается исполнять даже сторожевую службу на стенах.
Роман был в Риме раньше, и, насколько нам известно, это был первый посетивший Рим экзарх. При въезде его, ему навстречу вышли народ, все духовенство с хоругвями и войско, и затем, в торжественном шествии, проводили его в Латеран, где его ждал папа, а оттуда в его помещение, которым все еще служил дворец цезарей. Греческому патрицию, как представителю императора, были оказаны соответственные почести, но для народа не было устроено никаких празднеств, так как экзарх явился в Рим с пустыми руками. Забрав, без сомнения, золото из церковной сокровищницы, Роман затем покинул Рим и, за исключением отряда Феодосия, увел с собою все наемные войска, чтоб разместить их в других городах, положение которых он находил опасным, например Нарни и Перуджа. Но Агилульф и начал войну именно потому, что экзарх, против ш договору, занял города Тусции, Горту, Полимарциум и Б леду, уже ставшие лангобардскими; другим поводом к войне была измена только что взятой лангобардами Перуджи, — измена, на которую польстился в 592 г. сам герцог Перуджи Маврикий. Так как первый же натиск Агилульфа был направлен на Перуджу, отстоявшую недалеко от Рима, то последнему грозила крайняя опасность, и действительно, как только Перуджа в 593 г. оказалась во власти короля, он немедленно, со всем своим войском, направился на Рим.
Приближение лангобардов помешало Григорию продолжать публичное изложение своих объяснений к Иезекиилю. Григорий сам сообщает, что он должен был прервать эти занятия, когда увидел людей, возвращавшихся с отрубленными руками, и узнал, что еще много других людей взято в плен или убито. Навеянные событиями времени проповеди Григория, хотя и полны риторических прикрас, тем не менее воспроизводят исторически состояние Рима в ту эпоху, а восемнадцатая гомилия является незаменимой картиной тех дней.
Есть ли еще что-нибудь, так говорил Григорий, что могло бы нас радовать в этом мире? Повсюду мы видим печаль, повсюду слышим стенания; города разрушены, замки срыты, поля опустошены, и вся страна обращена в пустыню. На полях не видно ни одного колона, в городах едва ли найдутся жители, и тем не менее жалкие остатки человеческого рода каждый день не перестает поражать какое-нибудь бедствие. Небесный суд всегда будет постигать людей, и даже такие кары не могут искупить наших грехов. Мы видим, что одни взяты в плен, другие изуродованы, третьи убиты. А до какого положения дошел теперь Рим, который некогда был властителем мира, — мы все хорошо знаем: в нем царит безмерная печаль, граждане его погибли, враги не перестают теснить его и сам он представляет груду развалин, так что на нем, по-видимому, сбылось то, что некогда пророк Иезеки иль предсказывал Самарии: Поставь котел, налей его водою и сложи в него все куски". И дальше: «И пусть все кипит и варится, чтобы и кости переварились». И еще: «Собери кости и разожги их; пусть выварится мясо, все сгустится и перегорят кости. Тогда поставь пустой котел на уголья, чтоб он раскалился и медь его расплавилась». Да, наш котел был поставлен, когда Рим был основан, и точно так же в этот котел была налита вода и в нем были сложены куски, когда в Рим стали отовсюду стекаться народы. Участвуя в мировых событиях, эти народы уподобились кипящей воде и кускам мяса, подвергнутым действию жара, и об этом превосходно сказано: «Вода кипела и клокотала, и кости разварились». И в Риме сначала кипела со всей силой любовь к славе этого мира; но затем слава эта миновала вместе с теми, кто искал ее. Кости означают сильных этого мира, а мясо — народ, ибо, как мясо держится на костях, так слабые народы держатся сильными мира. Но вот уже нет никого из сильных этого мира — кости разварились; распались, подобно мясу, и народы. И так справедливо было сказано: «Собери кости и разожги их; пусть выварится мясо, все сгустится и перегорят кости». И действительно, где сенат и где народ? Кости распались, мясо исчезло, и с ними погас весь блеск земного величия. Они исчезли без следа, но нас немногих, еще уцелевших, меч и бесчисленные муки все-таки не перестают поражать ежедневно, и поэтому можно было сказать: «Поставь пустой котел на уголья», ибо, если сената нет и народ погиб, а между нами, немногими живущими, все еще умножаются и скорби, и стенания, то это означает, что объят огнем опустевший Рим. Но к чему говорить нам о людях, когда мы видим, что одно за другим разрушаются и самые здания! И мы вполне