Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Да-а-вад/ДО

Добавить ссылки
Материал из Викитеки — свободной библиотеки

Майоръ Брызгаловъ всталъ тоже чуть свѣтъ.

Вѣтеръ гналъ еще тучи по блѣднѣющимъ небесамъ, горы кругомъ курились туманами, и только вершины ихъ сіяли первымъ привѣтомъ зари. Мгла лежала въ ущельяхъ… Ночь умирала на западѣ, кутаясь въ уходившія съ нею облака… Степанъ Ѳедоровичъ взошелъ на стѣну и зорко оглядѣлъ окрестности.

— Вы уже здѣсь? — встрѣтилъ онъ Кнауса.

— Точно такъ!

Исправный офицеръ возился со зрительной трубой.

— Ну, что вы разсмотрѣли?

— А вотъ, не угодно-ли.

Всѣ дали, — насколько онѣ уже освободились отъ тумана, — оказывались занятыми лезгинскими дружинами. Прислонясь къ горамъ, внѣ выстрѣловъ крѣпости, но кругомъ нея, стояли онѣ пестрымъ кольцомъ… Въ одно марево сливались тамъ и конные, и пѣшіе. Сплошной гулъ несся оттуда. Въ устьяхъ ущелій видны были другія скопища, туманными рѣками заливавшія ихъ… Онѣ пропадали въ глубинѣ тѣснинъ. Казалось, грозный Дагестанъ выслалъ сюда все, что у него было. Первые лучи солнца, проникшіе въ долину, яркими пятнами выхватили изъ ея мглы толпы джигитовъ, зеленые значки отдѣльныхъ партій, какое-то крошево пѣшихъ дидойцевъ, обернутыхъ въ свои овечьи шкуры, щеголеватыхъ аварцевъ, горѣвшихъ позолотою оружія и позументами одеждъ, койсабулинцевъ въ ихъ красныхъ чухахъ, карадахцевъ, обернутыхъ веревками, которыя они, какъ американскіе гаучо лассо, бросали петлями въ непріятеля и душили его издали, даргинцевъ, гордо проѣзжавшихъ въ сѣрыхъ черкескахъ по становищу, гимринцевъ въ черномъ, казавшихся траурными точками въ общей картинѣ вражьяго лагеря… Да, это были мюриды! И безъ гимна ихъ Степанъ Ѳедоровичъ хорошо понималъ опасность положенія. Дѣло не кончится двумя-тремя штурмами. Эти или сами погибнутъ, или истребятъ гарнизонъ укрѣпленія до послѣдняго человѣка!.. Это злѣйшіе наши враги — фанатики переродившагося въ страшную боевую силу тариката… Вонъ зеленыя чалмы ихъ муллъ. И муллы вооружились: въ газаватъ они ведутъ за собою полчища лезгинъ… Вонъ наибы въ желтыхъ чалмахъ. Сколько ихъ! Цѣлыми группами переѣзжали они съ мѣста на мѣсто, и кругомъ точно море поднимаются и неумѣлыми грозными волнами катятся толпы джигитовъ… Вонъ пестрыя чалмы сотенныхъ начальниковъ. Неужели — все это присоединилось къ жалкой горсти салтинцевъ, поднятыхъ сумасшедшимъ княземъ Хатхуа — этимъ «рыцаремъ горъ», котораго хорошо зналъ Брызгаловъ… Его, кабардинскаго узденя, — даже свои звали за слѣпую отвагу «дели» — одержимый. Вонъ красныя чалмы глашатаевъ. Они собираются впереди, должно быть, сейчасъ поѣдутъ къ крѣпости съ предложеніями; коричневыя — ходжей или тѣхъ кто былъ въ Меккѣ. Весь запасъ головныхъ уборовъ, установленныхъ Шамилемъ для мюридовъ, съ черными тряпками на головахъ палачей включительно. Должно быть, по пути къ салтинцамъ имамъ прислалъ свои войска. Самый большой зеленый значокъ съ золотой рукой надъ его древкомъ — приближается къ крѣпости. Передъ нимъ на чудномъ конѣ золотистой масти гарцуетъ кто-то… Да это и есть Хатхуа. Его гордая посадка, его сверкающее драгоцѣнными каменьями оружіе. Онъ все ближе и ближе. Теперь Степанъ Ѳедоровичъ различалъ закинутую на затылокъ папаху кабардинскаго узденя; дышащіе неукротимой энергіей черты смуглаго и худого лица, пламенныя очи, въ которыхъ никогда не гаснетъ огонь свободы… За нимъ молодежь… Если бы Степанъ Ѳедоровичъ зналъ ихъ, то онъ бы различилъ Джансеида, Ибраима, Селима и Сулеймана. Это почетный конвой начальника лезгинъ, его авангардъ…

— Кнаусъ!.. Распорядитесь навести орудіе на эту шайку! — приказалъ Брызгаловъ, — Чиненкой въ нихъ.

У орудія затормошилась прислуга. Съ аккуратностью нѣмца Кнаусъ нѣсколько разъ примѣрился и тогда уже проговорилъ: «Готово!»

Старый артиллеристъ стоялъ съ дымящимся фитилемъ… Мортира, кровожадно поднявъ вверхъ свою пасть, казалось, замерла въ ожиданіи добычи.

— Пли! — рѣзко раздавалась команда Брызгалова.

Туча дыму, ревъ орудія, свистъ бомбы, взвившейся въ высоту… Степанъ Ѳедоровичъ смотритъ… Цѣлое облако пыли взорвалось тамъ. Конвой кабардинскаго узденя разлетѣлся кругомъ, какъ вспугнутая воробьиная стая; припали головами къ шеямъ коней и несутся къ горамъ. Только князь стоитъ, какъ вкопанный, точно онъ изваянъ… На минуту его скрыло облако, но когда оно разсѣялось, — уздень былъ на томъ-же мѣстѣ… Гулъ пошелъ по его лагерю. Крики. Засверкали толпы разряженныхъ всадниковъ съ дикимъ гиканьемъ понеслись они впередъ и назадъ. Заволновалось цѣлое марево пѣшихъ лезгинъ у самыхъ горъ…

— Расшевелили… Ну-ка, еще туда!..

Вправо какіе-то наибы въ желтыхъ чалмахъ, какъ курослѣпъ, горѣли на солнцѣ. Они тоже слишкомъ близко поддались къ крѣпости. Бомба легла прямо въ ихъ кучу, и всадники прыснули во всѣ стороны… Грохотъ разрыва чуть слышно донесся оттуда. Вѣтеръ былъ противъ!..

Теперь горное утро уже сіяло и лучилось повсюду…

Чѣмъ яснѣе выступали долины, тѣмъ яснѣе видѣлъ Брызгаловъ, что онѣ сплошь залиты воинственными толпами мюридовъ. Газаватъ подготовился и выросъ внезапно. Никто его не ожидалъ у насъ! Тяжелыя предчувствія давили коменданта. «Бѣдная Нина! — шепталъ онъ про себя… — И зачѣмъ я ее вызвалъ оттуда?» Одна надежда оставалась на Дербентъ, если Амеду удастся туда пробраться!.. «Бѣдная моя дѣвочка, не радостно тебя встрѣчаетъ родина!» Но потомъ какою-то теплою, воодушевляющей волной совсѣмъ иное чувство бодрости и сознанія долга прилило къ нему и высоко-высоко подняло старика майора. «Никто какъ Богъ!» — прошепталъ онъ и, уже орлинымъ взглядомъ изъ-подъ сѣдыхъ бровей оглядывая солдатъ, крикнулъ:

— Покажемъ, братцы, что мы не привыкли считать враговъ.

