Глава III.
Иоанн IV
Мы достигли в нашей истории того времени, когда оба порядка вещей, родовой и государственный, дали друг другу последнюю отчаянную битву, которою знаменуется царствование Грозного. Господство родовых отношений между князьями имело, как необходимо следует ожидать, могущественное влияние на весь общественный состав Руси, имело могущественное влияние на быт городов, на положение дружины: когда, след., родовые отношения между князьями начали сменяться государственными, то эта смена должна была отозваться во всем общественном организме, должна была повлечь изменения и в быте городов, и в положении дружины, двора. Отсюда ясно, что в. князья в своих государственных стремлениях должны были встретить сопротивление не со стороны одних князей-родичей, но со стороны всего того, что получило свое бытие или, по крайней мере, поддерживалось родовыми княжескими отношениями. Здесь первое место занимает возможность вольного, безнаказанного перехода от одного князя к другому, существовавшая для городов, для членов дружины, для людей из остального даже народонаселения при господстве родовых княжеских отношений и прекращавшаяся при сменении их государственными. Эту-то возможность перехода, являвшуюся для некоторых в виде права (напр., для дружинников и вообще слуг вольных), для других в виде освященного обычая, старины (напр., для старых городов), старое общество поддерживало всеми силами против государственных стремлений московских в. князей, которые справедливо видели в ней несообразность, беззаконие, измену. Вот смысл борьбы, начавшейся давно в Северной Руси, но обнаружившейся с большею силой при Иване III и дошедшей до крайности при внуке его Иване IV. Если справедливо, что, как говорят, Иван IV был помешан на измене, то вместе с этим должно допустить, что старое общество было помешано на переходе, или отъезде. Из вышесказанного ясно, как несправедливо видеть в строгих мерах Грозного исключительное противоборство каким-то аристократическим, боярским стремлениям, факты противоречат этому: Иван IV вооружался не против одних бояр, ибо не одни бояре были заражены закоренелою болезнию старого русского общества — страстию к переходу, или отъезду.
Иван III и сын его Василий имели одинакий характер, отличавший более или менее всех князей московских, их предшественников: главные черты этого характера — рассудительность, расчетливость, преобладание головы над сердцем; прямые наследники Калиты Иван III и сын его Василий не увлекались никогда чувством. Совершенно иная была природа Ивана IV: это был бесспорно самый даровитый государь, какого только нам представляет русская историядо Петра В., самая блестящая личность из всех Рюриковичей; но с необыкновенною ясностию взгляда, ловкостию в речах и поступках, качествами, полученными в наследство от предков, в Иване было развито в высшей степени другое противоположное начало, женственное, — чувство: сколько Иван был умен и проницателен, столько же был страстен, восприимчив, раздражителен, способен увлекаться, доходить до крайности. Можно легко угадать, какой характер долженствовала принять борьба такого государя с неисцелимым злом старинных притязаний. Притом Иван III и сын его Василий не были еще так далеки от старого порядка вещей, смотрели на него еще исторически, и потому в борьбе своей с ним были необходимо хладнокровнее и умереннее; но Иван IV был уже третий государь на престоле московском, в этом смысле порфирородный, рожденный и воспитанный уже монархом. Напитанный в детстве высокими понятиями о власти государя, он еще более укрепил эти понятия своею обширною начитанностию, изучением священной, церковной, римской истории; он хотел быть тем же на московском престоле, чем Давид и Соломон были на иерусалимском, Август, Константин и Феодосии — на римском; Иван IV стал первым царем не потому только, что первый принял царский титул, но потому, что первый сознал вполне все значение царской власти, первый составил себе ее теорию, тогда как отец и дед его усиливали свою власть только практически. И вот Иван IV, который хочет вести свое происхождение от Августа кесаря (и точно ведет его, только духовно, а не естественно), Иван IV с глубоким убеждением о святости, неприкосновенности своих прав, окружен толпою князей и дружинников, которые толкуют о происхождении своем от князей ярославских, суздальских, смоленских, о том, что государь не должен ничего делать без совета со старшими членами дружины, как водилось прежде, о праве безнаказанного отъезда. Но этого мало: оскорбленный такими противогосударственными притязаниями как государь, Иван IV был глубоко оскорблен лично как человек недостойными поступками окружавших его во время детства и потом трижды еще оскорблен в своей доверенности и в своих чувствах как отец и как муж. Вот почему в борьбе своей со старыми притязаниями Иван IV не только преследует противогосударственные стремления как государь, но вместе преследует врагов своих как человек лично оскорбленный. Наконец, для такого государя, как Иван IV, с природою в высшей степени восприимчивою и страстною, нужно было самое осторожное, глубоко обдуманное воспитание, надобно было допускать для него только одни благие впечатления — и вместо того от раннего детства его окружали только самыми недостойными сценами и как бы нарочно раздражали самым безумным образом. Что же были за причины подобного воспитания? Мы знаем, что Димитрий Донской, сын его и внук вступали на великокняжеский престол в ранней молодости, когда еще не могли управлять сами, и между тем в начале их княжений мы вовсе не видим тех оскорбительных явлений, которые имели место во время малолетства Ивана IV: напротив, мы видим необыкновенно умное, дружное и деятельное управление бояр для блага князя и княжества; откуда же происходит такая разница? При Донском, сыне и внуке его интересы князя и бояр были тесно соединены; ни князь, ни бояре не обнаруживали еще противоположных стремлений; бояре московские дружно отстаивали права своего князя и княжества против притязаний других князей, потому что этого требовали их собственные выгоды. Но со времен Ивана III интересы в. князя и бояр разрознились: князь начал руководствоваться идеями государственными, бояре выставили свои несовместимые с этими идеями притязания. По смерти Василия Ивановича опекуншею малолетнего сына его Ивана осталась жена его Елена, уже ненавистная боярам; она не отступала от поведения своего мужа, след., не уменьшила этой ненависти. Не могши управлять одна, Елена вверилась известному лицу из бояр же и таким образом внесла этим предпочтением разделение междупоследними; отсюда ненависть к любимцу, старание свергнуть его какими бы то ни было средствами, партии между боярами, борьба между партиями. Наконец, еще одно важное различие: при Донском и его преемниках между московскими боярами не было князей ни Рюрикова, ни Гедиминова рода; во время малолетства Ивана IV они наполняли двор, куда принесли свои притязания и свою ненависть к московским государям, лишившим их уделов, сведшим их со степени независимых владельцев на степень слуг своих.
Иван остался после отца 3-х лет. До нас не дошло завещание в. к. Василья вполне; но в летописях сохранены следующие предсмертные слова в. князя касательно сына и государства: "Приказываю своего сына, в. к. Ивана, Богу и пречистые Богородици и св. чудотворцом, и тебе отцу своему Данилу митрополиту всея Руси, и даю ему свое государство, которым меня благословил отець мой, Гос. к. в. Ив. Вас. всея Руси; а вы бы моя братия, князь Юрьи и кн. Андрей, стояли крепко в своем слове, на чем есмя крест целовали и крепости промежь нами"[1]. Из крепостей, данных братьями и о которых упоминает в. к. Василий, мы знаем один договор с кн. Юрием, заключенный в 1531 году, подобный совершенно предыдущим договорам в. князей с удельными, причем повторено условие: "А бояром и детем боярским и слугам промежь нас волным воля". В. князь обязал брата: "А благословлю сына своего Ивана своими великими княжествы: и тобе сына моего Ивана держати в мое место своего господина и брата старейшего; а великих ти княжеств под ним и под моею в. княгинею, и под нашими детми блюсти и не обидити, не вступатися, ни подъискивати ни какими делы, ни которою хитростью"[2]. Но в. князь знал, что слово братьев ненадежно, если бояре будут благоприятствовать их притязаниям, и потому, отпустив митрополита и братьев, остался с одними боярами и так говорил им: "Ведайте и сами, кое от в. к. Владимера Киевского ведется наше государство Владимерское и Новгородское и Московское, мы вам государи прироженные, а вы наша извечная бояре: и вы, братье, постойте крепко, что бы мой сын учинился на государстве государем, были бы в земле правда и в вас бы розни ни которые не было; да приказываю вам М. Л. Глинскаго, человек к нам приезжей, держите его за здешняго уроженца, за не же мне он прямой слуга, и были бы есте все вобче и дела земскаго и сына моего дела берегли и делали за один; а ты бы, князь Мих. Глинской, за моего сына в. к. Ивана, и за мою в. к. Елену, и за моего сына князя Юрья кровь свою пролиял и тело свое на раздробление дал"[3]. Из этих слов в. князя видно все беспокойство его относительно судьбы сына и государства, в котором порядок престолонаследия не был еще утвержден; в. князь должен был напоминать боярам свое происхождение от Владимира Киевского, о том, что он и сын его — их прирожденные государи, отъезд от которых есть измена; Василий знал также, что в случае торжества братьев должны повториться те же явления, какие имели место при деде его Василии Темном, и что малюткам детям его не будет пощады от победителя: вот почему он заклинает кн. Глинского как ближайшего родственника хранить великокняжеское семейство и не щадить для него жизни своей. Как было велико нелюбье бояр к этому знаменитому пришельцу, видно из того, что в. князь не мог ввести его в думу без их предварительного согласия, и то единственно под предлогом близкого родства его с в. княгинею[4].
Опасение Василия сбылось. Едва прошла неделя после похорон его, как в. к. Елена была извещена о крамоле; летописцы оставили нам об ней два разноречивые свидетельства: одни говорят, что к. Андрей Шуйский вздумал отъехать к дяде в. князя Юрию, что его замысел был открыт, его посадили под стражу, и бояре для прекращения подобных попыток присоветовали Елене схватить и заключить кн. Юрия[5]. Но это известие, в котором вся вина сложена с кн. Юрия на Шуйского, кажется, придумано после вследствие всеобщей ненависти к Шуйским, что видно из тона рассказа, напр.: "диавол вниде во князя Шуйскаго Андрея", и потом: "он же злодей паки помысли ко князю Юрью отъехать и на в. княжение его поднять, а у князя сего на мысли небывало, понеже бо крест целовал в. князю, как было ему изменить!" Ясно, что последнее обстоятельство вовсе не могло воспрепятствовать князю Юрию к измене: и кн. Андрей Шуйский также крест целовал — как было ему изменить? Гораздо вероятнее другое известие[6]: "Присылал князь Юрья Ивановичь дьяка своего Третияка Тишкова ко князю Андрею Шуйскому, а говорил ему Третияк ото князя, чтобы поехал ко князю Юрью служити. И князь Андрей Третьяку сказал: князь ваш вчера крест целовал в. князю, что ему добра хотети, а ныне от него людей зовет. И Третьяк князю Андрею молвил: князя Юрья бояре приводили заперши к целованию, а сами князю Юрью за в. князя правды не дали, ино то какое целование, то невольное целование. Князь Андрей то сказал князю Бор. Ив. Горбатому, и кн. Борис то сказал боярам. И бояре сказали в. княгине; и в. княгиня, берегучи сына и земли, приказала боярам: вчера есте крест целовали сыну моему, в. к. Ивану на том, что ему служити, и вовсем добра хотети; и вы потому и чините, коли является зло, ино бы ся не распространило. И велела в. княгиня кн. Юрья поймати, и оковав посадити за сторожи в полату, где наперед того кн. Дмитрей внук сидел". Я отдаю преимущество этому известию по следующим причинам: оно находится в Царственной книге, которая вовсе не потворствует боярам и, однако, не обвиняет во всем кн. Андрея Шуйского; во-вторых, рассказ здесь краткий, холодный, без оскорбительных эпитетов, без приведения от себя причин, как, напр.: "он крест целовал — как ему изменить". Далее, рассказ, при краткости, подробнее; упоминается даже по имени лицо, кто приезжал от кн. Юрия уговаривать Шуйского к отъезду. Впрочем, первый рассказ, в окончании, дополняет рассказ Царственной книги: по нему кн. Андрей сказал брату своему кн. Борису Горбатому, что кн. Юрий зовет его и что он хочет к нему ехать, и звал Горбатого; тот не согласился: тогда Андрей пошел к в. княгине и обговорил Бориса, но последний оправдался, и Андрей был заключен[7]. Как бы то ни было, Юрий умер в заключении "страдальческою смертию голодною", прибавляет летописец[8].