можем сказать о разоренном уже городе: «Пусть он раскалится и пусть его медь расплавится». Развалился тот самый котел, в котором истреблялись кости и мясо: погибли люди, и стали рушиться стены. Где же те, которые восторгались славою города? Где его пышность, его гордость? Куда девалось его частое и непомерное ликование? На нем сбылось то, что также было предсказано Ниневии: «Где логовище львов и пастбище львят?» Разве полководцы и государи Рима не были львами, которые носились по всем странам мира и, объятые кровожадностью, похищали свою добычу? И здесь же молодые львы находили свое пастбище, ибо отроки и юноши, дети людей, преданных земному, стекались из всех мест сюда, когда желали достигнуть земного благополучия. Но вот, город теперь опустел и разрушен, и в нем раздаются одни стенания. Теперь уже никто более не стремится в него, чтоб найти в нем свое земное счастье. Теперь нет такого сильного и властного, который мог бы, совершая насилие, взять добычу. И мы говорим: «Где логовище львов и где пастбище львят?» С городом опять случилось то, что предсказано было пророком Иудее: «Ты облиняешь, подобно орлу». У человека плешивеет только голова, орел же, когда окончательно состарится, теряет все свои перья и весь свой пух. И подобно орлу, утратившему перья, лишился город своего народа. Утратил город точно так же и свои крылья, на которых он некогда уносился для грабежа, ибо уже умерли все герои города, когда-то похищавшие для него чужую собственность, Римляне — между ними еще были старцы, родившиеся в более спокойные времена Теодориха, — слушали этот дифирамб страданию среди торжественной тишины базилики Св. Петра, со стен которой на них смотрели мрачные лики святых, и знаменательные слова проповедника должны были тяжело отзываться в сердцах слушателей. Безнадежная судьба Рима стояла перед ними воочию, как совершившееся пророчество. Нет более потрясающей ужасом картины состояния Рима конца VI века, как это собрание римлян и обращенная к ним проповедь папы. Сближая историю столицы римской империи с ветхозаветными пророчествами, эта проповедь носит на себе печать истинного художества и полна глубокого трагизма. Она была надгробным словом, сказанным у могилы Рима епископом. Вместе с тем этот епископ был благороднейшим патриотом, последним потомком знаменитого, древнего римского рода; поэтому и слово его проникнуто национальным чувством во всей его силе.
Агилульф осадил Рим, не встретив никакого деятельного отпора со стороны города. «С малочисленным народом и без помощи войска», как говорит сам Григорий, Рим не мог оказать действительного сопротивления и возлагал надежды на Бога и апостола Петра. Поднявшись на зубцы ветхих стен Аврелиана и Велизария, папа мог собственными глазами видеть, как римляне, подобно собакам, взятым на свору, шли за лангобардами, чтобы быть затем проданными в Галлии в рабство, и натиск врага на ворота должен был порой переполнять папу ужасом, так как единственные императорские сановники в Риме, префект Григорий и magister militum Касторий, были сомнительными защитниками города. И не их заботливости и также не стойкости граждан, а кошельку церкви был обязан Рим удалением врага. В одном позднейшем письме к императрице Констанции Григорий иронически называет себя казначеем лангобардов, так как под их мечом римлянам сохраняется жизнь лишь постольку, поскольку за эту жизнь церковь каждый день платит.
Освобождение Рима не вызвало в императоре чувства признательности к папе; напротив, экзарх старался даже набросить в Византии тень подозрения на епископа, считая его лично для себя опасным и будучи также, по-видимому, недоволен тем, что епископ вел с неприятелем самостоятельные переговоры. Маврикий написал Григорию резкое письмо, в котором упрекает его, что Рим во время осады не был достаточно снабжен хлебом, и затем прямо называет Григория глупцом за то, что он позволил Ариульфу обмануть себя обещанием прийти лично в Рим для заключения мира. На это письмо Григорий отвечал со всею сдержанностью, с которой он как подданный должен был отнестись к императору, но в то же время и с полным достоинством и с большой дипломатической тонкостью. Он перечисляет все опасности и бедствия, которым подвергался Рим, благодаря поведению экзарха, и затем, выражая готовность принять сделанный ему выговор, как знак внимания к нему, старается оберечь императорских чиновников от немилости и восхваляет их деятельную бдительность при защите Рима.
