Глава II.
Александр решил двинуться со своим войском вверх по Тигру к городу Опису, где большая дорога разделяется на две дороги, ведущие в Мидию и на запад; цель этого движения можно было угадать уже из топографического положения города. В то же время он желал ознакомиться с характером устий Евфрата и Тигра, со степенью судоходности этих рек и особенно с состоянием гидрографических сооружений на Тигре, от которых зависело благосостояние и бедствие прибрежных низин. Он передал начальство над войском Гефестиону, приказав ему идти вверх по Тигру по обыкновенной дороге. Сам он со своими гипаспистами, с агемой и с незначительным отрядом конницы сел на корабли Неарха, которые уже поднялись вверх по Эвлею и находились поблизости от Суз. На них, — это было, вероятно, в апреле месяце, — он отплыл из Суз вниз по реке. Когда флот приблизился к устью реки, большинство судов, сильно поврежденных во время переезда из Индии, было оставлено здесь; царь выбрал самые быстроходные корабли, чтобы спуститься на парусах в Персидский залив, между тем как другие корабли должны были пройти в большую реку, по каналу, соединяющему Эвлей и Тигр недалеко от их устья.[1]
Сам он спустился по Эвлею в Персидский залив, проплыл затем вдоль морского берега и мимо устьев различных каналов до устья Тигра и, основательно ознакомившись со всем и дав нужные указания относительно основания между Тигром и Эвлеем на самом морском берегу города Александрии,[2] вошел в Тигр и поплыл вверх по реке; скоро он встретил остальные корабли, а через несколько дней и сухопутное войско под предводительством Гефестиона, стоявшее лагерем на берегах Тигра. При дальнейшем плавании флот несколько раз встречал громадные речные плотины, сооруженные персами, по их словам, для того, чтобы сделать невозможным всякое неприятельское вторжение с моря; Александр приказал разрушать эти плотины везде, где их находил, не потому, что он не боялся более нападений с моря, но главным образом для того, чтобы открыть эту реку для торговли и судоходства; в то же время он принял меры для того, чтобы снова очистить и снабдить необходимыми шлюзами и плотинами каналы, которые частью засорились, частью прорвали свои плотины.[3]
Вероятно, был уже июль месяц, когда войско и флот прибыли в Опис;[4] они стали лагерем в окрестностях этого богатого города. Недовольное настроение македонских войск нисколько не уменьшилось со времени выхода из Суз; самые преувеличенные и извращенные слухи о намерениях, которые питает относительно их царь, встречались с полным доверием и доводили их опасения до крайней напряженности.
В это время они были созваны на собрание; войска собрались на равнине перед Описом; Александр начал говорить речь, чтобы объявить македонянам — как он думал — радостную новость: «Многие между ними утомлены многолетней службой, ранами и трудами; он не желает поселять их в новых городах, подобно тем, которые были отпущены раньше; он знает, что они рады будут увидеть свою родину; тем из ветеранов, которые пожелают остаться у него, он сумеет так заплатить за эту преданность, что они будут казаться достойными еще большей зависти, чем возвращающиеся теперь домой, и удвоят в молодом поколении родины жажду таких же опасностей и такой же славы; так как теперь Азия покорена и успокоена, то в увольнении могут принять участие весьма многие». Здесь царя прервали дикие и беспорядочные крики: он желает освободиться от своих ветеранов, он желает иметь вокруг себя состоящее из варваров войско; воспользовавшись их силами до конца, он теперь с презрением увольняет их, бросает их старыми и бессильными их отечеству и их родителям, от которых он получил их иными. Шум становился все яростнее: пусть он отпускает их всех; пусть отныне ходит на поле битвы с тем, кого называет своим отцом! Так шумело собрание; возмущение солдат было полное. Александр, как был, безоружный, в сильном гневе бросился с трибуны в шумящую толпу, сопровождаемый окружавшими его офицерами; сильной рукой схватил он ближайших крикунов, передал их своим гипаспистам, показывал здесь и там, чтобы схватить других виновных. Было схвачено тринадцать человек; он приказал увести их и предать смерти. Ужас положил конец шуму. Тогда царь произнес вторую речь, в которой упрекал их за мятеж.
Исходят ли те слова, которые влагает ему в уста Арриан, из хорошего источника или придуманы соответственно этому положению, они заслуживают быть приведенными ввиду их важного содержания: «Не для того, чтобы удержать вас, буду я еще раз говорить с вами; по мне, вы можете идти, куда хотите! я хочу только показать вам, чем вы сделались благодаря мне. Мой отец Филипп сделал из вас многое; между тем как прежде вы, бедные и не имея оседлости, бродили по горам с вашими скудными стадами, всегда подвергаясь нападениям фракийцев, иллирийцев и трибаллов; мой отец поселил вас в домах, вместо шкур дал вам платье солдата, сделал из вас повелителей над окрестными варварами, открыл для вашего трудолюбия рудники Пангеона, а для вашей торговли море, подчинил вам Фессалию, Фивы, Афины и Пелопоннес, стяжал себе полновластную гегемонию над всеми эллинами для войны с Персией; это свершил Филипп, оно велико само по себе, но в сравнении с тем, что было совершено позднее, ничтожно. Мой отец оставил мне в сокровищнице немного золотых и серебряных сосудов, не более шестидесяти талантов денег и пятьсот талантов долгу; я сам должен был прибавить восемьсот талантов долгу, чтобы иметь возможность начать поход; тогда, хотя персы господствовали над морем, я открыл вам Геллеспонт, я победил сатрапов персидского царя при Гранике; я покорил богатые сатрапии Малой Азии и дал вам возможность наслаждаться плодами победы; вам достались богатства Египта и Кирены, вашими сделались Сирия и Вавилон, вашею Бактрия, вашими сокровища Персии, богатства Индии и обтекающее вселенную море; из вашей среды вышли сатрапы, военачальники, стратеги. Что сам я имею от всех этих битв, кроме пурпура и диадемы? я ничего не приобрел для себя, и нет никого, кто бы мог показать мои сокровища, если он не покажет вашего имущества и того, что сохраняется для вас; и к чему мне накоплять себе сокровища, когда я ем, как вы едите, и сплю, как спите вы; даже многие из вас живут роскошнее меня, и не одну ночь должен я проводить без сна, чтобы вы могли спать спокойно. Или тогда, когда вы переносили труды и опасности, я не имел забот и огорчений? Кто может сказать, что он перенес ради меня более, чем я перенес ради него? Пусть тот из вас, кто имеет раны, покажет их, а я покажу свои; нет такого места на моем теле, где бы не было раны, и нет такого снаряда или оружия, которое не оставило бы шрама на мне; мечом и кинжалом, луком и катапультой, камнем и палицей был я ранен, когда бился за вас и за вашу славу и обогащение и победоносно вел вас по землям и морям, через горы, реки и пустыни. Я заключил брак одинаковый с вами, и дети многих из вас будут находиться в родстве с моими детьми; я заплатил долги за всех вас, не спрашивая, как вы вошли в них при таком жалованьи и при такой крупной добыче; многие из вас получили золотые венки как вечное доказательство своей храбрости и моего уважения. А те, что пали в бою, смерть их была славна и погребение почетно: многим из них воздвигнуты на родине бронзовые статуи, а родители их пользуются высокими почестями, освобождены от податей и общественных повинностей. Наконец, ни один из вас под моим предводительством не пал во время бегства. И теперь я думал отпустить тех из вас, которые утомлены войною, на удивление и на гордость нашей родине; но вы хотите идти все; так все и идите! И когда вы придете к себе домой, то скажите, что вы своего царя, который одолел уксиев, арахосиев и дрангиан, который покорил парфян, хоразмиев и гирканцев, живших вдоль Каспийского моря, который проник в каспийские проходы и перешел через Кавказ, который переправился через Оке, Танаис, Инд, перейденный до него только одним Дионисом, через Гидасп, Акесин и Гидраот и который, если бы вы не помешали ему, перешел бы и через Гифасис, который проплыл по Инду в Океан, прошел по пустыне Гедросии, по которой никто до него не проходил с войском, флот которого из Инда прибыл по Океану в Персию, — что вы этого своего царя, Александра, покинули и предоставили защищать его побежденным варварам; возвестив это, вы, конечно, стяжаете себе славу в глазах людей и докажете свое благочестие перед богами; вы можете идти!» После этих слов он быстрыми шагами сошел с трибуны и поспешил воротиться в город.
Македоняне остались пораженные и безмолвные; только телохранители и самые приближенные из гетайров последовали за ним. Постепенно тягостное молчание в собрании стало прекращаться; они получили то, чего требовали; спрашивалось: что же будет теперь? что будет дальше? Они все были отпущены, они не были более солдатами; сдерживавшие их доныне цепи службы и воинской дисциплины были разрушены, у них не было ни вождя, ни плана, ни воли; одни советовали остаться, другие приглашали выступать; таким образом смятение и беспорядочные крики только росли, никто не приказывал, никто не повиновался, ни один отряд не держался вместе; через несколько минут это войско, завоевавшее мир, представляло собою беспорядочную и смятенную массу.
Александр удалился в царский дворец в Описе; при том сильном возбуждении, в каком он находился, он пренебрегал всеми заботами о своем теле; он не хотел никого видеть, ни с кем говорить. Так прошли первый и второй день. Между тем в лагере македонян беспорядки достигли опасных размеров; со страшною быстротою начали проявляться последствия мятежа и роковые результаты необдуманного требования, которое было вполне удовлетворено; предоставленные своей участи и своей анархии, бессильные и лишенные точки опоры, так как они не встретили сопротивления, не имевшие ни решимости желать, ни силы действовать, лишенные права, долга и чести своего звания, — что могли они начать, как не прибегнуть к открытому насилию, гонимые голодом и отчаянием?
Александр должен был остерегаться крайних мер; но в то же время он желал сделать последнюю и действительно смелую попытку, чтобы заставить македснян раскаяться. Он решил совершенно ввериться азиатским войскам, организовать их по образу македонского войска и отличить их всеми почестями, которые доныне доставались македонянам; он должен был ожидать, что они, видя таким образом порванным последнее звено между ними и царем, или исполнятся раскаяния и будут умолять его о прощении, или, доведенные до ярости, возьмутся за оружие; было несомненно, что в этом случае он во главе своих азиатских войск одержит победу над лишенной предводителя толпой. На третий день он призвал в царский дворец персов и мидян, открыл им свою волю, выбрал из них предводителей и начальников нового войска,[5] даровал многим из них почетный титул родственников царя и, по восточному обычаю, дал им право поцелуя; затем азиатские войска согласно с македонским устройством были разделены на гиппархии и фаланги, была образована персидская агема, персидские пешие гетайры, персидский отряд гипаспистов с серебряными щитами,[6] персидская конница гетайров и агема персидской конницы; караулы во дворце были заняты персами и им была передана служба при царе; македонянам был послан приказ очистить лагерь и идти, куда они хотят, или, если они это предпочитают, избрать предводителя и выступить против Александра, их царя, чтобы, когда они будут побеждены им, понять, что они без него ничто.[7]
Когда этот приказ царя сделался известен в лагере, старые войска не могли долее сдерживаться; они ринулись к царскому дворцу, сложили перед ним свое оружие в знак покорности и раскаяния; стоя перед закрытыми дверями, они кричали и умоляли, чтобы их впустили, что они выдадут зачинщиков мятежа: они ни день, ни ночь не сойдут с места, пока царь не сжалится над ними.
Прошло немного времени, и царь вышел к ним;[8] видя своих ветеранов полными такого глубокого раскаяния, слыша их радостные клики и их новые скорбные рыдания, он не мог удержаться от слез; затем он подошел ближе, чтобы говорить с ними; теснясь кругом, они не переставали упрашивать его, как будто бы боялись первого слова своего, быть может, еще не смягчившегося государя. Вперед выступил один старый уважаемый офицер, один из гиппархов конницы, Каллин, чтобы говорить от имени всех: более всего, сказал он, македонян огорчает то, что он сделал персов своими гетайрами, что персы получили теперь право называться родственниками царя и целовать его, и что эта честь никогда не доставалась на долю ни одному из македонян. Тогда царь воскликнул: «Вас всех делаю я моими родственниками и с этой минуты даю вам это звание!». Он подошел к Каллину, чтобы поцеловать его; а его целовал потом каждый из македонян, который только хотел этого; они снова взяли свое оружие и, ликуя, возвратились в лагерь. Александр же, чтобы торжественно отпраздновать примирение, повелел приготовить большое жертвоприношение и принес жертвы тем богам, которым он их приносил обыкновенно. Затем было дано большое пиршество, в котором приняло участие почти все войско; царь сидел посредине, около него македоняне, за ними персы и далее многие из других народов Азии; царь пил из одних и тех же кратер со своими войсками и делал одни и те же возлияния с ними; священные обряды при этом исполняли греческие предсказатели и персидские маги. Царь произнес тост, прося богов даровать им все блага, а главным образом согласие и единение в государстве македонян и персов. Число лиц, принимавших участие в этом пиршестве, как говорят, достигало девяти тысяч; и все эти девять тысяч единовременно делали возлияния, сопровождая их хвалебными гимнами.[9]
Таков был исход этого тяжелого кризиса; то был последний протест древнемакедонского духа, нашедший себе наиболее оригинальное и серьезное выражение; теперь он был морально побежден. Меры, перед которыми он должен был склониться, придавали этой победе Александра еще большую важность. Преимущества, которые до сих пор царь был принужден оказывать македонскому войску, были уничтожены, азиатские войска получили доступ к именам и почестям войск старомакедонских; отныне между победителями и побежденными не было никакой другой разницы, кроме степени личных достоинств и верности своему царю.
