Глава LII[править]
Когда арабы впервые покинули свои степи, они должны были удивляться легкости и быстроте своих собственных военных успехов. Но когда они достигли, в своем победоносном наступлении, берегов Инда и вершины Пиренеев, когда они неоднократно испробовали на деле острие своих палашей и силу своей религии, они были не менее прежнего удивлены тем, что нашлась нация, способная устоять против их нападения и что владычество преемников пророка может быть ограничено какими-либо пределами. Для самоуверенности этих воинов и фанатиков может служить оправданием тот факт, что даже историк нашего времени, хладнокровно следящий за быстрыми успехами сарацинов, лишь с большим трудом может объяснить, каким способом церковь и государство спаслись от неминуемой и, по-видимому, непреодолимой опасности. Для степей Сирии и Сарматии могли служить охраной их обширность, их климат, их бедность и мужество северных пастухов; Китай был далек и недоступен; но большая часть стран умеренного пояса находилась под властью магометанских завоевателей, силы греков были истощены бедствиями войны и утратой самых богатых провинций, а жившие в Европе варвары должны были трепетать от страха при виде быстрого падения готской монархии. В настоящем исследовании я опишу те события, которые спасли наших британских предков и наших галльских соседей от гражданского и религиозного ига Корана, послужили охраной для величия Рима, замедлили порабощение Константинополя, придали сопротивлению христиан энергию и посеяли между их врагами семена раздора и упадка.
Через сорок шесть лет после бегства Мухаммеда из Мекки его последователи появились с оружием в руках под стенами Константинополя. Их воодушевляло подлинное или вымышленное изречение пророка, что первая армия, которая предпримет осаду столицы Цезарей, получит прощение своих грехов; к тому же они надеялись, что длинный ряд римских триумфов сделается достоянием завоевателей Нового Рима и что в их руки перейдут богатства, накопленные в этом удачно выбранном центре управления и торговли. Лишь только халифу Муавии удалось побороть своих соперников и упрочить свою власть, он пожелал загладить успехом и славой такого святого предприятия воспоминание о преступном пролитии крови в междоусобицах; его морские и сухопутные приготовления соответствовали важности цели; его знамя было вверено старому ветерану Суфиану, но войска воодушевлялись примером и присутствием сына повелителя правоверных и его предполагаемого преемника Иезида. Грекам не могли внушать доверия, а их врагам не могли внушать страха мужество и бдительность царствующего императора, который унижал имя Константина и подражал своему деду Ираклию лишь в том, что было самого бесславного в его царствовании. Морские силы сарацинов прошли без замедлений или не встретив сопротивления через Геллеспонт, который даже при теперешней слабости и распущенности турецкого управления охраняется как естественный оплот столицы. Арабский флот стал на якорь и высадил войска вблизи от Гебдомонского дворца, в семи милях от города. В течение многих дней арабы с рассвета и до наступления ночи ходили на приступ на всем протяжении от Золотых Ворот до восточного мыса, а передовых воинов заставляли продвигаться вперед шедшие вслед за ними колонны. Но осаждающие составили себе неверное понятие о силе и об оборонительных средствах Константинополя. Его крепкие и высокие стены охранялись многочисленным и хорошо дисциплинированным гарнизоном; мужество римлян воспламенялось при мысли о крайней опасности, угрожавшей их религии и их владычеству; беглецы из завоеванных арабами провинций с большим против прежнего успехом прибегли к тем средствам обороны, которые употребляли в дело при защите Дамаска и Александрии, а странное и удивительное действие искусственного огня наводило на сарацинов ужас. Это стойкое и успешное сопротивление побудило их заняться более легкими предприятиями: они стали грабить европейские и азиатские берега Пропонтиды и, прохозяйничав на море с апреля до сентября, они с наступлением зимы удалились за восемьдесят миль от столицы, к острову Кизик, на котором устроили склад добычи и съестных припасов. Их упорство было так непреклонно, или их военные операции были так вялы, что в течение следующих шести лет они ежегодно возобновляли в летние месяцы такие же нападения и такое же отступление; но их надежды и энергия мало-помалу ослабевали, пока кораблекрушения и болезни, а также меч и огонь неприятелей не заставили их отказаться от бесплодного предприятия. Им пришлось оплакивать утрату или прославлять мученическую смерть тридцати тысяч мусульман, павших при осаде Константинополя, а торжественное погребение Абу Айюба, или Иова, возбудило любопытство даже в христианах. Этот почтенный араб, один из последних товарищей Мухаммеда, принадлежал к числу тех ансаров или медивских союзников, которые дали пристанище спасавшемуся бегством пророку. В своей молодости он сражался под священным знаменем при Бедере и при Огуде; в своих зрелых летах он был другом и слугою Али, а в конце своей жизни он употребил остатки своих физических сил на опасную борьбу с врагами Корана вдали от своей родины. Арабы чтили его память; но место его погребения оставалось в пренебрежении или было вовсе неизвестно в течение семисот восьмидесяти лет, то есть до взятия Константинополя Мухаммедом Вторым. Одно из тех видений, к которым прибегают последователи всех религий, известило мусульман, что Айюб похоронен у подножия городской стены, внутри гавани, а воздвигнутая там мечеть была назначена местом для несложного и воинственного воцарения турецких султанов.
Прекращение осады восстановило и на востоке и на западе репутацию римского оружия и на время омрачило славу сарацинов. Греческий посол был хорошо принят в Дамаске, в общем собрании эмиров или курейшитов; две империи заключили на тридцать лет мир или перемирие, а обязательство ежегодно уплачивать дань в размере пятидесяти чистокровных коней, пятидесяти рабов и трех тысяч золотых монет унизило величие повелителя правоверных. Престарелый халиф желал властвовать и доживать последние годы своей жизни в тишине и спокойствии; в то время как одно его имя наводило страх на мавров и индейцев, его дворец в Дамаске и самый город подверглись нападению мардаитов, или Маронитов, которые, живя среди Ливанских гор, были самым надежным оплотом империи до той поры, когда недоверчивая политика греков обезоружила их и заставила переселиться в другое место. После восстания Аравии и Персии дом Омейядов был принужден довольствоваться владычеством над Сирией и Египтом; трудности их положения и страх заставляли их удовлетворять настоятельные требования христиан, и дань, которую они уплачивали, была увеличена: она была назначена в размере одного раба, одного коня и тысячи золотых монет за каждый из трехсот шестидесяти пяти дней солнечного года. Но лишь только военные успехи и политика Абдальмалека снова соединили империю в одно целое, он отверг этот отличительный признак рабской зависимости, оскорбительный как для его совести, так и для его гордости; он отказался от уплаты дани, а греки, будучи обессилены безрассудной тиранией Юстиниана Второго, справедливым восстанием его подданных и частой переменой его антагонистов и преемников, не были в состоянии отстаивать свои притязания с оружием в руках. До царствования Абдальмалека сарацины довольствовались обладанием персидскими и римскими сокровищами в форме монет, носивших изображения Хосрова и Цезарей. По распоряжению этого халифа был устроен монетный двор для чеканки национальной монеты из золота и серебра, а надпись на динариях, как бы она ни была достойна порицания в глазах некоторых трусливых казуистов, провозглашала единство Мухаммедова Бога. В царствование халифа Валида прекратилось употребление греческого языка и греческих численных знаков при составлении отчетов о государственных доходах. Если эта перемена привела к изобретению или к общему употреблению так называемых арабских, или индийских, цифр, то придуманное мусульманами канцелярское нововведение навело на самые важные открытия по части арифметики, алгебры и математических наук.
В то время как халиф Валид праздно восседал на своем троне в Дамаске, а его наместники довершали завоевание Трансоксианы и Испании, третья сарацинская армия наводнила Малую Азию и приблизилась к византийской столице. Но попытка и неудача вторичной осады были уделом его брата Сулеймана, честолюбие которого, как кажется, было возбуждено более предприимчивым и более воинственным нравом. Среди потрясавших греческую империю переворотов Юстиан был наказан за свою тиранию, и его скромный секретарь Анастасий, или Артемий, был возведен на вакантный престол или благодаря случайности, или за свои личные достоинства. Он был встревожен слухами о предстоящей войне, а его посол возвратился из Дамаска со страшным известием, что сарацины делают такие громадные военные приготовления на море и на суше, каких еще не видывали в прошлые времена и о которых даже трудно составить себе приблизительное понятие. Принятые Анастасием предосторожности не были недостойны ни его высокого положения, ни угрожавшей ему опасности. Он издал безусловное приказание, что всякий, кто не в состоянии запастись съестными припасами на трехлетнюю осаду, должен удалиться из города; общественные хлебные магазины и арсеналы были в избытке наполнены запасами: городские стены были исправлены и укреплены, а машины, метавшие камни, стрелы и огонь, были расставлены вдоль городского вала или на военных бригантинах, в прибавок к которым были наскоро построены новые. Предупреждать нападение и более безопасно, и более достохвально, чем отражать его, и потому был составлен план (который требовал непривычного для греков мужества) сжечь морские запасы неприятеля, состоявшие из кипарисовых деревьев, которые были нарублены на Ливанских горах и сложены вдоль финикийского побережья для египетского флота. Это смелое предприятие не удалось вследствие трусости или измены войск, которые носили, на новом языке империи, название войск послушной фемы. Они убили своего начальника, кинули на острове Родос свое знамя, рассеялись по соседнему континенту и впоследствии оказались достойными помилования или награды, потому что возвели в императорское звание простого сборщика податей. Он носил имя Феодосия, которое могло доставить ему расположение и сената, и народа; но по прошествии нескольких месяцев он спустился с трона в монастырь и передал оборону столицы и империи в более мощные руки Льва Исаврянина. Самый грозный из сарацинов, халифов брат Муслема продвигался вперед во главе ста двадцати тысяч арабов и персов, большею частию ехавших на лошадях или на верблюдах, а успешные осады Тианы, Амория и Пергама были достаточно продолжительны для того, чтоб испробовать на деле их искусство и чтоб увеличить их надежды на успешный исход экспедиций. Магометанская армия переправилась из Азии в Европу впервые через хорошо известный Геллеспонтский проход подле Абидоса. Обойдя фракийские города Пропонтиды, Муслема подступил к Константинополю со стороны континента, обнес свой лагерь рвом и валом, приготовил и разместил свои осадные машины и заявил и на словах, и на деле, что твердо решился ожидать времени посева и жатвы в случае, если бы осажденные были способны устоять против его нападений. Греки охотно внесли бы за свою религию и за свое владычество выкуп в размере одной золотой монеты с каждого из столичных жителей; но это щедрое предложение было отвергнуто с презрением, а быстрое приближение и непреодолимое могущество флотов египетского и сирийского усилили самоуверенность Муслема. Эти флоты, как рассказывают, состояли из тысячи восьмисот кораблей; но громадное число этих последних служит доказательством их небольших размеров, а на каждом из тех двадцати больших кораблей, которые двигались с трудом по причине своей громадности, помещалось не более ста тяжело вооруженных солдат.
Эта громадная армада направилась к входу в Босфор по гладкому морю и при благоприятном ветре; поверхность пролива покрылась, по выражению греков, движущимся лесом, и на ту же самую роковую ночь сарацинский вождь назначил общий приступ и с моря и с суши. Чтоб усилить самоуверенность неприятеля, император приказал снять цепь, которая обыкновенно охраняла вход в гавань; но в то время, как мусульмане колебались между желанием воспользоваться таким удобным случаем и опасением попасть в ловушку, орудия их гибели начали свое дело. На них устремились греческие брандеры; пламя стало пожирать и самих арабов, и их оружие, и их корабли; обратившиеся в беспорядочное бегство суда разбивались друг о друга или погружались в волны, и мы не находим у историков того времени никаких указаний на то, чтобы что-либо уцелело от флота, грозившего искоренить самое имя римлян. Еще более пагубной и невознаградимой утратой была смерть халифа Сулаймана, который скончался от расстройства желудка в своем лагере подле Кин-нисрима или Халкиды, в Сирии, в то время, как готовился вести на Константинополь остальные военные силы Востока. Его место занял родственник и недруг Мослемы, и трон деятельного и даровитого монарха был опозорен бесплодными и вредными добродетелями ханжи. В то время как новый халиф, Омар, то тревожил, то успокаивал свою безрассудную совесть, осада продолжалась в течение всей зимы не столько вследствие его стойкости, сколько вследствие его беспечности. Зима была необыкновенно сурова: в течение с лишком ста дней земля была покрыта глубоким снегом, и люди, привыкшие к знойному климату Египта и Аравии, лежали в своем ледяном лагере неподвижными и почти безжизненными.
Они ожили с наступлением весны; чтоб помочь им, было сделано новое усилие, и их бедственное положение облегчилось благодаря прибытию двух многочисленных флотов, нагруженных хлебом, оружием и солдатами; один из этих флотов, состоявших из четырехсот транспортных судов и галер, прибыл из Александрии, а другой, состоявший из трехсот шестидесяти судов, прибыл из африканских портов. Но греки снова употребили в дело свой огонь, и если на этот раз не весь неприятельский флот был уничтожен, то причину этого следует искать или в том, что опыт научил мусульман держаться в безопасном отдалении, или в том, что египетские моряки изменнически перешли вместе со своими кораблями на сторону императора христиан. Тогда снова открылись торговые сношения со столицей морем и продукты рыбной ловли стали удовлетворять не только нужды ее населения, но даже требования роскоши. Но войска Муслема скоро стали страдать от голода и от болезней, которые распространялись с страшною быстротой вследствие печальной необходимости удовлетворять голод самою грязною и неестественною пищей. Влечение к завоеваниям и даже религиозный фанатизм угасли; сарацины не могли выходить из-за своих окопов ни поодиночке, ни небольшими отрядами из опасения сделаться жертвами безжалостной мстительности фракийских крестьян. Подарки и обещания Льва привлекли с берегов Дуная болгарскую армию, и эти варварские союзники в некоторой мере загладили свои прежние опустошительные набеги на империю тем, что разбили и положили на месте тридцать две тысячи азиатов. Из хитрости был распущен слух, будто неизвестный латинскому миру народ — франки — делают морские и сухопутные приготовления с целью вступиться за христиан, а ожидание этих могущественных союзников, наполнявшее радостью сердца осажденных, наводило страх на мусульман. Наконец, после тринадцатимесячной осады утративший всякую надежду Муслем получил от халифа желанное дозволение отступить. Переправа арабской кавалерии через Геллеспонт и ее переход через азиатские провинции совершились без задержек и без препятствия; но в Вифинии армия их соотечественников была разбита наголову, а остатки их флота так часто страдали от бурь и от огня, что только пять галер возвратились в александрийский порт, чтоб рассказать о вынесенных ими разнообразных и почти невероятных несчастиях.
Во время обеих осад Константинополь был обязан своим спасением главным образом новизне греческого огня, наводимому им страху и его разрушительному действию. Важный секрет, как приготовлять этот искусственный огонь и как им управлять, был сообщен одним уроженцем Гелиополя, в Сирии, перешедшим из службы при халифе на службу при императоре. Искусство этого химика и инженера было равносильно помощи целых флотов и армий, а это изобретение или усовершенствование военного искусства, к счастью, совпало с той бедственной эпохой, когда выродившиеся восточные римляне не были способны бороться с воинственным энтузиазмом и с юношескою энергией сарацинов. Историк, который захотел бы анализировать этот необыкновенный состав, должен остерегаться и своего собственного невежества и невежества своих византийских руководителей, которые так склонны во всем находить что-то сверхъестественное и так мало заботятся об истине, а в настоящем случае даже стараются скрыть ее. Из их неясных и, быть может, обманчивых намеков можно заключить, что главною составною частию греческого огня была нефть, или жидкая горная смола, — легкое, клейкое и горючее масло, которое бьет ключом из земли и воспламеняется, лишь только приходит в соприкосновение с воздухом. Нефть смешивали — не знаю, каким способом и в каком количестве, с серой и со смолой, которую извлекали из вечнозеленого ельника. Из этой смеси, производившей густой дым и громкие взрывы, выходило сильное и упорное пламя, которое не только поднималось кверху в перпендикулярном направлении, но горело с одинаковой силой, когда было направлено вниз или вбок; вода не только не гасила его, но питала его и усиливала; песок, урина и уксус были единственные средства, которыми можно было уменьшать ярость этого могущественного агента, которому греки основательно дали название жидкого, или морского, огня. Его употребляли с одинаковым успехом и на море, и на суше, и в битвах, и в осадах. Его лили на неприятеля с городских стен из больших котлов, или бросали в раскаленных каменных и железных ядрах, или метали в стрелах и дротиках, обернутых в пропитанные воспламеняющимся маслом лен и паклю; иногда его складывали на брандерах — этих жертвах и орудиях более страшного разрушения, а всего чаще его выбрасывали сквозь длинные медные трубы, которые ставились на передней части галеры и которым придавали внешний вид пасти страшного чудовища, по-видимому, изрыгавшего потоки жидкого и разрушительного пламени.
Это важное искусство хранилось в Константинополе как палладиум государства; галеры и артиллерию иногда ссужали союзникам Рима; но состав греческого огня скрывали с самой бдительной строгостью, а страх врагов усиливался и поддерживался их невежеством и удивлением. В своем трактате об администрации империи коронованный автор показывает, с помощью каких ответов и отговорок всего легче уклониться от нескромной любознательности варваров и от их настоятельных расспросов. Им следует отвечать, что секрет греческого огня был поведан ангелом первому, и самому великому из Константинов с тайным внушением, что этот дар небес и эту ниспосланную римлянам благодать не следует сообщать ни одной иностранной нации; что и сам монарх, и его подданные должны хранить касательно этого предмета строгое молчание, если не хотят навлечь на себя мирские и духовные кары за измену и святотатство, и что попытка разоблачить тайну вызовет немедленное и сверхъестественное мщение со стороны Бога христиан. Благодаря таким предосторожностям этот секрет оставался собственностью восточных римлян в течение с лишком четырехсот лет, а уроженцы Пизы, которым были хорошо знакомы все моря и всякие искусства, пострадали в одиннадцатом столетии от греческого огня, не будучи в состоянии понять, каков его состав. В конце концов магометане или открыли секрет, или украли его и во время священных войн в Сирии и в Египте употребили на пагубу христиан изобретение, которое первоначально было направлено против них самих. Один рыцарь, не боявшийся ни меча, ни копья сарацинов, описывает с неподдельною искренностью свой собственный испуг и испуг своих товарищей при виде и громе пагубной машины, извергавшей потоки греческого огня, или feu Gregeois, как его называли древние французские писатели. Он летел по воздуху, говорит Жуанвиль, подобно крылатому и длиннохвостому дракону, и был толщиною с бочку; он гремел как гром, летел с быстротою молнии и своим пагубным блеском разгонял мрак ночи. Употребление греческого, или — как его можно бы было теперь назвать — сарацинского огня продолжалось до половины четырнадцатого столетия, когда добытый путем научных исследований или благодаря случайности состав из селитры, серы и древесного угля произвел новый переворот в военном искусстве и в судьбах человеческого рода.
Константинополь и греческий огонь удержали арабов от вторжения в Европу с восточной стороны; но на западе, со стороны Пиренеев, завоеватели Испании угрожали нашествием на галльские провинции. Упадок французской монархии служил приманкой для этих ненасытных фанатиков. Потомки Хлодвига не унаследовали его воинственного и свирепого нрава, и несчастия или пороки последних королей из рода Меровингов привязали к их именам прозвище ленивцев. Они вступали на престол без всякой власти и сходили в могилу без славы. Загородный дворец в окрестностях Компьеня служил для них резиденцией или тюрьмой; но в марте или мае каждого года их возили в запряженной волами колеснице на собрание франков; там они давали аудиенции иностранным послам и утверждали то, что было сделано дворцовым мэром. Этот домашний служитель сделался правителем нации и господином монарха. Общественная должность превратилась в наследственное достояние одного семейства: старший Пипин оставил своей вдове и прижитому от нее ребенку опекунскую власть над королем, уже достигшим зрелого возраста, а самые предприимчивые из его побочных сыновей силою отняли власть у этих слабых регентов. Полуварварское и полуразвратное правительство почти совершенно утратило всякое влияние, и обложенные данью герцоги, провинциальные графы и ленные владельцы презирали бессильного монарха и были готовы подражать примеру честолюбивого мэра. Между этими самостоятельными правителями одним из самых отважных и самых счастливых в своих предприятиях был герцог Аквитании Эвд, присвоивший себе в южных провинциях Галлии власть и даже титул короля. Готы, гасконцы и франки собрались под знаменем этого христианского героя; он отразил первое нашествие сарацинов, и наместник халифа Зам лишился и своей армии, и своей жизни под стенами Тулузы. Желание отомстить за эту неудачу служило поощрением для честолюбия преемников Зама; они снова перешли через Пиренеи и вступили в Галлию с достаточными силами для завоевания страны и с решимостью победить. Мусульмане снова избрали целью нападения Нарбонну, в которой, благодаря ее выгодному положению, была основана первая римская колония; они заявили притязания на провинцию Септиманию, или Лангедок, как на составную часть испанской монархии; виноградниками Гасконии и городом Бордо стали владеть повелители Дамаска и Самарканда, и вся южная Франция от устьев Гаронны до устьев Роны усвоила нравы и религию арабов.
Но эти узкие пределы не удовлетворяли пылкого Абдель-рахмана, или Абдерама, которого халиф Хашим снова назначил правителем Испании, исполняя желание солдат и народа. Этот испытанный в боях и отважный вождь решил, что вся остальная Франция или Европа должна подчиниться пророку, и приготовился исполнить этот приговор во главе грозной армии, в полной уверенности, что преодолеет все препятствия, воздвигнутые природой или людьми. Его первой заботой было уничтожение мятежника, в руках которого находились главные из пиренейских проходов: мавританский вождь Мунуза вступил в союз с герцогом Аквитанским, а Эвд, из личных интересов или ради общей пользы, отдал свою красавицу дочь за этого африканского бусурмана. Но самая сильная из находившихся в Кардании крепостей была окружена многочисленной армией мусульман; мятежник был схвачен и убит в горах, а его вдова была отправлена пленницей в Дамаск для того, чтоб удовлетворять сладострастие повелителя правоверных или — что более правдоподобно — его тщеславие. После перехода через Пиренеи Абдерам немедленно предпринял переправу через Рону и осаду Арля. Христианская армия попыталась спасти город: гробницы ее вождей еще были видны в тринадцатом столетии, и многие тысячи христианских трупов были унесены быстрым течением реки в Средиземное море. Предприятия Абдерама были не менее успешны со стороны океана. Он перешел без сопротивления через Гаронну и Дордонь, воды которых соединяются в Бордоском заливе; но по ту сторону этих рек он натолкнулся на лагерь неустрашимого Эвда, собравшего новую армию и потерпевшего вторичное поражение, которое было так гибельно для христиан, что, по их собственному печальному признанию, только один Бог был бы в состоянии сосчитать убитых. Победоносный сарацин наводнил своими войсками провинции Аквитании, галльские названия которых скорее извращены, чем заменены новейшими названиями Перигора, Сентонжа и Пуату; его знамена были водружены если не в стенах, то по меньшей мере перед воротами Тура и Санса, а отряды его армии проникли в королевство Бургундское до хорошо известных городов Лиона и Безансона. Воспоминание об этих опустошениях — так как Абдерам не щадил ни страны, ни ее жителей — долго сохранялось в преданиях, а нашествие мавров или магометан на Францию послужило поводом для тех баснословных рассказов, которые так бесцеремонно искажались в рыцарских романах и так изящно разукрашивались итальянскою музой. При том упадке, в котором находились в ту пору и общество, и искусства, сарацины находили в покинутых жителями городах скудную поживу; самую богатую добычу они извлекали из церквей и монастырей, из которых уносили все украшения и затем предавали здания пламени; а местные святые — покровитель города Пуатье Иларий и Мартин Турский — не постарались употребить в дело свои чудотворные способности для защиты своих собственных гробниц. В своем победоносном наступлении сарацины прошли более тысячи миль от Гибралтарского утеса до берегов Луары; если бы они еще прошли такое же пространство, они достигли бы пределов Польши и гористой части Шотландии; Рейн было не труднее перейти, чем Нил или Евфрат, и арабский флот мог бы войти в устье Темзы, не подвергаясь необходимости выдержать морское сражение. Если бы это случилось, то в настоящее время, быть может, преподавали бы в оксфордских школах Коран и с высоты их кафедр доказывали бы исполнившему обряд обрезания народу, как свято и истинно откровение Мухаммеда. Гений и фортуна одного человека предохранили христианство от таких бедствий. Побочный сын старшего Пипина, Карл, довольствовался титулом мэра, или герцога франков, но он был достоин сделаться прародителем длинного ряда королей. В течение своего двадцатичетырехлетнего управления он восстановил и поддерживал достоинство трона, а мятежи германцев и галлов были одни вслед за другими подавлены деятельностью воина, который во время одной и той же кампании мог разворачивать свое знамя и на Эльбе, и на Роне, и на берегах океана. В минуту общественной опасности выбор народа возложил на него защиту государства, а его соперник герцог Аквитанский был доведен до того, что появился в числе беглецов и просителей. «Увы! — восклицали франки, — до какого мы дошли несчастья и до какого унижения! Мы уже давно слышим имя арабов и рассказы об их завоеваниях; мы опасались их нападения со стороны востока, а они завоевали Испанию и вторглись в наши владения с запада. Впрочем, они не могут равняться с нами ни числом, ни вооружением (так как у них нет щитов)». «Если вы послушаетесь моего совета, — отвечал им предусмотрительный дворцовый мэр, — то вы не будет препятствовать их наступлению и не будете торопиться нападением. Этот народ — то же, что поток, который было бы опасно задерживать в его течении. Жажда богатств и сознание успеха усиливают их мужество, а мужество полезнее вооружения и многочисленности. Подождите того времени, когда они обременят себя добычей, которая стеснит их движения. Обладание награбленными богатствами посеет между ними раздоры и обеспечит вашу победу». Эти хитрые уловки, быть может, были придуманы арабскими писателями, а положение, в котором находился Карл, наводит нас на догадку, что его мешкотность была вызвана более узкими себялюбивыми мотивами — а именно желанием унизить гордость и разорить владения мятежного герцога Аквитанского. Но еще более правдоподобно то, что медлительность Карла была неизбежная и недобровольная и при первом и при втором поколении франкских королей не существовало постоянных армий; более половины королевства находилось в руках сарацинов; франки нейстрийские и астразийские, сообразно со своим положением, или слишком глубоко сознавали угрожавшую опасность, или относились к ней слишком беззаботно, а подкрепления, добровольно обещанные гепидами и германцами, были отделены большим расстоянием от лагеря христианского вождя. Лишь только его силы оказались в сборе, он отправился искать неприятеля и нашел его в центре Франции между Туром и Пуатье. Он искусно совершил этот переход под прикрытием ряда возвышенностей, и Абдерам, как кажется, был удивлен его неожиданным появлением. Народы Азии, Африки и Европы шли с одинаковым рвением на бой, который мог изменить судьбы всего мира. Первые шесть дней прошли в небольших стычках, в которых перевес оставался на стороне восточных всадников и стрелков из лука; но во время происшедшего в седьмой день генерального сражения восточные воины не устояли против сильных и высокорослых германцев, которые отстояли гражданскую и религиозную свободу своего потомства своим непреклонным мужеством и своими железными руками. Прибавленное к имени Карла прозвище Мартела, или Молота, служило выражением того, как были тяжелы и неотразимы его удары; мужество Эвда было возбуждено и жаждой мщения, и соревнованием, а их ратных товарищей история считает настоящими пэрами и богатырями французского рыцарства. После кровопролитной борьбы, в которой Абдерам был убит, сарацины отступили в конце вечера в свой лагерь. Среди ночной суматохи и общего упадка духом различные племена, пришедшие из Йемена и Дамаска, из Африки и Испании, дошли в своем раздражении до того, что обратили свое оружие одни против других; уцелевшие остатки мусульманской армии внезапно рассеялись, и каждый эмир стал искать спасения в торопливом и самостоятельном отступлении. Тишина, господствовавшая на другой день утром в неприятельском лагере, возбудила в победоносных христианах опасение какой-нибудь военной хитрости; вследствие доставленных шпионами сведений они наконец решились взглянуть на богатства, оставленные в покинутых палатках, но, за исключением некоторых прославленных мощей, лишь небольшая часть добычи возвратилась к своим законным собственникам. Радостное известие скоро распространилось по всему христианскому миру, а итальянские монахи и утверждали, и сами верили, что молот Карла положил на месте триста пятьдесят или триста семьдесят пять тысяч магометан, между тем как христиане потеряли в битве при Туре не более тысячи пятисот человек. Но этот неправдоподобный рассказ достаточно опровергается тем, что нам известно об осмотрительности французского полководца, воздержавшегося от преследования из опасения засад и несчастных случайностей и отправившего своих германских союзников обратно в их родные леса. Неподвижность победителя доказывает, что его силы ослабели и что он понес большие потери, а самые гибельные удары наносятся в спину бегущего неприятеля, но не на поле сражения. Тем не менее победа франков была полной и решительной; Аквитанию снова отнял у арабов Эвд; они уже никогда более не предпринимали завоевания Галлии, а Карл Мартел и его храбрые преемники скоро прогнали их за Пиренеи. По-видимому, следовало ожидать, что духовенство, обязанное своим теперешним существованием мечу Карла Мартела, из признательности причислит этого спасителя христианства к лику святых или по меньшей мере будет превозносить его заслуги. Но дворцовый мэр нашелся вынужденным прибегнуть в минуту опасности к богатствам или по меньшей мере к доходам епископов и аббатов для удовлетворения государственных нужд и для уплаты жалованья солдатам. Его заслуги были позабыты; сохранилось воспоминание лишь о свершенном им святотатстве, и один галликанский собор осмелился заявить в послании к одному из каролингских монархов, что его предок осужден на вечные мучения, что при вскрытии могилы этого предка присутствовавшие были испуганы запахом гари и видом отвратительного дракона и что один святой имел удовольствие видеть, как душа и тело Карла Мартела горят вечным огнем в преисподней.
Потеря армии или провинции на западе была менее прискорбна для жившего в Дамаске халифа, чем появление и успехи внутреннего соперника. Халифы из рода Омейядов никогда не пользовались общим расположением, кроме как между сирийцами. Жизнь Мухаммеда напоминала об их упорной привязанности к идолопоклонству и об их непокорности; их обращение в магометанскую веру было недобровольное, их возведение на престол было противозаконно и совершилось путем мятежа, а для их трона служила цементом самая священная и самая благородная арабская кровь. Лучший представитель их рода, благочестивый Омар, был недоволен своим титулом; их личных добродетелей было недостаточно для того, чтоб оправдать нарушение порядка наследования, и как взоры, так и сердца правоверных были обращены к роду Хашима и к родственникам пророка Божия. Между этими родственниками Фатимиды были или опрометчивы, или малодушны; но потомки Аббаса мужественно и сдержанно питали в себе надежду на будущее величие. Из своей скромной резиденции в Сирии они втайне разослали агентов и миссионеров с поручением объяснять жителям восточных провинций, как неотъемлемы их наследственные права на престол, и сын Али, внук Абд Аллаха, и правнук дяди пророка Аббаса, Мухаммед дал аудиенцию депутатам от Хорасана и принял от них добровольное приношение из четырехсот тысяч золотых монет. После смерти Мухаммеда, его многочисленные приверженцы, ожидавшие лишь сигнала к восстанию и появления вождя, принесли верноподданническую присягу его сыну Ибрагиму, а губернатор Хорасана не переставал оплакивать свои бесплодные предостережения и пагубное усыпление дамаскского халифа, пока сам не был выгнан вместе со своими приверженцами из города Мерва и из губернаторского дворца вождем мятежников Абу Муслимом. Этот фабрикант царей, или, как его называли, виновник призвания Аббассидов, был в конце концов награжден за свои услуги так, как обыкновенно награждают при дворах. Низкое и, быть может, иноземное происхождение не ослабляло честолюбивой энергии Абу Муслима. Он был ревнив к своим женам, щедро тратил свое богатство, без сожаления проливал и свою собственную, и чужую кровь, с удовольствием и, быть может, без преувеличения хвастался тем, что истребил шестьсот тысяч врагов, и отличался такою серьезностью нрава, отражавшеюся на его лице, что на его устах никогда не видели улыбки, иначе как в дни сражений. Из усвоенных различными партиями цветов зеленый означал приверженцев Фатимидов, белым отличались Омейяды, а черный, как самый противоположный этому последнему, сделался натуральным отличием Аббассидов. Их чалмы и одежда были окрашены в этот мрачный цвет; впереди Абу Муслимова авангарда фигурировали два черных знамени на пиках, имевших по девяти локтей в длину, а их аллегорические названия ночи и сумрака были неясным указанием на неразрывное единство представителей Хашимитов и на их непрерывное преемство. Восток был потрясен от Инда до Евфрата враждою между партиями белых и черных; Аббассиды чаще всех одерживали верх; но их успехи были омрачены личным несчастием их вождя. Дамаскский двор, пробудившись из своего продолжительного усыпления, решился воспрепятствовать благочестивому странствованию в Мекку, которое Ибрагим предпринял в сопровождении блестящей свиты с целью снискать одним разом и расположение народа, и покровительство пророка. Кавалерийский отряд пресек ему дорогу и овладел его особой, и несчастный Ибрагим испустил дух в Харранской тюрьме закованным в железные кандалы, не вкусив обещанной ему верховной власти. Двое младших его братьев, Саффа и ал-Мансур, спаслись от преследований тирана и скрывались в Куфе до той поры, когда преданность народа и приближение их восточных друзей дозволили им показаться перед нетерпеливой публикой. Облекшись в одеяние халифа и в цвета своей секты, Саффа направился к мечети, окруженный религиозною и военною пышностью; взойдя на церковную кафедру, он произнес молитву и проповедь в качестве законного Мухаммедова преемника, а когда он удалился, его родственники связали преданный народ верноподданническою присягой. Но этот важный спор разрешился не в Куфской мечети, а на берегах Заба. Все преимущества, по-видимому, были на стороне белой партии: и авторитет установленного правительства, и армия из ста двадцати тысяч солдат, которой приходилось бороться с неприятелем вшестеро менее многочисленным, и личное присутствие, и личные достоинства четырнадцатого и последнего халифа из рода Омейядов, Мервана. Еще до своего вступления на престол Мерван был награжден за свои военные подвиги в Грузии почетным прозвищем Осла Месопотамии, и его можно бы было поставить наряду с самыми великими монархами, если бы, по выражению Абу-л-Фида, веления судьбы не предназначили этот момент для гибели его рода, а противиться этим велениям было бы не в состоянии никакое человеческое благоразумие и мужество. Приказания Мервана или были не поняты, или не были исполнены; возвращение его коня, с которого он сошел на минуту по необходимости, заставило думать, что он погиб, а дядя его соперника, Абд Аллах искусно воспользовался энтузиазмом черных экскадронов. После непоправимого поражения халиф бежал в Мосул; но на городском валу уже развевалось знамя Аббассидов; тогда он снова перешел через Тигр, окинул печальным взглядом свой Харранский дворец, переправился через Евфрат, покинул укрепления Дамаска и, не останавливаясь в Палестине, в последний раз раскинул свой лагерь в Бузире на берегах Нила. Быстроту его отступления ускорял неутомимый Абд Аллах, силы и слава которого росли вместе с успехами преследования; остатки белой партии были окончательно побеждены в Египте, и копье, прекратившее и жизнь и тревоги Мервана, быть может, оказало одинаковую услугу и побежденному, и победителю. Безжалостная предусмотрительность победителя искоренила самые отдаленные ветви сопернического рода; кости этих врагов были разбросаны где попало; их память была предана проклятию, и мученическая смерть Гусейна была вдоволь вымещена на потомстве его тиранов. Восемьдесят Омейядов, положившихся на честь или на милосердие своих врагов, были приглашены на банкет в Дамаск. В нарушение правил гостеприимства, они были умерщвлены; обеденный стол был накрыт над их трупами, а их предсмертные стоны были той музыкой, которая усиливала веселость гостей. С окончанием междоусобной войны династия Аббассидов прочно утвердилась на престоле; но только одним христианам послужили на пользу разборы последователей Мухаммеда и понесенные ими потери.
Однако, если бы последствия этого переворота не поколебали могущества и единства сарацинов, одно поколение могло бы восполнить причиненную междоусобицей убыль в людях. При истреблении Омейядов только один юный представитель царского рода, по имени Абдальрахман, спасся от ярости врагов, которые преследовали его от берегов Евфрата до долин Атласских гор. Его появление вблизи от Испании воспламенило рвение белой партии. До той поры одни персы вступались за права из интересы Аббассидов; Запад не принимал никакого участия в междоусобной войне, и люди, преданные изгнанному царскому роду, еще владели там наследственными поместьями и занимали государственные должности, хотя и не считали свое положение обеспеченным. Побуждаемые, с одной стороны, признательностью, а с другой — негодованием и опасениями за будущее, они обратились к внуку халифа Хашима с приглашением вступить на престол его предков, а при его отчаянном положении крайняя опрометчивость могла считаться за верх благоразумия. При своей высадке на берег Андалузии Абдальрахман был встречен радостными народными возгласами, воцарился, после успешной борьбы, в Кордове и сделался родоначальником испанских Омейядов, властвовавших в течение с лишком двухсот пятидесяти лет от берегов Атлантического океана до Пиренеев. Он убил в одном сражении наместника Аббассидов, напавшего на его владения с флотом и с армией; его отважный посланец вывесил перед входом в Меккский дворец голову Али, которую сохранил в соли и в камфаре, и халиф ал-Мансур радовался тому, что обширные моря и земли отделяют его от такого грозного противника. Их обоюдные замыслы или угрозы нападения испарились без всяких последствий; но вместо того, чтоб открывать мусульманам двери для нашествия на Европу, Испания отделилась от главного центра магометанского владычества, жила в непрерывной вражде с Востоком и обнаруживала расположение жить в мире и в дружбе с христианскими владетелями Константинополя и Франции. Примеру Омейядов подражали действительные или мнимые потомки Али — мавританские Эдрисиды и еще более могущественные африканские и египетские Фатимиды. В десятом столетии три халифа или повелителя правоверных, царствовавшие в Багдаде, в Кайруане и в Кордове, оспаривали друг у друга престол Мухаммеда; они отлучали друг друга от общения с верующими и сходились только в том принципе внутренних раздоров, что раскольник и более ненавистен и более преступен, чем неверный.
Мекка была наследственным достоянием потомков Хашима; тем не менее Аббассиды никогда не обнаруживали желания перенести свою резиденцию ни в тот город, который был родиной пророка, ни в тот, который служил для него постоянным местопребыванием. Дамаск был им противен, потому что служил резиденцией для Омейядов и был запятнан их кровию; поэтому брат и преемник Саффы ал-Мансур после некоторых колебаний основал город Багдад, служивший царской резиденций для его потомков в течение их пятисотлетнего владычества. Место для нового города было выбрано на восточном берегу Тигра, на расстоянии почти пятнадцати миль от развалин Модаина; двойная стена имела кругообразную форму, а расширение этой столицы, в настоящее время принадлежащей к разряду провинциальных городов, шло так быстро, что при погребении одного популярного святого присутствовали восемьсот тысяч мужчин и шестьдесят тысяч женщин, живших частью в Багдаде, частью в соседних деревнях. В этом городе мира, среди богатств Востока, Аббассиды скоро стали гнушаться воздержностью и бережливостью первых халифов и стали соперничать в роскоши с персидскими царями. Несмотря на то, что ал-Мансур вел столько войн и строил столько новых зданий, после него осталось около тридцати миллионов стерлингов в золоте и в серебре, а это сокровище было в несколько лет растрачено пороками или добродетелями его детей. Его сын Махди издержал шесть миллионов золотых динаров только на одно странствование в Мекку для богомолья. Благочестие и благотворительность могли внушить ему желание устроить водохранилища и каравансараи вдоль дороги, которая тянется на семьсот миль; но следовавший за ним ряд верблюдов с запасами снега мог только приводить арабских туземцев в удивление и освежать фрукты и напитки, подававшиеся за царским столом. Царедворцы, без сомнения, превозносили щедрость его внука ал-Мамуна, который, перед тем чтоб вынуть ногу из стремени, раздал два миллиона четыреста тысяч золотых динариев, составлявшие четыре пятых доли дохода, собранного с целой провинции. Во время бракосочетания того же монарха голова невесты была засыпана тысячью самых крупных жемчужин, а разыгранные в лотерею земли и дома доставили каждому возможность воспользоваться прихотливыми дарами фортуны. С упадком империи придворная роскошь скорей усилилась, чем уменьшилась, и один греческий посол имел случай с удивлением или с соболезнованием созерцать великолепие слабого Мохтадера. "Вся армия халифа, — говорит историк Абу-л-Фид, — как конная, так и пешая, выстроилась в боевом порядке и состояла из ста шестидесяти тысяч человек. Высшие сановники и любимые рабы стояли подле него с великолепными каменьями. Вслед за ними стояли семь тысяч евнухов, из которых четыре тысячи были белые, а остальные были черные. Швейцары, или привратники, были в числе семисот. По Тигру плавали шлюпки и лодки, разукрашенные самым великолепным образом. Не менее великолепна была внутренность дворца; там было развешено тридцать восемь тысяч занавесок, из которых двенадцать тысяч пятьсот были из шелковой материи, вышитой золотом. На полу были разложены ковры в числе двадцати двух тысяч. Халиф содержал сто львов, к каждому из которых был приставлен особый сторож. В числе редких и изумительных произведений роскоши было дерево, сделанное из золота и серебра и имевшее восемнадцать широких ветвей; и на этих ветвях и на маленьких сучьях сидели различные птицы; они были сделаны так же, как и листья деревьев, из тех же драгоценных металлов. Когда особый механизм приводил дерево в движение, птицы начинали щебетать, каждая по-своему. Среди этой великолепной обстановки греческий посол был приведен визирем к подножию халифова трона. На Западе испанские Омейяды носили с таким же блеском титул Повелителя Правоверных. Третий и самый великий из Абдальрахманов основал в трех милях от Кордовы в честь своей любимой султанши город Зеру, построил там дворец и развел сады. На это дело он употребил двадцать пять лет и более трех миллионов фунт, ст.; так как он обладал изящным вкусом, то из Константинополя были выписаны самые искусные скульпторы и архитекторы, и тысяча двести колонн из испанского и африканского, греческого и итальянского мрамора поддерживали или украшали здание. Стены залы, назначенной для аудиенций, были украшены инкрустациями из золота и жемчуга, а находившийся посреди нее бассейн был окружен оригинальными и дорогими изображениями птиц и четвероногих. В построенном в саду высоком павильоне был устроен один из таких же бассейнов или фонтанов, доставляющих столько наслаждений в знойных климатах; но он был наполнен не водою, а самою чистою ртутью. Число живших в серале Абдальрахмана жен, наложниц и черных евнухов доходило до шести тысяч трехсот, а когда он отправился в поход, его сопровождала гвардия из тысячи двухсот всадников, у которых перевязи и палаши были обделаны в золоте.
В жизни частного человека его желания постоянно сдерживаются недостатком средств и зависимостью; но деспотический монарх, приказания которого слепо исполняются, а желания немедленно удовлетворяются, располагает жизнью миллионов людей. Наше воображение прельщается блеском такого положения, и каковы бы ни были требования хладнокровного благоразумия, немногие из нас стали бы упорно отказываться от предложения испробовать удовольствия и заботы царской власти. Поэтому небесполезно будет сослаться на опыт, вынесенный из жизни тем самым Абдельрахманом, великолепие которого, быть может, возбудило в нас удивление и зависть, и цитировать следующие строки из памятной книжки, которая была написана рукою халифа и найдена в его кабинете после его смерти: "Я уже царствовал более пятидесяти лет то среди побед, то среди внутреннего спокойствия; я был любим моими подданными; враги боялись меня, а союзники уважали. Я вдоволь пользовался богатством и почестями, могуществом и наслаждениями, и для моего счастия, по-видимому, не было недостатка ни в одном из земных благ. В этом положении я старательно запоминал выпавшие на мою долю дни настоящего и полного счастия: их было четырнадцать: «О люди! не полагайтесь на блага этого мира!» Роскошь, столь бесполезная для личного счастия халифов, ослабила энергию арабского владычества и положила конец его расширению. Первые преемники Мухаммеда заботились лишь о мирских и духовных завоеваниях и на это благочестивое дело употребляли государственные доходы, за исключением лишь небольшой суммы, необходимой на удовлетворение их собственных скромных нужд. Аббассиды, напротив того, обеднели от разнообразия их нужд и от презрения к бережливости. Вместо того чтоб преследовать великие цели, указываемые честолюбием, они тратили свой досуг, свои чувства и свои умственные силы на роскошь и наслаждения; женщинам и евнухам доставалось то, что должно бы было служить наградой за храбрость, и в царском лагере господствовала такая же обременительная пышность, какая соблюдалась во дворце. Такие же наклонности распространились между подданными халифа. Их суровый энтузиазм смягчился с течением времени среди благоденствия; они искали богатств в промышленной деятельности, славы в занятиях литературой и счастья в спокойной домашней жизни. Война уже не была счастием сарацинов, и ни увеличение жалованья, ни назначение новых наград уже не привлекали к военному ремеслу потомков тех добровольцев, которые стекались толпами под знамена Абу Бакра и Омара в надежде обогатиться добычей и попасть в рай.
Под владычеством Омейядов ученые занятия мусульман ограничивались истолкованиями Корана и произведениями красноречия и поэзии на их родном языке. Народ беспрестанно подвергавшийся опасностям на полях сражений, должен бы был высоко ценить достоинства медицины, или, вернее, хирургии; но жившие в нужде арабские доктора втайне роптали на то, что физические упражнения и воздержанность отнимают у них пациентов. По окончании междоусобных войн и внутренних распрей подданные Аббассидов, пробудившись из своего умственного усыпления, нашли время и почувствовали желание приобретать светские знания. Эту склонность стал прежде всех поощрять халиф ал-Мансур, который, кроме изучения магометанского закона, с успехом занимался астрономией. Но когда скипетр перешел в руки седьмого из Аббассидов ал-Мамуна, этот халиф привел в исполнение замыслы своего дела и стал вызывать к себе Муз из их старинных местопребываний. Его послы, жившие в Константинополе, и его агенты, разосланные по Армении, Сирии и Египту, собирали памятники греческого знания; эти произведения были по его распоряжению переложны на арабский язык самыми искусными переводчиками; он приглашал своих подданных знакомиться с этими поучительными сочинениями, и преемник Мухаммеда с удовольствием и со скромностью присутствовал на собраниях и на диспутах ученых. «Ему не было безызвестно, — говорит Абу-л-Фарадис, — что это были избранники Божии, самые лучшие и самые полезные его слуги, посвятившие свою жизнь на развитие своих умственных способностей. Низкое честолюбие китайцев или татар может хвастаться их ручными изделиями или удовлетворением их скотских влечений. Но эти ловкие артисты должны смотреть с безнадежною завистью на шестиугольники и пирамиды пчелиного улья; на этих храбрых героев наводит страх свирепость львов и тигров, а в своих любовных наслаждениях они далеко уступают силе самых грубых и самых низких четвероногих. Преподаватели мудрости — настоящие светила и законодатели мира, который снова погрузился бы, без их помощи, в невежество и в варварство» . Усердию и любознательности ал-Мамуна подражали следующие монархи из рода Аббассидов; их соперники — африканские Фатимиды и испанские Омейяды были в одно и то же время и покровителями ученых, и повелителями правоверных; на такую же царскую прерогативу стали заявлять притязание независимые провинциальные эмиры, а благодаря их соревнованию любовь к ученым занятиям и обыкновение поощрять ее наградами распространились от Самарканда и Бухары до Феца и Кордовы. Визирь одного султана посвятил капитал в двести тысяч золотых монет на основание в Багдаде училища, на содержание которого назначил ежегодный доход в тысячу пятьсот динаров. Плодами образования воспользовались — быть может, не за один раз — шесть тысяч воспитанников разного звания, начиная с сыновей знати и кончая детьми ремесленников; бедным воспитанникам выдавалось достаточное вспомоществование, а профессора получали содержание, соразмерное с их заслугами или дарованиями. Во всех городах произведения арабской литературы переписывались и собирались благодаря любознательности людей трудолюбивых и тщеславию богачей. Один доктор отвергнул приглашение бухарского султана, потому что для перевозки его книг требовалось четыреста верблюдов. Царская библиотека Фатимидов состояла из ста тысяч изящно переписанных и великолепно переплетенных манускриптов, которые отпускались без недоверия или без затруднений каирским студентам для чтения. Впрочем, эти коллекции книг должны казаться незначительными, если правда, что испанские Омейяды составили библиотеку из шестисот тысяч волюмов, из которых сорок четыре были наполнены одними каталогами. Их столица Кордова и соседние с нею города Малага, Альмерия и Мурсия произвели на свет более трехсот писателей, а в городах андалузского королевства было открыто более семидесяти публичных библиотек. Эпоха арабской учености длилась более пятисот лет до великого нашествия монголов и совпадала с самым темным и самым бездеятельным периодом европейского летописания; но с той минуты, как запад снова озарился светом знаний, восточная ученость, по-видимому, стала чахнуть и приходить в упадок.
В арабских библиотеках точно так же, как и в европейских, большая часть бесчисленных волюмов имела местный интерес и мнимое достоинство. Там были собраны: ораторы и поэты, приспособлявшие тон своих произведений к вкусам и нравам своих соотечественников; очерки истории всеобщей и частной, содержание которых с каждым поколением обогащалось новыми героями и новыми событиями; кодексы и комментарии по части юриспруденции, заимствовавшие свой авторитет из Мухаммедова закона; истолкования Корана и правоверной традиции и масса богословов — полемиков, мистиков, схоластиков и моралистов, принадлежавших, по мнению скептиков, к низшему разряду писателей, а по мнению верующих — к высшему. Произведения научного или умозрительного содержания могли быть разделены на четыре разряда — на философские, математические, астрономические и медицинские. Сочинения греческих философов были переведены на арабский язык и снабжены объяснениями, а некоторые из ученых трактатов, подлинники которых утрачены, дошли до нас в сделанных на Востоке переводах, благодаря тому, что там изучали сочинения Аристотеля и Платона, Евклида и Аполлония, Птолемея, Гиппократа и Галена. Между различными системами мышления, изменявшимися вместе с современными вкусами, арабы избрали философию Аристотеля, одинаково понятную или одинаково непонятную для читателей всех веков. Платон писал для афинян, и его аллегорический стиль слишком тесно связан с языком и с религией греков. После падения этой религии перипатетики снова вышли из неизвестности и одержали верх в словопрениях восточных сект, а много времени спустя после того испанские магометане восстановили в латинских школах изучение произведений Аристотеля. Физика, — в том виде, как она преподавалась в Академии и в Ликее, — замедляла развитие настоящих знаний, так как была основана не на наблюдениях, а на аргументах. Метафизика бесконечного или конечного духа нередко обращались в орудие суеверий; но теоретические и практические занятия диалектикой укрепляют умственные способности; десять Аристотелевых категорий обобщают наши идеи и приводят их в порядок, а его силлогизм есть самое острое орудие для диспутов. Им искусно пользовались в сарацинских школах; но так как он более годен для обнаружения заблуждений, чем для отыскания истины, то не следует удивляться тому, что новые поколения наставников и учеников постоянно вращались в одном и том же круге логических аргументов. Математика отличается тем особым преимуществом, что с течением времени она может только подвигаться вперед, но не может отступать назад. Но геометрию — если я не введен в заблуждение — итальянцы пятнадцатого столетия нашли в том же положении, в каком она находилась у древних, и каково бы ни было происхождение слова алгебра, сами арабы скромно сознаются, что основателем этой науки был грек Диофант. Они более успешно занимались астрономией, которая, возвышая человеческий ум, научает людей презрительно относиться и к крошечным размерам планеты, на которой они живут, и к их кратковременному существованию. Дорогие инструменты для астрономических наблюдений были доставлены ал-Мамуном; а страна халдейцев по-прежнему доставляла обширную поверхность и безоблачный горизонт. Сначала на равнинах Сеннара, а потом на равнинах Куфы его математики тщательно измерили один градус большего земного круга и определили всю окружность нашего шара в двадцать четыре тысячи миль. Со времен владычества Аббассидов до времен владычества внуков Тамерлана звезды были предметом тщательных наблюдений, но без помощи телескопа, а Астрономические Таблицы, багдадские, испанские и самаркандские, исправили некоторые мелкие ошибки, но не осмелились отвергнуть гипотезу Птолемея и не сделали ни одного шага к открытию Солнечной системы. При восточных дворах научные истины могли иметь успех лишь при содействии невежества и глупости, и тот астроном, который не захотел бы унижать своей учености или своей чести вздорными астрологическими предсказаниями, был бы предметом общего презрения. Но в медицине арабы стяжали заслуженные похвалы. Имена Мезуа и Гебера, Разиза и Авиценны стоят наряду с именами греческих знатоков этой науки; в городе Багдаде восемьсот шестьдесят докторов имели разрешение заниматься своей доходной профессией, а школа в Салерно, обязанная своим возникновением арабской учености, распространила по Италии и по Европе знакомство с этим целебным искусством. Успех каждого профессора мог зависеть от личных достоинств и от случайных причин; но мы в состоянии сделать более основательную оценку их познаниям по анатомии, ботанике и химии, — по этим трем основам их теории и практики. Суеверное уважение к мертвым заставляло и греков, и арабов ограничиваться вскрытием пчел и четвероногих; с самыми крупными и самыми доступными для наблюдения частями человеческого тела доктора были знакомы во времена Галена, но для более тщательных исследований нужны были микроскопы и зонды, употребляемые новейшими знатоками этого дела. Успехи ботаники зависят от человеческой предприимчивости, и сделанные в жарком поясе открытия могли обогатить гербарий Диоскори-да двумя тысячами растений. Некоторые традиционные сведения о химии, быть может, втайне сохранялись в египетских храмах и монастырях; много полезных практических сведений было добыто теми, кто занимался искусствами и мануфактурами; но химия как наука обязана своим происхождением и своими усовершенствованиями трудам сарацинов. Они прежде всего стали употреблять для дистилляции перегонный куб, получивший от них свое название; они разлагали произведения трех царств на составные части, исследовали различие и свойства щелочной соли и кислот и стали извлекать из ядовитых металлов приятные и целебные медикаменты. Но арабская химия всего более занималась превращением металлов и отыскиванием эликсиров бессмертия; рассудок и состояния тысяч людей пропали в горниле алхимии, а к преследованию этой великой цели поощряли три достойных сотрудника — тайна, вымысел и суеверие.
Но мусульмане сами лишили себя главных выгод, доставляемых чтением произведений греческих и римских писателей, — знакомства с древностью, чистоты вкуса и свободы мышления. Гордясь богатством своего родного языка, арабы пренебрегали изучением языков иностранных. Переводчиков греческих сочинений они выбирали между подвластными им христианами, которые иногда переводили с подлинного текста, а чаще, как кажется, с сирийских переложений, и в массе астрономов и медиков, сочинения которых были изложены на языке сарацинов, нет ни одного поэта, ни одного оратора и даже ни одного историка. Гомерова мифология возбудила бы в этих суровых фанатиках отвращение; они пребывали в праздном невежестве, управляя колониями македонян и провинциями, прежде принадлежавшими Карфагену и Риму; герои Плутарха и Ливия были преданы забвению, и история мира до Мухаммеда умещалась в коротенькой легенде о патриархах, о пророках и о персидских царях. Наше образование, основанное на изучении греческих и латинских писателей, быть может, налагает на наш ум исключительный отпечаток, и я вовсе не расположен осуждать литературу и умственное направление народа, с языком которого я незнаком. Тем не менее мне известно, что классические писатели научают многому, и я полагаю, что восточные народы могли бы позаимствовать от них и сдержанное благородство слога, и изящную соразмерность частей, и внешнюю форму как видимой, так и духовной красоты, и верное описание характеров и страстей, и риторические украшения рассказа, и аргументации, и правильную постройку эпопеи и драмы. Влияние правды и рассудка сказывается в результатах еще более положительных. Философы афинские и римские наслаждались благами и отстаивали права гражданской и религиозной свободы. Их сочинения нравоучительного и политического содержания могли бы мало-помалу развязать цепи восточного деспотизма, распространить либеральную склонность к расследованиям и к веротерпимости и внушить арабским мудрецам подозрение, что их халиф был тиран, а их пророк самозванец. Но инстинкт суеверия был встревожен даже введением отвлеченных знаний, и самые взыскательные приверженцы Корана осуждали опрометчивую и зловредную любознательность ал-Мамуна. Непреклонный религиозный энтузиазм и монарха, и народа следует приписать жажде мученичества, мечтам о рае и вере в предопределение. Меч сарацинов сделался менее страшен, когда их юношество стало переходить из лагерей в школы и когда армии правоверных осмелились читать и размышлять. Тем не менее греки из безрассудного тщеславия завидовали их склонности к ученым занятиям и неохотно наделяли восточных варваров священным огнем.
Во время кровопролитной борьбы Омейядов с Аббассидами греки воспользовались удобным случаем, чтоб отмстить за вынесенные обиды и расширить свои владения. Но третий халиф новой династии Махди жестоко отплатил им за это, в свою очередь воспользовавшись тем благоприятным обстоятельством, что византийский престол был занят женщиной и ребенком, — Ириной и Константином. Армия из девяноста пяти тысяч персов и арабов была отправлена от берегов Тигра к берегам Фракийского Босфора под начальством второго сына повелителя правоверных, Харуна, или Аарона. Ее лагерь, раскинутый на противоположных высотах Хризополя, или Скутари, так что Ирина могла видеть его из своего константинопольского дворца, известил императрицу об утрате ее армий и провинций. Ее министры подписали позорный мирный договор с согласия или с тайного одобрения своей государыни, а подарки, которыми обменялись два двора, не могли замаскировать ежегодной дани в семьдесят тысяч золотых динариев, которою была обложена римская империя. Сарацины слишком опрометчиво проникли внутрь отдаленной и враждебной страны; их склонили к отступлению тем, что обещали дать им надежных проводников и снабдить их съестными припасами, и ни один грек не имел смелости намекнуть на то, что измученную неприятельскую армию можно бы было окружить и уничтожить во время ее неизбежного прохода между одной крутой горой и рекой Сангарием. Через пять лет после этой экспедиции Харун вступил на престол своего отца и своего старшего брата; это был самый могущественный и самый энергичный из монархов этого дома; он прославился на Западе тем, что был союзником Карла Великого, а читателям он знаком с детства, так как постоянно был героем арабских сказок. Его прозвище Аль-Рашида (справедливого) было запятнано истреблением благородных и, быть может, невинных бармекидов; тем не менее он был способен выслушать жалобу бедной вдовы, которая была ограблена его солдатами и осмелилась цитировать неосмотрительному деспоту изречение из Корана, угрожавшее ему судом Божиим и судом потомства.
Его двор был украшен блеском роскоши и учености; в свое двадцатитрехлетнее царствовавание Харун неоднократно посещал свои провинции от Хорасана до Египта, девять раз совершал благочестивые странствования в Мекку, восемь раз вторгался на территорию римлян, а всякий раз как они прекращали уплату дани, они узнавали по опыту, что один месяц опустошений стоил им дороже, чем один год покорности. Но когда жестокосердная мать Константина была свергнута с престола и отправлена в ссылку, ее преемник Никифор решился стереть это клеймо рабства и унижения. Письмо императора к халифу было прикрашено намеком на игру в шахматы, которая уже перешла в ту пору из Персии в Грецию. «Королева (он разумел Ирину) считала вас за ладью, а себя за пешку. Эта малодушная женщина согласилась уплачивать дань в двойном размере против того, что должна бы была взыскивать с варваров. Итак, возвратите то, что было плодом вашей несправедливости, или подчиняйтесь приговору меча». С этими словами послы бросили к подножию престола связку мечей. Халиф улыбнулся при этой угрозе и, обнажив свой палаш, samsamah, приобретший историческую или баснословную известность, перерубил пополам слабое оружие греков, не употребляя в дело острия и не попортив закала своего клинка. Затем он продиктовал следующее послание, отличавшееся внушительною краткостью: «Во имя Всемилосердого Бога, повелитель правоверных Харун-аль-Рашид к римской собаке Никифору. Я прочел твое письмо, сын неверной матери. Ты не услышишь моего ответа, а увидишь его». Этот ответ был написал кровавыми и огненными буквами на равнинах Фригии, а греки сдержали быстроту арабского наступления лишь при помощи обмана и притворного раскаяния. Торжествующий халиф удалился по окончании утомительной кампании в свой любимый дворец, в Ракку на берега Евфрата; но расстояние в пятьсот миль и суровое время года дали его противнику смелость нарушить мирный договор. Никифора поразило удивлением смелое и быстрое наступление повелителя правоверных, снова перешедшего среди зимы через снежные горы Тавра; он истощил все свои военные и политические хитрости, и этот вероломный грек бежал с тремя рабами с поля сражения, усеянного сорока тысячами его подданных. Однако император стыдился изъявлений покорности, а халиф твердо решил победить. Сто тридцать пять тысяч солдат регулярной армии получали от Харуна жалованье и были внесены в списки его войск; сверх того, более трехсот тысяч людей всякого рода выступили в поход под черным знаменем Аббассидов. Они разлились по Малой Азии далеко за Тиану и Анкиру и обложили понтийскую Гераклею, которая когда-то была столицей цветущего государства, а в настоящее время не более как ничтожный городишко, и которая в ту пору была способна выдержать внутри своих старинных стен месячную осаду против всех военных сил Востока. Она была совершенно разрушена, и найденная в ней добыча была обильна; но если бы Харун был знаком с греческой историей, он пощадил бы статую Геркулеса, атрибуты которого — палица, лук, колчан и львиная шкура — были изваяны из массивного золота. Опустошение, распространившееся морем и сухим путем от берегов Эвксинского моря до острова Кипр, принудило императора Никифора отказаться от его высокомерного вызова. В новом мирном договоре было условлено, что развалины Гераклеи всегда будут служить уроком для греков и памятником славы победителя и что на монете, которою будет уплачиваться дань, будут вычеканены изображения и имена Харуна и его трех сыновей. Однако благодаря этой многочисленности повелителей было легче снять с римского имени этот позор. Между наследниками халифа возникли, после смерти их отца, раздоры, а вышедший победителем из этой борьбы благородный ал-Мамун был слишком занят восстановлением внутреннего спокойствия и распространением заимствованных от иностранцев научных познаний.
В то время как в Багдаде царствовал ал-Мамун, а в Константинополе Михаил Косноязычный, арабы завладели островами Крит и Сицилия. Их собственные писатели, ничего не знавшие о славе, которую стяжали Юпитер и Минос, относились к первому из этих приобретений с пренебрежением; но оно не было оставлено без внимания византийскими историками, которые начали в ту пору освещать события своего времени более ярким светом. Кучка андалузских добровольцев, недовольных испанским климатом или испанским правительством, пустилась в море в поисках за приключениями; но так как они отплыли только на десяти или двадцати галерах, то их военные предприятия были заклеймены названием морских разбоев. В качестве подданных и приверженцев белой партии они считали себя вправе нападать на владения черных халифов. Партия недовольных открыла им доступ внутрь Александрии; они поражали без разбора и друзей, и врагов, грабили церкви и мечети, продали более шести тысяч христианских пленников и держались в столице Египта до той минуты, когда сам ал-Мамун прибыл в Александрию со своей армией. От устьев Нила до Геллеспонта острова и берега, находившиеся во власти как греков, так и мусульман, сделались жертвами их хищнических набегов; они прельстились плодородием Крита, пожелали овладеть этим островом и скоро возвратились туда с сорока галерами для более серьезного нападения. Андалузцы бродили по острову, не встречая никакого сопротивления; но когда они возвратились на берег с награбленною добычею, их суда были объяты пламенем, а их вождь Абу Кааб признал себя виновником этого пожара. Они стали обвинять его в безумии и вероломстве. «Чем вы недовольны? — возразил хитрый эмир. — Я привез вас в страну, которая изобилует млеком и медом. Здесь ваше настоящее отечество; отдыхайте от ваших трудов и позабудьте бесплодную страну, в которой вы родились». — «А наши жены и дети?» — «Ваши красивые пленницы заменят ваших жен; в их объятиях вы скоро сделаетесь отцами новых потомков». Их первоначальным жилищем был лагерь в заливе Суд, обнесенный рвом и валом; но один перешедший в их религию монах указал им более выгодное место в восточной части острова, а название Кандакса, данное их крепости и колонии, было распространено на весь остров в извращенном новейшем названии Кандии. Из ста городов, существовавших во времена Миноса, оставалось только тридцать, и только один из этих тридцати, по всему вероятию Кидония, имел достаточно мужества, чтоб отстоять свою свободу и не отречься от христианства. Критские сарацины скоро загладили утрату своего флота, и леса горы Иды стали рассекать морские волны. В течение ста тридцати восьми лет константинопольские императоры часто нападали на этих отважных корсаров, но их ненависть была бессильна, а их военные предприятия неудачны.
Строгий приговор, внушенный суеверием, сделался причиной утраты Сицилии. Один влюбленный юноша, тайно похитивший монахиню из ее монастыря, был присужден императором к отсечению языка. Евфемий обратился за помощью к благоразумию и к политике африканских сарацинов и скоро возвратился с императорской порфирой, с флотом из ста кораблей и с армией из семисот всадников и десяти тысяч пехотинцев. Эти войска высадились в Мазаре, неподалеку от развалин древнего Селинута; но после того, как они одержали несколько неважных побед, Сиракузы были освобождены греками, вероотступник был убит под городскими стенами, а его африканские друзья были доведены до необходимости питаться мясом своих собственных лошадей. Они в свою очередь получили сильные подкрепления от своих андалузских единоверцев; западная и самая обширная часть острова мало-помалу подпала под их власть, и удобный Палермский порт был избран центром морского и военного могущества сарацинов. Сиракузы в течение почти пятидесяти лет оставались верными клятве, принесенной Христу и Цезарю. Во время последней, и роковой осады их граждане выказали некоторые остатки того мужества, с которым боролись против военных сил Афин и Карфагена. Они в течение более двадцати дней выдерживали действие неприятельских стеноломов и так называемых катапульт, мин и черепах, и город мог бы быть спасен, если бы моряки императорского флота не были задержаны в Константинополе постройкой церкви в честь Девы Марии. Диакона Феодосия вместе с епископом и всем духовенством оттащили от алтаря, отправили в Палермо закованными в цепи, заключили в подземную темницу и ежеминутно подвергали опасности выбора между смертью и вероотступничеством. Его трогательные и не лишенные внешнего изящества жалобы могут считаться эпитафией его отечества. Со времени завоевания Сицилии римлянами до ее завоевания сарацинами Сиракузы мало-помалу приходили в упадок, а в настоящее время занимают лишь остров Ортигию, на котором были первоначально построены. Тем не менее в них еще были большие богатства; найденная в соборе серебряная утварь весила пять тысяч фунтов; вся добыча была оценена в один миллион золотых монет (то есть около четырехсот тысяч фунтов стерлингов), а число всех пленников, конечно, превышало цифру тех семнадцати тысяч христиан, которые были отправлены в Африку, в рабство, после разграбления Тавромения. В Сицилии и религия, и язык греков были уничтожены с корнем, и такова была покорность подраставшего поколения, что над пятнадцатью тысячами мальчиков был совершен обряд обрезания в один день с сыном халифа из рода Фатимидов. Арабские эскадры стали выходить в море из гаваней Палермо, Бизерты и Туниса; сто пятьдесят городов Калабрии и Кампании подверглись их нападениям и были разграблены, а для предместий Рима не могли служить охраной имена Цезарей и апостолов. Если бы магометане действовали единодушно, Италия сделалась бы легкой и блестящей прибавкой к империи пророка. Но багдадские халифы утратили свое влияние на Запад; Аглабиды и Фатимиды захватили африканские провинции; их эмиры в Сицилии стремились к независимости, и все помыслы о завоеваниях и о владычестве низошли до возобновления хищнических набегов.