Упомянув о префекте и о magister militum, мы должны уделить немного внимания светскому управлению Рима в ту эпоху и таким образом коснуться одной из самых темных сторон истории города. Мы уже говорили, что в это время не упоминается ни о каком герцоге (dux) Рима и нигде нет речи о римском герцогстве. В некоторых городах вместо того имеются comites и tribuni, а в Риме и его области мы находим magister militum как главного военачальника, облеченного всей властью герцога. Однако и этот чиновник лишь временно появляется в Риме, как, например Касторий, на которого была возложена защита Рима против Агилульфа. В руках этого начальствующего лица были сосредоточены военные и соответственные судебные дела, а жалованье войскам, называвшееся roga, praecarium или donativum, высылалось из Равенны или Константинополя и затем, если только вообще доходило до Рима, выплачивалось через erogatora.
Гораздо чаще упоминает Григорий о префектах, причем, однако, только в одном месте к этому имени сделано вполне ясное добавление: urbis. О префектах вообще, без дальнейшего обозначения, папа говорит довольно часто; поэтому было бы ошибочно думать, что в этих случаях всегда идет речь о префектах Рима. Существовал еще префект Италии, так же как префекты Африки и Иллирии, т. е. префекты тех трех диоцез которые были некогда подчинены преторианскому префекту Италии.
В своих письмах Григорий называет их; положение префекта, который всегда был различаем от экзарха, для нас все-таки яснее, чем положение проконсула Италии. Префект непосредственно ведал всеми гражданскими делами — все то, что касалось финансов, судебных дел и управления городов. Мнение папы в вопросе о замещении этой должности, как в Италии, так и в Риме, имело некоторое значение. Так в 602 г. бывший префект Квертин просил Григория ходатайствовать у императора о том, чтоб был назначен префектом Бонит, причем, конечно, речь шла о должности префекта Италии. Папа ответил, что должность эта очень беспокойная и затем что для человека, преданного наукам, будет неподходящим делом заниматься счетоводством, которое ничего не дает; противодействовать такому назначению он, папа, не будет, но все-таки не может не пожалеть Бонита, который, видя пример своих предшественников, сам может хорошо понять, сколько предстоит ему хлопот и возни. И действительно, в письмах Григория приводится несколько поразительных доказательств справедливости такого взгляда.
Оставляя свою должность, префект должен был давать отчет своему преемнику или другим уполномоченным, причем высокий сан префекта (Григорий дает префектам титул Magnificus, Gloriosus и Illustrissimus) не всегда спасал его от наказания, совершенно варварского. Экс-префект Либертин был вызван на верховный суд экс-консула Леонтия в Сицилии и затем позорно наказан розгами. По поводу этой экзекуции Григорий написал Леонтию письмо, полное благородного негодования; письмо это лучшее из всего собрания писем Григория и делает ему великую честь. Григорий рассуждает здесь как римлянин, которого еще возмущает мысль, что свободный человек может быть высечен. Между королями варваров и римскими императорами, так говорит Григорий, вспоминая о древних временах, та разница, что первые — государи рабов, а вторые — государи свободных людей. Во всех ваших действиях вы должны прежде всего помнить о справедливости, и затем более всего о свободе. Далее Григорий грозит Леонтию властью, которую ему, Григорию, Дает его сан римского епископа. «Если б я, — продолжает Григорий, — нашел обвиненных правыми, мне надлежало бы сообщить об этом сначала вам; когда же мой голос не был бы услышан, я должен был бы обратиться к императору». Из этого ясно видно, какую власть признавал за собою сам Григорий по отношению к высшим сановникам, действия которых подлежали его контролю.
Те чиновники, положению которых что-либо угрожало, искали покровительства у Григория. Начальствующие лица, оставлявшие должность, обыкновенно искали убежища в церквях и оставались там до тех пор, пока не получали от императорского нотариуса удостоверения, что жизнь их будет сохранена. Так поступил экс-префект Григорий, и мы имеем целый ряд писем папы, в которых он обращается к самым влиятельным лицам и горячо просит их защитить Григория от произвола судей. Такой лишенный достоинства, трусливый образ действий чиновников дает понятие о том, как глубоко была унижена византийскими деспотами даже высшая бюрократия. Во времена Грациана и Валентиниана префект города представлял высшую власть, был princeps senatus и по рангу стоял выше всех патрициев и консуларов. Со времени Августа юрисдикции префекта подлежал округ, простиравшийся на 100 миль; для пригородных же провинций префект был апелляционной инстанцией.