Несмотря на всю подавляющую силу, с какой при этом случае выступает личность самого царя, она не объясняет нам всего. Во всяком случае можно сказать, что, если система Александра могла выдержать такое испытание, то это служит верным доказательством того, что государственная система, воздвигнутая с такою быстротою и смелостью, была достаточно закончена и утверждена для того, чтобы можно было снять леса и подпорки, поддерживавшие ее строй. Но разве победу в Описе не могли точно так же одержать и ветераны и положить таким образом конец опьянению царя, дав ему доказательство того, что он, подобно Иксиону, пылко обнимал облако вместо богини? Несомненно, могли бы, если бы сами оставались ещё истыми македонянами; но они не были уже теперь ими, они сами восприняли в себя то новое, с которым упорно боролись; они сжились с азиатским образом жизни, хоть и не желали признать за этим новым элементом тех прав, которые принадлежали ему; и это высокомерное желание считаться только победителями того, что победило и проникло и их то же в самой глубине их существа, было причиной их падения. Когда македонское войско, орудие, которым было создано это творение нового времени, было сломлено могучею рукою творца, он этим самым объявлял, что само его создание окончено и что относительно его характера и природы не может быть более никаких вопросов. Если смуты и беспорядки непосредственно следовавшие за этим временем, потрясли и разрушили внешние формы новозданного государства, то все-таки эллинистическая жизнь, великое объединение греческого и азиатского миров со всеми его благими и дурными последствиями, была упрочена на многие века.
Таким образом новый порядок вещей победоносно прошел через все стадии внутренних и внешних затруднений; признанный за идею нового времени, провозглашенный принципом нового царства, пущенный в ход как государственная администрация, организованный как войско, находившийся в полном разгаре работы как разложение и пересоздание народной жизни, он должен был только выразиться, по возможности, решительно и сообразно с насущными интересами народов. Такова была работа короткого времени жизни, которое судьбе еще было угодно дать царю, такова была ее цель и во всяком случае результат ее.
Даже отправление ветеранов на родину должно было оказать свое влияние в этом смысле; еще никогда войска не возвращались из. Азии на родину в таком количестве, и эти 10 000 ветеранов более, чем все прежние, восприняли в себя азиатскую культуру; их пример, их слава, их богатство, все те изменившиеся воззрения и потребности, новые требования и новый опыт, который они приносили с собой, должны были оказать среди их соотечественников на родине не менее сильное влияние, чем то, которое уже оказывала западная культура на жизнь восточных народов; благотворно ли было это влияние на простых людей, на пахарей и пастухов их родины, это другой вопрос. Ветераны были отпущены самым торжественным образом из лагеря при Описе; Александр объявил им, что они получат все жалованье до своего прибытия на родину и, кроме того, подарок в один талант каждый; детей, которых родили им женщины востока, он требует, чтобы они оставили у него, чтобы они на родине не сделались поводом для нарушения домашнего мира их женами и детьми; он позаботится о том, чтобы дети солдат были воспитаны, как македоняне и как солдаты; и когда они возмужают, он надеется привести их в Македонию и возвратить их отцам; он обещал точно так же позаботиться о детях воинов, павших во время походов, и сохранить им жалованье их отцов до тех пор, пока они сами не дослужатся до такого же жалованья и до такой же славы на службе царю; в знак своей заботливости он дает им в покровители и в предводители преданнейшего из своих генералов, которого он любит, как самого себя, гиппарха Кратера. Таким образом ветераны выступили из Описа, с ними отправились стратеги гипаспистов Полисперхонт, Клит, Горгий и, быть может, Антиген, а из стратегов конницы Полидам и Адамант; на случай болезни Кратера вторым предводителем войска был назначен Полисперхонт.[10]
Данные Кратеру указания относились не только к заботам по доставлению на родину ветеранов; главною целью его миссии было принять на себя вместо Антипатра политическое и военное управление родиной,[11] а тот, в свою очередь, получил приказ привести в армию войска, долженствовавшие заменить возвратившихся на родину ветеранов.[12] Вряд ли, впрочем, это последнее было главной причиной; многие обстоятельства должны были вызвать необходимость перемены лица, занимавшего высший пост в Македонии. Разногласия между царицей-матерью и Антипатром достигли своего высшего предела; вероятно, главная, а быть может, и исключительная вина была на стороне страстной и властолюбивой царицы; в земле эпиротов, когда ее брат Александр пал в Италии, она действовала как хозяйка того края;[13] и его молодая вдова, ее дочь Клеопатра, избегая, быть может, грозивших ей лично серьезных опасностей, возвратилась в Македонию со своим пятилетним сыном, законным наследником македонского престола.[14] Александр всегда высоко чтил мать и исполнял по отношению к ней все сыновние обязанности, но точно так же решительно отклонял ее вмешательство в общественные дела; однако она не переставала интриговать, писать своему сыну письма, исполненные всевозможных упреков и жалоб; ревнуя Александра к Гефестиону, она отправляла недовольные письма и к этому любимцу царя, но главным образом неутомимо посылала в Азию самые сильные обвинения против Антипатра. Антипатр со своей стороны также горько жаловался на царицу-мать и ее вмешательство в общественные дела. Приводят знаменательное выражение Александра: «Антипатр не знает, что одна слеза моей матери может погасить тысячу таких писем». Его доверия к наместнику Македонии они, конечно, не увеличивали; последний не мог, пожалуй, устоять против соблазнов обширной власти, которая была ему вверена,[15] и если после казни своего зятя Филоты Антипатр завязал тайные сношения с этолянами, то следовало удвоить осторожность, хотя постоянно новые жалобы и предостережения, которые посылала Олимпиада, и должны были, насколько это заметно, оказаться неосновательными. Во всяком случае Арриан свидетельствует нам о том, что не было известно никакого выражения или поступка царя, которые бы говорили о перемене его расположения к Антипатру;[16] он предполагает, что царь повелел ему прибыть в Азию не в виде наказания, но чтобы предупредить печальные и не могущие быть исправленными даже им самим результаты этих раздоров для них обоих, для его матери и для наместника.[17] Притом Антипатр вовсе не должен был немедленно сложить с себя свое звание и спешить в Азию,[18] но продолжать управлять вверенными ему землями до прибытия Кратера, которое при медленном движении ветеранов могло затянуться на многие года. Странный оборот, который именно теперь приняли дела в Греции, делал присутствие в Македонии этого испытанного наместника тем более необходимым.
Если в греческом мире сохранилось еще какое-нибудь здоровое национальное чувство, то можно думать, что победы Александра при Иссе, при Гавгамелах, освобождение эллинов Азии, уничтожение торгового могущества Тира, уничтожение персидского царства должны были примирить даже непримиримых, освежить все нервы греческого народа; он с радостным соревнованием должен был принять участие в дате, взяться за которое, согласно заключенным ими договорам, было для греческих государств не только обязанностью, а даже правом. Но подававшие тон государства понимали патриотизм и национальное дело иначе. Мы видели, как в год битвы при Иссе Афины были близки к тому, чтобы двинуть свой флот на помощь Персии, как царь Агис, когда Дарий был убит во время бегства, находился в походе против македонян, как маленькие государства ожидали только его первой победы, чтобы примкнуть к нему.
Понесенное спартанцами летом 330 года поражение восстановило спокойствие в Греции, но недовольство и предубеждение остались; величия этого времени они не видели. «Есть ли такие нечаянные и нежданные события», говорит Эсхин в одной своей речи осенью 330 года, «которые не случились бы в наши дни? Ведь мы не жили жизнью обыкновенных людей, но наши годы слетались временем чудес для будущих поколений». А с тех пор случились еще большие чудеса; эти пять лет, столь богатые изумительными подвигами в далекой Азии и столь жалко и вяло протекшие на родине в Греции: там — завоевание бактрийских земель, Индии, открытие южного Океана, здесь — пошлая тривиальность деятельности маленьких городов и фразы, громоздимые на фразы, — действительно, нравственная ценность, или, если так будет лучше выразиться, настоящий вес этой политики и политий Греции падали все ниже и ниже.
С тех пор как могущество Македонии достигло таких громадных размеров, когда дальнейшее сопротивление перед нею, единственная мысль, оживлявшая еще до некоторой степени общественную жизнь государств Греции, особенно Спарты и Афин, сделалось невозможным, тогда исчез и последний остаток политической деятельности в массах, и различия между партиями, которые развивались, имея своим лозунгом за Македонию и против нее, начали исчезать и сглаживаться.
В Афинах можно до известной степени наблюдать это разложение партий и все возрастающее непостоянство демоса. Ликург, в течение двенадцати лет превосходно управлявший финансами государства, при выборах 326 года должен был видеть их перешедшими в руки Мнесехма, его политического и личного противника. Страстный Гиперид, всегда прежде державший сторону Демосфена, со времени событий 330 года, со времени упущенного тогда восстания против Македонии, отвратился от него и очень скоро выступил против него обвинителем. Конечно, Эсхина в Афинах более не было; когда в процессе Ктесифонта — это было вскоре после поражения царя Агиса — афинские присяжные решили дело в пользу обвиняемого и таким образом в честь Демосфена, Эсхин покинул родину и поселился отныне в Родосе. Но в Афинах еще оставался Фокион, строгий патриот, который отказался от блестящих подарков Александра,[19] который в одинаковой степени и понимал, и оплакивал падение своей родины, и старался удержать слишком легко возбуждавшийся афинский народ от всякой новой попытки борьбы против Македонии, бывшей, как он видел, ему более не по силам. Оставался Демад, чье влияние основывалось столько же на его отношениях к Македонии, как и на его политике мира, соответствовавшей желаниям зажиточных классов и позволявшей прикармливать жаждавшую наслаждений чернь пиршествами и раздачами денег; «не воин», говорил он раз в народном собрании, «будет оплакивать мою смерть, так как война ему полезна, а мир его не кормит; оплачут ее поселянин, ремесленник, купец и каждый, кто любит спокойную жизнь; для них я защитил Аттику не валом и рвами, но миром и дружбой, с сильными».
И если в то самое время, когда Агис взялся за оружие, Демосфен в Спарте и, как это думали, также и в других местах подстрекал к восстанию, а в Афинах произносил только «удивительные речи», если он, как это тоже говорили, завязал тайные сношения с Олимпиадой и с самим Александром,[20] то это вовсе не способствовало тому, чтобы увеличить доверие демоса к его управлению; и если в годы дороговизны ему, умелому администратору, и поручалось звание надзирателя за подвозом хлеба, то в вопросах политического руководства городом экклесия выслушивала его одинаково с его противниками левой и правой стороны, и обыкновенно окончательного поставления самодержавного народа нельзя было предвидеть заранее.
Время мелких государств миновало; во всех отношениях обнаруживалось, что эти государства, которые были одно меньше другого, сделались невозможными рядом с новообразовавшейся могущественной державой, что вполне переменившиеся политические и общественные условия требовали также и полного пересоздания организации этих государств. И если намерением Александра было оставить греческим государствам их демократию только в области их общинной администрации и связать их между собою поставленным над ними могуществом и авторитетом его обширной монархии, если это дело осталось неоконченным благодаря его скорой смерти или, если хотите, благодаря внутренней необходимости греческой жизни, то именно в этом лежит причина того печального упадка, которым следующее столетие греческой истории должно было запятнать славу лучших времен.
Согласно этому плану Александр решил принять две меры, которые, конечно, должны были задеть греков за живое.