Среди страданий, которым подверглась в ту пору доведенная до изнеможения Италия, имя Рима пробуждает в нас блестящие и печальные воспоминания. Отплывший от берегов Африки флот сарацинов осмелился войти в устье Тибра и приблизиться к городу, который и при своем упадке пользовался общим уважением в качестве метрополии христианского мира. Его ворота и вал охранялись дрожавшим от страха населением; но гробницы и храмы св. Петра и св. Павла, находившиеся в предместиях Ватикана и на дороге в Остию, оставались незащищенными. Их невидимая святость предохранила их от нападений готов, вандалов и лангобардов; но арабы не уважали ни Евангелия, ни христианской легенды, а их склонность к грабежу одобряли и возбуждали правила Корана. От христианских идолов были отобраны богатые приношения; из храма св. Петра был унесен серебряный алтарь, и если тела святых и самые здания остались в целости, то это следует приписать скорее торопливости сарацинов, чем угрызениям их совести. Во время своего наступления по Аппиевой дороге они ограбили Фунди и осадили Гаэту; но они удалились от стен Рима, и, благодаря их раздорам, Капитолий не подпал под иго меккского пророка. Такая же опасность все еще висела над головами римского населения, а его военных сил было недостаточно для борьбы с силами какого-нибудь африканского эмира. Римляне обратились за помощью к своему латинскому государю; но знамя Каролингов не устояло перед отрядом варваров; римляне задумали снова признать над собою власть греческих императоров, но такая попытка отзывалась бы изменой, а помощь была бы и далека и ненадежна. Их положение, по-видимому, стало еще более затруднительным вследствие смерти их духовного и светского правителя; но крайность заставила их отложить в сторону формальности, соблюдавшиеся при выборах пап, и интриги, которыми сопровождались эти выборы, и единогласное избрание Льва Четвертого было спасением и для церкви, и для города. Этот первосвященник был родом римлянин; в его душе пылало мужество первых веков республики, и он стоял среди развалин своего отечества, выпрямившись во весь рост, как одна из тех непоколебимых и величественных колонн, которые возвышаются над остатками римского форума. Первые дни своего царствования он посвятил на очищение мощей и перенесение их в безопасное место, на молитвы и процессии и на совершение тех торжественных религиозных церемоний, которые по меньшей мере оказывали благотворное влияние на воображение народной толпы и поддерживали в ней надежду. О средствах обороны уже давно никто не заботился, не потому, что мир считали обеспеченным, а потому, что при тогдашнем положении и тогдашней нужде никто об этом не подумал. Лев занялся восстановлением старинных городских стен, насколько это позволяли ему скудные денежные средства и свободное от других занятий время: в тех местах, которые были всех доступнее для нападения, были частию вновь построены, частию ремонтированы пятнадцать башен, из которых две господствовали над обоими берегами Тибра, а поперек реки была протянута железная цепь для того, чтобы неприятельский флот не мог подняться вверх против течения Тибра. Римлян на короткое время успокоило приятное известие, что осада Гаэты снята и что одна часть неприятельских сил погибла в морских волнах вместе со святотатственно награбленной добычей.
Но стихнувшая на время буря скоро разразилась над ними с удвоенною яростью. Царствовавший в Африке Аглабид унаследовал от своего отца денежное сокровище и армию; флот из арабских и мавританских судов после непродолжительного отдыха в портах Сардинии стал на якорь у устьев Тибра в шестнадцати милях от города, а дисциплина и многочисленность неприятеля, по-видимому, предвещали не временное нашествие, а намерение прочно утвердиться в завоеванной стране. Но предусмотрительный Лев заключил союз с вольными приморскими городами Гаэтой, Неаполем и Амальфи, находившимися в вассальной зависимости от греческой империи; в минуту опасности их галеры появились в Остийском порте под предводительством сына неаполитанского герцога Цезария — благородного и отважного юноши, уже прежде того одерживавшего победы над флотами сарацинов. Цезарий был приглашен в Латеранский дворец вместе с главными из своих товарищей, и хитрый первосвященник притворно осведомился о причине их посещения и принял с радостным удивлением ниспосланную Провидением помощь. Городская милиция в полном вооружении сопровождала своего духовного отца до Остии, где он сделал смотр военным силами своих великодушных избавителей и дал им свое благословение. Они целовали его ноги и приобщились св. Таин с воинственным благочестием, а Лев произнес молитву, в которой просил, чтоб тот же Бог, который предохранил св. Петра и св. Павла от ярости морских волн, поддержал силы его подвижников в борьбе с врагами его святого имени. После произнесения молитвы, совершенно похожей на молитву христиан, и с таким же, как христиане, мужеством мусульмане двинулись в атаку на галеры, которые держались на своих выгодных позициях вдоль берега. В ту минуту, как победа уже клонилась на сторону союзников, ее довершила с меньшею для них славою внезапная буря, с которой не были в состоянии бороться искусство и мужество самых отважных моряков. Христиане укрылись в дружеской гавани, между тем как суда африканцев рассыпались и были искрошены в куски среди утесов и островов неприятельского побережья. Те из мусульман, которые уцелели от кораблекрушения и от голода, не нашли у своих неумолимых преследователей пощады, которой они и не заслуживали. Меч и виселица уменьшили опасную многочисленность пленников, а оставленные в живых были с большею пользою употреблены на исправление тех священных зданий, которые намеревались разрушить. Первосвященник отправился во главе граждан и союзников к раке апостолов, чтоб совершить благодарственное молебствие, и тридцать арабских луков из чистого и массивного серебра, принадлежавшие к числу добычи, доставленной этою морскою победой, были развешены вокруг алтаря галилейского рыбака. В течение всего своего царствования Лев Четвертый заботился об укреплении и украшении Рима. Церкви были реставрированы и украшены; около четырех тысяч фунтов серебра было употреблено на ремонт храма св. Петра, а его святилище было украшено золотою утварью, которая весила двести шестнадцать фунтов, носила изображение папы и императора и была обложена жемчугом. Но эта пустая роскошь делает менее чести характеру Льва, чем отеческая заботливость, с которою он восстановил городские стены Горты и Америи и поселил рассеявшихся жителей Чентумчелл во вновь основанном, в двенадцати милях от морского берега, городе Леополь. Благодаря его щедрости колония корсиканцев вместе с их женами и детьми была поселена в Порто, близ устьев Тибра; для них были приведены в исправность развалившиеся городские здания; поля и виноградники были разделены между новыми поселенцами; для их обзаведения их безвозмездно снабдили лошадьми и рогатым скотом, и эти отважные изгнанники, дышавшие мщением против сарацинов, поклялись жить и умереть под знаменем св. Петра. Богомольцы, приходившие с запада и с севера поклониться раке апостолов, мало-помалу образовали обширное и многолюдное Ватиканское предместье, а их жилища носили на языке того времени, смотря по национальности жителей, название школ греческих и готских, лангобардских и саксонских. Но эту священную территорию ничто не защищало от святотатства врагов; чтоб окружить ее стенами и башнями, было истощено все, что могла приказывать правительственная власть и что могли доставлять добровольные приношения, а для четырех летних благочестивых усилий служило поощрением во всякое время года и во всяком часу дня личное присутствие неутомимого первосвященника. Свою любовь к славе — эту благородную, но мирскую страсть — он обнаружил в названии Леонинского города, которое дал Ватикану; впрочем, то, что было спесивого в этом посвящении, смягчалось христианским покаянием и смирением. Папа и его духовенство обошли окружную черту этого города босиком и в одеянии кающихся; торжественное пение совершалось на тон псалмов и молебствий; стены были окроплены святой водой и церемония закончилась молитвой о том, чтоб, под охраною апостолов и ангельской рати, и старый, и новый Рим всегда были чисты, счастливы и неприступны.
Сын Михаила Косноязычного император Феофил был один из самых деятельных и самых мужественных монархов, царствовавших в Константинополе в средние века. Во время своих наступательных и оборонительных войн он пять раз лично ходил на сарацинов, был страшен в своих нападениях и внушал своим врагам уважение даже тогда, когда терпел неудачи и поражения. В последнюю из этих экспедиций он проник в Сирию и осадил небольшой городок Созопетру — родину халифа Мутасима, отец которого Харун не расставался со своими женами и наложницами ни в мирное, ни в военное время. Сарацин был в ту пору занят борьбою с одним персидским самозванцем и был в состоянии только ходатайствовать о пощаде города, к которому питал нечто вроде сыновней привязанности. Эти просьбы побудили императора унизить его гордость ударом в такое чувствительное место. Созопетра была срыта до основания; сирийские пленники были заклеймены или обезображены с позорным жестокосердием, и тысяча пленниц были увезены с соседней территории. Находившаяся в числе этих последних матрона из дома Аббассидов с отчаяния обратилась за помощью к Мутасиму, который в качестве ее родственника счел своим долгом отмстить за нанесенные ей греками оскорбления и ответить на ее призыв. Во время царствования двух старших братьев наследственная доля младшего из них ограничивалась Анатолией, Арменией, Грузией и Землей Черкесов; благодаря такой близости к границам он имел случай развить свои воинские дарования, а между его случайными правами на прозвище Октонария самыми почетными были восемь сражений, которые он выиграл или выдержал, сражаясь с врагами Корана. Во время этой борьбы из-за личных обид войска Ирака, Сирии и Египта были набраны между арабскими племенами и турецкими ордами; кавалерия Мутасима, вероятно, была многочисленна, хотя и приходится сбавить несколько мириад с тех ста тридцати тысяч всадников, которые будто бы были посажены на лошадей, взятых из царских конюшен, а расходы на вооружение были вычислены в четыре миллиона стерлингов, или в сто тысяч фунтов золота. Армия сарацинов собралась в Тарсе и оттуда выступила тремя отрядами по большой дороге, которая вела в Константинополь; сам Мутасим командовал центром, а начальство над авангардом поручил своему сыну Аббасу, который делал первую пробу своим военным дарованием и потому вынес бы больше славы из победы и менее позора из поражения. Халиф готовился отмстить за обиду такою же обидой. Отец Феофила родился во Фригии, в городе Амории; эта колыбель императорского дома была украшена привилегиями и памятниками, и каково бы ни было равнодушие, с которым относились к ней подданные императора, в его собственных глазах и в глазах его царедворцев даже Константинополь был более дорог. Название Амория было написано на щитах сарацинов, и их три армии снова соединились под стенами обреченного на гибель города. Самые благоразумные из приближенных императора советовали ему очистить Аморий, переселить его жителей и предоставить варварам вымещать их злобу на пустых зданиях; но он принял более великодушное решение защищать родину своих предков и выдержать осаду или дать сражение. Когда две неприятельские армии сошлись на близкое расстояние, римлянам показалось, что фронт магометанской боевой линии представлял более густую массу пик и дротиков; но исход сражения не покрыл славою национальных войск ни той, ни другой стороны. Ряды арабов хотя и были прорваны, но виновниками этого успеха были тридцать тысяч персов, принятых на службу византийской империей и поселившихся там на постоянное жительство. Греки были отражены и побеждены, но виною этого были стрелы турецкой кавалерии, и если бы выпавший вечером дождь не вымочил и не ослабил тетивы у ее луков, не многим из христиан удалось бы спастись бегством вместе с императором. Они перевели дух в Дориле, на расстоянии трех дней пути от поля сражения, и Феофил, делая смотр своим дрожавшим от страха эскадронам, лишь вывел наружу причину бегства и монарха, и его войск. После того как он убедился в своем бессилии, он тщетно пытался предотвратить гибель Амория; безжалостный халиф с презрением отверг его просьбы и обещания и задержал римских послов для того, чтоб они были свидетелями его мщения. Но они едва не сделались свидетелями его позора. Энергические приступы, возобновлявшиеся в течение пятидесяти пяти дней, были отражены преданным своему долгу губернатором, испытанным в боях гарнизоном и доведенным до отчаяния городским населением, и сарацины были бы принуждены снять осаду, если бы один изменник не указал им самой слабой стороны городских стен, которую нетрудно было узнать по украшавшим ее изображениям льва и вола. Мутасим исполнил свой обет с немилосердною суровостью; не столько насытившись, сколько утомившись резней, он возвратился в свой новый, построенный близ Багдада Са-маррский дворец, между тем как несчастный Феофил вымаливал запоздалую и ненадежную помощь у своего западного соперника, императора франков. Однако при осаде Амория более семидесяти тысяч мусульман лишились жизни; за их гибель отмстили избиением тридцати тысяч христиан и страданиями стольких же пленников, с которыми неприятель обходился как с самыми ужасными преступниками. Обоюдная необходимость иногда принуждала соглашаться на обмен или на выкуп пленников; но во время национальной и религиозной борьбы между двумя империями мир не внушал доверия, а войны велись без пощады. На полях сражений редко щадили жизнь врагов; те, кому удавалось избежать смерти, были осуждены на безнадежное рабство или на изысканные пытки, и один католический император с явным удовольствием описывал, как с критских сарацинов сдирали кожу или как их погружали в котлы с кипящим маслом. Преувеличенному понятию о чести Мутасим принес в жертву богатый город, двести тысяч людей и собственность, стоившую миллионы. Тот же халиф сошел со своего коня и выпачкался в грязи для того, чтоб помочь дряхлому старику, свалившемуся в ров вместе со своим ослом. О котором из этих двух деяний он вспоминал с большим удовольствием, когда услышал призыв ангела смерти?
Вместе с жизнию восьмого из Аббассидов, Мутасима, угасла слава и его рода, и его нации. Когда арабские завоеватели разлились по Востоку и смешались с раболепными персами, сирийцами и египтянами, они мало-помалу утратили любовь к свободе и воинские доблести степных уроженцев. Мужество южан есть искусственный плод дисциплины и предрассудков; когда влияние энтузиазма прекратилось, халифы стали набирать свои наемные войска в тех северных странах, где мужество есть натуральный продукт климата. У тюрок, живших по ту сторону Окса и Яксарта, они стали захватывать в плен или приобретать покупкой сильных юношей, которых приучали к военному ремеслу и обращали в магометанскую веру. Эти турецкие телохранители окружали трон своего благодетеля, а их начальники присвоили себе высшую власть и во дворце, и в провинциях. Мутасим, который был первым виновником этого опасного обыкновения, ввел в столицу более пятидесяти тысяч тюрок; их своеволие возбудило общее негодование, а ссоры между солдатами и городскими жителями побудили халифа удалиться из Багдада и перенести как свою собственную резиденцию, так и лагерь своих любимцев-варваров в Самарру, построенную на берегах Тигра почти двенадцатью милями выше города Мира. Его сын Мутаваккил был недоверчивый и жестокосердый тиран: будучи ненавидим своими подданными, он положился на преданность иноземцев, а эти иноземцы, из честолюбия или из опасений за свою собственную жизнь, соблазнились выгодами, которые мог им доставить государственный переворот. По наущению его сына или, по меньшей мере, в интересах этого сына они вломились в апартаменты халифа в час ужина и разрубили его на семь частей теми самыми мечами, которые он незадолго перед тем раздал телохранителям для того, чтоб они защищали его жизнь и его трон. Мустансир был с торжеством посажен на этот трон, с которого еще капала кровь его отца, но в течение своего шестимесячного царствования он ничего не знал, кроме терзаний преступной совести. Если правда, что он плакал, глядя на старинную ткань, изображавшую преступление и наказание Хосроева сына, если правда, что его жизнь сократили скорбь и раскаяние, то мы можем отнестись с некоторым состраданием к отцеубийце, который восклицал перед смертию, что он лишил себя счастия и в этой жизни, и в будущей. После этого изменнического злодеяния иноземные наемники то вручали, то отнимали одеяния и посох Мухаммеда, служившие отличительными признаками верховной власти, и в течение четырех лет выбрали, низложили и умертвили трех повелителей правоверных. Всякий раз, как тюрки воспламенялись страхом, яростью или корыстолюбием, они за ноги вытаскивали этих халифов из дворца, жарили их нагими на солнце, били их железными палицами и заставляли их покупать отречением от их звания отсрочку неминуемой гибели. Впрочем, ярость этой бури в конце концов или истощилась, или направилась в другую сторону; Аббассиды возвратились в более спокойную багдадскую резиденцию; наглость тюрок была сдержана более твердою и более искусною рукою, а их силы частию разъединились, частию истощились в заграничных войнах. Но восточные народы уже научились презирать преемников пророка, и чтоб достигнуть внутреннего спокойствия, пришлось ослабить и военное могущество, и дисциплину. Пагубные последствия военного деспотизма до такой степени повсюду одинаковы, что я здесь как будто повторяю историю римских преторианцев.
Между тем как пыл энтузиазма охладевал под влиянием деловых занятий, удовольствий и тогдашних научных познаний, он горел с сосредоточенной силой в сердцах немногих избранников, которым религиозная восторженность была по душе и которые стремились к владычеству или в этом мире, или в будущем. Как ни была тщательно закончена книга меккского пророка, честолюбие и (если нам будет дозволено профанировать это слово) здравый смысл фанатиков могли допускать, что после следовавших одна вслед за другою миссий Адама, Ноя, Авраама, Моисея, Иисуса и Мухаммеда, тот же Бог с течением времени поведает путем откровения еще более совершенный и неизменный закон. В 277 год хиджры один арабский проповедник, по имени Кармат, появившийся в окрестностях Куфы, присвоил себе пышные и непонятные титулы Руководителя, Правителя, Доказательства, Слова, Святого Духа, Верблюда, Предвестника Мессии, который, по его словам, беседовал с ним в человеческой форме, и представителя Сына Али, Мухаммеда, св. Иоанна Крестителя и Ангела Гавриила. В изложении своего мистического учения он придал правилам Корана более духовный смысл: он ослабил требования, касавшиеся омовений, постов и благочестивых странствований, разрешил употребление вина и запрещенных яств, и, чтоб поддержать рвение своих последователей, предписал им ежедневное повторение пятидесяти молитв. Праздность и умственное возбуждение следовавшей за ним толпы грубых поселян обратили на себя внимание куфских властей; робкое преследование содействовало успехам новой секты, а имя пророка стали еще более чтить после того, как он расстался со здешним миром. Его двенадцать последователей рассеялись между бедуинами, принадлежащими, по словам Абу-л-Фида, «к той породе людей, которая одинаково лишена и здравого смысла, и религии», и успех их проповеди, по-видимому, стал угрожать Аравии новым переворотом. Карматы созрели для восстания, так как они не признавали прав дома Аббассидов и питали отвращение к светской пышности багдадских халифов. Они были способны подчиняться дисциплине, так как поклялись в слепой и безусловной покорности своему имаму, призванному к роли пророка волею Божией и народной. Взамен установленной законом десятины он требовал от них пятой доли их собственности и добычи; самые ужасные преступления он считал не более как нарушением повиновения, а благодаря принесенной его последователями клятве хранить тайну они действовали с большим единодушием и легко укрывались от преследований. После кровопролитной борьбы они овладели провинцией Бахрейном, лежавшей вдоль берегов Персидского залива; степные племена повсюду подчинялись скипетру или, вернее, мечу Абу Саида и его сына Абу Тахира, и эти мятежные имамы были в состоянии вывести в поле сто семь тысяч фанатиков. Халифовы наемники пали духом при приближении врага, который и не просил, и не давал пощады, а различие между двумя армиями в мужестве и выносливости объясняет нам, как велика была перемена, которую благосостояние произвело в характере арабов. Такие войска натурально терпели поражения во всех сражениях; города Ракка и Баальбек, Куфа и Басра были взяты неприятелем и разграблены; в Багдаде все пришли в смятение, и халиф дрожал от страха внутри своего дворца. Во время одной смелой экспедиции по ту сторону Тигра Абу Тахир проник до ворот столицы, имея при себе не более пятисот всадников. Моктадер приказал разрушить мосты и ежеминутно ожидал, что к нему приведут пленного мятежника или принесут его отрубленную голову. Его наместник, из страха или из сострадания, известил Абу Тахира об угрожавшей ему опасности и посоветовал скорей спасаться бегством. «Ваш повелитель, — сказал неустрашимый кармат посланцу, — имеет под своим начальством тридцать тысяч солдат, но во всей его армии нет таких трех людей, как эти». И, обратившись вслед за тем к троим из своих ратных товарищей, приказал одному из них вонзить в свою грудь меч, другому погрузиться в воды Тигра, а третьему стремглав броситься в пропасть. Они безропотно повиновались. «Расскажите, — продолжал имам, — то, что вы видели: прежде, чем наступит ночь, ваш главнокомандующий будет посажен на цепи вместе с моими собаками». До наступления ночи лагерь был захвачен врасплох, и угроза была приведена в исполнение. Для хищничества карматов служило предлогом их отвращение к религии, которую исповедовали в Мекке; они ограбили караван пилигримов, и двадцать тысяч благочестивых мусульман были покинуты среди жгучих песков, где их ожидала неизбежная смерть от голода и жажды. В другой раз они дозволили пилигримам беспрепятственно дойти до Мекки; но в то время, как благочестивые были заняты совершением торжественных обрядов, Абу Тахир взял священный город приступом и попирал ногами самые священные предметы магометанского культа. Тридцать тысяч граждан и иноземцев пали под ударами меча; священная территория была осквернена погребением трех тысяч трупов; Земземский колодец был наполнен кровью; золотой желоб был снят со своего места; нечестивые сектанты разделили между собою завесу Каабы и с торжеством перенесли в свою столицу самый дорогой для нации памятник — черный камень. После этих святотатств и жестокостей они не переставали опустошать границы Ирака, Сирии и Египта; но жизненный источник религиозного энтузиазма высох до самого корня. Вследствие угрызений совести или из корыстолюбия они снова открыли богомольцам доступ в Мекку и возвратили черный камень Каабы; но мы не считаем нужным исследовать, на какие партии они распались или чьим мечом они были окончательно истреблены. Появление секты карматов может считаться за вторую видимую причину упадка и разрушения империи халифов.
Третьей, и самой очевидной причиной этого упадка были громадные размеры самой империи. Халиф ал-Мамун мог с гордостью утверждать, что ему легче управлять Востоком и Западом, чем хорошо управлять шашками на шахматной доске в два квадратных фута; но я подозреваю, что в этих обеих играх он делал много пагубных ошибок, и замечаю, что в отдаленных провинциях власть первого и самого могущественного из Аббассидов уже была расшатана. Вследствие однообразия средств, употребляемых деспотизмом, каждый из его представителей пользуется правами монарха во всей их полноте; а разделение и равновесие полномочий может ослаблять привычку к повиновению, может наводить покорных подданных на расследование того, откуда происходит светская власть и хорошо ли она управляет. Кто родится в порфире, тот редко бывает достоин верховной власти; но возведение на престол частного человека, который, быть может, был прежде того крестьянином или рабом, внушает высокое мнение о его мужестве и дарованиях. Наместник отдаленного королевства старается удержать в своих руках временно вверенную ему власть и передать ее своим наследникам; народу приятно личное присутствие его правителя, а сокровища и армии, которые находятся в распоряжении этого правителя, служат в одно и то же время и целию, и орудием для его честолюбия. Пока наместники халифов довольствовались своим второстепенным титулом, пока они обращались к императорам с ходатайством о возобновлении данных полномочий в свою пользу или в пользу своих сыновей, и пока на монетах и в публичных молитвах они выставляли имена и прерогативы повелителя правоверных, не было заметно никакой существенной перемены. Но при продолжительном и наследственном пользовании властию они мало-помалу усвоили высокомерие и атрибуты царской власти; мир и война, награды и наказания стали зависеть единственно от их личной воли, а доходы от управляемых провинций они стали употреблять исключительно на удовлетворение местных нужд или на свою личную роскошь. Вместо того чтоб получать от них постоянную помощь людьми и деньгами, преемники пророка удовлетворялись льстившими тщеславие подарками — присылкой слона, соколов, шелковых драпировок или нескольких фунтов мускуса и амбры.
После того как Испания освободилась от светского и духовного владычества Аббассидов, первые признаки неповиновения обнаружились в африканской провинции. У наместника бдительного и взыскательного Харуна, Аглаба, был сын Ибрагим, оставивший династии Аглабидов в наследство и свою славу, и свое могущество. Из беспечности или из политических расчетов халифы оставили без внимания и эту обиду, и эту утрату и преследовали только с помощью яда главу династии Идрисидов, основавшего на берегах западного океана государство и город Фец. На востоке первой вновь возникшей династией была династия Тахиритов, происходившая от храброго Тахира, который во время междоусобных войн между сыновьями Гаруна поддерживал слишком усердно и слишком успешно младшего из братьев, ал-Мамуна. Он был отправлен в почетную ссылку в качестве главного начальника войск, расположенных на берегах Окса, а для независимости его преемников, царствовавших в Хорасане до четвертого поколения, могли служить оправданием их скромное и почтительное поведение, счастие их подданных и безопасность их владений. Они были заменены одним из тех искателей приключений, о которых нередко упоминают восточные летописи; он променял свою профессию медника (откуда и произошло название Саффаридов) на профессию разбойника; он назывался Якуб и был сыном Лейта. Забравшись ночью в казнохранилище князя Систанского, он наткнулся на глыбу соли и по неосторожности попробовал ее языком. У жителей Востока соль есть символ гостеприимства, и благочестивый грабитель немедленно удалился, не унося с собою ничего и не причинив никакого вреда. Благодаря тому, что этот честный поступок сделался всем известным, Якуб был помилован и снискал доверие своего государя; он сначала был назначен начальником армии своего благодетеля, а потом стал вести войну в свою собственную пользу; он покорил Персию и стал угрожать резиденции Аббассидов. Во время похода на Багдад завоевателя принудила остановиться лихорадка. Он, лежа в постели, дал аудиенцию послу халифа, а подле него лежали на столе обнаженный палаш, корка черного хлеба и пучок луковиц. «Если я умру, — сказал он, — ваш повелитель отделается от страха. Если я останусь жив, этот палаш решит наш спор. Если я буду побежден, я без отвращения возвращусь к той воздержной жизни, какую вел в молодости». С той высоты, на которую он поднялся, падение не могло быть таким мягким и безвредным; пришедшая вовремя смерть обеспечила и его собственное спокойствие, и спокойствие халифа, который при помощи самых щедрых уступок убедил его брата Амра отступить к своим дворцам Ширазскому и Исфаханскому. Аббассиды были так слабы, что не были в состоянии сами вести борьбу, но были так высокомерны, что не были в состоянии прощать обид; они обратились за помощью к могущественной династии Саманидов, прошедших через Окс с десятью тысячами всадников, которые были так бедны, что их стремена были сделаны из дерева, и так храбры, что они разбили армию Саффаридов, несмотря на то, что она была в восемь раз многочисленнее их собственной. Попавшийся в плен Амр был отправлен в цепях к багдадскому двору, которому этот подарок был особенно приятен; а так как победитель удовольствовался наследственною верховною властью над Трансоксианой и Хорасаном, то персидские провинции были на короткое время снова присоединены к владениям халифов. Провинции сирийская и египетская были два раза оторваны от империи тюркскими рабами из рода Тулуна из рода Икшида . Эти варвары, усвоившие религию и нравы магометан, возвысились среди кровавых дворцовых распрей до начальства над провинциями и до самостоятельного владычества; их имена сделались в то время и славны, и грозны, но основатели этих двух могущественных династий сознавали, или на словах, или на деле, тщету человеческого честолюбия. Первый из них, лежа на смертном одре, просил у Бога помилования грешнику, не знавшему пределов своей собственной власти, а второй, среди четырехсот тысяч солдат и восьми тысяч рабов, скрывал от человеческих глаз ту комнату, в которой пытался заснуть. Их сыновья были воспитаны в пороках, свойственных царям, и Аббассиды, снова завладев и Египтом, и Сирией, владели ими в течение тридцати лет. В эпоху упадка их владычества Месопотамия вместе с важными городами Мосулом и Алеппо была занята арабскими князьями из племени Хамадана. Придворные поэты этих князей могли, не краснея, утверждать, что природа создала их лица по образцу красоты, что она создала их язык для красноречия, а их руки для щедрости и храбрости; но подлинное описание возвышения и царствования Хамаданитов представляет картину измен, убийств и отцеубийств. В тот же самый, столь пагубный для Аббассидов период времени персидские владения были снова отняты у них династией Буидов; этот переворот был совершен мечом трех братьев, которые присваивали себе в разных видах названия опор и столбов государства и которые на всем пространстве от Каспийского моря до океана не допускали ничьей тирании, кроме своей собственной. Язык и гений Персии ожили под их владычеством, и у арабов был отнят скипетр Востока через триста четыре года после смерти Мухаммеда.
Двадцатый Аббассид и тридцать девятый преемник Мухаммеда Рахди был последний монарх, достойный титула повелителя правоверных по словам Абу-л-Фида, он был последний монарх, разговаривавший с народом, беседовавший с учеными и выказывавший в расходах на свою домашнюю жизнь богатство и великолепие старинных халифов. После него повелители Востока впали в самую жалкую бедность и выносили побои и оскорбления, обыкновенно выпадающие на долю рабов. Восстание провинций ограничило их владычество внутренностью багдадских городских стен; но в этой столице еще жили бесчисленные подданные, гордившиеся своим прошлым величием, жаловавшиеся на свое настоящее положение и тяготившиеся требованиями государственной казны, которая прежде того пополнялась добычей и налогами, собиравшимися со стольких народов. Свой досуг они тратили на борьбу партий и на споры. Суровые приверженцы Ганбала, прикрываясь личиной благочестия, стали нарушать удовольствия домашней жизни; они врывались в дома и плебеев, и князей, выпускали из бочек вино, уничтожали музыкальные инструменты, наносили побои музыкантам и бесчестили своими гнусными подозрениями тех, кто жил вместе с красивыми юношами. Из двух лиц, занимавшихся одной и той же профессией, одно непременно принадлежало к числу приверженцев Али, а другое — к числу его противников, и Аббассиды были пробуждены из своего усыпления громкими жалобами сектантов, которые не признавали их прав на верховную власть и проклинали основателей их династий. Мятежную толпу можно было сдержать только при помощи вооруженной силы; но кто был в состоянии удовлетворить алчность самих наемников и поддержать среди них дисциплину? Африканские и тюркские телохранители обнажили свои мечи для борьбы одни с другими, а главные начальники войск, носившие название эмиров аль-Омра, заключили в тюрьму и низложили своего государя, не уважив святости ни мечети, ни гарема. Если халифы укрывались в лагере или при дворе какого-нибудь соседнего князя, их избавление было лишь обменом одного рабства на другое, и они с отчаяния взывали к помощи персидских султанов Бундов, которые прекратили распри багдадских партий непреодолимою силою своего оружия. Второй из трех братьев Бундов, Моэзальдовлат, захватил в свои руки светскую и военную власть и из великодушия назначил повелителю правоверных на его личные расходы пенсию в шестьдесят тысяч фунтов стерлингов. Но в сороковой день после этого переворота, во время приема хорасанских послов в аудиенции и в присутствии дрожавшей от страха толпы, Дайлемиты, по приказанию иноземца, стащили халифа с его трона и отвели в тюрьму. Его дворец был разграблен, а у него самого выкололи глаза; но таково было низкое честолюбие Аббассидов, что они все еще стремились занять вакантный престол, окруженный такими опасностями и таким позором. В школе несчастий изнежившиеся халифы снова стали вести тот суровый и воздержный образ жизни, каким отличались в старину их предместники. Сложив с себя воинские доспехи и шелковые одеяния, они стали поститься, молиться, изучать Коран и предания суннитов, — стали с усердием и со знанием дела исполнять свои духовные обязанности. Народы еще чтили в их лицах преемников пророка, истолкователей закона и руководителей совести правоверных, а слабость и раздоры их тиранов иногда возвращали Аббассидам верховную власть над Багдадом. Но их бедственное положение сделалось еще более невыносимым вследствие военных успехов Фатимидов, — этих действительных или мнимых потомков Али. Эти счастливые соперники, пришедшие из самых отдаленных частей Африки, уничтожили в Египте и в Сирии и духовное, и светское владычество Аббассидов, и воцарившийся на берегах Нила монарх стал относиться с презрением к смиренному первосвященнику, жившему на берегах Тигра.
В то время как владычество халифов приходило в упадок, то есть в течение тех ста лет, которые протекли после войны Феофила с Мутасимом, вражда между двумя нациями сказывалась лишь в морских и сухопутных набегах, которые были последствием их близкого соседства и непримиримой ненависти. Но когда восточный мир был потрясен внутренними переворотами и стал распадаться на части, греков пробудила из усыпления надежда завоевания и мщения. Со времени вступления на престол династии Василия византийская империя наслаждалась спокойствием, не унижая своего достоинства; а императоры могли употребить все свои военные силы на борьбу с мелкими эмирами, которым угрожало с тылу нападение их национальных врагов одной с ними религии. Никифора Фоку, столько же славившегося своими воинскими подвигами, сколько он был ненавидим своими подданными, эти последние приветствовали блестящими титулами Утренней Звезды и Смерти Сарацинам. В то время как он занимал второстепенный пост начальника дворцовой прислуги и главнокомандующего восточных армий, он покорил остров Крит и уничтожил гнездо пиратов, так долго безнаказанно издевавшихся над величием империи. Он выказал свои воинские дарования в успешном исходе предприятия, столько раз оканчивавшегося для греков потерями и позором. Он навел на сарацинов страх тем, что высаживал свои войска по крепким и гладким мостам, которые перебрасывали с судов на берег. Семь месяцев были употреблены на осаду Кандии; для отчаянного сопротивления критян служила поощрением помощь, которую они часто получали от своих африканских и испанских единоверцев, а после того как греки овладели плотными городскими стенами и двойным рвом, жители продолжали бесплодную борьбу в городских улицах и домах. С падением столицы весь остров покорился, и его население без сопротивления приняло предложенное победителем крещение. Константинополь рукоплескал давно позабытому великолепному зрелищу триумфа; но только одна императорская диадема могла наградить заслуги Никифора или удовлетворить его честолюбие.
После смерти младшего Романа — четвертого нисходящего по прямой линии представителя Василиевой династии — его вдова Феофания вышла замуж сначала за Никифора Фоку, а потом за его убийцу Иоанна Цимисхия. Это были два героя того времени; они царствовали в качестве опекунов и соправителей ее малолетнего сына, и те двенадцать лет, в течение которых они командовали греческими армиями, составляют самую блестящую эпоху византийских летописей. Подданные и союзники, которых они водили на войну, казались, по крайней мере в глазах неприятеля, двухсоттысячной армией, в которой около тридцати тысяч человек были одеты в латы; за ними следовали четыре тысячи мулов, а лагери, в которых они проводили ночь, обыкновенно обносились оградой из железных костылей. В длинном ряде кровопролитных и нерешительных сражений нельзя видеть ничего другого, кроме того преждевременного разрушения, которое совершилось бы несколькими годами позже в силу законов природы; поэтому я вкратце прослежу завоевания, которые были совершены двумя императорами на пространстве между холмами Каппадокии и окружавшею Багдад степью. Осада Мопсуэсты и Тарса в Киликии прежде всего выказала искусство и стойкость их солдат, за которыми я без колебаний признаю в этом случае право называться римлянами. В Мопсуэсты, разделенной рекою Саром на две части, двести тысяч мусульман были обречены на смерть или на рабство, хотя эта громадная цифра населения кажется невероятной и по меньшей мере заключала в себе жителей подчиненных Мопсуэстии округов. Город был окружен и взят приступом; но Тарс был взят при медленном содействии голода, и лишь только сарацины согласились на предложенную им почетную капитуляцию, они со скорбью издали увидели спешившие к ним из Египта подкрепления. Их отправили под охраной до границ Сирии; под их владычеством спокойно жили старые христиане, и покинутые жилища были наполнены новыми переселенцами. Но мечеть была превращена в конюшню; кафедра, с которой поучали мусульманской вере, была предана пламени; множество богатых крестов, сделанных из золота и драгоценных каменьев и составлявших часть добычи, награбленной мусульманами в азиатских церквах, было поднесено императору в качестве подарка, удовлетворявшего его благочестие или его корыстолюбие, а ворота Мопсуэсты и Тарса были перевезены в Константинополь и вставлены в городские стены для того, чтоб служить вечным памятником победы. Овладев узкими проходами горы Амана и укрепив их, два римских монарха неоднократно проникали внутрь Сирии. Однако, вместо того чтоб попытаться взять приступом Антиохию, Никифор, из человеколюбия или из суеверия, отнесся с уважением к древней метрополии Востока: он ограничился тем, что окружил город окопами, поставил под его стенами армию и приказал своему заместителю без нетерпения ожидать весны. Но среди зимы, в темную и дождливую ночь, один из отважных низших начальников подошел к городскому валу с тремястами солдатами, приставил штурмовые лестницы, занял две соседние башни, устоял против многочисленных неприятельских сил и удержался на своей позиции до той минуты, когда его начальник неохотно прислал ему хотя и запоздалые, но достигшие своей цели подкрепления. Когда возбужденное резней и грабежом смятение стихло, в Антиохии было восстановлено владычество Цезаря и Христа и перед ее стенами безуспешно истощали свои силы сто тысяч сарацинов, частию принадлежавших к сирийским армиям, частию привезенных морем из Африки. Царственный город Алеппо находился под властию Зейфеддовлата — монарха из династии Хамаданитов, омрачившего свою прошлую славу торопливостью, с которой он покинул свои владения и свою столицу при приближении римских завоевателей. В его великолепном дворце, построенном вне городских стен, победители с радостью нашли большие запасы оружия, конюшню с тысячью четырьмястами мулами и триста мешков с серебром и золотом. Но городские стены устояли против их осадных машин, и они раскинули свои палатки на соседней горе Иаусан. Их отступление усилило вражду между городскими жителями и наемниками; те и другие оставили городские ворота и вал незащищенными, и в то время, как они с яростью нападали одни на других на городской площади, они были застигнуты врасплох и истреблены мечом их общего врага. Взрослые мужчины были лишены жизни; десять тысяч юношей были уведены в рабство; дорогая добыча была так значительна, что для ее перевозки не нашлось достаточного числа вьючных животных; все, что оказалось излишним, было сожжено, и после десятидневного разгула римляне удалились из разоренного и облитого кровью города. Во время своих нашествий на Сирию они приказывали землепашцам возделывать земли для того, чтоб пользоваться плодами их трудов, когда созреет жатва; они подчинили своей власти с лишком сто городов и предали пламени восемнадцать кафедр главных мечетей в отмщение за святотатства, совершенные последователями Мухаммеда. Список их завоеваний снова напоминал классические имена Гиераполя, Апамеи и Эмесы; император Цимисхий расположился лагерем в раю Дамаска и принял выкуп от покорного населения; этот поток был задержан лишь неприступною крепостью Триполи, стоявшей на берегах Финикии. Евфрат, выше того места, где находится проход горы Тавра, был со времен Ираклия недоступен и почти невидим для греков. Победоносный Цимисхий беспрепятственно перешел через эту реку, а историк может принять за образец быстроту, с которой он овладел когда-то знаменитыми городами Самосатой, Эдессой, Мартирополем, Амидой и Низибисом, находившимися в древности на границах империи, неподалеку от Тигра. Его нетерпение усиливалось от желания завладеть нетронутыми сокровищами Экбатаны; этим хорошо известным именем византийские писатели называли столицу Аббассидов. Напуганные беглецы уже научили тамошних жителей трепетать при его имени; но жадность или расточительность внутренних тиранов уже уничтожила мнимые богатства Багдада. Мольбы народа и строгие требования наместника Буидов принуждали халифа позаботиться о защите города. Беспомощный Моти отвечал, что у него отняли и его армию, и его доходы, и его провинции и что он готов отречься от звания, которое не был в состоянии носить с достоинство. Эмир был неумолим; он приказал продать дворцовую мебель, а вырученная от этой продажи ничтожная сумма в сорок тысяч золотых монет была тотчас издержана на личную роскошь. Но овладевший Багдадом страх рассеялся при известии об отступлении греков; жажда и голод охраняли доступ в пустыни Месопотамии, а насытившийся славой и обремененный восточною добычею император возвратился в Константинополь и, празднуя свой триумф, выставил напоказ множество шелковых материй и ароматических веществ и триста тысяч мириад золота и серебра. Однако этот мимолетный ураган не сломил могущества восточных властителей, а только на время ослабил его. После отступления греков спасшиеся бегством принцы возвратились в свои столицы; их подданные отказались от недобровольной присяги; мусульмане снова очистили свои храмы и ниспровергли идолы святых и мучеников; несториане и яковиты предпочли сарацинов православному повелителю, а Мелькиты не были ни достаточно многочисленны, ни достаточно мужественны, чтоб служить опорой для церкви и государства. Из этих обширных завоеваний только Антиохия, города Киликии и остров Кипр были прочно и с пользой снова присоединены к Римской империи.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |