Глава LXV[править]
Завоевать мир и владычествовать над ним было главною целью Тимурова честолюбия. Жить в памяти и в уважении потомства было вторым желанием его благородной души. Все мирные и военные события его царствования записывались его секретарями; их описания просматривались теми, кому были всех ближе знакомы их подробности, и как между подданными, так и между родственниками Тимура существовало убеждение, что монарх сам писал комментарии к своей биографии и сам составил Учреждения для своего правительства. Но эти заботы о посмертной славе были бесплодны, а те драгоценные памятные заметки были написаны на монгольском или на персидском языке и потому с их содержанием не был знаком остальной мир или, по меньшей мере, не была знакома Европа. Побежденные им народы увлекались низким и бессильным желанием отомстить за свое унижение, а невежество долго повторяло выдумки тех клеветников, которые распространяли неверные сведения о его происхождении, характере и внешности и даже заменили его имя именем Тамерлана. Однако если бы он действительно возвысился из звания простого крестьянина до владычества над Азией, то этот факт не унизил бы его, а возвысил в общем мнении, и его хромота могла бы ставиться ему в упрек только в том случае, если бы он сам имел слабость стыдиться этого природного или, быть может, делающего ему честь увечья.
В глазах монголов, считавших верховную власть неотъемлемою принадлежностью Чингисова рода, он конечно был мятежником; однако он происходил от благородного племени Берласса; его предок в пятом колене Карашар Невиан был визирем при Джагатае в основанном этим последним царстве — Мавераннахре, а за несколько поколений перед тем род Тимура находился в родственной связи с императорским родом, по меньшей мере по женской линии. Он родился в сорока милях к югу от Самарканда, в селении Зебзаре, на плодоносной территории Каша; его предки жили там наследственными вождями и имели под своим начальством тумен из десяти тысяч всадников. Он родилсяв один из тех периодов анархии, которые предвещали падение азиатских династий и открывали поприще для честолюбия авантюристов. Род джагатайских ханов пресекся; эмиры стали стремиться к независимости, а их внутренним распрям могли на время положить конец только победа и тирания кашгарских ханов, которые вторгнулись в Трансоксианское царство (Ма-вераннахр) во главе армии, состоявшей из гетов или калмыков. Тимур выступил на общественное поприще на двенадцатом году от рождения, на двадцать пятом году он предпринял освобождение своего отечества, и народ обратил свои взоры и возложил свои упования на героя, который с самоотвержением вступался за его интересы. Высшие гражданские и военные должностные лица поклялись спасением своей души, что будут поддерживать его, не жалея ни своей жизни, ни своего состояния; но в минуту опасности они убоялись и хранили молчание, и Тимур, проведя на самаркандских высотах семь дней в напрасном ожидании, удалился в степь только с шестидесятью всадниками. Беглецы были настигнуты отрядом из тысячи гетов; Тимур отразил их после страшного побоища и принудил своих врагов воскликнуть: «Тимур — удивительный человек; на его стороне и счастье, и милость Божия». Но в этом кровопролитном сражении число его приверженцев уменьшилось до десяти, а вскоре после того оно еще уменьшилось вследствие дезертирства трех хорезмийцев. Он бродил в степи, имея при себе жену, семерых товарищей и четырех коней, и провел шестьдесят два дня в отвратительной темнице, из которой спасся благодаря своему собственному мужеству и благодаря угрызениям совести своего гонителя. Переправившись вплавь через широкий и быстрый Жихун или Аму-Дарью, он в течение нескольких месяцев вел жизнь бродяги и изгнанника на окраинах соседних государств. Но невзгоды придали новый блеск его репутации; он научился распознавать тех, кто был лично ему предан и кто соединил свою судьбу с его судьбой; он научился употреблять в дело разнообразные способности людей для их пользы, и главным образом для своей собственной. Когда Тимур возвратился на родину, к нему стали присоединяться отряды союзников, тщательно отыскивавших его в степи, и я нахожу уместным цитировать описание одной из таких счастливых встреч во всей его трогательной простоте. Он явился в качестве проводника к трем вождям, имевшим при себе семьдесят всадников. «Когда они увидали меня, — говорит Тимур, — они были вне себя от радости; они сошли с коней, подошли ко мне, стали на колена и поцеловали мое стремя. Я тоже сошел с коня и обнял каждого из них. На голову первого из этих вождей я надел мою чалму, второго я опоясал моей перевязью, украшенной драгоценными каменьями и отделанной в золоте, на третьего я надел мое собственное верхнее платье. И они плакали, и я плакал, а когда настал час молитвы, мы молились вместе. Потом мы сели на коней и отправились к моему жилищу; там я собрал мой народ и угощал его». К этим отрядам его приверженцев скоро присоединились самые храбрые племена; он повел их против более многочисленных врагов, и после разных превратностей военной фортуны геты были окончательно вытеснены из Мавераннахра. Он уже много сделал для своей личной славы, но чтоб принудить равных с ним по положению людей повиноваться ему как повелителю, ему еще предстояло немало работы — нужно было вести себя с большой ловкостью и даже проливать кровь. Самой любимой из его жен была сестра эмира Гуссейна, которого он принял в соправители ради знатности его происхождения и ради его могущества; но Гуссейн оказался негодным и недостойным соправителем. Их согласие было скоро нарушено взаимным недоверием; но в часто возобновлявшихся между ними ссорах Тимур умел сделать так, что обвинения в несправедливости и вероломстве падали на его соперника, а после того как Гуссейн потерпел окончательное поражение, он был убит несколькими предусмотрительными друзьями Тимура, осмелившимися в последний раз ослушаться приказаний своего повелителя. Когда Тимуру было тридцать четыре года, общий сейм, или курултай, облек его императорскою властью; но он делал вид, будто чтит род Чингиса, и в то время как эмир Тимур владычествовал в Джагатае и на Востоке, тот, кто носил титул хана, служил простым офицером в армии своего подчиненного. Плодородные владения, простиравшиеся на пятьсот миль и в длину и в ширину, могли бы удовлетворить честолюбие подданного; но Тимур стремился к всемирному владычеству, и перед его смертью джагатайская корона была одной из двадцати семи корон, которые он возложил на свою голову. Я не буду вдаваться в подробности побед, одержанных им в тридцати пяти кампаниях, и не буду следить за ним в его многократных походах на азиатском континенте, а вкратце опишу его завоевания I) в Персии, II) в Татарии и III) в Индиии затем перейду к более интересному описанию его войны с оттоманами.
I. В юриспруденции завоевателей всегда легко отыскивается какой-нибудь законный мотив для войны — собственная безопасность или мщение, честь или религиозное рвение, право или выгода. Лишь только Тимур присоединил к своим джагатайским владениям зависевшие от них Хорезм и Кандагар, он обратил свои взоры на Иран, или Персию. После смерти последнего из потомков великого Хулагу, Абусаида, эта обширная страна, простиравшаяся от берегов Аму-Дарьи до берегов Тигра, осталась без законного государя. В течение более сорока лет она не знала ни внутреннего спокойствия, ни правосудия, и Тимур, нападая на нее, как будто исполнял желание угнетенного народа. Местные маленькие тираны могли бы отразить его соединенными силами; но они защищались поодиночке и пали один всед за другим, а различие в их судьбе зависело только от того, что одни из них спешили изъявить покорность, а другие упорствовали в своем сопротивлении. Владетель Ширвана, или Албании, Ибрагим поцеловал подножие императорского трона. Его приношения состояли из шелковых тканей, коней и драгоценных каменьев, а по татарскому обычаю в каждом из этих отделов было по девяти предметов; но один склонный к критике зритель заметил, что рабов было только восемь: «Девятый раб — я сам», — возразил Ибрагим, заранее приготовившийся выслушать этот упрек, и его лесть была награждена улыбкой Тимура. Владетель Фарса, или собственно так называемой Персии, шах Мансур был самым слабым из врагов Тимура, но оказался самым опасным. Во время битвы под стенами Шираза он с тремя или четырьмя тысячами солдат привел в расстройство куль, или центральный отряд, который состоял из тридцати тысяч всадников и в котором сражался сам император. Вокруг знамени Тимура оставалось не более четырнадцати или пятнадцати телохранителей; но он стоял неподвижно как скала, и на его каску упали два тяжелых удара палаша, монголы снова собрались вокруг него и бросили к его стопам голову Мансура, а он изъявил свое уважение к храбрости врага тем, что приказал истребить всех мужчин, принадлежавших к этой неустрашимой расе. Из Шираза его войска двинулись к Персидскому заливу, а богатство и бессилие Ормузаобнаружились в том, что он обязался уплачивать ежегодную дань в шестьсот тысяч золотых динаров. Багдад уже не был городом мира и резиденцией калифов, но самое лестное из завоеваний хана Хулагу не могло быть оставлено без внимания его честолюбивым преемником. Тимур покорил все страны, лежащие вдоль течения Тигра и Евфрата от устьев этих рек до впадения их в море; он вступил в Эдессу и наказал поклонявшихся черному барану туркменов за то, что они совершили святотатство, ограбив шедший в Мекку караван. Жившие в горах Грузии христиане еще отвергали религию магометан и не подчинялись их владычеству; Тимур предпринимал туда три экспедиции, которые были поставлены ему в заслугу в качестве гази, или священной войны, а владетель Тифлиса сделался его приверженцем и другом.
II. Для нашествия на Туркестан, или восточную Татарию, могло служить мотивом заслуженное возмездие. Из личного достоинства Тимур не мог оставлять гетов безнаказанными; он перешел через Сыр-Дарью, покорил Кашгарское царство и семь раз проникал внутрь их страны. Самый отдаленный его лагерь был раскинут к северо-востоку от Самарканда в двух месяцах пути, или в четырехстах восьмидесяти милях, а его эмиры, переправившись через реку Иртыш, наложили на лесах Сибири грубую печать в воспоминание о своих подвигах. Завоевание Кипчака, или западной Татарии, было вызвано двойным мотивом — желанием оказать помощь угнетенным и желанием наказать неблагодарных. Спасшийся бегством принц Тохтамыш был принят при дворе Тимура и нашел там защиту; послов Аврусс-хана Тимур с высокомерием отправил назад и в тот же день послал вслед за ними джагатайскую армию, которая возвратила Тохтамышу владычество над Северной монгольской империей. Но после десятилетнего царствования новый хан позабыл об услугах и о могуществе своего благодетеля, которого он считал узурпатором священных прав Чингисова рода. Он проник в Персию сквозь дербентские ущелья во главе девяноста тысяч всадников; имея в своем распоряжении бесчисленные военные силы, которые добыл из Кипчака, из Болгарии, из земли черкесов и из России, он переправился через Сыр-Дарью, сжег Тимуровы дворцы и принудил Тимура защищать среди зимних снегов Самарканд и свою собственную жизнь. После того как император обратился к своему противнику с легкими укорами и затем одержал блестящую победу, он решился отомстить за себя и два раза вторгался в Кипчак с востока и с запада, со стороны Каспийского моря и со стороны Волги, с такими громадными военными силами, что правое крыло его армии было отделено от левого расстоянием в тринадцать миль. Во время пятимесячного похода эти войска редко встречали следы человеческих ног, а их ежедневное пропитание нередко зависело от случайностей охоты. Наконец армии двух противников сошлись одна с другой; но вероломство знаменосца, опустившего в пылу сражения императорское знамя Кипчака, окончило борьбу в пользу джагатайцев, и Тохтамыш (я выражаюсь словами Учреждений) оставил род Туши на произвол ветру запустения. Он сначала бежал к христианскому владетелю Литвы, потом опять возвратился оттуда на берега Волги и, выдержав пятнадцать сражений с одним домашним соперником, наконец погиб в пустынях Сибири. Преследуя бегущего врага, Тимур проник внутрь подчиненных ему русских провинций; один член владетельного княжеского дома был взят им в плен среди развалин его резиденции, а из гордости или по невежеству восточные жители легко могли принять Елец за столицу государства. Москва была объята страхом при приближении татар, а ее сопротивление было бы слабо, так как русские возлагали свои надежды на чудотворную икону, заступничеству которой приписали случайное или добровольное отступление завоевателя. Честолюбие и предусмотрительность влекли его на юг; страна была опустошена, а монгольские солдаты уже успели обогатиться добычей, состоявшей из дорогих мехов, из антиохийских полотени из слитков золота и серебра. На берегах Дона, или Танаиса, он принимал смиренную депутацию от египетских, венецианских, генуэзских, каталонских и бискайских консулов и купцов, занимавшихся торговлей в городе Тане, или Азове, лежащем близ устья названной реки. Они поднесли ему подарки, пришли в восторг от его великолепия и поверили его царскому слову, что им не грозит никакая опасность. Но вскоре вслед за мирным прибытием одного эмира для осмотра магазинов и порта началось опустошительное нашествие татар. Город они обратили в пепел; мусульман они ограбили и выгнали, а не успевших укрыться на своих кораблях христиан осудили или на смертную казнь, или на рабство. Мстительность побудила Тимура сжечь города Сарай и Астрахань — эти памятники зарождавшейся цивилизации; тщеславие побудило его заявить, что он проник в такую страну, где царствует вечный дневной свет, — а это необычайное явление дало магометанским законоучителям право освободить его от обязанности совершать вечернюю молитву.
III. Когда Тимур впервые предложил своим князьям и эмирам поход в Индию, или Индостан, они отвечали ему ропотом, выражавшим их нежелание пускаться на такое предприятие: «А реки! — восклицали они, — а горы и степи! а покрытые броней воины! а слоны, которые убивают людей!» Но гнев императора был более страшен, чем все эти ужасы, а своим высоким умом он понимал, что замысел, казавшийся таким опасным, мог быть легко приведен в исполнение. Он узнал от своих шпионов, что Индостан не был в состоянии упорно сопротивляться и что в нем господствовала анархия, что провинциальные субаи подняли знамя восстания и что никогда не выходившего из младенчества султана Махмуда презирали даже в его гареме в городе Дели. Монгольская армия выступила в поход тремя отрядами, и Тимур с удовольствием замечает, что девяносто два эскадрона, в каждом из которых было по тысяче всадников, очень удачно соответствовали девяноста двум именам или эпитетам пророка Магомета. Между Аму-Дарьей и Индом они перешли через тот горный хребет, который арабские географы называют каменным поясом земли. Жившие в горах разбойники частью покорились, частью были истреблены; но среди снегов погибло много людей и лошадей; сам император спускался в одну пропасть на носилках, у которых веревки были длиною в сто пятьдесят локтей, и прежде чем он достиг дна пропасти, эта опасная операция повторялась пять раз. Тимур переправился через Инд там, где обыкновенно совершается переправа — у Аттока, и, идя по стопам Александра, перешел через Пенджаб, или Пять речек, впадающих в главную реку. Большая дорога, которая ведет из Аттока в Дели, имеет не более шестисот миль в длину; но оба завоевателя — и Александр, и Тимур — уклонились от нее к югу-востоку, а для Тимура служило в этом случае мотивом его желание соединиться с внуком, довершившим по его поручению завоевание Мультана. На восточном берегу Гифазиса, на окраине степей, македонский герой остановился и проливал слезы, а монгол проник в степи, завладел крепостью Батниром и появился во главе своей армии перед воротами Дели — города обширного и богатого, находившегося в течение трех столетий под владычеством магометанских царей. На осаду города, и в особенности на осаду его замка, пришлось бы потратить много времени; но Тимур скрыл от неприятеля многочисленность своей армии, и этим завлек султана Махмуда и его визиря на равнину; они вышли из города с армией, состоявшей из десяти тысяч кирасиров, сорока тысяч пеших телохранителей и ста двадцати слонов, у которых клыки были, как рассказывалось, вооружены острыми и отравленными клинками. Чтоб предохранить армию от этих чудовищ или, вернее, от страха, который они ей внушали, он принял необычайные предосторожности — развел огни, выкопал ров, приказал втыкать в землю железные колья и устроил вал из щитов; но исход сражения доказал монголам, что их страх был неоснователен; лишь только эти неуклюжие животные обратились в бегство, и низший разряд животных (сами индийцы) исчезли с поля битвы. Тимур совершил торжественный въезд в столицу Индостана, восхищался архитектурой великолепной мечети и изъявил намерение построить точно такую же; но данное им приказание или дозволение грабить и убивать запятнало его победу. Он решился искупить злодеяния своих солдат кровью идолопоклонников, или генту, которые до сих пор вдесятеро многочисленнее мусульман. С этим благочестивым намерением он подвинулся на сто миль к северо-востоку от Дели, переправился через Ганг, выдержал несколько сражений на суше и на воде и достиг знаменитого Купельского утеса, который имеет вид коровы и точно будто изрыгает реку, истоки которой находятся в горах Тибета. Он возвратился вдоль окраины северных гор, и эта непродолжительная кампания, длившаяся только один год, не оправдала предсказания его эмиров, что их дети переродятся под влиянием жаркого климата в расу индийцев.
На берегах Ганга Тимур узнал от своих быстрых гонцов о смутах, возникших на границах Грузии и Анатолии, о восстании христиан и о честолюбивых замыслах султана Баязида. Его умственные и физические силы не ослабели от шестидесятитрехлетнего возраста и от вынесенных им бесчисленных лишений; проведя несколько месяцев на покое в самаркандском дворце, он объявил о намерении предпринять семилетнюю экспедицию в западные страны Азии. Солдатам, участвовавшим в индийском походе, он предоставил на выбор или оставаться дома, или следовать за их государем, но войскам всех персидских провинций и царств было приказано собраться в Исфагани и ожидать там прибытия императора. Они были направлены прежде всего против грузинских христиан, все оборонительные силы которых заключались в их утесистых горах, в их замках и в зимнем времени года; но эти препятствия Тимур преодолел своим рвением и своей настойчивостью; мятежники подчинились требованию или уплачивать дань, или исповедывать Коран, и хотя последователи обеих религий хвастались своими мучениками, на это название имели более прав христианские пленники, которым были предоставлены на выбор отречение от их веры или смертная казнь. В то время как император спускался с гор, он принял в аудиенции первых послов Баязида и завел с этим последним те неприязненные сношения, которые заключались в жалобах и угрозах и привели по прошествии двух лет к окончательному разрыву. Между двумя завистливыми и высокомерными соседями редко бывает недостаток в мотивах для ссоры. Завоевания монголов и оттоманов соприкасались в окрестностях Эрзерума и Евфрата, а границы между теми и другими не были точно установлены ни продолжительным владением, ни договорами. Каждый из двух честолюбивых монархов мог обвинять своего соперника в нарушении неприкосновенности его территории, в опасности, грозившей его вассалам, и в покровительстве мятежникам, а под именем мятежников каждый из них разумел тех спасшихся бегством князей, владения которых он себе присвоил и которых он безжалостно преследовал с намерением лишить их жизни или свободы. Сходство их характеров было еще более опасно, чем противоположность их интересов; в своей победоносной карьере Тимур никого не признавал себе равным, а Баязид был уверен, что никого нет выше его. Первое посланиемонгольского императора должно было не смягчить, а раздражить турецкого султана, о семействе и нации которого Тимур отзывался с притворным презрением. «Разве ты не знаешь, что большая часть Азии нами покорена и подчинилась нашим законам? что наши непреодолимые военные силы владычествуют на всем пространстве от одного моря до другого? что земные монархи выстраиваются в линию перед нашими дверями? и что мы заставили саму фортуну охранять благоденствие нашей империи? На чем основаны твоя дерзость и безрассудство? Ты выиграл несколько сражений в лесах Анатолии; это достойные презрения трофеи! Ты одержал несколько побед над европейскими христианами; твой меч был благословлен апостолом Божи-им, и только ради того что ты исполнил требование Корана, ведя войну с неверующими, мы не хотим раззорять твои владения, которые служат пределом и оплотом для мусульманского мира. Будь благоразумен вовремя; одумайся, раскайся и отврати от себя громовые удары нашего мщения, которые еще висят над твоей головой. Ты ничего более как муравей; зачем же ты стараешься раздражить слонов? Ведь они раздавят тебя своими ногами». В своем ответе Баязид излил негодование души, глубоко оскорбленной такими непривычными для нее выражениями презрения. Осыпав своего противника унизительными упреками в том, что он степной разбойник и мятежник, вождь оттоманов перечислил славные победы, одержанные им в Иране, в Туране и в Индии, и старался доказать, что Тимур одерживал верх над своими врагами только благодаря своему вероломству и благодаря порокам своих противников. «Допустим, что твоим армиям нет числа; но разве можно сравнивать стрелы летучих татарских отрядов с палашами и с боевыми секирами моих непоколебимых и непобедимых янычаров? Я удержу при себе тех принцев, которые искали моего покровительства; ищи их в моих палатках. Города Арзинган и Эрзерум принадлежат мне и, если они не уплатят мне положенной дани, я потребую уплаты этих недоимок под стенами Тебриза и Султании». Неукротимая ярость побудила султана нанести его противнику оскорбление, которое имело более личный характер. «Если я обращусь перед тобою в бегство, — сказал он, — пусть мои жены будут удалены от моего ложа тройным разводом; но если у тебя недостанет смелости сразиться со мною в открытом поле, пусть твои жены возвратятся к тебе, три раза побывав в объятиях чужеземца». Всякое нарушение тайн гарема на словах или на деле считается у турок непростительным оскорблением, поэтому политическая вражда между двумя монархами усилилась от желания отомстить за личные обиды. Впрочем, в свою первую экспедицию Тимур удовольствовался осадой и разрушением крепости Сивы, или Себасты, лежавшей на границе Анатолии, а нескромность вождя оттоманов он выместил на гарнизоне из четырех тысяч армян, которых приказал похоронить живыми за то, что они с мужеством и преданностью исполняли свой долг. В качестве мусульманина он, по-видимому, относился с уважением к благочестивой деятельности Баязида, который был в ту пору занят блокадой Константинополя; дав своему противнику этот полезный урок, монгольский завоеватель приостановил преследование неприятеля и повернул в сторону, в направлении к Сирии и к Египту. В рассказах об этих событиях и восточные писатели, и даже сам Тимур давали оттоманскому монарху титул Румского Кесаря, или Романского Цезаря, который можно было не без основания давать такому монарху, который владел странами, когда-то принадлежавшими преемникам Константина, и угрожал их столице.