Он потребовал божеских почестей также и от элчинов. Каковы бы ни были заключения, которые мы можем вывести в этой области относительно личных взглядов царя и их перемены, во всяком случае это не было таким неслыханным кощунством, каким оно кажется нашим развившимся на основе монотеизма воззрениям, и, кроме того, не следует упускать из виду существенно политического характера этой меры. Языческий культ греков уже давно привык к антропоморфическому взгляду на своих богов, как об этом свидетельствуют слова одного древнего мыслителя: «Боги суть бессмертные люди, люди — смертные боги». Ни их священная история, ни догматика не покоились на прочном основании Писания, которое было им открыто и которому раз и навсегда было бы приписано божественное происхождение; в делах религии для них не было другого масштаба и формы, кроме чувства и мысли людей, существовавших и развивавшихся вместе с жизнью, и рядом с ними стояли, конечно, предписания оракулов и различные толкования знамений, которые точно так же, подобно плывущей по реке пробке, только указывали на движение, которому они следовали. Если, наконец оракул Зевса Аммона, как бы ни смеялись над этим, в конце концов все-таки назвал царя сыном Зевса, или Александр, происходивший из рода Геракла и Ахилла, завоевал и пересоздал целый мир, если он действительно совершил более крупные подвиги, чем Геракл и Дионис, если рационализм уже давно отучил умы от более глубокой религиозной потребности и оставил от почестей и празднеств богов только увеселения, только внешнюю церемонию и указание календаря, то мы найдем весьма понятным, что для греков того времени мысль о божеских почестях и обоготворении человека вовсе не была так далека. Напротив, ближайшие десятилетия доказывают нам с полной ясностью, насколько подобный поступок был согласен с духом того времени; Александр Великий был только первым, потребовавшим для себя того, что после него от эллинов и греков и особенно от афинян могли получать за ничтожные услуги самые жалкие монархи и опозоренные люди. Пусть они думают, что Александр верил в свое божественное происхождение, а другие, что он считал это полицейскою только мерою, во всяком случае относительно него до нас дошло следующее изречение: «Хотя Зевс и отец всех людей, но только лучших он делает своими сыновьями».[21] Народы востока привыкли чтить своего царя как существо высшего порядка, и во всяком случае эта вера, как бы ни изменилась потребность в таком представлении сообразно с нравами и предрассудками времени, является основой монархии, и даже всякой формы господства; даже дорические аристократии древности даровали потомкам их героических основателей это преимущество над подвластным им народом, а демократические Афины основали на совершенно аналогичном с этим предрассудке по отношению к рабам возможность существования свободы, перед которой монархия Александра имеет хотя то преимущество, что не смотрит на варваров как на родившихся для рабства. Он принимал от варваров «поклонение», которое они привыкли приносить своему царю, «богоравному человеку»; если греческий мир должен был найти свое место и свое успокоение в этой монархии, то первым и самым существенным шагом было привести и приучить греков к той же самой вере в его величие, которую питала Азия и в которой он видел самую существенную гарантию своего престола.
В то время, когда в Азии делались последние шаги к слиянию культуры запада и востока, в Грецию было послано приглашение даровать царю божеские почести на основании общественных постановлений.[22] Конечно, большинство городов исполнило то, что было от них потребовано. Постановление спартанцев гласило: так как Александр желает быть богом, то да будет он богом.[23] В Афинах это предложение внес в народное собрание Демад;[24] Пифей выступил возражать ему: противно законам Солона, сказал он, чтить других богов, кроме отечественных. Когда ему заметили, что как он, еще такой молодой, может дерзать говорить о таких важных предметах, то он отвечал, что Александр еще моложе.[25] Ликург тоже восстал против этого предложения: какой это может быть бог, сказал он, покидая святилище которого, необходимо очищать себя. Прежде чем в Афинах пришли к какому-нибудь решению, к этому присоединился еще второй вопрос, непосредственно затрагивавший общественную жизнь города.
То было распоряжение царя относительно изгнанников греческих государств. Изгнания были по большей части следствием политических перемен; благодаря победам, одержанным македонянами за последние пятнадцать лет, они, конечно, главным образом коснулись противников Македонии. Многие из этих политических беглецов находили себе раньше возможность продолжать борьбу против Македонии на службе в войсках персидского царя; после падения Персии они, беспомощные и безродные, бродили по вселенной; некоторые должны были уже поступить на службу в македонское войско, другие, пока Александр находился в Индии, были навербованы сатрапами лично для себя, а остальные возвратились после своих скитаний в Грецию, чтобы ожидать по соседству своих родных городов перемены положения вещей, или отправились на центральный пункт вербовки солдат на Тенаре, чтобы там наняться к кому-нибудь. Значительное число людей без дела должно было там сильно возрасти, когда Александр предложил всем сатрапам отпустить их наемников;[26] и опасность, которой они грозили спокойствию Греции, должна была усилиться пропорционально их численности, несчастному положению и отсутствию всяких видов на будущее. Единственным средством отвратить эту опасность было доставить изгнанникам возможность воротиться на родину; это средство превратило бы в благодарность ненависть тех, которые были изгнаны благодаря влиянию Македонии, и усилило бы македонскую партию в отдельных государствах; отныне за внутреннее спокойствие Греции были ответственны уже сами государства, и если теперь внутренний раскол проявился бы снова, то македонская держава имела в своих руках средство вступиться в него. Действительно, эта мера была противна постановлениям Коринфского союза и была очевидным покушением на гарантированное ими самодержавие принадлежавших к нему государств; можно было предвидеть, что исполнение этого царского веления подаст повод к бесконечным неурядицам даже в семейных и имущественных отношениях. Но прежде всего это благодеяние приносило пользу противникам Македонии; наступило то время, когда перед единством общего всем государства начали исчезать политические партии в греческих городах и антагонизм национальной вражды между греками и азиатами; применение таким образом и в таких обширных размерах истинно царского права помилования было первым актом высшего авторитета того государства, к которому Александр надеялся приучить греков.
Объявить об этой мере он послал в Грецию стагерита Никанора; царский рескрипт должен был быть объявлен во время празднования олимпийских игр 324 года. Известие об этом распространилось заранее; изгнанники со всех сторон стекались в Олимпию, чтобы услышать слово искупления. В различных государствах, напротив, возбуждение проявлялось в разных формах и, между тем как многие радовались, что снова будут жить вместе со своими родными и друзьями и что благодаря обширной и всеобщей амнистии увидят возвращение спокойствия и благосостояния лучших времен, другие в этом повелении с негодованием должны были видеть вторжение в права их государства и начало крупных внутренних беспорядков. В Афинах Демосфен предложил принять на себя архитеорию в Олимпии, чтобы там на месте вступить в переговоры с уполномоченным Александра и изложить ему последствия этой меры и святость коринфских договоров; его усилия не могли уже более изменить ничего. Во время празднования сто четырнадцатой олимпиады,[27] в конце июля 324 года, в присутствии эллинов изо всех местностей, в числе, которых находилось и около 20 000 изгнанников, Никанор приказал глашатаю, получившему венок в состязании глашатаев, прочесть царский декрет:[28] «Царь Александр шлет свой привет изгнанникам греческих городов. Виною вашего изгнания были не мы; но мы хотим доставить возможность возвратиться на родину всем, за исключением тех, на которых тяготеет убийство. Поэтому мы повелели Антипатру принудить к этому силой те города, которые откажутся принять вас». Слова глашатая были приняты с бесконечным ликованием и во все стороны потянулись со своими единоземцами изгнанники по направлению к своей родине, которой они так долго были лишены.[29]
Только афиняне и этоляне отказались последовать приказу царя. Этоляне изгнали раньше Эниадов и тем более боялись их мщения, что Александр сам объявил себя за них и за их права. Афиняне же видели себя угрожаемыми в обладании самым важным своим островом, который остался у них от поры их прежнего господства; во времена Тимофея они изгнали жителей Самоса[30] и разделили их землю между афинскими клерухами; теперь последние, согласно приказу царя, должны были уступить место прежним жителям и оставить те земли, которые они более тридцати лет или возделывали сами, или отдавали в аренду. Всего более задеть и раздражить их должно было то обстоятельство, что царь дал этому приказу такую форму, как будто бы он просто желал доказать полную законность прав беглецов, как будто бы он вовсе не нуждался в согласии государств, которых это касалось, хотя договоры 334 года ясно определяли, что ни одно из союзных государств не должно содействовать попыткам насильственного возвращения на родину изгнанников других союзных государств." Можно было сказать, что этим приказом Александра был явно поднят вопрос об автономии и самодержавии афинского государства, и демос, следуя ему, признал бы себя подданным македонского царя. Неужели демос был уже настолько недостоин своих предков, Афины уже столь бессильны, что должны были склониться перед деспотическим приказом? Как раз теперь произошло неожиданное событие, которое, если бы им воспользоваться надлежащим образом, обещало значительно поднять могущество афинян и дать вес их отказу.[31]
Бежавший главный казначей Александра, Гарпал, как мы уже упомянули, отплыл в Аттику от берегов Малой Азии с тридцатью кораблями, шестью тысячами наемников и громадными сокровищами, которые ему были вверены, и приблизительно в феврале месяце этого года благополучно достиг рейда Мунихия. Он рассчитывал на благоприятное впечатление, которое должна была произвести на народ раздача им хлеба в голодный год, и на право гражданства, которое ему тогда было дано постановлением демоса; зять Фокиона Харикл получил от него тридцать талантов на постройку гробницы Пифионике; другие влиятельные люди тоже были ему обязаны из-за подарков. Но по совету Демосфена демос отказался принять его; стратегу Филоклу, в руках которого находился надзор за гаванью, было приказано отразить его силой в случае, если бы он вздумал сделать попытку высадиться насильно. Тогда Гарпал со своими наемниками и сокровищами поплыл к Тенару; если посте заявления Никанора многие из находившихся на Тенаре бродяг и двинулись на родину, то у этолян и в Афинах тот же самый декрет имел такие результаты, каких Гарпал мог только желать. Он вторично отправился в Аттику, без своих наемников и только с частью украденных им денег. Филокл не преградил ему входа; Гарпал был ведь гражданином Афин и прибыл теперь без войска, как молящий о защите. В таком униженном виде он предстал перед демосом Афин, предоставил в его распоряжение свои сокровища и своих наемников, позаботившись, конечно, намекнуть при этом, что теперь с решимостью и смелостью можно совершить великие дела.[32]
Уже из Малой Азии от царского казначея Филоксена прибыло в Афины требование выдать казнокрада.[33] Поднялся оживленный спор по этому вопросу; страстный Гиперид был того мнения, что не следует упускать из рук прекрасного случая освободить Грецию; друзья Македонии, вероятно, с таким же усердием требовали его выдачи; но даже Фокион воспротивился этому предложению; Демосфен согласился с ним и предложил народу взять под стражу молящего о защите с его деньгами до тех пор, пока Александр не пришлет кого-нибудь за ним. Народ сделал постановление согласно с его предложением и поручил ему самому отобрать у Гарпала деньги, что должно было произойти на следующий день. Демосфен тотчас же спросил у Гарпала, какую сумму он имеет с собой. Тот назвал 700 талантов. На следующий день, когда эта сумма должна была быть принесена на Акрополь, оказалось только 350 талантов; Гарпал, по-видимому, воспользовался ночью, на которую странным образом у него были оставлены его деньги, для того, чтобы приобрести себе друзей. И Демосфен не счел нужным назвать народу недостающую сумму; он ограничился тем, что предложил поручить ареопагу произвести следствие, причем была обещана безнаказанность тем, кто добровольно отдаст взятые ими деньги.
Александр, по-видимому, ожидал, что Гарпал со своими сокровищами и наемниками охотно будет принят афинянами; по крайней мере, он послал в приморские провинции приказ держать наготове флот, чтобы в случае нужды иметь возможность немедленно напасть на Аттику; в лагере Александра в это время шло много разговоров о войне против, Афин, которой македоняне весьма радовались вследствие своей старинной вражды к ним.[34] Действительно, афиняне, если они серьезно думали противиться возвращению изгнанников, отказать царю в божеских почестях и предъявить свои права на полную независимость, имели в предложениях и средствах этого молящего о защите все, что на первое время было им необходимо для энергической обороны; они могли надеяться, что этоляне, спартанцы, ахейцы и аркадяне, общие собрания городов которых были запрещены царем,[35] примкнут к ним. Но так как они не могли не видеть, что Гарпал во второй раз нарушил свой долг на службе царю и вызвал грозившее ему наказание самым низким преступлением обширных размеров, то для них вовсе не было бы позорно, согласись они на требуемую выдачу и предоставь дальнейшую ответственность тому, кто потребовал ее как чиновник царя. Они предпочли решиться на полумеры, которые, будучи далеки от того, чтобы дать им верный и почетный выход, навлекали на город ответственность, которая весьма скоро должна была поставить их в крайне двусмысленное положение.
Само собою разумеется, что Филоксен еще настоятельнее повторил свое требование о выдаче; должно быть, верно и то, что то же самое требование было предъявлено также и Антипатром и Олимпиадой. В это время однажды утром Гарпал исчез, несмотря на приставленную к нему стражу. Это было бы невозможно, если бы назначенная для надзора за ним комиссия с Демосфеном во главе исполнила свой долг; понятно, — сейчас заговорили и подумали, что Демосфен допустил подкупить себя и других.
Все, что он мог сделать, это было потребовать немедленного следствия, которое по его предложению точно так же было поручено ареопагу. Стратег Филокл потребовал и добился такого же постановления народа.
Производимое ареопагом следствие подвигалось вперед весьма медленно. Еще оставался нерешенным другой вопрос, декретировать ли царю божеские почести; насчет этого необходимо было придти к решению, чтобы иметь возможность отправить послов, которые должны были быть в Вавилоне раньше, чем царь вернется туда. Снова перед демосом повелись дебаты о том, должно ли даровать божеские почести и позволить изгнанникам возвратиться на родину; в собрании говорил несколько раз и Демосфен. «Пока ты думал, что наступил момент», говорит позднее Гиперид в процессе против Демосфена, «когда-ареопаг откроет имена подкупленных, ты сразу сделался воинственным и привел весь город в волнение, чтобы избавиться от этих разоблачений; когда же ареопаг отложил это объявление, потому что еще не пришел со своим следствием к концу, тогда ты начал советовать даровать Александру почести Зевса, Посейдона и какого только он захочет бога». Демосфен, стало быть, советовал уступить в вопросе о божеских почестях, а относительно изгнанников держаться до последней возможности. В этом смысле получили инструкции послы, отправленные приблизительно в начале ноября.[36]
Бежав из Афин, Гарпал ушел на Тенар, а отсюда со своими наемниками и сокровищами — на восстание в Греции, по-видимому, не было уже никакой надежды — переправился на Крит и здесь был убит своим другом, спартанцем Фидроном, который затем с сокровищами и наемниками удалился в Кирену.[37] Приближенный раб убитого, который вел его счета, бежал на Родос и был выдан Филоксену. Он признался во всем, что знал относительно денег Гарпала.
Таким образом, Филоксен мог послать в Афины список выданных Гарпалом сумм и имена тех, которые их получили.[38] Имени Демосфена между ними не было. Через шесть месяцев ареопаг кончил свое дополнительное следствие и домашние обыски и передал, наконец, дело суду. Начался тот замечательный ряд процессов по делу Гарпала, где в качестве обвинителей или обвиняемых участвовали самые знаменитые люди Афин; в числе обвинителей были Пифей, Гиперид, Мнесехм, Гимерей и Стратокл, в числе обвиняемых — Демад, который будто бы получил 6000 статиров, стратег Филокл, зять Фокиона Харикл, а также и Демосфен. Он не отрицал, что взял из денег Гарпала 20 талантов, но взял их только для того, чтобы вознаградить себя за такую же сумму, которую он ранее одолжил кассе Теорик и о которой он бы не хотел говорить; он обвинял ареопаг в желании устранить его из угоды Александру; он привел своих детей, чтобы возбудить жалость у присяжных.[39] Все было напрасно: он был присужден к уплате суммы, в пять раз превышавшей ту, которую он получил, и так как такой суммы он собрать не мог, то был брошен в темницу, из которой сам нашел или ему был доставлен другими случай бежать на шестой день.
Этот исход процессов по делу Гарпала был роковым для Афин; присяжные гелиеи, непосредственное выражение общественного мнения, конечно, обратили полное внимание на слова обвинителей, что они, присяжные, будут судить обвиняемых, а другой рассудит потом и их, и что их долг перед собой самими наказать людей даже и столь значительных; исходя из таких неверных посылок, какие были поставлены шатко руководимой афинской политикой в деле Гарпала, они, по политическим соображениям, решили дело с чрезмерной строгостью относительно одних, и с еще более незаслуженной мягкостью относительно других. Оправдан был Аристогитон, который, по показанию ареопага, получил двадцать талантов, самый наглый и достойный наибольшего презрения из вожаков народа. Быть может, были оправданы еще и другие.[40] Напротив, великий противник македонской монархии должен был покинуть родину, и с ним пала опора стародемократической партии и ее традиций. В Филокле государство теряло полководца, который все-таки довольно часто избирался народом на эту важную должность. Демад остался, несмотря на свое осуждение,[41] и его преобладающее влияние утвердилось тем больше, чем ничтожнее, боязливее и бессовестнее были те люди, которые после этих процессов принимали участие в управлении народом;[42] политика Афин сделалась еще более непостоянной, чем прежде, а скоро стала она и рабской. Изгнанникам было отказано в дозволении возвратиться на родину, но в городе господствовал постоянный страх, что они, опираясь на амнистию царя, перейдут из Мегары через границу Аттики; и, однако, для защиты города ничего не предпринималось, было только решено отправить к царю посольство феоров, которое должно было просить у него дозволения не принимать изгнанников, — мера, которая в интересах афинской свободы была, по меньшей мере, совершенно неуместна, так как, с одной стороны, государство уже высказало свое намерение остаться при постановлениях Коринфского союза, а с другой — почти наверно можно было предвидеть отрицательный ответ царя.[43]
Важнее внешних результатов этих событий было моральное поражение, нанесенное тем принципам, представителями и образцом которых считались и сами себя считали Афины. Однажды известный Клеон, бывший в глазах демоса своего времени самым крайним демократом, сказал этому же демосу: «Демократия неспособна господствовать над другими»; если теперь Афины должны были подчиниться монархическому авторитету, на который предъявляло права эллинистическое царство Александра, то этим разрушалась последняя опора системы мелких государств и гордого партикуляризма, который все еще не хотел понять, что «вершковый корабль — не корабль вовсе»; начавшаяся организация действительно могущественной державы спокойно и мощно ложилась также и на греческий мир, требуя, правда, от него великой жертвы, но такой, которой Александр требовал даже от себя самого и от своих македонян, которою он оправдывал и искупал то, что совершал.
Один знаменитый исследователь назвал Александра гениальнейшим государственным мужем своего времени. Он был как государственный муж тем, чем Аристотель был как мыслитель. В тишине своих одиноких размышлений мыслитель мог придать своей философской системе всю ту стройность и совершенство, которые возможны только в мире идей. Если государственное создание Александра сначала кажется только наброском, не лишенным различных ошибок в частностях, если прием его действий кажется внушенным личною страстью, произволом и случаем, то мы не должны забывать, что эти первые мысли, выскакивавшие, как искра, при трении исполинских событий, тотчас же и еще налету обращаются для него в нормы, организации и условия дальнейшей деятельности, а точно так же должны помнить и то, что каждая из этих мыслей открывала и освещала, как молния, все более обширные горизонты, создавала еще более сильное трение и ставила на очередь все более и более насущные задачи.
Скудость дошедших до нас преданий не позволяет нам проникнуть в очаг этой деятельности, в напряженную умственную и нравственную работу того, кто ставил себе и решал такие громадные задачи. То, что мы знаем, позволяет нам только отрывочно определить внешнюю сторону совершенного им, доведенного им до исполнения и до результата. Только своим протяжением в пространстве эти события дают нам мерило силы, создавшей подобные результаты, воли, которая ими руководила, и мысли, из которой они исходили, дают нам представление о величии Александра.
Если, приступая к великой борьбе, подготовленной его отцом, ближайшим импульсом его поступков было дать прочность и продолжительность завоеванному им для себя государству, — то со счастливым радикализмом молодости он принимал или изобретал такие средства к достижению этой цели, которые превосходили смелостью его походы, и своею непреоборимою силою его битвы.
Самым смелым его актом было то, что до нашего времени моралисты ставят ему в самый тяжелый упрек: он сломил тот инструмент, с которым начал свою работу, или, если хотите, бросил знамя, под которым выступил, — знамя удовлетворения гордой ненависти греков к варварам, — в пропасть, которую должны были закрыть его победы.
В одном замечательном месте Аристотель указывает как на задачу своей «политики» найти такую форму государства, которая была бы не самой совершенной сама по себе, но самой практичной: «Какое же может быть лучшее законодательство и какая лучшая жизнь для большинства государств и для большинства людей, если не та, когда добродетели не требуют более, чем соображаясь с меркой среднего человека, не более образованности, чем какая возможна без особого покровительства природы и обстоятельств, не такого устройства, какое может быть только в царстве идеалов, а требуют такой жизни и устройства, жить и двигаться в которых возможно для большинства людей?» Он говорит, что главная задача заключается в том, чтобы найти такой государственный порядок, который, развиваясь из данных условий, легко завоюет себе доступ и симпатии;[44] «исправить государственный порядок — нисколько не более легкая задача, чем создать совершенно новый; переучиваться также трудно, как и учиться». Так далеко заходит философ в своем реализме; но говоря о большинстве людей и о большинстве государств, он думает только о греческом мире, так как варвары для него те же животные и растения.
И Александр мыслит вполне реалистически; но он не останавливается перед «данными условиями», или, вернее, создает своими победами новые; земли, с которыми он должен сообразовать свою политическую систему, обнимают народы Азии до Инда и Яксарта. Он увидал, что эти варвары вовсе не подобны животным и растениям, но что они тоже люди со своими потребностями, дарованиями, добродетелями, и что и их жизнь полна здоровых элементов, отчасти таких, которые уже утрачены теми, кто презирал в них варваров. Если македоняне были превосходными солдатами, то такими их сделал Филипп, а Александр думал приучить к подобной выдержке и дисциплине также и азиатов, как он уже сделал равными им фракийцев, пеонов, агрианов и одрисов; поход в Индию показал, в какой мере ему это удалось. Но македонские пахари, пастухи и угольщики были так же мало затронуты эллинскою образованностью, как и их варварские соседи по ту сторону Родопа и Гема; и такой же взгляд в греческих землях существовал на долопов, этолян, энианов, малиев и пахарей Амфиссы. Но сама эта эллинская образованность, при всех своих громадных богатствах в области науки и искусства, при всем своем необыкновенном умении развивать интеллектуальную ловкость и виртуозность личной талантливости, — сделала людей умнее, но не лучше; нравственные силы, на которых зиждется жизнь семейства, гражданского и государственного организма, она ослабляла и разлагала по мере своего собственного роста, подобно тому, как от винограда, когда из него выжато вино, остается только шелуха. Если бы Александр пожелал завоевать Азию только для эллинов и македонян, если бы он пожелал дать им азиатов в рабы, они тем скорее сделались бы азиатами, в худшем только смысле этого слова. Разве господство и порабощение приносило уже многие века греческому миру все большее и большее распространение, новые полные жизни ростки в постоянно основываемых ими новых колониях? Разве греческая жизнь достигла пределов ливийцев на Сирте, скифов на Меотийском озере, живших между Альпами и Пиренеями кельтских племен не точно таким же образом, как теперь Александр думал ее распространить на обширный материк Азии.[45] Разве появление греческих наемников, столь долго и постоянно возрастающими толпами тративших свои силы по всему миру и очень часто даже против самой своей греческой родины, не служило доказательством, что на греческой родине не было уже места для порождаемых ею сил? Разве могущество варваров, которых греки считали рожденными для рабства, не поддерживалось уже целое столетие теми боевыми силами, которые продавала им Греция?
Конечно, Аристотель был вполне прав, требуя, чтобы постройка продолжалась на данных условиях; но он недостаточно глубоко опускал зонд своей мысли, принимая эти данные такими, какими они были в своих слабых и наиболее слабых сторонах, в их сделавшихся отжившими формах.[46] Что греческий и азиатский мир пал под могучими ударами македонского завоевания, что им была совершена историческая критика вполне сгнившего, бессмысленного и ложного порядка вещей, — было только одной стороной великой революции, принесенной миру Александром. Воспоминания и культура Египта насчитывали за собой тысячелетия; какую массу политехнического искусства, астрономических наблюдений, древних литератур представлял сировавилонский мир; а разве в чистом учении парсов Ирана и Бактрианы, в религии и философии страны чудес, Индии, не открывался целый мир неожиданного развития, перед которым должна была придти в изумление даже столь самодовольная гордость греческой образованности? Действительно, эти азиаты не были варварами как иллирийцы, трибаллы, геты, не были дикарями и полудикарями, как греческий нативизм любил представлять себе все, что только не говорило по-гречески; у них завоевателям приходилось не только давать, но и принимать; они должны были учиться и переучиваться.
И тут-то — так мы можем заключить — начиналась вторая часть поставленной себе Александром задачи: работа мира, которая, будучи труднее достигаемых силою оружия побед, должна была дать им оправдание и будущность, упрочивая их результаты.
Положение, в каком он нашел государство по своем возвращении из Индии, должно было показать ему, какие недостатки были в его слишком поспешном творении, в том виде, в каком оно теперь было. Строгость его наказаний должна была отвратить непосредственно грозившую опасность, предупредить новые преступления, показать угнетаемым и угнетателям, что за ними есть проницательный надзор и сильная рука. Но труднее всего было снова приучить всех к спокойной жизни, к умеренности и к повседневности посте всего этого подъема страстей, притязаний и жажды наслаждений у победителей, страха и озлобления у побежденных.
Но действовать таким образом было, вероятно, не в характере Александра, а быть может и не сообразно с порядком вещей, с которым ему приходилось считаться. Кульминационный пункт своей жизни он уже переступил; его солнце уже клонилось к закату и вечерние тени все росли.
Да будет нам дозволено в этом месте указать на главные моменты, из которых состояла растущая волна наступивших теперь трудностей. По мере того как из дел и из принципов, которые они носили в себе, слагался известный порядок вещей, выступали на вид последствия, противоречия и невозможности, — изнанка совершившегося факта; и начавшееся движение тем сильнее пошло вперед.
На политические результаты меры, возвещенной Никанором при праздновании олимпийских игр, мы уже указали. Но возвращавшиеся теперь на родину изгнанники имели там прежде свои дома, свои поля, которые с тех пор были конфискованы, проданы и перепроданы. В каждом греческом городе возвращение изгнанников сопровождалось различными неудовольствиями и процессами. В Митилене должны были прибегнуть к договору между изгнанниками и оставшимися, по которому общая комиссия должна была регулировать земельные отношения;[47] в Эресе «по приказанию царя» потомки и приверженцы изгнанников были восстановлены в своих правах судом против тиранов, изгнавших их;[48] в Калимне решение дела было передано пяти гражданам из Ясоса.[49] Это случайно сохранившиеся заметки; но, по самой природе вещей, почти каждый греческий город должен был испытать на себе такие же треволнения.
Одно случайное известие такого рода показывает нам, что Александр дал земельные участки солдатам, поселенным им раньше у подошвы Сипила в Старой Магнесии; когда, при каких обстоятельствах и на каких правах это было сделано, более определить нельзя, как нельзя определить и того, были ли поселенные наемниками, македонянами или кем-либо иными.[50] Несомненно, это был не единичный случай; из монет мы видим, что в Докимее и Блаунде были поселены македоняне, а в Аполлонии фракийцы. Принадлежали ли данные таким поселенцам земельные участки к имуществу городов, или к царским имениям?[51] Тот же самый вопрос повторяется «при более чем семидесяти городах»,[52] основанных Александром; на каких основаниях, на каких правах жили эти поселенцы рядом с прежними жителями и туземцами, которые были принуждены селиться в одном городе с ними? Что было или что делалось царским достоянием? В каком смысле располагал Александр городами Хиосом, Гергифом, Элеей и Миласой, когда он предложил Фокиону выбрать себе любой из них?
Мы не знаем, насколько Александр изменил или оставил прежнюю систему управления, персидский податной кадастр и принятый порядок взимания налогов. Арриан говорит, что царь при своем возвращении в Персию наказывал так строго для того, чтобы запугать тех, кого он оставил «в качестве сатрапов, гиппархов и номархов»;[53] были ли это ступени административной иерархии? повторялись ли они во всех сатрапиях, или, как мы, по-видимому, имеем тому пример в Египте, в различных областях его обширного царства были различные системы администрации, одна в землях Сирии, другая в Иране, третья в Бактриане? не было ли заведование казною и взимание податей подчинено особым чиновникам только в сатрапиях Малой Азии и в землях, говоривших сирийским языком? Каким образом были урегулированы отношения между ними и военными предводителями в сатрапиях, как были разграничены полномочия различных областей, каково было получаемое теми и другими жалованье, этого мы точно так же определить не можем. Но случайно мы узнаем, что Клеомен из Навкрата, управлявший египетской Аравией, мог увеличить вывозную пошлину на хлеб и скупить весь хлеб в своей провинции, чтобы извлечь себе барыш из голода, который был особенно тяжел в Афинах, что он обложил налогом священных крокодилов и т. д. О родосце Антимене, получившем в Вавилоне должность, которой мы не можем ясно определить,[54] рассказывается, что он возобновил вышедшую из обычая десятипроцентную пошлину на все предметы ввоза в Вавилон, что он ввел страхование рабов, причем взнос десяти драхм с головы гарантировал хозяину уплату стоимости каждого бежавшего раба. Более той или другой отдельной подробности такого рода мы не знаем; точно так же мы не знаем, в какое отношение была поставлена администрация города к племенам (?'???), династам, жреческим государствам (Эфес, Комана и т. д.) и к зависимым государям.[55]
Одним из сильнейших ферментов слагавшейся заново жизни должно было быть громадное количество благородного металла, данное в руки Александра завоеванием Азии. Перед Пелопоннесской войной Афины, имевшие в Арополе кроме серебряных и золотых сосудов 4000 талантов серебряной монеты, были первой капиталистической державой греческого мира, и в этом видели главную гарантию своего политического превосходства над государствами Пелопоннесского союза, жившими еще вполне натуральным хозяйством.[56] Теперь была речь о совершенно иных суммах. Кроме той добычи, которая досталась Александру в персидском лагере при Иссе, в Дамаске, в Арбелах и т. д., он, как говорят, нашел в Сузах 50 000 талантов,[57] в Персеполе столько же, в Пасаргадах 6000, дальнейшие суммы в Экбатанах, там, как говорят, он сложил 180 000 талантов. Сколько попало в руки Александра золотых и серебряных сосудов,[58] пурпура, драгоценных камней, и т. д., что он к ним присоединил в сатрапиях и в Индии, — об этом источники нам не говорят.
Мы вовсе не думаем, основываясь на этих цифрах, определить то количество золота и серебра, которое было снова введено в обращение завоеваниями Александра в течение этих десяти лет. Но когда новая монархия, господствовавшая теперь над Азией, сняла оковы с этих лежавших доныне мертвыми богатств, когда они полились из нее, как кровь из сердца, то мы видим, как должна была подняться и усилиться вся экономическая жизнь народов, силы которых, подобно вампиру, высосало господство Персии, благодаря тому, что вызванное трудом и торговлей усиление обмена распространило их по онемевшим и долгое время сдавленным членам государства. Конечно, с этим было непосредственно связано соответственное увеличение цен,[59] перемещение прежних центров тяжести международной торговли, падение торгового баланса в тех местах, где эта торговля упала,[60] — обстоятельство, которым, может быть, можно объяснить многие явления ближайшего будущего в коренных греческих землях.
По словам Геродота, ежегодный размер взимавшихся в персидском царстве поземельных сборов равнялся 14 560 эвбейских талантов. По сообщению одного автора, идущему, правда, не из особенно хорошего источника, в последний год царствования Александра доход от податей достиг 30 000 талантов и в сокровищнице было тогда только 50 000 талантов.[61] Во времена персидского владычества всего тягостнее было бесконечное множество натуральных повинностей, каковых для одного только царского двора насчитывалось 13 000 талантов ежегодно; примеру персидского царя следовал в своих владениях каждый сатрап, каждый гиппарх и династ. Из некоторых намеков мы можем заключить, что Александр уничтожил систему натуральных повинностей,[62] в той же степени, как ранее бытность где-либо персидского царя истощала город или провинцию, так отныне они должны были выигрывать от пребывания в них царского двора. Роскошь, какою особенно в последнее время окружил себя царь, уже более не подавляла торговли и благосостояния, но вызывала их развитие, и когда нам рассказывают, что он, чтобы одеть весь свой придворный штат в пурпур, послал в Ионию приказ скупить там все находившиеся запасы пурпурных тканей, то по одному этому случаю мы можем заключить и о других аналогичных ему случаях. Само собою разумеется, что сатрапы, стратеги и другие должностные лица провинций тоже получали свое содержание уже более не путем натуральных повинностей; точно так же ясно само собою, что определенные для них размеры доходов были достаточно велики для того, чтобы дать им возможность жить с подобающим блеском; что бы ни говорили об их зачастую безумной расточительности, они все-таки давали заработок другим. С помощью богатых даров, как например, подарок по таланту на человека, сделанный возвращавшимся на родину из Описа ветеранам, царь заботился о том, чтобы войска, а особенно заслуженные, могли жить с удобствами; и если его солдаты нередко тратили более, чем имели, то царь с неиссякаемою щедростью уплачивал их долги. Известно, что рука его была всегда открыта для поэтов, художников, виртуозов, философов и деятелей на всех поприщах науки; и когда нам рассказывают, что Аристотель для производства своих естественноисторических исследований получил в свое распоряжение сумму в 800 талантов, то мы были бы склонны усомниться в истине этой цифры, екли бы ее не делал понятной широкий объем его трудов.
Мы не можем не упомянуть здесь о крупных строительных работах, о которых говорят иные источники: о восстановлении системы каналов в Вавилонии, об очищении отводивших воду Копаидского озера каналов,[63] о реставрации пришедших в разрушение храмов Эллады, на расходы по которой он будто бы назначил 10 000 талантов,[64] о постройке плотины у Клазомен, о прорытии через перешек ведшего оттуда в Теос канала и о многих других сооружениях.[65]
Этого достаточно, чтобы показать, какое значение для экономической жизни имели победы Александра.[66] Пожалуй, никогда более в этом отношении личное влияние од того человека не производило такого внезапного, такого глубокого и обнимавшего такой обширный район переворота. Этот переворот не был результатом случайного стечения обстоятельств, но, насколько мы можем судить, был продуктом единой воли и произведен с сознательной последовательностью. Народы Азии пробудились от своей спячки, запад познал наслаждения востока, а восток — искусства запада, и они стали для них потребностью; в жителях запада, оставшихся в Индии или Бактрии, и в азиатах, собравшихся при дворе изо всех сатрапий, пребывание на чужбине только усиливало стремление к своему родному, и смесь самых противоположных обычаев и потребностей, доведенная до высшей роскоши при дворе царя, должна была сделаться более или менее господствующей модой в сатрапиях, в домах вельмож и, наконец, во всех классах общества. Отсюда непосредственно вытекала необходимость крупных и деятельных торговых сношений, и главная задача заключалась в том, чтобы открыть им самые безопасные и удобные пути и в целом ряде значительных центральных пунктов создать для них связующее звено и прочную основу. С самого начала при основании городов и при своей колонизаторской деятельности Александр наряду с военными целями имел в виду это соображение, и большинство основанных им городов до нынешнего дня представляет собою самые значительные торговые пункты Азии; только теперь караваны рискуют подвергнуться нападениям разбойников и утеснениям признающих один свой произвол носителей власти, тогда как в государстве Александра дороги были безопасны, разбойничьи племена гор или пустынь сдерживались страхом или были принуждены перейти к оседлому образу жизни, а царские чиновники были обязаны и изъявляли полную готовность содействовать развитию торговли и ее безопасности. Торговля Средиземного моря тоже необыкновенно разрослась, и уже теперь египетская Александрия начала становиться центром торговли этого моря, которая по планам царя скоро должна была охраняться от грабежей этрусских и иллирийских пиратов. Но особенную важность представляла неутомимая заботливость, с какою Александр старался открыть новые морские пути сообщения; ему уже удалось открыть путь морем от Инда к Евфрату и Тигру; основание в устьях этих рек эллинических гаваней создало здесь необходимые для торговли точки опоры; что сделал Александр для этой торговли и для создания непосредственных торговых сношений между внутренностью сирийской низменности и устьями ее рек, между устьями Инда и верхним бассейном этой реки, как он предполагал открыть дальнейший путь морем из Персидского залива кругом полуострова Аравии в Чермное море к окрестностям Александрии, как он намеревался проложить вдоль южного берега Средиземного моря военные и торговые дороги из египетской Александрии на запад, как, наконец, надеясь найти сообщение между Каспийским и Северным морями и лежавшим далее Индийским океаном, он приказал строить корабли в лесах Гиркании, — обо всем этом речь будет впереди.
Здесь следует указать еще и на другой пункт: на начавшееся слияние национальностей, в котором Александр видел в то же время и цель, и средство своего колонизаторского дела. В течение десяти лет был открыт и завоеван мир, пали отделявшие запад от востока преграды и были отысканы пути, которые отныне должны были соединить страны восхода и заката солнца. «Как в кубке любви», говорит один древний писатель, «все элементы народной жизни перемешались между собою и народы пили вместе из этого кубка и забывали о старой вражде и о собственном бессилии».[67]
Здесь не место рассматривать результаты, к которым привело это слияние национальностей; они составляют предмет истории следующих веков. Но уже в этих их первых зародышах можно определить направление, в котором впоследствии продолжали развиваться далее искусство, наука, религия и все отрасли человеческого знания и воли, принимая часто такие уродливые и безобразные формы, в которых только взор историка, приводящего между собою в связь события многих веков, может найти скрытое и могучее течение прогресса. Греческое искусство ничего не выиграло от того, что научилось усиливать спокойное величие своих гармонических пропорций азиатскою пышностью колоссальных масс и соединять идеализм своих созданий с роскошью дорогих материалов и реалистическим наслаждением для глаз. Мрачное великолепие египетских храмов, фантастическая архитектура дворцов и зал Персеполя, исполинские' развалины Вавилона, памятники индийской архитектуры с их идолами в виде змей и лежащими под колоннами слонами, — все это, смешавшись с традициями отечественного искусства, становилось для греческого художника богатой сокровищницей новых мыслей и планов; уже их концепции доходили до исполинских размеров; стоит только припомнить грандиозный план Динократа изваять из горы Афона статую Александра, одна рука которой должна была нести на себе город с десятью тысячами жителей, а другая изливать могучими каскадами в море целый горный поток. Скоро это возбужденное и окрепшее искусство достигло в на монетных портретах и в статуях мыслителей и поэтов высшей индивидуальной правды и жизненности, а в грандиозных созданиях пластики, как это было в Пергаме, самого смелого выражения полной движения страсти и широкого полета мысли. Но затем последовал быстрый упадок, по мере того, как роскошь становилась все бессодержательнее, а искусство вырождалось в промышленность, в усовершенствованное ремесло.
Поэзия тоже сделала попытку принять участие в этой новой жизни; в так называемой новой комедии и в элегии она достигла такой тонкости психологического наблюдения и такого искусства в изображении характеров и положений повседневности, как действительной, так и относящейся к области идиллического вымысла, которые яснее всего другого показывают нам, что уж далеко остался позади великий поток серьезных общественных интересов и высоких мыслей и страстей, придававших цену жизни. Отдавшись таким образом индивидуализму и реализму, греческая поэзия не сумела найти себе новых путей, если не считать за них страстную галлиамбическую поэзию самоистязаний; ни в совершавшейся теперь героической борьбе, ни в созданных ею изумительных организациях; она уже не могла принять в себя полных роскошными красками персидских сказок, или дышащих неземною торжественностью псалмов и пророчеств монотеизма; когда она хотела подняться над излюбленной ею будничной жизнью, она возвращалась к подражанию своей классической поре и предоставила востоку завещать из поколения в поколение в тысячах сказаний и песен воспоминание об их общем герое Искандере. Среди ораторских искусств эллинов только самое юное, процветавшее, полное свежести и жизни, между людьми этого поколения, могло сделать попытку вылиться в новые формы, и так называемое азиатское красноречие, цветистое и вычурное, является характеристическим продуктом этого времени.
Тем плодотворнее была начавшая совершаться в науке перемена. Аристотелем был вызван к жизни мощный эмпиризм, в котором нуждалась наука, чтобы овладеть громадным запасом нового материала, завоеванного для всех отраслей человеческого познания походами Александра. Царь, бывший сам учеником Аристотеля и знакомый со всем, что создали до сих пор труды греческих врачей, философов и риторов, всегда сохранял к ним самый живой интерес; в походах его сопровождали деятели всех областей науки; они наблюдали, исследовали, собирали, они измеряли новые земли и пересекавшие их большие дороги. В исторической науке тоже началась новая эпоха: теперь можно было производить исследования на месте, можно было сравнивать сказанья этих народов с их памятниками, их судьбы с их нравами, и несмотря на бесчисленное множество ошибок и сказок, распространенных так называемыми писателями Александра, только в это время был приобретен материал, а затем и метод для великих исторических и географических изысканий. Во многих отношениях греческая наука могла прямо учиться у востока, и великая традиция астрономических наблюдений в Вавилоне, медицина, достигшая высокой степени развития в Индии, обширные сведения жрецов Египта по анатомии, механике приобрели в руках греческих исследователей и мыслителей новое значение. Своеобразное развитие греческого ума считало философию совокупностью всех знаний вместе; теперь отдельные отрасли знания эмансипировались; опираясь на самостоятельный опыт, начали развиваться точные науки, между тем как философия, не придя к твердому согласию насчет отношений мышления к действительности, ошибочно называла то явления мыслями, то познание явлениями.
По самой природе вещей, перемены в народной жизни в нравственном, социальном и религиозном отношениях должны совершаться более медленно и, за исключением отдельных взрывов, незаметно; и если против начал, вызванных, как это было вполне естественно, к жизни в царствование Александра слишком внезапно, слишком неподготовленно и нередко насильственно, обнаружилась после его смерти реакция, примыкавшая в тридцатилетний период борьбы между диадохами то к той, то к другой партии, то окончательным результатом все же оказалось, что новые начала вошли, наконец, в привычку и, умеряемые сообразно с особенностями народного характера, приняли такие формы, к которым отныне могла приспособляться народная жизнь во имя одного равного и общего для всех принципа. На постепенном исчезновении национальных предрассудков, на обоюдном сближении потребностей, нравов и воззрений, на мирных и прямых сношениях враждовавших прежде между собою национальностей создались основы совершенно новой социальной жизни; и как в настоящее время известные воззрения, предрассудки, условные формы, до мод включительно, свидетельствуют об единстве цивилизованного мира, так и в эту эллинистическую эпоху и, как мы вправе предположить, в подобных же формах, создалась космополитическая цивилизация, которая на Ниле и Яксарте признавала одни и те же условные формы формами хорошего общества и образованного мира. Аттический язык и обычай сделались обязательными при дворе Александрии и Вавилона, Бактр и Пергама; а когда эллинизм был лишен римским государством своей политической самостоятельности, он начал завоевывать и в самом Риме господство над модой и образованностью. Таким образом, мы с полным правом можем назвать эллинизм первым объединителем мира; между тем, как царство Ахеменидов было только внешним агрегатом земель, народонаселение которых имело между собою общего лишь одинаковое для всех рабство, в землях эллинизма, даже когда они распались на различные царства, сохранилось высшее единство образованности, вкуса, моды, или как бы мы ни назвали иначе этот постоянно изменяющийся уровень условных мнений и убеждений.
На нравственную жизнь народа политические перемены всегда будут действовать пропорционально непосредственному участию в функциях государства немногих, многих или всех. Та же историческая косность, которая до сих пор позволяла народам выносить самую отупляющую из всех политических форм, деспотизм и иерархию, в первое время оставила их по большей части безмолвными и равнодушными к совершившейся с ними громадной перемене; если Александр не раз подчинялся их обычаям и убеждениям, то это показывает, каким путем только и возможно было поднять их постепенно выше самих себя. Конечно, успех этих стараний был весьма различен, сообразно с различным характером различных народов: между тем, как уксии и мардии должны были сначала научиться обрабатывать поля, гирканы жить в браке, согдианцы содержать своих престарелых родителей, а не убивать их, египтяне уже начали отвыкать от своей ненависти к неимевшим каст чужеземцам, а финикияне от своих омерзительных жертвоприношений Молоху. Но только с течением времени мог постепенно установиться новый и одинаковый образ жизни, мысли и действий, тем более, что у большинства старых азиатских народов основы их морали, их личных и правовых отношений, которые греки этого времени находили теперь только в положительном законе и в развитом сознании нравственных принципов, заключались в религии, и в ней одной почерпали свою непреложность и силу. Просветить народы Азии, снять с них оковы суеверия и рабского благочестия, пробудить в них стремления и силу независимой мысли и заставить их принять все ее последствия, благие и опасные, — словом, эмансипировать их для исторической жизни, такова была работа, исполнить которую попытался в Азии эллинизм и которую он отчасти и исполнил, хотя несколько поздно.
Быстрее и решительнее проявилась перемена в нравственной физиономии македонского и греческого народа. Обоим общ во время Александра подъем энергии и силы воли во всех их проявлениях, крайний рост требований от жизни и от страстей, жизнь настоящим и во имя этого настоящего — безграничный реализм; и однако, как они различны во всех отношениях. Македонянин, тридцать лет тому назад еще исполненный мужицкой простоты, прикованный к своему клочку земли и с равнодушным безразличием довольствовавшийся своей бедной родиной, теперь думает только о славе, могуществе и борьбе; он чувствует себя господином нового мира, презрением к которому он гордится более, чем его завоеванием; из постоянных походов он принес на родину то дерзкое чувство собственного достоинства, ту холодную суровость солдата, то презрение к опасности и к собственной жизни, которое нам очень часто показывают в карикатуре времена диадохов; и если пережитые великие исторические события придают образу мыслей и физиономии народа своей отпечаток, то тип македонянина составляют шрамы десятилетней восточной войны и глубокие морщины, проведенные на лицах бесконечным трудом и всевозможными лишениями и излишествами. Не таков был характер грека у себя на родине. Его время прошло; не увлекаемые ни стремлениями к новым подвигам, ни сознанием политического могущества, эти, некогда столь деятельные, эллины довольствовались блеском своих воспоминаний; хвастовство заменяет им славу, и пресыщенные наслаждением, они тем более ищут самой поверхностной его формы, перемены; тем легкомысленнее, скорее и дерзновеннее, тем сильнее избегая подчинения ответственности и авторитету отдельных лиц, и тем распущеннее и разнузданнее в целом проникается Греция этой остроумной, поверхностной и нервной суетливостью, этой книжной образованностью, которая всегда составляет последнюю стадию в жизни народов; все положительное, все поддерживающее и связывающее, даже сознание своего превращения в шлак исчезает; дело рационализма свершилось.
Мы, впрочем, можем сказать, что этот рационализм, являющийся столь нивелирующим и отталкивающим в отдельных своих чертах, сломил силу язычества и сделал возможным более спиритуалистическое развитие религии. Ничто не было действительнее в этом отношении того странного явления, — смешения богов, теокрасии, в котором в следующие века принимали участие все народы эллинизма.
Если мы можем видеть в богах, культе и мифах язычества наиболее оригинальное и живое выражение этнографических и исторических различий между народами, то здесь заключалась величайшая трудность для дела, которое хотел создать Александр. Его политика попала в самый нерв дела, когда он, в личности и управлении которого прежде всего должно было выразиться это единство, имел одинаково в числе непосредственно окружавших его лиц индийского кающегося Калана, персидского мага Осфана[68] и ликийского гадателя Аристандра, когда он обращался к богам египтян, персов, вавилонян, к Ваалу Тарса и Иегове иудеев точно так же, как и их верные, и исполняя все церемонии и требования их культа, оставлял открытым вопрос об его значении и содержании, хотя и встречал, быть может, по временам воззрения и тайные учения жреческой мудрости, сближавшие своим пантеистическим, деистическим и нигилистическим толкованием народные верования с тем, что давала образованным грекам их философия.[69] Пример царя должен был оказать весьма скорое влияние на все более и более обширный круг лиц; греки с большею смелостью, чем это было прежде в их характере, начали делать своими родными богами богов чужбины и узнавать в богах чужбины отечественных богов, начали сравнивать и приводить в согласие между собою циклы сказаний и теогонии различных народов; они начали убеждаться, что все народы, в более или менее удачном образе, чтили в своих богах то же самое божество и старались выразить то же самое более или менее глубоко понятое чувство сверхъестественного, абсолютного, последней цели или причины, и что внешние и случайные различия в именах, атрибутах и областях ведения богов должны быть исправлены и доведены до глубины заключавшейся в них мысли.
Таким образом, обнаружилось, что пора местных и национальных, то есть языческих религий, миновала, что объединенное, наконец, человечество требует единой и обшей религии, воспринять которую оно способно; сама теократия была только попыткой создать единство путем слияния всех этих разлитых религиозных систем; но только этим путем в действительности оно никогда не могло быть достигнуто. Создание элементов более высокого и правдивого единства, развитие чувства своей бренности и бессилия, потребность а покаянии и в утешении, сила глубочайшего смирения и подъем до свободы в Боге и до детского отношения к нему были продуктами работы эллинистических веков; это века безбожия мира и сердец, века глубочайшей потерянности и безнадежности и все усиливавшегося призыва Искупителя.
В Александре антропоморфизм греческого язычества нашел свое завершение; человек сделался богом; ему, богу, принадлежит царство этого мира, в нем человек поднялся до высшего предела конечности, и им человечество было унижено до поклонения тому, кто сам принадлежит к числу смертнорожденных.
- ↑ Эвлей, как заключает Spiegel (II, 625), основываясь на тождестве позднейшего имени этой реки (Abai в Авесте и Avrai в Бундехеше), есть Куран, река Шустера, который в шести милях ниже этого города соединяется с такою же значительной рекой, Дицфулем. Последняя, по словам Loftus’a (Travels, p. 342), протекает в l1/г милях расстояния от развалин Суз. Неарх со своим флотом поднялся по Паситигриду, т. е. по соединившимся Курану и Дицфулю, και πρός τη σχεδίη δρμίζονται, έφ' η τό στράτευμα διαβιαάσειν εμελλεν Αλέξανδρος ές Σούσα (Arrian., Ind., 42, 7).
- ↑ Plin., VI, 26. Ср. Mannert, p. 421; город был выстроен на насыпной земле в десяти стадиях от моря и был отчасти населен жителями прежнего царского города Дурины.
- ↑ Arrian., VII, 7. О гидравлических работах на Тигре см. Strab., XVI, 740. Речные плотины называются у древних катарактами и относительно их поучителен поход императора Юлиана в эти страны; он тоже должен был avellere cataractas (Amm. Marc, XXIV, 6), чтобы иметь возможность войти в царский канал (Naar malchay Аммиана и новейших писателей).
- ↑ Pelix Iones (см. Приложение об основанных Александром городах в конце третьего тома с примечанием Kiepert’a) определил положение Описа в Тель-Манджуре, на правом берегу теперешнего Тигра. С большей точностью времени их прибытия определить нельзя. От Басры до Багдада, по словам Tavernier, около 60 дней пути водой, а по словам Hackluit’a — 47 (см. Vincent, р. 462), от Суз вниз по реке до моря должно было быть около 30 миль, дня четыре пути; сюда присоединялось для Александра плавание от устьев Эвлея до устьев Тигра, затем остановка при разрушении плотин, затем дальнейшее плавание от Багдада до Описа, наконец обыкновенное в это время года половодье и большие трудности, представляемые плаванием вверх по реке, так что двух-трех месяцев для переезда от Суз до Описа не должно было быть слишком много.
- ↑ Никто не говорит о том, что делало войско в течение этих трех печальных дней; только Диодор (XVII, 109) замечает: έπ4"πολύ της διαφοράς αυξανομένης. Впрочем в мятеже принимали участие все македонские войска, за исключением части гипаспистов, и большинство офицеров, за исключением ближайших приближенных царя (Arrian., VII, 11, 3).
- ↑ Имя среброщитников (και άργυρασπίδων τ&ξις περσική, VII, 11, 3) Арриан употребляет здесь впервые; гипасписты, — если здесь τάξις употреблено о гипаспистах в другом смысле, чем в начале походов, — должны были уже ранее получить серебряные щиты; Диодор (XVII, 56) уже в битве при Гавгамелах называет το των άργυρασπίδων πεζών τάγμα и что под этим понимаются все гипасписты — видно из Курция (VI, 13, 27), хотя у него Александр sentis argentias laminas addidit только значительно ниже (VIII, 5, 4).
- ↑ Арриан ничего не говорит об этом приказе; но он, конечно, был вполне естествен, чтобы дать мятежникам толчок к тому, что они затем сделали. Поэтому мы следовали здесь Полиену (IV, 3, 7), который говорит даже, что обе армии были выстроены в боевой порядок по приказу царя и что он предложил битву македонянам.
- ↑ σπουδή εξέρχεται (Arrian., VII, 11, 5). Плутарх (Alex., 71) говорит, что он заставил их умолять себя два дня и две ночи; он, несомненно, следует Клитарху, который не заботился о том, чтобы выяснить себе реальное положение вещей.
- ↑ Число возвращавшихся на родину ветеранов равнялось, по словам Арриана, 10 000 (τους μύριους, VII, 12, 1); то же число дает Диодор (δντων μυρίων, XVIII, по Иерониму); и поэтому ниже (XVIII, 12) вместо οντάς υπέρ τρισμυρίους следует писать υπέρ τούς μυρίους. По свидетельству Диодора (XVII, 16), это были 6000 пехотинцев, выступивших в поход с царем еще в 334 году, 4000 των έν τή παρόδω προσειλημένων (следовательно, из гарнизонов), 1500 всадников, 1000 персидских стрелков и пращников.
- ↑ Арриан (VII, 12, 4) называет только Кратера и Полисперхонта; Юстин (XII, 12, 8) приводит и другие имена, из которых Антиген, позднейший предводитель аргираспидов, возбуждает сомнения, а Амад совершенно неизвестен.
- ↑ Μοκεδονίας τε καί Θράκης καί θετταλών έξηγεΐσθακκαί των Έλλήων της ελευθερίας (Arrian., VII, 12, 4). — jusses praeesse Macedouibus in AntipatrL locum (Iustin, XII, 12, 9).
- ↑ Άντίπατρόν δέ διαδόχους τοις άποπεμπομένοις &γειν Μακεδόνας των άκμαζόντο3ν έκέλευσεν (Arrian., VII, 12, 4). — Antipatrum cum supplemento tironum in locum ejus evocat (Iustin., ibid.). Хотя мы раньше предположили, что некоторые таксисы, т. е. милиция некоторых местностей, остались в Македонии и что в таксисы боевой армии посылались только рекруты их этих округов, то все-таки не видно, были ли впоследствии (с 330 года) для почти двойного числа фаланг, которое имело войско в Индии, посылаемы с родины целые таксисы, или Антипатр получил приказ вести их в Азию только теперь, чтобы заменить мобилизованные фаланги, которые теперь возвращались на родину как ветераны.
- ↑ В одном упоминаемом Гиперидом письме (Pro Ε их., 36) она пишет о святилище в Додоне ώς ή χώρα ειη ή Μολοττία αύτης.
- ↑ У Плутарха (Alex., 69) события рассказаны так, как будто бы обе царицы формально разделили между собой власть (στασιάσασαι διείλοντο τήν άρχην). Александр будто бы сказал, что мать его рассчитала лучше, чем сестра, так как никогда македоняне не позволят женщине управлять собой.
- ↑ έξωθεν Αντίπατρος λευκοπάροφός έστι, τά δέ ένδον δλοπύρφορος (Plut., Apophth. reg. [Alex., 17р. Это противопоставление позволяет предположить, что платьем «с белою каймою» обозначается обыкновенный плащ македонских всадников, хотя, как кажется, мы не имеем никаких указаний насчет того, что у него была такая кайма.
- ↑ Александр посоветовал ему окружить себя своими собственными телохранителями, чтобы находиться в безопасности от покушений своих врагов (Plut., Alex., 39).
- ↑ Arrian., VII, 12, 6.
- ↑ Юстин (XII, 14) говорит, что Антипатр недавно наложил жестокие наказания на предводителей побежденных народов (in praefectos devictarum nationum) и поэтому полагал, что Александр призывает его в Азию для наказания. Возможно, что после победы его над Агисом народы Фракии почувствовали тяжелую руку Антипатра. Плутарх (Alex., 74) тоже говорит, что весной 323 года к Александру прибыл Кассандр, чтобы опровергнуть многочисленные жалобы на своего отца, которые были принесены царю потерпевшими. При этом случае, как рассказывают, Александр был отравлен.
- ↑ По словам Плутарха (Phocion, 18), когда Александр разгневался на то, что Фокион отказался от предложенных ему 100 талантов, φίλους μή νομίζειν τους μηδέν αύτου δεομένους, то милостью, которой попросил Фокион, было освобождение четырех заключенных в Сардах; Плутарх называет софиста Ехскрата, Афинодора с Имброса, игравшего в 358 году большую роль во фракийских делах, и двух родосцев Спартона и Демарата; во всяком случае, последнее имя испорчено; на родосских монетах этого времени встречаются Δαμάτριος и Στράτων и не о них ли шла здесь речь? Немедленное освобождение Александром заключенных показывает, что они были заключены за политические преступления; что тогда случилось — мы не знаем
- ↑ Aeschin, In Ctesiph., § 162; Hyperid, In Demosth., IX, 17.
- ↑ Plut, Apophth. reg. [Alex., 15]; Alex., 27.
- ↑ В какой форме было сделано это предложение, и не было ли оно сделано в форме приглашения лицам, преданность которых была известна, мы теперь не можем определить. Точно так же неизвестны нам подлинные слова этого требования; ближе всего к ним должны быть те слова, в которых Полибий (XII, 12 а) приводит похвалу Тимея относительно поведения Демосфена и других, διότι ταις Αλεξάνδρου τ ι μα ι ς ταις ίσοΰέοις άντέλεγον.
- ↑ Эти слова приводит Элиан (Var. Hist., И, 19) и с большей точностью Плутарх (Apophth. Lac. [Δαμίδας, или, по предположению Schafer’a, Έυδαμίδας): συγχωρουμεν 'Αλεξάνδρφ έάν Οέλ η θεός καλεισΰαι.
- ↑ Впоследствии за это предложение (δτι Οεόν είσηγήσατο 'Αλέξανδρον) Демада был присужден к уплате десяти (Athen., 251 а) или ста талантов штрафа (Aelian, Var. Hist, V, 12).
- ↑ Plut, Princ. pol., p. 804.
- ↑ He сюда ли следует отнести то место Павсания (I, 25, 3 и VIII, 52, 5), где он говорит, что Леосфен посадил на корабли и перевез из Азии в Европу греков, которые находились на службе у Дария и у сатрапов и которых Александр желал поселить в Азии, числом до 50 000 (?) человек Леосфен был избран ими предводителем (Diodor, XVII, 111), и позднее, при начале Ламийской войны, все-таки мог располагать только 8000 наемников; это уменьшение их количества должно быть объяснено возвращением на родину многих изгнанников. Что Гиперид поддерживал сношения с Леосфеном, как уже раньше с Харетом, который теперь умер, видно из биографии Гиперида (Pint., Vit X О rat): συνεβούλευσεν και τό έπί Ταινάρφ ξενικόν μή διαλυσαι οδ Χάρης ήγειτο, εύνοως πρός τον στρατηγόν διακείμενος.
- ↑ О цифре этой олимпиады велся бесконечный спор, так как она представляет большую важность для определения года смерти Александра; мнение Idele’a (Abh. der Berl. Acad. 1820, p. 280) подтверждается, с одной стороны, тем обстоятельством, что афиняне были устранены от празднования 113-й олимпиады (Pausan., V, 21, 5. Ср. Schafer, III, р. 268) за обман, который позволил себе один афинский гражданин при праздновании 112-й олимпиады; с другой стороны, слова Гиперида (In Demosth. XV, 8, изд. Бласса) стоят вне всякого сомнения.
- ↑ Так передает Диодор (XVIII, 8) слова декрета. Эта редакция отчасти подтверждается письмом царя к афинянам: έγώ μεν ουκ uv ύμιν έλευΰέραν πόλιν έδωκα καί ένδοξον и т. д. (Plut., Alex., 28). Официальное его название, по-видимому, было διάγραμμα, так, по крайней мере, он назван в надписи Иаса: κατά то διάγραμ[ματου] βασιλέως (с. I. Graec, пб 2671, строка 45) и в надписи Эреса: κατά τάν διάγραφάν τω βασιλέως 'Αλεξάνδρφ (Sauppe, Comment, de duabus inser. Lesb. И, строка 25). Гиперид называет его έπιτάγματα.
- ↑ Diodor, XVII, 109; XVIII, 8. Curt., X, 2. Iustin, XIII, 5. Dinarch., In Demosth., 81 и 103. Тех, относительно которых было сделано исключение в законе о возвращении на родину, Диодор один раз называет πλην των εναγών, а другой раз πλην των Ιερόσυλων καί φονέων. Курций говорит: exsules praeter eos, qui civili sanguine aspersi erant, Юстин: praeter caedis, damnatos. — В речи De foed. Alex., находящейся между речами Демосфена, думали найти намеки на этот приказ Александра и на этом основании определить ее дату (Becker, Demosthenes als Redner und Staatsmann, p. 265); это ошибочно, так как она может принадлежать только времени между 333 и 330 годами. На результаты декрета, позволившего изгнанникам различных городов возвратиться на родину, мы имеем указания в надписях многих городов, две из них воспроизведены ниже в Приложениях. Особенный интерес представляет надпись, найденная Conze в Митилене и изданная им в отчете о своем путешествии (табл. VII, 2) на Лесбос. Blass (Hermes, XIII, 384) доказал, что она составляет часть надписи, помещенной в С. I. Graec, II, 2166 b и дополняет ее.
- ↑ Более точные детали этого изнания находятся у Curtius’a (Inschriften und Studien zur Geschichte von Samos, 1877, p. 21), где приводится также и постановление, в котором возвратившиеся на родину самосцы благодарили Горга и Минния из Иаса.
- ↑ Эта высказанная мною раньше в виде предположения связь событий подтверждается теперь отрывками папируса, заключавшего в себе речи Гиперида, что и доказал в особенности von Dunn, Zur Geschichte des harpalischen Processes (Fleckeisens Iahrbucher, 1871, p. 33).
- ↑ Plut, Demosth., 25. — προς την 'Ελλάδα (не Όλυμπιάδα, как исправляет von Duhn чтение ελπίδα) προσέπεσεν ώστε μηδένα προαισΟέσΰαι (Hyperid, In Demosth., XV, 1 издание Бласса).
- ↑ Диодор (XVII, 108) говорит, что это требование пришло от Антипатра и Олимпиада; у Фотия, Плутарха (Vit X Pratt. IDemosth. о и у других авторов речь идет только об Антипатре; Павсаний (И, 33) говорит, что Филоксен потребовал его выдачи, и только Филоксен называется в речи Гиперида против Демосфена (οί παρά Φιλόξενου, I, 14. 21).
- ↑ Curt., X, 2, 2. Iustin, XIII, 5 и особенно тост Горга у Афинея (XII, стр. 537), приводимый им со слов Эфиппа. Горг возвестил через глашатая, что он дает Александру венок в 3000 золотых статеров и, когда он будет осаждать Афины, 10 000 паноплий, столько же катапульт и все другие потребные для осады орудия.
- ↑ καί περί του τούς κοινούς συλλόγους Αχαιών τε καί 'Αρκάδων (Hyper, In Demosth., XV).
- ↑ По словам Элиана (Var. Hist., II, 12), Демад предложил присоединить Александра тринадцатым к циклу двенадцати олимпийских богов. Текст мнения, выраженного, по словам Гиперида (In Demosth., XXV, издание Бласса), Демосфеном, к сожалению, крайне испорчен; Бласс дополнил его так: συγχωρειν 'Αλεξάνδρφ κ[αί] του Διός καί του Ποσειδωνο[ς είναι εί βούλ]οιτο καί άφι[κομένου… (Hermes, Χ, 33); Sauppe предложил читать:…Ποσειδώνος εί[ναι υίφ, εί βούλ]οιτο καί & φιλ]ον εΐη αύτφ άπενέγκασθαι…
- ↑ Diodor, XVII, 108. Arrian^De rebus sue с, § 16, у Muller’a, Fragm., p. 242. Pausan., II, 34, 4. Несколько лет спустя в Афинах было издано в честь его почетное постановление, вошедшее в С. I. Attic, II, п° 231.
- ↑ Словами Динарха (In Demosth., § 68) нимало не опровергается тот факт, что эти списки уже находились в Афинах в то время, когда дело перешло на разбирательство суда присяжных; раб, показание которого было прислано Филоксеном, был сначала сам допрошен в Афинах под пыткой, хотя его показание должно было бы иметь законную силу в глазах афинских судей.
- ↑ Athen., XV, 592. Но это показание сомнительно не потому, что оно заимствовано из апокрифической речи под заглавием περί χρυσίου или под каким-либо иным заглавием (Schafer, III, 128), но потому, что упоминание о появлении детей без матери, как это здесь мотивируется, скорее встречалось в речи обвинителя, если только оно, вообще, не есть продукт литературных сплетен. Динах в своей речи Против Демосфена, § 94, упоминает о попытке Демосфена придать другой оборот процессу с помощью είσαγγελία, что Каллиме-донт желает собрать в Мегаре изгнанников и ниспровергнуть демократию. Дальнейшие детали этих процессов собраны с его обычной точностью Schafer’oM (III, 295), к которому я здесь и отсылаю читателя.
- ↑ Судя по второму из апокрифических писем Демосфена, в самом начале.
- ↑ Демада был, несомненно, осужден в процессе по делу Гарпала (Dinarch., In Aristogit., § 14). Тот же самый Динарх (In Demosth., § 104) говорит, что Демада открыто признался в том, что брал деньги и вперед будет брать, но в то же время не решился лично предстать перед судом (αύτοις δειξαι τό πρόσωπον) и защищаться далее против показания ареопага. По добытым следствием данным он получил шесть тысяч статеров (двадцать талантов); если он даже был настолько богат, что раз противозаконным образом мог вывести на сцену сто чужеземных танцоров и заплатить за каждого законный штраф в тысячу драхм, то установленный законом пятерной или даже десятерной штраф за подкуп должен был разорить его; если бы он не мог уплатить его, он должен был бы или бежать, или подвергнуться заключению в темнице. Вместо этого шесть месяцев спустя мы находим его при вести о смерти Александра на ораторской трибуне (Plut., Ρ hoc ion, 22); быть может, этот штраф был прощен ему народом во внимание к Александру и к сделанному из этих денег употреблению, как это было сделано с Лахетом, сыном Меланопа (Demosth., Epist. Ill, стр. 642); его репутация падает только по смерти Александра; он был осужден за три или даже за семь параномии (Diodor, XVIII, 18; Plut., Phocion, 26) и, так как он не мог уплатить законного штрафа, то был объявлен άτιμος. Среди этих параномии главное место, бесспорно, занимало предложение объявить Александра богом; заплатить за это десять талантов, как утверждает Афиней, было бы для него нетрудно; 100 талантов у Элиана дают нам более правдоподобную цифру.
- ↑ Ликург умер еще до начала процессов по делу Гарпала [Plut., Vit. X Oratt. (Ну ре rid.)]. Ср. Bockh, Staatshaushaltung, II, p. 244). На первый план выступил не исполненный легкомыслия и доктринерства Гиперид, но юный Пифей, обнаруживший себя сторонником Македонии, Стратокл, Мнесехм, Прокл, люди самого дурного типа.
- ↑ Мы не имеем никаких оснований заключить, что Александр сделал уступки афинянам по вопросу об изгнанниках; если Арриан (VII, 19, 2) и относит к этому времени возвращение на родину статуй Гармодия и Аристогитона, то он уже упоминал об нем (III, 16, 7), как об отданном в 331 году в Сузах приказе
- ↑ τοιαύτην ταξιν, ήν £αδίως έκ των ύπαρχόυσων και πεισθήσονται και δυνήσονται κοινωνειν (Aristot, Polit, IV, 1, 4 и 11, 1)7
- ↑ κατασπείρας την Άσίαν Έλληνικοις τέλεσιν (вместо чего следует читать не γένεσιν или έΦεσιν, но πόλεσιν) — ού γάρ ληστρ·κώς την Άσίαν καταδρομών ούδε ώσπερ αρπαγμα και λάφυρον ευτυχίας ανέλπιστου σπαράξαι και άνασυρασΰαι διανοηθείς и т. д. [(Plut.), De fort. Alex., I, 5, 8].
- ↑ Пусть читатели сравнят меткую критику Эратосфена (у Страбона, I, 66) на данный Аристотелем Александру совет τοις μεν "Ελλησιν ώς φίλοις χρησθαι, τοις δέ βαρβάροις ώς πολεμίοις. Эрастосфен замечает на это: βελτίον εΐναι άρετη και κακία διαιρεΐν ταΰτα, и прибавляет, что Александр действовал сообразно с этим.
- ↑ С. I. Graec, II, п° 2166.
- ↑ По словам большой, найденной Conze и комментированной Sauppe (Comment, de duabusinscr. Lesb.) надписи. Это место гласит: at μέν κατά των φυγάδων κρίσεις at κριΟεΐσαι ύπό Αλεξάνδρου κύριου έστωσαν και ων κατέγνω φυγήν, φευγέτωσαν μέν, αγώγιμου δέ μη έστωσαν.
- ↑ С. I. Graec, II, n° 2671.
- ↑ С I. Graec, II, n° 3137: это надпись, имеющая большую важность для всего вопроса о колонизации.
- ↑ Первыми сведениями о царских имениях, βασιλική χώρα и живущих там βασιλικοί λαοι мы обязаны найденной Schliemann’oM в Гиссарлике надписи (Trojanische Alterthumer, p. 203).
- ↑ Plut, Phocion, 18.
- ↑ δσοι σατράπαι ή έπαρχοι ή νομάρχαι άπολείποιντο (Arrian., VI, 27, 4). Объяснение слова «номарх» мы, быть может, найдем в том месте Геродота (V, 102), где он рассказывает, как при нападении ионян на Сарды туда спешат of Πέρσαι of εντός Γ/Αλυος ποταμού νομούς έγοντες, так как отсутствие члена не позволяет нам понимать под словом νομοί сатрапии, как их называл в других местах этим словом Геродот.
- ↑ ήμιόδιος Αλεξάνδρου γενόμενος περι Βαβυλώνος ((Aristot.), Oeconom., II, 35), если только в этом месте указывается на должность, а не скрывается под исторченным текстом что-либо совершенно иное.
- ↑ Плутарх (Alex., 42) приводит данные Александром «Мегабизу» эфесского храма Артемиды инструкции.
- ↑ τά δέ πολλά του πολέμου γνώμη καν χρημάτων περιουσία κρατεισθαι (Thucyd., II, 13, 2). — αυτουργοί τε γαρ είσιν οί Πελοποννήσιοι καί ούτε Ιδία ού'τε έν κοινςδ χρήματα εστίν αύτοΐς (Thucyd., I, 141, 3).
- ↑ Иначе определяет величину этой суммы Диодор (XVII, 66). Он насчитывает «более 40 000 талантов золота и серебра в слитках и, кроме того, 9000 талантов χρυσού χαρακτήρα δαρεικόν έχοντα». Далее (XVII, 71) он говорит, что в θησαυροΐς Персеполя было найдено более 120 000 ταλάντων είς αργυρίου λόγον αγομένου του χρυσίου.
- ↑ Так в Сузах было найдено на 5000 талантов пурпурных тканей, которые собирались там в течение 120 лет и были еще совершенно свежи и прекрасны (Plut., Alex., 36).
- ↑ Здесь уместно напомнить об упомянутом выше (прим. 5 к гл. 1 II кн.) факте, что по словам Ликурга, в его финансовом отчете в Афинах можно было покупать золото в такой пропорции относительно серебра, которая равнялась отношению 1:11, 47, тогда как во время Филиппа ценность его равнялась 1: 12, 51, а в начале царствования Александра 1: 12, 30.
- ↑ Так, например, Афины, преобладающее значение которых для хлебной торговли уже раньше оспаривалось Византием (Demosth., De расе, § 25) и Родосом (Lycurg., In Leocrat. § 18), принуждены были весьма много потерять в пользу Родоса от обширных хлебных спекуляций Клеомена в Египте [(Demosth.), In Dionysiodor., § 7-10]. Из выражения Κλεομένους του έν τη Αίγύπτω άρξαντος Α. Schater справедливо заключил, что эта речь написана около 322—321 года.
- ↑ Юстин (XIII, 1) говорит, что при смерти Александра erant in thesauris quinquaginta millia talentum, et in annuo vectigali tributo tricena millia.
- ↑ Псевдо-Аристотель (О ее on., И, 39) говорит, что оодосец Антимен приказал сатрапам, через области которых проходили войска, τούς θησαυρούς τούς παρά τάς δδους άναπληρουν κατά τον νόμον τον της χώρας, и продавал затем из этих магазинов войскам то, в чем они нуждались. Та же система прилагалась относительно придуманных Филоксеном (Oecon., И, 32) добровольных приношений, вынуждавшихся открытой силой.
- ↑ О. Muller, Orchomenos, p. 57.
- ↑ [Plut.], De fort. Alex., II, 13.
- ↑ Мы здесь с намерением не коснулись монетной системы Александра, общей единицы веса, введенной им в своем государстве, крайне замечательной многочисленности типов монет и т. д. Прекрасная работа L. Muller’a (Numismatique d' Alexandre le Grand, 1855) открыла нам такие точки зрения, которые, хотя и не всегда выдерживают критику, но имеют свое значение для исторического исследования.
- ↑ ού γάρ ληστρικώς τήν Άσίαν καταδρομών ουδέ ώσπερ αρπαγμα καί λάφυρον ευτυχίας ανέλπιστου, σπαράξαι καί άνασύρασθαι διανοηθείς… άλλ' ενός ύπήκοα λόγου τά έπί γης καί μιας πολιτείας, ένα δημον ανθρώπους απαντάς άποφηναι βουλόμενος, οΰτως и т. д. [(Plut.), De fort. Alex., I, 8].
- ↑ ώσπερ έν κρατίρι φιλότητος μίξας τούς βίους καί τά ήθη… πατρίδα μέν τήν οίκουμένην ήγεισθαι προσέταξεν πάντας и т. д. [(Plut.), De fort. Alex., I, 6].
- ↑ Non levem et Alexandri Magni temporibus auctoritatem addidit professioni secundus Osthanes comitatu ejus exornatus planeque, quod nemo dubitet, orbem terrarum peragravit etc. [Plin., Hist. Nat. XXX, 2 (§ 11 ed. Detlefsen)].
- ↑ К тому, что нами выше сказано об Аммонии, мы прибавим здесь в виде дополнения еще слова Плутарха (Alex., 27): λέγεται δέ καί Ψάμμω νος έν Αίγύπτω του φιλοσόφου διακούσας άποδέξασθαι μάλιστα τών λεχθέντων ί5τι πάντες of άνθρωποι βασιλεύονται υπό θεού τό γάρ άρχον έν έκάστφ καί κρατούν θείον έστιν κτλ.