Его ведению в самом городе подлежали все общественные дела, аннона, рынки ценз, река, гавань, стены, водопроводы, зрелища и украшение города. С падением последнего эта должность постепенно теряла свое значение; но в VI веке она была еще настолько важна, что все гражданское управление города сосредоточивалось в руках префекта, тогда как представителем военной и политической власти был magister militum. Только таким образом может быть объяснен тот факт, что в деле защиты города и попечении о нем, кроме военного правителя, столь же важным лицом являлся и префект Григорий. В VII веке, когда военная власть получила полное преобладание, обширные полномочия городского префекта уже не существовали; по мере же того, как его юрисдикция все ограничивалась, он все более был подчиняем герцогу Рима, главному правителю. Уже после 6000 года, когда префектом был Иоанн, мы не встречаем упоминаний о префектах, и они отсутствуют до 774 г., когда снова появляется префект. Эта знаменитая городская должность была единственной, которая, хотя и в измененной форме, сохранилась с древних времен, а в позднейшие годы Средних веков даже приобрела немалое значение.
Кроме префекта города и magister militum или герцога, в Риме имелись еще другие императорские чиновники, но значение их остается для нас неясным; затем время от времени появлялись в городе послы, своим произволом внушавшие немалый ужас. Что представлял собою сенат, — мы не знаем. Те писатели, которые утверждают, что он все еще существовал, приводят в пользу своего мнения только следующие основания: известные нам места из прагматической санкции Юстиниана, далее — донесение Менандра о посылке нескольких сенаторов в 579 г. в Константинополь и, наконец, существование должности префекта, считая, что последний, как и в древности, продолжал быть и в это время главой сената. Но все эти основания не выдерживают критики и падают уже в виду того, что историки совершенно умалчивают о сенате. Если бы при Григории сенат все еще существовал, как совещательный правительственный орган или как такой орган, который представлял бы собою политические права римской республики, как мог бы папа совершенно обходить его в делах первой государственной важности? Мы увидим, что Григорий, ведя в 599 г. с Агилульфом переговоры о мире, пользовался, как посредником, аббатом Пробом; между тем о сенаторах при этом не было никакой речи, и нет указаний хотя бы даже на отдаленное политическое участие сената в этом деле. Агилульф, отправив своего посла в Рим, требовал подписи под мирным договором только папы, о сенате же не упоминает ни одним словом. Таким образом, самое большее, что мы могли бы допустить, это то, что сенат существовал еще, как корпорация декурионов, причем нам пришлось бы проводить весьма сомнительную аналогию с итальянскими городами, которые еще не были завоеваны лангобардами и сохраняли последние остатки римской куриальной организации. Но ничто не указывает нам на какую-нибудь курию и в этом смысле; поэтому те знаменитые слова восемнадцатой гомилии Григория, в которых говорится, что сенат не существует, мы должны признать действительным доказательством нашего мнения. Конечно, нельзя допустить, чтобы в городе могла совершенно отсутствовать всякая муниципальная организация; ее выражением должен был быть ordo того времени, и им отчасти было то, что позднее стали называть consilium — совет, подчиненный префекту города, состоявший из правительственных чиновников и облеченный ограниченной юрисдикцией по отношению к городу.
Но, как ни скудны наши сведения об управлении Рима в ту эпоху, не подлежит сомнению следующее: военное, гражданское и политическое управление города лежало на представителе императора, а папе по закону принадлежал в известной мере контроль над этим управлением и право апелляции к императору. Во всех других отношениях компетенция папы была ограничена церковными делами и церковной юрисдикцией, и тем не менее способности Григория в такой степени соответствовали потребностям времени, что он исключительным образом и молча был признан главой Рима и с полным правом может считаться основателем светской власти пап.