Оставался другой дядя, князь Андрей Старицкий. В начале княжения Ивана IV Андрей дал на себя племяннику целовальную запись[9] держать его господином старейшим в. князем; обещался: "А кто захочет от тебя ко мне ехати, князьли, или боярин, или, диак, или сын боярской, или кто нибуди на ваше лихо: и мне того никак не принята". Здесь право принятия отъезжиков от в. князя ограничивается, или, лучше сказать, совершенно уничтожается выражением: "на ваше лихо", потому что при всяком почти отъезде предполагалось нелюбье отъехавшего к князю, особенно в то время; почему в. князь мог знать, что боярин отъехал к дяде на его лихо или нет; при всяком отъезде он мог подозревать, что на лихо, и требовать выдачи отъехавшего. Но мы видели, как затруднительно было в то время положение и в. князя, и удельных по взаимной недоверчивости, беспрестанно умножаемой людьми, которые находили в том свою выгоду: правительнице доносили, что Андрей сердится и хочет бежать, Андрея извещали, что его ждет участь брата. Чтоб прекратить такое тягостное положение, Елена послала звать Андрея в Москву для личного объяснения; Андрей, взяв с нее клятву, что ему не сделают в Москве никакого[10] зла, приехал; в. княгиня уверила его, что она ничего против него не имеет, и просила указать на тех людей, которые мутят между ними; но Андрей не был откровенен, не назвал никого, а сказал, "что на него пришло мнение"[11]. По возвращении Андрея в свой удел отношения его к московскому правительству не изменились: он продолжал питать прежнюю недоверчивость[12], продолжал слушать доносы, и, когда по случаю казанской войны в. княгиня послала звать его в Москву, Андрей отказался по причине болезни и просил прислать лекаря. В. княгиня исполнила просьбу; но лекарь, возвратившись, объявил, что болезнь ничтожная; тогда Еленой овладело подозрение, и она отправила разузнать настоящее положение дел в Старице: ей донесли, что у князя Андрея есть прибылые люди и что он притворился больным нарочно, боясь ехать в Москву. Елена прислала вторично звать его к себе, и вторично та же отговорка болезнию; она послала в третий раз, и в третий раз тот же ответ, который дошел до нас[13]. В этом ответе дядя государев, удельный князь, называет себя холопом в. князя; несмотря, однако, на такой униженный тон, удельный князь не может удержаться, чтоб не напомнить племяннику старины, он пишет к нему: "И ты, г-д-рь, нынеча приказал к нам с великим запрещением, чтобы нам однолично у тебя быти, как ся ни иметь; и в том, гдрь, нынеча нам скорбь и кручина великая о том, что тебе, гдрю, наша немочь неверна, и по нас посылаешь неотложно; а преже сего, гдрь, того не бывало, что нас к вам, гдрем, на носилках волочили. И яз, гдрь, грехом своим, своею болезнью и бедою, с кручины отбыл ума и мысли. И ты бы, гдрь, пожаловал показал милость, огрел сердце и живот холопу своему своим жалованьем, как бы, гдрь, мочно и надежно холопу твоему, твоим жалованьем, вперед быти бесскорбно и без кручины, как тебе, гдрю, Бог положит на сердце"[14]. Мы не раз уже замечали, что при дворах удельных князей находились люди, предавшиеся в. князю и извещавшие его обо всем, что у них делалось; один из таких московских приверженцев при дворе старицкого князя, кн. Василий Голубой-Ростовский, прислал тайно ночью к любимцу правительницы боярину кн. Телепневу-Оболенскому с известием, что наутро кн. Андрей сбирается бежать[15]. Тогда Елена отправила к Андрею трех духовных особ[16], которые должны были говорить ему от имени митрополита: "Слух к нам пришел, что деи хочешь оставити благословенье отца своего, и гробы родителей своих, и святое свое отечество, и жалованье и бреженье гдря свого в. к. Василья и сына его. И поехал бы еси ко гдрю и ко гдрне без всякого сумнения, а мы тобе благословляем и емлем тобя на свои руки". В случае, если Андрей не послушает слов митрополита, посланные должны были наложить на него проклятие[17]. Не полагаясь, однако, на действительность церковных увещаний и угроз, правительница выслала полки к Волоку наблюдать за движениями старицкого князя и в случае бегства перехватить его. Андрея тотчас известили об этом движении великокняжеских войск, будто бы прямо посланных захватить его; удельный князь поверил и ускорил бегством, уже заранее приготовленным; он хотел засесть в Новгороде, воскресить там старину и во имя ее ратовать против московского князя. С этою целию Андрей разослал грамоты к помещикам, детям боярским, где говорил: "Князь в. молод, государство держат бояре, у кого вам служить, а я вас рад жаловать"[18]. На этот зов отозвались многие дети боярские и приехали служить Андрею. Узнав об этом, правительница велела князю Никите Оболенскому спешить к Новгороду, занять его прежде Андрея и защищать до последней крайности, а другой кн. Оболенский, Иван Овчина, любимец Елены, отправился с полками вслед за удельным князем и нагнал его; сперва Андрей выстроил было свои полки против великокняжеских, но скоро оробел и начал ссылаться с московским воеводою, обещая кончить борьбу, если Оболенский даст ему клятву, что в. князь не лишит его свободы и не наложит на него опалы; Оболенский, невзирая на то, что у него не было такого полномочия, дал требуемую клятву и поехал вместе с Андреем в Москву. Здесь он был встречен жестоким выговором от правительницы за то, что перешел границы своей власти и дал своевольно клятву; кн. Андрей был заключен в оковы[19], в которых через полгода умер; семейство его подверглось также заключению; бояр его, ведавших думу своего князя, казнили смертию; дети боярские, отозвавшиеся на призыв Андрея, были перевешаны по Новгородской дороге в известном расстоянии друг от друга: такими страшными средствами должно было Московское государство тушить междоусобия, лечить язву, завещанную ему старой Русью, родовым бытом; к несчастью, зло было так велико, что и эти насильственные меры были недостаточны для окончательного подавления старых притязаний: они вызвали меры ужаснейшие.
Правление Елены ознаменовано твердостию, мудростию, успехом. При государе-младенце, при внутренних волнениях, окруженное со всех сторон врагами — Литвою, крымскими и казанскими татарами, Московское государство не потерпело никакого ущерба ни в силе, ни в достоинстве своем: дипломатические сношения с европейскими государствами продолжались по-прежнему; заключены договоры с Швециею и Ливонским орденом, набеги татар остановлены; война с Литвою, веденная с примерною твердостию, окончилась счастливым миром; границы государства ограждены новыми крепостями и возобновленными старыми, исправлена монета, выкуплено множество пленных. Елену упрекают в сердечной слабости, но предмет этой слабости был человек достойный; из всех окружавших ее правительница выбрала лучшего, конюшего боярина кн. Ивана Овчину Телепнева-Оболенского. Если он имел большое влияние на дела правительственные, то означенные успехи внутри и вне не позволят упрекнуть его в недостатке благоразумия; кроме того, он дважды с успехом водил передовые полки в глубь Литвы, успешно кончил борьбу с удельным князем; что Оболенский был чужд насильственных мер, доказательством служит поступок его с Андреем Старицким, за который он подвергся строгому выговору. Бояре не могли упрекнуть Елену даже в оскорбительном для них самовластии: она ничего не решала без совета с ними, даже в делах церемониала придворного[20]. Несмотря на то, Елена была правительница; если она спрашивала боярского совета, то имела при этом право принять или отвергнуть его; боярам, т.е. самым могущественным по влиянию, хотелось владеть самим, преследовать свои личные отношения друг к другу, которые необходимо сдерживались присутствием главы государства; они надеялись повелевать во время малолетства в. князя и между тем принуждены были повиноваться, повиноваться женщине, которой главным думцем был один из них. Двор разделился на партии, главой каждой был могущественный боярин, окруженный своими друзьями и клевретами, или целая сильная фамилия, напр., Шуйских, Вельских, Глинских. Как после эти фамилии сменяли друг друга в управлении, так теперь они подыскивались под князем Оболенским, которого привязанность Елены поставила в челе управления; против него вооружился родной дядя правительницы кн. Михаил Глинский, который по своему близкому родству больше других надеялся управлять государством; но Оболенский осилил в борьбе, и Глинский был заключен в темницу, где и умер[21]; соумышленник его М.С. Воронцов был удален от двора. Между тем отъезды не были забыты: во время разрыва с Польшею двое воевод, отправленных в Серпухов для заготовления полков, кн. Семен Вельский и Иван Ляцкий, отъехали к Сигизмунду; двое других воевод, князья Ив. Вельский и Воротынский, были также заподозрены в соумышлении с отъехавшими и посажены под стражу[22]. Пример Глинского научил бояр, что удачная борьба с Оболенским невозможна, пока жива Елена, что для свержения Оболенского надобно прежде отделаться от правительницы, и они отделались от нее, в 1538 году Елена умерла от яду[23].
Тогда боярам открылось свободное поприще сменять одни других в правлении. Первая победа досталась князьям Шуйским, потомкам суздальских князей, которые так долго боролись с Москвою. И, вошедши в число московских бояр, кн. Шуйские не потеряли своего значения и как прежде имели притязания на старшинство между князьями, так теперь хотели старшинства между боярами. При отце Ивана IV кн. Василий Васильевич Шуйский занимал первое место в думе[24], удержал его при Елене и первый воспользовался ее смертию для свержения Оболенского: в седьмой день по кончине правительницы Оболенский вместе с сестрою его боярынею Челядниною, находившейся при малолетнем Иване, были взяты под стражу за то, говорит летописец, что их государь в приближенью держал. Оболенский умер от недостатка в пище и тяжести оков, сестру его постригли в монахини; заключенные прежде князья Ив. Фед. Вельский и Андр. Мих. Шуйский были освобождены.
Но Шуйским не хотели уступить другие; не менее могущественна, не менее сильна связями была фамилия Вельских, на стороне которой был митрополит Даниил. Вельские мимо Шуйских выпросили у малютки государя повышение двоим из своих друзей, одному боярство, а другому окольничество. За это произошел явный разрыв между двумя фамилиями: Шуйские пересилили, Иван Вельский был заключен в темницу, советник же его дьяк Мишурин — обезглавлен: Вас. Шуйский не смел еще свирепствовать против своего товарища, знаменитого боярина, и выместил свою злобу на дьяке; но по смерти Василия Шуйского брат его Иван начал действовать смелее и свергнул митрополита Даниила, на место которого был возведен Иоасаф. Но мы заметили уже, как русское духовенство было выше всех частных стремлений, и потому не было духовенства Шуйских, Вельских или Глинских, было только русское духовенство и митрополит всея Руси. Вот почему новый митрополит Иоасаф, обязанный своим саном Шуйским, стал, подобно предшественнику, за Вельских, потому что торжество последних обещало перемену к лучшему.
Торжество Шуйских было торжеством фамилии и партии, при котором все члены фамилии и партии хотели поделить выгоды с главным боярином; если глава фамилии и партии стал в челе управления, то его родственники и клевреты должны были получить богатые наместничества, причем спешили наживаться на счет граждан, и правитель не смел укрощать их, потому что, возбуждая их негодование, обессиливал свою партию. Таким образом, когда сам Иван
Шуйский грабил великокняжескую московскую казну[25], родственники и клевреты его грабили области, доставшиеся им в управление[26]. С другой стороны татары безнаказанно пустошили русские области: боярину, занятому интересами своего рода и партии, некогда было заботиться о делах государственных. "Промежь их, — говорит летописец, — бяше вражды о корыстех, и о племянех их, всяк своим печется, а не государским, ни земским"[27]. Тогда митрополит Иоасаф стал просить в. князя, чтоб дал приказ мимо Шуйских выпустить из заключения Ивана Вельского, что и было исполнено. Вельский явился снова в думе; Иван Шуйский, пораженный такою внезапною переменою, не мог противиться и был удален от двора: его послали воеводою во Владимир[28], где он выжидал случая снова усилить свою сторону и низложить противную. Его оставили в покое, равно как всех его сторонников; перемена произошла безо всяких насилий и казней; чему должно приписать это: умеренности ли Вельского или страху пред могущественными Шуйскими — решить трудно. Как бы то ни было, Вельский ознаменовал свое правление милостями к заключенным: сын Андрея Старицкого Владимир с матерью был освобожден из темницы: ему позволили жить на дворе отца его[29]. Вспомнили и об Димитрии, несчастном сыне Андрея Васильевича Углицкого, брата Ивана III: его освободили из оков: милость неравная! Неужели боялись от полумертвеца Димитрия старых притязаний потому только, что он был дядя в. князю? Гораздо опаснее было освобождение Владимира Андреевича, и особенно его матери Евфросинии, питавшей злой удельный дух, который довел ее и все семейство ее до гибели: дело объясняется тем, что у старицкого князя было много доброхотов, тогда как участь Димитрия никого уже не занимала. Между тем Иван Шуйский, воеводствуя во Владимире, усиливал свою сторону в Москве между боярами и детьми боярскими. Что побудило бояр подняться против Вельского и перейти на сторону Шуйского? То же самое, что прежде побудило их восстать против князя Оболенского; летописец выражается теми же самыми словами: "Пойман бысть в. князя боярин, кн. И. Ф. Вельский, без в. князя ведома, советом боярским, того ради, что его государь к. в. у себя в приближении держал, и в первосоветниках, да митрополита Иоасафа, и бояре о том вознегодоваша на кн. Ивана, и на митрополита; и начата зло советовати с своими советники"[30]. Недовольные бояре начали пересылаться с Шуйским, который во Владимире взял клятву со многих детей боярских держать его сторону; заговорщики назначили срок 3 генваря 1542 года для исполнения своего намерения, и в ночь на это число Вельский был схвачен и посажен под стражу; в ту же ночь явился в Москву Иван Шуйский из Владимира. Любопытно читать в летописце, что важное участие в этом заговоре принимали новгородцы: "а в том совете быша новогородцы В. Новагорода все городом"[31]. Вельский был сослан на Белоозеро и там, по словам летописца, "тайно без в. князя ведома, боярским самовольством кн. Ивана Бельскаго убили"[32]. Сторонников его также разослали в заточение по разным городам; митрополит Иоасаф потерпел страшные ругательства от заговорщиков, даже жизнь его была в опасности: каменья летели в его кельи; тщетно искал он безопасности во дворце, заговорщики с шумом преследовали его и туда и наконец сослали в Кириллов Белозерский монастырь. На его место был поставлен знаменитый Макарий, архиепископ новгородский, потому что новгородцы всё городом участвовали в низвержении Вельского, и по старинной приязни к фамилии Шуйских[33]. Но и Макарий остался верен преданию митрополитов всея Руси: он отстранился от партий боярских, предоставив себе право в борьбе этих партий вступаться за побежденных, предотвращать насилия, дерзости победителей, а в насилиях и дерзостях не могло быть недостатка в правление Шуйских. Князь Иван, по-видимому, не пользовался своим торжеством: остальные два года жизни он провел в удалении от дел по причинам, для нас неизвестным; правление было в руках родичей его, троих Шуйских — Ивана и Андрея Михайловичей и Федора Ивановича. Что же делал в это время в. князь, каково было его положение?
По смерти матери Иван был совершенно предоставлен самому себе касательно умственного и нравственного развития. Пытливый ум ребенка требовал пищи: он жадно схватил все, что могли предложить ему век и общество; масса сведений была невелика, делать выбора было не из чего, молодой князь взял все, прочел все, что мог достать прочесть: след., в деле умственном Иван мог еще обойтись без руководителя. Но не так было в деле нравственном: среди эгоистических стремлений партий царственный младенец был предоставлен в руководство одному собственному эгоизму; Иван с ранней юности был окружен людьми, которые в своих стремлениях не обращали на него никакого внимания, беспрерывно оскорбляли его: отсюда Иван необходимо должен был привыкнуть — имея в виду только собственные интересы, не обращать внимания на интересы других, не уважать человеческого достоинства, не уважать жизни человека; если он, как начал себя помнить, не встречал ниоткуда не только сочувствия, даже внимания, то как хотеть, чтоб он сочувствовал другим, обращал внимание на других? Пренебрегали развитием хороших склонностей ребенка, подавлением дурных, оставляли его предаваться чувственным животвенным стремлениям, потворствовали ему, хвалили за то, за что надобно было порицать, и в то же время, когда дело доходило до личных интересов боярских, молодого князя оскорбляли в самых лучших, самых святых его интересах, именно в привязанности к людям, оскорбляли вдвойне, оскорбляли как государя, потому что не слушали его приказаний, оскорбляли как человека, потому что не слушали его просьб, не обращали внимания на его слезы: от этого сочетания потворств, ласкательств и оскорблений, которым беспрерывно подвергался Иван, в нем развились два чувства: презрение к рабам ласкателям и ненависть ко врагам, ненависть к строптивым вельможам, беззаконно похитившим его права, и ненависть личная за личные оскорбления. Таким образом, употреблю слова, Курбского, в предобрую душу Ивана были всеяны злые нравы, но не дьяволом и не женами злыми и чародейками — сам Курбский говорит, кем и как были всеяны злые нравы: "Питаша его велицые гордые паны, по их языку боярове, его на свою и детей своих беду, ретящеся друг пред другом, ласкающе и угождающе ему во всяком наслаждению и сладострастию. Егда же начал приходити в возраст, аки лет в дванадесять, начал первее бессловесных крови проливати, с стремнин высоких мечюще их, також и иныя многая неподобныя дела творити, авляющи хотящее быти немилосердое произволение в себе. Егда же уже приходяще к пятомунадесять лету, и вяще, тогда начал человеков уроняти. И собравши четы юных около себя детей и сродных оных предреченных сигклитов, по стогнам и по торжищам начал на конех с ними ездити и всенародных человеков, мужей и жен, бити и грабити, скачуще и бегающе всюду неблагочинне. И воистинну, дела разбойническия самыя творяше, и иныя злыя исполняше, их же не токмо глаголати излишно, но и срамно; ласкателем же все таковое на свою беду восхваляющим: о храбр, глаголюще, будет сей царь и мужествен! Егда же прииде к седьмомунадесять лету, тогда теж прегордые сигклитове начата подущати его и мстити им свои недружбы, един против другаго"[34]. Так этим ужасным потворством раздражительная, восприимчивая природа Ивана была приучена к чувственным наслаждениям; эта привычка в летах зрелых повела к разврату и к той страшной внутренней борьбе, которая происходила в душе царя, вполне сознававшего падение свое в нравственном отношении. В адвокатских письмах своих к Курбскому он еще старается оправдать это падение; но пред лицом религии, которой требования он знал лучше других, он не смел оправдываться и в отчаянии обнаруживал страшные язвы души своей. Человек привык видеть в теле своем и его страстях начало внешнее и враждебное: отсюда стремление подавлять телесные страсти телесными же, внешними подвигами благочестия, отсюда пристрастие Грозного к этим подвигам; но тело очищается чистотою душевною, и телесные страсти умолкают тогда, когда душа исполнена высоких помыслов, а душа Грозного постоянно волновалась гневом, подозрением, презрением: при таком состоянии души успешная борьба его с испорченной в детстве телесной природой была невозможна. К бесстыдным ласкателям, жившим на счет его слабостей, к этим Вяземским и Грязным, царь не мог не питать презрения; но в то же самое время он не мог равнодушно сносить не только гласного укора, но даже грустного молчания людей, оскорбленных его поведением, потому что в этом он видел посягновение на свои права, которые отстаивал от притязаний старины; он не мог отделить укора на безнравственность человека от восстания на власть царя, потому что боярин, укорявший его, не был чист от старинных притязаний, и укор, следствие благородного негодования, доброжелательства к царю, казался последнему дерзостию дружинника, который думал, что царь не мог ничего делать без его совета; боярин выразил свое неудовольствие, а единственное право дружинников, за которое они стояли так упорно, было при первом неудовольствии отъезжать: вот почему Грозный, как скоро встречал недовольное лицо боярина, уже видел в нем человека, замыслившего отъезд, и спешил предупредить изменника.
Я привел слова Курбского для показания поблажек, ласкательств, которыми развращали Ивана в молодости; теперь, с другой стороны, выслушаем самого Ивана для показания тех оскорблений, которые ожесточили его в детстве. В ответном письме своем к Курбскому, высчитав оскорбления, нанесенные ему партиями боярскими, убийство людей, ему близких и приятных, свержение двух митрополитов, Иван обращается к тем оскорблениям, которые были для него всего чувствительнее, к бесчинству бояр в его присутствии, забвению его царственных прав, ненависти, выраженной к его отцу и матери[35]: он помнил, как бояре при переносе вещей покойной Елены не могли удержаться, чтоб не обнаружить своей ненависти самым мелочным образом: они пихали ногами вещи покойной княгини. Но дадим говорить самому Ивану: "Нас же с единородным братом, свято-почившим Георгием, питати начата яко иностранных, или яко убожайшую чадь. Яковож пострадах во одеянии и во алкании! Во всем бо сем воли несть; но вся не по своей воле и не по времени юности. Едино воспомяну: нам бо в юности детства играюще, а князь Иван Васильевич Шуйский седит на лавке, локтем опершися отца нашего о постелю, ногу положив; к нам же не приклонялся не токмо яко родительски, но еже властелински, яко рабскоеж, ниже начало обретеся: и таковая гордыня кто может понести! Какож исчести таковыя бедне страданиа многая, яже в юности пострадах! Многажды поздо ядох не по своей воле. Что же убо о казне родительскаго ми достояния? Вся восхитиша лукавым умышлением, будто детем боярским жалованье, а все себе у них поймаша во мздоимание; а их не по делу жалуючи, верстая не по достоинству[36]; а казну деда и отца нашего бесчисленную себе поймаша; и тако в той нашей казне исковавши себе сосуды злати и сребряни и имена на них родителей своих подписаша, будто их родительское стяжание; а всем людям ведомо: при матери нашей и у князя Ивана Шуйскаго шуба была мухояр зелен на куницах, да и те ветхи; и коли бы то их была старина, и чем было сосуды ковати, ино лучше бы шуба переменити, да во излишнем сосуды ковати. Чтож о казни дядь наших и глаголати? Все себе восхитиша! По сем на грады и села наскочиша, и тако горчайшим мучением, многоразличныя беды, имения ту живущих без милости пограбиша. Соседствующим же от них напасти, кто может исчести? Подвластных же всех аки рабы себе сотвориша, свояжь рабы аки вельможа устроиша; правити же мнящесь и строити, и вместо сего, неправды и нестроения многая устроиша, мзду же безмерную от всяких избирающе, и вся по мзде творяще и глаголюще"[37].
Подобные явления повторились при вторичном торжестве Шуйских, что вывело тринадцатилетнего Ивана из терпения и заставило его действовать наступательно; какой же будет образ его действия? Такой, какому научили его воспитатели: насилия, казни. В 1544 году в сентябре Шуйские с своими сторонниками, ненавидя Ф.С. Воронцова за то, как говорит летописец, что его в. государь жаловал и берег[38], вздумали отделаться от него явным насилием; во дворце в столовой комнате в присутствии в. князя и митрополита они схватили его, били по щекам, изорвали платье и хотели убить; едва митрополит, посланный государем, вместе с другими боярами успели уговорить их оставить жизнь Воронцову; государь упрашивал Шуйских, что если уже они не хотят видеть Воронцова в Москве, то послали бы его на службу в Коломну; но Шуйские не тронулись просьбами в. князя и отослали Воронцова в Кострому. Это насилие было последним. В декабре того же года в. князь велел схватить Андрея Шуйского и предать его смерти, сторонников его разослать, "и от тех мест начали бояре от государя страх имети и послушание", — говорит летопись[39]. Но это было только начало борьбы: боярам трудно было отстать от старых привычек, в. князь также хорошо помнил их прежнее поведение. В следующий год был посажен под стражу кн. Ив. Кубенский, сторонник Шуйских, участник в насилии Воронцову; какому-то Бутурлину отрезали язык за невежливые слова[40], Кубенский был прощен, потом подвергся опять опале вместе с другими, и опять прощен по ходатайству митрополита[41]. Этих частых опал и частых прощений не должно упускать из виду: они ясно показывают борьбу молодого государя с притязаниями окружавших его, которые беспрестанно обнаруживались. Вместе с Кубенским подвергся опале и старинный любимец государя Воронцов, которого прежде он так отстаивал от Шуйских и которого после падения Шуйских опять приблизил к себе; но Воронцов тотчас обнаружил свои стремления: ему хотелось занять место Шуйских, овладеть волею молодого Ивана; летописец кратко и наивно описывает поведение Воронцова: "и кого государь пожалует без Федорова ведома, и Федору досадно"[42]. Эти досады честолюбивого боярина вывели из терпения Ивана: он положил опалу на Воронцова вместе с Кубенским и вместе с Кубенским простил; но милость была непродолжительна. В 1546 году в. князь выехал на охоту около Коломны: вдруг окружили его человек 50 новгородских пищальников с какими-то просьбами; это было вовсе не время для челобитья, притом Иван не мог жаловать новгородцев, хорошо помня, что они все городом помогли Шуйским против Вельского: он велел отослать челобитчиков; новгородцы вспомнили старинное вече и вместо того, чтоб послушаться приказа государева, начали бить колпаками и бросать грязью в его посланцев. Иван отправил отряд своих дворян для отсылки дерзких: новгородцы не уступили и тем; когда раздраженные дворяне хотели употребить силу, пищальники вооружились и начали стрелять в дворян, загорелась битва, и с обеих сторон было убито человек по шести; государь не мог проехать прямо к своему стану и принужден был пробраться окольными дорогами. Легко представить, какое впечатление должна была произвести такая дерзость на ревнивого к своим правам Ивана; он не знал характера новгородцев, не знал их старых привычек и думал, что бояре подучили их к сопротивлению. Ожесточенный последними и потеряв к ним всякое доверие, Иван с ранней молодости начал дарить своею доверенностью людей новых, без родовых преданий и притязаний, — дьяков; в это время в особенной милости был у него дьяк Василий Захаров: ему государь поручил розыскать о причинах поступка новгородцев. Дьяк донес, что новгородцев подучили бояре, кн. Кубенский и Федор Воронцов с братом Васильем. Тогда Иван велел предать означенных бояр смертной казни[43]. Летописцы говорят[44], что дьяк оклеветал бояр: это очень вероятно, ибо в интересах дьяков, людей новых, было поддерживать нелюбье государя к старинным родам.
В 1547 году Иван торжественно венчался на царство: в. князь московский, государь всея Руси, принял титул царя; которым прежде на Руси величали только двоих императоров — византийского и римско-германского, да ханов монгольских. Мы заметили уже прежде, что слово царь значило у нас гораздо выше, чем князь, и было синонимом самодержца: этим названием московский государь окончательно выпутывался из родовых отношений, ибо титул в. князя все еще напоминал только старшего в роде князей. Скоро после венчания на царство Иван женился на дочери покойного окольничего Романа Юрьевича Захарьина; царю было тогда 17 лет. Самыми приближенными к нему особами были дяди его Глинские и потом новые родственники по жене Романовы: им только мог доверять вполне царь по единству интересов; вот почему обе эти фамилии возбудили против себя ненависть остальных бояр. К несчастью, старые и новые родственники, Глинские и Романовы, соперничали между собою, а, с другой стороны, Глинские успели раздражить и народ, потворствуя насилиям слуг своих[45]. Вследствие этого в 1548 году бояре, ненавидевшие Глинских и не могшие теперь свергнуть их ни насилием, ибо не имели более силы, ни посредством царя, ибо тот не доверял им, воспользовались страшным пожаром для возмущения народа против Глинских. Юрий Глинский был умерщвлен разъяренною чернию, которая бросилась было и в село Воробьево, где жил тогда царь, с требованием выдачи других Глинских; но была разогнана строгими мерами, принятыми Грозным[46].
До сих пор Иван был занят только отношениями к боярам; но теперь бояре вздумали осоюзиться с народом, употребить народ для достижения своих целей: царь увидал опасность и хотел прервать этот союз. После похода на Казань, продолжать который помешала ему оттепель, Иван в 1549 году велел "собрата свое государство из городов всякаго чину"[47]. В воскресенье царь вышел с крестным ходом на Лобное место и после молебна начал говорить митрополиту следующее: "Умоляю тебя, святый владыко, будь моим помощником и поборником любви; потому что я знаю всю твою ревность к благу общему. Тебе известно, что я остался от отца четырех лет, а от матери осьми; родственники мною пренебрегали, бояре и вельможи не радели обо мне и самовластвовали, восхитив сами себе саны и почести моим именем, и некому было возбранить им в том. Лихоимцы, хищники и судьи неправедные! Какой ответ дадите нам теперь за столько слез, от вас пролитых, но я чист от всех их беззаконий, которые пусть падут на одни их главы". Потом Иван поклонился на все стороны и продолжал: "Люди Божий, дарованные нам Богом! Умоляю вас во имя веры вашей в Бога, во имя любви вашей к нам: теперь мне нельзя вознаградить вас за все ваши обиды, раззорения, налоги, претерпенные вами во время моей беспомощной молодости от бояр моих; умоляю вас, оставьте друг другу прежние вражды, забудьте прежние оскорбления, кроме разве таких, которых снести невозможно, а вперед я вам сам буду судья и оборона, сам буду раззорять неправды и возвращать похищенное".
Давно уже молодой государь приблизил к себе бедного дворянина Алексея Адашева и сделал своим ложничим: знак полной доверенности от подозрительного государя в то ужасное время крамол[48]. Этого-то бедного дворянина молодой царь поставил после себя стражем правосудия; до нас дошли высокие слова, сказанные Иваном Адашеву: "Алексее! Взял я тебя от нищих и от самых молодых людей. Слышах о твоих добрых делах, и ныне взысках тебе выше меры твоея, ради помощи души моей; хотя и твоего желания на сие нет, но обаче аз возжелал, не токмо тебе, но иных таких, чтоб печаль мою утолил и на люди моя, Богом врученный нам, призрел. Вручаю тебе челобитные приимати у бедных и обидимых, и назирати их с рассмотрением. Да не убоишися силных и славных, восхитивших чести на ся, и своим насилием бедных и немощных погубляющих, ни бедного слезам ложным и клеветающих напрасно на богатых, хотящих ложными слезами неправедно оболгати и правым быти; но вся испытаю рассмотряти и к нам истинну приносити, бояся суда Божия, и избрати судей правдивых от боляр и от вельмож"[49].