— Рады стараться, ваше высокоблагородіе!..

— Съ такими молодцами, какъ вы, наше Самурское гнѣздо отобьется и отъ въ двадцать разъ сильнѣйшаго непріятеля. Не такихъ разносили! Кто со мной былъ въ Гимрахъ, тотъ помнитъ…

Солдаты повеселѣли.

— Теперь по крайности нескучно намъ будетъ сидѣть здѣсь, товарищи… А то мы мохомъ было поросли и плѣсенью покрылись. Да и молодыхъ пора окурить пороховымъ дымомъ. Правда?

— Точно такъ, ваше высокоблагородіе!

— Съ сегодняшняго дня всѣмъ по чаркѣ водки, пока будетъ длиться осада… Караулы и секретъ держать въ исправности… Помните, — лезгины злы, какъ волки, и хитры, какъ лисицы… Для секретовъ мѣста укажетъ намъ Левченко… Онъ не даромъ исходилъ ихъ…

— Г. комендантъ! — оффиціально обратился къ нему Кнаусъ.

— Что прикажете?

— Вонъ кучка въ красныхъ чалмахъ подъѣзжаетъ, не пугнуть-ли?..

— Нѣтъ, это у нихъ глашатаи. Они ихъ парламентерами къ намъ посылаютъ. Есть бѣлый лоскутъ?

— Есть. И тотъ кабардинскій князь съ ними, Хатхуа, что-ли?..

— Прапорщикъ, — выѣзжайте навстрѣчу съ конвоемъ…

— Сколько ихъ?

— Двадцать шесть…

— Возьмите двѣнадцать казаковъ и встрѣтьте ихъ вотъ за тѣмъ рукавомъ Самура. Сюда ихъ не пускать. А мы станемъ сверху сторожить. Если они вздумаютъ только шевельнуться, мы ихъ свинцовымъ дождемъ угостимъ.

«Вѣрно, предложеніе сдаться „Да-а-вадъ“», — подумалъ онъ и потомъ уже громко отдалъ приказаніе:

— Послать мнѣ переводчика сюда!..

Черезъ нѣсколько минутъ Кнаусъ, гордясь возложеннымъ на него порученіемъ, выѣзжалъ изъ крѣпости… Онъ медленно доѣхалъ до одного изъ рукавовъ Самура. Фыркая и косясь, конь его вступилъ въ воду, и, разбрызгавъ ее брилліантовыми каплями во всѣ стороны, — казаки живо перебрались на ту сторону. Князь Хатхуа отдѣлился и поѣхалъ впередъ одинъ. Глашатаи со значкомъ остались позади. Кнаусъ приказалъ казакамъ ждать и также подъѣхалъ къ кабардинцу.

— Здравствуй! — приподнялъ тотъ папаху. Хатхуа въ плѣну выучился русскому языку.

Кнаусъ отдалъ ему честь.

— Брызгаловъ здѣсь?..

— А тебѣ какое дѣло?..

Кабардинецъ улыбнулся.

— Поклонъ ему отъ меня. Старый знакомый. Онъ хорошій джигитъ. Съ такимъ пріятно дѣло имѣть… Храбрый джигитъ. У насъ-бы его имамъ сейчасъ главнымъ наибомъ своимъ сдѣлалъ… Вотъ ему передай!.. отъ насъ… письмо… Да покроетъ Аллахъ его своею тѣнью! Я хотѣлъ его посѣтить въ крѣпости… Я бы поѣхалъ туда съ тобой…

Кнаусъ сослался на то, что ему не дано такой инструкціи.

— Говорятъ, къ нему дочь пріѣхала?.. — засмѣялся уздень.

Прапорщикъ вспыхнулъ и схватился за шашку, да вспомнилъ, что парламентеры неприкосновенны, и только закусилъ себѣ губы.

Хатхуа притворился, не замѣтившимъ этого движенія.

— Я слышалъ, красавица. Кадій нашъ былъ у васъ; — видалъ ее. Ну, что-же, тѣмъ лучше. Моей женой будетъ.

— Да, только до тѣхъ поръ тебѣ придется поболтаться на висѣлицѣ.

— Мнѣ на висѣлицѣ? Я не принималъ присяги русскимъ. Меня за измѣну судить нельзя.

— За измѣну нельзя, а за разбой и воровство можно.

Князь поблѣднѣлъ и бросилъ гордый взглядъ на бѣлобрысаго офицера.

— Скоро твоей матери придется плакать о тебѣ… осиротѣетъ она…

— А развѣ ты незаконнорожденный, что о тебѣ плакать будетъ некому?

Кабардинца точно нагайкой ударили. Онъ уже на стременахъ привсталъ, но тотчасъ-же сдержался.

— Мы еще встрѣтимся съ тобой… Посмотримъ въ бою, такъ же ли остра твоя шашка, какъ твой языкъ.

— Достаточно остра, чтобы рубить бараньи головы! — продолжалъ съ истинно-тевтонскимъ спокойствіемъ Кнаусъ.

— Смотри, самъ не попади на забаву нашимъ бабамъ. Онѣ тебя заставятъ воду носить, коноплю варить, шерсть чесать.

— А развѣ для этого мало кабардинскихъ князей въ горахъ?

Хатхуа съ силою сжалъ рукоять своей шашки. Глаза его метали молніи на Кнауса, но бѣлобрысый нѣмчикъ только улыбался, очевидно, уже вполнѣ владѣя собою.

— Ты бы, князь, шелъ къ намъ. У насъ въ первой ротѣ водовозъ боленъ.

— Я къ вамъ и приду. Только на каждомъ зубцѣ вашей крѣпости по головѣ воткну сначала. У васъ ихъ хватитъ.

— Если хочешь поступить къ намъ мясникомъ, у насъ довольно скота… На годъ запаслись…

Хатхуа ударилъ коня нагайкой, тотъ поднялся на дыбы.

— Довольно языки чесать… Мы съ тобою не бабы.

Горецъ повернулъ коня и подъѣхалъ къ своимъ.

Брызгаловъ читалъ у себя привезенный казакомъ пакетъ.