Военная республика мамелюков еще господствовала в Египте и в Сирии, но турецкая династия была свергнута династией черкесской и любимец мамелюков Баркок сначала возвысился до престола из звания раба, а потом снова перешел из тюрьмы на престол. Среди мятежей и раздоров он относился с пренебрежением к угрозам монгольского императора, сносился с его врагами и задерживал его послов, а Тимур с нетерпением дожидался смерти Баркока, чтоб выместить преступления отца на его слабом сыне Фараже. Сирийские эмиры были созваны в Алеппо для того, чтоб отразить нашествие Тимура; они рассчитывали на репутацию и дисциплину мамелюков, на закал их копьев и мечей, сделанных из самой лучшей дамасской стали, на крепость своих обнесенных стенами городов и на многолюдность шестидесяти тысяч селений, и вместо того чтоб выдержать осаду, они растворили городские ворота и выстроили свои войска на равнине. Но в этих войсках не было ни воинских доблестей, ни внутреннего единства, и некоторые из могущественных эмиров, соблазнившись обещаниями Тимура, покинули своих боевых товарищей или втайне им изменили. Фронт Тимуровой армии был прикрыт рядом индийских слонов, на которых стояли башенки, наполненные солдатами, которые метали в неприятеля стрелы и обливали его греческим огнем; быстрые эволюции Тимуровой кавалерии довершили замешательство и расстройство неприятельской армии; сирийцы толпами устремились одни на других и тысячами были раздавлены или убиты при входе в главную городскую улицу; монголы проникли в город вслед за беглецами, а неприступная алеппская цитадель после непродолжительной обороны была сдана Тимуру ее трусливыми или подкупленными защитниками. В толпе просителей и пленников Тимур отличил законоведов и оказал им опасную честь, пригласив их на личную с Ним беседу. Монгольский монарх был ревностный мусульманин; но в персидских школах его научили чтить память Али и Гусейна, и он питал глубокое предубеждение против сирийцев, которых считал врагами сына Магометовой дочери. Этим законоведам он предложил щекотливый вопрос, которого не были в состоянии разрешить казуисты бухарские, самаркандские и гератские: «Кто настоящие мученики — те ли воины, которые пали, сражаясь за меня, или те, которые сражались на стороне моих врагов?» Но один изворотливый алеппский кади зажал ему рот или вполне его удовлетворил, ответив ему словами самого Магомета, что заслуга мученичества определяется мотивами, а не знаменем, под которым служишь, и что мусульмане той и другой партии достойны этого священного названия, если сражались только для славы Божией. Законное преемство калифов было более деликатным предметом прений, и откровенность одного законоведа, который был при своем положении не в меру чистосердечен, вызвала из уст императора восклицание: «Ты так же лжив, как и дамаскские ученые: Моавия был узурпатор, Иезид был тиран; один Али — законный преемник пророка». Осторожный ответ успокоил его и он перешел к более фамильярным сюжетам разговора: «Сколько вам лет?» — спросил он у кади. — «Пятьдесят». — «Столько же лет было бы моему старшему сыну; вы видите здесь во мне (продолжал Тимур) слабого, хромого, дряхлого смертного, однако Всемогущему угодно было покорить моими руками царства Иранское, Турецкое и Индийское. Я не кровожадный человек, и Бог мой свидетель в том, что во всех моих войнах я никогда не был зачинщиком ссоры и что мои враги всегда сами были виновниками своих несчастий». Во время этой мирной беседы улицы города Алеппо обагрялись потоками крови и оглашались стонами матерей и детей и пронзительными криками изнасилованных девушек. Предоставленная на разграбление солдатам богатая добыча могла служить возбуждением для их корыстолюбия, но их жестокосердие было возбуждено положительным приказанием доставить определенное число отрубленных голов, которые Тимур обыкновенно приказывал складывать в колонны и в пирамиды, и между тем как монголы праздновали свою победу, оставшиеся в живых мусульмане привели ночь в слезах и в оковах. Я не буду останавливаться на походе Тимура из Алеппо в Дамаск, где египетские армии с энергией напали на него и почти совершенно разбили. Его отступление приписывалось его бедственному положению и отчаянию; один из его племянников перешел к неприятелю, но в то время как сирийцы радовались его поражению, восстание мамелюков принудило султана торопливо и с позором укрыться в его каирском дворце. Покинутые своим государем, жители Дамаска еще оборонялись внутри своих городских стен, и Тимур согласился снять осаду, если ему будет заплачено за его отступление подарком или выкупом, в котором каждый предмет будет в девяти экземплярах. Но лишь только ему удалось проникнуть внутрь города под предлогом перемирия, он вероломно нарушил договор, наложил на жителей контрибуцию в десять миллионов золотом и поощрял свои войска умерщвлять потомков тех сирийцев, которые убили Магометова внука или одобрили его убийство. Тимур спас от общей резни только семейство, с почетом похоронившее голову Гусейна, и колонию ремесленников, которую он перевел в Самарканд; таким образом, Дамаск был обращен после семисотлетнего существования в развалины оттого, что татарин пожелал из религиозного рвения отомстить за кровь араба. Понесенные во время этой кампании потери и усталость принудили Тимура отказаться от завоевания Палестины и Египта; но на своем возвратном пути к берегам Евфрата он предал пламени Алеппо и доказал благочестие своих намерений тем, что помиловал и наградил две тысячи последователей Али, изъявивших желание посетить гробницу его сына. Я долго останавливался на анекдотических подробностях, потому что они знакомят нас с характером монгольского героя; но я вкратце упомянул о том, что на развалинах Багдада он воздвигнул пирамиду из девяноста тысяч отрубленных голов, снова посетил Грузию, раскинул свой лагерь на берегах Аракса и объявил о своем намерении выступить в поход против оттоманского императора. Сознавая важность этой войны, он созвал войска из всех провинций; в списки его солдат было внесено восемьсот тысяч имен, но блестящие названия начальников пятитысячных и десятитысячных конных отрядов обозначали не столько число находившихся налицо солдат, сколько ранги и содержание вождей. Монголы приобрели огромные богатства, ограбив Сирию; но уплата их жалованья и недоданных им за семь лет сумм еще более крепко привязывала их к императорскому знамени.