Не одного Адашева взыскал царь ради помощи душе своей; сильную помощь этой растерзанной, озлобленной душе оказал вначале Сильвестр, священник Благовещенского дворцового собора, родом новгородец. По своему званию священника дворцовой церкви Сильвестр беспрестанно был на глазах у Ивана, а замечательная личность этого человека, резко выдававшаяся из толпы людей, занятых одними мелкими интересами и крамолами, не могла не обратить на него внимание государя. Что влияние Сильвестра началось давно, доказательством служит известие, что по мысли его было освобождено из темницы семейство князя Андрея Старицкого[50], а это освобождение имело место еще в 1541 году[51]. Чем более вырастал Иван и приходил в сознание своего положения, тем более прилеплялся к Сильвестру и усиливалось влияние последнего на дела. Странно было бы представлять себе Сильвестра каким-то загадочным сверхъестественным существом, явившимся в первый раз пред царя во время большого московского пожара и так напугавшим воображение Ивана, что тот совершенно подчинился его влиянию. Не надобно также упускать из виду расстояний времени, протекшего от одного события до другого; так, напр., если мы поместим тотчас за пожаром и появлением Сильвестра созвание выборных и речь царя на Лобном месте (тогда как пожар был в 1547 году, а созвание выборных имело место в 1549), то этим сокращением времени скроем естественное, постепенное развитие умственных и нравственных сил царя: чего он не мог сознать вполне и совершить в 17 лет, то он сознает и совершает в 19: это ясно! Но при атом ясно также, что поступки Ивана были следствием его естественного, самостоятельного развития, а не совершались под исключительно чуждым влиянием. Сильвестр и Адашев были давно в глазах царя, но не имели большого влияния на дела, потому что сам царь еще не имел его; с возрастанием же Ивана возрастало влияние этих двух людей, которых он взыскал на помощь душе своей, по его собственному выражению. Нравственное влияние обоих — и Сильвестра, и Адашева — на царя, нравственная помощь от них душе его бесспорна; сильная религиозность Ивана давала особенно Сильвестру большую власть над ним по самому сану его: в делах, касающихся религии и нравственности, Иван слушался Сильвестра, как добрый христианин слушается духовного отца[52], достойного служителя алтаря[53]. Привыкнув советоваться и слушаться Сильвестра в делах религиозных и нравственных, питая к нему доверенность неограниченную, царь не мог не советоваться с ним и в делах политических: но здесь-то и начало борьбы между царем и Сильвестром. Сильвестр относительно ясности политического взгляда был несравненно ниже Ивана; но, привыкши требовать исполнения своих религиозных и нравственных советов от него как от частного человека, Сильвестр требовал исполнения и своих политических советов; тогда как царь не мог своих светлых государственных мыслей принести в жертву уважению своему к Сильвестру: отсюда тягость, которую начал чувствовать государь от несправедливых притязаний Сильвестра; напр., Иван первый зачал в себе великую мысль, что Россия может утвердить свое могущество и не бояться Востока только тогда, когда усвоит себе плоды европейской цивилизации, для чего необходимо непосредственное сношение с Европою, которому неодолимую преграду поставлял Ливонский орден, не пускавший в Россию ученых и художников из справедливого опасения ее могущества; отсюда твердое намерение царя покорять Ливонию. Против этого намерения восстала вся дума и особенно Сильвестр: они советовали царю завоевать Крым, что необходимо должно было повлечь к борьбе с Турциею, которой трепетала еще вся Европа и против которой у тогдашнего Московского государства, разумеется, не было никаких средств к сопротивлению; Иван понимал всю безрассудность этого совета и отверг его, преследуя войну ливонскую[54]. Как же поступил Сильвестр в этом случае? Он не постыдился говорить царю, что болезнь его, его жены и детей есть Божие наказание за то, что он не слушается его советов[55]. Так употреблял во зло Сильвестр доверенность Ивана! Мало того: он употребилво зло глубокое религиозное чувство царя, позволив себе обмануть его какими-то ложными видениями[56]. Кто изучал сколько-нибудь душу человеческую, тот знает, что все возможные оскорбления прощаются гораздо легче, чем обман, потому что при последнем оскорбитель рассчитывает на слабоумие оскорбляемого, а такой расчет простить трудно! Вот почему и частные люди, и цари, и целые народы так жестоко, кроваво мстят за обман. Наконец, неблагоразумие Сильвестра и его стороны нанесло самый тяжкий удар сердцу царя. В 1553 году Иван опасно занемог: ему предложили сделать духовную и взять клятву в верности сыну своему, младенцу Димитрию, с кн. Владимира Андреевича Старицкого и бояр[57]. Но тут-то обнаружились, с одной стороны, притязания родичей, князей удельных, с другой — притязания бояр; двоюродный брат царский Владимир Андреевич не замедлил выставить свои права на престол по смерти Ивана мимо племянника Димитрия, вопреки новому обычаю престолонаследия, за который так стояли все московские князья. Что удельный князь выставил устарелое право, тут нет еще ничего удивительного — есть предания, есть понятия, от которых нельзя освободиться, которые родятся с нами и умирают с нами вместе: так удельные предания вымерли только с последним удельным князем; но удивительно то, что Сильвестр стал на стороне старых притязаний, на стороне удельного князя, руководствуясь мелким духом партий. Сильвестр, пользуясь неограниченною доверенностию царя в выборе людей, необходимо, если б даже и не хотел того, должен был составить при дворе и во всех частях управления многочисленную и сильную партию людей, которые, будучи обязаны ему своим возвышением, своими должностями, разделяли с ним одни стремления; так, из дошедших до нас актов известно, что царь, избирая какого-нибудь сановника, посылал Сильвестра поговорить с ним, изведать его ум и нравы[58].
Ясно, что доверенность царя к Сильвестру разделяли все сторонники последнего. Влияние этой партии могло встретить препятствие только в одном близком к царю семействе Романовых: отсюда ненависть Сильвестровых сторонников к царице Анастасии и ее родственникам, ненависть, которая, разумеется, не могла не вызвать и со стороны Романовых подобного же чувства. Сторонники Сильвестра сравнивали Анастасию с Евдокией, женою византийского императора Аркадия, гонительницей Златоуста, разумея под Златоустым Сильвестра[59]; Курбский называет Романовых клеветниками и нечестивыми губителями всего Русского царства[60]. И вот в случае смерти царя и во время малолетства сына его правительницею будет Анастасия, которая, разумеется, даст большое влияние своим братьям, и сторонники Сильвестра объявляют решительно, что они не хотят повиноваться Романовым и потому признают наследником престола Владимира Андреевича. Князь Владимир Воротынский и дьяк Ив. Мих. Висковатый явились к старицкому князю и потребовали от него присяги Димитрию; Владимир Андреевич "почал кручиниться прытко", говорит летопись; удельный князь вспомнил старину, вспомнил свое прежнее значение и с гневом отвечал на настойчивые требования Воротынского: "Ты бы де со мною не бранился, ни мака (пак?) бы де ты мне и не указывал; а против меня и не говорил". Воротынский дал ему заметить, что теперь уже не та пора, что они оба равны по государственным отношениям своим к царю, оба его слуги: "Я дал душу государю своему царю и сыну его: что мне служити им во всем в правду и с тобою мне, и служу им государем своим, а тебе служити не хочу и за них государей своих с тобой говорю; а будет где доведется по их государей своих велению, и дратьса с тобою готов". Между боярами началась страшная брань, крик и шум. Больной царь все это слышал: он призвал их к себе и напомнил клятву служить ему и детям его, причем выразил идею государства, олицетворенного в особе государя, идею, которой никто, кроме его, не понимал: "кто не хочет служить государю младенцу, тот не захочет служить и взрослому". Надобно было пройти многим векам постоянного государственного развития, чтобы потомок варяга, вождя сбродной дружины, мог произнести слова, что подданный должен служить не человеку, который может быть взрослый и младенец, но государству, олицетворенному в государе. "И коли мы вам ненадобны, и то на ваших душах", — заключил царь свое увещание. Против царских речей, речей с государственным смыслом, возвысил голос потомок суздальских, кн. Ив. Мих. Шуйский; Шуйскому еще было извинительно говорить, Шуйский говорил по священным преданиям предков; но после него послышался голос человека, которого сына царь самодержавною властию из ничтожества возвысил над князьями и боярами, голос Федора Адашева, отца государева любимца. "Тебе государю и сыну твоему крест целуем, — говорил старик Адашев, — а Захарьиным нам Даниилу с братией не служити; сын твой, государь наш, еще в пеленицах, а владети нами Захарьиным Даниилу с братиею; а мы уж от бояр до твоего возрасту беды ведали многие". — "И бысть мятеж велик, — прибавляет летопись, — и шум, и речи многие во всех боярех, а не хотят пеленичному служити".
К вечеру царь успел привести к присяге нескольких бояр, но остальные пели свою старую песню: "Веть де нами владеть Захарьиным, а чем нами владеть Захарьиным, а нам служити государю младу, и мы учнем служити старому князю Владимиру": как в этих словах еще отзываются старые дружинные понятия о службе взрослому вождю преимущественно пред младенцем!
Государь велел написать целовальную запись, по которой приводить к присяге кн. Владимира Андреевича, и как скоро последний пришел к больному, тот потребовал у него присяги, но старицкий князь явно отказался дать ее. Эта запись замечательна тем, что в ней право отъезда совершенно уничтожено: "А князей ми служебных с вотчинами и бояр ваших не приимати, также ми и всяких ваших служебных людей, без вашего веленья, не приимати к себе никого"[61]. Бояре, исполнившие волю царя, присягнувшие Димитрию, начали уговаривать сторонников Сильвестра, чтоб последовали их примеру, но те отвечали им жестокою бранью, "говорячи им, что они хотят сами владети, а они им служити, и их владения не хотят". Между тем Владимир Андреевич и мать его собирали к себе своих боярских детей и давали им деньги, чтоб после смерти царя иметь в них помощь для исполнения своих замыслов. Верные царю бояре, узнав об этом, выговаривали старицкому князю за неприличие его поступков и не стали пускать его к больному Ивану: тогда Сильвестр начал противиться верным боярам и осмелился даже сказать им: "Зачем вы не пускаете к государю князя Владимира: он ему доброхотствует". Бояре настаивали на своем, и оттоле, говорит летопись, "бысть вражда межи бояр и Селивестром, и его советники". На другой день после взятия присяги с бояр ближних царь призвал опять всех остальных бояр и опять потребовал от них присяги; обратившись к боярам, поцеловавшим крест, он говорил им: "Пожалуйте, попамятуйте, на чем есте мне и сыну моему крест целовали; не дайте бояром сына моего извести никоторыми обычаи, побежите с ним в чужую землю где Бог наставит"; потом сказал Романовым: "А вы Захарьины чего испужались; али чаете бояре вас пощадят; вы от бояр первые мертвецы будете, и вы бы за сына за моего да и за матерь его умерли; а жены моей на поругание бояром не дали". Из этих слов видно, что Романовы испугались сильного сопротивления враждебной стороны, и царь напоминал им, что их судьба тесно связана с судьбою царицы и царевича, что если они поддадутся требованиям противной стороны и присягнут Владимиру вместо Димитрия, то и в таком случае пощажены не будут. Из слов царя бояре ясно увидали, как он хорошо понимал их, как хорошо предвидел будущую участь своего семейства, которое будет изведено, как была изведена мать самого Ивана — Елена; летопись говорит, что бояре испугались этих слов царя, в которых был вызов на смертельный бой, по высказании которых примирения уже быть не могло, и бояре испугались: они пошли в переднюю комнату целовать крест. Приводить к присяге начал кн. Воротынский; когда кн. Турунтай Пронский подошел ко кресту и увидел подле него Воротынского, то не утерпел, чтоб не начать боярской которы, он сказал Воротынскому: "Твой отец да и ты по смерти в. к. Василья первый изменник, а теперь приводишь ко кресту!" Воротынский отвечал: "Я изменник, но привожу тебя ко кресту, чтобы ты служил государю и его сыну; ты прямой человек, а креста не целуешь и служить им не хочешь!" Пронский не нашел, что возразить на это, и присягнул. Но один из самых близких бояр, и даже родственник царский, кн. Д.Ф. Палецкий, которого дочь была за родным братом царя Юрием Васильевичем, Палецкий, который один из первых присягнул Димитрию, послал торговаться с Владимиром Андреевичем и его матерью: "Если вы дадите зятю моему Юрию (неспособному царствовать) хороший удел, то я готов служить вам". Верные бояре насильно взяли клятву с Владимира Андреевича: они сказали ему, что не выпустят его из дворца до тех пор, пока не присягнет; к матери его царь посылал трижды с требованием, чтоб привесила свою печать к целовальной записи сына; "и много речей бранных говорила", — прибавляет летописец[62].
Но все эти крамолы остались тщетными: царь выздоровел. Он встал с постели здоровый телом, но жестоко больной душою, жестоко оскорбленный как государь сопротивлением бояр государственному уставу престолонаследия, оскорбленный как отец, как муж, наконец, как человек, обманувшийся в чувствах людей, которых считал к себе близкими, к которым питал полную доверенность[63]. Оправившись от болезни, царь, по обещанию, отправился на богомолье в Кириллов Белозерский монастырь; но при этом у него была еще другая цель. Еще начиная с княжения Ивана III, монахи Иосифова Волоцкого монастыря играют важную роль в делах московского двора. Св. Иосиф Волоцкий прославился своею борьбою с жидовской схариевою ересью, начавшеюся при Иване III в Новгороде, перешедшею оттуда в Москву и утвердившеюся при дворе: отсюда дело этой ереси совпадает с придворными переменами, имевшими место в княжение Ивана III. В. княгиня Елена, вдова Ивана Молодого и мать Димитрия, принадлежала к схариевой ереси[64]; но за Елену стояли бояре, Курбский называет ее святой; пока Елена и ее партия были в силе, до тех пор была в силе и ересь: еретик Зосима, симоновский архимандрит, стал митрополитом; увещаний Иосифа Волоцкого не слушали, с открытыми еретиками в Новгороде обошлись милостиво. Падение Елены и ее партии было знаком к преследованию еретиков и торжеству Иосифа, след., последний, борясь против ереси, должен был вместе бороться против Елены и ее партии, т.е. партии боярской, и с тем вместе необходимо был на стороне Софьи и ее сына Василия. Отсюда ненависть бояр к монахам Иосифова Волоцкого монастыря, которые постоянно находятся на стороне Василия в борьбе его с боярами; вот почему Курбский называет этих монахов, или осифлян, по его выражению, подобными в злости в. князю Василию, скорыми помощниками его и во всех злых потаковниками и подражателями[65]. Игумен Иосифова монастыря Даниил был возведен при Василии в сан митрополита, другой монах того же монастыря Вассиан Топорков — сделан епископом коломенским: оба, верные преданию своего монастыря, стояли на стороне Василия в борьбе его с древними притязаниями и оба потому были ненавидимы боярами. Курбский называет Даниила прегордым и лютым[66]; Берсень говорил об нем: "Яз того не ведаю, есть ли митрополит на Москве: учителна слова от него нет никотораго, а не печалуется ни о ком; а прежние святители сидели на своих местах в манатьях и печаловались государю о всех людех"[67]. Но этот упрек Берсеня митрополиту Даниилу в том, что он пренебрегал своею обязанностию печаловаться у государя за опальных бояр, несправедлив: до нас дошло б записей боярских, в которых Даниил является печальником за провинившихся бояр и своим ручательством освобождает их от опалы[68]. Как бы то ни было, по смерти Василия и Елены бояре воспользовались своим торжеством, чтоб свергнуть Даниила и Вассиана; но последний пережил боярщину и в описываемое нами время находился в Песношском монастыре: к нему-то, к этому ненавистнику бояр, спешил Иван. Партия Сильвестра предвидела всю опасность для себя от этого свидания и спешила воспрепятствовать ему. В Троицком Сергиеве монастыре жил тогда знаменитый Максим Грек, враг Даниила и Вассиана, заточенный при Василии за сопротивление разводу с Соломониею, освобожденный при Иване старанием Сильвестровой стороны, которая теперь употребляет его средством для отклонения царя от поездки, т.е. от свидания с Вассианом. Когда царь по пути заехал в Троицкий монастырь и зашел к Максиму, тот начал уговаривать его отложить дальнейшую поездку; Максим говорил Ивану, что вместо путешествия он должен озаботиться вдовами и сиротами воинов, падших под Казанью; совет был прекрасен, но царь не мог понять, почему исполнение обета съездить в Кириллов монастырь может помешать ему озаботиться семействами убитых под Казанью воинов, почему одно было несовместно с другим? "Если ты меня не послушаешь, — грозил ему Максим, — если позабудешь осиротелые семейства и поедешь с упрямством, то сын твой не возвратится живой с дороги". Такая настойчивость могла только возбудить или усилить уже возбужденные подозрения Ивана, и он отправился на свидание с Вассианом. Сторонники Сильвестра, сопровождавшие царя, заметили, как Вассиан шептал что-то царю на ухо, знали, что совет его не может быть для них благоприятен, и с ужасом видели, что царь изъявил за него Вассиану живейшую благодарность[69]; Курбский пишет, будто Вассиан сказал царю: "Если хочешь быть самодержцем, то не держи себе советника мудрейшего". Разумеется, это одна только догадка бояр, потому что если кто шепчет на ухо, то верно не с намерением, чтоб другие это слышали. Смерть царицы Анастасии, последовавшая в 1560 году, повела к окончательному разрыву между царем и Сильвестровою партиею. Самое естественное чувство после потери любимого человека — это усиленная привязанность к тому, что любил покойный, и усиленная вражда к тому, чего не любил; но Иван знал вражду, существовавшую между Анастасией и Сильвестровой стороной; враги последней не замедлили дать знать царю, что смерть Анастасии была чрезвычайно выгодна для врагов ее; Иван помнил, что мать его была отравлена, и не мог не заразиться подозрением, особенно в то ужасное время; кто, подобно Курбскому, с такой щедростию расточает другим обвинения в отраве, тот не должен жаловаться, что его и друзей его подозревали в том же!
Предмет и пределы нашего сочинения не позволяют нам войти в подробности кровавой борьбы, которую вел Иван Грозный с древними притязаниями дружинников и потомков князей-родичей. Ужасы этой борьбы преувеличены пристрастными писателями, но только преувеличены, а не вымышлены; казней, преследований в Москве, Новгороде, Твери отрицать нельзя, сам Иван об них свидетельствует[70]. Историк не должен быть адвокатом того или другого исторического лица; его обязанность при описании подобной борьбы состоит в том, чтобы, основываясь на актах несомненных, уяснить смысл борьбы, ее значение в истории народа. Обратимся же к этим несомненным актам.
В 1547 году двое князей, Мих. Вас. Глинский и Ив. Турунтай-Пронский, замыслили отъезд, были схвачены, прощены и дали записи не отъезжать ни к польскому королю, ни к папе римскому, ни к угорскому королю, ни к цесарю, ни к френцовскому королю, ни в Крым, ни в Ногаи, ни в Астрахань, ни в Казань, ни к братьям царским[71]; 34 человека поручились за Пронского[72]. В 1554 году были пойманы на отъезде кн. ростовские[73]: главного из них зачинщика, Семена, сослали на Белоозеро. Год спустя по смерти Анастасии взята запись с кн. Вас. Мих. Глинского, который также проступил[74]. В том же 1561 году царь счел нужным взять клятвенное обещание с 8 бояр в случае его смерти служить сыну его Ивану, мимо которого иного государя не искать, и ни к кому не отъезжать[75]. В 1562 году 29 человек поручились по кн. Ив. Дмитр. Вельском, что ему не отъехать ни в которые государства, ни в уделы, и за этих поручников поручились еще 120 человек[76]; и в том же году тот же Ив. Дмитр. Вельский уже снова бил челом за свою вину, что "преступил крестное целованье, и забыв жалованье государя своего изменил, з Жигимонтом Августом королем ссылался, и грамоту от него себе опасную взял, и хотел бежати от государя своего". Несмотря на это, царь Иван Грозный "холопа своего пожаловал, вины ему отдал"[77]. В записи Вельский обещается: "Служити мне государю своему, и по нем сыну его большому, которой на государстве будет. А которые дети государя моего на уделех будут, и мне к ним не отъехатижь; также ми и кудельным князем ни х кому не отъехати". В следующем 1563 году Вельский с 6 другими боярами выручал другого отъезжика, кн. Александра Ив. Воротынского[78]; за поручников поручились, по обыкновению, еще 56 человек. В следующем 1564 году выручен был Ив. Вас. Шереметев также двойным ручательством[79]. В 1565 году бил челом боярин Яковлев за проступку[80] и прощен за поручительством. В том же году был выручен из-под опалы Лев Андр. Салтыков с 2 сыновьями[81] и кн. Вас. Сем. Серебряный с сыном[82]. В 1566 году бил челом за проступку знаменитый воевода кн. Мих. Ив. Воротынский и выручен двойным ручательством[83]. В том же году выручен был кн. Ив. Петр. Охлябинин и обещался никуда не отъехать и в чернецы не постригаться[84]; в том же году был выручен боярин Очин-Плещеев[85]. Любопытнее предыдущих запись Ив. Фед. Мстиславского: в 1571 году крымский хан Девлет-Гирей пошел к Москве; царские воеводы Вельский, Морозов, Мстиславский, Шереметев, Воротынский, Татев, Темкин, вместо того чтоб отразить хана от столицы, расположились в ее предместиях и позволили татарам сжечь Москву. Дорогу хану к Москве указали изменники — 6 детей боярских[86]. Царь в речи своей послам ханским говорил: "Брат наш (Девлет-Гирей) сослався с нашими изменники с бояры, да пошел на нашу землю; а бояре наши еще на поле прислали к нему с вестью въстречю, а люди наши с ним не бились, и пришед Москву зжег"[87]. Можно было бы подумать, что Иван напрасно обвинял воевод, хотя поведение их в самом деле было очень подозрительно; но вот что говорит сам кн. Мстиславский в записи, данной им после этого случая: "Се яз кн. Ив. Мстиславской, что есми Богу, и св. Божьим церквам и всему православному крестьянству веры своей не соблюл, а государю своему ц. и в. к. И. В. всея Русии и его детям, и его землям, и всему православному крестьянству и всей Русской земле изменил, навел есми с моими товарищи безбожнаго крымскаго Девлет-Кирея царя"[88]. По ходатайству митрополита Кирилла и 24 других духовных особ царь простил Мстиславского, взявши с него означенную проклятую грамоту за поручительством троих бояр, которые обязались в случае отъезда Мстиславского внести в казну 20 000 рублей, за поручников поручились еще 285 человек[89]. Через 10 лет после этого тот же Мстиславский опять бил челом с двумя сыновьями, что они пред государем "во многих винах преступили"[90]. Всех дошедших до нас записей, данных боярами при Грозном, 23!
Но всего любопытнее для нас переписка отъехавшего боярина, кн. Андрея Курбского, с царем. В письмах своих к Ивану, равно в истории его царствования, Курбский вполне обнаруживает старинные притязания дружинников, и преимущественно потомков князей-родичей; с своей стороны, в ответных письмах царь высказывает свои понятия о царской власти, свою теорию об ней. В этой драгоценной переписке перед нами говорят старая и новая Русь, Русь с родовым бытом и Русь с бытом государственным, говорят в лице своих представителей — Курбского, отъезжего боярина, потомка ярославских князей, и Ивана в. к. московского, первого царя. Таким образом, вместо сухой, мертвой летописи, где летописец очень часто опускает самое важное для нас, в сочинениях Курбского, и особенно в его переписке с царем, мы имеем живую, страстную речь двоих борцов, двоих представителей противоположных стремлений; вместо летописца, который так часто скрадывает причины явлений, Курбский и царь высказывают нам свои задушевные мысли, свои чувства, руководившие их поступками, раскрывают тайные пружины борьбы. Разумеется, беспристрастия в истории Курбского и в переписке его с царем искать нельзя: оба — и царь, и Курбский суть не иное что, как адвокаты своего дела; речь их страстна, они щедры на сильные эпитеты, щедры на неумеренную брань чужим, на неумеренную похвалу своим. Мы упоминали уже о старинных притязаниях дружинников, вынесенных ими из Древней Руси, о притязаниях на обычай совета и право отъезда. Адвокат этих дружинных притязаний Курбский ясно высказывает их в своих сочинениях[91]: рассказав о свидании царя с Вассианом Топорковым и о совете, который последний будто бы дал Ивану, не слушаться бояр, Курбский обращается к Вассиану с следующею апострофою: "О глас воистинну диаволий! Всякия злости и презорства и забвения преполон! Ты забыл, епископ, что написано во 2-й книге Царств: когда Давид советовался с своими вельможами, желая исчислить народ израильский, и все вельможи советовали не считать, но царь не слушал советников своих; ты забыл, какую беду навел Бог за непослушание Синклитскому совету? Чуть весь Израиль не погиб! Ты забыл, что принесли безумному Ровоаму гордость и совет юных, и презрение совета старших?" Приведши многие другие места Св. Писания, подтверждающие его мысль, Курбский выражает ее так: "Царь же аще и почтен царством, а дарований которых от Бога не получил, должен искати добраго и полезнаго совета не токмо у советников, но и у всенародных человек: понеже дар духа дается не по богатству внешнему и по силе царства, но по правости душевной; убо не зрит Бог на могутство и гордость, но на правость сердечную, и дает дары, сиречь елико кто вместит добрым произволением". Потом Курбский хвалит Ивана III, который совершил такие великие подвиги только потому, что слушался советников своих; мы видели в другом месте, что Курбский называет Ивана III злым тираном, истребителем родичей и дружины: но ни Курбский, ни Иван IV не обращали внимания на такие противоречия, очень естественные в людях, пишущих под влиянием страсти и стремящихся во что бы то ни стало защитить свою основную мысль. Что Курбский был потомком князей-родичей и не забывал этого, видно также из его сочинений. Говоря о вельможах, падших жертвами Ивана Грозного, отца его и деда, Курбский не преминет прибавить их родословную, не преминет сказать, что то были благородные княжата, потомки таких-то и таких-то князей; в одном из писем своих к царю Курбский говорит: "И уже не разумею, чего уже у нас хощеши? Уже не токмо единоплеменных княжат, влекомых от роду великаго Владимира, различными смертьми поморил еси, и движимыя стяжания и недвижимыя, чего еще был дед твой и отец не разграбил; но и последних срачиц, могу рещи со дерзновением, по Евангельскому словеси, твоему прегордому и царскому величеству не возбранихом"[92]. Из этих слов видно, что борьба Грозного с боярами своими была продолжением борьбы предков его с князьями-родичами; из этих же слов видно, что потомкам князей-родичей не нравился новый титул царя, принятый Иваном, потому что этот титул, как уже сказано выше, выпутывал его окончательно из родовых отношений, и потому Курбский сопоставляет свои слова так: "твоему прегордому и царскому величеству". Но самым лучшим доказательством той ненависти, которую потомки князей-родичей питали к московским в. князьям, служат следующие слова Курбского[93]: оправдываясь в обвинении, взводимом на него царем, будто он участвовал в отравлении царицы Анастасии и в умысле воз вести на престол Владимира Андреевича, Курбский пишет: "Аще и зело много грешен семь и недостоин, но обаче рожден бых от благородных родителей, от племени ж в. князя смоленскаго Феодора Ростиславича; яко и твоя царская высота добре веси от летописцев русских, иже тое пленицы княжата не обыкли тела своего ясти и крове братии своей пити, яко есть некоторым издавна обычай, яко первее дерзнул Юрий Московский в Орде на святаго в. князя Михаила Тверскаго, а потом и прочие, сущие во свежей еще памяти и пред очима, что Углицким учинено и Ярославичем и прочим единыя крови, и како их всеродне заглажено и потреблено... еже ко слышанию тяжко, ужасно! От сосцев матерних оторвавши, во премрачных темницах затворенно и многими леты поморенно, и внуку оному блаженному и Бого-венчанному! А тая твоя царица, мне, убогому, ближняя сродница. А о Владимере брате воспоминаешь, аки бы есть мы его хотели на царство: воистину, о сем не мыслих: понеже и недостоин был того. А тогды ж семь угадал грядущее мнение твое на мя, когда еще сестру мою насилием от меня взял еси за того-то брата твоего, наипаче же могу поистине рещи со дерзновением, в тот ваш издавна кровопивственный род".
Мы видели, как московские в. князья, начиная с Ивана III, старались уничтожить вредный обычай отъезда клятвенными записями, чтоб в случае нарушения последних иметь право смотреть на отъезжиков как на изменников; так смотрел Иван Грозный, так любил называть бояр своих, которые все больше или меньше не были чисты от притязаний на право отъезда, единственное право, завещанное им стариною. Теперь посмотрим, какое мнение имели дружинники об этих проклятых грамотах, которыми они принуждались отрекаться от их драгоценного права. Вот что отвечает отъезжий боярин князь Курбский царю: "А еже пишеши, имянующи нас изменники для того, иже есмя принуждены были от тебя по неволе крест целовати, яко тамо есть у вас обычай, аще бы кто не присягнул, горчайшею смертию да умрет; на сие тебе ответ мой: все премудрые о сем згажаются, аще кто по неволе присягает или клянется, не тому бывает грех, кто целует, но паче тому, кто принуждает, аще бы и гонения не было; ащели же кто, прелютаго ради гонения, не бегает, аки бы сам себе убойца, противящеся Господню словеси: аще, рече, гонят вас во граде, бегайте в другий; аки тому и образ Господь Бог наш показал верным своим, бегающе не токмо от смерти, но и от зависти богоборных жидов"[94]. Прежде мы упоминали также о том, что царь Иван, с малолетства озлобленный на бояр, дарил своею доверенностию дьяков как людей новых, без старинных притязаний; при нем дьяки заведовали не только письменною и правительственною частью, но являются даже воеводами, каковы, напр., были дьяки Выродков[95] и Ржевский; вот что говорит о дьяках Курбский: "Писари же наши русские, им же кн. великий зело верит, а избирает их не от шляхетского роду, ни от благородна, но паче от поповичев, или от простаго всенародства, а то ненавидячи творит вельмож своих"[96]. Но касательно проклятых грамот и дьяков кроме Курбского мы имеем еще свидетельство другого отъезжика: это письмо стрелецкого головы[97] Тимофея Тетерина к дерптскому наместнику Мих. Яковл. Морозову. Тетерин, постриженный царем в монахи, свергнул с себя иноческий образ и отъехал; на укорительное письмо воеводы Морозова он отвечал следующее[98]: "Называешь, господине, нас изменники не-подельно, и мыб, господине, и сами так, подобяся собаке, умели против лаяти, да не хотим того безумия сотворити, а были бы мы, господине, изменники тогды, коли бы мы, малыя скорби не претерпев, побежали от государева жалованья: а то, господине, и так виновати, что не исполнили долго Христова слова и апостольскаго, и не бежали от гонителя, а побежали уже во многих нестерпимых муках и от поругания ангельскаго образа. И ты, господине, бойся Бога, паче гонителя, и не зови православных христиан, без правды мучимых и прогнанных изменники. А твое, господине, честное Юрьевское наместничество не лучше моего Тимохина чернечества; был еси наместник пять лет на Смоленске, а ныне тебя государь даровал наместничеством Юрьевским с пригороды — что Турский Мутьянскаго (Волошского) воеводством; жену у тебя взял в заклад[99], а доход тебе не сказал ни пула; велел тебе две тысячи проести занявши, а Полукашину заплатити нечем; а невежливо, господине, молвити: чаю недобре тебе и верят! Есть у великаго князя[100] новые верники дьяки, которые его половиною кормят, а большую себе емлют[101], которых отцы вашим отцам в холопство не пригожались, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют. И Бог за грехи у вас, государь, ум отнял, что вы над женами и над детками своими и над вотчинами головы кладете, а их губите, а тем им не пособите. Смеем, государь, вопросити: каково тем женам и деткам, у которых мужей или у детей отцов различными смерть-ми побили без правды?"
Теперь обратимся к ответам Ивана Грозного. Прежде всего мы должны заметить, что положение царя в отношении к Курбскому было чрезвычайно выгодно: Курбский в свое оправдание не мог сказать даже того, что сказал Тетерин, Курбский не претерпел никакого гонения от царя; он покинул знамена отечества потому только, что сторона, которой он был членом, партия Сильвестра потеряла свое значение при дворе, подверглась опале, Курбский бежал потому, что друзья уведомили его об одном гневном слове, сказанном против него Иваном[102]; но одного отъезда мало: Курбский становится предводителем польских войск, пустошит русские области; сын православной Церкви разрушает храмы православные.
В начале ответа Иван говорит о своем праве на престол, праве древнем, неизменном, неутраченном: "Самодержавства нашего почин от св. Владимира, родихомся во царствии, а не чюжое восхитихом"[103]. Это свое право противополагает он устарелому, утраченному праву Курбского на княжество Ярославское. Что Курбский имел действительно притязания по крайней мере на титул князя ярославского, доказывает его переписка со многими лицами в Польше, где он величает себя князем Андреем Ярославским. Так как основные положения Курбского суть следующие: царь должен слушаться совета бояр, бояре имеют право отъезда, то основные положения царя, наоборот, суть следующие: царь не должен находиться ни под чьим влиянием; боярин, имеющий притязание на право совета, есть изменник: "Се ли совесть прокаженная, яко свое царство во своей руце держати, а работным своим владети не давати? И се ли сопротивен разуму, еже не хотети быти работными своими владенну? И се ли православие пресветлое, еже рабы обладаему и повеленну быти? Русское самодержавство изначала сами владеют всеми царствы, а не бояре и вельможи"[104]. Последними словами царь намекает на образ правления в Польше, куда отъехал Курбский. Как защитник нового порядка вещей, как потомок государей московских Иван в ответ потомку ярославских князей высказывает цель своего правления и превосходство нового порядка вещей, превосходство единовластия; приводя слова апостола Павла, царь сравнивает старую и новую Русь с ветхим и новым заветом: "И аще убо, якоже вместо креста, обрезание тогда потребно быша; тако и вам вместо царскаго владения потребно самовольство. Тщужеся со усердием люди на истину и на свет наставити, да познают единаго истиннаго Бога, в Троице славимаго, и от Бога даннаго им государя; а от междоусобных браней и строптиваго жития да престанут, ими же царствия растлеваются. Аще убо царю не повинуются подовластные, никогда же от междоусобных браней престанут. Или се сладко и свет, яко благих престати и злое творити междоусобными браньми и самовольством?"[105] В этих словах самое высокое понятие о царской власти: истина и свет для народа — да познает Бога и от Бога данного ему государя. Но кроме государственного смысла эти слова имеют еще смысл исторический: неужели новый порядок вещей, при котором Русь приводилась в сознание своего единства в едином царе, при котором явился наконец наряд и смолкли усобицы, неужели этот новый порядок вещей хуже прежнего времени, времени кровавых междоусобий и нестроений: "или се сладко и свет, яко благих престати и злая творити междоусобными браньми и самовольством!" При таком сознании своего царского достоинства Иван хорошо понимал, что ответ его на письмо Курбского есть недостойная царя слабость; но, как уже выше сказано, Иван был человек чувства и потому не выдержал; раскаяние в этой слабости видно из некоторых слов царя, напр.: "О провинении же и прогневании подовластных наших перед нами: доселе руские владетели неизтязуемы были ни от кого же, но повольны были подовластных своих жаловати и казнити, и не судилися с ними ни перед кем; и аще же и не подобает рещи о винах их, но выше реченно есть"[106]. На обвинения в жестокости царь отвечает: "Жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольныж есмя"; на обвинение в облыгании своих подданных изменою Иван отвечает: "И аще аз облыгаю: о ином же истина о ком явится? Чесо ради нам сих облыгати? Власти ли своих работных желая, или рубища их худа; или коли бы их насыщатися?"[107] Но выставляя права своей власти, вооружаясь против старинных притязаний, Иван должен был вооружиться еще против других притязаний: Курбский принадлежал к той партии, которой главою был священник Сильвестр; мы упоминали уже, как неограниченная доверенность и уважение царя к Сильвестру подали последнему повод вмешиваться в политические дела, идти в них наперекор Ивану, которого превосходства умственного Сильвестр, к несчастию для себя и для своих, не сознал. Вот почему, когда притязания Сильвестра повели к борьбе, когда неблагоразумное поведение его во время болезни царской поселило в душе Ивана вместо любви и доверенности ненависть и недоверчивость, то с тем вместе уважение уступило место презрению, и царь в письмах к Курбскому называет Сильвестра невеждою: "Или мниши сие быти светлость благочестивая, еже обладатися царству от попа невежи? Нигдеже бо обрящеши, иже не разоритися царству, еже от попов владому. Ты же убо по что ревнуеши? Иже во грецех царствие погубивших и турком повинувшихся? Сию убо погибель и нам советуеши?"[108] Мы видели, что Курбский, защищая дружинный обычай совета, мастерски выбрал примеры из Св. Писания; царь, отстаивая свои права от притязаний сторонников Сильвестра, не менее удачно пользуется библейскими примерами; он пишет Курбскому: "Воспомяни же, егда Бог, изводяще Израиля из работы, егда убо постави священника владети людьми, или многих рядников? Но единаго Моисея, яко царя, постави владетеля над ними; священствовати же ему не повеле, но Аарону брату его повеле священствовати, людскаго же строения ничего не творити; егда же Аарон сотвори людские строи, тогда и от Богалюди отведе. Смотри же сего, яко не подобает священником царская творити. Тако же Дафан и Авирон хотеша восхитити себе власть, и сами погибоша; и какову Израилю погибель наведоша? Еже вам бояром прилично! После того же, бысть судия Израилю Исус Навин, священник же Елеазар; оттоле, даже и до Илии жреца, обладаху судии: Иуда и Барак, и Иефоае, и Гедеон и инии многии, и каковы советы и победы на противные поставляху и Израиль спасаху! Егда же Илия жрец взя на ся священство и царство, аще сам праведен бяше и благ, но понеже обоюду припадши богатству и славе, како сынове его Офни и Финеес заблудиша от истины, и как сам и сынове его злою смертию погибоша и весь Израиль побежден бысть до дни Давида царя. Видиши ли, яко священство и рядничество не прилично царским владети"[109]. Я сказал прежде, что Иван, начитавшись Библии и римской истории, хотел быть таким же царем на Руси, каким были Давид и Соломон в Иерусалиме, Август, Константин и Феодосии в Риме. При таких стремлениях ему, разумеется, был чрезвычайно оскорбителен грубый тон боярина князя Курбского, помнившего свое происхождение от одного родоначальника с царем; вот почему Иван в неумеренно гневных выражениях напоминает Курбскому о должном уважении к особе царя примером из византийской истории: "И может ли сие невежда разумети, якож ты, собака, и того не рассудишь, како трие патриарси собрашася со множеством святителей к нечестивому Феофилу царю, и многосложный свиток написаша, таковая ж хуления, яко же ты, не написаша, аще и нечестив бяше царь Феофил"[110]. Я упомянул также, что в переписке своей и Курбский, и царь иногда проговариваются, высказывают свои задушевные мысли и чувства; так, в письмах Курбского высказался вполне потомок лишенных владения князей; Иван не раз обнаруживает главную причину ненависти своей к боярам, именно не признание царем сына его Димитрия. Оправдываясь в казни бояр, царь говорит, что они превзошли всех изменников древней истории, говорит, что св. Константин казнил родного сына, св. Феодор Ростиславич, предок Курбского, пролил в Смоленске множество крови в самую Пасху, что Давид казнил своих изменников, и, след., московские бояре должны быть также казнимы, потому что они "Богом им даннаго и рождшагося у них на царстве, царю преступив крестную клятву, отвергоша, и елико возмогоша злая сотвориша, всячески, словом и делом и тайными умышлениями; и чесомуубо они сих неподобнее злейшим казнем?"[111] В другом месте царь говорит: "Како же убо доброхотных сих изменников наречеши? Яко же убо во Израили, еже со Авимелехом от жены Гедеоновы, сиречь наложницы, лжею согласившеся и лесть сокрывше, воедин день избиша семдесят сынов Гедеоновых, еже убо от законных жен ему быша, и воцариша Авимелеха: тако же убо и вы собацким своим, изменным обычаем хотесте во царствии царей достойных истребити, и аще не от наложницы и от царствия расстоящася коленахотесте воцарити. И се ли убо доброхотны есте и душу за мя полагаете, еже подобно Ироду ссущаго млека младенца, смертию пагубною хотесте света сего лишити, чюжаго же царствия воцарствити? Се ли убо за мя душу полагаете и доброхотствуете?"[112] В другом месте, описав явления, имевшие место во время его болезни, Иван заключает: "Се убо нам живым сущим такова от своих подовластных доброхотства насладихомся: что же убо по нас будет?"[113] Если Курбский, боярин и потомок ярославских князей, ведет начало зла от Ивана III, если он называет кровопийственным весь род московских князей, то Грозный, с своей стороны, знает также старину, знает, откуда, когда и как началась борьба, которую ему суждено было довести до такой ужасной крайности; если Курбский называет Ивана "лютостию, рожденною в законопреступлении и сладострастии"[114], то Грозный, с своей стороны, считает себя вправе называть Курбского рождением исчадия ехидного, изменником прирожденным. "Извыкосте, — говорит царь, — от прародителей своих измену чинити, яко же дед твой князь Михаило Карамыш со князем Андреем Углицким на деда нашего, великого государя Ивана умышлял изменные обычаи; такоже и отец твой князь Михайло с в. к. Дмитрием внуком на отца нашего, блаженныя памяти великаго государя Василия, многи пагубныя смерти умышляли, такоже и мати твоея дед Василий и Иван Тучко, многая пакосная и укоризненная словеса деду нашему в. государю Ивану износили; такоже и дед твой Михайло Тучков, на преставление матери нашей, великия царицы Елены, дьяку нашему Елизару Цыплятеву многая надменная словеса изрече, и понеже еси рождение исчадия ехиднаго, посему тако и яд отрыгаеши"[115]. Мы видели, что Курбский и подобные ему отъезжики считали проклятые грамоты недействительными как вынужденные; царь же, с своей стороны, утверждает, что отъезжики нарушением записей губят не только свои, но и прародителей своих души. "Како же неусрамишися раба своего Васьки Шибанова, — пишет Иван к Курбскому, — еже бо он благочестие свое соблюде, и пред царем и предо всем народом, при смертных вратех стоя, и ради крестнаго целования тебе не отвержеся, и похваляя и всячески за тя умрети тщашеся. Ты же убо сего благочестия не поревновал еси: единого ради моего слова гневна, не токмо свою едину душу, но и всех прародителей души погубил еси: понеже Божиим изволением, деду нашему, великому государю, Бог их поручил в работу, и они, дав свои души, и до смерти своей служили, и вам, своим детем, приказали служити и деда нашего детем и внучатом"[116].
В заключение я должен обратить внимание на те места в письмах царя, где он, по-видимому, сам признается, что при Сильвестре он не имел никакой власти, что все делал Сильвестр с своими сторонниками и, след., можно заключить, что первая блестящая половина его царствования принадлежит не ему, а Сильвестру. Но я уже заметил раз, что оба — и Курбский, и царь — пишут под влиянием страсти, вследствие чего впадают в противоречия; если основная мысль Курбского состоит в том, что царь должен слушаться советников, то основная мысль Ивана, что подданные должны повиноваться царю, а не стремиться к подчинению царской воли воле собственной; такое стремление есть величайшее из преступлений, и всею тяжестию его Иван хочет обременить Сильвестра и его сторонников, вот почему он приписывает им самое преступное злоупотребление его доверенности, самовольство, самоуправство, говорит, что вместо его они владели царством; тогда как он сам облек их неограниченною своею доверенностию; вот эти знаменитые места: "И паче вы растленны, что не токмо повинны хотесте мне быти и послушны, но и мною владеете, и всю власть с меня сияете, и сами государилися, как хотели, а с меня все государство сняли: словом аз бых государь, а делом ни чего не владел"[117]. Впрочем, эти строки не должно отделять от предыдущих, из которых оказывается, что самовластие, в котором обвиняет царь Сильвестрову партию, являлось только как стремление, вызывавшее противоположное стремление со стороны царя: "Выль растленны, или аз? Что аз хотел вами владети, а вы не хотели под моею властию быти, и аз за то на вас опалялся?"[118] В другом месте царь, щеголявший остроумием, ловкостию в словопрении, низлагает Курбского следующею уверткою, не думая, что после можно будет употребить его адвокатскую тонкость против него же самого: "А еже убо речеши, яко ратных ради отлучений, мало зрех рождышия тя, и жены своея, отлучения ради, не познах, и отечество оставлях, но всегда в дальних и окольных градех наших против врагов наших ополчахся, претерпевал еси естественный болезни и ранами учащен еси от варварских рук, в различных бранех, и сокрушенно уже ранами все тело имеешь: — и сия тебе вся сотвориша тогда, егда вы с попом и Алексеем владесте. И аще не годно, почто тако творили есте? Ащеж творили есте, то почто, сами своею властию сотворив, на нас воскладаете?"[119] Наконец, третье место, которое можно привести в доказательство, что поход на Казань предпринят не Иваном, что сторонники Сильвестра везли его туда насильно: "Таже, но Божию изволению, со крестоносною хоруговию всего православнаго христианскаго воинства, православнаго ради христианства заступления, нам двигшимся на безбожный язык казанский, и тако неизреченным Божиим милосердием, иже над тем бесерменским языком победу давше, со всем воинством православнаго христианства здраво во свояси возвратихомся: чтоже убо изреку от тебе нарицаемых мученик доброхотство к себе? Тако убо: аки пленника всадив в судно, везяху с малейшими людьми сквозе безбожную и неверную землю: аще небы всемогущая десница Вышняго защитила мое смирение, то всячески живота гонзнул бы"[120]. Приводя это место, во 1) не должно упускать из виду начальных слов: нам двигшимся, что уже совершенно противоречит невольному везению как пленника; во 2) царь говорит, что это везение как пленника имело место уже на возвратном пути, по взятии Казани, след., не под Казань, а из Казани бояре везли царя, как пленника! Ясно, что Иван жалуется здесь на бояр, которые не берегли его во время дороги чрез неприятельскую землю, что здесь слово пленник вовсе не означает невольного похода, но относится к выражению "безбожная и неверная земля": "меня везли сквозь неприятельскую землю с малым отрядом, как будто бы я был взять в плен". Сюда же относятся и слова Курбского, который говорит, что когда царь во время казанской осады, видя бегство своих, потерял дух, то в эту решительную минуту бояре велели поставить христианскую хоругвь у городских ворот, "и самого царя, хотяща и не хотяща, за бразды коня взяв, близь хоругви поставиша"[121]. Но разве можно верить Курбскому, которого основная мысль состоит в том, что все хорошее сделано советниками царя, а не им самим, разве можно верить Курбскому, который не стыдится обвинять Ивана III в смерти собственного его сына? Кто верит в беспристрастие показаний Курбского, тот не имеет никакого права отвергать показаний царя, а царь вот что говорит: "И егда начало восприяхом, за Божиею помощиею, еже брани на варвары, егда первое посылахом на Казанскую землю воеводу своего, князя Сем. Ив. Микулинского с товарищи, како вы глаголали? Се яко мы в опале своей их послали, казнить их хотя, а не своего для дела! Ино, се ли храбрость, еже служба ставити в опалу? И тако ли покоряти прегордые царства? Таже, сколько хождения не бывало в Казанскую землю, когда не с понуждением, с хотением ходисте? Но и всегда аки на бедное хождение ходисте! Егда же Бог милосердие свое яви нам и тот род варварский христианству покори, и тогда како не хотесте с нами воеватися на варвары, яко более пятинадесять тысяч, вашего ради нехотения, с нами тогда не быша! Како же и в тамошнем пребывании всегда развращенная советовасте, и егда запасы истопиша, како три дни стояв, хотесте во своя возвратитися? И повсегда не хотесте во многопребывании надобна времени ждати, ниже глав своих щадяше, ниже бранныя победы смотряюще, точию: или победив, наискорейше побежденным бывшим, скорейше во своя возвратитися. Таже и войны многоподобныя, возвращения ради скораго, остависте, еже последи от сего много пролития крови христианския бысть[122]. Како, еже убо и в самое взятие города, аще бы не удержах вас, како напрасно хотесте погубити православное воинство, не в подобно время брань начата?[123] Та же убо по взятии града Божиим милосердием, вы же убо, вместо, строения на грабление те косте!"[124] Кому же верить: царю или Курбскому? Ни тому, ни другому: оба не беспристрастны, оба преувеличивают, оба противоречат самим себе. Надобно верить одним несомненным фактам, а эти факты показывают: во 1) что Иван был не трус (хотя личная храбрость в государе не есть еще важное достоинство, часто даже недостаток) и что его вовсе не нужно было везти в поход как пленника и удерживать от бегства "хотяща и не хотяща". Этот же самый Иван взял Полоцк, когда уже при нем не было людей, могущих везти его как пленника; правда, после Иван не водил сам полки в поход и удалялся при первом известии о приближении неприятеля: но это было уже тогда, когда воеводы начали признаваться в записях, что они наводили врагов на Русскую землю; во 2) что когда Сильвестр владел полною доверенностию царя, и тогда последний не был слепым орудием в руках Сильвестра и его сторонников, но всегда сохранял полную свободу следовать и не следовать советам той стороны, и когда следовал, то с ясным сознанием их пользы, и, след., все добро, сделанное Сильвестром и его стороною, принадлежит царю, который сознательно, с полной свободой принимал советы и отвергал безрассудные. Я уже упоминал о войне ливонсдой, которую Иван предпринял против желания Сильвестровой стороны, хотевшей покорения Крыма; но вот еще другие примеры: после взятия Казани, говорит Курбский[125], все мудрые и разумные, т.е. Курбский с товарищи, советовали царю остаться еще несколько времени в Казани, дабы совершенно окончить покорение страны, но царь "совета мудрых воевод своих не послушал; послушал же совета шурей своих (т.е. Романовых)". Это ясно показывает, что Иван имел полную свободу поступать по совету тех или других, не находясь под исключительным влиянием какой-нибудь стороны[126]. Потом, когда в 1555 году царь выступил против крымского хана и пришла к нему весть, что одно русское ополчение уже разбито ханом, то многие советовали ему возвратиться, но храбрые настаивали на том, чтоб встретить татар, и царь склонился на совет последних[127], т.е. на совет сторонников Сильвестра, потому что когда Курбский хвалит, то хвалит своих; причем надобно заметить, что это событие имело место уже после болезни царя, когда он потерял расположение к стороне Сильвестра. Таким образом, мы видим, что Иван в одном случае действует по совету одних, в другом — других, в некоторых же случаях следует независимо своей мысли, выдерживая борьбу с близорукими советниками. Но нам не нужно много распространяться об этом предмете: никакое подыскивание под слова Ивана с целию отнять у него славу великого государственного деятеля и приписать ее советникам его, никакое подыскивание подобного рода не может устоять против свидетельств современников и людей, близких к ним, иностранцев и русских, которые все единогласно величают великий ум царя, его неутомимую деятельность, его правосудие[128].
До сих пор нас занимала борьба Ивана IV с притязаниями бояр, преимущественно потомков князей-родичей; теперь обратимся к борьбе домашней, с удельным князем, двоюродным братом царя Владимиром Андреевичем. Мы видели замыслы и поступки Владимира во время болезни царя; такие поступки забыть было трудно, тем более что Владимир и мать его Евфросиния не давали забывать старых своих поступков, повторяя их, не оставляя своих удельных притязаний. Я упоминал о клятвенной записи, насильно взятой с Владимира в 1553 году; в следующем 1554 году после рождения другого царевича, Ивана, государь взял с двоюродного брата другую запись держать этого Ивана вместо царя в случае смерти последнего[129]. До какой степени Иван не доверял брату, доказывает следующее обещание Владимира: "А жити ми на Москве в своем дворе; а держати ми у себя во дворе своих людей всяких... а боле ми того людей у себя во дворе не держати; а опричь ми того, служилых людей своих всех держати в своей отчине". О предусмотрительности царя насчет движений со стороны удельных князей свидетельствует следующее обещание, взятое с Владимира: "А хоти которой брат родной учинитца недругом сыну твоему царевичю Ивану, и отступит от него: и мне с тем его братом в дружбе не быти, ни ссылатися с ним. А пошлет мя сын твой царевичь Иван на того своего брата, которой от него отступит: и мне на него ити, и делати над тем его братом всякое дело без хитрости, по приказу сына твоего царевича Ивана. А князей ми служебных с вотчинами и бояр, и дьяков, и детей боярских и всяких людей сына твоего к себе никак не приимати. А которые ми бояре, и дьяки ваши и всякие люди чем низгрубили при тебе государе моем царе и в. к. Иване: и мне тех им грубостей не помстити никому ни чем. А без бояр ми сына твоего, никотораго дела не делати, которые бояре в твоей душевной грамоте писаны, и не сказав ми сыну твоему и его матери, никакова дела не вершити; как ми прикажет сын твой и мать его, потому ми всякие дела вершити. А по грехом, мать моя княгини Ефросинья учнет мя наводити на которое лихо сына твоего царевича Ивана, или на матерь его лихо учнет мя наводити: и мне матери своей княгини Ефросиньи в том ни в чем не слушати, а сказати ми тее речи сыну твоему царевичю Ивану, и его матери в правду без хитрости. А хоти мя мать моя и не учнет наводити на лихо, а изведаю, что мать моя сама захочет которое лихо учинити, или умышляти учнет которое лихо над сыном твоим царевичем Иваном, и над его матерью, или над его бояры и дьяки, которые в твоей государя нашего душевной грамоте писаны: и мне то лихо матери своей сказати сыну твоему ц. Ивану и матери его в правду без хитрости, а не утаити ми того никак никоторыми делы, по сему хрестному целованью. А возметь Бог и сына твоего ц. Ивана, а иных детей твоих государя нашего не останетьжеся: и мне твой государя своего приказ весь исправити твоей царице в. к. Анастасие[130], по твоей государя своего душевной грамоте и по сему крестному целованью, о всем по тому, как еси государь ей в своей душевной грамоте написал". В следующем месяце того же года взята была со Владимира третья запись с некоторыми против прежней дополнениями[131]: удельный князь обязуется не держать у себя на московском дворе более 108 человек. Несмотря на все эти записи, Владимир Андреевич не оставлял своих притязаний: в 1563 году, говорит летопись[132], "положил гнев свой (царь) на княгиню Ефросинью, да на сына ея, потому что прислал к царю в слободу княж. Володимеров Андр. дьяк Савлук Иванов память, а писал многие государские дела, что кн. Ефросинья и сын ее многие неправды к царю чинят, и того для держать его скована в тюрме; а царь велел Савлука к себе прислати — и по его слову многие сыски были, и тех неисправления сысканы; и пред митрополитом и владыки царь кн. Ефросинье и сыну ея неправды их известил". После этого Ефросинья постриглась, но смуты не прекратились. В 1566 году царь переменил брату удел: вместо Старицы и Вереи дал ему Дмитров и Звенигород[133]. Еще в 1564 году, после Савлукова доноса, царь переменил Владимиру всех бояр и слуг: мы видели, что и отец Ивана употреблял те же средства для удержания удельных от восстания. Наконец, в 1569 году Владимир погиб от яду, как говорят некоторые[134] иностранцы, но не от тайной отравы, как погиб Шемяка от прадеда Иванова Василия Темного; говорят, будто Грозный, укоряя двоюродного брата в умысле отравить его, заставил его самого выпить яд. Другие иностранцы говорят иначе о смерти Владимира[135]; в наших летописях сказано только, что царь "повеле убити брата своего"[136]. Считаю приличным окончить описание борьбы Грозного с притязаниями старины следующими словами царя, в которых он высказывает свое право, бесправие удельных, стремление дружины восстановить старину, вызвавшее со стороны его отчаянные меры; царь пишет к Курбскому: "Аз восхищеньем ли, или ратью, или кровью сел на государство? Народился есми, Божиим изволением, на царстве; и не помню того, как меня батюшка пожаловал благословил государством, и взрос есми на государстве. А князю Владимиру почему было быти на государстве? От четвертаго удельнаго родился. Что его достоинство к государству? Которое его поколенье? Разве вашея измены к нему, да его дурости? Что вина моя перед ним: что ваши же дяди и господа отца его уморили в тюрьме, а его и с матерью также держали в тюрьме. И я его и матерь от того свободи и держал в чести и в дружестве, а он было уже от того и отшел. И яз такия досады стерпети не мог: за себя есми стал! И вы почали против меня больше стояти, да изменяти; и я потому жесточайше почал против вас стояти: яз хотел вас покорити в свою волю, и вы за то как святыню Господню осквернили и поругали! Осердясь на человека, да Богу ся приразили"[137]. В этих словах: "И вы почали против меня больше стояти, да изменяти; и я потому жесточайше почал против вас стояти" заключается разгадка ужасов царствования Грозного, разгадка борьбы, начавшейся при Боголюбском и при Иване IV доведенной до крайности, борьбы между старою и новою Русью, между родовым и государственным бытом.
Но в своей ожесточенной борьбе против обветшалых прав и притязаний Иван IV должен был встретиться с обычаем великим, священным. Несколько раз уже упоминал я об участии духовенства в означенной борьбе между старою и новою Русью; мы видели, что духовенство стояло за государственный быт против родового, могущественно способствовало торжеству первого, но, верное идее христианства, духовенство русское предоставило себе священное право среди отчаянной борьбы сдерживать насилия, не допускать торжествующее начало употреблять во зло свою победу на счет побежденного; усердно помогая московскому государю сломить гибельные для отечества притязания князей и дружинников, духовенство в то же самое время брало этих князей и дружинников под свой покров, блюло над их жизнию как членов Церкви, как членов тела Христова: такой великий смысл имел обычай митрополита и вообще духовенства печаловаться за опальных. Когда Иван Грозный, по его собственному выражению, почал жесточайше стояти против бояр, когда в отчаянной борьбе со стариною он придумал средство оторваться от этой ненавистной старины, отделившись от государства, от земли, окружив себя выборною дружиною, в челе которой вел открытую войну с изменниками своими, т.е. людьми, верными старине, с князьями, боярами, новгородцами, в это время царь необходимо должен был встретиться с правом митрополита печаловаться за опальных; легко догадаться, какой исход долженствовало иметь это столкновение царя с правом митрополита в самом пылу отчаянной борьбы, не допускавшей ни мира, ни даже перемирия. Митрополит с характером более уклончивым, видя такую борьбу, отстранился бы от нее; царь мог бы также отстранить духовенство от вмешательства в борьбу, выбрав человека, способного забыть предания предшественников. Но к славе Грозного историк должен сказать, что это был царь в высокой степени добросовестный, царь вполне сознававший свои права, но с тем вместе сознававший и свои обязанности; добросовестность Грозного не могла допустить его поставить в челе Церкви человека недостойного, и таким образом Иван, отыскивая митрополита достойнейшего, отыскивал себе сильного противника — и нашел его: то был знаменитый Филипп. С островов Белого моря, из Соловецкого монастыря царь вызвал Филиппа в Москву и объявил, что он должен быть митрополитом; Филипп отказывался от этой чести, царь настаивал; тогда соловецкий игумен сказал ему, что он не может быть митрополитом при опричнине. До сих пор митрополит всея Руси ревностно помогал московскому князю стать государем всея Руси, собирать Русскую землю, утвердить в ней единство; но теперь опять это единство было нарушено опричниною, которая, по самому назначению своему, должна была стоять во враждебном отношении к земщине, и Филипп, верный преданиям русской митрополии, не хочет терпеть опричнины. "Аще царство разделится, запустеет", — говорил он Ивану[138]; царь отвечал: "Восташа на мя мнози... того ли не веси, яко моиже меня хотят поглотити". Наконец Филипп уступил и дал запись: "в опришнину ему и в царьской домовой обиход не вступатися, а по поставленьи, за опришнину и за царьской домовой обиход митропольи не отставливати"[139]. Но отказавшись от вмешательства в опричнину, Филипп не отказался от права печаловаться. Тщетно царь избегал свиданий с митрополитом, боясь печалований: столкновения были неизбежны, Филипп не уступил своего священного права и непобежденный пал в борьбе, к вечной славе Русской церкви, которая чтит в нем одного из величайших своих представителей.
В 1584 году умер Иван Грозный. Из нескольких упоминаемых духовных завещаний до нас дошло одно 1572 года[140]. В этой любопытной грамоте ясно обнаруживается состояние души царя, который был вполне убежден, что он и семейство его непрочны на московском престоле, считал себя изгнанником, а государство в военном положении до тех пор, пока он со своею опричниною не истребит враждебные начала и не утвердится снова на престоле; при этом он не предвидел еще близкого конца борьбе и в духовной делает наставления сыновьям, как они должны жить до ее окончания. Завещание начинается исповедью царя, в которой замечательны следующие слова: "Тело изнеможе, болезнует дух, струпи телесны и душевны умножишася, и не сущу врачу исцеляющему мя, ждах, иже со мной поскорбит, и не бе, утешающих необретох, воздаша ми злая во благая, и ненависть за возлюбление мое". Наставление детям начинается словами Христа: "Се заповедаю вам, да любите друг друга... А сами живите в любви, а воинству поелику возможно навыкните. А как людей держати и жаловати, и от них беречися, и во всем их умети к себе присвоивати, и выб тому навыкли же; а людей бы есте, которые вам прямо, служат, жаловали и любили их, ото всех берегли, что бы им изгони ни от кого не было, и оне прямее служат; а которые лихи, и выб на тех опалы клали не вскоре, по рассуждению, не яростию. А всякому делу навыкайте, и божественному и священному и иноческому, и ратному, и судейскому, московскому пребыванию и житейскому всякому обиходу, и как которые чины ведутся здесь и в иных государствах, и здешнее государство с иными государствы что имеет: то бы есте сами знали. Также и в обиходах во всяких, как кто живет, и как кому пригоже быти, и в какове мере кто держится, тому б есте всему научены были: ино вам люди не указывают, вы станете людям указывати, а чего сами не знаете, и вы не сами станете своими государствы владети, а люди. А что, по множеству беззаконий моих, Божию гневу распростершуся, изгнан есмь от бояр, самоволства их ради, от своего достояния, и скитаюся по странам, аможе Бог когда не оставит, и вам есми грехом своим беды многия нанесены: Бога ради не пренемогайте в скорбех... А докудова вас Бог помилует, свободит от бед, и вы ничем не разделяйтесь, и люди бы у вас за один служили, и земля бы за один, и казна бы у вас за один была: ино то вам прибыльнее. А ты, Иван сын, береги сына Федора, а своего брата, как себя, чтоб ему ни в каком обиходе нужды не было, а всем бы был исполнен, что бы ему на тебя не в досаду, что ему не дашь удела и казны. А ты, Федор сын, у Ивана сына, а своего брата старейшаго, докудова устроитесь, уделу и казны не прося, а в своем бы еси обиходе жил, смекаясь, как бы Ивану сыну не убыточнее, а тебя б льзе прокормити был, и оба бы есте жили за один и во всем устроивали, как бы прибыточнее. А ты бы, сын Иван моего сына Федора, а своего брата молодшаго, держал и берег и любил и жаловал его и добра ему хотел во всем, так как себе хочешь и на его лихо ни с кем не ссылался, а везде бы еси был с Федором сыном, а своим братом молодшим, и в худе и в добре один человек... и ты б его берег и любил и жаловал как себя, а хотя буде в чем пред тобою и проступку какую учинит, и ты б его понаказал и пожаловал, а до конца б его не разорял; а ссоркам бы еси отнюдь не верил, занеже Каин Авеля убил, а сам не наследовал же. А Бог благоволит вам, тебе быть на государстве, а брату твоему Федору на уделе: и ты б удела его под ним не подъискивал, а на его лихо ни с кем не ссылался; а где по рубежам сошлась твоя земля с его землею, и ты б его берег и накрепко бы еси смотрел правды, а напрасно бы еси не задирался, а людским бы вракам не потакал: занеже аще кто и множество земли приобрящет и богатства, а трилакотна гроба не может избежати, и тогды то все останется. А ты сын мой Федор, держи сына моего Ивана в мое место отца своего и слушай его во всем, как мене, и покорен буди ему во всем идобра хоти ему, как мне родителю своему, во всем, и во всем бы еси Ивану сыну непрекословен был, так как мне отцу своему, и во всем бы еси жил так как из моего слова; а будет благоволит Бог ему на государстве быти, а тебе на уделе, и ты б государства его под ним не подъискивал, и на его лихо не ссылался ни с кем, а везде бы еси с Иваном сыном был в лихе и в добре один человек; а докуды, по грехом, Иван сын государства не доступит, а ты удела своего, и ты б с сыном Иваном вместе был за один, и с его бы еси изменники и с лиходеи никоторыми делы не ссылался; а будет тебя учнут прельщать славою и богатством и честию, или учнут тебе которых городов поступать, или повольность которую учинят мимо Ивана сына, или на государство учнут звати, а ты б отнюдь того не делал и из Ивановой сыновниной воли не выходил, как Иван сын тебе велит, так бы еси был, ани на что бы еси не прельщался; а где тебя Иван сын пошлет на свою службу, или людей твоих велит тебе на свою службу послати, и ты б на его службу ходил и людей своих посылал, как коли сын мой Иван велит; а где по рубежам Иванова сыновня земля сошлась с твоею землею, и ты б берег того накрепко, смотрел бы еси правды а напрасно бы еси не задирался и людским бы еси вракам не потакал: занеже аще кто множество богатства или земли приобрящет, а трилакотнаго гроба не может избежати... И ты б, Федор сын, сыну моему Ивану, а своему брату старейшему, во всем покорен был и добра ему хотел во время, так как мне и себе и во всем в воли его буди до крови и до смерти; ни в чем ему не прекослови; а хотя будет на тебя Иванов сыновен гнев, или обида в чем ни будь, и ты бы сыну моему Ивану, а своему брату старейшему, непрекословен был, и рати никакой не вчинял, и собою ничем не боронился, а ему еси бил челом, чтоб тебя пожаловал, гнев свой сложить изволил и жаловал тебя во всем, по моему приказу; а в чем будет твоя вина, и ты б ему добил челом, как ему любо — и послушает челобитья, ино добро, а не послушает, и ты б собою не оборонялса ж".
В этом наказе наше внимание обращает, во-первых, желание царя, чтобы дети его не разделялись до тех пор, пока старший из них Иван не сломит всех крамол и не утвердится на престоле; ибо в противном случае удельный князь будет самым верным орудием в руках недовольных. Во-вторых, в своем завещании Грозный не довольствуется уже, подобно предшественникам, одним неопределенным приказом младшему сыну держать старшего в отца место, он определяет, в чем должно состоять то сыновнее повиновение; младший должен быть в воле старшего до крови и до смерти, ни в чем не прекословить, а в случае обиды от старшего не сметь поднимать против него оружие, не сметь обороняться: этим приказом Грозный уничтожает de jure междоусобия в царском семействе, ставит младшего брата в совершенно подданнические отношения к старшему, теперь уже младшие братья не смеют сказать старшему, подобно древним Ольговичам: "Ты нам брат стариший, аже ны не даси, а нам самем о собе поискати". Одним словом, этим приказом Грозный дорушивает родовой быт, родовые отношения между князьями.
Что Грозный еще не был уверен в счастливом для своего семейства окончании борьбы, свидетельствуют следующие слова завещания: "Нас же родителей своих и прародителей, не токмо что в государствующем граде Москве или инде где будете, но аще и в гонении и во изгнании будете, в божественных литургиях, и в понихидах и в литиях, и в милостынях к нищим и препитаниях, елико возможно не забывайте".
Грозный благословляет старшего сына своего Ивана "царством Русским (достоинством), шапкою Мономаховскою и всем чином царским, что прислал прародителю нашему царю и великому князю Владимеру Мономаху царь Константин Мономах из Царяграда; да сына же своего Ивана благословляю всеми шапками царскими и чином царским, что аз промыслил, и посохи и скатерть, а по немецки центурь. Да сына же своего Ивана благословляю своим царством Русским (областью), чем меня благословил отец мой князь великий Василей и что мне Бог дал". Здесь встречаем важную отмену против распоряжений прежних государей: удельный Федор не имеет никакой части в городе Москве. Ему в удел дано 14 городов, из которых главный Суздаль; но Федор получил эти города уже не на прежних удельных правах, потому что в духовной прибавлено: "а удел сына моего Федоров ему ж (царю Ивану) к великому государству". Если родится сын от царицы Анны, то Грозный завещает ему 6 городов, из которых главный Углич: вероятно, это тот самый удел, который был отдан после св. Димитрию: Углич, Устюжна, Холопий городок, Кашин, Ярославец, Верея. При Грозном были еще князья, владевшие отчинными своими городами, напр., в духовной говорится: "А князь Михаиле Воротынский ведает треть Воротынска, да город Перемышль, да город Одоев Старое, да город Новосиль, да Остров, Черну со всем потому как было исстари, а Иван сын в то у него вступается. А князи Одоевские, Оболенские, Воротынские, Трубецкие, Мосальские, и их сынове, своими вотчинами сыну же моему Ивану к великому государству, и служат все сыну моему Ивану; а которой тех князей и их детей отъедут от сына моего Ивана к сыну моему Федору, или куды нибудь, и тех вотчины сыну моему Ивану"; то же самое распоряжение сделано касательно тех князей, бояр и детей боярских, которых вотчины в уделе Федора. Однако Грозный не хотел видеть князей владельцами старых их отчинных городов, особенно князей Воротынских, близких к Литве, и потому переменил кн. Михаилу Ив. Воротынскому его старые отчинные города — Одоев и другие — на отдаленный северный Стародуб, прежнюю отчину Ряполовских[141]. Наконец, касательно опричнины Грозный говорит так сыновьям в завещании: "А что есми учинил опришнину, и то на воле детей моих Ивана и Федора, как им прибыльнее и чинят; а образец им учинен готов".
Но в 1584 году уже не было в живых царевича Ивана; оставался Федор и малолетний брат его от седьмого брака Димитрий, который получил в удел Углич. Там в 1591 году последний из удельных погиб страшною смертию.