Переводчикъ Керимъ передавалъ ему содержаніе этой бумаги по-русски:

«Да благословенно будетъ имя Аллаха отнынѣ и во вѣки… Въ неизреченной благости и милосердіи своемъ онъ пожелалъ, чтобы умы невѣрныхъ просвѣтились блескомъ ученія его. Истребляя упорныхъ и слѣпыхъ гяуровъ, онъ всѣмъ, жаждущимъ истины, широко открываетъ сады Эдема… Приходите и пейте изъ источника правды! Наслаждайтесь благочестіемъ и воспойте ему хвалу. Ему и пророку его. Ибо единъ Богъ, и нѣтъ иныхъ, кромѣ него. Единъ пророкъ его Магометъ, и нѣтъ равнаго ему предъ тысячью тысячъ очей Аллаха… Имя ему Аднъ, и рука его — весь міръ, всю вселенную держитъ на кончикѣ мизинца…

Коменданту Брызгалову привѣтъ и благоволеніе. Прежде чѣмъ мы спалимъ твое гнѣздо и раздавимъ васъ, какъ змѣенышей, выброшенныхъ изъ норы, прежде чѣмъ воронъ будетъ клевать ваши очи, а вѣтеръ сушить тѣла, прежде чѣмъ жаждущій мечъ пророка до-сыта напьется вашей крови, мы — рабы Аллаха, перстъ въ рукѣ его, дуновеніе его устъ, предлагаемъ именемъ имама Шамиля и его наибовъ вамъ послушать нашего „да-а-вада“, сохраняя себѣ жизнь, и пріобрѣсти милость предъ очами пророка. Съ полученіемъ сего — прикажи поднять на башнѣ своей бѣлый флагъ. Выборнымъ нашимъ сдай орудія и все оружіе. Сами выйдите вонъ изъ крѣпости и колѣнопреклоненные ждите прощенія… Муллы наши научатъ васъ истинамъ Ислама, и Аллахъ невѣрныхъ собакъ очиститъ и сдѣлаетъ агнцами стада своего… Мы освѣдомлены давно о твоей храбрости, — жаль губить джигита, который и у насъ можетъ служить правому дѣлу. Предлагаемъ тебѣ милость, — не наѣшься грязи. Указываемъ тебѣ спасеніе, — не заблудись на. ложномъ пути.

Нѣтъ бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ его.

Насъ много, — васъ мало. У насъ позади горы съ ихъ житницами, а у васъ впереди одна смерть… Не раздражай терпѣнія нашего, потому что мы едва удерживаемъ шашки въ ножнахъ. Онѣ давно хотятъ зазвенѣть въ бою. Пожалѣй себя и своихъ, — благоразумный вождь ищетъ спасенія тамъ, гдѣ побѣда невозможна. Не будь въ ослѣпленіи подобенъ ишаку, умершему отъ голода вблизи цѣлой кучи саману. Небо открыто всѣмъ, надо только знать истину.

Аллахъ великъ! Или вы не слышали вчера гимна газавата? Трепещите-же и ждите смерти!»

Брызгаловъ засмѣялся.

— Все на-лицо и въ порядкѣ… Кто это могъ у нихъ написать? Очевидно, не самъ князь Хатхуа.

— Нѣтъ, это на совѣтѣ кадіевъ, должно быть.

— Садись, Керимъ, и пиши!

«Кабардинскому князю Хатхуа привѣтъ. Письмо твое получилъ и глупости его удивляюсь… Большимъ ты осломъ выросъ, а понимаешь меньше новорожденнаго щенка. Жаль мнѣ твоей молодости, и потому я готовъ оказать милость тебѣ. Немедля положи оружіе, пришли заложниковъ и самъ явись съ веревкой на шеѣ, безъ папахи и пѣшкомъ. Тогда вамъ всѣмъ будетъ сохранена жизнь, и царь вамъ покажетъ свою щедрость. Иначе, пошли матери своей и матерямъ твоихъ разбойниковъ извѣщеніе, чтобы онѣ заранѣе уже оплакивали васъ. Мы настигнемъ васъ въ вашихъ горахъ, сорвемъ съ утесовъ ваши аулы и сбросимъ ихъ въ пропасти вмѣстѣ съ вами. Чаша нашего долготерпѣнія давно полна. Берегитесь прибавить туда одну каплю, — она разольется и потопитъ васъ со всѣми вашими глупыми мюридами. Вчера мы слышали не гимнъ газавата, а вой чекалокъ, вышедшихъ на добычу и увидѣвшихъ ее въ когтяхъ у могучаго русскаго орла. Я былъ у васъ и благодаренъ за то, что вы пришли ко мнѣ. Не одна мать въ горахъ оплакиваетъ сына своего, убитаго при встрѣчѣ со мною. Теперь вы сами явились на погибель. Подумайте сначала… Я оторву мясо отъ костей вашихъ и брошу его голоднымъ звѣрямъ ущелій, а ваши кости размечу во всѣ стороны, чтобы племена и народы всѣхъ четырехъ странъ свѣта знали о вашей жалкой участи. Я такъ напою землю вашей кровью, что она долго не будетъ просить у меня пить»…

— Что еще прибавить въ восточномъ духѣ? — засмѣялся Брызгаловъ. — Довольно, я думаю. Прибавь: «просите милости, пока мои уши слышатъ; если я заткну ихъ перстами ненависти, — кровь похолодѣетъ въ вашихъ жилахъ и между вами не найдется никого, чтобы разсказать въ аулахъ о вашей гибели».

Керимъ написалъ.

— Что, столько-же вышло, сколько и у нихъ?

— Немного меньше.

— По-ихнему это будетъ неудачно. Добавь: «У насъ достаточно свиней, чтобы, убивъ ихъ, въ нечистыя шкуры ихъ зашить ваши тѣла и высушить ихъ на солнцѣ». — Прибавилъ?.. Ну теперь закончи: «а кабардинскому князю Хатхуа — привѣтъ. Мы помнимъ твое пребываніе у насъ и жалѣемъ тебя. Ты молодъ и храбръ. Благоразуміе тебѣ чуждо, но ты не виноватъ въ этомъ… У васъ у всѣхъ каменныя головы». Теперь запечатай. Свербѣевъ!

Казакъ вошелъ.

— Отвези и отдай отвѣтъ. Скажи, чтобы прочли его на джамаатѣ при всѣхъ наибахъ, и кадіяхъ, и муллахъ. И затѣмъ, прикажи имъ убираться во весь карьеръ, а то я сейчасъ-же, какъ наши отъѣдутъ, открою огонь.

Когда казакъ и переводчикъ вышли, — лицо Брызгалова стало серьезно.

Онъ не долго сидѣлъ у стола. Глаза его остановились на небольшой походной иконѣ въ серебряной ризѣ. Онъ опустился передъ нею на колѣни.

— Господи силъ! Спаси насъ! Ты наша защита и покровъ. На тебя только и надѣемся въ слабости нашей. Ихъ много, насъ мало, — пощади, Всемогущій!.. Сохрани и спаси дочь мою!.. Господи Іисусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ грѣшныхъ.

Осѣнивъ себя крестнымъ знаменіемъ, онъ сдѣлалъ земной поклонъ и всталъ уже спокойный.

И онъ уже бодро и смѣло пошелъ на башню крѣпости.

Въ первый день осады лезгины ничего не предпринимали…

Глядя на нихъ въ зрительную трубу, Брызгаловъ видѣлъ, что они собираютъ «джамаатъ». Желтыя, зеленыя и красныя чалмы сошлись вмѣстѣ внѣ выстрѣловъ крѣпости, у опушки каштановой рощи, и долго толковали о чемъ-то. Амедъ, бывшій еще на стѣнахъ, — думалъ, что непріятель ждетъ подкрѣпленій, и, дѣйствительно, не прошло часу, какъ гдѣ-то далеко-далеко послышался напѣвъ священнаго гимна, и въ ущельѣ налѣво, сначала смутнымъ пятномъ, показались новыя дружины мюридовъ…

— Ну, теперь мнѣ пора… Я пойду… Если меня убьютъ, — скажите отцу, что я погибъ, какъ прилично мужчинѣ… — тихо проговорилъ Амедъ, обращаясь къ Брызгалову…

— Вернись скорѣе! Помни, что отъ твоего успѣха все зависитъ… Передай генералу, что я сказалъ тебѣ… Не забудь ничего.

