Перейти к содержанию

История города Рима в Средние века (Грегоровиус)/Книга XI/Глава VI

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
История города Рима в Средние века
автор Фердинанд Грегоровиус, пер. М. П. Литвинов и В. Н. Линде (I — V тома) и В. И. Савин (VI том)
Оригинал: нем. Geschichte der Stadt Rom im Mittelalter. — Перевод созд.: 1859 – 1872. Источник: Грегоровиус Ф. История города Рима в Средние века (от V до XVI столетия). — Москва: «Издательство АЛЬФА-КНИГА», 2008. — 1280 с.

Глава VI

[править]
1. Рим поклоняется трибуну. — Трибун созывает итальянцев на народный парламент. — Установления в Риме, строгая юстиция, финансовое управление и прочие отрасли общественного строя. — Ответы на его окружные послания. — Волшебная сила идеи Рима. — Петрарка и Кола ди Риэнци

Аристократы Троицкой революцией застигнуты были врасплох; Стефан Колонна поспешил из Корнето в город, но не мог уже сделать здесь ничего, кроме излития своего гнева на словах. Трибун послал ему приказание покинуть Рим; маститый герой разорвал бумагу и воскликнул; «Если этот дурак разозлит меня еще сильнее, то я прикажу выбросить его из окон Капитолия». Колокол бил набат; яростный народ нахлынул с оружием, и Стефан бежал из своего дворца в Палестрину в сопровождении одного лишь слуги. Трибун заточил теперь всех магнатов в их имениях, занял все замки и мосты города и строжайшим правосудием навел ужас. Удостоверившись в полном обладании властью, он потребовал знать на поклон в Капитолий; как некогда по приказу Иакова Арлотти, робко явились магнаты, в числе которых был даже сам младший Стефан Колонна с сыновьями, сами Райнальд и Иордан Орсини, Савелли Анибальди и Конти. Они присягнули законам республики и вступили на службу к ней. Явились на поклон к трибуну и коллегии судей, нотариусы, цеха, и, таким образом, последовало признание его правительства всеми сословиями. Во всех прочих переворотах никогда не приходила главам города мысль оповещать письмами вне городской сферы о вступлении своем в правление; Кола же немедленно привел Рим в соотношение с Италией и с миром. Гонцы его повезли письма ко всем общинам, владетелям и тиранам Италии, к самому да же императору Людовику и к королю французскому. В окружных этих посланиях возвещал трибун городам римской провинции, что Рим им освобожден и что обрел себе, наконец, мир и правосудие; он призывал их вознести благодарные мольбы к Богу, взяться за оружие для искоренения всех тиранов и к назначенному времени прислать двух синдиков и одного судью в Рим, где всеобщий парламент будет обсуждать благо всей римской провинции. Письма эти составлены были разумно и с достоинством. Гораздо более возвышенно писал Кола к городам Италии; он призывал их совместно с ним свергнуть иго тиранов и заключить национальное братство, ибо освобождение Рима есть вместе с тем «освобождение всей святой Италии». Он приглашал их прислать в Рим к 1 августа депутатов и судей на национальный парламент. Великий план образовать из Италии конфедерацию с Римом во главе впервые был высказан, и новизна его и смелость привели в удивление весь мир. Так, при самом начале своего правления Кола ди Риэнци выступил перед целым отечеством с высокими национальными идеями. Весьма вероятно, что викарий Раймунд отправил папе депешу немедленно вслед за революцией: сам Кола известил папу о возведении своем во власть, по-видимому не ранее начала июня. Простодушный епископ орвиетский играл возле трибуна лишь немую роль, подобно Лепиду возле Октавиана; все письма исходили от одного Колы, и ни в одном политическом акте ни единым словом не упоминается про его коллегу, папского викария.

Между тем как послы с посеребренными жезлами в руках летали по всей Италии, трибун учреждал свое правительство в Капитолии. Статуты, за исключением упразднения сенаторов, не были изменены; великий и малый совет Тринадцати, судебные коллегии продолжали существовать. Кола требовал даже, из благоразумия и для вида, для самого себя лишь трехмесячного срока состояния в должности, но едва только заслышали римляне его речь об отставке, как разорвали в знак ужаса свои одежды и поклялись скорее погибнуть, чем расстаться с его правлением. Однако ради несения своей должности он учредил синдикат. Тогда же стал он чеканить монету, для чего выписал из Флоренции медальеров. Он сформировал преданную вооруженную силу — первую заботу как тиранов, так и витязей свободы, ему подобных. 39 °Cavalerotti, роскошно снаряженных конных граждан, и пешая милиция из 13 хоругвей, по сто человек в каждой, казались ему достаточными для защиты его правления. Сверх того его особу, как некогда Пизистрата, охраняла стража телохранителей, сформированная из 100 юношей его квартала Регола, и всюду предшествовала с копьями, когда сын тибрского берегового трактирщика в шелковой белой, золотом опушенной одежде, на белом коне, с развевающейся над головой его королевской хоругвью проезжал по Риму.

Вооруженная милиция придавала вес правосудию, и это было лучшей заслугой Колы. Карал он без лицеприятия. Один беззаконный цистерцинский монах был обезглавлен; один экс-сенатор приял позорную кару повешения на том самом Капитолии, на котором некогда в пышности и блеске правил республикой. Это был Мартин Стефанески, синьор портский, племянник двух кардиналов, Анибальдо де Чеккано и знаменитого Иакова Стефанески. Преступление его заключалось в ограблении потерпевшего крушение корабля, намеревавшегося плыть с доходами Прованса в Неаполь. Палачи триб ум исторгли больного экс-сенатора из объятий юной его супруги, и вдова с отчаянием могла вскоре видеть из своего дворца, как супруг ее болтался в воздухе. Казнь эта навела смертельный ужас на знать. Дворцы в Риме были в то время приютами для всевозможных преступников; но трибун приказал силой взять одного разбойника из дворца Колонны и казнить. За малейшую небезопасность в их имениях бароны платились тяжелыми денежными пенями. Многие из них сидели в тюрьме Капитолия; сам изгнанный сенатор Петр Колонна пешком отведен был служителями правосудия в темницу. Неправедные судьи с высокими колпаками, на которых прописаны были их беззакония, выставляемы были у позорного столба. Приходилось очищать целую конюшню авгиеву злоупотреблений, подкупов, клятвопреступности, подлогов, лжи и обманов, а никто лучше бывшего нотариуса городской камеры не был знаком с безнадежным состоянием римской администрации. Благодетельное учреждение мирового суда пресекло неприязненные действия в городе; ибо судьи из народа собирались во дворце, на крыше которого развевалась хоругвь Св. Павла, и примиряли партии или усовещиванием, или варварским jus talionis. Кола мог похвастать примирением 1800 распаленных смертельной враждой граждан. Изгнанные были возвращаемы, бедствующие получали щедрое вспомоществование. Строгая полиция преследовала браконарушителей и игроков. Подобострастное употребление титула don или dominus, даваемого знати, было воспрещено; ибо отныне «господином» именоваться должен был один папа. Запрещено было иметь баронские гербы на домах, оставлены были одни лишь папы и сенат. Загороди, которыми знать окапывала свои дома, были снесены; из этого дерева должен был быть реставрирован сенатский дворец, и каждый экс-сенатор должен был внести на эту новую постройку сто гульденов золотом.

Правильная администрация приумножила доходы городской камеры посредством дымового налога (focaticum), ленного оброка, служилых мест, ежегодного оклада, платимого деньгами и хлебом отдельными городами, как Тиволи, Тосканеллой, Веллетри, Корнето, из пошлин мостовых, дорожных, речных и, наконец, из монополии Остийских солеварен. По старому положению, дымовой налог составлял с каждого камина 26 денариев, или 1 карлин и 4 динара. Кола исчислил цифру этого налога для всей городской территории от Чеперано до реки Пальни во 100 000 гульденов золотом; наконец, поступления с таможен и городских замков. Верность этих цифр представляется, конечно, сомнительной, невзирая на обширность городской территории. Трибун снял дорожные пошлины и отменил повсюду в прочих местах введенный налог с потребления (gabella), приносивший большую сумму, в особенности во Флоренции. Зато дымовой налог был строго взыскиваем. Все вассалы города отбывали его добровольно, за исключением одного лишь префекта Иоанна де Вико. В то же время некоторые места Кола покорил себе великодушием; Тосканелле разрешено было обратить ежегодный оброк в 1000 фунтов деньгами во 100 фунтов воска в пользу церкви Арачели, а Веллетри возвращена была его автономия. Мудрые законы урегулировали рыночные цены и наполнили хлебные магазины; пшеница подвезена была даже из Сицилии, и трибун начал застраивать даже саму запустелую Кампанью.

Безопасные пути оживились торговлей и обращением; земледелец без оружия стал снова пахать свое поле, и пилигрим без опасения притекать снова к святыням Рима. Религиозный дух объял спасенный народ, как британский во времена Кромвеля; погрязшая в преступлениях гражданская доблесть воспряла вновь под этим лучом света, свободы и мира. Слава человека, соделавшего в короткое время столь великое, разнеслась по миру. То была забавная басня, рассказываемая мореходами о страхе, испытанном якобы перед трибуном самим отдаленным султаном Вавилона, но, быть может, то не было преувеличение, когда один из вернувшихся домой гонцов рассказывал: «Посольский этот жезл носил я публично по лесам и дорогам; бесчисленные толпы падали перед ним на колена и целовали его со слезами радости по поводу освобождения отныне дорог от разбойников». В первые месяцы своего правления Кола заслуживал того, что был кумиром Рима и вел с себя новую эру республики. Народ видел в нем Богом избранного человека. Никто еще не осуждал суетной помпы, проявляемой народным трибуном при каждом проезде его по Риму. Во время поездки своей в день Св. Петра и Павла в собор восседал он на высоком боевом коне в зелено-желтой бархатной одежде, со скипетром из ослепительной стали в руках, окруженный 50 копьеносцами; римлянин держал над головой его хоругвь с его гербом; другой предносил ему меч правосудия; рыцарь сыпал в народ деньги, при чем торжественное шествие кавалеротти и чиновников Капитолия, пополанов и знатных предшествовало или замыкало шествие, трубачи трубили в серебряные трубы и музыканты играли на серебряных ручных бубнах. На ступенях Св. Петра каноники капитула приветствовали диктатора Рима даже гимном Veni Creator Spiritus. Тем временем стали поступать ответы на энциклики Колы. Папа, напуганный сперва, однако, скоро успокоился или же притворился в этом. Он жаловался, правда, на то, что уложение изменено было помимо него, но, в общем сочувствовал перевороту и утвердил Николая и Раймунда ректорами Рима. Возвратившийся из Авиньона посол привез даже в подарок Коле выложенный серебром ларец, на крышке которого изображены были гербы Рима, трибуна и папы. Благосклонные письма папы произвели радостное настроение в городе. Ежедневно прибывали теперь на национальный парламент командируемые от городов депутаты. Парадирование их исполнило Рим самомнения и гордости и укрепило Колу в вере в свою миссию и в римское свое всемогущество. Капитолий поистине, казалось, превращался в политический центр Италии. Многие из ломбардских тиранов приняли, правда, энциклики Колы с презрением, но вскоре изъявили готовность иметь представителей на национальном парламенте. Лукино, тиран миланский, ободрял Колу крепко держаться нового уложения, но в действиях относительно баронов соблюдать осторожность; даже Андрей Дандоло и генуэзцы почтительным письмом отдавали себя к услугам Рима; Лукка и Флоренция, Сиена, Ареццо, Тоди, Терни,

Пистоя и Фолиихио, Ассизи, Сполето, Риэти и Амелия величали трибуна пресветлым государем и отцом и высказывали надежду, что реформа в Риме послужит ко благу Италии. Все города Кампаньи и Маритимы, Сабины и римской Тусции воздали торжественными посольствами честь Капитолию, причем враждующие партии являлись с самых отдаленных окраин перед судейское кресло трибуна, ища его суда и своего права. Ничто не дает более ясного свидетельства о могуществе, все еще производимом досточтимым именем и идеей Рима, как признание, встреченное Колой ди Риэнци у всех почти синьоров и городов Италии, которых общинами правили не фанатики, но серьезные государственные люди. Всюду и везде верили в возможность воспрянутия римской республики в прежнем ее блеске. Человечество находилось еще и отчасти находится еще поныне под магическим престижем высокости этой матери цивилизации. Около этого времени повеяло живительным дыханием прошлого. Не было ни одного истинного христианина, который бы ни почитал резиденцию пап в Авиньоне беззаконием по отношению к святому городу. Освобождение его из-под власти тиранов и обезопасение пелеринажей к нему явилось событием всеобщей важности. Столь счастливо совершившаяся революция являлась по началу своему великим событием, могшим иметь последствием возвращение папства и возобновление империи. С ней связаны были все затрагивающие глубочайшие фибры народов моральные и политические идеи, и сама справедливость требует признать, что Кола ди Риэнци с гениальностью воспринял и применил эти идеи своего времени. Данте, несомненно, в нем приветствовал нового спасителя Италии под мистическим образом «Veltro». Представления трибуна о Lex Regia, о ненарушимом величестве римского народа, на котором покоится империя, согласовались с основными положениями «Монархии», в которой великий поэт провозгласил, что римский народ, как благороднейший на земле, чудесами и историческими деяниями предызбран Богом к управлению Вселенной. Кола несомненно знаком был с трактатом Данте, хотя и никогда на него не ссылался. Но неприменимость самой гибеллинской идеи выказалась в Генрихе VII и Людовике Баварце, ибо никакой иноземный император не оказался в силах исцелить растерзанную Италию. Теперь в самом заброшенном Риме поднялся гениальный римлянин, восстановил республику и даровал итальянцам не как гвельф или гибеллин, но в качестве трибуна Рима, благо, тщетно и безуспешно искомое гибеллинами у германского императора, гвельфами — у папы. Отныне выдвинулась третья идея — конфедерации Италии под предводительством священной матери городов, Рима; впервые решительно выговорена была идея единства нации, и Италию охватила надежда спастись и обновиться благодаря самой себе.

Петрарка, занимавший в то время как представитель итальянского национального духа место Данте, служит наилучшим свидетельством чарующего воздействия Колы на его время и охватывавшего его потока античных идей. Когда поднялся этот темнейшего происхождения римлянин (так позднее писал Петрарка), когда он дерзнул предложить слабые свои рамена республике и поддержать колеблющуюся империю, то, как бы по мановению волшебного жезла, воспрянула Италия, и грозность и слава римского имени пронеслись до концов Вселенной. Венчанный гражданин римский, воскреситель классических наук, дух которого бредил лишь Сципионом и Брутом, способен был из зависти умалять гениальность Данте, но разделял с ним максимы его монархии; в самом выродившемся римском народе видел он единственный источник всемирного владычества, а в пепелище римском — законную резиденцию императора и папы. Воззрения эти благодаря национально-итальянскому антагонизму против пребывания пап в Авиньоне разрослись до гомерических размеров. И вот теперь, когда чудный трибун воцарился на Капитолии, то приветствуем был Петраркой, как давно искомый и наконец обретенный человек, как политическое создание собственной его идеи, как проявившийся из собственной его головы вооруженным герой. Происходившее в Риме восхищало его, как собственных его рук чародейство, да и на самом деле духовный брат его Кола был его собственным адептом. Из Авиньона напутствовал он восторженными благопожеланиями трибуна и народ римский. Любовью своей к дому Колонна пожертвовал он свободе и отечеству. Все эти римские магнаты, из рядов которых веками выходили папы, кардиналы, сенаторы и военачальники, представлялись ему лишь чужеземцами, отродьями прежних военнопленных римских, разрушившими владычество города вандалами, захватившими монументы и права республики узурпаторами, короче — наносной кастой разбойников, рыскавшими по Риму, как по завоеванному городу, и истязавшими, как своих рабов, настоящих римских граждан. Мудрость и мужество, так восклицал Петрарка, да будут при вас, ибо недостатка энергии в вас не будет не только для сохранения свободы, но и для восстановления империи. Обязанность каждого человека — желать счастливых успехов Риму. Столь праведное дело, несомненно, заслужит одобрение Божие и мира. Он провозглашал славу Колы, называл его новым Камиллом Брутом и Ромулом, самих римлян — лишь отныне истинными гражданами и увещевал их считать своего освободителя послом Божиим.

Восторженное сочувствие чествуемого во всем свете гения воспалило фантазию Колы и утвердило его во всех его мечтаниях. Он приказал прочесть письмо Петрарки в парламенте, где оно произвело глубокое впечатление. Сам он приглашал его покинуть Авиньон и присутствием своим украсить город, подобно тому, как бриллиант украшает перстень. Вместо Петрарки прибыла обещанная им торжественная ода. Прекраснейшее свое стихотворение посвятил он свободе Рима и новому его герою. Революция римская нашла в нем своего поэта. То была счастливейшая пора Колы, когда он блистательно царил перед лицом света на Капитолии. Далее мы увидим, какие реальные формы сумел он придать смелым своим идеям.

2. Подчинение городского префекта. — Декрет о переходе всех прав величества к городу Риму. — Национальная программа Колы и несоответствие личности его столь высокой задаче. — Празднества 1 и 2 августа. — Возведение Колы в рыцари, — Эдикт от 1 августа. — Кола жалует права римского гражданства всем итальянцам. — Вызов имперских князей. — Теории о неприкосновенном величин Рима. — Празднование итальянского единения 2 августа. — Император Людовик и папа. — Избрание Карла IV. — Унижение его перед папой

Трибун подчинил себе всех непокорных магнатов; некоторые из дома Орсини вступили даже на службу к республике; не покорился один лишь префект города и Гаэтани. Иоанн де Вико, преемник своего отца по префектуре, бывшей в этом германском роде наследственной, сделался с 1338 г. через братоубийство тираном Витербо и владыкою в Тусции. Кола объявил его вне закона, лишил его префектуры, каковой титул, в силу парламентского постановления, присвоил самому себе и стал готовиться к войне. Иоанн де Вико полагался на свое могущество, на тайную поддержку ректора в Патримониуме и на ломбардские наемные войска. Трибун обратился за помощью к Флоренции; посол его Франческо Барончелли встретил там благожелательный прием. Кола жаловался папе на ректоров Патримониума и Кампании, оказывавших поддержку как префекту, так и Гаэтани, но вскоре уже получил возможность извещать о своих победах. Союзная помощь от Флоренции и Сиены прибыла слишком поздно, но Перуджия, Тоди, Нарни и корнетанцы под начальством синьора своего Манфреда де Вико усилили римскую милицию до 1000 рейтаров и до 6000 пехотинцев. Войском этим командовал в качестве генерал-капитана Николай Орсини от замка С.-Анджело. Это войско с конца июня осаждало замок Ветраллу и опустошало край Витербо. Префект пал духом, и трибун был искренне рад согласиться на его требования. По заключении 16 июля договора прибыл Иоанн де Вико в Рим, смиренно повергся перед Колой, присягнул законам республики и получил от нее префектуру как вассал; так эта знаменитая должность стала леном народа, была сперва жалуема императором, а затем папой. Зрелище могущественного тирана Тусции в публичном парламенте у ног его внушило Коле первое чувство королевского властительства; он как император воздал хвалу триумфально вступившему на Капитолий войску. Достигнутые успехи были велики, ибо распространили власть республики на всю римскую Тусцию. Влияние это дало себя чувствовать в эдикте, которым по обдуманному плану открыл трибун ряд смелых декретов, решив возвратить городу Риму прежние права величества.

Перед собранием народа приказал он 26 июля прочесть и утвердить закон, по которому отныне все юрисдикции и должности, все привилегии и власти, когда-либо розданные римским народом, отпадали к нему назад. Перед тем совету из римских юристов и судей, высланных в Рим по приглашению Колы итальянскими городами, предложен был на обсуждение вопрос, властна ли римская республика отобрать снова в свою пользу эти права, и совет этот единогласно отвечал утвердительно.

Трибун придал, таким образом, странному эдикту характер судоговорения итальянской нации через уполномоченных его правоведов. Ничто не могло быть радикальнее подобного постановления: ибо, по последствиям своим, направлено было оно не только против знати, но и против церкви и империи. Все истинные и поддельные привилегии Святого престола, начиная с дарения Константинова и вплоть до Генриха VII, равно как и все титулы и права императорской власти, объявлены были тем самым уничтоженными и недействительными, и один народ римский выставлен непрерывным первоисточником. Если бы эти римляне с высоты Капитолия посмотрели на свой, под мусором погребенный город, на нищенское, обитавшее в нем, население или на самих себя, то должны были — так должно полагать — разразиться при возвещении столь надменно-пышного декрета громким хохотом; но между ними не оказалось ни единого, кто бы с важной и торжественной миной не присутствовал при апробации в парламенте.

Не столько вследствие этого декрета, сколько под впечатлением покорности префекта некоторые римские замки тотчас сдались трибуну; но когда далекие Гаэта и Сора слали умилостивительные дары и добивались покровительства трибуна, то это являлось лишь действием престижа древнего и священного имени, наполняющего мир. Сновидение превратилось в действительную силу. Все местечки римского дукатства признали теперь себя вассалами римского народа; все общины Сабины обязались 1 сентября бить челом республике.

Приближалось 1 августа; прибыли уже из 25 городов блестящие посольства. Когда Кола приглашал итальянцев присылать таковые в Рим, то имел намерение собрать на Капитолии учредительный для всей Италии парламент. Идея была величественная, достойная первоклассного государственного деятеля и отнюдь не непрактична, ибо тогдашние обстоятельства являлись достаточно благоприятными для самостоятельной формации Италии: папа далеко, император далеко, империя почти уничтожена, Неаполь в анархии, римская знать раздавлена, гражданство во власти в большинстве республик; воодушевление свободой, ненависть к тиранам, самосознание итальянской нации и престиж Рима распространены на далекие районы. Со дней трибуна в течение полтысячи лет ни разу не нарождалось более для народов Италии столь благоприятной для национальной идеи исторической констелляции. К сожалению, она была лишь моментальна и несравненно более призрачна, чем реальна. Человек глубокой энергии и гения Кромвеля провел бы великий переворот, но гениальный актер сделать это оказался не в силах. Кола ди Риэнци был человек без истинной страсти, без глубокомыслия серьезной натуры и сверх того ни государственный деятель, ни полководец. Он витал в общих теориях, он умел привести их с логической последовательностью в величественную идейную систему, но немедленно становился непрактичен, растерян и слаб, как только приходил в столкновение с реальным миром. На вершине славы и блеска у него закружилась голова; тщеславие завладело слабым его рассудком, и не имеющая себе равных фантазия, какой позавидовали бы величайшие поэты, облекала перед его взором реальность предметов в волшебный ореол. Все мистические ожидания Италией своего мессии и видения монахов-фанатиков о царстве Святого Духа сосредоточил Кола на самом себе; он почитал себя, ординарного, столь внезапно ко власти призванного человека, вторым политическим Франциском, предназначенным восставить падающую империю, подобно тому как тот святой восставил падавшую церковь. Но сын народа из Ассизи, как и каждый античный народный трибун, отклонил бы сотоварищество тщеславного, погруженного в фантастическую роскошь демагога. Страх перед противоречиями, перед самими даже реальными действиями парализовывал его силу воли. Национальная его программа — воздвигнуть одну единую Италию с Римом во главе — была столь смела, что он испугался ее сам. Занимались тем же в Германии, в Италии в Авиньоне, но не обнимая всего значения этого вопроса. Представлялось ли выгодным для мира, для папы и императора, для итальянских республик и тиранов объединение всемирного города Рима с Италией? При папском дворе глубину этой проблемы едва ли лучше уясняли себе, чем в самой Италии, тем не менее тотчас же стали противоборствовать плану Колы. В городах поднялась муниципальная оппозиция. Незначительное число 25 республик, отправивших послов в Рим, указывает, насколько таковая была сильна. Флорентинцы затруднились посылкой в Рим уполномоченных из подозрения возможности умаления их автономии, и Коле пришлось успокаивать их заверениями, что это не входило в его замыслы.

Вместо исключительно национальной цели созвания итальянского парламента в Риме объявил он уже из страха и тщеславия, что первой целью оного было его собственное возведение в рыцарское достоинство и коронование его, как трибуна.

Первое августа было в древности днем празднования Feriae Augusti, а в Средние века, да и поныне народным праздником, в который показывались вериги Св. Петра. Оттого-то и избрал его трибун для своих собственных торжеств. Послы от городов, иностранные рыцари, супруга Колы возле своей матери с блистательной свитою знатных дам, с двумя юношами позади, несшими позолоченную уздечку, быть может, в виде эмблемы умеренности, великолепные рейтары Перуджио и Корнето, дважды бросавшие шелковые одежды свои в народ, сам трибун в золотом вышитой белой шелковой одежде, с папским викарием рядом с ним, с меченосцем впереди, с знаменосцем и богатой свитой позади, под звуки музыки дефилировали постепенно один за другим на фантастической этой арене в вечер кануна празднества в Латеране. Странное празднество рыцарства Колы при содействии клира римского и депутатов от городов Италии вносит в политическую историю города черту из рыцарских романов об Амадисе и Парсивале. Но проистекает все это из самой сущности Средних веков, когда не только при дворах, но и в республиках, среди самых диковинных церемоний, происходило возведение в рыцари, при обрядах стола, купели, боевого поля, щита и чести. Вечером вступил трибун со своей свитой в крещальную капеллу Латерана и смело погрузился там в античную ванну, где, согласно преданию, император Константин смыл с себя и свое язычество, и свою проказу. Здесь в благовонной воде омылся он от всех греховных пятен, во время чего викарий папы с размышляющим лицом взирал на оскверненную купель христианства. Ванна эта весьма вскоре вменена была Коле в одно из величайших его беззаконий; но этот остроумный рыцарь поставил вопрос, не приличествует ли та же самая ванна, разрешенная прокаженному язычнику Константину, тем наипаче христианину, очистившему от проказы тирании Рим; что святее ли каменная ванна храма, попираемого ногами христианина или же самого вкушаемого им Тела Господня? Рыцарь возлег после омовения на приготовленное в порфировой ротонде древнейшей этой крещальной капеллы ложе, одетый в белые одежды, и предался сну, хотя и был напутан зловещим подломлением своего одра. Наутро облекся он в парчу и занял юбилейную ложу в Латеране; здесь синдик народа и прочие магнаты опоясали его мечом, поясом и надели на него золотые шпоры, причем из церкви неслись торжественные звуки мессы. Отныне Кола стал именоваться кандидатом Святого Духа, рыцарем Николаем, строгим и милостивым освободителем города, ревнителем Италии, доброхотом земного шара, трибуном Августом.

Празднество, касавшееся до личной его персоны, соединил он с подготовленными им политическими актами. После краткого обращения к народу приказал он нотариусу Капитолия Эгидио Ангелерии прочесть с этой ложи декрет. Странный этот эдикт долженствовал, по понятиям его, с того самого места, с которого преподано было Бонифацием VIII юбилейное благословение миру, иметь воздействие римского благословения земному шару — изумительная фантазия гениального безумия, превращавшего тем папскую бенедикцию Urbi ei Orbi в карикатуру. Декрет гласил, что Кола, приняв омовение в ванне достославного императора Константина во славу Бога Отца, Сына и Святого Духа, князя-апостола и Св. Иоанна, в честь церкви и папы, на благо Рима, святой Италии и мира, движимый желанием излить дар Святого Духа на город и на Италию и подражать великодушию прежних императоров, объявляет следующее: народ римский оказывается, согласно объявленному уже судейскому постановлению, в полном еще обладании юрисдикции над земным шаром, как и в древности; все, произведенные в ущерб этого авторитета привилегии уже отменены; в силу дарованной ему диктатуры провозглашает он, чтобы не утаивать дар милости Духа Святого, город Рим столицей мира, основанием христианства; вместе с тем дарует свободу всем городам Италии и права римского гражданства; далее объявляет, что имперская монархия и избрание императора принадлежат городу римскому и итальянскому народу; согласно сему, вызывает всех прелатов, избранных императоров, курфюрстов, королей, герцогов, принцев, графов, маркграфов, народов и города, изъявлявших какие-либо притязания на вышереченное избрание, впредь до наступающего Троицына дня, явиться в святом Латеране перед ним и перед уполномоченным папы и римского народа с доказательством их прав; в противном случае он поступит против них по пути права и наития Святого Духа; наипаче же всех вызывает он Людовика, герцога Баварского, и Карла, короля Богемского, как избранных герцогов австрийского и саксонского, маркграфа Бранденбургского, архиепископов майнцкого, трирского и кельнского. Римляне, привыкшие ко всяким зрелищам из всемирной истории, преподносившимся им императорами, папами и магистратами, притупевшие для различения высокого от смешного, кичащиеся необъятной гордостью своих предков, проникнутые догматом вечного всесветного владычества Рима, не находили ничего смешного ни в этом эдикте, ни в фигуре больного трибуна, махавшего, как император, на три стороны в воздухе и возглашавшего: «Это принадлежит мне!» Напротив, они неистовым ревом выражали ему свое одобрение. Бессмысленная эта прокламация явилась последним следствием притязаний города на императорскую власть, выставленных им некогда первому Гогенштауфену Конраду. Воспоминания были злым фатумом римлян. Мысль о прежней всемирной монархии, поддерживаемая сочинениями и монументами прошедшего, и исполинский призрак античной империи, парившей над Римом, внуками почитаемы были за объекты действительности, и можно сказать, что история города в Средние века зачастую была ничем иным, как одной нескончаемой надгробной речью о величии античного Рима. Ошибки и теории Данте и Петрарки объясняют или умаляют безумные мечтания римского трибуна, ибо они воспевали римлян, как Богом предызбранный народ политической монархии, подобно тому, как евреи были предызбранным народом религиозного монотеизма; и римляне, как и евреи, признавали исторический этот процесс не закончившимся, но вечно и непрерывно продолжающимся. Требовался еще долгий процесс исторической работы для осиления догм прошлого родом людским, и вплоть до самого позднейшего времени время от времени неоднократно снова погружался он в мистическую купальную ванну Константина.

Викарий папы был поражен. Прослушав эдикт, стоял озадаченный епископ, по выражению наивного биографа Колы, как деревянный столб. Он приказал, однако, от имени папы выставить протест, но грохот литавр заглушил голос протестовавшего нотариуса.

Дневные торжества закончились роскошным банкетом в Латеране, где епископ Раймунд, пируя возле того самого трибуна, против безрассудства которого только что протестовал, осквернил тем мраморный стол папы. Чужеземные посланники, магнаты и граждане, матроны римские пировали за другими столами, а народ ликовал перед Латераном, где из ноздрей бронзового коня Марка Аврелия изливались вино и вода. Народные зрелища и турниры украсили этот и следующий день, и Рим с давних времен не переживал подобного празднества. Послы привезли драгоценные дары трибуну, даже бароны и граждане римские поднесли ему подарки, не показывались лишь одни Колонны; против Гаэтани объявлена была опала, а Петруччио Франджипане из Чивиты-Лавинии отвезен был в темницу.

2 августа праздновал Кола день единения Италии или побратание городов на Капитолии. Послам их роздал он большие и малые знамена с эмблемами и надел им, в знак обручения с Римом, золотые кольца на палец. Флорентинцы, которых он хотел отличить хоругвью Италии с изображением Рима посреди Италии и Fides, отказались от принятия ее из опасения, чтобы таковую не сочли за ленное знамя. Равно депутаты прочих городов приняли символы лишь под условием сохранения прав своих республик. Пиза вовсе не прислала никаких послов. И вот пустились гонцы в свет, к папе и к королям извещать их о великих событиях, вручать вызов германским князьям, увещевать к примирению властителей Франции и Англии, которых ожесточенная вражда глубоко занимала в то время христианство, и, вообще, возвещать всем странам о решимости пресветлого трибуна римского заново и мирно устроить мир. Такой странный оборот приняло неудавшееся созвание первого итальянского национального парламента в Риме. Практического не было достигнуто и создано ничего; политическая идея о высшей национальной компетенции уничтожена была фантастическим сопоставлением с понятием всемирной монархии и выразилась в одних лишь символических и театральных сценах. Но Кола ди Риэнци наделал уже более чем достаточно для вызова папства и должен был опасаться теперь последствий этого. Он бросил вызов и имперской власти, но противоборство последней не представлялось для него страшным. Дерзкий вызов, брошенный императору, явился лишь последствием унижения короны Карла Великого, которую, сперва приняв от суверенного римского народа, Людовик Баварский из боязни папы не осмелился потом носить. На самом деле, появление демократического этого императора в Риме составило как бы прелюдию к бессмысленным эдиктам народного трибуна. Напуганный повторением Климентом VI процессов Иоанна XXII, предлагал Людовик, невзирая на рензейские резолюции, смиренную покорность и этому папе. Примирение не состоялось, и папе удалось выставить лжекороля в Германии, где различные правонарушения и насилия отвратили сердца имперских князей от Баварца. Это был Карл Моравский, сын богемского короля Иоанна и внук Генриха VII. Уже ранее своего избрания, 22 апреля 1346 г., выказал он себя в Авиньоне вполне покорной креатурой папы, не извлекши выгод из декларации о независимости империи, не поддержанной в предчаянии императорской короны голосом Богемии. 11 июля 1346 г. в Рензе был он избран своей партией, с двоюродным дедом его Балдуином Трирским во главе, на радость его отца, того неутомимого короля богемского, который и при слепоте остался героем и нашел смерть 20 января 1347 г. в битве при Креси. Того же 25 ноября 1346 г. коронован был Карл в Бонне и вскоре за тем признан папой, перед которым 27 апреля 1347 г. возобновил авиньонские обеты. Глубочайшее обесславление имперского авторитета до степени пустого титула путем обязательств ее главы прежде вступления его в Италию снискивать апробацию персоны его папой, в Риме появляться для коронования всего на один день, затем, как бы изгнаннику, покидать город и никогда не ступать более ни на какую территорию церкви возбудило презрение всех благородно мыслящих еще людей; им-то и объясняются отчасти безумно смелые выходки Колы, имеющие вид сатиры на столь низко павшую империю. Поистине кандидат Св. Духа выказал мужество большее, нежели кандидат на императорскую корону, ибо не побоялся, при столь жалостном падении империи провозгласить о возвращении суверенитетных ее прав обратно к их первоисточнику — к римскому и итальянскому народу.

3. Король Венгерский и Иоанна Неаполитанская апеллируют к суду Колы. — Коронование трибуна 15 августа. — Коронационные эдикты. — Изъявление покорности Гаэтани. — Кола ввергает в темницу глав Колонн и Орсини, осуждает и милует их. — Папа принимает против него меры. — План Колы национально-итальянского цезаризма. — Папа начинает процесс. — Бертран де Дё, кардинал-легат. — Трибун шлет оправдание свое к папе

Еще на несколько мгновений продолжалась вера Италии в миссию народного трибуна; его самого утвердили в его собственных мечтаниях чествование Ареццо и торжественные посольства от великих монархов, бывшие вскоре после августовских празднеств. Королева Иоанна, сообщница в убийстве своего супруга, с бесстыдной поспешностью вышедшая замуж за любовника своего Людовика Тарентского, трепетала перед местью короля венгерского, войско которого стояло уже в Аквиле: она поручала себя милости трибуна и унизилась даже до заискивания благоволения жены трибуна, которой делала подарки. Столь высоко стоял престол Колы в свете, что обе партии домогались третейского его суда; ибо и Людовик Венгерский призывал его помочь отомстить за умерщвление короля Андрея и предлагал ему союз.

Посольство от князя тарентского, предводимое архиепископом, просило его дружбы; в письмах называл его герцог де Дураццо вернейшим своим другом. Кола мог себя поздравить по поводу всего этого, ибо без разразившейся над Неаполем анархии никогда не достиг бы занимаемого им теперь положения в Риме. Трибун величественно принимал всех этих посланцев, но от открытого высказывания в пользу короля венгерского удерживало его еще стеснение перед папой, протежировавшим Иоанне. По уверениям его биографа, многократно засылал к нему гонцов и Людовик Баварский, заискивая посредничества его у папы, и ничто не препятствует нам давать этому веру. Столь великие почести, расточаемые римскому плебею, не заслужившему восхищения света ни военными подвигами, ни гениальными деяниями, доказывают непреодолимый престиж имени Рима, силу некоторых идей того времени и бесконечную расслабленность, в которой цепенели в XVI веке народы и государства. Не рассудительность, а страх один удерживал Колу от провозглашения самого себя императором римским; в тиши он составил этот план, но момент для этого, казалось ему, еще не наступил. В изобретательности своей фантазии напал он на идею короноваться шестью коронами, ибо, по его мнению, и предшественники его, древние народные трибуны, короновались так в Риме. В воображении его проносились образы всевозможных аллегорических венцов, и он, наверно, читал в Мирабилиях римских отдел, трактующий о многообразных коронах древних цезарей. Нет ничего более странного, как это смешение античного с формами средневекового христианства, вообще замечаемое повсюду в Риме и нашедшее поистине характерную фигуру в этом трибуне Августе и кандидате Святого Духа. И хотя этот Кола ди Риэнци, стоящий среди святой церкви и при торжественных звуках мессы, увенчиваемый почетнейшим духовенством то этим, то тем венком из цветов, — кажется нам безумным, тем не менее страшный этот обряд серьезно, как некий религиозный акт, совершаем был первыми иерархами Рима и в присутствии при этом серьезных зрителей, послов республик и римлян. Все эти люди и тысячи других выдающихся личностей того времени явно были очарованы магической властью идеи и личности. Коронация Колы явилась фантастической сатирой, в которой пресеклась империя Карла Великого. Мир, в котором в подобных образах проявлялось политическое бытие, назрел для гибели или же мог быть спасен лишь путем великой духовной реформации. Некоторые из венков, предназначенных Колой для своего коронования, преднамеренно приказал он сплести из кустов, росших на маститой триумфальной арке Константина. Приор Латерана подал ему первую корону из дубовых листьев и сказал: «Возьми дубовый сей венок, поелику ты освободил от смерти граждан». Приор Св. Петра дал ему корону из плюща и сказал: «Возьми плющ, понеже ты любишь религию». Миртовую корону подал декан Св. Павла со словами: «Прими мирту, понеже ты уважал службу и науку и презирал скупость». С подобным же изречением возложил на него достопочтенный аббат Св. Лоренцо корону из лавра. Пятую корону, из оливковых ветвей, подал приор S.-Maria Maggiore и сказал: «Сын смирения, прими оливковый венец, понеже ты кротостью преодолел гордыню». Никогда более неверные слова не были сказаны никакому сильному мира или глупцу. Шестая корона была серебряная; ее и скипетр поднес приор Св. Духа со словами: «Светлейший трибун, получи дары Святого Духа вместе с короной и скипетром и прими также и духовную корону». Наконец, Гоффредо Скотти, синдик народа, подал ему в руку державу и сказал: «Пресветлый трибун, прими и блюди правосудие, даруй мир и свободу», вслед за чем его облобызал. Викарий кардинала остийского с торжествующим лицом стоял при этой церемонии (от которой благоразумно уклонился епископ Раймунд) как ее устроитель, причем нищим одетый монах, гений иронии, снова снял с трибуна короны и не осмелился коснуться лишь до серебряной, ибо архиепископ неаполитанский держал ее над головой венчанного. Кола припомнил о существовавшем в древности обычае — насмешками и шутками напоминать триумфаторам о суетности всякого земного величия. Мы улыбаемся над безумием Колы, но романтический характер его времени, сделавшийся нам чуждым, объясняет, а поэтическая гениальность фантазии смягчает его. Из числа всех эквилибристов истории этот трибун был самым даровитым и симпатичнейшим; да и среди иных церемоний не найдутся ли столь же малосодержательные, как невинные цветочные венки римского трибуна? Тщеславие лишило Колу рассудка; он казался себе теперь великим, как античный герой; он не стеснялся уподоблять себя Христу в силу того, что, подобно Тому, на 33-м г. совершил свои подвиги и освободил Рим от тиранов. Один праведный монах, услышав святотатственное хвастовство человека, которого до того сам чтил, как посланника неба, скорбно посмотрел на него из-за угла церкви и горько заплакал.

Трибун, подобно издаваемым императорами коронационным эдиктам, возвестил о новых законах коронационному своему парламенту; он утвердил права римского гражданства за всей Италией; он воспретил императорам и князьям вооруженный доступ в страну без дозволения папы и римского народа и отменил употребление ненавистных названий партий гвельфов и гибеллинов. Эдикты эти могли быть безупречны, но каким способом в состоянии был Кола сделать их действительными? Если бы он вместо искусства оратора и актера обладал талантами простого полководца, то превратил бы минутный престиж своего правления в действительное могущество. Теперь же приходилось ему назначать военачальниками испытанных в военной профессии аристократов, не смея, однако, им доверяться. Гаэтани, Иоанн и брат его Николай, граф де Фунди, обвиненный и объявленный трибуном вне закона, как тройной убийца отца, брата и супруги, упорствовали еще и должны были быть сломлены. Войну с ними Кола удачно поручил Иоанну Колонне. Гаэтани покорились и принесли в начале сентября вассальную присягу с тем, чтобы опять вскоре ее нарушить.

Трибун знал, что аристократия составила против него заговор и работала над низвержением его и при дворе папы. Он пришел вследствие этого к мысли одним ударом овладеть знатнейшими, и они нечаянно попали в те же силки, какие были уже поставлены им самим или предкам их Дон Арриго Кастильским и Генрихом VII. Приглашенные 14 сентября на банкет в Капитолии, явились знатнейшие синьоры. Встав из-за стола, за которым Стефан Колонна делал саркастические замечания насчет великолепной одежды трибуна, эти гости, пять Орсини и двое Колонн, заключены были в оковы и отведены в темницу. Маститый герой Стефан, пораженный и гневный, ходил ночью взад и вперед по запертой зале, стучался у дверей и предлагал большие суммы страже, но тщетно. Наутро вошли арачельские монахи готовить узников к смерти. Все они трепетали и принесли покаяние, один лишь Стефан отказывался верить в смерть свою от руки плебея. Колокол бедных грешников гудел; служители правосудия повели аристократов в обитую красным и белым сукном залу. Волнующийся народ ожидал казни знатнейших аристократов города. Но благоразумные граждане удержали Колу от крайностей. Сам он пощадил имя, положение и друзей благородных своих противников; он страшился столько же, может статься, собственных своих жертв, сколько они его. Мечтатель, от мановения руки которого зависели жизнь и смерть Колонн и Орсини, с загадочной усмешкой взошел на кафедру, произнес речь на текст: «Отпусти нам прегрешения наши» и объявил собравшемуся народу, что милует раскаивающихся баронов. Они присягнули законам республики. Впадая из одной крайности в другую, трибун боязливо осыпал их теперь отличиями, назначал консулами и патрициями, подарил каждому хоругвь с вытканными колосьями и великолепную одежду, пригласил их на трапезу примирения и устроил с ними публичный объезд верхом. 17 сентября причащался он с теми же магнатами у алтаря Арачели. Они разъехались по своим палаткам или замкам, убитые смертельным страхом и срамом и дрожа от желания отомстить плебею, проделавшему с ними столь ужасную игру. Благоразумные в Риме были недовольны. Говорили, что трибун зажег пожар, который не в силах более потушить.

Вероломное деяние произвело повсюду сенсацию. Давно разгневанный папа был жестоко поражен; могущество Колы казалось ему в далеком Авиньоне страшнее, чем было на деле; он просил его даже об освобождении или помиловании аристократов. Иные осуждали слабость трибуна. В самом деле Кола ди Риэнци доказал ею, что по самой природе не был предназначен играть роль тирана среди тиранов. Эццелин де Романо, Галеаццо, Висконти, Каструччио Каструкане, мельчайший, быть может, из городских тиранов, с презрением отвернулись бы от человека, заманившего в силок своих врагов не для того, чтобы их убить, но чтобы лишь опозорить. Сам Петрарка, упоенный идеями свободы, как якобинец французской революции, почтил бы отрубленные головы Колонн элегией, тираноубийцу же Колу — восторженным гимном; еще в 1352 г. не постигал он ошибки последнего — отпускать заключенных аристократов вооруженными вместо того, чтобы избавиться от них. Трибун не запятнал себя бесполезным пролитием крови, но, как актер, сыграл Мария и в глазах одних заслужил себе ненависть, в глазах других — презрение. Над ним сдвигались все более грозные тучи. Еще ранее, чем весть об этом эпизоде достигла Авиньона, папа решил выступить против Колы. Титул трибуна, рыцарское крещение, приглашение городов на торжество коронования, взимаемая с папских местечек дань, далее — все пущенные в действие идеи единства и братства Италии и величества римского народа вывели из себя Климента VI. Он предписал кардиналу Бертрану, легату для Сицилии, уже 21 августа отправиться, буде то возможно, в Рим. Враждебное настроение в Авиньоне явно обнаружилось также и в надругании над одним из гонцов Колы; на него напали на берегах Дюрансы, разломали его жезл, разорвали его грамоты, поранили его самого и запретили ему въезд в этот город. Совершилось это в конце августа, по поводу чего Петрарка в письме к трибуну изливал свой гнев на такое посрамление народного права. Когда папа узнал о событиях 15 августа и получил письмо Колы, в котором тот ему сообщал, что почти все города Сабины и Патримониума, ожесточенные несправедливым угнетением со стороны ректоров церкви, вручили ему 1 сентября синьорию, то повелел 19-го вице-ректору Патримониума оказать противодействие притязаниям Колы, охранить города от оккупации и потребовать помощи от ректоров Кампаньи и Сполето. Действия Колы были такого рода, что в глазах папы он должен был оказаться опаснейшим из всех революционеров. Что он не выступил против него ранее имело свои основания во всеобщем встреченном трибуном восторге, в страхе перед охватившим народ римский энтузиазмом и отчасти в отдаленности Авиньона от Рима. Осуществление замыслов трибуна не только разрушило бы Dominium Temporale, но вообще опрокинуло бы все легальные отношения церкви и империи. Он не опирался ни на какую партию; он не был ни гвельф, ни гибеллин; наоборот, он апеллировал к итальянской нации. Он действовал по политике германского императора; он требовал, чтобы папа резиденциею своей имел Рим, и вместе с тем прокламировал Рим столицей единой Италии, которой должны были принести в жертву муниципальный свой дух прочие все республики, «исконные чада» города. Он выставил основной тезис, что Рим и церковь составляют единое целое, подобно тому как, по его понятию, составляли одно империя и Рим. Этим он проводил мысль, что город этот есть источник и центр универсальной монархии и обеих ее властей, и открыто протестовал против Авиньона и тезиса, будто церковь находится там, где пребывает папа. Несомненно, что в случае достижения им действительного могущества он, по прецеденту Людовика Баварского, вернул бы римскому народу и избрание папы. Впервые голос Рима испугал папу в крепких стенах дворца его в Авиньоне; теперь постиг он, что на Тибре шло дело о чем-то другом, чем о низвержении аристократов и о демократизации городского управления; он мог уразуметь, что контроверсия заброшенного Рима с Авиньоном обращалась в вопрос национального антагонизма, что изгнание пап являлось вызовом национальному духу итальянцев и порождало движение, грозившее церкви схизмой, а папству — утратой исторического его положения в Италии.

В фантастических грезах Колы лежала твердая последовательность, а в безумствованиях его — логический метод. Как и натурально для его времени, искал он правовых основ для национальной метаморфозы Италии в догме о несокрушимом суверенитете римских сената и народа. Провозгласив его декретом своим от 1 августа и осуществив единство Италии путем объявления всех итальянцев свободными римскими гражданами, решил он призвать всю страну к восстановлению ее в форме национально-римской империи. По плану его все итальянцы должны были пользоваться правом избрания своего императора путем плебисцита и применять оное через 24 назначенных ими избирателей в Риме. Имевший быть избран, после Троицы 1348 г. новый император должен был быть итальянским патриотом; таким путем, через посредство латинского цезаря, долженствовало быть восстановлено прежнее единство нации, Италия — исцелиться от своей раздробленности и навсегда освободиться от позорного владычества «недостойных чужеземцев». Взгляд этот, правда, немногим отличался и от гвельфского, ибо и они утверждали, что избрание императора принадлежит народу римскому, а через него — всем итальянским общинам, сопричастным к правам римского гражданства и к римской свободе, и что к германским курфюрстам перешло оно, именем римского народа, лишь через посредство церкви. 19 сентября назначил Кола двух докторов прав, римского рыцаря Павла Ваяни и кремонца Бернарда де Поссолис, послами и отправил с полномочиями к городам и синьорам Италии склонять в пользу этого замечательного плана. Гениальный трибун рассчитывал достигнуть высокой цели, впервые смело и ясно начертанной им перед глазами своей нации, не предугадывая того, что путь к ней ведет через пятисотлетний лабиринт грехов и страданий. Он хотел начертать новые союзные статьи свободной и единой Италии на медных таблицах и, согласно старым обычаям, выставить на Капитолии, именуемом им метко «священным латинским дворцом». Нет сомнения, что под доброхотом итальянского отечества, на которого должен был пасть выбор в императоры, разумел он самого себя и мечтал уже о перемене титула трибуна Августа на императора Августа.

Гонцы его разъезжали по Италии; великий вопрос обсуждался по городам, великая идея преднесена была незрелой еще нации. Неоспоримо остается неувядаемой славой Колы, что он сумел провести эту национальную идею в злополучное свое время; но что решить трудно, это то, более ли тяжкий укор ложится на итальянцев за то, что они даже в ту пору, когда папство находилось в изгнании, империя в приниженности, оказались неспособными создать политическую нацию, или же то, что национальная эта идея преподнесена им была человеком, через нее же лишившимся ума.

Тем временем папа решил принять меры против дерзкого плебея. Французские кардиналы боялись возвращения Святого престола в Рим, когда этот город станет свободным и более могущественным; каждый прелат содрогался перед идеей единства Италии или восстановления итальянского цезаризма, угрожавшей опасностью независимости папства. Все кардиналы, особенно родственники Орсини и Колонн, при авиньонском дворе требовали процесса против Колы ди Риэнци, совершенно уже вытеснившего своего коллегу, папского викария Раймунда. Уже 7 октября дал папа легату Бертрану де Дё, находившемуся в то время в Неаполе, полномочие сменить Колу и назначить новых сенаторов. 12 октября послал он подробную инструкцию кардиналу, в которой исчислял все проступки Колы и повелевал оставить его при должности, если он ограничится управлением города и даст обет в повиновении церкви; в противном случае его сместить и, буде возможно, вчинить против него процесс в ереси. Римлянам должен был он дать срок для отречения от Колы под страхом интердикта; он должен был раздавать между ними деньги и пшеницу, не давая им их слишком много. Юбилейную буллу он должен был задержать, в случае же покорности римлян она могла быть немедленно отправлена. Сабинянам должен был он объявить повеление не повиноваться Коле и прервать всякое сношение с Римом. Ввиду мнения некоторых о состоянии уже Колы под отлучением, должен был кардинал составить с адресованного на имя Колы письма дубликаты так, чтобы в одном обращение было делаемо к Коле, как к отлученному, в другом еще как к сочлену церкви; смотря по обстоятельствам, кардинал мог передать то или другое письмо. Послание это изобличало глубокую тревогу папы, боязнь его перед могуществом трибуна или римлян, его мягкость и осторожность. Свыше 70 аристократов римских получили письма, приглашавшие их во всем повиноваться уполномоченному легату. Услышав о враждебном настроении в Авиньоне, Кола написал Клименту VI, исчислял все свои заслуги, оправдывал свои действия и жаловался по поводу намерений папы награждать добрые его заслуги уголовными процессами, тогда как достаточно было бы одного гонца, чтобы побудить его к сложению своей должности, буде сие потребовалось бы. Враги его собирались между тем со всех сторон, и трибуну предстояло теперь мужественно встретить их нападения.

4. Аристократы начинают войну. — Кола осаждает Марине. — Свидание его с кардиналом-легатом в Риме. — Аристократия решает повести экспедицию на Рим из Палестрины. — Кровавое поражение баронов 20 ноября. — Трагическая гибель дома Колонна. — Триумфы трибуна. — Изменение характера Колы. — Слабость и бесхарактерность его. — Он изъявляет покорность кардиналу. — Восстание в Риме и удаление Колы с Капитолия

Первыми взялись за оружие жаждавшие мести бароны. Попирая присягу, окопались оба Орсини шанцами в Марино и обратили этот крепкий замок в сборный пункт реакции. Трибун объявил их вне закона; он повелел намалевать Ринальдо и Иордана, как изменников, на Капитолии, головами вниз. Они отвечали набегами до самых ворот Рима, переправились через Тибр, заняли Непи, жгли городскую территорию. Тогда в октябре трибун с 20 000 пехоты и 800 конницы выступил на Марино. Весь округ этого местечка подвергся жестокому опустошению; половина Рима перенеслась туда и грабила; готовились к штурму. В это самое время случилось, что уполномоченный легат Бертран де Дё прибыл в Рим и именем папы потребовал явки к нему Колы. Трибун утопил двух рыцарей — собак, как окрестил Ринальдо и Иордана, в ручье Марино, снял осаду и отправился в Рим. Немедля приказал он снести палаццо Орсини у С.-Цельзо и поехал со своим рейтарством в Ватикан. Ничего не может быть забавнее посещения трибуном кардинала. С головы до ног закованный в латы, но вместе с тем облеченный в шитый жемчугом и золотом далматик, обыкновенно носимый при коронации императорами и надетый им теперь в сакристии поверх лат, всходил он, кидая свирепые взоры, по лестнице дворца с серебряной короной трибуна на голове, со стальным скипетром в руке; вокруг него раздавался оглушительный звон труб. «Ты за мною посылал, — сказал он кардиналу, — чем могу служить?» Изумившийся легат отвечал: «Имею некоторые препоручения от государя нашего папы». — «В чем заключаются эти препоручения?» — воскликнул, повысив голос трибун. Легат взглянул на него и замолчал. Трибун поворотил к нему презрительно спину, вышел в императорском своем далматике с загадочной усмешкой из дворца, вскочил на коня и снова двинулся в Марино. Кардинал остался в Риме, не зная, каким путем выполнить повеления папы. Ввиду оглашения секретного его соглашения с Орсини и Колонна, бежал он вскоре затем в Монтефиасконе, где находилась резиденция ректора Патримониума.

Для войны против Марино Кола поставил на ноги всех союзников и потребовал помощи из Флоренции. К своему несчастью, он не мог взять замок, и это дало Колоннам мужество осуществить давно условленный маневр на Рим, тем более что народ истощен был нуждой, военными тягостями и потерями, и многие кавалеротти, не получая жалованья и недовольные Колой, вели уже тайные переговоры с аристократами. Маститый Стефан, рыцарственные его сыновья и внуки, родственники его и друзья собрались все в замке Палестрины и собрали здесь 4000 пехоты и 600 рейтаров, в чем ревностно содействовал им кардинал-легат из Монтефиасконе. Против этих страшных противников стал в лихорадочном возбуждении снаряжаться Кола. Согласно с союзным договорам, Людовик Венгерский прислал ему 300 рейтаров; префект прислал хлеба и прибыл сам с сыном Франческо, с 15 мелкими синьорами Тосканы и 100 рейтарами в город.

Подозрительный трибун повторил вероломную свою игру: он приказал отвести префекта и его свиту с пиршества в темницу. Лошадей и оружие роздал он римлянам, вероломство свое извинил перед парламентом изменническими замыслами пленных. Его волновали боязнь и нетерпение, он более не ел и лишился сна. Он имел или измышлял гениальные видения. Св. Мартин сын одного трибуна, являлся ему во сне, обещая помощь; дух Бонифация VIII сказал ему, что хочет отомстить смертельным врагам своим, Колоннам. Больной трибун приказал бить в набат; весь в латах, явился в Народное собрание и поведал публично о своих видениях. Враги, так говорил он, стоят станом уже в четырех милях от города, у места, называемого Монумент. Это есть небесное знамение; в Монументе этом мы их погребем.

Было утро 20 ноября; собрались боевые дружины; Кола ранжировал 1000 рейтаров и многочисленную пехоту тремя колоннами под предводительством начальников из аристократии, ибо Кола Орсини де С.-Анджело, Иордан де Монте-Джордано, Анджело Малабранка, Маттео, сын графа Бертольда, и многие другие бароны по фамильным раздорам или по другим причинам состояли еще на службе республики. Паролем был клич: «Santo Spirito Cavalieri». На рассвете ударили на ворота С.-Лоренца, на которые направлено было нападение врагов.

В ночь с 19 на 20 ноября двинулись бароны с Монумента и произвели наступление до монастыря Св. Лаврентия. Дождь лил потоками, и воздух был холодный. Стефан-младший, ген фал-капитан войска, держал там военный совет; при нем находились сын его Иоанн, Петр, сын Агапита, синьор Генаццано, Иордан Орсини де Марино, Счиаретта, сын знаменитого Счиарры, Кола ди Буччио, Петруччио Франджипане, двое Гаэтани, графы Фунди. Ясно слышен был набатный звон колоколов в городе; не были совершенно согласны относительно того, что было делать. Экс-сенатор Петр Колонна, бывший духовный, не изведанный в ратном деле, почувствовал страх; ночное сновидение, в котором жена его предстала перед ним во вдовьих одеждах, омрачило его. Он советовал поворотить на Палестрину, прочие Колонны не соглашались. Ввиду того что некоторые кавалеротти обещали отпереть ворота в Риме, Стефан в сопровождении всего одного оруженосца поехал туда. Он стал убеждать стражу впустить его. «Я, — так говорил он, — гражданин римский и друг республики; я хочу вернуться в мой дом». Ночью происходила смена стражи; в доказательство того, что не отопрут изнутри лишь отпиравшиеся ворота, сторожевой капитан выбросил ключи на улицу. Когда бароны убедились, что были обмануты, то решили ничего не предпринимать, но с трубными звуками произвести наступление до ворот, а затем предпринять почетное отступление в Палестрину. Так сделали два отряда. Но вот в то самое время, когда третья дружина, в которой находились знаменитейшие рыцари, намеревалась проделать то же самое, увидали восемь авангардных баронов, что ворота отворились. Римляне только что подошли и выбили их изнутри для произведения вылазки. Иоанн Колонна, внук Стефана, 20-летний цветущий юноша, подумал, что ворота отперли заговорщики, и с безумно-смелой юношеской отвагой вломился вовнутрь в сопровождении всего лишь одного немецкого рыцаря. Римское рейтарство при виде юного сего героя постыдно бежало, но когда увидели, что никто за ним не следовал, то обратились против него. Несчастный спешил теперь добраться до ворот, но обрушился с лошадью в какое-то углубление.

Между тем Стефан искал своего сына снаружи; не найдя его и предугадывая, где он остался, он въехал в полуотпертые ворота. Солнце взошло; благородный юноша лежал обнаженный, обезображенный, в кровавой луже, окруженный разъяренной убившей его чернью. Безмолвно повернул отец назад; волнуемый горестью и любовью, возвратился он снова; в него попал брошенный камень; раненый конь сбросил его, моментально убили и его. Так лежали отец и сын, гордость всего их дома и прекраснейшая слава всего римского рыцарства, оба мертвые, разделяемые друг с другом одной лишь городской стеной. Гибель их повергла баронов в ярость; они ринулись к воротам, из которых произвели также вылазку одинаково распаленные римляне. Хоругвь трибуна пала; сам он воскликнул вне себя от страха: «Боже, неужели Ты меня покинул?!» Но римляне победили, аристократы бежали. Петр Колонна, очень тучный синьор, свалился с лошади и укрылся в винограднике у ворот; тщетно молил он о даровании ему жизни; экс-сенатора убили, как и двоюродного брата его Петра, барона де Бельведере. Аристократы побросали оружие и рассеялись в паническом страхе. Смертельно раненный Иордан Орсини добрался вместе с одним из графов Фунди до замка Марино, другие спаслись в Палестрине. Обнаженные тела более 80 великих и знаменитых синьоров, некогда грозных мучителей народа, оставались до полудня жертвой лютых глумлений черни. Это был черный день Фабиев в истории средневековой городской аристократии; она никогда более не оправилась; власть великих родов, столь долго управлявших республикой, сломлена была 20 ноября 1347 г. навсегда. Трибун в смертельном страхе трепетал при виде первого сверкания оружия, теперь же увенчал голову листвой олив, приказал трубить трубам и с триумфом повел дружины на Капитолий, где пленные ввергнуты были в темницу. Он вышел здесь к собравшемуся народу, отер неокровавленный свой меч об одежды, вложил его в ножны и сказал: «Ты усек ухо от главы, чего не в силах были сделать ни император, ни папа». Он написал фантастические известия о победе, и гонцы с оливковыми ветвями в руках понесли их по городам Италии. Весь Рим стонал от воплей, горя и дикой радости. Вечером отнесли трех убитых Колонн; Стефана, Иоанна и Петра, в фамильную капеллу в Арачели. Благородные вдовы этих павших с криками прорвались в церковь в сопутствии плакальщиц в разорванных одеждах и с растрепанными волосами, желая прильнуть к возлюбленным покойникам. Безумный трибун приказал их прогнать. «Коль эти проклятых три трупа, — так воскликнул он, — будут мне еще далее досаждать, то я прикажу кинуть их в яму повешенных, где их место, как изменников». Ночью снесли их в Св. Сильвестро in Capite; ибо там дом Колонна основал для своих дочерей женский монастырь, и монахини погребли мертвых без жалобных воплей.

Судьба маститого Стефана была глубоко трагической, а стойкость его — достойной римлянина. Когда вестник несчастья прибыл в замок Палестрину и сообщил ему о смерти его первенца, его дивного внука и всех племянников, то он, немой и безмолвный, вперил взор в землю, затем спокойно сказал, как гордый аристократ: «Да свершается воля Господня; поистине умереть лучше, чем терпеть иго мужика». Воспеваемые Петраркой дифирамбы этому римлянину — фениксу из пепла древних героев — не были вполне преувеличены. За четыре года перед тем посетил он его в Риме и начертал портрет его: «Великий Боже! Какое величие в этом старце! Какие голос, чело и лик, какой характер, сила ума и крепость тела в таком возрасте. Казалось мне, что зрю перед собой Юлия Цезаря или Сципиона Африканского, с той лишь разницей, что он гораздо старше; и несмотря на то, в течение семи лет что я видел его в Риме во второй раз, или двенадцати с тех пор, как увидел его в Авиньоне в первый раз, едва ли он сколько-либо изменился». Благородный старец предсказал Петрарке судьбу свою; он пережил своих детей, ибо и кардинал Иоанн умер через год после дня несчастья. Случайно покинул Петрарка Авиньон для возвращения в Италию в то самое 20 ноября, в которое обрели свою гибель его друзья и благодетели. Весть о том выслушал он с сокрушением и пролил слезы, но доказал, как и ранее высказывал, что Рим и Италия были для него дороже любимой им более всего на свете фамилии Колонн. Трибуна упрекать мог он теперь в том же, в чем Магарбал упрекал Аннибала. Вместо того чтобы вслед за победой быстро появиться перед Марино и Палестриной, Кола устраивал великолепные зрелища и триумфальные кортежи. Сына своего Лоренцо повел он наследующий после схватки день к вратам его имени и к месту, на котором пал рыцарственный Колонна; здесь, в кровавой луже, окрестил его в рыцаря Лаврентия от победы, вслед за тем капитаны рейтарства должны были совершить над ним рыцарский удар. Зверский этот поступок вселил к нему презрение. Рыцари отказались отныне ему служить; знатные покинули его дотоле блистательный двор; он окружил себя отверженными людьми. Этот выходец из народа, неспособный сносить счастье, превратился в распутного тирана. Молва о перемене характера освободителя Рима разнеслась еще ранее 20 ноября. Петрарка писал ему соболезнующие письма из Генуи и оплакивал гибель его гения. Вера его в прочность свободы еще даже в сентябре не была поколеблена. Услышав тогда об осаде венграми Сульмоны, писал он вне себя от волнения к Барбату, оплакивал нашествие этих варваров на родной город Овидия, полагал, однако, свою надежду на римский народ и на великодушного трибуна, которого покровительству хотел поручить друга. В ноябре пришлось ему проливать лишь слезы разочарования о жребии изувеченной Италии и снова падающего Рима, теперь же он уже начинал стыдиться собственного лирического эмфаза.

Кола вымогал деньги и расточал их. Он повысил соляной налог для уплаты жалованья войску; народ роптал; он не дерзал более его созывать. Победа над Колоннами была апогеем его фортуны, но не могущества. Тогда же после опьянения впал он в беспредельную слабость. Орсини снова дефилировали перед Римом и производили недостаток в городе. Во главе аристократов стали теперь Лука Савелли и Счиаретта Колонна в союзе с кардиналом, призывавшим из Монтефиасконе на помощь города Умбрии и Тосканы.

Когда легат стал грозить опалой, отлучением и процессом за ересь, трибун потерял мужество. Он снова принял папского викария в сотоварищи по должности и объявил о покорности папе. Ввиду того что одним из наиболее тяжких обвинении против него было примкнутие к нему Сабины, написал он 2 декабря к тамошним общинам о том, что слагает с себя вверенную ему власть подесты, отзывает своего заместителя и представляет урегулирование отношений их к церкви кардиналу; впрочем, они не должны были бояться; в нужде он не бросит их на произвол, а лишь хочет помириться с церковью. Уже в этом письме Кола именовал себя просто лишь Tribunus Augustus; он хотел просто даже называться ректором папским; он отменил все свои декреты о правах римского величества, так же как и вызов имперских князей. Для устранения подозрений в намерении при помощи Людовика Венгерского сделаться тираном озаботился он при содействии папского викария, 7 декабря избранием совещательного совета из 39 пополанов. Но упорство этого народного совета дать согласие на соляной налог и на избрание одного военачальника явилось уже дурным знаком. Спор между ним и некоторыми из депутатов имел, правда, последствием прогнание всего совета народом, и это показало Коле, что он еще не потерял всех симпатий. Римляне не хотели более подчиняться папскому управлению. Когда Кола сказал им о намерении своем править городом, согласно условиям кардинала-легата, то они неистово стали требовать прочтения этих артикулов, в чем он отказал. Викарий увидел себя в опасности; 11 декабря удалился он, осыпая проклятиями лицемера Колу и строптивых римлян, и направился в Монтефиасконе. Так Кола стал опять единодержавным регентом. Он надеялся теперь задобрить народ и даже примирить с собой аристократов, ради чего выпустил из темницы и префекта. Но престиж его был уже так глубоко потрясен, что малейший толчок должен был низвергнуть все его могущество.

3 декабря папа издал гневную буллу на имя римского народа — клеймил Колу как беззаконника, язычника и еретика и убеждал римлян извергнуть его из среды своей, как паршивую овцу. В числе прегрешений трибуна поставлено было теперь и то, что он хотел низвергнуть церковь и империю, ибо представлял городам итальянским голоса для нового избрания императора и в безумии своем стремился к самой императорской короне, не заботясь об опасностях, в которые ввергал римлян, обрушивая на них гнев всех германцев и церкви; он ввергал в темницы духовных, присваивал себе права церкви, эдиктом предписал всем римским прелатам вернуться в город и даже осмелился объявлять, что Рим и церковь едино есть. Пал Кола еще прежде, чем булла эта достигла Рима. Алчным римлянам предстоял скорый юбилей; папа мог лишить их его, и им приходилось делать выбор между требовавшей одних лишь жертв свободой и сулившей изобилие покорностью. Возрастающая опасность с каждым днем все более обескураживала Колу; его пугали мрачные сны об обрушении Капитолия; печальные крики совы, засевшей в руинах, которую не могли прогнать, возбудили в нем страх и ужас. Он сильно страдал головокружениями и подвержен был частым обморокам. Случай низверг его с Капитолия.

Согласно договору, Людовику Венгерскому дозволено было вербовать в Риме рейтаров. Один неаполитанский барон, прославленный своими преступлениями, именно Иоанн Пипин, граф де Минорбино, находился с братьями своими в качестве вербовщика в городе. Из ненависти к Коле, вызывавшему его уже не раз за разбойничество к суду, а теперь принужденному терпеть его из уважения к королю венгерскому, принял граф с Лукою Савелли участие в заговоре, которого не чужд был и кардинал-легат. Служители трибуна хотели приклеить на дверях церкви Св. Анджело вызов Савелли к суду; неаполитанцы помешали им это исполнить. Когда затем Кола потребовал графа де Минорбино на суд, то тот окопался со своими наемниками у С.-Сальватора в Пенсилисе, в Цирке Фламиния. Он приказал звонить в колокола С.-Анджело и кричать клич: «Народ! Народ! Смерть трибуну!» На набатный колокол с Капитолия явились к Коле всего пять хоругвей; народ и Орсини, его партии не явились. Против баррикады бунтовщиков отправил он одного немецкого капитана; капитан пал; тогда трибун счел все потерянным. Освободитель Италии и Рима отшатнулся перед парой непокорных венгерских копий. Больное его воображение видело в восстании весь город, хотя это настолько мало было в действительности, что при быстрой решительности он легко мог бы обуздать этих мятежников. Сердце его замирало; мужества у него сохранилось, сколько у младенца; он едва мог говорить. Он сложил знаки своего трибуната; серебряный венок и стальной скипетр возложил он, как вклад, на алтарь Арачельской Богоматери; простился с друзьями. Он жаловался, что после хорошего семимесячного правления принужден был сходить с Капитолия, прогоняемый завистью злых. Он плакал; стоявшие вокруг него, видевший его нисхождение народ, лучшие граждане плакали. Никто его не удерживал. При трубных звуках, с распущенными знаменами, с вооруженным конвоем спустился народный трибун с Капитолия и перешел в замок Ангела, где заперся. Весь Рим был глубоко поражен. Дивный сон разбился в ничто после всего семимесячного, с давних уже пор не испытываемого городом эмфаза. Неожиданный и бесшумный этот конец правления Колы состоялся 15 декабря 1347 г. Среди глубокой их заброшенности народный трибун устроил римлянам народный классический карнавальный спектакль и в блестящем триумфальном кортеже нарисовал перед их очами величие античного мира. Затем наступило отрезвление, а с ним вместе — и реальность в прозаической форме реставрации аристократии, возвращающейся с жаждой мести.


Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.