Влияние Григория оказалось сильнее власти императорских чиновников; римляне чтили в нем своего государя и хранителя, который соединял в своем лице сан епископа и славу одной из самых знаменитых патрицианских фамилий. С той поры, как пало готское государство и общественная жизнь в Риме умолкла, город стал совершенно иным. Ни консулы, ни сенат, ни игры уже не напоминали больше о всемирной империи; знатных фамилий почти уже не существовало. В письмах Григория не говорится ни об одной богатой семье древнего рода, кроме тех, которые перебрались в Константинополь, между тем древние имена встречаются во владениях, которые уже принадлежали церкви. Религиозные интересы отодвинули гражданские на задний план, и мы уже видели, что римский народ замкнулся в церковную форму. Никаких других общественных празднеств, кроме церковных, более не происходило; все, что сколько-нибудь волновало досужий народ, имело отношение к церкви. Она сама стала являться великим прибежищем общества; под влиянием неслыханных бедствий в природе и войн вера в скорый конец мира стала общей, и стремление к монашеству и духовному званию достигло крайних размеров. Неимущий находил здесь пищу и кров, честолюбивый же обеспечивал себе сан и положение в такое время, когда титулы диакона, пресвитера и епископа стали для римлян тем же, чем некогда были для них саны трибуна, претора и консула. Даже воины покидали свои знамена и принимали тонзуру; желавших получить церковные должности было так много из всех сословий, что Григорий старался положить предел атому наплыву, и поэтому в 592 г. император Маврикий издал эдикт, которым воспрещалось солдатам поступать в монастыри, а гражданским чинам переходить на церковные должности. Постигнутый нищетой Рим не напрасно возлагал надежды на богатства церкви. Те времена, когда консул раздавал народу деньги, а префект заботился об обеспечении населения хлебом, маслом, мясом и салом, уже миновали; народ, требовавший когда-то panem et circenses, теперь просил только хлеба, и папа в изобилии снабжал им население. Еще будучи монахом, Григорий каждый день раздавал пищу бедным в своем монастыре на Clivus Scauri; ставши папой, он по-прежнему продолжал кормить народ. В начале каждого месяца нуждающиеся получали от Григория хлеб, платья и деньги, а в каждый большой праздник папой делались подарки церквям и богоугодным заведениям. Подобно Титу, Григорий считал тот день потерянным, в который ему не случалось накормить голодного и прикрыть чью-либо наготу. Услыхав однажды, что на одной из улиц Рима умер какой-то нищий, Григорий почувствовал глубокие угрызения совести и в течение нескольких дней не решался предстать, как пастырь, перед алтарем. Некогда римляне получали свое продовольствие в портиках, театрах и общественных житницах государства; теперь им приходилось тесниться в двориках базилик и монастырей, чтоб получить одежду и пищу от духовенства. Толпы пилигримов, прибывавших с моря, находили приют уже в Порто, в древнем странноприимном доме, основанном сенатором Паммахием, другом Иеронима, а все те, кто входил в ворота Рима, будь то паломники или спасавшиеся от лангобардов, были обеспечены пристанищем и пищей в госпиталях или в приютах Дающая рука, движимая христианской любовью, встречала здесь просящую руку действительно нуждающегося.
Теми имениями, которые, будучи раньше частной собственностью, мало-помалу приносились в дар церкви, Григорий управлял вполне добросовестно. Этих имений было много, и они были велики, так что папа, хотя и не был владетельным герцогом, тем не менее был самым богатым землевладельцем в Италии. Он был собственником наследственной церковной земли и в пределах ее пользовался также некоторой ограниченной юрисдикцией. Все это делало положение его сходным с положением крупного государя. Владения римской церкви, принесенные в дар апостолу Петру, были разбросаны по многим странам: церковь имела свои патримонии, или домены, в Сицилии, в Кампаньи, по всей южной Италии, в Далмации Иллирии, Галлии, Сардинии, Корсике, Лигурии и в Коттийских Альпах. Подобно королю, назначающему в провинции своих уполномоченных, папа посылал в эти патримонии диаконов и иподиаконов (Rectores Patrimonii), и они обязаны были следить, как за духовными, так и за светскими делами. Отчеты этих лиц Григорий подвергал строгой проверке, не желая, чтоб «кошелек церкви был осквернен поступлением в него средств, позорно приобретенных».
Из тех многих писем, которые писал Григорий ректорам патримоний, можно составить представление об условиях, в которых находился в то время римский крестьянин и которые в течение столетий оставались неизменными. Имения церкви обрабатывались колонами; прикрепленный к своему клочку земли, колон платил дань деньгами или натурой. Дань эта называлась pensio, и ее собирали conductores, сборщики податей. Последние нередко притесняли колонов, произвольно изменяя меру хлеба; так иногда они заставляли крестьян считать модий не в 16 секстариев или в 24 римских фунта, как было установлено законом, а в 25 секстариев, и из каждых 20 шефелей отдавать один. Григорий не допускал таких притеснений: он установил модий в 18 секстариев и приказал брать один шефель из каждых 35. Эти распоряжения были распространены и на Сицилию, которая по-прежнему оставалась житницей Рима; обыкновенно хлеб привозился из нее в Порто морем два раза в году, весной и осенью, и затем ссыпался в городские амбары. Если суда с хлебом терпели крушение, то убыток падал всей тягостью, конечно, на бедных колонов, которые обязаны были возместить потерю; ввиду этого Григорий предостерегал ректоров, советуя им не пропускать времени, благоприятного для отправки хлеба, и обещая в противном случае отнести потерю за счет их самих.
Хозяйство велось в образцовом порядке; для каждого колона велся регистр исполненных им работ, так называемый libellus securitatis, на который колон мог ссылаться в необходимых случаях в свое оправдание; когда же вследствие неурожая или какого-нибудь другого несчастия колона постигала нужда, он мог рассчитывать, что справедливый папа выручит его в этой беде и снабдит его новым инвентарем, коровами, овцами и свиньями. Имения Св. Петра в Сицилии процветали; в них было сделано много полезных улучшений; великий папа мог бы считать себя также выдающимся хозяином и, едучи верхом в процессии, похвалиться, что конские заводы, принадлежащие церкви, поставляют ему иноходцев из той самой древней Тинакрии, победоносных коней которой некогда воспел Пиндар. Конечно, сомнительно, чтобы Пиндар нашел апостольских лошадей стоящими оды. «Ты прислал мне, — пишет Григорий иподиакону Петру, — дрянную лошадь и пять хороших ослов; на лошади я не могу ездить, так как она не годится для езды, а на хороших ослов я не могу сесть, потому что они ослы».
Имения имени апостола Петра, находившиеся в пригородной области Рима по обеим сторонам Тибра, составляли четыре группы: patrimonium Appiae, обнимавшее все земли между Via Appia и морем, вплоть до Via Latina; patrimonium Labicanense — между Via Labicana и Ашеном; patrimonium Tiburtinum — между Via Tiburtina и Тибром и, наконец, patrimonium Tusciae, самый обширный из всех, включавший в себе обширные пространства земли по правому берегу Тибра. Кроме того, существовал еще patrimonium urbanum, который составляли владения церкви в самом городе, занятые зданиями, садами и виноградниками. Группы больших патримониальных округов распадались, каждая на хозяйства, которые назывались fundus и massa. Словом fundus обозначался земельный участок с размещенными на нем хижинами (casae или casales) колонов. Несколько fundi составляли massa, или, как говорят современные римляне, tenuta, а несколько massa — patrimonium.
Церкви принадлежала значительная часть Ager Romanus. Уже в течение 200 лет поля города разорялись толпами готов, греков и лангобардов, и повсюду вокруг Рима виднелись развалины как следы пребывания врага. Базилики и аббатства, а также и знатные землевладельцы кое-как поддерживали земледелие, и культура олив отчасти еще сохранялась. В Кампаньи можно было также еще встретить покрытые развалинами и разоренные участки земли, как, например, vicus Alexandri и Subaugusta. Монастыри с некоторыми пристройками и множество церквей с катакомбами, теперь уже исчезнувших, виднелись между опустошенными виллами римской знати. Колонны и мрамор этих дач расхищались и употреблялись на украшение сельских церквей подобно тому, как памятники города шли на постройку базилик в городе. В общем, римская Кампанья, эта прекраснейшая равнина в мире, полная спокойствия и величия, уже в VI веке представляла совершенно невозделанную пустыню.
Таким образом римская церковь владела обширными землями в Лациуме, в Сабине, в Тусции и в отдаленных провинциях Италии. Поэтому церковь эта уже давно обладала светской властью, и эта власть принадлежала ей раньше, чем возникло политическое церковное государство, действительную основу которого и составили вышеупомянутые патримонии. Богатства римской церкви были неистощимы, между тем как частное владение постепенно все исчезало. На эти средства папа мог удовлетворять запросы, казавшиеся почти невыполнимыми: поддерживать церкви, продовольствовать Рим, выкупать пленных и, наконец, купить у лангобардов мир. Богатству епископа Рим был обязан как своим спасением от этих врагов, так и своим почти независимым по временам положением по отношению к Равенне, и вместе с тем перед императором церковь надевала на себя личину бедности и с покорной признательностью принимала те крохи золота, которые время от времени, в знак своего сострадания, приносил император на пепелище Рима.
Подавленный войной, голодом и чумой, имея связь с Константинополем только в лице некоторых чиновников, отрезанный от Равенны лангобардами, предоставленный экзархом всем случайностям и почти лишенный всякой военной защиты, Рим, таким образом, нашел в Григории своего национального и им самим избранного верховного главу.
В действительности Григорий пользовался почти всей властью государя, так как нити политического управления сами собою сосредоточились в его руках. В этом положении Григорий оказался по отношению не только к Риму, но точно так же и к другим местностям; так, в одном случае он посылает в тусцийский замок Непе герцога (dux) Леонтия и увещевает духовенство, администрацию и народ повиноваться этому герцогу; даже в Неаполь, для защиты этого теснимого лангобардами города, Григорий назначает трибуна и приказывает находящимся там войскам подчиняться его распоряжениям. Еще раньше Григорий поручает епископу города Кальяри, в Сардинии, Януарию, держать повсюду наготове стражу. Заботы о Риме были, без сомнения, еще более близки сердцу Григория, и неудивительно по. этому, что он, как светский глава, поглощен здесь военными распоряжениями, ведет переписку с военачальниками, находит неправильным посылку к ним войска на Рима и дает им указания, как действовать против врага.
Беспомощное положение Италии и опасность, угрожавшая самому Риму, сделали Григория посредником мира, причем достижением его Григорий был обязан только своим собственным силам. Григорий настолько сознавал свое могущество, что приказал своему нунцию объявить императору следующее: если бы он, слуга императора, добивался гибели лангобардов, то у них уже не было бы больше ни короля, ни герцога, ни графа; но он, папа, предвидя их исправление и опасаясь, что они проявят свою месть на католических церквях и имениях, которых много в занятых ими областях, решил войти с лангобардами в доброе соглашение и много лет старался достигнуть его, между тем как экзарх своими интригами препятствовал установлению такого согласия. В 599 г. этот мир, при посредстве посла папы, аббата Проба, был наконец заключен. На заключение мира Григорий, по-видимому, был уполномочен императором Маврикием. Договаривавшимися сторонами были: Агилульф и его герцоги, между которыми самым опасным для Рима был Ариульф, герцог Сполето, и склонявшийся к миру преемник Романа, экзарх Каллиник. Авторитет Григория был так велик, что король лангобардов отнесся к нему как к независимому государю и отправил своего посла в Рим, требуя, чтобы мирный договор был подписан папой. Но Григорий уклонился от исполнения этого требования, не желая своей подписью налагать на себя ответственность, и, кроме того, папа того времени сам считал себя только духовным пастырем, которому, по слову Евангелия, светские и политические дела должны быть чужды. Представление о королевской власти, связанной со священством, было еще неизвестно, и теория о двояком мече еще не была создана. Военные действия были приостановлены до марта 601 г., но затем мир, вероятно, был еще продолжен, так как существуют письма более позднего времени, из которых видно, что Григорий просит magister militum Маврентия и герцога Беневентского Арихиса приказать доставить ему к морю заготовленные в Бруттии балки для базилик Свв. Петра и Павла.
Среди этого ненадежного мира Рим вдруг был взволнован вестью о кровавом перевороте в Константинополе. Мужественный император Маврикий, с таким успехом защищавший империю против Аваров, пал жертвою военного возмущения, и трон стал достоянием одного из самых ужасных чудовищ, которое когда-либо знала византийская история. Мятежник Фока, простой центурион, запятнанный в крови императора и его пяти сыновей, которых он с невероятным варварством приказал зарезать на глазах отца, стал властителем во дворце Юстиниана с 23 ноября 602 г. Новый император не замедлил послать в Рим изображения, свое собственное и своей жены Леонтии, и 25 апреля 603 г. они были получены в Риме. Таков был ставший уже старым обычай, что каждый император, вступая на трон, посылал провинциальным властям в сопровождении солдат и музыкантов изображения свое и своей жены, которые назывались «laurata», вероятно, потому, что головы на изображениях украшались лавровыми венками. Эти изображения как бы заступали место императоров, а потому встречались в городах народом торжественно и благоговейно, с зажженными свечами, как какие-нибудь живые и божеские существа, и затем относились в какое-нибудь священное место. Когда изображения Фоки и его жены были доставлены в Рим, духовенство и знать собрались в базилике Юлия в Латеране и с криками: «Услыши, Господи! Многие лета Фоке Августу и Леонтии Августе!» — провозгласили тирана императором. Затем папа приказал поставить полученные изображения в епископском дворце, в часовне мученика Цезария. Под вышесказанной базиликой Юлия следует разуметь не действительную церковь, а какую-нибудь часть латеранского дворца. Избранным для торжественного принесения присяги местом оказался таким образом не древний дворец цезарей, а зала Латеранского дворца. Присутствовал ли при этом торжестве императорский чиновник мы не имеем сведений; о сенате в этом случае опять тоже не упоминается, несмотря на всю важность такого акта, как признание нового главы империи. Напротив того, мы видим, что папа дает приказание поставить императорские изображения в часовне мученика, и они были отнесены именно в Латеран.
В глубине своей души Григорий должен был чувствовать отвращение к императору, который достиг власти, запятнав себя кровью; но политические соображения заставили Григория приветствовать Фоку и Леонтию верноподданническим посланием. В своих письмах Григорий говорит о ликовании неба и земли, как будто действительно со смертью справедливого и лично к Григорию расположенного Маврикия (хотя последний старался все возраставшему значению римского епископа противопоставить константинопольского патриарха) с Рима снималось невыносимое иго, а с новым правлением наступала вновь эра свободы и благополучия. Невозможно читать эти письма без возмущения; они являются единственным темным пятном в жизни великого человека и также позорят его, как позорит Рим воздвигнутая Фоке на форуме колонна.
Григорий не принимал никакого участия в сооружении этой колонны, так как она была поставлена уже четыре года спустя после его смерти. Злополучных римлян, которые с гордостью могли указать на величественные колонны Траяна и Антонинов и на сохранившиеся на этих колоннах статуи увенчанных славою императоров, экзарх принудил обратиться к Фоке с покорной просьбой оказать городу честь — позволить ему поставить у себя колонну императора, и эта колонна была воздвигнута Смарагдом на форуме, сбоку и против триумфальной арки Септимия Севера. Чтобы создать совершенно новую колонну, Рим уже не имел средств, точно так же, как и для самого искусства такая задача была тогда непосильна; поэтому колонна была взята из какого-то древнего здания; она античного коринфского стиля, имеет в вышину 76 пальм и была поставлена на огромный постамент пирамидальной формы; на каждой стороне постамента были высечены ступени. Над высокой капителью было помещено позолоченное бронзовое изображение императора.
По-видимому, художник не умел льстить, и римляне могли по этой статуе лучше оценить все безобразие византийского властителя, чем глядя на изображение в часовне Св. Цезария. Мы, однако, сомневаемся до некоторой степени, чтобы статуя эта была действительно изображением императора Фоки и произведением жившего в то время художника, и считаем более вероятным, что это была древняя статуя Какого-нибудь римского императора и только окрещена была именем Фоки; это могло случиться тем легче, во-первых, потому, что такое разрешение вопроса о постановке статуи вполне соответствовало римским традициям, и, во-вторых, потому, что никто из римлян не видел собственными глазами этого византийского тирана.
Таким образом, последним общественным украшением, таким же, какие создавались в древности, но воздвигнутым уже среди развалин, была в Риме статуя Фоки — памятник порабощения Рима Византией.
Случайно эта колонна сохранилась, тогда как другие статуи и колонны, находившиеся тут же, на форуме, погибли бесследно; окруженная развалинами, она в течение веков продолжала стоять, возбуждая любознательность исследователей пока, наконец, в марте 1813 года не был отрыт ее пьедестал, на котором оказалась надпись. Имя императора и все подсказанные лестью к нему его прозвища были забыты римлянами, справедливо питавшими к нему ненависть. Колонна стоит доныне на том же месте. Возвышаясь среди неизвестных постаментов, с которых уже давно исчезли помещавшиеся на них статуи, окруженная хаосом опрокинутых мраморных глыб, лишенная сама своей верхней части со статуей и одинокая, эта колонна ярче всякого сказания Тацита воспроизводит образ деспота.