Между тем как монгольский император был занят этими экспедициями, Баязид мог в течении двух лет собирать свои военные силы для более серьезной борьбы. Они состояли из четырехсот тысяч всадников и пехотинцев, вовсе не отличавшихся одинаковыми достоинствами и одинаковой преданностью. В этом числе находились и янычары, число которых мало помалу достигло сорока тысяч, и национальная кавалерия, известная в новейшие времена под названием спали, и двадцать тысяч европейских кирасиров, покрытых черною и непроницаемою броней, и войска из Анатолии, владетели которой укрылись в Тимуровом лагере, и колония татар, которых Тимур выгнал из Кипчака и которых Баязид поселил на равнинах подле Адрианополя. Неустрашимая самоуверенность побудила султана выступить навстречу его противнику, и он стал лагерем подле развалин злосчастной Сивы, как будто избрав эту местность театром своего мщения. Тем временем Тимур шел от берегов Аракса через Армению и Анатолию; его отвага не пренебрегала самыми благоразумными предосторожностями; его быстрое наступательное движение совершалось в порядке и с соблюдением дисциплины, а шедшие впереди и расчищавшие ему путь летучие эскадроны тщательно осматривали леса, горы и реки. Твердо придерживаясь своего намерения вести войну внутри оттоманских владений, он уклонился в сторону от оттоманского лагеря, искусно повернул влево, занял Кесарию, перешел через солончаки и через реку Галис и осадил Анкару; между тем султан, стоявший неподвижно на своем месте и не имевший никаких сведений о том, что делалось, сравнивал быстроту татарского наступления с медленными движениями улитки, он с негодованием повернул назад и быстро двинулся на помощь к Анкаре, а так как оба полководца горели нетерпением сразиться, то окружающие этот город равнины сделались театром достопамятной битвы, увековечившей славу Тимура и позор Баязида. Этой решительной победой монгольский император был обязан самому себе, своей находчивости в критическую минуту и тридцатилетней дисциплине. Он усовершенствовал военную тактику без нарушения привычек своей нации, главная сила которой заключалась в искусстве ее стрелков и в быстрых эволюциях многочисленной кавалерии. Способ нападения был одинаков и для отдельных отрядов, и для всей армии; в атаку сначала шла передовая линия, поддержанная в правильном порядке эскадронами многочисленного авангарда. Вождь не спускал глаз с того, что происходило на поле сражения, и по его приказанию правое и левое крыло подвигались вперед одно вслед за другим своими отдельными отрядами то в прямом, то в косвенном направлении; неприятелю приходилось выдерживать восемнадцать или двадцать атак, а каждая из этих атак могла окончиться победой. Если же все атаки оказывались бесплодными или безуспешными, император находил необходимым свое личное участие в битве; тогда он подавал сигнал для выступления главных сил своей армии, находившихся под его личным предводительством. Но в битве при Анкаре даже эти главные силы были поддержаны с флангов и с тылу самыми храбрыми резервными эскадронами, находившимися под начальством сыновей и внуков Тимура. Завоеватель Индостана с гордостью выставил вперед линию слонов, которые были скорее трофеями, чем орудиями победы; с употреблением греческого огня были хорошо знакомы и монголы и оттоманы; но если бы они заимствовали от Европы недавнее изобретение пороха и пушек, этот искусственный гром, вероятно, решил бы битву в пользу той стороны, которая сумела бы употребить его в дело. В этот день Баязид отличился и как солдат, и как полководец; но его гений должен был преклониться перед более высоким гением его противника, а в решительную минуту большая часть его войск покинула его по различным мотивам. Его чрезмерная строгость и жадность вызвали мятеж среди турок, и даже его сын Сулейман слишком торопливо удалился с поля брани. Анатолийские войска взбунтовались из сознания своего долга и перешли на сторону своих законных государей. Татарские союзники Баязида поддались влиянию писем и посланцев Тимура, который упрекал их в позорной рабской зависимости от тех, кто был рабом их предков, и обещал им освобождение их древней отчизны или даже владычество в их новой отчизне. На правом крыле Баязидовой армии европейские кирасиры напали на неприятеля с полной преданностью своему вождю и с непреодолимым мужеством; но притворное бегство неприятеля и его быстрое преследование скоро привели в изнеможение этих воинов, одетых в железную броню, и янычары были со всех сторон окружены монгольскими стрелками, не имея при себе ни кавалерии, ни метательных снарядов. Их мужество в конце концов ослабело под влиянием жары, жажды и многочисленности врагов, а несчастный султан, страдавший от подагры и в руках, и в ногах, ускакал с поля сражения на самом быстроногом из своих коней. Его преследовал и настиг номинальный джагатайский хан, а после того как он был взят в плен и могущество оттоманов было сломлено, Анатолийское царство подчинилось завоевателю, который водрузил свое знамя в Киотагии и разослал во все стороны своих грабителей и опустошителей. Старший и самый любимый из его внуков, мирза Мехмед Султан был послан в Бурсу с тридцатью тысячами всадников, и таков был его юношеский пыл, что он прибыл только с четырьмя тысячами к воротам столицы, проскакав в пять дней двести тридцать миль. Но движения страха еще более быстры, и Баязидов сын Сулейман уже успел перевезти в Европу царские сокровища. Тем не менее найденная во дворце и в городе добыча была громадна; жители спаслись бегством, а дома, выстроенные большею частью из дерева, были обращены в пепел. Из Бурсы внук Тимура достиг Никеи, которая еще была красивым и цветущим городом, и монгольские эскадроны были остановлены только волнами Пропонтиды. Таким же успехом увенчались нашествия других мирз и эмиров; одна Смирна, охраняемая усердием и мужеством родосских рыцарей, оказалась достойной личного присутствия самого императора. После упорного сопротивления город был взят приступом и все жители были перебиты, а со стоявших в гавани на якоре двух карак, или больших европейских грузовых судов, монголы метали из военных машин головы христианских героев. Жившие в Азии мусульмане радовались тому, что избавились от опасного внутреннего врага, и, сопоставляя дарования двух соперников, замечали, что Тимур взял в две недели крепость, которую Баязид осаждал или, по меньшей мере, блокировал в течение семи лет.
Рассказы о железной клетке, в которой Баязид будто бы был заключен Тамерланом и на которую так долго и так часто ссылались как на поучительный пример, считаются новейшими писателями за вымысел и за доказательство народного легковерия. Эти писатели с доверием ссылаются на «Историю Персии» Шерефеддина Али, с которой мы знакомы по французскому переводу и из которой я извлеку краткое и более достоверное описание этого достопамятного события. Лишь только Тимура известили, что пленный оттоман приведен ко входу в его палатку, он любезно вышел навстречу своему пленнику, посадил его рядом с собою и вместе с основательными упреками выразил нежное сострадание к его рангу и к его несчастью. «Увы! — сказал император, — веления судьбы исполнились по вашей собственной вине; это — ткань, которую вы сами соткали; это — иглы растения, которое вы сами насадили. Я намеревался щадить мусульманского поборника и даже помогать ему; вы отнеслись с пренебрежением к нашим угрозам; вы пренебрегли нашей дружбой; вы принудили нас вступить в ваши владения с нашими непобедимыми армиями. Теперь вы видите, к чему все это привело. Мне небезызвестно, какую участь вы готовили мне и моим войскам в случае, если бы вы победили. Но я не унижусь до мщения; ваша жизнь и ваша честь находятся в безопасности, и я выражу мою признательность к Богу моим милосердием к человеку». Царственный пленник обнаружил некоторые признаки раскаяния, принял унизительный подарок почетного одеяния и со слезами обнял своего сына Мусу, который по его просьбе был отыскан между взятыми на поле сражения пленниками. Оттоманские принцы были помещены в роскошном павильоне, а уважение, с которым к ним относилась стража, было превзойдено только ее бдительностью. По прибытии гарема из Бурсы Тимур возвратил монарху его супругу Деспину и его дочь, но он из благочестия потребовал, чтоб эти сербские принцессы, до тех пор свободно исповедывавшие христианскую религию, немедленно приняли религию пророка. Во время победных празднеств, на которые был приглашен и Баязид, монгольский император надел на голову пленника корону, дал ему в руки скипетр и положительно обещал ему возвратить престол его предков еще более блестящим, чем когда-либо. Но исполнению этого обещания помешала преждевременная смерть султана; несмотря на попечение самых искусных докторов, он кончил жизнь от паралича в Акшере, или Писидийской Антиохии, почти через девять месяцев после понесенного поражения. Победитель проронил слезу над его могилой; его тело было перевезено с царской пышностью в мавзолей, выстроенный им в Бурсе; его сын Муса получил от Тимура богатые подарки золотом и драгоценными каменьями, лошадьми и оружием; вслед за тем ему был выдан написанный красными чернилами патент, возводивший его в звание владетеля Анатолии.
Таков портрет великодушного победителя, нарисованный по указаниям его собственных мемуаров и посвещенный его сыну и внуку через девятнадцать лет после его смерти, то есть в такое время, когда правду еще помнили тысячи людей, а явная ложь была бы принята за сатиру на то, как он поступал на самом деле. Эти бесспорно веские свидетельства служили руководством для всех персидских историков, но лесть, в особенности на Востоке, гнусна и смела, а безжалостное и позорное обхождение с Баязидом удостоверено рядом свидетелей; мы приведем некоторые из сообщаемых ими сведений по порядку времени и национальности. 1. Читатель, конечно, не забыл, что маршал Бусико, уезжая, оставил французский гарнизон для защиты Константинополя. Эти французы должны были прежде всех и самым достоверным образом узнать о гибели своего грозного противника и более нежели вероятно, что некоторые из них сопровождали греческое посольство, отправлявшееся в лагерь Тамерлана. Через семь лет после совершившегося факта слуга и историк маршала описал по их рассказам страдания Баязида в тюрьме и его смерть. 2. Имя итальянца Поджио пользуется заслуженною известностью наряду с именами тех людей, которые содействовали оживлению ученых исследований в пятнадцатом столетии. Свой изящный диалог о превратностях фортуны он написал на пятидесятом году своей жизни, через двадцать восемь лет после победы, одержанной над турками Тамерланом, которого он ставит наряду с варварами, прославившимися в древнем мире. О военных подвигах Тимура и о введенной им дисциплине Поджио имел сведения от некоторых очевидцев; он не позабыл указать и на столь подходящий к избранному им сюжету пример оттоманского монарха, которого скиф посадил, как дикого зверя, в железную клетку и выставлял напоказ по всей Азии. Я могу к этому присовокупить свидетельство двух итальянских хроник, быть может, еще ранее написанных; они, по меньшей мере, служат доказательством того, что эта вымышленная или правдивая подробность распространилась по Европе вместе с первыми известиями о происшедшем перевороте. 3. В то время как Поджио славился в Риме, Ахмед Эбн Арабшах писал в Дамаске цветистую и недоброжелательную историю Тимура, для которой собрал материалы во время своих путешествий по Турции и Татарии. Оба писателя — латинский и арабский — говорят о железной клетке, а так как нет возможности допустить, чтоб между ними существовали какие-либо сношения, то их единомыслие служит ясным доказательством их правдивости. Ахмед Арабшах упоминает о другом нанесенном Баязиду оскорблении, которое отличается более семейным и более деликатным характером. Нескромность, с которою Баязид говорил в своем письме о женах и о разводах, глубоко оскорбила ревнивого татарина; поэтому на победном пиршестве вино подавалось гостям женщинами, и султан сам видел, как его собственные наложницы и жены служили вместе с рабынями и, не будучи прикрыты покрывалами, останавливали на себе нескромные взоры гостей. Рассказывают, будто его преемники, за исключением только одного, воздерживались от законных браков в предупреждение подобного позора, а что такого обыкновения и такого образа мыслей оттоманы придерживались по меньшей мере в шестнадцатом столетии, удостоверено наблюдательным Бузбекием, который ездил от венского двора послом к великому Сулейману. 4. Вследствие различий языка свидетельство греческих писателей не менее самостоятельно, чем свидетельство писателей латинских и арабских. Я оставляю в стороне Халкокондила и Дуку, которые славились в более позднюю эпоху и выражались менее положительным тоном; но мы должны обратить более серьезное внимание на свидетельство Георгия Франца, который был протовестиарием при последних императорах и родился за год до битвы при Анкаре. Через двадцать два года после этой битвы он был отправлен послом к Мураду Второму, и этот историк, вероятно, разговаривал с какими-нибудь старыми янычарами, которые были взяты в плен вместе с султаном и сами видели, как он сидел в своей железной клетке. 5. Последним и самым лучшим свидетельством служат те турецкие летописи, с которыми справлялись или из которых делали выписки Леунклавий, Покок и Кантемир. Во всех них со скорбью говорится о заключении пленника в железной клетке, и мы не можем отказать в некотором доверии национальным историкам, которые не могли клеймить позором татарина, не покрывая вместе с тем позором и своего монарха, и свое отечество.
Из этих противоположных указаний можно сделать правдоподобный вывод, занимающий середину между двумя крайними мнениями. Я охотно допускаю, что Шерефедин Али верно описал официальное свидание, на котором смягчившийся вследствие одержанной победы завоеватель выказывал притворное великодушие. Но Баязид мало помалу оттолкнул его от себя своим неуместным высокомерием; ненавидевшие Баязида анатолийские принцы были и правы, и настойчивы в своих обвинениях, и Тимур обнаружил намерение торжественно вести своего царственного пленника в Самарканд. Попытка подвести под палатку Баязида подкоп, чтоб доставить ему возможность спастись бегством, заставила монгольского императора подвергнуть пленника более тяжелым стеснениям, а так как Тимур беспрестанно переезжал с места на место, то можно полагать, что поставленная на повозку железная клетка была придумана не с целью подвергнуть Баязида бесцельному унижению, а в видах предосторожности. Тимур читал в каком-то баснословном рассказе, что точно так же было поступлено с одним из царствовавших в Персии его предшественников, и он заставил Баязида изображать личность и искупать вину римского цезаря. Но душевные и физические силы Баязида не выдержали этого испытания, и его преждевременная смерть, может быть не без основания, приписана жестокосердию Тимура. Император не вступал в борьбу с мертвыми; слеза и гробница — вот все, чем он мог почтить пленника, который уже высвободился из-под его власти, а хотя сыну Баязида Мусе и было дозволено царствовать над развалинами Бурсы, тем не менее большая часть анатолийской провинции была возвращена завоевателем ее законным владетелям.
Азия была во власти Тимура на всем протяжении от берегов Иртыша и Волги до Персидского залива и от берегов Ганга до Дамаска и до Архипелага; его армии были непобедимы, его честолюбие было беспредельно, и он из религиозного рвения замышлял завоевание и обращение в магометанство западных христианских царств, уже трепетавших от страха при одном его имени. Он уже достиг самых отдаленных окраин твердой земли; но между континентами европейским и азиатскимкатились волны хотя и неширокого, но непроходимого моря, а у повелителя стольких туменов, или мириад всадников, не было ни одной галеры. Переправа через Босфор в Константинополь находилась во власти христиан, а переправа через Геллеспонт в Галлиполи находилась во власти турок. Ввиду серьезной опасности и те и другие позабыли о различии своих религиозных верований для того, чтоб действовать в общих интересах сообща и с энергией; они загородили обе переправы кораблями и укреплениями и отказывали в транспортных судах, за которыми Тимур обращался то к той, то к другой нации, ссылаясь на свое намерение напасть на ее врагов. В то же время они льстили его гордости подарками, походившими на уплату дани, и отправкой смиренных посольств и старались склонить его к отступлению со всеми подобающими победителю почестями. Сын Баязида Сулейман молил его о милосердии к своему отцу и к самому себе, принял от него написанный красными чернилами патент на владение Романией, которая уже принадлежала ему по праву завоевания, и снова выразил горячее желание броситься к стопам повелителя всего мира. Греческий император (или Иоанн, или Мануил) обязался уплачивать такую же дань, какую платил турецкому султану, и скрепил это обязательство присягой, от которой освободил свою совесть, лишь только монгольские армии удалились из Анатолии. Но страх и воображение приписывали честолюбивому Тамерлану новые, более обширные и более фантастические замыслы; ему приписывали намерение покорить Египет и Африку, пройти все пространство, отделяющее берега Нила от Атлантического океана, проникнуть в Европу через Гибралтарский пролив и, наложив свое иго на христианские государства, возвратиться домой через степи России и Татарии. Эта отдаленная и, быть может, воображаемая опасность была отклонена изъявлением покорности со стороны египетского султана; о верховенстве Тимура свидетельствовали в Каире почести, которые ему воздавались в молитвах, и монеты, а об обязанности Африки уплачивать дань свидетельствовали в Самарканде редкий жираф и девять страусов. Наше воображение не менее поражено удивлением при мысли, что монгольский завоеватель мог, живя в своем лагере подле Смирны, задумать и почти осуществить нашествие на Китайскую империю. В это предприятие вовлекали Тимура национальная честь и религиозное рвение. Пролитые им потоки мусульманской крови могли быть искуплены только истреблением такого же числа неверующих, а так как он уже стоял в ту пору у ворот рая, то он мог всего вернее обеспечить свое блестящее туда вступление уничтожением китайских идолов, основанием в каждом городе мечетей и введением поклонения единому Богу и его пророку Магомету. Недавнее изгнание Чингисова рода было унижением монгольского имени, а неурядица внутри империи представляла удобный случай для отмщения. Основатель династии Мин, знаменитый Гонгву, умер за четыре года до битвы при Анкаре, а его внук, слабый и несчастный юноша, сгорел в своем дворце, после того как миллион китайцев погибли в междоусобной войне. Прежде чем очистить Анатолию, Тимур отправил на ту сторону Сыр-Дарьи многочисленную армию или, верней, колонию из своих старых и новых подданных для того, чтоб они расчистили ему путь, покорили языческих калмыков и монголов и основывали в степи города и заводили магазины, а благодаря усердию своих полководцев он скоро получил подробный план и описание неизвестных стран, лежащих между устьями Иртыша и Китайской стеной. Во время этих приготовлений император довершил завоевание Грузии, провел зиму на берегах Аракса, усмирил возникшие в Персии волнения и медленно возвратился в столицу после кампании, продолжавшейся четыре года и девять месяцев.
Во время своего непродолжительного отдыха Тимур восседал на самаркандском престоле со всею пышностью могущественного монарха, выслушивая жалобы своих подданных, распределяя в надлежащей мере награды и наказания, употребляя свои богатства на сооружение дворцов и храмов и давая аудиенции послам египетским, арабским, индийским, татарским, русским и испанским; эти последние поднесли ему обои, которые затмили искусство восточных художников. Бракосочетание шести императорских внуков было принято за доказательство и религиозности Тимура, и его отеческой нежности; оно было совершено с такой же пышностью, какая соблюдалась при древних калифах, и происходило в садах Канигула, украшенных бесчисленными палатками и павильонами, в которых были выставлены напоказ и богатства обширного города, и добыча победоносной армии. Целые леса были срублены для снабжения кухонь топливом; равнина была усеяна сложенными в пирамиды яствами и сосудами, которые были наполнены напитками; тысячи гостей были приглашены на этот пир; все государственные сословия и все народы имели своих представителей за царским банкетом; не были исключены (говорит высокомерный перс) и европейские послы, так как и самые маленькие рыбки (casses) находят себе место в океане. Общая радость выражалась в иллюминациях и маскарадах; всем самаркандским ремесленникам был сделан смотр, и каждый из них постарался выдумать что-нибудь изящное и выставить напоказ какой-нибудь удивительный образчик своего искусства. После того как кади утвердили брачные договоры, новобрачные удалились в свои покои; по азиатскому обыкновению, они девять раз одевались и раздевались и при каждой перемене платья на их голову сыпались жемчужины и рубины, которые с пренебрежением оставлялись в пользу прислуги. Было обнародовано помилование в пользу всех без исключения; все законы были отложены в сторону, и все удовольствия были дозволены; народ получил свободу, а монарх бездействовал, и историк Тимура мог заметить, что после пятидесяти лет, проведенных в созидании империи, единственной счастливой эпохой в жизни завоевателя были те два месяца, во время которых он не хотел пользоваться своею властью. Но его скоро пробудили из бездействия правительственные заботы и приготовления к войне. Он развернул свое знамя для похода на Китай; эмиры донесли ему, что уже собрано двести тысяч отборных и испытанных солдат, участвовавших в кампаниях иранской и туранской; их багаж и провизии перевозились на пятистах больших повозках и на огромном числе лошадей и верблюдов, и войска приготовились к продолжительному отсутствию, так как даже для беспрепятственно двигавшихся караванов было недостаточно шести месяцев для переезда из Самарканда в Пекин. Ни преклонные лета, ни суровое зимнее время не могли сдержать Тимурова нетерпения; он сел на коня, переправился через Сыр-Дарью по льду, проехал от своей столицы семьдесят шесть парасангов, или триста миль, и раскинул свой последний лагерь в окрестностях Отрара, где его ожидал ангел смерти. Усталость и неумеренное употребление воды со льдом усилили мучившую его лихорадку, и завоеватель Азии испустил дух на семидесятом году своей жизни, через тридцать пять лет после своего вступления на джагатайский престол. Его замыслы рассеялись, его армии разбрелись в разные стороны, Китай спасся, а через четырнадцать лет после его смерти самый могущественный из его сыновей посылал в Пекин послов для засвидетельствования своей дружбы и для устройства некоторых торговых дел.
Слава Тимура распространилась и на Востоке и на Западе; его потомки до сих пор носят императорский титул, а похвалы или признания его злейших врагов могли служить в некоторой мере оправданием для его подданных, чтивших его почти наравне с божеством. Несмотря на то что он хромал одной ногой и не мог свободно владеть одной рукой, его телосложение и осанка не были недостойны его высокого положения, а его крепкое здоровье, столь необходимое и для него самого, и для его империи, поддерживалось воздержанностью и телесными упражнениями. В фамильярных беседах он был серьезен и сдержан, и хотя он не был знаком с арабским языком, зато плавно и изящно говорил по-персидски и по-турецки. Он любил беседовать с образованными людьми о сюжетах исторических и научных, а в часы досуга развлекался игрой в шахматы, которую усовершенствовал или испортил своими нововведениями. В своей религии он был ревностным, хотя, быть может, и не вполне правоверным мусульманином, но его здравомыслие дает нам право предполагать, что его суеверное уважение к предзнаменованиям и пророчествам, к святым и к астрологам было притворно и служило орудием для его политических замыслов. Своей обширной империей он управлял один с неограниченною властью; в его царствование не было ни бунтовщиков, которые восстали бы против его могущества, ни фаворитов, которые употребляли бы во зло его милостивое расположение, ни министров, которые вводили бы его в заблуждения. Он неуклонно держался того правила, что слово монарха никогда не должно вызывать возражений и никогда не может быть взято назад; но его враги со злорадством замечали, что те из его приказаний, которые давались из гневного раздражения на чью-либо погибель, исполнялись с большею точностью, чем те, которые были внушены милосердием и милостивым расположением. Его сыновья и внуки, оставшиеся после его смерти в числе тридцати шести, были его первыми и самыми покорными подданными, а когда им случалось уклониться от исполнения их долга, их наказывали по законам Чингиса палочными ударами и затем им возвращали прежний почет и прежние должности. В душе Тимура, быть может, крылись и общественные добродетели; он, быть может, не был неспособен любить своих друзей и миловать своих врагов; но правила нравственности основаны на общественных интересах, и, быть может, будет достаточно воздать похвалу мудрости монарха за щедрость, которая не разоряла его, и за правосудие, которое упрочивало его власть и обогащало его. Действительно, на монархе лежит обязанность поддерживать гармонию между начальниками и подчиненными, наказывать высокомерных, защищать слабых, награждать заслуги, изгонять из своих владений пороки и леность, охранять путешественников и торговцев, сдерживать хищнические увлечения солдат, уважать труд землепашца, поощрять промышленность и ученые занятия и путем справедливого распределения податей увеличивать государственные доходы, не увеличивая налогов; но исполнение этих обязанностей приносит ему обильное и немедленное вознаграждение. Тимур мог похвастаться тем, что при его вступлении на престол Азия была жертвой анархии и грабежа, между тем как во время его благополучного царствования ребенок мог без страха и без опасности пройти с кошельком золота в руке от восточной до западной границы его владений. Тимур полагал, что эта реформа служила оправданием для его завоеваний и давала ему право на всемирное владычество. При помощи следующих четырех соображений мы будем в состоянии оценить по достоинству его притязания на всемирную признательность и, быть может, придем к заключению, что монгольский император был не столько благодетелем человеческого рода, сколько его бичем. 1. Если меч Тимура и положил конец некоторым бесчинствам и злоупотреблениям, это лекарство было более пагубно, чем болезнь. Если мелкие персидские тираны и делали несчастие своих подданных своим хищничеством, своими жестокостями и внутренними раздорами, зато под стопами реформатора были раздавлены целые нации. Место, на котором прежде стояли цветущие города, нередко обозначалось воздвигнутыми им отвратительными трофеями — колоннами или пирамидами из отрубленных человеческих голов. Астрахань, Хорезм, Дели, Исфагань, Багдад, Алеппо, Дамаск, Бурса, Смирна и множество других городов были разграблены, или сожжены, или совершенно разрушены его собственными войсками и в его присутствии, и, быть может, ему самому стало бы стыдно, если бы какой-нибудь священнослужитель или какой-нибудь философ осмелился сосчитать миллионы тех несчастных, которые были принесены в жертву для восстановления внутреннего спокойствия и порядка. 2. Самые опустошительные из его войн были скорей нашествиями, чем завоеваниями.
Он вторгался в Туркестан, в Кипчак, в Россию, в Индостан, в Сирию, в Анатолию, в Армению, в Грузию, не имея никакой надежды или никакого желания удержать в своей власти эти отдаленные страны. Он возвращался оттуда обремененным добычей, но он не оставлял там ни войск, чтоб держать в страхе непокорных туземцев, ни должностных лиц, чтоб охранять тех, кто изъявлял готовность повиноваться. Ниспровергнув правительство, под которым до того времени жили эти туземцы, он оставлял их в бедственном положении, которое было усилено или создано его нашествием, и эти бедствия не вознаграждались никакими наличными или будущими благами. 3. Он особенно заботился о внутреннем благосостоянии и внешнем блеске Мавераннахра и Персии, так как считал эти страны вечным наследственным достоянием своего рода. Но отсутствие завоевателя нередко прерывало его мирную работу, а иногда и уничтожало ее плоды. В то время как он одерживал победы на берегах Волги или Ганга, его служители и даже его сыновья позабывали и о своем повелителе, и о своих обязанностях. Публичные и частые злоупотребления плохо заглаживались запоздалыми расследованиями и наказаниями, и мы вынуждены похвалить Тимуровы «Учреждения» только как соблазнительный идеал безукоризненного монархического управления. 4. Каковы бы ни были благодеяния его управления, они исчезли с его смертью. Его сыновья и внуки, желавшие не управлять, а царствовать, были врагами один другого и врагами своих подданных. Над одним обломком империи не без славы властвовал его младший сын Шарох, но после его смерти сцена его деятельности снова покрылась мраком и кровью, и еще до истечения того столетия Мавераннахр и Персию опустошили северные узбеки и туркмены черной и белой овцы. Род Тимура пресекся бы, если бы происходивший от него в пятом колене герой не предпринял завоевания Индостана, спасаясь бегством от узбеков. Преемники этого героя (Великие моголы) распространили свое владычество от возвышенностей Кашмира до Коморинского мыса и от Кандагара до Бенгальского залива. После царствования Аурангзеба их империя распалась; их сокровища, хранившиеся в Дели, были разграблены одним персидским хищником, а самое богатое из их прежних владений в настоящее время принадлежит компании христианских торговцев, утвердившейся на одном из отдаленных островов Северного океана.