— Слушаю…

Черезъ нѣсколько минутъ ворота крѣпости растворились широко, и въ нихъ вынеслась на просторъ бывшая здѣсь казачья полусотня. Этотъ маневръ былъ исполненъ, чтобы не дать замѣтить выхода Амеда. У лезгинъ зоркіе глаза, и Брызгаловъ зналъ, что вездѣ теперь со скалъ и съ вершинъ деревьевъ горцы неотступно наблюдаютъ за тѣмъ, что дѣлается въ крѣпости… Амеду удалось въ толпѣ казаковъ такъ юркнуть въ ближайшій лозникъ, что самый подозрительный соглядатай не различилъ бы его въ общей суматохѣ. Казаки съ дикими восклицаніями, пики на-перевѣсъ понеслась черезъ рукава Самура. Цѣлыми фонтанами яркихъ брызгъ засверкала вода. Скоро всадники выбрались на ту сторону и, точно желая освѣтить мѣстность и узнать, насколько приблизились къ намъ лезгины, стремительно промчались вдоль ихъ бивуаковъ подъ цѣлымъ дождемъ пуль… Въ трескотнѣ выстрѣловъ замерли крики людей… Навстрѣчу казакамъ выскочили джигиты въ пестрыхъ чалмахъ и, горяча своихъ огневыхъ коней, приняли на-перерѣзъ… Но наши сдѣлали все, что имъ было нужно, и теперь, описавъ большой кругъ по равнинѣ, стремглавъ вернулись назадъ. Въ бѣшенствѣ преслѣдованія, горцы сами не замѣтили, какъ подъѣхали подъ наши пушки… Оглушительно на всю Самурскую долину ахнули ихъ мѣдныя жерла и свинцовыми брызгами картечи обдали занесшихся храбрецовъ.

— Молодцы, ребята!.. — похвалилъ своихъ Брызгаловъ, замѣтивъ, какъ лезгины соскочили съ коней подобрать убитыхъ и раненыхъ, которыхъ они никогда не оставляли въ рукахъ непріятеля, даже рискуя новымъ неравнымъ боемъ и новыми потерями. — Ну-ка, еще брызни!..

Четыре горныхъ пушченки опять сдѣлали свое дѣло въ догонку за всадниками, во всю прыть уносившимися изъ-подъ нашихъ выстрѣловъ.

— Не любишь! — радовался Незамай-Козелъ. — Г. майоръ, позвольте маленькую вылазку…

— Нельзя-съ. Намъ теперь не шутки шутить. Ихъ много, — каждая рука у насъ должна быть на счету. Солдатъ у меня нынче дорогъ будетъ…

— Слушаю-съ!

— Нечего безполезно финтить молодечествомъ. Никто и безъ того, и они первые, — кивнулъ онъ по направленію къ лезгинамъ, — не сомнѣвается, что у насъ трусовъ нѣтъ… Уже если вамъ такъ хочется, можете на ночь опять въ секреты.

Полуденное солнце жгло невыносимо…

Въ яркомъ блескѣ его млѣли, точно раскалившіеся, утесы и вершины горъ. Даже небо, казалось, поблѣднѣло отъ зноя. Въ воздухѣ кругомъ дрожали искры. Больно было смотрѣть… Струй Самура кое-гдѣ лились расплавленнымъ серебромъ. Амедъ осторожно приподнялъ голову въ кустахъ… Теперь его никто не узналъ бы. Онъ обернулъ папаху бѣлымъ лоскутомъ, какъ простой лезгинъ. Щегольскую чуху онъ оставилъ въ крѣпости, на немъ болтались жалкія лохмотья дидойскаго байгуша, самаго несчастнаго изъ горскихъ бѣдняковъ. Грудь была открыта, — ее немилосердно жгло солнце, но она и безъ того была бронзовой отъ его лучей, и такія неудобства ни во что не ставились въ горахъ. Амедъ даже больше изорвалъ старый и изодранный архалукъ… Оружія у него только и было, что кинжалъ, болтавшійся на полинявшемъ поясѣ. Къ подошвамъ ногъ онъ прикрѣпилъ веревками куски сырой кожи… Только гордый взглядъ большихъ черныхъ глазъ, то и дѣло загоравшійся подъ его соколиными бровями, выдавалъ въ немъ елисуйца, привыкшаго къ совсѣмъ иному обиходу. Оглядѣвшись кругомъ, Амедъ поползъ вокругъ крѣпости. Онъ зналъ, что тамъ отданъ приказъ не стрѣлять по немъ, — и боялся только, чтобы его не замѣтили со стороны лезгинъ. До наступленія сумерокъ ему нужно было быть уже за Самуромъ. Лохмотья его еще болѣе рвались въ колючихъ кустахъ. То и дѣло онъ оставлялъ на ихъ шипахъ обрывки и лоскутья старой чухи. Руки уже въ нѣсколькихъ мѣстахъ онъ изодралъ на выступахъ остраго кремня, но Амедъ и на это не обращалъ вниманія. Солнце тамъ, гдѣ кусты расходились, жгло его въ затылокъ. Разъ змѣя попалась на пути и зашипѣла, приподымая свою расплющенную головку съ злыми глазами и розовымъ языкомъ. Амедъ не обратилъ на нее вниманія. У него висѣлъ на шеѣ талисманъ отъ укушенія ядовитыхъ гадовъ, и юноша вполнѣ вѣрилъ въ его силу… Змѣя, дѣйствительно, свилась въ кольцо и вмѣсто того, чтобы броситься на него, уползла въ кусты… Скорпіоны на открытыхъ мѣстахъ, грѣвшіеся на солнцѣ, разбѣгались во всѣ стороны… Когда Амедъ уставалъ, онъ ничкомъ ложился на землю и отдыхалъ нѣсколько минутъ, унимая кровь изъ разодранныхъ колѣнъ и локтей… Немного спустя, кусты стали повыше. Тутъ ему ужъ можно было привстать. Онъ обернулъ всю свою папаху зеленью и, такимъ образомъ, голова его слилась съ верхушками кизиловой поросли и орѣшника. Онъ смѣло пошелъ впередъ и черезъ часъ по выходѣ изъ крѣпости обогнулъ ея уголъ. Проходя мимо, онъ поднялъ голову, и его сердце забилось жутко-жутко. Между зубцами стѣны онъ замѣтилъ бѣленькое платьице Нины. Теперь, если бы на него поднялись силы всей земли, онъ бы не испугался ихъ. Онъ понималъ, что спасти крѣпость, значило спасти Нину, и это чудное видѣніе воодушевило Амеда. Оно дало ему увѣренность въ себѣ. Даже боль въ ссадинахъ точно утихла, но онъ старался прятаться теперь еще тщательнѣе, и уже не отъ однихъ лезгинъ, но и отъ дѣвушки. Ему казалось невозможнымъ попасться ей на глаза въ такомъ ужасномъ видѣ… Мелькнувшій на минуту призракъ Нины, даже заставилъ его промурлыкать про себя пѣсню, старую горскую пѣсню.

Скоро ему пришлось залечь на опушкѣ. Тутъ кончались кусты… Дальше шли отмели Самура и главный рукавъ его позади крѣпости катился бурными, хотя и не глубокими водами. Амедъ лежалъ не долго. Онъ сообразилъ, что его лохмотья нисколько не отличаются отъ сѣраго цвѣта земли, но идти дальше нельзя было, и Брызгаловъ, обходя стѣны укрѣпленія, видѣлъ, какъ юноша медленно и осторожно ползетъ къ рѣкѣ. «Дай ему Богъ удачи!.. и намъ тоже! — тихо помолился старый маіоръ. — Коли успѣетъ, хорошо… Нѣтъ, да будетъ воля Твоя, Господи!..» Амедъ съ наслажденіемъ погрузился въ холодную воду. Все тѣло его въ ссадинахъ и синякахъ ныло и болѣло, а студеная влага оживляла его усталыя ноги и руки… Онъ жадно припалъ къ ней и напился ея… Пройти рѣку онъ могъ быстро, но его замѣтили бы. Нужно было ползти на отмелыхъ мѣстахъ и, согнувшись, красться тамъ, гдѣ было поглубже. По серединѣ рѣки онъ выпрямился. Теперь только его носъ, да глаза были надъ водой; еще нѣсколько времени, и онъ поплылъ черезъ самое стремя. Быстрина здѣсь сносила его на востокъ. Онъ сообразилъ это и нарочно сталъ ей поддаваться. Такъ рѣка за него сама исполняла работу. Онъ уже далеко унесся по ней и, обернувшись, замѣтилъ, какою маленькою стала крѣпость и какъ вдругъ передъ нимъ выросли стѣны какихъ-то скалъ, и близки-близки сдѣлались облегавшія Самурскую долину горы. Быстрина мчалась здѣсь, кружа ему голову. Точно тысячи молоткомъ стучали ему въ уши, а внизу тамъ, гдѣ вода стремилась по кучкамъ мелкаго щебня, глухой шорохъ сдвинутыхъ камешкомъ покрывалъ ея ревъ… Грохотъ рѣки скоро сталъ погружать Амеда въ какое-то забвеніе. Его ужасно потянуло скорѣе на дно. Ему вдругъ захотѣлось сложить на груди руки и отдаться этимъ струямъ… Закрыть глаза… Мышцы точно стали нѣмѣть. Ноги тоже не держались ужъ… Но онъ разомъ сбросилъ съ себя это гибельное очарованіе. Нужна была борьба, чтобы выйти изъ него и очнуться совсѣмъ, и Амедъ опять заработалъ руками, выбиваясь изъ быстрины въ боковое, менѣе стремительное теченіе. Ему это удалось и, приблизясь къ берегу, на отмеломъ мѣстѣ, по которому струи бѣжали тонкимъ слоемъ, юноша прилегъ и отдохнулъ, прежде, чѣмъ пуститься далѣе.

Ему пришлось долго лежать тутъ.

Онъ, приподымая голову, отлично видѣлъ теперь у самыхъ горъ бивуаки лезгинъ. Вонъ они! Вонъ ихъ зеленые значки, вонъ, точно далекіе вѣнчики мака, мелькаютъ красныя чалмы. Вонъ всадники, отъ нечего дѣлать, джигитуютъ и въ облакѣ пыли несутся вдоль скалъ куда-то… Вонъ подымается дымокъ отъ костра. Сизою нитью вытянулся въ недвижномъ воздухѣ и высоко-высоко изчезаетъ, сливаясь съ нимъ… А гдѣ крѣпость?.. Какая низенькая кажется отсюда! Только четыре ея башни шишечками выдвинулись надъ приземистой линіей стѣнъ. Должно быть, горды ее отовсюду обложили теперь. По крайней мѣрѣ, и здѣсь они сомкнули концы подковы, которую вчера наблюдалъ Амедъ по блеску огней ночью… Сомкнули концы подковы кольцомъ… Ну, да, юноша не боится ихъ. Черезъ ихъ бивуакъ, какъ стемнѣетъ, онъ пройдетъ свободно. Кто его отличитъ отъ простого пѣшаго лезгина, которыхъ здѣсь теперь тысячи! Скажетъ, что изъ Бѣлокани пришелъ, а бѣлоканскихъ здѣсь мало. Далека, очень далека Бѣлокань, — никому и не будетъ странно, что его никто не знаетъ. Лишь бы на своихъ елисуйцевъ не наткнуться. Положимъ, елисуйцы въ мирѣ съ русскими. На коранѣ клялись страшною клятвою. Да, вѣдь, то старики, а дѣтямъ клятва не обязательна. Навѣрное Али здѣсь, да и Гассанъ тоже; благородная страсть къ войнѣ и приключеніямъ заставила ихъ бѣжать изъ дому навстрѣчу смерти и славѣ… Въ случаѣ чего, онъ и самъ можетъ сказать, что ушелъ отъ отца. Только чѣмъ онъ объяснитъ свой жалкій видъ, лохмотья эти? Э, да не все ли равно?.. Развѣ его не могли ограбить въ горахъ?..

А струйки мелководья текли мимо, напѣвая ему здѣсь уже тихія пѣсни. Солнце играло на нихъ золотыми бликами. Амедъ лежалъ такъ неподвижно, что нѣсколько маленькихъ рыбешекъ метнулось было къ нему и, замѣтивъ его глаза и лицо, кинулись прочь, разгоняя воду быстрыми движеніями хвостовъ и мутя ее. Какъ близки отсюда кажутся горы!.. Ихъ вершины, окутанныя теперь облаками, точно нависли надъ самой головой. Вотъ-вотъ рухнутъ и раздавятъ его. Каждая складка ихъ склоновъ ярко, рѣзко выступаетъ теперь, значитъ, солнце стало уже склоняться къ западу. То и дѣло по нимъ вырѣзываются новыя и новыя скалы, незамѣченныя минуту назадъ. Вонъ на одномъ утесѣ прилипъ къ нему ласточкинымъ гнѣздомъ аулъ. Надъ самой бездной виситъ. Дунетъ вѣтеръ, кажется, и разомъ рухнутъ эти крохотныя сакли… Зеленый куполъ мечети между ними, какъ горошина, и тонкій стебелекъ минарета. Будунъ кричитъ теперь, вѣрно, четвертый намазъ! А вонъ еще выше другой аулъ. Облачко потянулось, должно быть, вѣтеркомъ его погнало куда-то, и изъ-подъ него, изъ-подъ этого облака вдругъ показалось горное становье… Все блеститъ на солнцѣ. Облако влажный слѣдъ оставило на кровляхъ и стѣнахъ и онѣ огнемъ загорѣли, отражая лучи. Скучно лежать. Какъ скучно… Солнце теперь не жжетъ, но жди пока оно зайдетъ за горы, и онѣ бросятъ на эту долину свою густую тѣнь, подъ защитою которой ему, Амеду, можно будетъ двинуться впередъ къ той вонъ линіи горскихъ дружинъ.

Амедъ отъ нечего дѣлать размечтался. Вѣдь на свѣтѣ, что ни случается, — случается по предопредѣленію. Какъ знать, можетъ быть, Аллахомъ въ неисповѣдимой судьбѣ рѣшено дать ему, Амеду, большую славу и большое богатство. Теперь онъ простой елисуйскій горецъ. Положимъ, ага — дворянинъ. Ну, а исполнитъ это порученіе, ему дадутъ Георгія… Будетъ участвовать въ бою, — второго… А тамъ самъ Царь узнаетъ объ этомъ, прикажетъ ему на плечи эполеты повѣсить. Развѣ мало такихъ случаевъ бывало? Онъ самъ знаетъ, — Гассанъ-бекъ изъ такихъ же елисуйцевъ, какъ и Амедъ. Даже родомъ хуже: у Амеда мать, хоть и краденая, а все же кабардинская княжна, а у того — простая хунзахская лезгинка… А Гассанъ-бекъ уже капитанъ теперь, и на груди у него сколько крестовъ, больше, чѣмъ ранъ на тѣлѣ! Что Гассанъ — храбръ, ну, а онъ, Амедъ, — трусъ развѣ?.. Станетъ онъ офицеромъ и сдѣлаетъ что-нибудь необыкновенное… Срубитъ голову Шамилю, что-ли, и въ мѣшкѣ ее привезетъ въ Дербентъ… Спроситъ его самъ царь Николай: «что ты, молодецъ, хочешь за это?» — «Ничего, — гордо отвѣтитъ Амедъ. — Отдай мнѣ только Нину!» Или еще лучше: окружатъ Нину черкесы, а онъ одинъ, какъ орелъ, пробьется, выхватитъ ее изъ шайки и увезетъ въ свои горы. Она ему и скажетъ: «коли ты умѣлъ спасти меня, то я теперь вся твоя буду, и не нужно мнѣ другого мужа. Что наши вѣры различны, это все равно, потому что Богъ одинъ и, если Онъ позволилъ тебѣ освободить меня, значитъ, Онъ меня отдаетъ тебѣ»… И сладко, сладко дѣлалось молодому человѣку, такъ сладко, что онъ уже не замѣтилъ, какъ изъ ущелья потянулся вѣтерокъ и зарябилъ струи Самура, отъ горъ удлинилась тѣнь, и эта на востокъ обращенная сторона вся точно матомъ покрылась… И скалы опять слились съ складками и неровностями склоновъ. Только вершины горъ рѣзко выдѣлились каждымъ гребнемъ своимъ, каждымъ утесомъ. И за ними, за этими гребнями и утесами ярко-ярко горѣло солнце. Да, разумѣется, счастье теперь въ его рукахъ. Если Амедъ его не добьется, самъ виноватъ будетъ. У него пока нѣтъ соперниковъ. Всѣ эти тамъ, ничего не стоятъ. Они — храбрые джигиты, и Кнаусъ, и Роговой, и Незамай, но дѣвушка, онъ самъ видѣлъ это нѣсколько разъ, — смѣется надъ ними… А надъ нимъ, надъ Амедомъ, хоть онъ и простой горецъ, она, не смѣялась никогда, никогда… Почему только она его «Аммалатъ-бекомъ» звала? Какой онъ Аммалатъ-бекъ? — онъ елисуйскій ага, а не бекъ совсѣмъ!.. И кто это такой Аммалатъ-бекъ? Гдѣ она, такая молодая, успѣла познакомиться съ нимъ?.. А, должно быть, знаменитъ былъ Аммалатъ, — иначе о немъ не стали бы книгъ писать. Ну, да тамъ будь, что будетъ.

И сердце его щемило сладкою, ласковою грустью, Она теперь за него, за Амеда, молится по своему. О, какъ бы онъ хотѣлъ быть раненымъ на ея глазахъ. Именно на ея глазахъ. Его принесутъ въ крѣпость, и она, Нина, будетъ ухаживать за нимъ… Амедъ даже глаза зажмурилъ отъ счастья, но тотчасъ же открылъ ихъ опять… У мюридовъ вдали послышались крики… Онъ приподнялся на локтяхъ. Кто-то, должно быть, объѣзжалъ ихъ. Не готовится ли что-нибудь на сегодняшній вечеръ. Кто-то важный. Желтая чалма на немъ и за нимъ много въ зеленыхъ чалмахъ… Значекъ… Пожалуй, самъ Хатхуа… И вдругъ у Амеда загорѣлась ненависть къ своему дядѣ. Вся месть, воспитанная въ немъ семейными преданіями, этимъ кровавымъ канлы, которое существовало между двумя ихъ родами, вспыхнула точно пожарищемъ. Подобраться, да ударить его кинжаломъ въ спину… Что же, что во время войны канлы отмѣняется… Вѣдь онъ, Хатхуа, не только врагъ ихъ рода, онъ врагъ и Нины. Попадись она въ его руки, — сейчасъ въ саклю къ себѣ возьметъ, женой сдѣлаетъ… А не согласится та, туркамъ продастъ.

Тѣни росли и росли… Одна отъ вершины этой вонъ горы съ двумя аулами, даже къ самому Самуру подошла. Теперь скоро. Скоро ему можно будетъ выйти. Вмѣстѣ съ тѣнью вечера легкій туманъ подымется надъ долиной. Въ туманѣ хорошо… Никто его не замѣтитъ. Къ самымъ позиціямъ, а тамъ смѣлость выручитъ. Амедъ приподнялся… Вечеръ почуяли и кони вдали… Ржанье ихъ слышится по всей долинѣ… И позади, и впереди, и по сторонамъ. Краснѣе и ярче стали огоньки костровъ. Тамъ вонъ у горъ уже легкая мгла есть. Вокругъ этихъ костровъ будто паръ чудится… скоро и сюда дойдетъ… Пора ужъ, впрочемъ, а то выпустятъ изъ крѣпости собакъ, еще не узнаютъ Амеда, изорвутъ его. Пора… «Аллахъ-экберъ!» Онъ поможетъ… «Ла-Илляги-иль-Аллахъ-Магомедъ Рассуль Аллахъ»… — тихо проговорилъ онъ и поднялся. Вода сбѣжала по его лохмотьямъ, оставивъ влажный слѣдъ на высохшей отмели. Амедъ, зорко глядя впередъ, двинулся туда, гдѣ двѣ горы сжались, оставляя передъ собою едва замѣтное ущелье. По этому ущелью онъ на Шахдагъ проберется, а отъ Шахдага — рукой подать къ Дербенту… Дней черезъ пять онъ будетъ тамъ. Въ эти пять дней съ крѣпостью, а слѣдовательно и съ Ниной, ничего не случится.

Туманъ, дѣйствительно, подымался… Тускло въ немъ горѣли костры, пламя ихъ издали казалось большими красными пятнами.

И солнце скоро должно было сѣсть. Гребни горъ совсѣмъ почернѣли. Нѣсколько розоватыхъ полосъ уже окрасило небо заревымъ румянцемъ… Амедъ встряхнулся и быстро-быстро двинулся впередъ.

Костры все ближе. Въ отсырѣвшихъ лохмотьяхъ своихъ — Амеду было довольно прохладно… Онъ нарочно пошелъ вкось, чтобы сидѣвшимъ у огня не показалось, что онъ идетъ прямо изъ крѣпости. Скоро ему почудилось, что горы на него надвигаются. Ихъ черныя скалы на огнистомъ морѣ заката становились грознѣе и зловѣщѣе. Ущелья ложились рѣками тумана, и на высотѣ, на самомъ темени утесовъ, точно изваянныя изъ коралла, блистали бѣлыя сакли горныхъ ауловъ. Чеченскій всадникъ встрѣтился Амеду и презрительно оглядѣвъ его лохмотья, запѣлъ точно про себя:

— «Эхъ, лезгинъ, лезгинъ! Хорошо тебѣ идти на русскихъ, — что они сорвать съ тебя могутъ? — грязь одну»…

Молодой елисуецъ не остался въ долгу. Онъ отвѣтилъ тоже, не глядя на чеченца, другой пѣсней…

— «Мы идемъ на войну оборванными и голодными, — возвращаемся сытыми и одѣтыми… Аллахъ положилъ разницу между нами и Чечней. Та идетъ въ бой раззолоченная, а домой босая бѣжитъ и въ лохмотьяхъ… Эй, чеченецъ, гдѣ твои позументы? — Потерялъ въ бѣгствѣ… Гдѣ твоя черкеска, шелкомъ шитая? — Бросилъ, чтобы спасти свою шкуру»…

Чеченецъ съ негодованіемъ отплюнулся и, подбодривъ коня нагайкой, полетѣлъ въ сумракъ уже наступавшей внизу ночи.

На Амеда вмѣстѣ съ вѣтромъ потянуло запахомъ чесноку. Молодой человѣкъ не ѣлъ съ утра. Онъ даже ноздрями задвигалъ, такъ его голоднаго раздражалъ этотъ духъ свѣжаго варева. «Должно быть, хинкалъ приготовляютъ!» — съ завистью проговорилъ онъ, не давая мысли слишкомъ долго работать въ этомъ направленіи, — онъ только подтянулъ поясъ потуже и рѣшительно двинулся впередъ. Скоро огонь одного изъ костровъ точно выросъ передъ нимъ. Подъ краснымъ свѣтомъ, ярко разгоравшимся, виднѣлись смуглыя горбоносыя лица… Папахи, откинутыя назадъ, голые, бритые лбы…

— Селамъ! — проговорилъ, мимо проходя, Амедъ.

— И тебѣ тоже… — отвѣтили ему.

— Аллахъ да поможетъ! — пріостановился онъ.

— На тебѣ его благословеніе… Голоденъ?.. Если голоденъ, — садись…

Амедъ не заставилъ себя просить второй разъ. Онъ только зорко оглядѣлъ присутствующихъ… Они сидѣли спокойно, мало обращая на него вниманія. По горскому обычаю, разъ пригласивъ къ общему котлу прохожаго, его нельзя было разспрашивать ни о чемъ. Они даже притворялись равнодушными, хотя каждый самъ про себя думалъ, кто-бы былъ этотъ молодой красавецъ въ такихъ лохмотьяхъ. Амедъ, впрочемъ, пришелъ къ нимъ на помощь.

— Не знаете-ли, гдѣ наши джарцы?

— Ваши джарцы! — презрительно вырвалось у старика съ красной бородой. — Ваши джарцы… вѣроятно, русскимъ служатъ, у насъ ихъ мало.

— Я знаю, что мало. Мы у себя привыкли количество замѣнять качествомъ. Одинъ храбрецъ лучше тысячи трусовъ.

— Чохъ-якши!.. Хорошій отвѣтъ! Жаль, что платье-то у тебя не такъ красиво, какъ языкъ, о, юноша!

— Я долженъ былъ бѣжать изъ дому… Не пускали свои на газаватъ. Слава Богу, что и въ этомъ добрался!

— Ты мнѣ нравишься! — продолжалъ старикъ. — Я тебѣ найду у себя чоху получше…

— Не надо! — гордо отвѣтилъ Амедъ. — Я не милостыни пришелъ просить сюда, а драться.

— Тебѣ не милостыню и даютъ, а дѣлятся съ тобой по-братски.

— Дѣлись съ другими. Я одѣнусь, когда мы возьмемъ тѣхъ… — и онъ кивнулъ на русскую крѣпость, казавшуюся теперь темнымъ и смутнымъ пятномъ за поблѣднѣвшимъ Самуромъ.

— Джигитъ настоящій… Богъ приглашаетъ! — по обычаю показалъ старикъ на котелъ.

Туда только что всыпали въ наваръ изъ чесноку массу мучныхъ шариковъ. Они вскипѣли и поднялись наверхъ. Хинкалъ былъ готовъ.

Всѣ принялись за ѣду. Амедъ тоже и здѣсь себя лицомъ въ грязь не ударилъ.

— Дай Богъ тебѣ истребить столько русскихъ, сколько ты съѣлъ хинкалу! — засмѣялся старикъ, слѣдя за нимъ глазами.

— Я не стану считать ни тѣхъ, ни другихъ, — улыбался и Амедъ. — Гяурамъ Богъ счетъ ведетъ или шайтанъ, кто ихъ знаетъ… А хинкалу чѣмъ больше гость съѣстъ, тѣмъ больше хозяину почету.

— Жаль, у меня нѣтъ такого сына, какъ ты. Счастливъ отецъ, взростившій тебя!

Почуствовавъ себя сытымъ, Амедъ всталъ.

— Куда ты? выпей бузы съ нами!

— Нельзя. У насъ не пьютъ бузы въ Джаріи. Да и своихъ надо искать.

Онъ двинулся рѣшительно впередъ, стараясь оставить костры скорѣе за собою. Но и тамъ, куда онъ шелъ, они все выдѣлялись изъ мрака красными пятнами. Точно сотни кровожадныхъ глазъ вспыхнули въ темнотѣ и, поднявъ свои вѣки, не мигая, смотрѣли на этого оборванца, старательно выбиравшаго промежутки между ними… Около одного такого огня ему, впрочемъ, пришлось остановиться. Онъ услышалъ елисуйское нарѣчіе и весь даже похолодѣлъ. Его тоже замѣтили оттуда, не различая его чертъ.

— Эй, кто тамъ? — кричали отъ костра.

Надъ нимъ было старое дерево. И вѣтви его тускло освѣщались полымемъ.

«Это Али и есть!» — разсуждалъ про себя Амедъ, и взялся было за кинжалъ, но, сообразивъ, что все равно одному со всѣми справиться невозможно, рѣшительно двинулся впередъ. Сердце его билось съ страшной быстротой, но юноша шелъ увѣренно и смѣло.

— Али, ты это? — весело крикнулъ онъ.

— Кто меня спрашиваетъ?

— Тотъ, кого ты и не ожидаешь.

— Амедъ, сынъ Курбанъ-Аги!

Всѣ вскочили съ мѣстъ. Оглядѣвъ ихъ лица, Амедъ замѣтилъ, что ни въ одномъ не было ничего враждебнаго. Только одно удивленіе и выражалось на нихъ. «Амедъ, сынъ Курбанъ-Аги», — слышалось ему повторяемое уже шепотомъ. Онъ беззаботно подошелъ и сѣлъ.

— Чего вы всѣ?.. Точно васъ шайтанъ надъ елисуйской горой поднялъ и на землю въ подолы къ бабамъ швырнулъ.

— Зачѣмъ ты здѣсь? Мы не ожидали… Насъ тутъ шестеро…

— Теперь будетъ семеро. Зачѣмъ я здѣсь!.. Большіе вы жеребята, а надо еще васъ учить траву ѣсть! Зачѣмъ я здѣсь… За тѣмъ-же, за чѣмъ и вы… Что-же я спокойно буду слушать, какъ горный вѣтеръ станетъ разносить по ущельямъ гимнъ газавата. Даромъ что-ли у меня руки выросли? Ужъ не думаете-ли вы, что я дѣвчонка въ шальварахъ, убирающая золотыми шнурками свои волосы и румянящая щеки, чтобы понравиться Али?..

— Нѣтъ, нѣтъ… Мы знаемъ тебя… Только… Только, вѣдь твой отецъ другъ русскимъ.

— Я въ дѣла отца не вхожу! — угрюмо проговорилъ Амедъ. — Не совѣтую никому и въ мои мѣшаться. Я даже у отца и платья не взялъ. Какъ рабъ въ лохмотьяхъ ушелъ.

— Да… Но ты тоже всегда за русскихъ стоялъ съ тѣхъ поръ, какъ учился у нихъ въ Дербентѣ.

— Я и всегда скажу, что съ нихъ надо примѣръ брать. Надо учиться и работать, какъ они, тогда и мы будемъ также богаты и сильны. Да что вы въ самомъ дѣлѣ пристали ко мнѣ!.. Мансуръ, вѣдь и твой отецъ другъ русскихъ… Да и твой, Али, не особенный врагъ имъ! А вы здѣсь… Что-же вы хотите, чтобы о Елисуѣ никто на заикнулся, когда будетъ перечислять подвиги газавата въ эту войну.

— Мы ради за тебя. Ты хорошій и храбрый товарищъ. Только тебѣ придется быть подъ начальствомъ Хатхуа.

— Канлы во время войны отмѣняется. Я не боюсь его, и пока мы не вернемся, ему тоже нечего меня бояться.

За костромъ живо закипѣла веселая бесѣда.

Елисуйцы и особенно елисуйская молодежь отличается беззаботностью и страстью къ пѣснѣ и смѣху. По мѣстному преданію, елисуйцы такъ надоѣли своими пѣснями Богу, что Онъ, въ одинъ далеко для нихъ не прекрасный день, приказалъ имъ всѣмъ онѣмѣть. Елисуйцы отчаявались только недѣлю, а когда она окончилась, они стали плясать да такъ, что въ раю пророку и святымъ покою не было. Они кинулись къ Аллаху: «Помилуй, — небо дрожитъ отъ пляски елисуйцевъ. Съ тѣхъ поръ, какъ ты повелѣлъ имъ молчать, у нихъ точно всѣ шайтаны въ ноги вселились». Подумалъ, подумалъ Аллахъ и вернулъ имъ даръ слова. «Все меньше шуму будетъ!» — рѣшилъ онъ.

Амедъ невольно задумался…

Теперь дѣло осложняется, — пѣшкомъ не уйдешь отъ нихъ. Завтра они всѣ всполошатся и догадаются, что онъ пошелъ къ русскимъ. Нагонятъ его, и тогда прощай его дѣло.

«Надо будетъ лошадь добыть!»

«Какъ?» — онъ не думалъ. Когда всѣ заснутъ, тогда и сообразитъ онъ, что ему дѣлать. А теперь ему такъ пріятно было между своими.

И, сидя подъ громадною чинарою, прислушиваясь, какъ шипѣли сучья, надъ которыми жарился вкусный шашлыкъ, любуясь зрѣлищемъ костровъ, сіявшихъ кругомъ, Амедъ невольно уносился опять мечтами въ будущее. Сумрачныя вершины горъ висѣли надъ нимъ. Порой откуда-то доносилась полная тоски и нѣги горская пѣсня… Говоръ затихалъ; гдѣ-то далеко, далеко слышались струны сааса, чей-то поистинѣ, прекрасный голосъ точно вздыхалъ и, замирая, запѣлъ поэтическую пѣсню, одну изъ тѣхъ, которыми такъ богатъ прикаспійскій югъ… Пѣсня шла ближе и ближе… Очевидно, — пѣвшіе двигались мимо… Скоро ихъ силуэты выдѣлились изъ сумрака… Амедъ разобралъ толпу юныхъ бековъ. Посреди молодой красавецъ, роскошно одѣтый, небольшой самъ, но съ громаднымъ кинжаломъ, схватясь одной рукой за него, а другой придерживая грудь и перегибаясь съ одной стороны на другую, точно это ему помогало пѣть, импровизировалъ уже новую пѣсню.

— Это Сафаръ-бекъ! — шепотомъ замѣтилъ Али…

— Тише вы!.. — крикнулъ кто-то въ сторонѣ.

— Кто тамъ смѣетъ приказывать елисуйцамъ? — вскочилъ запальчиво Али.

— Тотъ, кто можетъ заставить полетѣть ваши головы, какъ спѣлые колосья изъ подъ серпа въ жаркое лѣто.

И вдругъ около костра обрисовался гордый силуэтъ молодого наиба, роскошно одѣтаго… Елисуйцы вскочили всѣ на ноги… Амедъ разслышалъ тихое, словно шелестъ: «князь Хатхуа!» и впился пламенными глазами во врага своего рода. Хорошо, что Хатхуа не взглянулъ на него. Ненависть, ярко сверкавшая во взглядѣ Амеда, открыла бы тому многое… Онъ презрительно обвелъ елисуйцевъ «каленымъ взоромъ». Такъ говорятъ въ горахъ.

— Елисуйцы? — коротко переспросилъ онъ.

— Да, господинъ.

— Пѣть да плясать — ваше дѣло. Посмотримъ, какъ вы драться станете. У чорта такихъ куколъ много, какъ вы… И орутъ, и танцуютъ. Тушить костры! Слышите!.. Спать, утромъ съ разсвѣтомъ — дѣло будетъ… А если пѣть хотите, — есть на это гимнъ газавата. Кончится война, вернетесь домой… Тогда и я съ вами пѣть готовъ, если живъ буду…

И онъ удалился отъ костра.

Тишина воцарились кругомъ. Только шипѣли горящія головни, которыя разбрасывала кругомъ молодежь.

— Это Хатхуа… Хатхуа… — шепталъ про себя Амедъ, слѣдуя за нимъ взглядомъ.

— Онъ около насъ и спать будетъ…

— Гдѣ? — спросилъ его Амедъ, притворяясь равнодушнымъ.

— А вонъ за тѣми деревьями. И лошади его тамъ стреножены.

Больше ничего не хотѣлъ знать Амедъ. Планъ его былъ составленъ. Онъ вдругъ сдѣлался спокоенъ и веселъ. Спросилъ у Али, что назначено на завтра, тотъ кратко: «приступъ»; потомъ Амедъ закинулъ руки за голову и притворился спящимъ. Ночь стыла и горѣла всѣми звѣздами. Черные въ ея заколдованномъ царствѣ стояли утесы… Вѣтеръ пробудилъ листву чинары, и она сладко и нѣжно шептала ему что-то, но онъ равнодушный уже былъ далеко и будилъ другія деревья…

Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Кавказские_богатыри_(Немирович-Данченко)/Да-а-вад/ДО&oldid=1026113