Вовсе не такова была судьба Оттоманской монархии. Громадное дерево было согнуто до земли, но лишь только прошла буря, оно снова выпрямилось со свежею силой и дало более яркую зелень. Когда Тимур совершенно очистил Анатолию, он оставил тамошние города без дворцов, без казны и без монарха; по открытой стране разбрелись орды пастухов и грабителей татарского или туркменского происхождения; эмиры снова вступили во владение странами, которые были незадолго перед тем отняты у них Баязидом; один из них разрушил из низкой мстительности его гробницу, а его пятеро сыновей скоро утратили и остатки своего наследственного достояния, занявшись внутренними раздорами. Я перечислю их имена в порядке их возраста и их подвигов. 1. Я не уверен, буду ли я рассказывать историю настоящего Мустафы или же историю самозванца, который выдавал себя за этого погибшего принца. Он сражался подле своего отца в битве при Анкаре; но когда попавшемуся в плен султану было дозволено отыскивать его сыновей, ему удалось отыскать только одного Мусу, а турецкие историки, старавшиеся из раболепия угождать торжествующей партии, высказывали убежедение, что брат Мусы затерялся в числе убитых. Если Мустафа спасся с поля сражения, то следует полагать, что в течении двенадцати лет он скрывался и от друзей и от врагов, пока не появился в Фессалии, где многочисленная партия признала его за Баязидова сына и преемника. Его первое поражение было бы и последним, если бы этот настоящий или ложный Мустафа не был спасен греками, которые возвратили ему после смерти его брата Магомета и свободу, и его владения. Его низкая душа, по-видимому, свидетельствовала о его самозванстве, и хотя в то время как он восседал на адрианопольском престоле, в его лице чтили оттоманского султана, он сделался предметом общего презрения, когда спасся оттуда бегством, был заключен в оковы и умер позорною смертью на виселице. Такие же притязания заявлялись несколькими претендентами, и, как рассказывают, тридцать человек, носивших имя Мустафы, были казнены смертью, а эти частые экзекуции дают повод думать, что турецкое правительство не было вполне уверено в гибели законного монарха. 2. После того как Баязид попался в плен, его сын Иса некоторое время владычествовал над окресностями Анкары, Синопы и Черного моря, а его послы были отпущены Тимуром с лестными обещаниями и с почетными подарками. Но царствовавший в Амасии его завистливый брат скоро лишил его и владений, и жизни, а этот исход их ссоры вызвал благочестивый намек на то, что законы Моисея и Иисуса, Исы и Мусы, были отменены более высоким авторитетом Магомета. 3. Сулейман не значился в списке турецких императоров; однако он остановил победоносное наступление монголов, а после их удаления некоторое время царствовал и в Адрианополе, и в Бурсе. На войне он был храбр, деятелен и счастлив; его мужество смягчалось милосердием, но вместе с тем он легко увлекался самонадеянностью и был склонен к невоздержанности и к лени. Он ослабил узы дисциплины при такой системе управления, которая требует, чтоб монарх держал своих подданных в постоянном страхе, так как иначе ему самому пришлось бы дрожать от страха; его пороки оттолкнули от него начальников армии и законоведов, а ежедневное пьянство, столь гнусное в монархе и в мужчине, было еще более гнусно в последователе Магомета. Сулейман был застигнут врасплох своим братом Мусой в то время, как был погружен в сон от опьянения; он бежал из Адрианополя в направлении к византийской столице, был настигнут на пути и был лишен жизни в бане, процарствовав семь лет и десять месяцев. 4. Муса унизил себя тем, что доказал свою рабскую зависимость от монголов, принявши от них свою инвеституру; его Анатолийское царство, обложенное данью, было заключено в узкие пределы, а с пришедшей в расстройство милицией и с пустой государственной казной он не был в состоянии бороться с отважными ветеранами, находившимися в распоряжении владетеля Романии. Муса, переодевшись, бежал из Бурсы, переправился через Пропонтиду в открытой лодке, пробродил некоторое время в горах Валахии и Сербии и после нескольких неудачных попыток наконец вступил на адрианопольский престол, незадолго перед тем обрызганный кровью Сулеймана. В его царствование, продолжавшееся три с половиной года, его войска одерживали победы над христианами Венгрии и Морей, но Мусу погубили природная трусость и неуместная снисходительность. Он отказался от обладания Анатолией и вслед за тем пал жертвой коварства своих министров и преобладающего влияния своего брата Мехмеда. 5. Окончательное торжество Мехмеда было справедливой наградой за его благоразумие и умеренность. До своего пленения Баязид поручил этому юноше управление Амасией, находившейся на расстоянии тридцати дней пути от Константинополя и служившей для турок оплотом против христиан трапезундских и грузинских. Тамошний замок считался, при азиатском способе вести войны, неприступным, а самый город Амасия, разделявшийся рекой Ирисом на две равные части, возвышался по обеим сторонам этой реки в форме амфитеатра и напоминал в малом размере Багдад. В своих быстрых нашествиях Тимур, как кажется, оставил без внимания этот глухой и непокорный уголок Анатолии, а Мехмед в тишине отстаивал свою независимость, стараясь ничем не раздражать завоевателя, и очистил свои владения от последних мародеров, оставленных там татарской армией. Он сам избавился от опасного соседства Исы, но во время борьбы между его более могущественными братьями его нейтралитет не был нарушен ни одним из них, и только после того как Муса одержал верх, он выступил в качестве наследника несчастного Сулеймана и в качестве мстителя за его смерть. Мехмед приобрел Анатолию по мирному договору, Романию — силой оружия, а тот солдат, который принес ему голову Мусы, был награжден как благодетель и монарха, и народа. Восемь лет своего единоличного и мирного царствования он с пользой употребил на то, чтоб загладить следы внутренних раздоров и утвердить Оттоманскую империю на более прочном фундаменте. Его последней заботой было назначение двух визирей Баязида и Ибрагима, которых он выбрал в руководители для своего малолетнего сына Мурада, и таковы были единодушие и предусмотрительность этих визирей, что они скрывали смерть императора в течение более сорока дней — до прибытия его преемника в Бурсу. В Европе возжег новую войну принц или самозванец Мустафа; первый визирь лишился и своей армии, и своей жизни, но более счастливый Ибрагим, имя и род которого до сих пор пользуются у турок почетом, прекратил жизнь последнего претендента на Баязидов престол и положил конец внутренним раздорам.
Во время этой неурядицы не только самые благоразумные из турок, но и почти все их соотечественники горячо желали объединения разрозненных частей империи, и несмотря на то что Романия и Анатолия так часто отделялись одна от другой для удовлетворения личного честолюбия правителей, они неудержимо стремились к соединению в одно целое. Эти стремления могли бы служить поучительным указанием для христианских держав, и если бы эти державы поставили союзный флот в проливе подле Галлиполи, могущество оттоманов было бы скоро уничтожено — по меньшей мере на европейском континенте. Но отделение западной церкви от восточной, а также несогласия и войны между Францией и Англией отвлекли латинов от этого благородного предприятия; они пользовались временным избавлением от опасности, не заботясь о будущем, и нередко до того увлекались минутными интересами, что помогали врагам своей религии. Генуэзская колония, поселившаяся в Фокее, на берегу Ионии, обогащалась от исключительного права торговать квасцами, а ее спокойствие под турецким владычеством было обеспечено ежегодной уплатой дани. Во время последней междоусобной войны между оттоманами отважный и честолюбивый юноша Адорно, занимавший должность генуэзского губернатора, принял сторону Мурада и взялся перевезти его армию на семи галерах из Азии в Европу. Султан отплыл с пятьюстами телохранителями на адмиральском корабле, экипаж которого был составлен из восьмисот самых храбрых франков. В руках этого экипажа находились и его жизнь, и его свобода, и мы неохотно воздаем похвалу преданности Адорно, который во время морского переезда преклонил колена перед султаном и с признательностью принял от него сложение недоплаченной дани. Они высадились на берег в виду Мустафы и города Галлиполи; две тысячи итальянцев, вооруженных копьями и боевыми секирами, помогли Мураду завладеть Адрианополем, а за эту продажную услугу было отплачено разорением фокейской торговли и колонии.
Если бы Тимур великодушно двинулся по просьбе греческого императора к нему на помощь, он имел бы право на похвалы и на признательность христиан. Но мусульманин, возбуждавший в Грузии гонение на христиан и питавший уважение к священной войне, предпринятой Баязидом, не мог питать сострадание к европейским идолопоклонникам и не был расположен оказывать им свое покровительство. Татарский монарх следовал внушениям своего честолюбия, а освобождение Константинополя было случайным последствием его предприятий. Когда Мануил сложил с себя верховную власть, он молил Бога отложить гибель церкви и империи до конца его несчастной жизни; но он едва ли надеялся, что это желание сбудется, и по возвращении из своей поездки на запад для богомолия ежеминутно ожидал известия о печальной катастрофе. Поэтому он был столько же поражен удивлением, сколько обрадован известием об отступлении, поражении и взятии в плен оттоманского императора. Мануил немедленно отплыл из находящегося в Морее Модона, вступил на константинопольский престол и отправил своего слепого соперника в обставленную всеми удобствами ссылку на остров Лесбос. Послы от Баязидова сына были скоро допущены в его присутствие, но их гордость спала, их тон был умерен, и их держало в страхе основательное опасение, что греки откроют монголам доступ в Европу. Сулейман приветствовал императора названием отца, просил о своем возведении в звание правителя Романии и обещал, что заслужит его милостивое расположение неизменной дружбой и уступкой Фессалоники вместе с важными городами, лежащими на берегах Стримона, Пропонтиды и Черного моря. Союз с Сулейманом навлек на императора вражду и мстительность Мусы; турки появились с оружием в руках у ворот Константинополя, но были отражены и на море и на суше, и если столицу не обороняли какие-нибудь наемные иноземные войска, то греки должны были удивляться своему собственному триумфу. Но вместо того чтоб поддерживать раздоры между оттоманскими владетельными князьями, Мануил из политических расчетов или из личных влечений принял сторону самого сильного из Баязидовых сыновей. Он заключил договор с Мехмедом, для военных успехов которого служил непреодолимой преградой пролив подле Галлиполи; султан был перевезен вместе со своими войсками через Босфор; в столице он нашел любезное гостеприимство, и его удачная экскурсия послужила первым шагом для завоевания Романии. Падение Константинополя замедлилось благодаря благоразумию и сдержанности завоевателя; он верно исполнял и свои собственные обязательства и обязательства Сулеймана, подчинялся требованиям признательности, не нарушал внутреннего спокойствия и назначил императора опекуном над своими двумя младшими сыновьями в тщетной надежде предохранить их этим способом от завистливого жестокосердия их брата Мурада. Но исполнение его предсмертной воли было бы оскорблением для национальной чести и для национальной религии, и диван единогласно решил, что охрана и воспитание царственных юношей не могут быть предоставлены собаке христианину. Этот отказ возбудил разномыслие на происходивших в Византии совещаниях; но над осмотрительностью престарелого Мануила одержала верх самоуверенность его сына Иоанна, и они прибегли к опасному орудию мщения, выпустив на свободу настоящего или мнимого Мустафу, который задолго перед тем был задержан в качестве пленника и заложника и на содержание которого турки ежегодно вносили пенсию из трехсот тысяч асперов. Чтоб выйти из тюрьмы, Мустафа согласился на все требования и обязался заплатить за свое освобождение уступкой ключей от Галлиполи, то есть от Европы. Но лишь только он утвердился на престоле Романии, он с презрительной улыбкой отослал назад греческих послов и благочестивым тоном заявил им, что в день суда предпочитает дать ответ в нарушении клятвы, чем в уступке неверующим мусульманского города. Тогда Мануил сделался врагом обоих соперников, из которых один оскорбил его, а другой был им оскорблен, и восторжествовавший Мурад приступил следующей весной к осаде Константинополя.
Религиозная заслуга тех, кому удалось бы завладеть столицей цезарей, привлекла из Азии массу добровольцев, желавших удостоиться мученического венца; их воинственный пыл разжигала надежда, что они найдут там богатую добычу и красивых женщин, а для честолюбия султана служили освящением присутствие и предсказание Магометова потомка Сеида Бехара, прибывшего в его лагерь верхом на муле с многочисленной свитой из пятисот последователей. Но неудача этого предсказания могла бы вызвать краску стыда на лице Сеида Бехара, если бы фанатики были доступны для стыда. Крепкие городские стены устояли против усилий двухсоттысячной турецкой армии; ее приступы были отражены вылазками греков и их иноземных наемников; старые средства обороны были противопоставлены вновь придуманным осадным машинам, а на энтузиазм того дервиша, который был унесен на небеса для беседы с Мехмедом, служило возражением легковерие христиан, видевших, как, одетая в платье фиолетового цвета, Дева Мария ходила по городскому валу и воодушевляла их мужеством. После двухмесячной осады Мурада заставило возвратиться в Бурсу восстание, которое было возбуждено коварством греков и было скоро прекращено смертной казнью невинного брата. В то время как он предпринимал со своими янычарами новые завоевания в Европе и в Азии, Византийская империя наслаждалась в течение тридцати лет раболепным и непрочным спокойствием. Мануил сошел в могилу, а Иоанну Палеологу было дозволено царствовать с условием уплачивать ежегодную дань в триста тысяч асперов и отказаться почти от всего, чем он владел за константинопольскими предместьями.
Как самые важные события в человеческой жизни зависят от личных свойств одного действующего лица, так и в деле основания и восстановления Турецкой империи главная заслуга, без всякого сомнения, должна быть приписана личным качествам султанов. Они отличались один от другого тем, что не все были в одинаковой мере одарены мудростью и добродетелями, но в период девяти царствований или двухсот шестидесяти пяти лет, с воцарения Османа до смерти Сулеймана, престол был занят, только за одним исключением, рядом воинственных и предприимчивых монархов, умевших внушать своим подданным покорность, а врагам — страх. Наследники престола воспитывались не в изнеживающей роскоши сераля, а в занятиях государственными делами и в военных лагерях; с ранней молодости их отцы поручали им управлять провинциями и командовать армиями; и хотя такое воспитание нередко бывало причиной междоусобных войн, оно, без сомнения, много способствовало той дисциплине и той энергии, которыми отличалась новая монархия. Оттоманы не могли называть себя, подобно арабским калифам, потомками или преемниками апостола Божия, а их притязания на родственную связь с татарскими ханами из рода Чингиса, как кажется, были основаны скорей на лести, чем на истине. Они были незнатного происхождения, но в умах их подданных скоро созрело непоколебимое убеждение, что им принадлежит такое священное и ненарушимое право царствовать, которого не может изгладить никакая давность и не может уничтожить никакое насилие. Султана слабого или негодного можно было свергнуть с престола и задушить, а его наследственная власть все-таки переходила к его малолетнему или слабоумному сыну, и самые отважные мятежники не осмеливались воссесть на престол своего законного государя. Между тем как непрочные азиатские династии нередко свергались с престола каким-нибудь хитрым визирем или победоносным полководцем, престолонаследие оттоманов было упрочено пятисотлетней привычкой и в настоящее время составляет один из тех основных принципов, с которыми связано самое существование турецкой нации.
Однако на характер этой нации и на ее государственное устройство имело сильное влияние одно оригинальное нововведение. Первыми подданными Османа были те четыреста семейств кочевых туркменов, которые следовали за его предками от берегов Аму-Дарьи до берегов Сангария, а равнины Анатолии до сих пор покрыты белыми и черными палатками их грубых соотечественников. Но эта первоначальная капля исчезла в массе народов, которые волей или неволей поступали в число подданных и которые под общим именем турок связаны между собой сходством религии, языка и нравов. Во всех городах от Эрзерума до Белграда это национальное название принадлежит всем мусульманам, составляющим высший и самый почетный разряд населения; но они предоставляли христианским крестьянам деревни и обработку земли, по меньшей мере в Романии. Когда управление оттоманов еще было полно энергии, сами турки были устранены от всех гражданских и военных отличий, и при помощи основанного на дисциплине воспитания был создан из рабов искусственный народ, которому было предназначено повиноваться, побеждать и властвовать. Со времен Орхана и первого Мурада султаны были убеждены, что для военной системы управления требуются при каждом новом поколении новые солдаты и что этих солдат следует искать не среди изнеженного азиатского населения, а среди отважных и воинственных европейских народов. Провинции Фракия, Македония, Албания, Болгария и Сербия сделались постоянными питомниками турецкой армии, а когда завоевания уменьшили поступавшую в распоряжение султанов пятую часть военнопленных, на христианские семьи была наложена бесчеловечная подать, заключавшаяся в том, что у них отбирали или пятого сына, или одного сына в каждые пять лет. Самых здоровых юношей, достигших двенадцатилетнего или четырнадцатилетнего возраста, силой отнимали от родителей, вносили в военные списки и с этой минуты одевали, воспитывали и содержали для государственной службы. Сообразно с тем, что обещала их внешность, их или помещали в царские школы Бурсы, Перы и Адрианополя, или поручали попечению пашей, или размещали по жилищам анатолийских крестьян. Их воспитатели заботились прежде всего о том, чтоб их научить турецкому языку; их заставляли заниматься разными физическими упражнениями, развивающими физические силы; их учили бороться, прыгать, бегать, стрелять из лука, а впоследствии из мушкетов, и, наконец, помещали их в артели и в отряды янычаров, где их приучали к строгой военной или монастырской дисциплине этого сословия. Юноши, отличавшиеся знатностью происхождения, талантами и красотой, принимались в низший разряд агиамогланов или в более почетный разряд ихогланов, из которых первые состояли на службе при дворце, а вторые — при самом монархе. Они постепенно проходили четыре школы, в которых ежедневно упражнялись под надзором белых евнухов искусству ездить верхом и метать дротики, а те из них, которые обнаруживали склонность к серьезным занятиям, изучали Коран и языки арабский и персидский. По мере того как они достигали зрелого возраста и нужных познаний, они назначались на разные военные, гражданские и даже церковные должности; чем долее они сохраняли свои места, тем более могли рассчитывать на блестящую будущность; наконец, когда они достигали периода полной зрелости, они поступали в число тех сорока ага, которые состояли при султане, возводились по его усмотрению в звание губернаторов провинций и достигали высших почестей. Учреждение такого рода удивительно хорошо приспособлялось к форме и к духу деспотической монархии. Министры и генералы были в самом строгом смысле слова рабами императора, милостям которого они были обязаны своим образованием и своими средствами существования. Когда они выходили из сераля и отпускали свои бороды в знак того, что сделались людьми, они вступали в отправление какой-нибудь важной должности, не будучи связаны ни духом какой-нибудь партии, ни узами дружбы, не имея ни родственников, ни наследников и вполне завися от того, кто возвысил их из ничтожества и кто мог из-за малейшей вины вдребезги разбить эти стеклянные статуи, как их метко называет одна турецкая пословица. В то время как они медленно и с трудом проходили все ступени школьного образования, прозорливым воспитателям было не трудно подметить особенности их характера и дарований; мужчина вступал на житейское поприще одиноко и без всяких прикрытий; его значение определялось одними личными достоинствами, и если монарх умел выбирать людей, его ничто не стесняло при выборе. Эти кандидаты на высшие должности приучались к воздержанию для того, чтоб быть способными к труду, и приучались к повиновению для того, чтоб быть способными повелевать. Войска были проникнуты таким же духом; их молчаливость и воздержанность, их терпение и скромность вызывали невольные похвалы даже из уст их христианских противников. В том, что они должны были побеждать, не мог сомневаться тот, кто сравнил бы дисциплину и военную подготовку янычаров с наследственной гордостью и самостоятельностью рыцарей, с невежеством новобранцев, с мятежным нравом ветеранов, с невоздержанностью и бесчинством, которыми так долго была заражена европейская армия.
Греческая империя и соседние с ней царства могли бы спастись только при помощи какого-нибудь нового оружия или при помощи такого открытия в военном искусстве, которое доставило бы им решительное превосходство над турками. Оружие этого рода находилось у них под рукой, и такое открытие было сделано в ту минуту, когда решалась их судьба. Китайские или европейские химики нашли случайно или путем тщательных исследований, что смесь селитры, серы и древесного угля производит от одной искры огня страшный взрыв. Скоро было замечено, что если эту силу сосредоточить в крепкой трубе, то из этой трубы можно будет метать каменные и железные ядра с непреодолимой и разрушительной стремительностью. Сомнительные предания и двусмысленные выражения писателей не позволяют нам с точностью определить время, когда был изобретен и введен в употребление порох, но не подлежит сомнению, что с ним были знакомы раньше половины четырнадцатого столетия и что прежде конца этого столетия артиллерия была в употреблении в битвах и в осадах, на море и на суше, в Германии, в Италии, в Испании, во Франции и в Англии. Вопрос о том, которое из этих государств стало употреблять порох прежде всех других, не имеет большой важности; ни одно из них не могло извлекать особых выгод из более раннего или более близкого знакомства с новым изобретением, и введение этого усовершенствования не изменило прежнего уровня их могущества и военного искусства. Это открытие не могло долго оставаться исключительным достоянием христиан; с ним скоро познакомили турок измена вероотступников и самолюбивая политика соперников, а у султанов было достаточно здравого смысла для того, чтобы воспользоваться искусством христианских инженеров, и достаточно денег для того, чтоб вознаграждать их за труд. Генуэзцев, которые перевезли Мурада в Европу, можно винить в том, что они познакомили его с этим изобретением, и есть основание полагать, что именно они и отливали и наводили те пушки, которые он употреблял в дело при осаде Константинополя. Правда, этот первый опыт оказался неудачным; но в войнах того времени перевес обыкновенно был на стороне пушек, которые большей частью употреблялись в дело теми, кто нападал; равновесие между средствами нападения и средствами обороны было нарушено, и этой грозной артиллерией стали громить городские стены и башни, которые были построены лишь с той целью, чтоб они могли устоять против менее сильных военных машин, употреблявшихся в древности. Венецианцев нельзя было упрекать в том, что они познакомили с употреблением пороха султанов египетского и персидского, которые были их союзниками в борьбе с оттоманами; тайна скоро огласилась до самых оконечностей Азии, и на долю европейцев осталась только та выгода, что они могли одерживать легкие победы над дикарями Нового Света. Если сравнить быстрое распространение этого зловредного изобретения с медленным и требующим стольких усилий распространением здравых понятий, наук и мирных искусств, то философу придется — сообразно с его характером — или хохотать, или плакать над безрассудством человеческого рода.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |