I
[править]— Шесть!
— Пять!
— Одиннадцать!
— Четыре!
— Зара!
— Ах, чтоб вас! Тридцать тысяч турецких сабель вам на голову... Ну, синьор Перпиньяно, и везет же вам! Можно сказать, прямо дьявольское счастье!.. Целых восемьдесят цехинов выиграли у меня в два вечера! Каково? А? Нет, слуга покорный, продолжать в таком духе я больше не имею охоты, лучше проглотить пару ядер из колубринки или даже сесть на кол, которым так любят угощать христиан эти магометанские псы, честное слово! Теперь, если они возьмут Фамагусту, то им, кроме шкуры нечего будет содрать с меня.
— Не возьмут, капитан, будьте покойны!
— Вы думаете, синьор Перпиньяно?
— Уверен в этом. С тех пор, как к нам присоединились эти славяне, нечего опасаться за Фамагусту. Венецианская республика умеет выбирать солдат.
— Ну, это все-таки не поляки.
— Капитан, прошу вас не оскорблять далматских солдат.
— Я и не думаю их оскорблять, несмотря на то, что ваше отношение к нашим солдатам не из лучших...
Слова поляка были прерваны раздавшимся возле обоих игроков угрожающим гулом голосов и бряцаньем оружия.
— Ну, уж и вспыхнули, как солома! — поспешил он воскликнуть совсем другим тоном и с деланною улыбкою. — Напрасно, друзья мои! Вы должны знать, что я охотник пошутить. Ведь уже четыре месяца, как мы с вами, мои храбрецы, имеем удовольствие биться рядом против этих неверных псов, которые спят и видят, как бы добраться до нашей шкуры, и я не раз имел случай убедиться в вашем мужестве... Но вот что, синьор Перпиньяно, если желаете, я все-таки не прочь начать с вами новую партию. Может быть, и отыграюсь, а если и нет, что куда уж не шли мои последние двадцать цехинов! А об этих проклятых турках нечего и поминать. Не видим их пока — и отлично.
В это мгновение, как бы в ответ поляку, грянул пушечный выстрел.
— Ах, вы, головорезы! — вскричал словоохотливый Лащинский, стукнув кулаком себе по колену... Даже и ночью не дают покоя!... Ну, да ладно, авось еще успеем проиграть или выиграть десяток цехинов, не правда ли, синьор Перпиньяно?
— Если желаете, попытаемся, синьор Лащинский.
— Смешайте кости и начнем.
— Девять! — воскликнул Перпиньяно, выбросив костяные кубики на скамейку, служившую игрокам вместо стола.
— Три!
— Одиннадцать!
— Шесть!
— Зара!
Только раздавшееся в стороне чье-то сдержанное хихиканье заставило злополучного поляка с трудом подавить готовое сорваться с его языка проклятие.
— Клянусь бородой Магомета! — громко сказал он, бросая на скамью рядом с кубиками два цехина. — Наверное вы. синьор Перпиньяно, заключили с дьяволом какой-нибудь договор.
— И не думал. Я слишком добрый христианин для этого.
— Ну, значит, вы научились какой-нибудь уловке, и я готов прозакладывать свою голову против турецкой бороды, что вы заимствовали эту уловку у капитана Темпеста (Темпеста по-итальянски значит ураган или буря). Ведь вы играете с ним?
— Да, я часто играю с этим храбрым дворянином, но он меня никаким уловкам не учил, да я и не просил его об этом.
— С этим "дворянином"?.. Гм! — с некоторой, едкостью произнес Лащинский.
— Разве вы не считаете его дворянином?
— Я-то?.. Гм! Кто же его знает?
— Во всяком случае нельзя не признать его очень хорошо воспитанным и, вдобавок, изумительно храбрым юношей.
— "Юношей? "?!
— Что вы хотите сказать, капитан? Я никак не пойму ваших восклицаний.
— А действительно ли это юноша?
— Почему же не юноша, когда ему всего, дай Бог, двадцать лет отроду? Не стариком же вы его назовете?
— Ну, я вижу, вы не хотите понять меня, да это и не важно. Оставим капитана Темпеста в стороне с этими треклятыми турками и будем продолжать игру...
Описанная сцена происходила в обширной палатке, вроде тех, какими в наше время обыкновенно пользуются странствующие скоморохи. Палатка эта принадлежала одному старику-маркитанту и одновременно служила местом для отдыха солдат и винным складом, судя по множеству тюфяков, винных бочонков и бутылок, всюду разбросанных в беспорядке. Посередине палатки стояла не особенно опрятная скамья, заменявшая игрокам стол.
Сами игроки сидели на табуретках под муранскою лампой, подвешенной к среднему бруску палатки, а по сторонам живописными группами расположились человек пятнадцать наемных солдат, набранных венецианской республикой в своей далматской колонии для защиты ее восточных владений, которым постоянно угрожали беспокойные турки.
Капитан Лащинский был человек высокий и плотный, с мускулистыми руками, жесткой, как щетина, гривой рыжеватых волос, громадными редкими усами, напоминающими усы моржа, маленькими острыми глазами и красным носом, обличавшим в нем исправного пьяницу.
В чертах его лица, в движениях и в манере говорить, — словом, во всем сказывался типичный искатель приключений и профессиональный рубака.
Что же касается его партнера, лейтенанта Перпиньяно, то он был совершенной его противоположностью, да и моложе этого поляка, которому могло быть уже лет сорок. Чистокровный венецианец, Перпиньяно отличался высоким ростом, сухощавым, гибким и крепким станом, красивым бледным лицом со смуглым отливом, черными волосами и темными, блестящими глазами.
В то время как первый был одет в тяжелую кирасу и на боку у него висел большой меч, второй красовался в изящном венецианском костюме, состоявшем из богатого вышитого камзола, доходившего до колен, полосатых шелковых панталон, башмаков с пряжками и голубого берета с фазаньим пером. Вообще он выглядел скорее пажом венецианского дожа, нежели воином, тем более, что все его вооружение заключалось в легкой шпаге и кинжале.
Игра возобновилась. Видно было, что оба игрока волнуются. Окружавшие игроков далматские солдаты с большим интересом следили за всеми перипетиями их азартного состязания. Раздававшиеся время от времени пушечные выстрелы заставляли колебаться тускло светившую и порядком чадившую лампу.
Никто, однако, не обращал внимания на эти выстрелы, в особенности поляк, не перестававший время от времени делать глоток нежного сладкого кипрского вина прямо из горлышка бутылки, стоявшей у него под рукою на полу.
Лащинский успел проиграть еще дюжину цехинов, когда в палатку вдруг вошел новый посетитель в широком черном плаще и украшенном тремя голубыми перьями шлеме на голове. Бросив взгляд на игроков, вошедший произнес с легкой иронией:
— Прекрасно! Здесь идет веселая игра в то время как турки изо всех сил стараются разрушить бастион святого Марка и подведенная ими мина постоянно угрожает ему!.. Но пусть хоть мои люди берут оружие и следуют за мною. Опасность очень близка.
Пока далматские солдаты торопливо собирали свое оружие, поляк поднял голову и пронизывающим взглядом смерил с ног до головы говорившего.
— А, капитан Темпеста! — насмешливым тоном воскликнул он. — Вы бы и один могли защитить бастион святого Марка, не портя нам игры. В эту ночь Фамагусте не суждено еще пасть.
Тот, которого Лащинский назвал капитаном Темпеста, стремительно распахнул полы плаща и схватился правой рукой за эфес своей шпаги.
Это был очень красивый юноша, однако, казавшийся слишком нежным для воина. Среднего роста, стройный и гибкий, с изящно очерченной фигурой, с черными, горящими, как уголья, глазами, маленьким ртом прелестного изгиба, пышными пунцовыми губами, за которыми блестели два ряда мелких и ровных жемчужных зубов, со смуглым цветом лица южного типа и длинными волнистыми мягкими, как шелк, волосами, он скорее был похож на переодетую девушку, нежели на воина. И его костюм отличался богатством, изяществом и особою тщательностью, хотя турки своими постоянными нападениями едва ли могли дать много времени защитникам крепости заниматься туалетом. Он был в полном вооружении. На груди у него сверкал небольшой стальной щит с изображением герцогской короны над тремя звездами. На сапогах звенели серебряные вызолоченные шпоры, а за голубым шелковым поясом была заткнута тонкая гибкая шпага с богато украшенной серебряной рукояткой, какие в то время были в употреблении у французских дворян.
— Что вы хотели сказать этими словами, капитан Лащинский? — спросил молодой человек гармоничным голосом, составлявшим полную противоположность грубому хриплому голосу поляка.
Делая этот вопрос, юноша продолжал держаться за рукоятку шпаги.
— Я хотел сказать только то, что турки могут еще подождать, — отвечал Лащинский, пожимая плечами. — Да и вообще едва ли им удастся задуманное против нас. Мы еще настолько сильны, что в состоянии отбить их и прогнать назад в Константинополь или их проклятую Аравийскую пустыню.
— Вы перемешиваете карты на руках и притом не особенно искусно, синьор Лащинский, — холодно возразил юноша. — Ваш намек относился ко мне, а вовсе не к туркам.
— Турки и вы — для меня одно и то же, — пробурчал поляк.
Перпиньяно, бывший горячим поклонником капитана Темпеста, под знаменем которого сражался, в свою очередь схватился за шпагу с явным намерением броситься с нею на поляка, но юноша, сохранявший изумительное хладнокровие, остановил его повелительным движением.
— Защитники Фамагусты слишком ценны, чтобы из-за таких пустяков убивать друг друга, — сказал он. — Если капитан Лащинский ищет со мною ссоры, чтобы выместить на мне свою досаду за проигрыш, или потому, что он сомневается в моей храбрости, как я не раз уже слышал...
— Я сомневаюсь?! — вскричал поляк, вскакивая с места. Клянусь бородой Магомета, что убью как бешеного зверя того, от кого вы могли это слышать, хотя по правде сказать...
— Что же вы остановились? Продолжайте. — Спокойно сказал капитан Темпеста.
— Хотя я, действительно, немного сомневаюсь в вашем мужестве, — договорил Лащинский. — Вы слишком еще юны, мой друг, чтобы заслужить лавры храбреца, притом...
— Ну что же вы опять остановились? Доканчивайте, — иронически произнес молодой человек, снова останавливая знаком Перпиньяно, порывавшегося броситься на поляка. — Вас очень интересно слушать, синьор Лащинский.
Поляк так толкнул ногою скамью, служившую игрокам столом, что она отлетела в сторону, закрутил дрожащими руками свои длинные, висящие как у китайца, усы и крикнул громовым голосом:
— Клянусь святым Станиславом, покровителем Польши, вы издеваетесь надо мною, капитан Темпеста. Как мне понимать вас?
— У вас должна быть уже известная опытность, чтобы разбираться в подобного рода делах, — все с той же иронией ответил капитан Темпеста.
— Да вы, кажется, и в самом деле воображаете себя настолько ловким рубакою, что не боитесь высмеять старого польского медведя! — кричал поляк, сверкая глазами. — Хотя принятое вами имя и звучит довольно грозно, но все-таки вы мальчик... Гм!... Да, пожалуй, что мальчик, хотя у меня на этот счет имеются кое-какие сомнения...
Юноша побледнел, как смерть, и его глубокие черные глаза вспыхнули огнем.
— Четыре месяца я бьюсь на ваших глазах в траншеях и на бастионах, вызывая удивление наших воинов да и самих осаждающих, а вы... вы называете меня мальчиком? — проговорил он, с трудом овладев своим волнением. — Вы сами хвастун, и вам во всю свою жизнь не перебить столько турок, сколько уже удалось мне. Слышите, господин авантюрист?
Теперь, в свою очередь, побледнел и поляк.
— Если я авантюрист, то такой же, как и вы! — проревел он, свирепо вращая глазами.
— Ошибаетесь, синьор, я не авантюрист, это доказывает герцогская корона на моем щите.
— Герцогская корона? — Да я могу налепить на кирасу даже и королевскую! — с грубым смехом проговорил поляк. — Эк чем вздумал удивить меня!... Во всяком случае, герцог вы или... герцогиня, но у вас не хватит храбрости помериться со мною шпагою.
— Вы думаете? — с еще большею насмешкой произнес молодой человек. — Смотрите не ошибитесь. Что же касается моего права на герцогскую корону, то мне кажется, что уже один мой вид является доказательством, как не нуждается в доказательствах и ваша наружность, по которой ясно видно, что именно вы принадлежите к "благородному" классу авантюристов.
В ответ на эти слова поляк испустил какое-то дикое рычание и, схватившись за шпагу, хотел вскочить со своего места и броситься на молодого насмешника, но тот одним грозным взглядом приковал его к месту.
Солдаты, столпившиеся сзади капитана Темпеста, также схватились за алебарды и двинулись было вперед, намериваясь, в свою очередь, кинуться на Лащинского и разорвать его в куски. Даже собственник палатки, и тот вскочил с места и хотел швырнуть скамейкой в заносчивого искателя приключений, но юноша движением руки, не допускавшим возражений, заставил солдат опустить оружие, а старого виноторговца — поставить скамью на место.
— Так вы сомневаетесь в моем мужестве? — серьезным тоном продолжал молодой человек, пылающими глазами глядя на Лащинского. — Хорошо, сделаем опыт. Ежедневно молодой и, очевидно, храбрый турок подъезжает к стенам нашей крепости и вызывает охотников помериться с ним. Наверно, он явится и завтра. Чувствуете вы себя в силах принять его вызов?
— Да неужели вы думаете, я испугаюсь не только одного какого-то негодного турчонка, но даже целой дюжины их?! — вскричал Лащинский. — Да я этого мальчишку слопаю в один присест... Я не венецианец и не далмат, а турки не стоят даже русских татар...
— Да? Ну, так, значит, вы завтра выступите против этого турка?
— Пусть меня примет на рога сам Вельзевул, если я откажусь от такого пустяка!
— Отлично, вместе с вами выступлю и я.
— А кто первый из нас?
— Это предоставляю на ваш выбор.
— Так как я старше вас, то схвачусь с ним первый, а вы, капитан Темпеста, докажите свою храбрость потом. Идет?
— Хорошо. Это будет гораздо честнее. Лучше сражаться с врагом, чем со своим. Пусть не говорят что защитники Фамагусты режут друг друга. Их, повторяю не так много, и они...
— Да оно будет и поблагоразумнее, — с улыбкой перебил поляк. Шпага Лащинского спасет и капусту, и козу, и уничтожит волка, т. е. снимет голову с лишнего воина армии Мустафы.
Капитан Темпеста пожал плечами и снова, завернувшись в свой плащ, направился к выходу из палатки, крикнув солдатам:
— На бастион святого Марка! Туда турками подводится мина, и опасность всего больше именно там.
Он оставил палатку, не удостоив более ни одним взглядом своего противника. За ним последовали Перпиньяно и далматские солдаты, вооруженные, кроме алебард, тяжелыми фитильными ружьями.
Ночь была темная. Все окна в домах были наглухо закрыты ставнями, не пропускавшими света. Фонарей на улицах не полагалось. С мрачного беззвездного неба беспрерывно сеял мелкий и частый дождь, а из Ливийских пустынь несло резким пронизывающим насквозь ветром, уныло гудевшим между тесно скученными жилищами.
Орудийный грохот раздавался все чаще и чаще, и временами над городом проносились громадные раскаленные каменные и чугунные ядра, тяжело шлепались на чью-нибудь кровлю и с треском пробивали ее, внося с собою ужас и смятение в мирное обиталище.
— Отвратительная ночь! — заметил Перпиньяно, шедший рядом с капитаном Темпеста, завернувшимся в свой широкий плащ. — Туркам не скоро дождаться более удобного времени для попытки овладеть бастионом святого Марка. Мне думается, что страшный час падения Фамагусты скоро пробьет, если республика не поспешит прислать нам подкреплений.
— Будем лучше рассчитывать на то, что у нас уже имеется, синьор Перпиньяно. Светлейшая Венеция в настоящее время слишком занята защитою своих владений в Далмации, кроме того, не следует забывать, что турецкие галеры постоянно шныряют по Архипелагу и Ионийскому морю, подстерегая те венецианские суда, которые, быть может, везут нам помощь.
— В таком случае я уж вижу перед собою день в который нам волей-неволей придется сдаться.
— А вместе с тем и дать искромсать себя в куски. Султан отдал строгий приказ всех нас перерезать в наказание за наше долгое сопротивление.
— О, злодей!... — со вздохом проговорил лейтенант Перпиньяно. — Несчастные жители Фамагусты! Лучше бы им быть погребенными заживо под развалинами своего разрушенного города, нежели очутиться во власти этих выродков.
Отряд вышел из узких улиц на широкую дорогу, упиравшуюся в бастион, стены которого, лишенные почти всех своих зубцов, освещались пылающими факелами. Издали, при красном свете этих факелов, было видно, как на бастионе суетились закованные с ног до головы в железо люди возле нескольких находившихся там колубрин. В известные промежутки из жерл колубрин вырывалось пламя, и окрестность оглашалась гулом выстрелов.
За воинами копошились группы богато и бедно одетых женщин, неутомимо таскавших на стены тяжелые мешки с землей, песком, камнями и разным мусором, храбро пренебрегая турецкими ядрами и пулями. Это были жительницы Фамагусты, помогавшие укрепить бастион, на который главным образом были направлены все усилия осаждавших.
II
[править]1570 год начался очень несчастливо для венецианской республики, этого самого сильного и страшного врага турецкого владычества. С некоторых пор рычание льва св. Марка стало ослабевать, и первая чувствительная рана была ему нанесена на побережьях Адриатического моря, в Далмации, а затем его сильно задели и на островах греческого Архипелага, несмотря на героическое сопротивление сыновей лагун.
Селим II, тогдашний властитель турецкой империи, в состав которой входили Египет, Триполи, Алжир, Марокко и половина Средиземноморья, выжидал удобного момента навсегда выхватить из когтей льва св. Марка его лучшие владения на Востоке.
Уверенный в свирепости и фанатизме своих воинов и укрепившись уже на море, Селим легко мог найти предлог к борьбе с Венецией, уже начинавшей проявлять признаки падения и терять былое могущество.
Уступка королевой Екатериной Корнаро острова Кипра Венецианской республике явилась той искрой, которой суждено было произвести давно уже подготавливавшийся взрыв. Видя в этой уступке угрозу своим малоазиатским владениям и чувствуя себя уже достаточно сильным, султан потребовал от венецианцев, чтобы они очистили остров Кипр, где они, как он заявил, будто бы оказывали поддержку черноморским пиратам, беспокоившим своими прекрасно вооруженными галерами поклонников полумесяца.
Как и нужно было предвидеть, венецианский сенат с негодованием и презрением отверг требование варварского потомка Пророка и, готовясь к войне с ним начал деятельно собирать свои силы, разбросанные по Востоку и в Далмации.
На Кипре в то время насчитывалось всего пять городов: Никосия, Фамагуста, Пафос, Кирения и Лимасол, но из них только первые два были в состоянии оказать кое-какое сопротивление, так как только они имели большие бастионы.
Война была уже формально объявлена, когда посланное сенатом вспомогательное войско благополучно высадилось при Лимасоле, под охраной галер Квирини. Оно состояло из восьми тысяч венецианских и далматских пехотинцев, двухсот пятидесяти кавалеристов и сильной артиллерии. Всех защитников острова, вместе с находившимися там ранее, насчитывалось теперь десять тысяч пехотинцев, вооруженных алебардами и аркебузами, четыреста далматских стрелков, пятьсот кавалеристов, кроме того, немало было и добровольцев, явившихся на свой собственный счет, между которыми находились представители самых благородных венецианских фамилий, желавшие оказать бескорыстную помощь родине.
Узнав, что турки начинают высаживаться на берег острова громадными массами под предводительством Великого Мустафы, самого ловкого и вместе с тем самого жестокого из всех турецких военачальников, венецианцы разделили свои силы на два корпуса и поспешили запереться в Никосии и Фамагусте, чтобы там, под защитой высоких бастионов, приготовиться к борьбе с сильным врагом.
В Никосии войска находились под начальством Николо Дандоло и епископа Франческо Контарини, а в Фамагусте распоряжались Асторре Бальоне, Брагадино, Лоренцо Тьеполо и албанский капитан Маноли Спилотто в ожидании новых подкреплений, обещанных республикой.
Мустафа, силы которого превосходили венецианские, по крайней мере, раз в восемь, быстро подошел к стенам Никосии. 9 сентября 1570 года, с первым проблеском утренней зари, начался с обеих сторон ожесточенный бой. Он окончился тем, что венецианцы, видя невозможность отбить на этот раз врага, решили сдаться, но с условием, чтобы им всем была сохранена жизнь. Однако едва успели войска коварного визиря войти в крепость, как он отдал им приказ без пощады перерезать всех ее защитников вместе с помогавшим им населением города.
Первым под ударами кривой турецкой сабли пал храбрец Дандоло, всего же в Никосии было перерезано самым зверским образом более двадцати тысяч человек. Таким образом, цветущий когда-то городок сразу превратился в одно громадное кладбище, орошенное целыми реками крови. Были пощажены лишь человек двадцать венецианских дворян с громкими именами, могущих дать за себя богатый выкуп, да самые красивые из женщин и девушек Никосии, которых визирь намеревался оставить у себя в качестве невольниц, частью же продать в Константинополь в гаремы или на невольничьи рынки. Две девушки замечательной красоты были отправлены им в подарок своему повелителю, султану.
Упоенные таким сравнительно легким успехом, турецкие орды поспешили к Фамагусте, рассчитывая, что с нею придется провозиться еще меньше. 19 июля 1571 года они подошли к Фамагусте и на другой же день попробовали взять штурмом ее укрепления, но так же, как при первом приступе на Никосию, были отбиты с сильным уроном. 30 июля Мустафа, после долгой беспрерывной бомбардировки и постоянных попыток взорвать посредством мин крепостные сооружения, повел на приступ свое самое отборное войско, но победительницей опять оказалась венецианская храбрость. В защите укреплений принимали энергичное участие все мало-мальски способные к делу обитатели Фамагусты, не исключая и женщин, которые сражались, как львицы, рядом с храбрыми воинами.
Только в октябре прибыло, наконец, в Фамагусту обещанное сенатом подкрепление, состоявшее из тысячи четырехсот пехотинцев под командою Луиджи Мартиненго. Полученное подкрепление, в сущности, было весьма недостаточно для крепости, осажденной шестидесятитысячной армией, но, тем не менее, его появление подействовало ободряющим образом на начавших было уже унывать фамагустцев и придало им новые силы к сопротивлению.
К несчастью, военные и съестные припасы в Фамагусте уменьшались со страшной быстротой, а турки своей бомбардировкой почти не давали осажденным передышки. Город теперь представлял одни груды развалин.
Вдобавок ко всему этому к Кипру прибыл и Али-паша, великий адмирал турецкого флота, с эскадрой в сто с лишком галер, имевших на своих бортах сорок тысяч новых воинов. Таким образом, Фамагуста оказалась со всех сторон охваченной железным и огненным кольцами, прорвать которые, казалось, не в состоянии никакая человеческая сила.
В таком положении были дела этой крепости в то время, с которого начинается наше повествование.
III
[править]Вернувшись на стены укрепления, солдаты, сопровождавшие капитана Темпеста, бросили ненужные им больше в эту минуту алебарды и заменили их мушкетами, затем уселись под защитой еще уцелевших зубцов, не переставая раздувать фитили своих ружей, в то время как находившиеся тут же крепостные артиллеристы вместе с флотскими беспрерывно стреляли из колубрин по осаждающим.
Между тем сам капитан Темпеста, невзирая на увещевания своего лейтенанта, поместился впереди всех, возле полуразрушенного зубца, который при каждом выстреле колубрины все более и более разрушался.
Турки, все более и более раздражаемые долгим и упорным сопротивлением сравнительно незначительного венецианского гарнизона, продолжали проводить траншеи, чтобы поближе подкрасться к полуразрушенным уже укреплениям, но их усилиям сильно препятствовала та громадная масса обломков и мусора, которая постоянно нагромождалась мужественными женщинами вокруг стены. По временам отважные смельчаки из осаждающих, добровольно жертвовавшие своей жизнью ради более верного обеспечения себе доступа в волшебный рай Пророка, ползком, под прикрытием ночной темноты, взбирались на откосы стен и устанавливали мины с целью взорвать те твердыни, которые еще уцелели от разрушительной работы пушечных ядер.
Далматы, обладавшие зоркими глазами, заметив этих смельчаков, тотчас же укладывали их меткими выстрелами из своих мушкетов, но убитые немедленно заменялись новыми фанатиками, выскакивавшими из темноты, и вдруг раздавался страшный взрыв, тяжелые колубрины подпрыгивали на своих местах, угол стены или часть башни с треском обваливались, погребая под своими обломками фанатиков.
Вслед за этим неутомимые женщины тотчас же тащили корзины и мешки с землею и мусором, чтобы скорее заделать сделанные бреши.
Капитан Темпеста молча и бесстрастно наблюдал огни, вспыхивавшие все в большем и большем количестве в необозримом турецком стане.
Вдруг он почувствовал, что кто-то тронул его за локоть и вместе с тем услышал произнесенные шепотом слова на плохом неаполитанском наречии:
— Это я, падрона, не бойся.
Юноша невольно подался назад и, сурово нахмурив брови, тихо спросил:
— Это ты, Эль-Кадур?
— Я, госпожа.
— Замолчи! Не смей называть меня так! Пока никто не должен знать, кто я в действительности.
— Виноват, синьора... то бишь, синьор, ты прав...
— Да что ты все путаешь!... Иди сюда.
С этими словами молодой капитан схватил за руку того, кого он назвал Эль-Кадуром, и повел его по бастиону в каземат, освещенный одним факелом и совершенно пустой в настоящую минуту.
При свете этого факела можно было разглядеть незнакомца. Он оказался человеком высокого роста, худощавым, с резко очерченным бронзового цвета лицом, небольшими черными глазами и острым носом. Одетый по обычаю бедуинов аравийской пустыни, он был в широком темного цвета шерстяном бурнусе, с украшенным красной кистью капюшоном и в зеленой с белым тюрбане. Из-за края красного пояса, плотно сжимавшего его стан, торчали дула двух длинных пистолетов и виднелась рукоятка ятагана.
— Откуда ты? — спросил капитан Темпеста.
— Из турецкого лагеря. Виконт Ле-Гюсьер еще жив, — поспешил ответить Эль-Кадур. — Я узнал это от одного из начальников войск великого визиря.
— А он тебя не обманул? — дрогнувшим голосом продолжал юноша.
— Нет, синьора, не думаю. Он...
— Опять! Сколько же раз мне повторять тебе, чтобы ты не называл меня так!
— Прости, синьора, но здесь нет никого, кто бы мог нас услышать...
— Ну хорошо, хорошо... А узнал ты, куда его отправили?
— Нет, синьора, этого, к сожалению, я еще не мог разузнать, но надеюсь скоро разведать и об этом. Мне удалось подружиться с одним человеком. Он хоть и мусульманин, но тянет кипрское вино прямо из бочки, не обращая внимания ни на коран, ни на своего пророка, и не сегодня-завтра я непременно выужу у него эту тайну, клянусь в этом, синьора.
Капитан Темпеста — пока мы еще так назовем его — опустился на стоявшую рядом пушку и закрыл руками сильно побледневшее лицо, чтобы скрыть хлынувшие из глаз слезы.
Араб, стоя перед ним со скрещенными на груди руками, смотрел на, него сострадательным взглядом, причем на его суровом некрасивом лице выражалась какая-то скрытая мука.
— Если бы я мог купить тебе спокойствие и счастье своей кровью, то это было бы уже сделано, синьора, — сказал он после нескольких минут тяжелого молчания.
— Я знаю, что ты предан мне, Эль-Кадур, — сдавленным голосом отвечал капитан Темпеста.
— Да, синьора, он до последнего вздоха остается верным рабом твоим.
— Не рабом, Эль-Кадур, а другом.
В глазах араба промелькнула яркая молния, и лицо его осветилось выражением сильной радости.
— Я без сожаления отрекся от веры отцов моих, — с чувством проговорил он, — и никогда не забуду, как твой отец, благородный герцог д'Эболи, отнял меня еще мальчиком у моего жестокого падрона, каждый день истязавшего меня до крови... Скажи, что мне теперь еще сделать, синьора, чтобы доказать свою преданность?
Теперь мы узнали, что под именем капитана Темпеста скрывалась дочь знатного неаполитанского патриция д'Эболи, и отныне будем называть ее принадлежащим ей именем, кроме тех случаев, когда ей необходимо будет продолжать называться капитаном Темпеста.
— Было бы лучше, если бы я никогда не видела этой очаровательной Сирены Адриатики, Венеции, никогда не покидала лазурных волн Неаполитанского залива! — с глубоким вздохом проговорила молодая девушка, ничего не ответив на вопрос араба. — Тогда мое бедное сердце не знало бы этого страшного мучения... О, какая это была чудная ночь на Большом канале, отражающем в себе мраморные дворцы венецианской знати! Он знал, что должен идти на бой с несметной силой неверных, знал, что, быть может, там его ожидает смерть, но, тем не менее, улыбался. Где же он теперь? Что сделали с ним эти чудовища? Может быть, они заставляют его умирать медленной смертью в жестоких пытках? Трудно поверить, чтобы они держали его только в плену,
—его, который был гением-мстителем за всех угнетенных и погубленных турками. О, мой несчастный, храбрый Ле-Гюсьер, где ты теперь и что с тобой?
— Ах, как сильно, должно быть, ты любишь его, синьора? — прошептал араб, не пропустивший ни одного слова из всего сказанного герцогиней д'Эболи, с которой он не сводил горящих паз.
— Сильно ли я его люблю?! — странным голосом вскричала молодая девушка. — О, Эль-Кадур, я люблю его так, как могут любить только женщины твоей знойной родины.
— Если не сильнее! — со вздохом проговорил араб. — Другая женщина едва ли бы сделала то, что сделала ты, она не решилась бы покинуть свой роскошный дворец в Неаполе, не переоделась бы мужчиной, не снарядила бы на свой счет целого отряда воинов и не пришла бы сюда, в город, осажденный чуть не сотней тысяч врагов, где каждую минуту угрожает страшная смерть.
— Да разве я могла остаться спокойной на родине, зная, что, он здесь и что его ожидают страшные опасности?
— А подумала ли ты о том, синьора, кто спасет тебя в тот день когда туркам удастся наконец овладеть крепостью и ворваться в город, чтобы предать его огню и мечу?
— Мы все в воле Божией, — с покорностью отвечала молодая девушка. — Да к тому же, если Ле-Гюсьер будет убит, я все равно ни в каком случае не переживу его.
По бронзовому лицу араба пробежала судорога.
— Так что же я должен делать, синьора? — снова спросил он немного погодя. — Мне необходимо вернуться в турецкий стан, пока еще темно.
— Что ты должен делать? Да, главное, постараться узнать куда девали Ле-Гюсьера. Когда мы это узнаем, отправимся выручать его, понимаешь, Эль-Кадур?
— Хорошо. Завтра ночью я узнаю об этом.
— Буду ли я еще жива до того времени? — задумчиво проговорила молодая девушка. — Что ты говоришь, синьора! — с ужасом вскричал араб. — С чего у тебя такая черная мысль?
— Эх, Эль-Кадур, ведь я здесь не на пиру... Но оставим это. Скажи лучше вот что. Не знаешь ли ты, кто тот турецкий рыцарь, который ежедневно является под стенами Фамагусты с вызовом нас на единоборство?
— Это Мулей-Эль-Кадель, сын дамасского паши. Но к чему ты меня об этом спрашиваешь, падрона?
— К тому, что мне предстоит завтра вступить с ним в единоборство, мой верный Эль-Кадур.
— Тебе? С ним?! — воскликнул араб с мгновенно исказившимся от ужаса лицом. — Да разве это возможно!... Я сейчас же прокрадусь в его шатер и убью его, чтобы он не смел больше беспокоить защитников Фамагусты, главное, мою...
— Не бойся за меня, Эль-Кадур. Мой отец был, ты знаешь, первым бойцом в Неаполе, он научил и меня так хорошо владеть шпагой, что я смело могу померяться с самым лучшим из турецких бойцов.
— Знаю, что ты мастерски владеешь шпагой, но все-таки боюсь за тебя, синьора: Мулей-Эль-Кадель очень опасный соперник. Что или кто заставляет тебя принять его вызов?
— Капитан Лащинский.
— А, это тот польский выходец, который, как мне кажется, питает к тебе за что-то тайную злобу?... От зорких глаз сына пустыни ничто не укроется, и я уже давно разглядел в этом поляке твоего врага, синьора. Неужели это он...
— Да, он. Вот, послушай, что у нас произошло с ним.
И молодая девушка рассказала о своей схватке с поляком.
Эль-Кадур так и подскочил на месте, выслушав этот рассказ. Он испустил такое рычание и его лицо приняло такое дикое и свирепое выражение, что девушка невольно содрогнулась, взглянув на него в эту минуту.
Араб быстрым движением выхватил у себя из-за пояса ятаган, клинок которого ослепительно заблестел при свете факела, и с бешенством крикнул:
— Этот клинок нынешней ночью обагрится польской кровью!... Негодяй не увидит больше солнечного восхода, и тебе не придется выступать против Эль-Каделя, синьора.
— Нет, ты этого не сделаешь, Эль-Кадур! — твердым голосом возразила молодая девушка. — Этим ты только заставил бы всех говорить, что капитан Темпеста испугался и велел умертвить поляка. Нет, милый Эль-Кадур, ты не тронешь Лащинского.
— Так неужели ты хочешь, падрона, чтобы я равнодушно смотрел, как ты вступишь в смертельный бой с этим турком?
— выходил из себя араб. — Чтобы мои глаза увидели твою смерть под саблей торжествующего врага?! Падрона, жизнь Эль-Кадура всецело принадлежит тебе до последней капли крови. Воины моего племени умеют умирать, защищая своих господ. Это уже не раз было доказано, и Эль-Кадур...
— Все это я знаю, мой друг, и верю твоей преданности, но пойми: капитан Темпеста должен показать всему миру, что он никого и ничего не боится, — возразила герцогиня.
— Это необходимо, между прочим, и для того, чтобы скрыть мой пол и мое звание, понял?
— Нет, падрона, я не могу этого понять, — резко проговорил араб. — Но убью этого поляка — вот и все!
— Я запрещаю тебе это, Эль-Кадур!
— Но, синьора...
— Приказываю тебе повиноваться, слышишь?!
Араб опустил голову, и из-под ресниц его полузакрытых глаз медленно скатились две крупные слезы.
— Да, — произнес он глухо, я забыл, что я раб, а рабы обязаны повиноваться.
Молодая девушка подошла к нему и, положив на плечо свою маленькую белую руку, задушевно сказала:
— Повторяю: ты не раб мне, а друг.
— Благодарю, синьора, — тихо проговорил араб, низко склонившись перед своей госпожой. — Я буду делать все, что ты прикажешь, но клянусь тебе, что размозжу голову этому турку, если он победит тебя!... Не можешь же ты запретить своему верному рабу отомстить за тебя в случае, если ты пострадаешь от руки врага?.. Что будет мне за жизнь без тебя!
— Хорошо, мой верный друг, если я умру, делай тогда, что хочешь... Ну, а теперь пора уходить. Скоро начнет рассветать, и тогда тебе трудно будет вернуться в турецкий стан. Иди.
— Иду, иду, синьора, и узнаю, куда девали синьора Ле-Гюсьера. Клянусь тебе в этом!
Они оба вышли из каземата и вернувшись на бастион, где все усиливался и усиливался гул колубрин и треск мушкетного огня.
Приблизившись к синьору Перпиньяно, руководившему мушкетерами, молодая девушка, превратившаяся опять в капитана Темпеста, сказала ему:
— Прикажите прекратить на несколько минут стрельбу: Эль-Кадур возвращается в турецкий лагерь.
— Слушаю. Больше ничего не прикажете, синьора? — осведомился венецианец?
— Пока больше ничего. Впрочем, вот что еще: не зовите меня, пожалуйста, синьорой, а называйте капитаном Темпеста. Я не хочу, чтобы еще кто-нибудь, кроме трех лиц — вас, Эридзо и Эль-Кадура — знал, кто я. Прошу вас этого не забывать.
— Слушаю, капитан, простите за забывчивость.
— Так прекратите же огонь. Всего на несколько минут. Думаю, что от этого Фамагуста не погибнет.
Когда молодая герцогиня отдавала приказания в качестве капитана своего отряда, голос ее звучал резко и повелительно, как у настоящего старого, обкуренного порохом воина-командира, не терпящего никаких возражений.
Лейтенант Перпиньяно передал распоряжение капитана Темпеста артиллеристам и аркебузистам, которые тут же прекратили стрельбу. Воспользовавшись этим временным затишьем араб поспешно поднялся на край стены.
— Берегись же турка, синьора! — шепнул он молодой девушке, собираясь спуститься вниз. — Если умрешь ты, умрет и бедный раб твой, постаравшись, конечно, сначала отомстить за тебя.
— Не бойся за меня, друг, — отвечала герцогиня. — Я знакома с ратным делом не хуже, а, пожалуй, даже получше всех остальных защитников Фамагусты... Прощай. Удаляйся скорее.
Подавив тяжелый вздох, готовый вырваться их его груди, араб ловко начал спускаться со стены и через несколько минут исчез в темноте.
Простояв еще с минуту неподвижно на месте, молодая девушка медленно дошла до одного из уцелевших зубцов стены и под его защитой опустилась на груду мешков с землей, положив обе руки на эфес шпаги и прижавшись к ним подбородком, она глубоко задумалась.
Орудийные и ружейные залпы быстро следовали один за другим. Артиллеристы и стрелки неутомимо осыпали железом и свинцом черневшую под ним равнину. Они старались остановить смелых турецких минеров, которые с редкой стойкостью и упорством продолжали свое разрушительное дело, подвигаясь вперед и точно издеваясь над угрозами защитников Фамагусты.
— Не узнали ничего точного, капитан? — вдруг раздался возле молодой девушки голос, выведший ее из глубокой задумчивости.
Это был синьор Перпиньяно, приблизившийся к своему начальнику после того как заставил прекратить на время огонь.
— Нет еще, синьор, — отвечала она, подняв голову и взглянув на вопрошавшего.
— Но, по крайней мере, узнали, жив ли еще синьор Ле-Гюсьер?
— Эль-Кадур говорит, что жив и все еще находится в плену.
— А где именно?
— Этого ему пока не удалось еще узнать.
— Гм! Мне кажется мало вероятным, чтобы наш ужасный враг, не знающий пощады, оставил его в живых, раз он очутился у него в руках.
— Увы, и мне думается то же самое, поэтому у меня и тяжело на сердце. Скоро забрезжит утро, и молодой турок явится, как всегда, к нашим стенам со своим вызовом нас на бой. Я вернусь или победительницей или останусь в поле и тогда мои сердечные терзания прекратятся.
— Капитан, — почтительно произнес Перпиньяно, — позвольте мне, как вашему лейтенанту, выйти на поединок с этим турком. Если я паду, меня некому будет оплакивать: ведь я последний представитель графского рода Перпиньянов.
— Нет, лейтенант, я не допущу этого.
— Но турок в самом деле может убить вас...
По прелестным губам молодой герцогини пробежала улыбка презрения.
— Я покажу и туркам и вам, господам венецианским воинам, как умеет биться капитан Темпеста... Прощайте, синьор Перпиньяно! Поверьте, я никогда не забуду своего храброго лейтенанта.
Оправив на себе панцирь, она красивым жестом оперлась левой рукой на шпагу и стала спускаться с бастиона, в то время как пушки осажденных и осаждающих продолжали потрясать окрестности своим страшным ревом и своими беспрерывными вспышками освещали ночную тьму.
IV
[править]Над покрытой дымящимися развалинами Фамагустой медленно восходил день. Необозримый турецкий стан начинал мало-помалу вырисовываться в лучах утреннего солнца во всех своих подробностях. Насколько хватало глаз, повсюду виднелись целые тысячи высоких разноцветных блестящих палаток, из которых одни, более крупных размеров, были увенчаны золотым или серебряным полумесяцем, а другие, поменьше и поскромнее, конским хвостом.
Посреди этого хаоса резко выделялась обширная палатка визиря, главнокомандующего султанской армией. Эта палатка была из ярко-розовой шелковой материи, на ее вершине гордо развевалось зеленое знамя пророка. Один вид этого знамени поддерживал фанатизм поклонников ислама, делая их такими же страшными и свирепыми, как львы их аравийских пустынь.
На открытом пространстве перед станом начинали собираться толпы пеших и конных воинов, шлемы, броня и оружие которых сверкали в лучах солнца ослепительной рябью огненных бликов. Вся эта огромная масса людей с удивлением смотрела на Фамагустскую крепость, видимо, пораженная, как чудом, тем обстоятельством, что это гнездо христиан еще держится, несмотря на усиленную бомбардировку, которой оно подвергалось в течение целой ночи.
Вернувшись от коменданта крепости, которому он заявил об имевшем состояться единоборстве его и Лащинского с турецким витязем, капитан Темпеста молча наблюдал за движением в турецком лагере, стоя между двумя стенными зубцами, действительно точно чудом еще уцелевшими от громадных каменных ядер, от действия которых бастион был завален грудами обломков и мусора.
В нескольких шагах от капитана Темпеста, во впадине стены, находился капитан Лащинский, которому его оруженосец перестегивал кирасу, очень плохо на нем сидевшую. Поляк был немного бледен и далеко не спокоен духом, хотя ему не впервые уже приходилось драться с турками.
Внизу, во дворе крепости, синьор Перпиньяно с одним из славянских солдат держали под узцы двух великолепных коней, помеси итальянской и арабской пород. Взглядывая по временам на вершину стены, лейтенант с улыбкой смотрел на возню поляка с кирасой.
Пушечная пальба была прекращена оттуда и отсюда. Из неприятельского стана доносились голоса муэдзинов, громко возносивших утреннюю молитву, всегда заканчивавшуюся у них заклинанием истребить гяуров. На стенах Фамагусты венецианцы собирались завтракать куском черствого, заплесневевшего хлеба, обмокнутого в прогорклое оливковое масло, другого продовольствия у них более не оставалось. У жителей Фамагусты и того не было, они должны были утолять свой мучительный голод травой и наваром из костей и кожи павших животных.
Лишь только муэдзины замолкли, из стана выехал молодой рыцарь и галопом понесся к стенам Фамагусты, собственно к бастиону св. Марка. За ним, в некотором расстоянии, следовал его оруженосец, державший в руках белый шелковый флаг, над которым сверкал золотой полумесяц и развевался белый конский хвост. Витязь этот был красивый молодой человек, лет двадцати четырех, белолицый, с маленькой черной бородкой и усами, с живым и острым взглядом больших темных глаз.
Одежда и вооружение его отличались красотой и большой роскошью. Голова его была обвита розовым шелковым тюрбаном и прикрыта блестящим шишаком с длинным волнистым белым страусовым пером. Верхняя часть его стройной фигуры была сжата сверкающей посеребреной и украшенной чудными золотыми арабесками броней с стальными наручниками. Широкие шелковые шаровары, розоватого с белым цвета, были заправлены в желтые сафьяновые сапоги. На плечах рыцаря развевался длинный белый тончайшей шерсти плащ с лазурной каймой и такого же цвета кистями, в правой руке он держал кривую саблю, а за широким пунцовым кушаком у него виднелся ятаган.
Не доехав несколько сот шагов до стены бастиона, рыцарь знаком приказал своему оруженосцу воткнуть в землю флаг с целью показать осажденным, что он явился под защитой эмблемы мира. Прогарцовав затем несколько минут на месте на своем чудном белоснежном арабском, богато убранном коне, он громко крикнул по-итальянски:
— Мулей-Эль-Кадель, сын дамасского паши, вызывает на единоборство христианских рыцарей. Если никто из них и ныне не примет моего вызова, я буду смотреть на них как на негодных трусов, недостойных встретиться лицом к лицу с храбрыми рыцарями полумесяца. Если есть у кого-нибудь из них хоть капля хваленой рыцарской крови, пусть он не медлит доказать это. Мулей-Эль-Кадель ждет.
В ответ на этот вызов через стену бастиона перегнулся капитан Лащинский, которому, наконец, удалось, при помощи оруженосца, наладить на себе кое-как кирасу. Грозно размахивая над головой шпагой, поляк рявкнул во все свое грубое горло:
— Мулею-Эль-Каделю не придется на этот раз уехать ни с чем от стен крепости. Сейчас я дам ему урок, которого он никогда не забудет... Я разрублю его пополам, как щенка, вместе с его лошадью... Кроме меня, здесь есть еще один храбрец, тоже поклявшийся снять с тебя голову!
— Жду вас обоих! — коротко отвечал турецкий витязь, продолжая гарцевать на своем коне и восхищая всех своей ловкостью.
— Жди, жди! Сейчас явимся и зададим тебе звону! — снова крикнул поляк.
Спускаясь вместе с капитаном Темпестой со стены, чтобы сесть на коней, Лащинский спросил его не без оттенка насмешки:
— Вы непременно хотите драться с ним?
— Непременно, — холодно ответил капитан Темпеста.
— Так давайте бросим сначала жребий, кому первому схватиться с этим головорезом.
— Как вам угодно, капитан, мне все равно.
— Вот у меня остался еще один цехин в кармане. Голова или крест?
— Выбирайте сами.
— Я предпочитаю голову. Это будет хорошим предзнаменованием для меня и дурным для турка. Кому выпадет крест, тому и начинать первому.
— Хорошо, бросайте.
Поляк подбросил кверху монету, и когда она, перевернувшись несколько раз в воздухе, упала к его ногам, он испустил сквозь зубы страшное ругательство.
— Крест! — добавил он громко. — Теперь за вами очередь, синьорина... то бишь, синьор.
Капитан Темпеста взял поданную ему монету и также подбросил ее вверх.
— Голова! — объявил он спокойно, взглянув на монету, когда она вновь опустилась на землю. — Вам, капитан, первому выступать против сына дамасского паши.
— И отлично! Я сейчас проткну его шпагой, как сноп соломы! — хвастался Лащинский. — Если же, паче чаяния, я ошибаюсь и волей глупой судьбы выйдет, может быть, наоборот, то, надеюсь, вы не откажетесь за меня отомстить, хотя несколько и сомневаюсь в вашем мужестве и крепости вашей руки.
— Да? — насмешливо произнес капитан Темпеста. — Хорошо, увидим, у кого окажется больше мужества и крепче рука.
— Я доверяю только своей собственной шпаге.
— А я своей... Теперь на коней!
По приказанию командующего крепостью был опущен подъемный мост, по которому оба всадника и понеслись на равнину.
Все защитники Фамагусты и многие горожане, узнавшие о принятии двумя капитанами вызова турецкого витязя, столпились на стенах бастиона св. Марка, с нетерпением ожидая начала интересного поединка. Женщины молили Мадонну о даровании христианам победы над неверным, между тем как воины, надев на концы алебард и острия шпаг свои шлемы и потрясая ими в воздухе, кричали:
— Задайте этому поганому турку христианского звону, чтоб он помнил его до второго пришествия, храбрые капитаны!
— Покажите неверным силу венецианских шпаг!
— Посбейте спеси с этого пестрого скомороха!
— Да здравствует капитан Темпеста!
— Да здравствует капитан Лащинский!
— Снесите голову этому неверному! Да здравствует Венеция! Да здравствуют сыны великой республики!
Оба капитана вскачь неслись прямо на сына дамасского паши, который пробуя клинок своей сабли, спокойно ждал их.
Капитан Темпеста сохранял полное хладнокровие, и на его прекрасном лице выражалось непоколебимое мужество, прямо поражавшее тех, которые знали, что этот герой — молодая девушка. Что же касается Лащинского, то он, видимо, чувствовал себя очень скверно, несмотря на свое хвастовство, и неловко держался на своем коне, точно ему в первый еще раз приходилось сидеть на таком скакуне. Это происходило от того, что его конь, снаряженный как и лошадь капитана Темпеста, под тщательным наблюдением синьора Перпиньяно, казался ему плохо защищенным. Поляку мерещилось, что этот конь при первой же стычке с противником будет ранен и при падении подомнет его под себя.
Он не вытерпел, чтобы не поделиться этими опасениями со своим спутником.
— Я уверен, что эта глупая скотина, на которую меня посадили, непременно сыграет со мной какую-нибудь скверную шутку в тот самый момент, когда я стану протыкать этого щеголя. — Как вы думаете, капитан Темпеста? — спросил поляк.
— А по-моему, напротив, ваша лошадь выглядит настоящим боевым конем и едва ли посрамит себя, — с улыбкой ответил его спутник.
— Ну, я вижу, вы не много смыслите в лошадях. Впрочем, это и не удивительно: ведь вы не поляк.
— Может быть, — сухо проговорил капитан Темпеста. — Зато я больше смыслю в оружии, вы сейчас в этом убедитесь собственными глазами.
— Гм! Сомневаюсь. Если я не сниму головы с плеч этого турецкого франта, то не знаю, как вы с ним справитесь. Но будьте уверены, что я обязательно постараюсь отправить его на тот свет, чтобы спасти и вашу и свою собственную шкуру.
— Не смею в этом сомневаться, синьор Лащинский.
— Если же сверх всякого чаяния с моей стороны, этот нахальный красавчик ухитрится ранить меня, то я...
— Что же вы тогда сделаете, синьор Лащинский?
— Тогда я приму ислам и сделаюсь турецким подданным, чтобы он по обычаю не добил меня. Я человек без всяких предрассудков и хорошо знаю, что мы только один раз живем на свете.
— Хороший же вы христианин, нечего сказать! — вскричал капитан Темпеста, скользнув по поляку взглядом холодного презрения.
— Что же, я и не хвалюсь благочестием. Я — человек, обрекший себя на приключения, и мне совершенно безразлично, за кого биться: за Христа или за Магомета, лишь бы мне платили за это. Моя совесть нисколько не пострадает от того, что я сделаюсь мусульманином, — с цинизмом высказывался Лащинский. — А вот вы, кажется, не так относитесь к этому делу, синьора? — со смехом спросил он.
— Что такое? Как вы назвали меня? — стремительно обернувшись к нему с покрасневшим лицом и нахмуренными бровями, спросил капитан Темпеста, придерживая коня.
— Я назвал вас, как следует, — с насмешливой улыбкой ответил поляк, остановив и свою лошадь. — Вы думаете, что я так же глуп, как все другие, и не понял уже давно, что знаменитый капитан Темпеста — рыцарь в юбке? Я и ссору-то хотел затеять с вами с той целью, чтобы не нанося вам, конечно, серьезной раны, умелым ударом прорвать вашу кирасу и дать возможность другим узнать, кто скрывается под именем капитана Темпеста. Ха-ха-ха! Вот посмеялись бы тогда у нас на бастионах!
— А, может быть, вы первый не решились бы посмеяться? Вы не подумали об этом! — резко прозвучало с губ закованной в железо молодой герцогини. — Ведь я в военном деле буду поискуснее вас.
— Это вы, женщина-то? Ха-ха-ха!
— Так вот что, синьор Лащинский: раз вы угадали мою тайну, то, если турок вас не убьет, мы с вами дадим защитникам и обитателям Фамагусты другое интересное представление.
— Да? А именно?
— Мы доставим им удовольствие видеть, как бьются между собой христианские рыцари, будучи смертельными врагами, — хладнокровно ответила герцогиня.
— Гм! Может быть, — пожимая плечами, сказал Лащинский, — Но даю вам слово, что все-таки я буду щадить вас как женщину, кирасу же вашу обязательно прорву, несмотря на то, что она тоже стальная, как и моя.
— А я со своей стороны, обещаю вам, что непременно перережу вам горло, чтобы вы не могли выдать другим моей тайны, которая должна остаться при мне. Поняли, синьор, Лащинский?
— Гм! Увидим... Однако, нам лучше отложить эту интересную беседу до более удобного времени. Турок давно уже подает ясные признаки нетерпения.
С этими словами поляк пустил снова в ход своего коня и со вздохом прибавил про себя: "Как бы я был счастлив, если бы мог дать свое имя такой смелой женщине! "
Герцогиня молча последовала за ним.
Сын дамасского паши, ожидавший их в десяти шагах, внимательно вглядывался в христианских рыцарей, как бы изучая их.
— Кто первый из вас желает померяться с Дамасским Львом? — спросил он, салютуя саблей своим противникам.
— Медведь из польских лесов! — отвечал Лащинский. — Если ты можешь похвалиться такими же длинными и острыми когтями, как дикие звери, обитающие в пустынях и лесах твоей родины, то я одарен страшной силой зверей моих родных болот. Вот сейчас увидишь, как я одним взмахом своей шпаги разрублю тебя пополам.
Турку, очевидно, очень понравились эти слова. Он звонко рассмеялся и, размахивая над головой саблей, весело крикнул
— Моя сабля ожидает вас! Посмотрим, удастся ли старому польскому медведю сладить с молодым дамасским львом!
Более ста тысяч глаз было устремлено на готовившихся вступить в единоборство рыцарей, все необозримые фаланг мусульман собрались перед своим станом, чтобы посмотреть на этот интересный турнир.
Поляк левой рукой подтянул поводья своего коня, между тем как турок взял поводья своей лошади в зубы, чтобы иметь свободными обе руки. Оба противника пристально глядели друг на друга, точно желая загипнотизировать один другого взглядами.
— Если не решается напасть лев, то это не замедлит сделать медведь! — вскричал, наконец, Лащинский. — Я не охотник долго ждать.
И, так яростно пришпорив свою лошадь, что она заржала от боли, он налетел на турка, который ожидал его неподвижно, как утес, защищая голову саблей, а грудь — ятаганом.
Заметив намерение поляка, Мулей-Эль-Кадель одним легким нажимом колен заставил своего снежно-белого коня сделать искусный скачок в сторону и в то же время так сильно взмахнул саблей над головой противника, что мог бы прорубить его шлем, если бы попал в него.
Поляк, очевидно, ожидавший такого выпада, ловко отразил назначенный ему удар и продолжал наступление, сыпля удар за ударом. Оба всадника бились с равной храбростью, защищая не только самих себя, но и головы своих коней, чтобы не пострадали и они. Лащинский все с большей и большей яростью наскакивал на своего противника, не переставая кричать, что перерубит его пополам, как связку сухих прутьев.
Зрители криками старались еще больше разжигать сражавшихся.
— Хорошенько этого балаганного паяца, капитан Лащинский! — кричали со стен венецианцы, когда видели, как турок вертелся под бешеными ударами противника.
— Уложи проклятого гяура! — ревели со своей стороны турки, когда Мулей-Эль-Кадель ураганом налетал на поляка, заставляя своего белого коня делать чудеса ловкости.
Только одна молодая герцогиня молча и неподвижно сидела на своем коне, внимательно следя за всеми действиями бившихся, она в особенности изучала приемы Мулей-Эль-Каделя на тот случай, если придется ей схватиться с ним. Воспитанная своим отцом, герцогом д'Эболи, который считался первым бойцом во всем Неаполе, славившемся на весь мир своей образцовой школой фехтования, эта отважная молодая девушка обладала всеми качествами истинного воина, она чувствовала себя в силах не только состязаться с Дамасским Львом, но даже и победить его.
Поединок с возрастающим с обеих сторон ожесточением продолжался довольно долго. Поляк вскоре убедился, что турок обладал поистине стальными мускулами и еще большей ловкостью и неутомимостью, чем он сам, поэтому захотел попытаться покончить с ним одним особенным приемом, которому в то время учили по секрету в военных школах. Но это-то и принесло ему гибель. Молодому турку, должно быть, этот прием был хорошо известен и не являлся для него неожиданностью, судя по тому, как он ловко отпарировал коварный выпад поляка и сам нанес ему своей кривой саблей такой удар, который Лащинский не в состоянии был отразить. Сабля турка разрубила кирасу поляка с левой стороны груди и нанесла ему глубокую рану.
— Лев победил медведя! — вскричал молодой турецкий витязь, с торжеством размахивая окровавленным оружием вокруг головы, между тем как сотня тысяч голосов восторженно приветствовала его.
Поляк несколько еще мгновений продержался в седле, крепко сжимая в правой руке шпагу, а левую прижимая к ране, точно желая этим остановить бившую из нее ключом и заливавшую кирасу кровь, затем он тяжело свалился на землю, гремя вооружением и не выпуская из правой руки замершую в ней шпагу.
Капитан Темпеста не стал терять времени. Вынув шпагу, он подъехал к победителю и спокойно сказал ему:
— Теперь вы будете иметь дело со мной, синьор. Молодой турок окинул юношу взглядом удивления, смешанного с симпатией, и воскликнул:
— С вами? С таким юнцом?!
— С которым вам, однако, придется повозиться подольше, чем с этим полустариком, — самоуверенно отвечал капитан Темпеста. — Но, быть может, вы желаете отдохнуть несколько времени?
— Нет, в этом я не чувствую никакой надобности. Тем более, что с вами я справлюсь очень скоро, несмотря на вашу похвальбу. Вы слишком слабы, чтобы биться с Дамасским Львом.
— Зато не так слаба моя шпага, синьор, — возразил юный рыцарь. — Берегитесь, иначе вы можете погибнуть от нее.
— Неужели вы тоже львенок, и будете опаснее польского медведя? — смеялся молодой турок.
— А вот увидите.
— Скажите мне сначала ваше имя.
— Меня зовут капитаном Темпеста.
— А! Это имя не ново для моего слуха.
— Как и ваше для моего.
— Вы — храбрый юноша.
Капитан Темпеста в ответ на этот комплимент грациозно поклонился и сказал:
— Ну, я начинаю. Берегитесь!
— Жду вашего выпада, но беречься советую скорее вам. Мне очень будет жаль, если я должен буду лишить жизни такого благородного и смелого юношу, — заметил турецкий рыцарь.
Противники сначала разъехались в противоположные стороны, потом понеслись навстречу друг другу.
Капитан Темпеста оказался не только образцовым фехтовальщиком, но и великолепным наездником, судя по тому, с какой ловкостью и грацией он повернулся со своим конем, сделал большой круг и вихрем налетел на своего противника. В тот самый момент, когда Мулей-Эль-Кадель приготовился отразить нападение, он уже получил тяжелый удар венецианской шпагой по самому горлу, но, к счастью для турка, шпага скользнула по кирасе и только прорвала ее. Турок хотел отбить второй удар, но тоже не успел, и почувствовал, как оружие противника снесло у него с головы шишак вместе с розовой шелковой чалмой.
— Какой великолепный удар! — вскричал Дамасский Лев, удивленный молниеносной быстротой, с которой был нанесен удар. — Да, этот мальчик, действительно, несравненно искуснее польского медведя.
Капитан Темпеста снова сделал круг и вторично подлетел к своему противнику с поднятой шпагой, одинаково готовый как к нападению, так и к отражению. Проскользнув с левой стороны турка и отразив его саблю, он стал гарцевать вокруг него, превосходно управляя своим конем, не уступавшим турецкому.
Пораженный этими неожиданными маневрами, Мулей-Эль-Кадель с трудом увертывался от нападений своего ловкого врага. Очевидно, и конь его, которому перед тем уже пришлось сильно напрягаться, начал уставать. Благородное животное чувствовало это. Собрав последние силы, оно с громким ржанием взвилось на дыбы, чуть не сбросило с себя всадника и несколько минут вертелось на одних задних ногах перед конем капитана Темпеста, только теперь входившем в настоящий азарт.
Зрители с обеих сторон продолжали поощрять и ободрять бойцов криками:
— Смелее, капитан Темпеста! Со смелым Бог!
— Да здравствует храбрый защитник креста!
— Срази скорее и этого гяура, Дамасский Лев! Капитан Темпеста, все время сохранявший изумительное хладнокровие, с такой быстротой нападал на своего противника, что тот едва успевал увертываться от нападений. Большие черные глаза венецианского витязя горели огнем, нежное лицо его покрылось живым румянцем, пунцовые губы трепетали, а тонкие ноздри раздувались, как у старого солдата, почуявшего запах пороха.
Казалось, движения коня капитана Темпеста становились все более и более быстрыми, между тем как арабский скакун Мулей-Эль-Каделя, видимо ослабевал, хотя все еще взвивался на дыбы и всячески храбрился, не желая выдавать своего господина.
— Берегитесь, Мулей-Эль-Кадель! — крикнул вдруг капитан Темпеста и ударил его шпагой под правую руку, где был небольшой промежуток между кирасой и наручником.
Турок испустил крик боли и гнева, покрытый оглушительным, как рев моря в бурную ночь, гулом голосов его единоплеменников, бесновавшихся от досады.
Зато воины на стенах Фамагусты весело махали флагами, платками и оружием с надетыми на него шлемами.
— Да здравствует наш молодой капитан! Слава Богу, капитан Лащинский отомщен! — восторженно кричали они.
Вместо того, чтобы броситься на раненого и добить его, на что, по тогдашним понятиям, капитан Темпеста имел полное право, он остановил своего коня, с гордостью и состраданием глядя на своего противника, который только страшным усилием воли держался в седле.
— Признаете вы себя побежденным? — мягко спросил венецианский витязь, подъезжая к турецкому.
Вместо ответа последний вновь хотел поднять свою саблю, чтобы продолжать борьбу, но не имел уже на это силы. Зашатавшись, он ухватился за гриву коня, но тут же, как перед тем поляк, свалился на землю. Крики радости со стен крепости и вопль отчаяния из турецкого стана потрясли всю окрестность.
— Добейте его, капитан Темпеста! — кричали защитники Фамагусты. — Сострадание к неверным неуместно! Прикончите его!
Но молодой победитель сошел с коня и, держа в руке шпагу с окровавленным острием, подошел к турку, поднявшемуся на колени.
— Я победил вас, — сказал венецианский рыцарь.
— Да. Добейте меня, это ваше право, — отвечал турок.
— Капитан Темпеста не привык убивать людей, которые уже не в силах оказать сопротивления, — отвечал победитель.
— Вы храбрец, и я дарю вам жизнь.
— Я не думал, чтобы христиане были так великодушны,
— полусдавленным голосом проговорил Дамасский Лев. — Благодарю вас. Я никогда не забуду великодушия капитана Темпеста.
— Прощайте, синьор. Желаю вам скорого выздоровления. С этими словами венецианский рыцарь вернулся к коню, и только что хотел вскочить в седло, как его остановили бешеные крики турок:
— Смерть гяуру! Отомстим за павшего Дамасского Льва! В то же время из среды турецких фаланг выделилось человек десять всадников, и они, потрясая поднятым оружием, с быстротой урагана понеслись на капитана Темпеста, с намерением изрубить его в куски. При таком превосходстве сил с их стороны это им, несомненно, удалось бы.
Навстречу им со стен Фамагусты раздался страшный взрыв негодования.
— Подлецы! Изменники! Головорезы! — кричали оттуда тысячи голосов воинов и граждан города.
Сделав над собой почти сверхчеловеческое усилие, Мулей-Эль-Кадель вскочил на ноги и, бледный как смерть, с глазами, пламенеющими гневом, крикнул соплеменникам:
— Назад, негодяи! Остановитесь! Или я тотчас же прикажу посадить вас всех на кол!
Всадники в испуге и смущении остановились.
В этот момент на бастионе св. Марка загрохотали колубрины, и дождем мелких ядер сбросило с коней несколько турецких всадников. Остальные врассыпную умчались обратно в свой стан, где были встречены смехом и свистом товарищей, также не одобрявших их дикой выходки.
— Вот вам и награда! Вы вполне заслужили ее! — Вскричал Дамасский Лев, поддерживаемый под руки своим оруженосцем.
Турецкая артиллерия не нашла нужным на этот раз ответить венецианским колубринам.
Капитан Темпеста, готовившийся было дорого продать свою жизнь туркам, сделал прощальный салют шпагой Мулей-Эль-Каделю и, повернув своего коня, удалился по направлению к крепости под гром рукоплесканий, несшихся ему навстречу с бастиона.
Лишь только он отъехал несколько шагов, как поляк, который вовсе не был убит, как все думали, медленно поднял голову и, глядя вслед своему сотоварищу прошептал:
— Мы еще увидимся с тобой, прелестная девушка!.. Движение его не ускользнуло от глаз Мулей-Эль-Каделя.
— Ба! — сказал он своему оруженосцу. — Да он еще жив? Должно быть, у него душа крепко сидит в теле.
— Прикажешь его прикончить? — спросил оруженосец.
— Погоди... подведи меня к нему.
Опираясь одной рукой на руку оруженосца, а другой зажимая свою рану, Мулей-Эль-Кадель подошел к лежавшему на земле поляку.
— Ты хочешь прикончить меня, эфенди? — хриплым голосом спросил по-турецки Лащинский, пристально глядя на него. — Не советую: с этой минуты я твой единоверец... Я отрекаюсь от креста... Ты убьешь уже мусульманина.
— Хорошо, я прикажу тебя вылечить, — отвечал турок и, с презрением отвернувшись от него, удалился в лагерь.
"... Вот это-то мне и нужно, пробормотал про себя поляк. — Ну, капитан Темпеста, вам придется еще посчитаться со мной!... "
V
[править]После этого рыцарского турнира, исход которого заставил признать капитана Темпеста, и без того уже славившегося своей доблестью, первым бойцом во всей Фамагусте, осада злополучного города со стороны турецких орд шла своим чередом, но с гораздо меньшей яростью, чем ожидали христиане. Казалось, поражение Дамасского Льва произвело угнетающее впечатление на весь турецкий стан. Нападения на крепость велись как-то вяло, а бомбардировка то и дело совсем приостанавливалась. Главнокомандующий всей армией султана, великий визирь Мустафа, уж не показывался по-прежнему, каждое утро после молитвы, перед рядами собиравшихся на приступ войск, не гарцевал более перед ротой артиллеристов, ободряя их своим присутствием. Сильно изумленные этим, венецианцы напрасно ломали себе головы, стараясь разгадать причину такой странности. Это было бы вполне понятно, если бы наступил период рамазана, сорокодневного мусульманского поста, в продолжение которого поклонники полумесяца всегда приостанавливают свои военные и другие действия для того, чтобы исключительно предаваться молитве и, воздерживаясь от всякой пищи, очищать душу покаянием и внутренним созерцанием.
Нельзя же было предположить, что великий визирь приказал всему войску погрузиться в безмолвие и неподвижность только ради того, чтобы не беспокоить раненого Мулей-Эль-Каделя, ведь он все-таки был сын не самого повелителя "правоверных", а лишь простого паши. Это было бы уж чересчур странно.
Капитан Темпеста и его лейтенант ожидали разъяснения от Эль-Кадура, единственного человека, который мог разрешить их недоумение, но араб не показывался с той ночи, когда мы видели его в первый раз беседующего со своей госпожой.
Непонятная бездеятельность неприятеля не доставляла, однако, никакого облегчения осажденным, из-за того, что им с каждым днем все более и более давал себя чувствовать голод. Даже оливковое масло и сухая кожа павших животных /мясо их уже давно было съедено/, которыми они в течение целой недели обманывали желудок, начинали истощаться.
Так прошло несколько дней. Томительная тишина лишь изредка прерывалась орудийными выстрелами с той или другой стороны. Капитан Темпеста и лейтенант Перпиньяно, стоя однажды ночью на бастионе св. Марка, вдруг заметили тень человека, с ловкостью обезьяны пробиравшегося к ним на бастион.
— Это ты, Эль-Кадур? — окликнул его капитан Темпеста, из предосторожности взяв в руки стоявшую возле него аркебузу с зажженным фитилем.
— Я, я, падрон, — отвечал араб. — Не стреляй, пожалуйста.
Через несколько минут он, искусно уцепившись за остаток стенного зубца, перелез через край стены и спустился на площадку бастиона, в двух шагах от капитана Темпеста.
— Наверное, ты был обеспокоен моим долгим отсутствием, падрон? — спросил он.
— Да, я уж боялся, что тебя схватили и убили.
— Успокойся, падрон, на меня никто не имеет подозрений, хотя в тот день, когда ты схватился с Дамасским Львом, многие видели как я вооружился пистолетом, чтобы убить твоего противника в случае, если бы он тебя только оцарапал своим оружием. Счастье его, что был ранен он, а не ты.
— А как его здоровье?
— Ну, у этого турка, должно быть, очень крепкая шкура, падрон. Он почти уже совсем оправился от раны, которую ты ему нанес, и дня через три ему снова можно будет сесть на коня... Но у меня есть для вас другая новость, синьора, она, наверное, очень удивит вас.
— Какая же именно?
— Капитан Лащинский тоже поправляется.
— Лащинский? — в один голос вскричал капитан Темпеста и его лейтенант.
— Да, синьоры.
— Да разве он не был убит Мулей-Эль-Каделем?
— Нет, это только так казалось. У польских медведей очень крепкие кости.
— И Мулей-Эль-Кадель знал, что поляк только ранен и не добил его? Или он уж не мог этого сделать?
— Знал, мог, но не добил, потому что поляк отрекся от креста и принял веру пророка, — объяснил Эль-Кадур.
— Это негодяй и изменник! — с негодованием вскричал Перпиньяно. — Пошел в ряды врагов своих братьев по религии и оружию!
— Да, как только он встанет на ноги, его сделают капитаном турецкой армии, — подтвердил Эль-Кадур. — Один из пашей уже обещал ему это.
Капитан Темпеста тихо проговорил, как бы про себя:
— Этот человек должен смертельно ненавидеть меня. Хотя я и не сделал ему никакого зла, но он...
— Что же вы не договариваете, капитан Темпеста? — спросил Перпиньяно, видя, что тот вдруг замялся.
Вместо того, чтоб ответить своему лейтенанту, капитан Темпеста вдруг спросил араба:
— А других, более отрадных новостей у тебя разве нет?
— Нет, падрон, — уныло отвечал Эль-Кадур. — Не было никакой возможности добиться, где держат в плену синьора Ле-Гюсьера. Мне очень совестно, что я дал тебе слово и не сдержал его. Но видит Аллах, как я старался! Потому так долго и пропадал: не хотелось ни с чем вернуться...
— Я верю тебе, Эль-Кадур... Но удивляюсь, как это никто не мог дать тебе никаких сведений насчет местопребывания виконта. Не может же быть, чтобы это не было известно кому-нибудь в стане?... О, Боже мой, должно быть, его убили, потому и молчат! — с глубоким вздохом проговорил капитан Темпеста.
— Нет, падрон, что он жив — это я узнал наверное, — успокоил его араб. — Мне думается, что его содержат в какой-нибудь из береговых крепостей и уговаривают принять мусульманство. Если бы они его убили, то слух об этом должен был бы дойти сюда и помимо меня, потому что тогда весь их стан говорил бы об этом.
— Но почему же там никто ничего не говорит о месте его пребывания? Что за необходимость так тщательно скрывать это?
— Не знаю, падрон. Этого я сам не могу понять.
— Хорошо, буду спокойно ожидать от тебя дальнейших сведений, — с внезапной решимостью сказал капитан Темпеста. — Но слушайте, что это?
Ночная тишина вдруг прервалась страшным шумом, который несся из турецкого стана. Зазвучали трубы, затрещали барабаны, послышались многочисленные залпы ружейных выстрелов, и поднялся невообразимый гул возбужденных многотысячных голосов. В то же время весь лагерь, точно по волшебству, осветился красным светом бесчисленных смоляных факелов, со всех сторон стремившихся к центру, где раскидывался громадный пышный шатер великого визиря.
Капитан Темпеста, Эль-Кадур и Перпиньяно быстро взошли на парапет бастиона, между тем как крепостные часовые затрубили тревогу, после чего стены мгновенно стали покрываться толпами воинов, выбегавших с оружием в руках из казематов, где они до этого времени спокойно спали.
— Должно быть, готовятся к решительному приступу, — заметил капитан Темпеста.
— Нет, падрон, — спокойным голосом возразил араб. — Это вспыхнуло возмущение, подготавливавшееся уже с утра.
— Вот как! Против кого же?
— Против великого визиря.
— По какому же поводу? — спросил Перпиньяно.
— Его хотят заставить приняться как следует за осаду крепости. Уж целая неделя, как войско ничего не делает, вот оно и выражает свое неудовольствие.
— А не слыхал ты, почему было такое бездействие, удивлявшее и нас всех? Уж не замешалась ли здесь у великого визиря любовь? В этих случаях пылкие турки часто совсем теряют голову.
— Да и не только турки, заметил многозначительно араб. — Вы угадали, синьор: действительно, любовь убаюкала воинственное сердце великого визиря.
— К кому же это? — полюбопытствовал даже сдержанный капитан Темпеста.
— К одной молоденькой христианке с этого острова, падрон, — отвечал Эль-Кадур. — Ради нее он и прекратил на столько времени военные действия против вас.
— Наверно, эта девушка или женщина очень хороша, — спросил лейтенант.
— Да, писаная красавица. Эта девушка дочь одного из здешних синьоров, недавно убитого при взятии Никосии. Она попала в плен в один, кажется, день с синьором Ле-Гюсьером. Я бы не желал теперь быть на ее месте, потому что все войско требует ее смерти, видя в ней препятствие к продолжению военных действий.
— И ты думаешь, великий визирь уступит требованию своих воинов? — спросил капитан Темпеста.
— Думаю, что ему ничего больше не остается делать, падрон.
— Бедная девушка! — тоном сострадания произнес капитан Темпеста. — Неужели ее убьют?
— Наверное, — сказал араб. — А после этого вы должны ожидать самого ожесточенного нападения на крепость. Войску надоела эта долгая осада, оно теперь нахлынет на Фамагусту, как взбаламученное море во время бури, и все уничтожит на своем пути.
— Мы готовы принять господ турок, как они заслуживают, — гордо сказал капитан Темпеста. — Наши шпаги и кирасы еще крепки, а сердца не знают боязни.
Араб грустно покачал головой и глухо проговорил:
— Их слишком много, падрон.
— Ну, что ж такое! Зато мы за стенами крепости, и они во всяком случае не нападут на нас врасплох.
— Об этом уж позабочусь я: сумею вовремя вас предупредить... Прикажешь мне вернуться туда, падрон?
Капитан Темпеста не ответил, очевидно, не расслышав этого вопроса. Облокотившись на парапет, он вслушивался в страшный рев турецкого войска и беспокойным взором следил за движениями факелов, точно производивших дикую пляску перед шатром великого визиря. Временами можно было различить отдельные крики, выделявшиеся из бури голосов, вроде, например, следующих:
— Смерть этой негодной рабыне!.. Мы требуем ее головы!... Уничтожить колдунью, опутавшую великого визиря!... Выдать ее нам!
Трубы, бубны и треск ружейных выстрелов не в силах были покрыть рева многотысячных орд. Казалось, мусульманский лагерь весь находился во власти неисчислимых легионов диких зверей, нахлынувших из африканских и азиатских пустынь.
— Так мне вернуться туда, падрон? — снова спросил араб. Капитан Темпеста вздрогнул, точно пробудившись ото сна, и поспешил ответить: — Да, да, ступай, мой добрый Эль-Кадур. Уходи, пока еще нет опасности, и не забудь, что я не успокоюсь до тех пор, пока ты не принесешь мне добрых вестей. Главное — узнай, где находится синьор Ле-Гюсьер. В нем все мое счастье.
По лицу араба пробежало облако невыразимой грусти, но он, как всегда, овладел своими чувствами и покорно сказал:
— Сделаю все, что только буду в силах, падрон, лишь бы на твоих устах зацвела улыбка счастья и глаза твои были ясны по-прежнему.
Капитан Темпеста сделал своему лейтенанту знак остаться на месте, а сам отошел с арабом в угол бастиона и сказал:
— Эль-Кадур, правда, что капитан Лащинский остался жив?
— Да, падрон, он не только жив, но скоро выздоровеет и надеется...
— Наблюдай за ним, пожалуйста.
— Хорошо. Но почему ты так интересуешься этим проходимцем, падрона? — осведомился араб, и в голосе его послышалась тревога.
— Я чувствую в нем своего смертельного врага.
— Да? За что же бы ему быть твоим врагом?
— Он догадался, что я не то, за что выдаю себя.
— Ага! значит, и он... любит тебя? — глухим голосом проговорил Эль-Кадур, трясясь от гнева.
— Раньше, может быть, и любил, но теперь он возненавидел меня за то, что не ему, а мне удалось победить Дамасского Льва.
— Синьор Ле-Гюсьер может любить тебя, падрона, но этот поляк... О, как я ненавижу его! — дрожащим голосом прошептал араб, яростно сжимая кулаки.
На некрасивом и грубом лице Эль-Кадура выражался такой гнев, что молодая девушка невольно отступила от араба назад, видя, какая страшная буря происходит в душе этого полудикаря.
Не беспокойся, мой верный друг, — мягко сказала она ему, — моим мужем будет или Ле-Гюсьер или никто не сделается им. Только он один достоин моей любви.
Араб приложил руки к сердцу, точно желая унять его тревожное биение, понурил голову и закрыл лицо краем плаща.
— Прощай, падрона! — тихо проговорил он немного спустя. — Я буду наблюдать за этим человеком, в котором и сам чую врага твоего счастья. Я стану следить за ним, как следит лев за лакомой для него добычей. Когда прикажешь, твой верный раб убьет его.
С этими словами Эль-Кадур вскочил на край стены и быстро стал спускаться вниз. Через несколько минут он скрылся в темноте.
Молодая герцогиня долго еще простояла на парапете, с беспокойством следя за исчезавшей во мраке тенью своего преданного слуги.
— Как должно страдать его бедное сердце! — прошептала она про себя. — Несчастный Эль-Кадур! Для тебя, пожалуй, было бы лучше, если бы ты остался у своего прежнего господина, несмотря на всю его жестокость.
Между тем Перпиньяно наблюдал за тем, что происходит в турецком стане.
— Как будто там успокаиваются, — вслух рассуждал он сам с собой. — Должно быть, бедную христианку уже убили. Эти звери на все способны, когда придут в ярость. Они никого не щадят: ни женщин, ни детей, даже собственных.
— Да, — со вздохом подумала герцогиня, услыхавшая слова своего лейтенанта, — наверное, не пощадили и моего Ле-Гюсьера.
Действительно, в лагере турок вдруг все затихло. Не было больше слышно ни звуков труб, ни грохота барабанов, прекратилась и стрельба. Даже гул голосов стал постепенно затихать по мере того как снова разбегались во все стороны тысячи факелов, пылающие языки которых прорезали ночной мрак прихотливыми извивами огненных линий.
Христианские военачальники, убедившись, что в данную минуту нет оснований ожидать нападения, отправили своих подчиненных назад в казематы, оставив лишь усиленное число часовых на стенах, в особенности возле колубрин.
Как и предвидел Эль-Кадур, ночь прошла спокойно, так что осажденные могли хорошо выспаться. Но лишь только занялась утренняя заря, заставившая побледнеть и стушеваться последние звезды, к бастиону св. Марка, предшествуемые трубачом, подъехали четыре турецких всадника с белыми шелковыми флажками на остриях алебард. Когда маленький отряд остановился в известном расстоянии от стен крепости, трубач протрубил сигнал внимания, побудивший венецианских военачальников собраться на платформе бастиона. На обставленный соответствующей церемонией вопрос начальника крепости, что нужно парламентерам, один из последних — важное, судя по его наряду и разным знакам отличия, лицо — громким голосом проговорил предложение о коротком перемирии, в течение которого в стане войск султана Сулеймана II должно совершиться событие, долженствующее иметь решительное влияние на исход войны.
Думая, что турки опять затеяли какую-нибудь новую ловушку, как это не раз уже случалось, венецианские начальствующие лица сначала хотели было ответить резким отказом, но после некоторого совещания, не желая слишком раздражать варваров, в руках которых находилась судьба злосчастного города, согласились на просьбу парламентеров и дали обещание, что до полудня с их стороны не будет сделано ни одного выстрела.
По окончании переговоров с венецианцами турецкие посланные возвратились в свой лагерь, где опять происходило большое движение. Видно было, как на громадной равнине стягивались и устанавливались длинными рядами все войска, словно для осмотра, что сильно подтверждало подозрения христиан относительно возможности обмана со стороны коварного неприятеля.
Сначала выступили артиллеристы в разноцветных камзолах и широких шароварах, в сопровождении двухсот колубрин, которых везли превосходные арабские лошади в богатейших попонах и сверкающих металлическими украшениями сбруях. За ними двигались роты янычар, этих наводящих ужас всемирно известных головорезов, составлявших главное ядро турецкой армии. Это был подбор людей, не боявшихся смерти, когда их пускали в дело, они не останавливались не только перед саблями и мушкетами, но даже перед пушками.
Потом стали появляться албанцы в своих широких белых юбках и громадных пестрых чалмах, в поясах, утыканных пистолетами и ятаганами. Затем следовали иррегулярные войска Малой Азии, вооруженные длиннейшими аркебузами, алебардами, и даже арбалетами, более ста лет уже не употреблявшимися в других странах, покрытые сверкающими стальными доспехами и снабженные щитами времен чуть не первых крестовых походов, они имели очень грозный вид. Последними шли необозримые ряды арабских и египетских кавалеристов, закутанных в белые бурнусы, украшенные цветными каймами и кистями.
При звуках труб и трескотни барабанов громадное войско располагалось необозримым полукругом, крайние линии которого терялись на горизонте.
— Уж не хотят ли они запугать нас видом своих сил? — с улыбкой обратился синьор Перпиньяно к капитану Темпеста, с внутренним трепетом ужаса смотревшему на бесконечное передвижение этих страшных масс фанатичного неприятеля.
— Бог их ведает. Но, наверное, готовится что-то ужасное, — отвечал капитан.
Едва успел он произнести последнее слово, как турецкие трубы и барабаны вдруг замолкли, наступила тишина. В то же время на середину пустого пространства, окаймленного войсками, выехал сам великий визирь, весь закованный в черненую сталь, с белой мантией поверх доспехов и в белой чалме с пышным убором из перьев, вероятно, составленных из драгоценных камней, судя по брызгавшим от них во все стороны разноцветным огонькам. Турецкий военачальник сидел на белоснежном арабском коне с длиннейшей гривой, убранном с чисто восточным великолепием. Гордая голова благородного животного украшалась красивым пучком из белых страусовых перьев, спина была покрыта длинной пунцовой бархатной попоной с золотыми вышивками и бахромой, спускавшейся до земли, драгоценная сбруя коня переливалась всеми цветами радуги при каждом его движении, на голубых бархатных чехлах для пистолетов по обеим сторонам седла, тоже отличавшемся необыкновенным богатством материала и отделки, блестели золотые полумесяцы.
Визиря сопровождал герольд с длинной трубой и зеленым шелковым знаменем, а за ним на белой, тоже богато убранной лошади ехала женщина, закутанная в длинное белое покрывало, усеянное мелкими золотыми звездочками, из-за которого нельзя было рассмотреть ее лица. Потом следовал длинный ряд разных турецких военачальников в серебряных доспехах поверх роскошных одежд и в высоких чалмах, украшенных красивыми полумесяцами и конскими хвостами.
Гордо подбоченясь левой рукой, а правой сдерживая своего горячего скакуна, великий визирь медленно въехал в полукруг, обернулся лицом к фронтовым линиям войск, а вместе с тем и к бастиону св. Марка, с которого смотрели христиане.
Оглядев их пристальным взглядом, он остановился и махнул рукой трубачу. Когда трубач протрубил известный сигнал, визирь крикнул резким, далеко разносившимся, точно металлическим голосом:
— Пусть видит весь мир, как турецкий великий визирь, во славу Аллаха и его пророка, избавляется от уз!
Вслед за тем он круто повернул коня и, выхватив саблю, подлетел к женщине, с движением ужаса откинувшей назад покрывало, под ним оказалось женское лицо чудной красоты, большие темные глаза которого с мольбой глядели на турка. Остановившись перед красавицей, визирь сделал над ней сильный взмах саблей и одним ударом снес с ее плеч голову, которая тут же упала на землю.
Крики негодования со стен крепости и взрыв торжества в турецком лагере завершили эту трагедию.
Великий визирь обтер окровавленное лезвие сабли о попону своего коня и дрожащей рукой вложил саблю в ножны. Затем, протянув эту руку с крепко сжатым кулаком по направлению к Фамагусте, он громко крикнул голосом, полным страшной злобы и угрозы:
— За эту пролитую мной кровь расплатитесь вы, проклятые гяуры! Увидимся в эту же ночь!
VI
[править]Угроза великого визиря произвела глубокое впечатление на венецианских военачальников. Они хорошо знали решительность и отважность этого прославленного полководца, не раз уже одерживавшего над ними победы, несмотря на геройскую храбрость их солдат.
Ночной штурм, обещанный Мустафой, должен был быть решительным. При дружном натиске огромных сил неприятеля полуразрушенные стены и укрепления города не могли больше устоять. Тем не менее комендант крепости распорядился принять все необходимые меры защиты и отпора, чтобы венецианцев нельзя было потом обвинить в том, что они заранее признали себя побежденными.
Караульные посты были удвоены на всех башнях и в местах, господствовавших над рвами, хотя последние, загроможденные обломками стен, скорее могли служить неприятелю для удобного перехода, чем препятствием, а колубрины были поставлены там, где всего лучше можно было обстреливать атакующих.
Предупрежденные граждане города, прекрасно понимавшие, что они все беспощадно будут истреблены турками, если попадутся к ним в руки, вновь занялись заделыванием брешей в стенах и устройством разного рода заграждений.
Во всей Фамагусте царило уныние. Всем его обитателям инстинктивно чувствовалось, что конец города близок и что ничем уже нельзя предотвратить решение грозного рока.
Турецкое войско, своей численностью превосходившее противников в десять раз, раздраженное долгомесячной осадой, готовилось к такому бешеному приступу, перед которым все должно было сокрушиться: и стены крепостных твердынь, и мужество людей, и оружие, как бы оно ни было грозно и крепко, и даже самая вера в сердцах христиан.
В течение остальной части дня осаждающие держали себя очень спокойно, заявляя о своем существовании лишь редкими пушечными выстрелами, имевшими целью скорее проверку орудий, нежели устрашение осажденных. Только к вечеру стан снова стал оживляться. К шатру великого визиря то и дело подъезжали всадники, которые после нескольких минут пребывания у главнокомандующего снова вскачь возвращались к своим частям, — вероятно, с полученными приказаниями и распоряжениями. Артиллеристы перевозили к траншеям самые тяжелые орудия, между тем как множество минеров змеями расползались по равнине, стараясь избегать неприятельских выстрелов.
После продолжительного военного совета под председательством начальника крепости, Асторе Бальоне, венецианские капитаны Брагадино, Мартиненго, Тьеполо и албанец Маноли Спилото, решили предупредить штурм яростной бомбардировкой, с целью воспрепятствовать турецкой артиллерии укрепиться на выгодных позициях и устрашить минеров.
Оглушительная бомбардировка продолжалась до самого захода солнца, причиняя сильный вред неприятельской артиллерии. При наступлении же вечерней темноты в крепости затрубили тревогу, призывая население города на защиту стен. В то же время обширная равнина начала постепенно покрываться выступавшими из лагеря войсками, готовыми к штурму.
Загремели турецкие трубы и затрещали кавалерийские барабаны. Временами поднимались дикие крики, зловещей угрозой отдававшиеся в ушах венецианцев, а в моменты затишья слышались пронзительные голоса муэдзинов, поощрявших и ободрявших правоверных, готовящихся к последнему бою с гяурами.
— Истребите христианских воинов во славу Аллаха!...
Разрушьте до основания их проклятое гнездо! Нет Бога кроме Бога и Магомет пророк его!... Смелее в последний бой, правоверные! Павших в битве за славу полумесяца ожидает рай нашего великого пророка с вечно юными и прекрасными гуриями!
Защита христиан сосредотачивалась, главным образом, на бастионе св. Марка, как на ключе всей крепости, на овладение которым будут, конечно, направлены все усилия турок. Именно там и было поставлено двадцать самых больших колубрин. Огонь из этих жерл, управляемых искусными венецианскими артиллеристами, должен был произвести сильные опустошения в рядах турок, неудержимо рвавшихся путем славной смерти в рай Магомета.
На приступ обреченного на гибель города первой двинулась кавалерия, встреченная жестокой канонадой с крепостных башен.
Как раз в ту минуту, когда начинался страшный эпилог кровавой драмы, на бастионе св. Марка перед капитаном Темпеста вдруг появился Эль-Кадур, араб успел выскользнуть из лагеря вместе с минерами, которых столько легло вокруг него под меткими выстрелами крепостных аркебузистов. Умный аравитянин лучше всех знал, как пробираться незамеченным от лагеря в Фамагусту и обратно, не подвергаясь особенной опасности.
— Вот и пробил страшный час для Фамагусты, падрона! — дрожавшим от волнения голосом сказал он, очутившись возле своей переодетой госпожи. — Если только не совершится чудо, город завтра будет в руках турок.
— Мы все готовы умереть, — с покорностью промолвила она.
— А что станется с синьором Ле-Гюсьером?
— Его спасет Бог.
— Бегите, синьора, пока еще не поздно, — умоляющим голосом шептал араб, наклонясь к уху молодой герцогини.
Завернитесь в мой плащ, и я незаметно проведу вас в безопасное место. Через полчаса я уже ни за что не ручаюсь.
Ты забываешь, Эль-Кадур, что я не потехи только надела военные доспехи, — строго возразила благородная венецианка. — Я не лишу в минуту такой опасности Фамагусты шпаги, которая не раз уже доказала свое умение защищать правое дело.
— Падрона, подумай, ведь ты идешь на верную и жестокую смерть! Я слышал как Мустафа отдал приказ никого не щадить из тех, кто попадется живым в руки его кровожадных людей.
— Не бойся, мой верный Эль-Кадур, я сумею достойно умереть и не посрамлю своего имени, — гордо ответила храбрая девушка, подавив невольный вздох. — Если в книге судеб написано, что никто из нас не должен пережить взятия Фамагусты, то да будет воля Господня.
— Пойдем, падрона, — настаивал араб, глядя на нее с отчаянной мольбой в глазах. — Позволь мне спасти тебя хотя для...
— Оставь меня в покое! ... Капитан Темпеста не опозорит себя постыдной трусостью и остается верен себе до последней минуты. Помни это, Эль-Кадур, и не терзай меня бесполезными упрашиваниями. Мое слово твердо. Ты должен это знать.
— Хорошо, падрона. Ты хочешь умереть здесь, так и я умру рядом с тобой! — в сильном возбуждении говорил араб и подумал про себя: "Пусть так! Смерть все уравнивает, и бедный раб успокоится подле нее".
Между тем в окутанной ночным мраком равнине разыгрывался настоящий ад. В ответ на венецианскую канонаду загремели и турецкие орудия, их было около двухсот, что в то время представляло артиллерию небывалой силы. Не было никакого сомнения, что от страшного действия этой артиллерии твердыни Фамагусты, уже сильно пострадавшие в продолжение многомесячной осады, должны окончательно сокрушиться.
Уже предвидя страшный исход этой решительной борьбы, венецианцы, тем не менее, со спокойным духом взирали на бесчисленные вражеские орды, устремившиеся на приступ с диким воем голодных зверей, почуявших теплую кровь.
В защите несчастного города принимало участие и все его мужское население, вооруженное чем попало: пиками, алебардами, ружьями старых образцов и разного рода домашними орудиями. Каждый из этих стариков, молодых и подростков горел желанием как можно дороже продать жизнь и свою собственную и жизнь дорогих сердцу существ.
А женщины и маленькие дети со слезами и воплями ужаса стекались в обширный местный собор, надеясь найти там защиту от беспрерывной бомбардировки, угрожавшей дочиста смести весь город раньше, чем в него вступит торжествующий победитель.
Со страшным треском одна за другой рассыпались стены и башни, увлекая за собой храбрых защитников. В городе пылали зажженные раскаленными снарядами дома, погребая под своими развалинами раненых и убитых осколками бомб. Среди этого адского хаоса зловеще раздавалось предсмертное рычание мужественно защищавшегося до последних сил венецианского льва, со всех сторон стиснутого ордами азиатских и африканских зверей.
Начальник крепости, Асторре Бальоне, опираясь на свою шпагу, бесстрастно смотрел с платформы бастиона св. Марка на весь этот ад. По-прежнему твердо и ясно звучала его команда. А что было у него на душе в эти ужасные минуты — ведал один Бог. С тем же наружным спокойствием глядели в пустые очи надвигавшейся смерти и остальные военачальники. Они знали, что если попадутся живыми в руки свирепого и кровожадного врага, то их ожидают жестокие мучения, поэтому каждый внутренне молил вседержителя послать ему, как милость, возможность умереть с оружием в руках.
Турки густыми рядами надвигались все ближе и ближе на остатки укреплений Фамагусты, так же бестрепетно подвергаясь разрушительному огню венецианских колубрин, будучи уверенными в скорой и окончательной победе.
— За вас, правоверные, Аллах и пророк его! — кричали им вслед муэдзины. — Павшим — рай с вечно юными и прекрасными гуриями, а оставшимся в живых победителям — вечная слава!
Во главе двигавшегося на приступ войска выступили страшные янычары, увлекая за собой албанцев и весь пестрый сброд, собравшийся под знамя пророка из Малой Азии и пустынь Африки.
Тем временем и минеры усердно делали свое дело. Пользуясь общей сумятицей, они с ловкостью кошек прокрадывались под устои стен и башен, чтобы взорвать их, не жалея собственной жизни, взамен которой и им был обещан доступ в рай пророка. Таким образом эти стойкие фанатики прочищали путь кавалерии штурмующих.
Как и предвидели венецианцы, главным пунктом приступа турки действительно выбрали бастион св. Марка, к которому и стягивались бесконечными рядами, обозначая свой путь грудами мертвых и раненых, падавших под учащенным огнем венецианцев, решившихся умереть не иначе, как оставив по себе славную память доблестных борцов.
Неустрашимо и спокойно они стояли на своих постах, под непрерывным дождем взрываемых вокруг них остатков стен, сокрушавшихся под их ногами, и градом ядер и пуль, оглушаемые адским грохотом орудий и ослепляемые поминутными огненными вспышками и сверканием турецких доспехов, они все-таки не покидали живыми порученных им постов.
Янычары уже готовились штурмовать бастион св. Марка, как вдруг промелькнула новая вспышка, сопровождавшаяся особенной силы взрывом. Заложенная, наверное, раньше, эта мина должна была взорваться еще до приближения передних рядов осаждающих, чтобы не подвергать их излишней опасности, но взорвалась только теперь, быть может, под действием попавшего в лее снаряда. Произошел обвал большей части стены, примыкавшей к бастиону, и уложил на месте немало янычар, начавших было карабкаться на бастион.
Капитан Темпеста, готовившийся во главе своих далматов отражать неприятеля, так сильно был ушиблен ударившим в него огромным обломком, что тут же упал, схватившись рукой за грудь.
Увидев это, Эль-Кадур, державшийся близ своей госпожи, бросил щит и саблю и подбежал к ней.
— О, Аллах, она убита! — вскричал он полным ужаса и отчаяния голосом.
Шум битвы заглушил его слова, и никто из находившихся вокруг не обратил никакого внимания на него. Каждому было теперь только до себя. Даже лейтенант Перпиньяно отнесся совершенно безучастно к несчастью с капитаном Темпеста. Он ограничился лишь тем, что тотчас же заменил его собой. Изливать свои личные чувства было некогда: некоторые из янычар уже добирались до платформы бастиона, несмотря на открытый по ним страшный мушкетный огонь.
Вне себя от горя, Эль-Кадур поднял на руки свою госпожу, как маленького ребенка, прижал ее к своей широкой груди и спустился с этой дорогой для себя ношей во внутрь крепости, а оттуда бегом бросился в город, нагибаясь как можно ниже к земле, когда за ним свистели ядра и пули. Ему удалось благополучно добраться до соединившихся с крепостной стеной городских ворот, одна из боковых башен которых была тоже сильно повреждена миной снизу, между тем как верх башен оставался еще цел, и на нем вокруг двух колубрин толпилось несколько сот воинов.
Араб уверенно стал пробираться по грудам обломков, рассыпавшихся под его ногами при каждом пушечном залпе, он нашел, что ему было нужно — узкую брешь во внутренней толще уцелевшей части башни — и пролез в нее. Он знал, что тут был ход в подземные своды, где можно было остаться в безопасности, хотя бы рухнула даже вся башня.
Но, должно быть, он думал, что несет только уже бездыханное тело своей госпожи, потому что, кладя ее на пол подземелья, отысканного им, несмотря на темноту, он громко, не боясь быть услышанным, проговорил:
— Если Фамагуста падет в эту ночь, моя госпожа и ее верный раб будут погребены под развалинами этой башни, и никто никогда не отыщет их тел.
Затем он достал из складок своей одежды небольшой камень, кусок стали и трут и начал высекать огонь. Трут загорелся от первой попавшей на него искры.
— Я знаю, что тут все оставлено по-прежнему, значит, найду все необходимое, — снова проговорил вслух Эль-Кадур.
Раздув трут и таким образом хоть немного осветив полнейший царствовавший в пещере мрак, араб стал осторожно пробираться между наваленными в беспорядке ящиками и бочонками в дальний угол, где нашел и зажег большой смоляной факел.
Это подземелье было одним из складов крепостного гарнизона, и в нем, кроме ящиков и бочонков, содержавших оружие и боевые припасы, лежали груды тюфяков и одеял, стояли кувшины для оливкового масла и вина, впрочем, теперь все пустые.
Не обращая внимания на раскатывавшийся над его головой и потрясавший всю башню гул канонады, араб взял один из тюфяков, разостлал его на каменном полу, свернул на нем в виде подушки одеяло и затем положил на это ложе неподвижное тело своей госпожи.
Утвердив факел возле изголовья ложа, араб внимательно осмотрел доспехи молодой девушки и увидел, что по левой стороне кирасы струится кровь.
— Течет кровь, значит не умерла! — радостно пробормотал араб. — Может быть, рана не опасна и моя дорогая госпожа будет спасена. Посмотрим.
Осторожно сняв с раненой кирасу, он убедился, что у девушки сильно была контужена левая часть груди, немного пониже плеча, и в середине громадной опухоли виднелась довольно глубокая рана, в которой торчал острый осколок железной скрепы, по-видимому, находившийся в том камне, который ударил защитницу крепости во время взрыва прилегавшей к бастиону стены.
Эль-Кадур был человек предусмотрительный и запасливый, он всегда носил с собой, в необъятных карманах своей широкой одежды, разные мелочи, которые могли пригодиться в случае нужды. Достав из кармана длинную полосу тонкого полотна, он смочил ее маслом, которое оказалось в одном из кувшинов, потом вынул осторожно из раны осколок и перевязал ее полотном. После всего этого взял раненую за руку и назвал ее по имени.
— Это ты, мой верный Эль-Кадур? — вдруг произнесла молодая девушка слабым голосом, с трудом открыв глаза и взглянув на склонившегося над ней араба.
— Слава Творцу мира, госпожа моя жива! — вскричал араб, быстро выпрямляясь. — О, падрона, я думал, что ты уж умерла!
— Что такое случилось, Эль-Кадур? — продолжала молодая девушка, приподнимая голову. — Я ничего не помню... Где это мы? Как здесь темно... А над головой как бы гул пушек... Да где же это я?
— В подземелье, падрона, в гарнизонном складе, здесь полная безопасность от турецких ядер.
— От турецких ядер?.. Ах, теперь я все вспомнила! — вскричала герцогиня, стараясь подняться на ноги, при чем ее большие черные глаза так и запылали отвагой, хотя прекрасное лицо было бледно, как смерть. — Фамагуста пала?
— Нет еще, падрона.
— А я здесь, "в безопасности", как ты говоришь, в то время, когда мои сотоварищи бьются с неверными!
— Ведь ты ранена, падрона, и...
— Ранена?.. Да, правда, я чувствую острую боль в груди.. Чем меня ранило: пулей, осколком или, быть может, турецкой кривой саблей? — Этого не могу припомнить.
— Тебя ранило железным осколком и сильно ушибло камнем при взрыве, падрона.
— Боже, какой страшный шум!.. Что там теперь делается?
— Турки берут бастион св. Марка приступом. Герцогиня побледнела еще больше.
— Значит, город погиб? — дрожащим голосом продолжала она свои расспросы.
— Вероятно, еще нет, — отвечал араб, прислушиваясь. — Колубрины св. Марка продолжают свое дело.
— Мой добрый Эль-Кадур, пойди, посмотри, в каком положении дело, — попросила молодая девушка.
— А как же я оставлю тебя одну, падрона?
— Ты можешь быть полезнее на стене, чем здесь. Иди, пожалуйста.
— Нет, падрона, я не решусь покинуть тебя здесь...
— А я тебе говорю, иди! — внезапно зазвеневшим повелительным голосом вскричала герцогиня. — Ступай, или я пойду сама, хотя бы мне и пришлось умереть на полпути. Я чувствую, что едва держусь на ногах, но все-таки пойду, если отказываешься ты.
Араб низко склонил голову, чтобы скрыть брызнувшие у него из глаз слезы, потом выхватил из-за пояса ятаган и бросился вон из подземелья.
— Да сохранит меня Бог христиан, чтобы я мог спасти свою госпожу! — прошептал он на ходу.
VII
[править]В то время как Эль-Кадур спешил назад к бастиону, стараясь держаться ближе к стенам еще уцелевших зданий, чтобы избежать ядер, которые целой тучей неслись над городом, ударяясь в крыши домов или разрываясь на мостовой и укладывая на месте встречных стариков, женщин и детей, не успевших еще укрыться в последнем прибежище — соборе, несметные полчища турок уже начали приступ к остаткам укреплений.
Фамагуста вся теперь была охвачена кольцом огня и железа, все более и более стягивавшемся вокруг нее, чтобы, наконец, задушить ее. Как мы уже говорили, вся сила приступа была направлена на бастион св. Марка, все еще храбро защищаемый доблестными воинами и добровольцами, решившимися отстаивать эту твердыню до последней возможности.
Янычары, хотя и потерпели уже значительный урон, усеяв равнину грудами трупов, с непоколебимой твердостью продолжали путь к намеченной цели, мгновенно смыкая свои ряда над выбывшими из строя. Ценой многочисленных жертв достигнув полусокрушенных уже откосов бастиона св. Марка, они мужественно лезли вверх под огнем мушкетеров, между тем как албанцы, нерегулярные отряды малоазиатов и диких сынов Аравии подступали к остальным укреплениям, которые турки решили взять одновременно с главным пунктом фамагустских твердынь.
Фанатики бросались на приступ с бешенством голодных тигров, взбираясь наверх с цепкостью кошек, умело пользуясь каждой, даже самой малейшей выбоиной, держа в руках кривую саблю, а в зубах — ятаган и прикрываясь стальными щитами, украшенными серебряными полумесяцами и конскими хвостами. И чем больше вырывалось из их рядов жертв христианскими пулями, ядрами и другими смертоносными орудиями, тем яростнее наседали на стены остальные, без милосердия топча своих раненых товарищей и своим ревом покрывая грохот и треск стрельбы.
Христиане стойко держались против устремлявшихся на них свирепых полчищ и давали им самый энергичный отпор, ободряемые присутствием начальника крепости, звучный голос которого отчетливо слышался даже сквозь страшный рев неприятеля, гул канонады и треск ружейного огня. Тесно сплотившись на платформе бастиона, они образовали железную стену, которую нелегко было разрушить штурмующим, несмотря на все их упорство. Одни из осажденных саблями и мечами отрубали головы и руки наползавшим, подобно муравьям, янычарам, другие разбивали их щиты и шишаки тяжелыми дубинами, третьи кололи их пиками и алебардами, четвертые осыпали их дождем мушкетных пуль, в то время как снаряды колубрин продолжали сеять смерть в задних рядах неприятельских орд, еще находившихся в зоне обстрела.
Эта была титаническая борьба, одинаково страшная для осажденных и для осаждающих. На других бастионах, башнях и стенах происходило то же самое, что на бастионе св. Марка. Албанцы и малоазиаты, раздраженные упорным сопротивлением христиан, наносивших им такие чувствительные потери, также яростно лезли на приступ по горам обломков, образовавшихся от минных взрывов, по грудам трупов своих уже легших в борьбе товарищей.
В некоторых пунктах шла такая ужасная битва, что кровь широкими потоками лилась вниз со стен, словно наверху происходила бойня сразу целого стада быков. Турки валились целыми отрядами, поражаемые прикладами мушкетов, саблями, мечами, пиками, дубинами и другим первобытным оружием, но ни на шаг не подавались назад, все с тем же слепым, стихийным упрямством продолжали лезть на приступ, стараясь, главным образом, овладеть башнями, откуда не переставали греметь колубрины, от действия которых осаждавшие и несли наибольшие потери. Наружная часть башен во многих местах была разрушена, но самое ядро этих мощных сооружений, возведенных по плану и под присмотром знаменитых венецианских строителей, оставалось нетронутым, представляя почти несокрушимые твердыни.
Однако, если было трудно разбить эти твердыни, их можно было взять штурмом, если не жалеть для этого людей. Турки так и действовали. Что же касается христиан, то, видя, что им не удастся на этот раз отбросить врага, подступавшего несметными полчищами, они решили лучше умереть с оружием в руках, но не сдаваться живыми, не признавать себя побежденными и бороться до последней минуты. За неимением другого оружия они разбирали парапеты и зубцы башен, за которыми укрывались, и забрасывали их обломками штурмующих, нанося и этим им чувствительный урон.
Когда Эль-Кадур, благополучно избежав неприятельских ядер, сыпавшихся на Фамагусту и, подобно болидам, оставлявшим за собой по изборожденному ими небу огненные следы, достиг главного бастиона, борьба приняла ужасающие размеры. Незначительная, сравнительно с числом турок, горсть христиан, со всех сторон теснимая неприятелем, численность которого словно все увеличивалась, несмотря на производимые в их рядах тяжелыми снарядами колубрин страшные опустошения, начала медленно отступать от края стен. Тела убитых образовали перед ними новый оплот, за которым они и укрылись. Большая часть платформы бастиона была покрыта умирающими, которых добивали ворвавшиеся туда янычары, перерезая им горло ятаганами. Немало, однако, погибло там и самих янычар, павших под ударами отчаянно защищавшихся христиан. Вокруг тел убитых и раненых и вперемежку с ними громоздилось всякого рода оружие, шлемы, шишаки, щиты и чалмы, — все полуизрубленное и залитое кровью.
Начальник крепости, бледный, как привидение, с открытой головой, с кольчугой, во многих местах прорванной турецким оружием, окруженный оставшимися еще в живых капитанами и горстью воинов, продолжал ободрять их к дальнейшему сопротивлению, с горечью уже предвидя быстро приближающийся роковой конец.
Рядом с бастионом св. Марка находилась обширная ротонда с двумя небольшими выступами по бокам, на этой ротонде иногда происходили упражнения воинов. Теперь она была пуста, почему турки и оставляли ее без внимания. Сознавая, что бастион можно считать погибшим, Асторре Бальоне приказал перенести все уцелевшие колубрины на ротонду, откуда они могли еще обстреливать штурмующих.
— Будем сопротивляться до последней возможности, друзья! — говорил доблестный командир. — Сдаться мы всегда успеем, но сделаем это только тогда, когда более ничего другого нам не останется.
Много еще пало доблестных защитников несчастного города от снарядов вражеской артиллерии в то время пока они перетаскивали с бастиона на ротонду тяжелые орудия, зато, благодаря этому перемещению, было хоть ненадолго отдалено окончательное торжество штурмующих, и им пришлось поплатиться еще большим количеством лишних жертв.
Эль-Кадур вернулся на место главной битвы как раз в ту минуту, когда начали перетаскивать колубрины. Увидев синьора Перпиньяно, бывшего теперь, вместо капитана Темпеста, во главе далматов, которых оставалось уже меньше половины, араб протискивался к нему сквозь образовавшийся на бастионе хаос живых и мертвых тел и спросил его:
— Все пропало? Сдаете бастион?
Синьор Перпиньяно сделал утвердительный жест вооруженной саблей рукой, вздохнул и, в свою очередь, спросил:
— Где капитан? Что с ним?
— В безопасном месте , но сильно ранен.
— Я видел, как ты понес его. Куда?
— Я перенес его в такое место, где туркам ни за что не найти его, когда они возьмут Фамагусту.
— Где это место?
— В подземелье башни Брагола, служившего гарнизонным складом, наружный вход в него завален таким множеством обломков от взрыва, что, кроме меня, никому и не найти его. Я вас проведу туда, если Бог сохранит вашу жизнь в этом аду.
— Хорошо.. Но берегись сам, Эль-Кадур, не подставляйся зря! Ты должен жить для спасения жизни капитана Темпеста.
Теснимые овладевавшими бастионом турками, смущенные и растерянные воины, еще повинуясь команде главного начальника, поспешно отступали к ротонде и уносили с собой часть своих раненых.
— Режьте, истребляйте гяуров, правоверные, во имя Аллаха и его пророка! — ревели турки, уже беспрепятственно занимая платформу бастиона, сплошь теперь покрытую трупами.
При свете пожаров и отблесках пушечных выстрелов были ясно видны зверские лица и горящие свирепой радостью глаза наступавших победителей.
— Артиллерия, не дремать! — громовым голосом, покрывавшим царивший вокруг адский шум, скомандовал Бальоне.
Вслед за этой командой снова загремели перемещенные на новое место колубрины и осыпали штурмующих новым градом снарядов. Передние ряды наступающих валились под этим железным каменным градом, как трава, скошенная косой, но, пока успевали зарядить вновь пушки, задние волны разъяренного человеческого моря с грозным шумом уже заливали собой стены.
С каждой минутой все более и более таявшая горсточка храбрых венецианцев и далматов все еще не сдавалась, продолжая биться, напрягая последние силы. Не уступали ей в храбрости и мирные обитатели города, принявшие ценой своей жизни участие в его защите.
Но никакие усилия уже не могли спасти то, что было обречено на погибель свыше. Направленная против Фамагусты турецкая сила была так велика, что она могла сломить и не такого малочисленного противника. Это было ясно всем и каждому, но тем не менее христиане все еще не поддавались робости, не бросали малодушно оружия, а умирали с ним в руках, призывая св. Марка, покровительству которого поручали свои души.
Агония Фамагусты началась, последние ее судороги сопровождались такими неслыханными зверствами со стороны поклонников полумесяца, что при одном слухе об этих зверствах христианские народы старой Европы должны будут содрогнуться от негодования и ужаса.
Восток побивал Запад, свирепые азиатские орды глумились над истекавшим кровью христианством, и это глумление сопровождалось победоносным шелестом зеленого знамени пророка.
Но вот настал и тот момент, когда защитники св. Марка, наконец, дрогнули. В разгаре страшной схватки с турками они перестали слушаться голоса своих начальников и начали беспорядочными толпами покидать прилегавшие к бастиону редуты, тоже уже захваченные янычарами.
Груды мертвых тел всюду увеличивались, и не было ни одного места на стенах, которое бы не было залито кровью...
Пороховой дым, смешанный с дымом горящих зданий города, окутывал Фамагусту траурным покрывалом. Колокольный звон умолк, и голоса плачущих и молившихся женщин, стариков и детей тонули в хаосе этой последней битвы.
Охваченные паническим ужасом, венецианцы, далматы и участвовавшие в защите родного города фамагустстцы, тесня и давя друг друга, покидали укрепления, которых не в силах были более отстаивать своей грудью, и бросались в город, стараясь укрыться в развалинах домов и других зданий, в уцелевших еще, но брошенных своими прежними обитателями жилищах, в церквах и казематах. .
— Спасайся кто может!.. Турки! Турки! — кричали обезумевшие от охватившего их внезапно стихийного ужаса люди, забывая, что для них не может уже быть никакого спасения от этих диких зверей, когда город очутится в их власти.
Однако там и сям, на площадях и на углах улиц, среди развалин и пожарищ, группы венецианцев еще готовились дать отпор преследовавшим их туркам, чтобы воспрепятствовать им, хотя временно, проникнуть в собор, где укрывшиеся женщины с детьми и дряхлыми стариками с покорностью ожидали ужасного конца под ударами свирепых победителей.
К несчастью для этих храбрецов, в город ворвалась и турецкая кавалерия, пройдя через громадную брешь, образовавшуюся от взрыва в нижней части св. Марка, и бешеным ураганом понеслась по улицам, с воем торжества сметая по пути все препятствия. Там, где пролетали на своих арабских конях эти люди-звери, не оставалось ничего, кроме смерти и разрушений. Даже более многочисленное и отборное войско не могло бы противостоять стихийному напору этих сынов пустыни.
Около четырех часов утра, когда начинало уже рассветать и пороховой дым стал понемногу рассеиваться, янычары, с помощью кавалерии уже овладевшие всем городом, беспощадно истребляя все живое, попадавшееся им на пути, приблизились, наконец, к древнему собору св. Марка.
На верхней ступени паперти собора, окруженный несколькими десятками воинов, стоял доблестный губернатор Фамагусты Асторре Бальоне, бледный, покрытый ранами, он все еще держал в руках свой окровавленный меч. Стальная кольчуга героя, сплошь покрытая запекшейся кровью, висела клочьями, на непокрытой голове его вздулись огромные шишки от ударявших в нее осколков. Но, несмотря на все это, руки храброго венецианского военачальника не дрожали, голос оставался по-прежнему твердым, лицо спокойным и глаза были ясны.
Видно было, что этого верного сына прекрасной Венеции могла сломить одна лишь смерть.
Увидев его величавую фигуру, янычары вдруг остановились, и на их губах замерли крики торжествующей свирепости и кровожадности.
Один паша, в сверкающем шлеме с тремя длинными зелеными перьями и с широким мечом в руках, горя нетерпением покончить с этой жалкой по количеству группой гяуров, конем своим проложил себе дорогу сквозь толпу пеших янычаров и с заносчивым видом, гордо подбоченившись, насмешливо крикнул:
— Подставляйте же свои глупые головы, христиане, под сабли правоверных! — Вам не на что уже надеяться! Лев вашего святого Марка побежден полумесяцем!
По гордым устам венецианского военачальника промелькнула презрительная улыбка, и большие темные глаза его сверкнули молнией.
— Режьте и наши головы! — ответил он твердым голосом, бросив свой меч. — Но помните, что лев святого Марка еще жив в Венеции, и настанет день, когда его грозное рычание раздастся в стенах самой Византии!
Затем, простерши правую руку к открытым церковным дверям, добавил:
— Вот там, у святого алтаря, находятся слабые старцы, женщины и дети. Режьте и их, если вам не стыдно, они вам не могут сопротивляться. Позорьте, если желаете, славу восточных воинов. Судить вас будет беспристрастная история.
Турок молчал: слова венецианского военачальника ударили его прямо в сердце, и он не находил, что на них возразить.
В этот момент загудели турецкие трубы и затрещали барабаны. Янычары мгновенно расступились, чтобы очистить путь великому визирю, ехавшему в сопровождении своей свиты и албанских телохранителей.
Главнокомандующий турецкой армией ехал с открытым забралом и с обнаженной саблей в руке. Лоб его был грозно нахмурен, а глаза горели огнем кровожадности. Великолепный конь его, красовавшийся в уборе, роскоши которого мог бы позавидовать сам повелитель правоверных, беспокойно озирался по сторонам, поводил маленькими ушами и беспрестанно фыркал, глядя на множество трупов, через которые ему то и дело приходилось переступать, очевидно, благородное животное еще не было приучено к такой резне и не одобряло ее.
Указывая саблей на кучку венецианцев, покорно ожидавших теперь своей грустной участи, он громко крикнул:
— Что же вы смотрите на этих нечестивцев? Прикончить сейчас же и их!
Пока янычары поспешно набрасывались на не оказывавшие уже сопротивления жертвы, великий визирь заставил своего коня взобраться по ступеням паперти, въехал в ярко освещенный первыми лучами солнца собор и, высокомерно подбоченившись, остановился посреди него.
При виде этого страшного всадника жавшиеся вокруг алтаря женщины с грудными младенцами на руках и со множеством судорожно цеплявшихся за них детей старших возрастов испустили раздирающий душу вопль ужаса. Дряхлый священник, единственный изо всего духовенства в Фамагусте оставшийся в живых, дрожащими руками поднял над ними крест, чтобы этим символом христианства смягчить сердце кровожадного последователя Ислама.
Момент был торжественный и ужасный. Недоставало только одного слова или просто знака со стороны визиря, чтобы янычары, уже покончившие с последними венецианцами и хлынувшие вслед за ним в собор, набросились и на эти злополучные, беззащитные существа и перерезали их, как стадо овец.
Великий визирь несколько времени неподвижно и молча смотрел ha крест, колебавшийся в слабых руках священника. Женщины и старцы воссылали последние молитвы к небу, дети пронзительно плакали, между тем как янычары глухо шумели, выражая свое нетерпение скорее покончить с последними жертвами.
Вдруг все эти матери, точно на них нашло вдохновение свыше, одновременно простерли к великому визирю своих невинных младенцев и завопили в один голос:
— Пощади хоть наших детей, ведь они ни в чем неповинны! Смилуйся хоть над ними! Именем Всевышнего умоляем тебя об этом!
Главнокомандующий войсками султан Селим опустил саблю, которой хотел было подать знак к новой резне, и, обернувшись к янычарам, повелительно крикнул:
— Все здесь находящиеся принадлежат падишаху! Горе тому, кто тронет хоть один волос на их головах!
Этими словами всем находившимся в соборе была дарована жизнь.
VIII
[править]Когда Эль-Кадур понял, что падение Фамагусты совершилось и не было уже никакой возможности спасти ее, он окольными путями поспешил назад в подземелье башни Брагола, где находилась его госпожа.
Молодая герцогиня, лежа на прежнем месте, была, по-видимому, в сильной лихорадке и бредила. Должно быть, она видела себя еще лицом к лицу с врагом, потому что делала такие движения рукой, точно размахивает шпагой, и бормотала глухим отрывистым голосом:
— Вот там... турки... аравийские тигры... те же... что были в Никосии... О, сколько трупов... крови... А, Мустафа! Метьтесь скорее в него... Ах, что-то тяжелое... ударило меня в голову!... Ле-Гюсьер... его ведет Дамасский Лев... Защищайтесь! Вот они... вот!...
Прекрасное лицо больной исказилось выражением ужаса. Она вдруг приподнялась на своем ложе, продолжая размахивать руками и широко раскрытыми, полными ужаса глазами глядела куда-то, ничего, очевидно, не видя в действительности. Потом она снова опрокинулась навзничь и затихла. После острого припадка наступило успокоение. Она перестала метаться и бормотать, лицо ее прояснилось, а на губах даже мелькнула улыбка.
Сидя на ящике возле ложа больной, рядом с факелом, бросавшим красноватые отблески на черный и сырой пол подземелья, араб внимательно наблюдал за своей госпожой, облокотившись на колени и обхватив голову руками. Временами из его широкой груди вырывались глубокие вздохи, а устремленные на больную глаза глядели так, словно видели не ее, а что-то далекое и от нее самой и от всей Фамагусты,
Лоб его, на котором время не успело еще провести своих борозд, был омрачен тяжелой думой, по бронзовым щекам
. тихо катились крупные слезы.
— Да, — с глубоким стоном прошептал он, — годы протекли, яркие безоблачные небеса, безбрежные песчаные степи, шатры того коварного племени, которое отняло меня ребенком у матери, высокие стройные пальмы со своими плодами, скачущие по вольному простору пустыни мехари, — все это стало уже изглаживаться их моей памяти, но в своей золотой неволе я все еще вижу перед собой свою нежную Лаглану. Бедная моя малютка! Была похищена злодеями и ты, и неизвестно, где теперь ты находишься, да и жива ли еще?... У тебя были такие же черные глаза, как у моей падроны, такое же прекрасное лицо и такие же красивые губы. Я был счастлив, я забывал о жестоких побоях моего прежнего господина, когда ты играла на миримбе. Я помню, как ты потихоньку приносила свежую воду несчастному избитому до полусмерти невольнику и облегчала этим его страдания. Давно уже мы расстались, и, быть может, ты давно успокоилась вечным сном на берегу Красного моря, которое своими рокочущими волнами омывает нашу пустыню, а в мое сердце прокралась любовь к другой женщине, еще более роковая и жгучая... Да, у нее такие же черные глаза, как у тебя, но ты была такая же невольница, как и я, хотя и любимая своей госпожой, от этого тебе легче и жилось, чем мне, а эта — знатная, свободная госпожа, и я ее раб... Но разве и я не человек? Разве я тоже не был рожден от свободных родителей? Разве мой отец не был вождем амарзуков?
Он порывисто вскочил и сбросил с себя бурнус, точно он давил его своей тяжестью, но тут же снова сел, или, вернее упал на свое седалище, словно расслабленный и разбитый.
Закрыв лицо обеими руками, он горько заплакал, бормоча сквозь всхлипывания:
— Нет, я раб, бедный раб... верный пес моей госпожи, и лишь в одной смерти могу я найти успокоение и счастье... О, лучше бы мне погибнуть от пули или от сабли моих прежних единоверцев! Тогда окончились бы все мучения и страдания бедного Эль-Кадура...
Он снова вскочил и, подойдя к бреши, с решительным видом начал разбирать камни. Казалось, он задумал сделать над собой что-то недоброе.
— Да, да, — продолжал он шептать дрожащими губами, пойду, отыщу Мустафу и скажу ему, что я, хоть и темнокожий араб, но исповедую веру креста, отрекшись от полумесяца, и много раз предавал тайны турок. Он прикажет снять с меня мою беспокойную голову.
Легкий стон, сорвавшийся с губ раненой, заставил его вздрогнуть и прийти в себя. Он провел рукой по своему горячему лбу и повернул назад. Факел начал потухать, и прелестное бледное лицо молодой девушки освещалось лишь дождем красноватых искр. Подземелье, не имевшее сообщение с внешним миром, тонуло в глубоком мраке. Араб содрогнулся в этом мраке и снова вслух сказал сам себе:
— Какое страшное преступление собирался я совершить в поисках собственного покоя: задумал бросить одну, без помощи, свою раненую госпожу!... О, какой я безумец и негодяй!
Он подошел к ложу раненой и при слабом свете догоравшего факела взглянул на нее. Больная, по-видимому, крепко спала. Черные локоны рассыпались по ее белому, как мрамор, лицу, а руки были сжаты, точно она все еще держала в них доблестную шпагу капитана Темпеста.
Грудь раненой дышала ровно, но, вероятно, ее мучили во сне тяжелые видения, потому что брови ее страдальчески сдвигались и губы судорожно сжимались. Вдруг она заметалась и с видимым испугом воскликнула:
— Эль-Кадур... мой верный друг... спаси меня!
Луч невыразимой радости загорелся в темных, глубоких глазах сына аравийских пустынь.
— Меня видит во сне! — с блаженной улыбкой прошептал он. — Меня зовет спасти ее!... А я хотел бросить ее, оставить одну без всякой помощи! О, моя дорогая госпожа, твой раб умрет, но не раньше, как избавив тебя от всех опасностей!
Отыскав с помощью огнива новый факел, он зажег его, поставил на место сгоревшего, а сам снова, в прежней позе, уселся у ложа герцогини.
Казалось, он не слышал ни воплей последних жертв страшной бойни, умиравших под саблями жестокого победителя, ни диких криков торжества ворвавшихся наконец в Фамагусту варваров. Какое ему было дело до Фамагусты и до всего остального мира, лишь бы находилась в безопасности его "госпожа!
Опустив голову на руки, он неподвижно смотрел прямо перед собой, погруженный в новые размышления. Быть может, он снова переживал дни юности, когда будучи еще свободным, несся рядом с отцом на быстроногом мехари по необъятным, залитыми жгучими лучами солнца, пустыням родной Аравии. Воскресла в его памяти, вероятно, и та ужасная ночь, когда враждебное племя внезапно напало на шатры его отца. Перерезав всех их воинов и перебив всю семью, напавшие схватили его, тогда совсем еще юного, и увезли с собой на своих кровных скакунах, чтобы превратить его, свободнорожденного сына могущественного вождя, в жалкого невольника.
Часы проходили, а Эль-Кадур все еще сидел на прежнем месте. Молодая девушка, лихорадка которой, по-видимому, уменьшилась, спала уже спокойно. Снаружи было теперь почти тихо. Пушки более не гремели, и шум битвы прекратился. Лишь изредка слышался треск мушкетных огней, сопровождаемый взрывом бешеных криков: "Смерть гяурам! Хватай их, режь во славу Аллаха и его пророка! " Эти гяуры были последние обитатели несчастной Фамагусты или немногие из уцелевших венецианских солдат, старавшиеся укрыться в разрушенных домах. Попадаясь на глаза турецким ордам, они беспощадно уничтожались, как бешеные собаки, хотя, казалось бы, что победители уж и так по самое горло тонули в христианской крови.
Тихий стон раненой вдруг вывел араба из его задумчивости. Он с живостью вскочил и нагнулся над герцогиней, которая с беспокойством озиралась и пыталась подняться.
— Это ты, мой верный Эль-Кадур? — произнесла она слабым голосом, вглядевшись в него.
— Я, падрона. Вот уже несколько часов, как я оберегаю тебя, — отвечал араб. — Лежи спокойно. В тебе нет больше нужды там, а сама ты здесь в полной безопасности... Как ты себя чувствуешь?
— Я очень слаба, Эль-Кадур, — со вздохом промолвила молодая герцогиня, снова опуская голову на изголовье. — Неизвестно, когда я снова буду в силах владеть оружием.
— Говорю тебе, падрона, что в этом больше уже нет надобности, успокойся.
— Следовательно, все уже кончено? — с тоскою на лице и в голосе спросила раненая.
— Все! — беззвучно отвечал Эль-Кадур.
— А обитатели Фамагусты?
— Перерезаны так же, как жители Никосии. Мустафа беспощаден к тем, кто долго ему сопротивляется. Это не воин, а кровожадный тигр, которому все мало жертв.
— А что сталось со всеми моими храбрыми товарищами? Неужели Мустафа никого не пощадил? Что он сделал с Бальоне, Брагадино, Тьеполо, Спилотто и другими? Неужели и они все погибли?
— Думаю, что так, падрона.
— А не можешь ли ты узнать это наверное? Ведь благодаря твоему арабскому лицу и одежде ты можешь безопасно проходить между этими зверями. Они не тронут тебя, приняв за своего.
— Нет, синьора, теперь уже светлый день, потому что я уже давно сижу здесь с тобой. Днем же я ни за что не оставлю тебя одну. Кто-нибудь может увидеть меня, когда я буду выходить отсюда, и ворвется вслед за мной. Подумает, что у нас тут спрятаны сокровища. Дождемся вечера, тогда я и сделаю попытку. Там, где хозяйничают турки, надо быть как можно осторожнее.
— И о моем лейтенанте ты тоже ничего не знаешь, Эль-Кадур? Может быть ты видел его убитым на бастионе?
— Когда я возвращался на бастион, он был еще жив и даже успел спросить меня о тебе. Я, конечно, ничего не скрыл от него.
— Если так, я буду надеяться, что он и сейчас жив и, быть может, отыщет меня здесь.
— Да, конечно, если ему удалось избежать турецких сабель... Позволь мне, падрона, осмотреть твою рану. Мы, аравитяне, знаем врачебное искусство лучше других народов.
— Не нужно, Эль-Кадур, — возразила герцогиня. — Рана невеликая и, кажется, затянется сама собой. Я только ослабла от потери крови... Дай мне пить, жажда мучит меня.
— К несчастью, синьора, здесь нет ни капли воды, которая лучше всего могла бы тебя освежить. Есть только оливковое масло и кипрское вино.
— Хорошо, давай кипрского, им тоже можно утолить жажду.
Араб достал из своего кармана складной кожаный стакан, наполнил его вином из одного из тех кувшинов, в которых греки хранили жидкости, и поднес своей госпоже.
— Пей на здоровье, падрона, — сказал он. — Пожалуй, это вино полезнее, чем здешняя вода, она теперь вся смешана с кровью.
Молодая девушка выпила весь стакан и снова улеглась, подложив под голову руку, а араб закрыл кувшин и поставил его снова на прежнее место.
— Что-то будет с нами дальше, Эль-Кадур? — говорила молодая девушка, тоскливо всматриваясь в окружающую ее мрачную обстановку. — Как ты думаешь, удастся ли нам выбраться отсюда благополучно, чтобы отправиться на поиски Ле-Гюсьера?
— Может быть, и удастся, падрона, с помощью одного человека, тоже турка, но не в пример им великодушного и сострадательного.
— Кто же этот турок? — с любопытством спросила герцогиня, пристально глядя на араба.
— Дамасский Лев.
— Мулей-Эль-Кадель?
— Да, падрона, он самый.
— Человек, которого я победила?!
— Но которому потом даровала жизнь, между тем как ты могла убить его, и никто, даже турки, не смели бы упрекнуть тебя в этом. Один он способен бросить великому визирю в лицо слово осуждения за его ненасытную жажду христианской крови...
— А если бы он знал, что его победила женщина?
— Он нашел бы, что эта женщина заслуживает поклонения, падрона.
— Вот как! Странно... Что же ты думаешь сделать, Эль-Кадур?
— Я думаю отправиться к Дамасскому Льву и сказать ему, в каком мы находимся положении. Я уверен, что этот благородный человек не только не выдаст тебя, но, быть может, будет в состоянии дать тебе сведения насчет того места, где содержится виконт, и даже поможет освободить его.
— И ты воображаешь, что этот турок способен быть таким великодушным?
— Да, падрона, имею на то основания.
— Почему ты так хорошо знаешь его, Эль-Кадур?
— Потому что знаком с одним из его приближенных невольников, который немало порассказал мне о нем хорошего.
— А видел ты его лично?
— Видел у одного турка, которого я подпаивал ради того, чтобы выведать у него, куда девали виконта. Этот турок, как я уже говорил, одно из начальствующих лиц. Разумеется, я скрыл от него, что я невольник, а называл себя сыном аравийского вождя, каким я в действительности и родился. Благодаря же твоему отцу, заботившемуся обо мне, как о родном, я умею выражаться, как люди, получившие образование. А благодаря тебе, я всегда имею деньги. Вот почему турецкий начальник и обращался со мной, как с равным, и мне пришлось у него сидеть вместе с сыном дамасского паши, Мулей-Эль-Каделем. Поэтому я и знаю его лично.
— И ты уверен, что он выслушает тебя и сделает все, о чем ты попросишь его?
— Уверен, падрона. В случае же надобности я прибегну к одной уловке.
— К какой же именно?
— Это позволь мне пока оставить при себе, падрона, может быть, обойдется и без нее.
— А если он, вместо того, чтобы помочь тебе, прикажет тебя убить?
Араб сделал неопределенное движение рукой и пробормотал про себя:
"Ну, что же! Тогда бедный невольник только перестанет страдать".
Молодая девушка замолкла, но долго пролежала с открытыми глазами, следя за своими думами. Между тем араб подошел к выходу и стал прислушиваться, что делается снаружи. В отдалении гремели трубы и слышался смешанный гул веселых голосов. Вероятно, турки пировали, празднуя свою победу, обеспечивавшую их султану господство над Кипром. Изредка раздавались ружейные залпы.
Наконец Эль-Кадур, удостоверившись, что наступила ночь, осторожно выглянул из бреши в стене, потом снова вернулся на свое место. Раненая крепко спала. Араб долго смотрел на нее, наклонившись над ней.
Потом он поправил факел, осмотрел свои пистолеты, подсыпал в них на полки пороху и удлинил фитили, затем крепче засунул за пояс ятаган и завернулся в бурнус.
— Теперь можно и к Дамасскому Льву, — сказал он вслух и быстро направился к выходу.
Вдруг он остановился, притаил дыхание и стал прислушиваться к шороху, который слышался как будто извне.
— Ого! — пробормотал араб. — Уж не турки ли там? Быть может, разнюхали, что тут укрываются от них люди и хотят пробраться сюда.
Он вытащил из-за пояса один из пистолетов, зажег фитиль и остановился в выжидательном положении около заваленного камнями выхода, держа пистолет за спиной, чтобы снаружи не было заметно сыпавшихся с фитиля искр.
Возле самой бреши послышалось падение как бы сброшенных откуда-то камней и осыпавшейся земли.
— Вернее всего, что турки, — вполголоса соображал араб. — Ну, пусть попробуют войти сюда: получат хороший подарок прямо в лоб...
Он спрятался за выступом стены, как лев, подкарауливающий добычу, и приготовился стрелять, держа палец на курке.
Шум снаружи продолжался. Кто-то вытаскивал камни из бреши, стараясь однако, действовать как можно осторожнее. Арабу пришло в голову соображение, что это, быть может, не турки, а тоже какие-нибудь несчастные христиане, знающие о существовании этого подземелья и пытающиеся проникнуть в это убежище, чтобы спасти свою жизнь.
— Подожду стрелять, — говорил он про себя. — Нетрудно убить друга вместо врага.
В промежутках между камнями, которыми была заложена брешь и которые теперь кем-то осторожно вынимались, он разглядел одинокую человеческую фигуру, но, однако, не был в состоянии понять, кто бы это мог быть.
Но вот отверстие настолько расширилось, что в него могла просунуться голова человека. Эль-Кадур направил в эту голову дуло пистолета и спросил:
— Кто там? Отвечайте скорее, иначе стреляю!
— Погоди, Эль-Кадур. Это — я, Перпиньяно! — послышался голос молодого лейтенанта.
IX
[править]Минуту спустя помощник капитана Темпеста, убрав с помощью араба последнее препятствие в бреши, вошел в подземелье, часть которого слабо освещалась красноватым пламенем факела.
Злополучный молодой человек был в ужасном состоянии. Голова его была обвязана белым платком, насквозь пропитанным кровью и прокопченным пороховым дымом, прорванная во многих местах кольчуга еле держалась, сапоги также были изорваны, а от сабли осталась одна окровавленная рукоятка с небольшим обломком клинка. Он выглядел таким изможденным, точно только что оправился от сильной болезни.
— А, это вы, синьор? — вскричал араб. — Великий Бог, как вы пострадали!.. Но хорошо, что хоть живы-то остались, А мы уже думали...
— Что с капитаном Темпеста? — прервал его венецианец.
— Спокойно спит. Не разбудите его, синьор, раньше времени. Капитан нуждается в покое. Он сильно ранен. Подойдите потихоньку и поглядите...
Но герцогиня, разбуженная уже говором, встретила лейтенанта восклицанием:
— Перпиньяно... вы?.. Ах, как я рада! Как это вам удалось выйти живым из рук турок?
— Только чудом, капитан, — отвечал венецианец. — Если бы я не ушел с бастиона последним, когда увидел, что сопротивляться больше нельзя и оставалось только подставить голову под удар кривой сабли, а бежал бы вместе с нашими солдатами и городскими обывателями, то погиб бы заодно с ними: как хорошо они было ни укрылись в городе, турки всех их разыскали и изрубили в куски. Кровожадный визирь никого не пощадил.
— Никого?! — в ужасе вскричала герцогиня. — Неужели погибли все наши товарищи?
— Все! — со вздохом отвечал лейтенант.
— О, какой это дикий зверь!
Асторре, Бальоне и Мартиненго обезглавлены, а Тьеполо и Маноли Спилотто были изрезаны в куски и брошены собакам на съедение.
— О, Боже мой, Боже мой! — со стоном проговорила молодая девушка, содрогаясь от ужаса и закрывая лицо руками, как бы защищаясь от страшного видения.
— Неужели и обыватели тоже все перерезаны, синьор? — спросил Эль-Кадур.
— Все почти, Мустафа никого не пощадил, кроме женщин и детей, которых приказал отправить в качестве невольников в Константинополь.
— Следовательно, здесь теперь все кончено для льва святого Марка? — заметила сквозь слезы герцогиня.
— Да, флаг венецианской республики уже перестал развеваться над островом Кипром, — в тон ей ответил венецианец.
— И вы думаете, что нет никакой возможности отомстить за такое ужасное поражение?
— Нет, капитан, я этого вовсе не думаю. Напротив, я уверен, что Венеция вознаградит этих азиатских зверей так, как они того заслужили.
— Дай Бог!... Ну, а пока Фамагуста превращена в кладбище?
— Да, капитан, в сплошное, страшное кладбище. Улицы полны трупов, а стены полуразбитых укреплений утыканы головами храбрых защитников несчастного города.
— Ужасно! А как же это вы сами-то ускользнули от общей резни, синьор Перпиньяно?
— Говорю вам, капитан, только чудом. Когда я увидел, что все погибло, а я один, даже ценой своей жизни, ничего не сделаю полезного, то поспешил незаметно спуститься с бастиона и бросился без оглядки бежать, куда глаза глядят. Я сам не знал, удастся ли мне найти убежище или меня тут же настигнут янычары и зарежут, как барана. Очутившись в одной из городских улиц, я вдруг услышал, что кто-то на нашем языке кричит мне: "Сюда, синьор, скорее к нам! " Оглянулся и вижу, что из-за развалин одного большого дома выглядывает человек и отчаянно машет мне рукой. Я бросился к нему. Он схватил меня за руку и потащил в открытую дверь какого-то погреба, очень маленького и страшно сырого.
Там оказался еще один человек. Они так хорошо замаскировали снаружи ход к себе, что ни одной турецкой ищейке не найти их.
— Кто же эти великодушные люди? — осведомилась герцогиня.
— Это моряки венецианского флота, из тех, которые были присланы нам в подкрепление, под командой капитана Мартиненго: шкипер и рулевой.
— Где же они сейчас?
— В том же погребе. Им некуда больше деться. А там ужасно скверно: тесно, мрачно, сыро, душно...
— А откуда вы узнали, что я нахожусь здесь?
— Это я сказал синьору, — объявил араб.
— Да, — подтвердил Перпиньяно, — и я, несмотря на все ужасы, которые мне пришлось пережить после вашего ухода, отлично запомнил указания Эль-Кадура.
— Почему же вы не привели с собой этих моряков?
— Во-первых, потому, что я боялся, как бы это место не оказалось занятым проклятыми янычарами, а, во-вторых, как же я мог вести к вам посторонних, когда не знал, понравится ли вам это.
— Далеко их убежище отсюда?
— Нет, в нескольких сот шагах.
— Эти люди могут быть нам очень' полезны, синьор Перпиньяно. Следовало бы привести их сюда. Притом и жаль их оставлять там одних.
— И я так думаю, герцогиня, — сказал венецианец, в первый еще раз величая настоящим титулом благородную девушку.
Последняя несколько минут о чем-то размышляла, затем обернулась к арабу и спросила его:
— Ты все еще не отказался от своего намерения, о котором говорил мне давеча?
— Нет, падрона, — ответил Эль-Кадур. — Только Мулей-Эль-Кадель и может спасти нас.
— А вдруг он тебя обманет?
— Этого ему не удастся, если бы он даже и захотел, чего я, впрочем, не ожидаю от благородного Дамасского Льва. Не забывайте, падрона, что у Эль-Кадура есть пистолеты и ятаган, которыми он владеет не хуже любого турка.
Герцогиня повернулась снова к Перпиньяно, который с удивлением смотрел на них. Он никак не мог понять, при чем тут тот самый молодой турок, которого герцогиня так искусно свалила с коня на турнире под стенами Фамагусты.
— Как вы находите, синьор Перпиньяно, можно ли будет нам бежать отсюда, не будучи замеченными турками? — спросила молодая девушка.
— Думаю, что нет, — отвечал лейтенант, — Весь город полон янычар. Их здесь, по крайней мере, тысяч пятьдесят. Они еще не вполне насытились христианской кровью, поэтому зорко выслеживают, не осталось ли где еще добычи, и ни за что не выпустят из Фамагусты ни одной живой души.
— Хорошо... Отправляйся же, Эль-Кадур. Теперь я сама ясно вижу, что вся наша надежда на того человека.
Араб молча зажег потушенные им было фитили пистолетов, попробовал, легко ли ходит в сафьяновых, богато отделанных серебром ножнах ятаган, с судорожной быстротой накинул себе на голову капюшон своего бурнуса и сказал:
— Повинуюсь, падрона. Если я больше не вернусь — значит, моя голова осталась в руках турок, и я уже не в состоянии буду помогать тебе. Желаю тогда тебе, падрона, как можно скорее найти отсюда выход без меня, отыскать синьора Ле-Гюсьера и вместе с ним обрести... счастье, которого ты так достойна.
Герцогиня д'Эболи протянула ему руку. Он опустился на колени, осторожно взял в свои грубые руки эту маленькую белую и нежную ручку и запечатлел на ней такой поцелуй, который ей показался прикосновением раскаленного железа.
— Ступай, мой добрый Эль-Кадур, — мягко промолвила молодая девушка, — и да сохранит тебя Господь.
Араб вскочил на ноги и с пламенеющим взором произнес голосом, в котором звучала неукротимая энергия сына пустыни:
— Или ты будешь спасена Дамасским Львом, или я убью его!
Через мгновение он уже разобрал камни у входа и снова заложил их снаружи. Все это он проделывал быстрыми, ловкими и решительными движениями зверя, покидающего свою берлогу в целях поисков себе добычи.
"Бедный Эль-Кадур! — прошептала про себя герцогиня, глядя ему вслед. — Сколько преданности ко мне в твоем истерзанном сердце".
Выбравшись из беспорядочной груды обломков, заваливших нижнюю часть башни, араб смело направился к центру города, где расположились турки, становище которых было заметно еще издали по большому количеству освещающих его огней.
Он не знал, где в настоящее время находился Мулей-Эль-Кадель, но так как это был сын известного паши и, вдобавок, человек, прославленный своим геройством, то араб надеялся, что его не трудно будет отыскать.
Прежней жизни в Фамагусте не оставалось и следа, на ее месте водворились суровые лагерные порядки свирепых турок, не признававших ничего, что хотя бы отдаленным образом напоминало обычаи ненавистных им христиан.
Вскоре араб вышел на площадь, окружавшую собор св. Марка, бывший уменьшенной копией знаменитого одноименного собора в Венеции. Посреди этой площади были разведены костры, вокруг которых расположилось несколько сотен янычар, между тем как остальное пространство охранялось часовыми внимательно наблюдавшими за всем происходившим вокруг. На верхней ступени соборной паперти стоял албанец, который при появлении араба направил на него дуло своего мушкета с дымящимся фитилем и громко прокричал:
— Кто идет?
— Видишь, что араб, а не христианин, — спокойно ответил невольник. — Я — солдат Гуссейна-паши.
— Зачем ты пришел сюда?
— Я имею важное поручение к Дамасскому Льву. Скажи мне, где его можно найти?
— Кто посылает тебя к нему?
— Мой паша.
— Я не знаю, не спит ли уже Мулей-Эль-Кадель.
— Ведь еще рано, всего около девяти часов.
— Да, но он не совсем еще оправился от раны... Ну, хорошо, пойдем, я проведу тебя к нему. Он поместился вот в том доме, напротив.
Погасив фитиль, албанец вдел ружье в перевязь, надетую у него через плечо, и направился к небольшому невзрачного вида дому, изрешеченному турецкими ядрами, но еще настолько крепкому, что в нем можно было жить. Перед входом в этом дом стояли два негра свирепого вида, возле которых лежали две огромные арабские собаки.
— Разбудите вашего господина, если он уже спит, — сказал албанец неграм. — Гуссейн-паша прислал к нему своего человека с важным поручением.
— Господин еще не ложился, — ответил один из негров, внимательно оглядев араба.
— Так ступай к нему и скажи, в чем дело, — продолжал албанец. — Гуссейн-паша не любит шуток, он в дружбе с самим великим визирем, понимаешь?
Негр ушел в дом, между тем как его товарищ остался на месте с обеими собаками. Посланный вернулся и сказал арабу:
— Иди за мной. Господин ждет тебя. Мулей-Эль-Кадель оказался в маленькой, плохо убранной комнате, освещенной лишь одним небольшим факелом, воткнутым в наполненный землей глиняный сосуд.
Молодой турок, немного бледный, очевидно, от не совсем еще затянувшейся раны, был по-прежнему очень хорош с его глубокими черными глазами, достойными освещать личико какой-нибудь гурии из рая Магомета, тонкими чертами лица, небольшой темной бородой и изящно закрученными красивыми усами.
Хотя он был еще болен, тем не менее, щеголял в стальной кольчуге, опоясанной широким голубым шелковым шарфом, из-за которого сверкали драгоценные золотые, осыпанные бирюзой рукоятки кривой сабли и ятагана.
— Кто вы? — обратился он к арабу, знаком удалив негра.
— Мое имя тебе ничего не скажет, господин, — отвечал невольник герцогини д'Эболи, по восточному обычаю прижимая руки к сердцу и низко кланяясь. — Меня зовут Эль-Кадур.
— Кажется, я видел тебя где-то?
— Очень может быть, господин.
— Ты прислан ко мне Гуссейном-пашой?
— Нет, господин, это я солгал.
Мулей-Эль-Кадель, стоявший перед столом, невольно отступил на два шага назад и быстрым движением схватился за рукоятку сабли, но не вынул оружия из ножен.
Эль-Кадур, со своей стороны, отступив на шаг, поспешил успокоить его движением руки и словами:
— Не думай, господин, что я пришел покуситься на твою жизнь.
— Так для чего же ты солгал?
— Иначе мне не добраться бы до тебя, господин.
— Значит, это-то и побудило тебя воспользоваться именем Гуссейна-паши? Хорошо. Но кто же действительно послал тебя ко мне?
— Женщина, которой ты обязан жизнью.
— Женщина, которой я обязан жизнью?! — повторил молодой турок в полнейшем недоумении.
— Да, господин, — говорил араб, — притом молодая христианская девушка благородного венецианского происхождения.
— И этой девушке я обязан жизнью, говоришь ты?
— Да, господин.
— Ничего не понимаю! Никакой итальянской женщины или девушки ни благородной ни худородной я не знаю, и ни одной женщине не обязан жизнью, кроме своей матери.
— Нет, господин, — почтительно, но твердо возразил Эль-Кадур, — без великодушия той девушки тебя уже не было бы на свете, и ты не присутствовал бы при взятии Фамагусты. Твоя рана еще не зажила, и свидетельствует...
— Моя рана? Но ведь мне нанес ее тот молодой христианский рыцарь, который свалил меня с коня, а не...
— Да, господин, именно о нем, то есть о капитане Темпеста, я и говорю.
— Так не женщина же этот храбрец?!
— Да, господин, это именно и есть та благородная венецианка, о которой я говорю, и которой ты обязан жизнью. Она пощадила тебя, а между тем как побежденного ею имела право добить.
— Что ты говоришь! — не то с негодованием, не то с изумлением вскричал молодой турок, мгновенно побледнев больше прежнего и как бы в изнеможении опускаясь возле стола. — Не может быть, чтобы тот молодой храбрец, сражавшийся, как сам бог войны, о котором я читал в старых языческих книгах, была женщина!.. Нет, женщина не могла победить Дамасского Льва!
— Капитан Темпеста не кто иной, как переодетая герцогиня д'Эболи, господин. Клянусь тебе в этом!
Изумление Мулей-Эль-Каделя было так велико, что он несколько времени не мог произнести ни одного слова.
— Женщина! — произнес он, наконец, с нескрываемой горечью и стыдом. — Дамасский Лев опозорен... Мне остается только сломать свою саблю и покончить с собой!
— Нет, господин, — с прежней твердостью возразил араб, — ты не имеешь права лишать свое войско его лучшего украшения и славы. Позора для тебя нет никакого, потому что победившая тебя девушка — дочь и лучшая ученица знаменитейшего в свое время рыцаря по всей Италии.
— Но не отец ее состязался со мною! — со вздохом проговорил Мулей-Эль-Кадель. — Подумать только, что меня сбросила с коня молодая девушка!.. Нет, честь Дамасского Льва погибла навсегда!
— Эта девушка — равная тебе по происхождению, господин.
— Отнесшаяся, однако, ко мне так презрительно!
— Неправда и это, господин. Она никогда не презирала тебя. Это доказывается тем, что в трудную минуту она обращается именно к тебе, а не к кому-нибудь другому.
Глаза молодого турка сверкнули огнем радости.
— Неужели мой противник имеет нужду во мне?.. Разве капитан Темпеста жив еще?
— Жив, но ранен.
— Где же он? Я желаю видеть его.
— Может быть, для того, чтобы убить его? Ведь капитан Темпеста, или, вернее, герцогиня д'Эболи — христианка.
— А кто ты такой?
— Ее преданный раб.
— Раб? А так хорошо выражаешься?
— Ее отец воспитал меня, и я научился...
— И герцогиня послала тебя прямо ко мне?
— Да, господин.
— Уж не за тем ли, чтобы просить меня помочь ей выбраться из Фамагусты?
— Да, но, кажется, и кое о чем еще.
— Она, вероятно, укрывается где-нибудь здесь в городе?
— Да, в одном из подземелий.
— Одна? Разве ей не угрожает опасность в твое отсутствие?
— Не думаю: убежище ее хорошо скрыто, к тому же она там не одна.
— Кто же с ней?
— Ее лейтенант.
Мулей-Эль-Кадель быстро встал, накинул на себя длинную темную мантию, взял со стола пару великолепно отделанных серебром и перламутром пистолетов и сказал:
— Веди меня к своей госпоже.
Но Эль-Кадур, не двигаясь с места и пытливо глядя ему прямо в глаза, твердо проговорил:
— Господин, чем ты можешь доказать мне, что идешь к ней не с целью выдать или убить ее?
Лицо молодого турка вспыхнуло.
— Как? Ты мне не доверяешь? — с негодованием воскликнул он. Затем, подумав немного, добавил уже другим тоном: — Ты прав: она — христианка, а я турок, естественный враг ее религии и племени. Хорошо, мы найдем тут вблизи муэдзина, у которого есть Коран, и я в твоем присутствии торжественно поклянусь над нашим священным писанием, что желаю только спасти твою госпожу, хотя бы ценой собственной жизни. Желаешь ты этого?
— Нет, господин, — ответил Эль-Кадур, — я теперь верю тебе и без клятв. Я, вижу, что Дамасский Лев не уступит в великодушии моей госпоже, герцогине д'Эболи.
— Ты говоришь, твоя госпожа ранена? Тяжело?
— Нет, не очень тяжело.
— А в состоянии она будет завтра держаться на лошади?
— Думаю, да.
— Есть у вас в подземелье какие-нибудь жизненные припасы?
— Кроме кипрского вина и оливкового масла ничего нет. Мулей-Эль-Кадель хлопнул в ладоши, и в след за тем в дверях появились оба негра, с которыми он обменялся несколькими словами на непонятном для Эль-Кадура языке, после чего обернулся к последнему и сказал ему по-арабски:
— Идем. Мои люди догонят нас.
Оба вышли из дома и, перейдя площадь, где встречающиеся солдаты почтительно отдавали честь своему офицеру, направились, не спеша, к городским башням с видом людей, желающих сделать обход вокруг стен. Когда они прошли шагов около пятьсот, их нагнали оба негра, несшие две большие и, по-видимому, тяжелые корзины, с ними бежали и их собаки.
Янычары не осмеливались препятствовать сыну всемогущего паши и спешили очистить ему путь.
Убедившись, что возле башни Брагола нет ни души, араб провел Мулей-Эль-Каделя и его слуг в подземелье. Там все еще горел факел и все было спокойно.
Молодой турок откинул назад полы своего плаща, обменялся вежливым поклоном с синьором Перпиньяно и легкими, быстрыми шагами приблизился к ложу герцогини, которая в это время не спала.
— Привет даме, победившей Дамасского Льва! — воскликнул он с видимым волнением, опускаясь перед ней на одно колено, как делали европейские рыцари, и впиваясь глазами в лицо молодой девушки. — Синьора, — продолжал он, — вы видите во мне не врага, а друга, который имел случай удивляться вашей выходящей из ряда вон храбрости и который не питает никаких злобных чувств за то, что был побежден такой доблестной героиней. Приказывайте Мулей-Эль-Каделю все, что угодно: отныне он видит свое величайшее счастье в том, чтобы спасти вас и таким образом уплатить хотя бы часть своего долга.
X
[править]Когда молодая девушка увидела опустившегося перед ее ложем на колено своего недавнего противника и выслушала его горячее приветствие, она немного приподнялась на локте и с удивлением воскликнула:
— Вы! Мулей-Эль-Кадель?
— Да, это я. Вероятно, вы, доблестная синьора, сомневались, чтоб я, мусульманин, пришел на ваш зов? — грустно спросил молодой турок.
— Если и было это сомнение, то оно теперь исчезло, — ответила герцогиня. — Да, я действительно думала, что вы не придете и что мой верный слуга... более не вернется ко мне.
Все возможно в такое время и при таких...
— Только не то, чтобы Мулей-Эль-Кадель мог быть так же кровожаден, как Мустафа с его янычарами! — горячо перебил молодой человек. — Они храбры — это верно, зато и свирепы, как азиатские тигры. Я не выходец из диких степей Туркестана или вечных песчаных пустынь Аравии и находился не при одном дворе моего султана. Я бывал и в Италии, синьора.
— Вы видели мою прекрасную родину, Мулей-Эль-Кадель? — с видимым удовольствием спросила герцогиня.
— Видел, синьора, любовался Венецией и Неаполем. Там я и научился ценить цивилизацию и образованность ваших соотечественников, которых глубоко уважаю.
— Мне так и казалось, что вы не должны походить на остальных мусульман, — заметила молодая девушка.
— Из чего же вы это заключили, синьора?
— Да хотя бы и из тех слов, которые вы крикнули вашим воинам, набросившимся было на меня с целью отомстить за ваше поражение. Достаточно для меня было и этого, чтобы понять, с кем имею дело.
Чело молодого турка слегка омрачилось, и из груди вырвался вздох.
— Да, все-таки горько подумать, что я был побежден рукой женщины! — тихо сказал он.
— Нет, Мулей-Эль-Кадель, не женщины, а капитана Темпеста, считавшегося среди храбрых защитников Фамагусты одним из первых бойцов. Честь Дамасского Льва нисколько не пострадала, тем более, что он доказал свое мужество и искусство, сломив старого медведя польских лесов, перед грубой силой которого многие отступали.
Чело турецкого витязя мгновенно прояснилось при этих любезно сказанных словах, и на губах его мелькнула улыбка.
— Да, я согласен, — сказал он, — что лучше быть побежденным рукой женщины, нежели мужчины... Но все-таки я желал бы, чтобы об этом знали только мы одни и чтобы от моих соотечественников навсегда было скрыто, кто в действительности капитан Темпеста. Они держатся разных со мной взглядов.
— Даю вам слово, Мулей-Эль-Кадель, что от меня никто не узнает этой тайны, — поспешила его окончательно успокоить молодая девушка. — Кроме двух находящихся сейчас здесь моих испытанных друзей, в Фамагусте было всего три лица, которые знали ее, но в настоящее время их уже нет на свете: Мустафа никого из них не оставил в живых.
— Да, великий визирь — зверь, опозоривший в глазах христианского мира всю турецкую армию. Я думаю, и сам Селим, хотя и не отличающийся особенным великодушием и мягкостью, не одобрил его. Побежденные имели полное право на пощаду за проявленную ими храбрость и стойкость... Однако что же мы говорим об этом, когда есть кое-что более важное для нашей беседы. Синьора, я узнал, что вы нуждаетесь в подкреплении ваших сил, и приказал своим слугам захватить с собой закусок и вина.
Молодой турок сделал знак своим неграм, которые тотчас же приблизились и достали из принесенных ими корзин холодное мясо, хлеб, покрытую плесенью бутылку французского вина, сухари, бисквиты, кофе в особой грелке, пару ножей и две чашки.
— К сожалению, другого ничего не могу предложить, — говорил Мулей-Эль-Кадель. — Хотя стол самого визиря превосходно снабжен, у его подчиненных не достает многого, к чему они привыкли.
— Я и на это не могла рассчитывать, и очень признательна вам за вашу заботливость, — сказала молодая герцогиня с сердечной улыбкой. — Но мои друзья более меня настрадались от недостатка пищи, уже по одному тому, что они как мужчины имеют лучший аппетит... Угощайтесь, синьор Перпиньяно, и ты также, мой верный Эль-Кадур, — прибавила она, указывая на закуску.
Сама она удовольствовалась чашкой кофе, налитой ей молодым турком и бисквитом, между тем как ее лейтенант и араб, пропостившись более двадцати четырех часов, с волчьим аппетитом набросились на более существенное.
— Так, скажите мне, синьора, что я должен сделать для вас? — спросил Мулей-Эль-Кадель, когда молодая девушка отставила выпитую чашку и отказалась от второй.
— Я попрошу вас помочь нам выйти из Фамагусты, — ответила она.
— Вы желаете возвратиться в Италию?
— Пока нет.
На красивом подвижном лице турка выразилось глубокое изумление.
— Следовательно, вы желаете остаться на Кипре? — произнес он тоном, в котором слышалась как бы затаенная радость.
— Да, до тех пор, пока я не разыщу любимого человека, находящегося у вас в плену, — пояснила герцогиня.
Лицо Мулей-Эль-Каделя заметно омрачилось.
— Кто же этот человек? — уже более сухо предложил он вопрос.
— Виконт Ле-Гюсьер.
— Ле-Гюсьер? — повторил Мулей-Эль-Кадель, закрыв глаза рукой, чтобы сосредоточить свою мысль. — Погодите, начинаю припоминать... А, это, должно быть, один из тех немногих дворян, которые были взяты в плен и пощажены Мустафой, не правда ли?
— Да. Вы знали его лично? — видимо волнуясь, осведомилась молодая девушка.
— Если это тот самый, кого в Никосии называли звездой, душой тамошнего гарнизона, то знал и помню, что о нем шла молва, как о самом доблестном из христианских военачальников...
— Он, он самый... Мне хотелось бы узнать, где его держат в плену.
— Это не трудно будет узнать. Стоит только порасспросить кое-кого у нас.
— Может быть, эти дворяне были отправлены в Константинополь, вы не слыхали об этом?
— Нет, и мне кажется, что у Мустафы были особые намерения относительно этих пленников... Вам желательно освободить их всех до вашего возвращения на родину?
— Нет. Я приехала сюда в качестве капитана Темпеста исключительно с целью вырвать из ваших рук виконта Ле-Гюсьера, но если бы удалось освободить вместе с ним и остальных пленных, я, разумеется, была бы очень довольна.
— А я до сих пор думал, что вы взялись за оружие против нас только из ненависти к мусульманам.
— Вы ошиблись, Мулей-Эль-Кадель.
— Очень рад этому, синьора... Хорошо, ваше желание будет исполнено. Сейчас неудобно пойти к Мустафе, но завтра днем я обязательно побываю у него и узнаю, где находится Ле-Гюсьер, будьте покойны. Сколько с вами будет спутников? Я приготовлю вам турецкие одежды, чтобы удобнее было вывести вас из Фамагусты. Сколько же нужно? Три?
— Нет, пять, сказал Перпиньяно, — По соседству с нами скрываются еще двое христиан — венецианских моряков. Они умирают с голода в затхлом погребе. Я обязан им спасением своей жизни, поэтому просил бы взять с собой и этих бедняков. Без нашей помощи они обречены на верную и ужасную смерть.
— Отлично, — проговорил Мулей-Эль-Кадель. — Я хотя и бьюсь против христиан, потому что должен это делать как мусульманин, но я не палач их. Постарайтесь, чтобы эти люди завтра были здесь с вами.
— Благодарю вас, эфенди. Я так и был уверен, что благородство и великодушие Дамасского Льва не уступят его доблести, — сказал венецианец.
Молодой турок вежливо поклонился ему, по-рыцарски поцеловал руку герцогини и, приготовившись уходить, сказал:
— Клянусь Кораном, что сдержу данное вам слово, синьора. Итак, до завтрашнего вечера.
— Благодарю и я вас, Мулей-Эль-Кадель, с дрожью в голосе промолвила герцогиня, видимо тронутая. — Когда я вернусь на родину, скажу там, что нашла и между мусульманами людей не менее великодушных, чем благородные венецианцы.
— Это будет большой честью для нас, — ответил сын дамасского паши. — Прощайте, синьора, или, вернее, до свидания!
Эль-Кадур выпустил молодого турка вместе с его слугами и собаками, после чего тщательно закрыл выход и возвратился на свое место возле ложа герцогини.
Араб только вздохнул.
— А вы вполне уверены в честности и великодушии Мулей-Эль-Каделя, синьора? — вдруг спросил Перпиньяно.
— Вполне. Разве у вас есть сомнения на этот счет, синьор Перпиньяно?
— Я вообще не доверяю туркам.
— Вообще, это понятно, синьор, но Мулей-Эль-Кадель составляет исключение среди своих единоплеменников... А ты что скажешь, Эль-Кадур? Можно доверять Мулею-Эль-Каделю?
— Он клялся Кораном, — коротко ответил араб.
— В таком случае действительно сомневаться более нечего: сдерживать клятву Кораном или на Коране считает себя даже самый негодный из мусульман, — сказал лейтенант. — Ну, теперь я отправлюсь за своими моряками.
— Дай мне, пожалуйста, свои пистолеты и ятаган, Эль-Кадур, — попросил лейтенант. — Моя сабля не может больше служить мне.
Араб молча отдал ему свое оружие и вдобавок накинул ему на плечи свой бурнус, чтобы молодой венецианец мог сойти за мусульманина.
— Прощайте, синьора, — с низким поклоном проговорил Перпиньяно, обернувшись к герцогине. — Если я не вернусь до утра, то это будет означать, что турки убили и меня.
— Бог даст, вернетесь благополучно, да еще и втроем, — сказала молодая девушка, дружески протягивая ему руку.
Немного спустя лейтенант находился уже вне подземелья. Было немного за полночь. В городе стояла тишина, нарушаемая лишь ожесточенным лаем голодных собак, дравшихся из-за своей ужасной добычи — человеческих трупов.
Лейтенант осторожно свернул в маленький узкий переулок, с обеих сторон окаймленный развалинами старых домов, в которых раньше ютилась беднота. Он прошел было уже до половины этот переулок, когда вдруг перед ним появилась фигура высокого человека, облаченного в красивый и богатый костюм капитана янычар.
— А, синьор Эль-Кадур! — насмешливым голосом произнес это человек на плохом итальянском языке. — Откуда это шествуешь, куда и зачем?.. Вот неожиданная и приятная встреча! Хотя и темно, а мои старые глаза все-таки сразу узнали тебя.
— А кто вы? — спросил Перпиньяно, выхватив из бурнуса ятаган и становясь в оборонительную позу.
— Ха-Ха-Ха!.. Ты что ж это, никак хочешь пырнуть старого знакомого? Еще не отрешился от своей первобытной дикости? — продолжал тот же насмешливый голос.
— Вы, очевидно, принимаете меня за кого-то другого, может быть, за араба, судя по моему бурнусу? — сказал лейтенант. — Но я вовсе не араб, а египтянин.
— Египтянин? Гм! Значит, и вы, синьор Перпиньяно, отреклись от веры своих отцов ради сохранения шкуры?.. Это очень приятно для меня. Теперь христиане уж хоть не одного меня будут ругать ренегатом.. Вообще я очень доволен этой встречей... Сначала я действительно принял было вас за Эль-Кадура, но ваш голос и язык сразу выдали вас... Не желаете ли возобновить нашу игру в "зара"? Я бы не прочь, только, конечно не здесь.
— Ба, да это капитан Лащинский! — вскричал Перпиньяно, с трудом придя в себя от изумления.
— Нет, Лащинский умер, а на его месте находится Юсуф Гаммада, — отвечал поляк, которого тоже нетрудно было узнать по его голосу и способу выражения.
— Ну, Лащинский или Гаммада — все равно вы ренегат, а я кем был, тем и остался. На подобного рода... увертки я не способен, — презрительно сказал венецианец.
Поляк хотел было обидеться, но, очевидно, одумался, сухо рассмеялся и процедил сквозь зубы:
— Эх, мой друг, чего не сделаешь, когда на носу смерть и нет охоты даться ей в лапы! А куда это вы так осторожно пробирались, когда я имел удовольствие вас встретить?
— Да никуда собственно, — возразил смущенный этими расспросами венецианец. — Мне просто захотелось подышать ночным воздухом и кстати полюбоваться "живописными" развалинами Фамагусты.
— Шутить изволите, синьор Перпиньяно!
— Может быть...
— Любоваться на развалины города, кишмя кишащего турками, только и мечтающими о том, как бы позабавиться убийством хоть одного еще христианина?! Ищите других дураков, которые бы этому поверили... Знаете что, лейтенант? Со мной лучше всего вести игру в открытую и не скрываться от меня. Вообще вы можете смотреть на меня по-прежнему, как на своего. Сердце мое еще не успело пропитаться мусульманством, И Магомет для меня пока ровно ничего не представляет, кроме хитрого честолюбца и обманщика, а на его пресловутый Коран я смотрю, как на сборник сумасшедших бредней. Чудеса же его, по-моему, только фокусы, рассчитанные на...
— Вы бы говорили потише, капитан: вас могут услышать...
— Кто? Кроме нас с вами, здесь нет ни одной живой души... Ну, да ладно, оставим эту тему. Скажите мне лучше, что сталось с капитаном Темпеста?
— Не знаю. Думаю, что убит на одном из бастионов.
— Разве вы были не вместе?
— Нет, мы были с ним разлучены во время штурма, — лгал Перпиньяно, инстинктивно чувствуя, что нельзя доверять поляку.
— Да? Гм!.. А интересно бы знать, что делает около той вон башни Мулей-Эль-Кадель?.. Я видел его давеча вместе с Эль-Кадуром... Впрочем, может быть, это были вы же, а вовсе не араб? — с язвительным смехом продолжал Лащинский. — Будет вам хитрить со мной. Скажите откровенно: вы провожали Мулей-Эль-Каделя в его таинственной ночной экскурсии, или это действительно был араб капитана Темпеста? Нехорошо так скрываться от друзей.
— Решительно не понимаю, о чем вы меня спрашиваете, синьор Лащинский? Я не видел ни Мулей-Эль-Каделя, ни Эль-Кадура, ни капитана Темпеста, и думаю, что последних двух даже и в живых уже нет...
— Гм! А откуда же вы взяли бурнус Эль-Кадура? Или он заранее отказал вам его по завещанию А?
— Странно! Разве не может быть двух совсем одинаковых бурнусов? Этот бурнус я приобрел еще в первые дни моего пребывания в Фамагусте у одного местного араба. Не отрицаю, что этот бурнус действительно похож на бурнус Эль-Кадура, ведь они все делаются по одному...
— Да?.. Однако вы ловко умеете сочинять, синьор Перпиньяно!.. Но оставим в стороне и бурнус. Побеседуем лучше о капитане Темпеста...
— Как вы его назвали, синьор Лащинский! Разве капитан Темпеста выказал такую трусость, что вы его так...
— Те-те-те, да, будет вам ломаться! Неужели вы воображаете, что я так глуп, что не могу отличить женщины от мужчины, как бы хорошо она ни переоделась и ни храбрилась?..
— Не знаю, на чем вы основываете выше странное убеждение, будто капитан Темпеста — женщина, — спокойно перебил болтливого поляка синьор Перпиньяно. — Что касается меня, то я всегда считал, считаю и буду считать его за того, за кого он себя выдает и действительность чего подтвердил делом... К тому же неизвестно еще, жив ли он, а о мертвых вообще судачить не следует.
— Ах, какой вы упрямый, молодой человек! — с насильственным смехом сказал поляк. — Ну, не будем ссориться. Мне бы хотелось сохранить нашу прежнюю дружбу, поэтому прямо и спрашиваю вас: не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным, синьор Перпиньяно?
— Положим, я к вам особенной дружбы не питал, синьор Лащинский. Но, разумеется, лучше дурной мир, чем хорошая ссора... В настоящую минуту я ровно ничего от вас не прошу, кроме возможности свободно идти своей дорогой.
— Идите, я вам не препятствую, но предупреждаю, что если попадетесь в руки туркам, то до восхода солнца можете очутиться на колу.
— Постараюсь не попасться.
— А если они вас все-таки поймают, не забудьте, что меня зовут Юсуфом Гаммада, и что я могу помочь вам выпутаться из беды.
— Благодарю. Не забуду.
— Ну, так скатертью вам дорога, лейтенант. Услышав по звуку шагов, что Лащинский отправился в противоположную сторону, Перпиньяно поспешно повернул назад, юркнул в темный проход между двумя кучами развалин и притаился там.
"Наверное этот польский медведь захочет выследить меня,
— пробормотал он. — Человек, изменивший своей религии ради спасения жизни, на все способен. Притом, кажется, он что-то имеет против герцогини. С ним нужно действовать очень осторожно".
Действительно, едва молодой венецианец успел высказать про себя это соображение, как услышал шаги возвращающегося Лащинского, а вскоре заметил в темноте и его фигуру. Поляк старался идти как можно тише, но его выдавало хрустение мусора под его ногами. Миновав место, где спрятался Перпиньяно, он через несколько десятков шагов свернул в переулок, вероятно, предполагая, что его бывший сотоварищ направился туда.
"Вот и отлично! — подумал Перпиньяно. — Пусть он там ищет меня, сколько ему угодно, я же за это время успею сделать, что мне нужно".
И он поспешно юркнул в другой темный проход тут же поблизости, где, пользуясь слабым мерцанием звезд, отыскал нагромождение балок и досок, за которым скрывался вход в яму, служившую когда-то погребом. Прислушиваясь в окружающей тишине и убедившись, что поблизости нет ничего подозрительного, он три раза прокричал по-совиному, потом осторожно позвал:
— Дедушка Стаке! А дедушка Стаке!
Вслед за тем приподнялась дверь в яму и тихий, хрипловатый голос проговорил:
— Куда это вы запропастились, синьор лейтенант? Мы уж думали, что вы попали в лапы к туркам и готовитесь украшать собой какой-нибудь кол у них...
— Нет, пока еще не имею в виду этого удовольствия, — шопотом отвечал Перпиньяно, наклонившись в открывшееся отверстие. — Ну, как Симон? Жив еще?
— Только наполовину: малого скрючило от голода и страха, что вот-вот ворвутся сюда турки и расправятся с нами по-своему. Не особенно давно слышно было, как они шарили тут поблизости...
— Ага!... Ну, так вылезайте оттуда живее. Я пришел за вами, чтобы отвести вас в безопасное место.
— Ой ли? — радостно проговорил невидимый собеседник венецианца. — Господи! Если нам удастся спастись, мы не пожалеем пожертвовать по десятку свечей святому Марку и святому Николаю... Сию минуту явимся... Эй, Симон! — продолжал он, обращаясь к своему товарищу, — собирай последние силенки и выходи со мной, если хочешь дать работу зубам и наполнить втянувшееся брюхо...
Из ямы послышалось какое-то бормотанье и возня, вслед за тем оттуда показались сначала старик, за ним и молодой человек.
— Вот и прекрасно! — сказал Перпиньяно. — Идите смелее за мной. Вокруг все тихо.
— Ладно, ведите нас, синьор, — ответил старик, — только не взыщите: бежать мы не можем, потому что у нас обоих ноги не в порядке... здорово помяты.
И он поспешно заковылял вслед за лейтенантом, таща за руку своего спутника и соотечественника, который испускал жалобные стоны от боли и слабости.
Вскоре все трое очутились у входа в подземелье башни, и Перпиньяно, постучавшись в него, произнес вполголоса:
— Это мы, Эль-Кадур. Впусти нас.
Поджидавший араб поспешно открыл вход и, держа в руках факел, зорко оглядел незнакомцев.
Дедушка Стаке был красивый старик лет шестидесяти, смуглый, с длинной серебристой бородой, серыми и еще юношески живыми глазами, бычьей шеей и геркулесовой грудью. Несмотря на свои годы, он по-видимому обладал еще такой силой, что в случае надобности, легко мог бы справиться с двумя турками.
Тот, которого звали Симон, был совсем еще юноша, лет не более двадцати, высокий, тощий, бледный, с черными глазами и чуть заметными усиками. Он казался гораздо более изможденным, чем старик, который благодаря своему богатырскому сложению, был в состоянии оказать более сопротивление боли, голоду и всяким невзгодам.
Терпеливо подчинившись пытливому осмотру араба, Стаке приблизился к ложу герцогини и, сняв с головы берет, почтительно сказал:
— Очень рад видеть вас вновь, капитан Темпеста, и благодарю Бога за то, что он помог вам за вашу храбрость тоже избежать смерти от лап этих азиатских тигров. Я уж думал, что и вас...
— Ладно, ладно, дедушка Стаке, — прервал его лейтенант, — успеете еще нарадоваться и намолиться, а теперь приступайте-ка скорее к абордажу этих вот съестных припасов, они только и ждут этого... Присаживайся и ты, Симон, не церемонься.
— Да, да, добрые люди, ешьте и пейте на здоровье, — прибавила герцогиня, указывая на корзины с провизией, принесенной неграми Мулей-Эль-Каделя.
Когда старый матрос и его товарищ, тоже вежливо поклонившийся герцогине, принялись за еду, Перпиньяно шутливо сказал:
— А знаете что, дедушка Стаке, ведь эта еда и вино — турецкие? Нам обещано и еще, когда все это выйдет.
— А! Значит — добыча, отнятая у турок? — обрадовался старик. — Хвалю. Положим, я был бы еще более в восторге, если бы на месте этого куска бычьего мяса лежала передо мной изжаренная голова самого Мустафы. Честное слово, я справился бы с ней двумя глотками... Что, брат Симон, наверное, и ты не отказался бы сделать то же самое? А?
Но юноше некогда было отвечать: он так усердно работал челюстями, что ему позавидовала бы любая акула, проголодавшая целый месяц. Мясо, хлеб и вино с изумительной быстротой исчезали в нем, словно в бездонной пропасти.
Герцогиня и Перпиньяно с улыбкой слушали и смотрели на эту маленькую интермедию. Один араб оставался бесстрастен, как бронзовая статуя.
— Капитан, — вновь обратился к герцогине дедушка Стаке, когда насытился в достаточной для себя мере, то есть, съел не более пятой части того, что поглотил его юный товарищ, — я не нахожу слов, чтобы достойным образом выразить вам свою признательность...
Он вдруг замялся и устремил свои острые серые глаза на молодую девушку.
— Э! — воскликнул он через минуту, — должно быть, у дедушки Стаке глаза все еще затуманены дымом, или он вообще начинает плохо видеть!...
— Что вы хотите этим сказать? — смеясь спросила герцогиня.
— Хоть я больше знаю толку в смоле и дегте, нежели в женском поле, я все-таки готов поклясться всеми акулами Адриатического моря, что вы...
— Молодец, дедушка Стаке! — сказал Перпиньяно, переглянувшись с молодой девушкой и прочитав в ее глазах разрешение подтвердить догадку старого морского волка. — Ваши глаза так же остры, как у акул вашего родного моря. Выпейте-ка еще стаканчик этого прекрасного вина за здоровье герцогини д'Эболи, капитана Темпеста тоже, а потом засните себе с Богом вместе с вашим товарищем.
Вы давно уже не имели возможности спокойно спать, пользуйтесь случаем.
Старик выпил предложенный ему стакан вина и, пригласив с собой Симона, теперь вполне уже насытившегося, в угол на приготовленное им арабом место, сказал с низким поклоном:
— Повинуюсь и желаю приятного сна храброму победителю... или, вернее, храброй победительнице лучшего из турецких бойцов.
Когда оба моряка громким храпом возвестили о том, что они находятся в крепких объятиях Морфея, Перпиньяно шепнул герцогине:
— Синьора, вас выслеживают.
— Кто?... Янычары? — стремительно приподнявшись, спросила она.
— Нет, капитан Лащинский.
— Лащинский! — с удивлением воскликнула герцогиня.
— Да разве он жив еще? Не ошиблись ли вы, синьор Перпиньяно?
— Нет, синьора, не ошибся. Я сейчас только видел его и говорил с ним. Он сделался мусульманином ради спасения жизни.
— Вы с ним говорили?.. Где же это?
— Недалеко отсюда, когда я шел вот за этими молодцами,
— отвечал Перпиньяно, кивнув головой в сторону спящих моряков.
— Вы думаете, что теперь этот человек будет выслеживать наше убежище, чтобы выдать Мустафе или, вернее, его ищейкам?
— От этого бессовестного авантюриста, отрекшегося от религии своих отцов, можно всего ожидать, синьора. Он следил за мной, но, к счастью мне удалось от него спрятаться, и он прошел мимо, не заметив меня.
— Вы уверены, что он еще не знает нашего убежища, синьор Перпиньяно?
— Пока, кажется не знает, но за будущее, разумеется, не могу поручиться.
Араб, до сих пор молча лежавший на своем месте, возле самого входа, вдруг вскочил и своим спокойным голосом спросил:
— Вы говорите, что встретили его недалеко отсюда?
— Да, в первом переулке налево от площади.
— Может быть, он и сейчас еще там?
— Может быть, хотя наверное я этого не знаю.
— Хорошо! Я пойду и убью его. Будет хоть одним врагом меньше, а вместе с тем и одним отступником, — решительно проговорил араб.
Эль-Кадур вновь накинул на себя сброшенный было бурнус и заткнул за пояс ятаган. Его высокая фигура отбрасывала в дымном свете факела фантастическую тень на красные кирпичные стены подземелья. Своей головой с целой копной длинных волос и энергичным лицом с пылающими глазами и свирепым выражением он в эту минуту поразительно напоминал льва аравийской пустыни.
— Убью! Непременно убью его! — твердил он. — Я должен его убить уже потому, что он... соперник жениха моей госпожи.
— Нет, сейчас ты никого не убьешь! — вдруг повелительным тоном сказала герцогиня. — Брось свой ятаган! Слышишь?
Араб, точно повинуясь высшей силе, машинально бросил ятаган на землю.
— Вот так, мой верный слуга. Ты должен охранять нас тут, а не бегать убивать людей, которые пока еще не трогают нас.
— Виноват, падрона, — смиренно сказал араб, укладываясь снова на свое место. — Я действительно совсем сошел было с ума... во мне вскипела бурная кровь отца, а когда это случается — я забываюсь.
XI
[править]Вечером следующего дня, в обещанное время, Мулей-Эль-Кадель явился в подземелье. Чтобы не возбудить ни в ком подозрения, ему пришлось сделать большой крюк. На этот раз его сопровождали не два, а четыре негра, с ног до головы вооруженные, и каждый с большой корзиной в руках.
Эль-Кадур впустил в свое убежище этот маленький отряд также лишь после того, как он вполне удостоверился, что это друзья.
— Вот и я, синьора, — сказал молодой витязь, подходя к герцогине. — Я сдержал клятву, данную вам во имя Корана... Клясться Кораном — все равно, что клясться самим Магометом... Я доставил вам одежду, оружие, провизию, ценные для вас сведения, а возле башни нас ожидают шесть лошадей, выбранных мной из числа лучших в албанском полку, которым я командую.
— Я и не сомневалась в вашей правдивости и в вашем великодушии, — ответила молодая девушка, протягивая ему руку. — Сердце женщины редко обманывается.
— Никогда бы я не поверил в великодушие этих азиатов, — потихоньку бормотал дедушка Стаке.
— Мулей-Эль-Кадель, — продолжала герцогиня, стараясь заглушить бормотанье старика, которое могло не понравиться турку, — вы не заметили, чтобы кто-нибудь следил сейчас за вами?
По лицу молодого турка пробежало выражение тревоги.
— Почему вы об этом спрашиваете, синьора? — осведомился он.
— Нет, вы сначала скажите мне, никто не попался вам на пути сюда? — настаивала герцогиня.
Мулей-Эль-Кадель немного подумал, потом отвечал:
— Да, нам попался капитан янычар, который показался мне пьяным.
— Ну, так это он и есть! — вскричал Перпиньяно.
— Кто он?
— Польский медведь, — объяснила герцогиня.
— Тот самый хвастун, которого я сшиб с коня одним ударом сабли и который отрекся от своей веры, чтобы принять нашу?
— Он самый, — подтвердил венецианец.
— И этот ренегат осмеливается выслеживать меня! — вскричал Дамасский Лев, нахмурившись.
— Он рыщет по нашим следам, чтобы выдать нас янычарам, и я боюсь, что из-за него нам не удастся благополучно выбраться из Фамагусты, — продолжал Перпиньяно.
Турок презрительно улыбнулся.
— Мулей-Эль-Кадель стоит побольше этого хвастуна, — сказал он. — Пусть только он попробует стать мне поперек дороги!
И, мгновенно переменив тон, молодой человек снова обратился к герцогине:
— Вы желали знать, куда отправлен пленный виконт Ле-Гюсьер, синьора?
— Да, да! — воскликнула его собеседница, живо приподнимаясь на постели и вся раскрасневшись.
— Я узнал это для вас.
— Где же он? Увезен куда-нибудь с острова?
— Нет, он продолжает находиться на Кипре, в замке Гуссиф.
— Каким путем можно попасть туда?
— Морем, синьора.
— А буду ли я в состоянии найти какую-нибудь парусную лодку, на которой я могла бы переправиться туда?
— Я уж и об этом позаботился, синьора, — сказал турок. — Выбрал и верных людей, которым вы смело можете довериться.
— Эти люди — ваши соотечественники?
— Да, из моих подчиненных. Они снарядят по моему распоряжению небольшой корабль. Всему будет придан такой вид, чтобы вы сами могли сойти за моих соотечественников и не подвергаться лишнему беспокойству... Впрочем, на судне вы найдете ренегатов, которые еще сохраняют в душе свою старую веру и будут очень рады услужить вам, когда узнают, что вы христиане, — с улыбкой добавил Мулей-Эль-Кадель.
— Благодарю вас, благородный друг мой... — начала было молодая венецианка, но Дамасский Лев не дал ей докончить фразы и перебил ее вопросом:
— Чувствуете ли себя в силах держаться в седле?
— Думаю, что удержусь. Рана не так опасна, как это сначала показалось мне.
— В таком случае советую вам отправиться в путь немедленно. Если вас найдут здесь янычары, то и я, пожалуй, не в состоянии буду вас спасти, несмотря на все свое значение в глазах наших войск.
— А как мы перейдем через линии ваших войск, окружающих Фамагусту? — спросил Перпиньяно.
— Я провожу вас через них, и никто не осмелится остановить нас, — поспешил успокоить его Мулей-Эль-Кадель.
— Едем скорее, падрона, — сказал Эль-Кадур. — Я боюсь, что этот проклятый польский медведь уже вынюхал наше убежище и каждую минуту может привести сюда янычар.
— Подними меня, — приказала ему герцогиня.
Араб поспешил исполнить это приказание: взял свою госпожу на руки, как ребенка, и поставил ее на ноги.
Она зашаталась было от слабости, сделала над собой усилие и довольно твердой поступью прошла несколько шагов.
— Видите, какая я сильная, — с ясной улыбкой проговорила она, обращаясь к молодому турку. — Наверное отлично усижу на коне... Да и можно ли капитану Темпеста поддаваться слабости?
Мулей-Эль-Кадель молча, с разгоревшимся взором, любовался ею.
— А где же лошади? — продолжала герцогиня.
— Здесь, у башни, под наблюдением одного из моих невольников, синьора. Переоденьтесь теперь в приготовленные мной для вас одежды.
С этими словами Мулей-Эль-Кадель собственноручно вынул из одной из принесенных неграми корзин роскошный албанский мужской костюм, он состоял из шелковой белой нижней одежды, достигавшей колен и напоминавшей своим фасоном женскую юбку, из короткого зеленого камзола с широкими откидными рукавами, богато отделанного золотым шитьем и золотыми же пуговицами, и мягких сапожек из желтого сафьяна, украшенных драгоценными пряжками. Этот костюм дополняла особого образца круглая шапочка синего бархата с белой повязкой, низко спускавшейся на затылок.
— Вот это для вас, синьора, — сказал молодой турок, подавая герцогине все перечисленные вещи.
— Благодарю вас, от всей души благодарю! — проговорила глубоко растроганным голосом молодая девушка. — Эль-Кадур, помоги мне надеть это сверх моей одежды... Вот так.
Между тем негры достали из корзин другие костюмы: египетский для синьора Перпиньяно и арабские для моряков. Эль-Кадур не нуждался в переодевании, так как был в своей национальной одежде, да и самое его лицо указывало, кто он по рождению, а то, что он исповедовал христианскую религию, не было известно никому, даже из тех турок, которые знали его лично.
В одной из корзин оказался целый арсенал всевозможного оружия, частью очень ценного по материалу и отделке, частью попроще, но, тем не менее, превосходного качества в смысле пригодности для дела. Лучшее молодой мусульманин вручил герцогине и ее лейтенанту, а более простое — морякам.
— Ах, съешь меня акула! — шутливо ворчал старый моряк, перерядившись а араба, — ишь ты, какую я теперь изображаю из себя фигуру: настоящий бедуинский шейх!..
Жаль вот только, что под моей командой нет целого племени да тысченки хороших верблюдов, а то я всю Аравию бы покорил.
— И если бы ко всему этому да большой ящик с цехинами, то и совсем бы было хорошо! — не унимался старик. — Я слышал, что некоторые из этих арабских разбойников обладают такими ящиками, зарытыми у них под шатрами. С таким богатством я бы завел себе целую флотилию...
— Какой вы, однако, оказывается ненасытный, дедушка Стаке! — смеясь проговорила герцогиня, рассматривая роскошный, острый, как бритва, ятаган, врученный ей Мулей-Эль-Каделем.
— Эх, синьора! — весело возразил старый моряк, — в этом виновато золотое шитье на моем бурнусе... Сроду не имел на себе ничего, кроме просмоленной морской куртки, а тут вдруг на мне золото заблестело! Поневоле размечтаешься на старости лет и пожелаешь еще больше. Кто имеет хоть сколько-нибудь, всегда желает получить еще больше, такова уж природа человеческая. Не отставать же мне от других...
— Ящиков, да еще "побольше", в кобурах твоего коня нет, друг-моряк, сказал с улыбкой Мулей-Эль-Кадель, а цехины, быть может, там и найдутся.
— Однако вы, я вижу, уже все готовы?.. Прекрасно. В полночь будут снята стража с бастиона Эридзо, и нам не придется давать объяснений, когда мы будем проезжать мимо него. Как раз время отправляться... Могу проводить вас, синьора? — обратился он к девушке.
— Пожалуйста, Мулей-Эль-Кадель, — поспешила она ответить, — я вполне готова в путь.
Эль-Кадур выглянул из бреши, и когда удостоверился, что подозрительного ничего не заметно, вернулся в подземелье, погасил там факел и помог своей госпоже выбраться наружу. Через минуту все уже были на месте, где старый, почтенного вида невольник держал на поводьях десять великолепных длинногривых арабских коней, богато убранных на турецкий манер. На них были легкие, очень удобные седла, короткие и широкие стремена, чудная, сверкающая серебром упряжь и розовые бархатные попоны, вышитые — которые золотом, которые серебром.
Помогая герцогине сесть на назначенного ей, отличавшегося особенно дорогим убранством коня, мусульманин сказал:
— Этот бегун мой собственный. Он летит, как ветер, и я смело могу поручиться, что никто не в состоянии будет догнать вас, если он увидит, что вы желаете ускакать от кого-нибудь. Стоит вам только слегка пришпорить его. В кобурах вы найдете пару хороших пистолетов и мешочек с достаточным для вашего путешествия количеством золота.
— Мулей-Эль-Кадель, чем буду я в состоянии отплатить вам за вашу доброту! — воскликнула тронутая до глубины души молодая венецианка. — Ведь такая щедрость...
— Об этом не беспокойтесь, синьора, — поспешил прервать ее молодой человек. — Мой отец — самый богатый из всех пашей Малой Азии, а я его единственный наследник. Поэтому не бойтесь, я вовсе не обираю себя, предлагая вам в дар все это. Я должен вам гораздо больше, и если бы было нужно, отдал бы моей великодушной противнице, подарившей мне жизнь, решительно все, что имею и буду иметь. В долгу не вы у меня, как вы, очевидно, думаете, а, наоборот, все еще я у вас и притом навсегда... Однако пора ехать... Что ж ты не садишься, старик? — обратился он к моряку, который с видом изумленного ребенка расхаживал вокруг своей лошади, качая головой и разводя руками.
— Виноват, синьор! — откликнулся старый моряк, поспешно поставив ногу в стремя. — Залюбовался красотой корабля, на котором мне должно плыть в первый раз.
Разглагольствования и вид его были так комичны, что все невольно рассмеялись.
— В путь! — скомандовал Мулей-Эль-Кадель, убедившись, что все находятся на лошадях.
Отряд тронулся в путь. Дамасский лев и Перпиньяно ехали по обе стороны герцогини, одинаково готовые к ее услугам. Эль-Кадур с моряками и неграми следовал сзади.
Быстро миновав ряд пустынных улиц с разоренными домами, маленький отряд приблизился к подъемному мосту бастиона Эридзо, который, по расчету Мулей-Эль-Каделя, должен был быть в это время свободен от охраны, вследствие каких-то, одному ему известных, соображений.
Но только что молодой турок со своей переодетой спутницей хотели въехать на этот мост, как из ворот бастиона выступил капитан янычар во главе десятка солдат и крикнул:
— Стойте, кому дорога жизнь!
При звуках этого голоса герцогиня и Перпиньяно невольно вздрогнули, между тем как Эль-Кадур с быстротой молнии выхватил ятаган и испустил что-то вроде глухого рычания.
— Лащинский! — единовременно вырвалось у всех троих.
Мулей-Эль-Кадель сделал своим спутникам знак остановиться, затем заставил своего коня проделать такой могучий скачок, что сразу очутился около поляка, выступившего на середину моста и гордо подбоченившегося. Молодой турок, обнажив саблю, резко спросил у него:
— Кто ты такой, что осмеливаешься преградить мне путь?
— Пока только комендант бастиона на эту ночь, — ответил своим обычным тоном поляк.
— Вот как... Странно!... А знаешь, кто я?
— Еще бы не знать, клянусь бородой пророка!.. Если бы ты мне даже не оставил на память хорошего рубца на горле, я и то издали бы узнал в тебе знаменитого витязя Мулей-Эль-Каделя, сына не менее славного дамасского паши.
— Мало ли я кому давал такие памятные знаки... А как твое имя?
— Мое имя?.. Да хоть бы — польский медведь.
— А, ренегат! — произнес Мулей-Эль-Кадель с оттенком такого презрения, что у поляка начали раздуваться ноздри. — Так чего ты хочешь от меня, если знаешь, кто я? — осведомился он.
— Да только задержать вас всех здесь до утра, больше ничего, синьор Мулей-Эль-Кадель. Я имею приказ никого не выпускать из Фамагусты и вовсе не чувствую желания плясать на колу ради твоих прекрасных глаз, мой милый победитель.
— Вздор!.. Дорогу Дамасскму Льву! — с угрожающим видом крикнул молодой турок. — Полученный тобой приказ не может касаться меня, сына лучшего из друзей падишаха...
— Клянусь гибелью креста, что не пропущу тебя без разрешения великого визиря, будь ты хоть сам Магомет! — прошипел сквозь зубы Лащинский и, обратившись к свои солдатам, которые стояли за ним с аркебузами наготове, громко скомандовал: — Сомкнитесь и готовьтесь по первому моему слову стрелять!
Глаза Мулей-Эль-Каделя вспыхнули молнией.
— Что! — вскричал он, потрясая саблей. — Стрелять в Дамасского Льва!.. Оружие наголо и напролом! — скомандовал он, в свою очередь, своим спутникам. — Все беру на себя!
В то же мгновение он движением коня опрокинул навзничь поляка раньше, чем он успел посторониться.
Между тем отрад Мулей-Эль-Каделя пустился по мосту с поднятыми саблями, но не имел надобности ими воспользоваться, так как янычары, вместо того, чтобы исполнить приказание своего капитана, расступились перед всадниками и воскликнули в один голос:
— Да здравствует Дамасский Лев!
Кавалькада вихрем пронеслась через ворота и помчалась по равнине.
Молодой мусульманин повел свой отряд в обход турецкого лагеря, где виднелись огни и по временам раздавались звуки военных рожков. Вне пределов этого стана было совершенно тихо и темно. Только луна изредка выглядывала из-за темных туч, облегавших небо. Мулей-Эль-Кадель решил по возможности избегать турецких постов ради выигрыша времени и чтобы не вызывать лишних осложнений.
Часа через два быстрой скачки впереди, на востоке, замерцала светлая точка, вроде яркой звезды.
— Это, должно быть, и есть Судский маяк? — спросил Перпиньяно, указывая рукой на эту точку.
— Да, он самый, — ответил мусульманин.
— Следовательно, мы скоро будем на берегу?
— Часа через полтора, не раньше. И то благодаря нашим быстроногим коням. Мы поспеем как раз вовремя, и вы успеете сесть на корабль еще до утра, чтобы избежать внимания наших властей.
— А корабль разве уже готов? — осведомилась герцогиня.
— Наверное готов, синьора, — отвечал Мулей-Эль-Кадель. — Мной еще вчера было послано двое верных людей с приказанием нанять для вас подходящее судно. Зная их расторопность, я не сомневаюсь, что все готово, и вам останется только сесть на борт и под покровительством Аллаха пуститься по ветру, который на ваше счастье, кажется будет попутный.
— Какая предусмотрительность и заботливость с вашей стороны, синьор Мулей-Эль-Кадель.
— Этим я оплачиваю вам лишь часть своего долга, синьора, и, поверьте, я очень счастлив, что мог оказать помощь самой прекрасной и храброй из всех известных мне женщин.
С этими словами Мулей-Эль-Кадель дал шпоры своему коню, и весь отряд, замедливший было шаг, снова помчался вперед, по направлению к светлой точке, которая с каждой минутой становилась яснее и яснее. К часу утра всадники очутились в виду небольшого залива, возле жалкой деревушки, состоявшей из нескольких десятков рыбачьих хижин, каким-то чудом уцелевших от кровавого урагана, пронесшегося над этой частью острова. У подножья утеса, на вершине которого светился маяк, глухо шумели волны Средиземного моря.
— Кто едет? — раздался вдруг оклик двух прекрасно вооруженных негров, выступивших из шалаша, расположенного под группой старых деревьев.
— Мулей-Эль-Кадель! — поспешил ответить молодой турок, на всем скаку сдерживая коня, который при этой неожиданности взвился на дыбы и чуть не вышиб его из седла. — Корабль готов?
— Готов, господин. Мы наняли небольшой галиот, как ты приказал, — сказал один из негров.
— А какой набран для него экипаж?
— Нам удалось набрать двенадцать греков-ренегатов.
— Им известно, что пассажиры — христиане?
— Да, я говорил им это.
— Ну, и что же? Они не выразили неудовольствия?
— О нет, господин, напротив: они очень обрадовались и обещали сделать все, что прикажут христиане.
— Хорошо. Проводите нас к галиоту.
Негры провели всадников через безмолвную, погруженную в глубокий сон деревушку к маяку, у подножья которого, в заливе, раскачивался маленький корабль, вместимостью не более сотни тонн, легкий, длинноносый, с высокой кормой и двумя мачтами, с натянутыми на них большими парусами. У самого же берега ожидала полураскрытая в высоком тростнике шестивесельная шлюпка.
— Это наш господин, — сказал гребцам один из негров, указывая на Мулей-Эль-Каделя, спрыгнувшего с коня и помогавшего герцогине сойти с лошади.
Гребцы сняли свои фески и низко поклонились.
— Перевезите нас на борт, — сказал молодой турок. — Я — тот, от имени которого нанят корабль.
XII
[править]Двухмачтовик, который Мулей-Эль-Кадель так великодушно предоставил в пользование герцогини д'Эболи, чтобы она могла отправиться на поиски своего жениха, виконта Ле-Гюсьера, был прекрасно построенным торговым галиотом, каких в то время много ходило по греческому архипелагу.
Как мы уже говорили, корабль мог вместить не более сотни тонн и был очень быстроходный, судя по особому виду его оснастки. Для своего небольшого размера он был хорошо вооружен: на нем находились две колубрины на виду, и по две скрытых на корме и на носу. Нужно сказать, что суда, ходившие тогда по Средиземному морю, должны были быть вполне приспособлены к борьбе из-за постоянно шнырявших возле малоазиатских, египетских, триполитанских, тунисских, алжирских и марокканских портов мусульманских пиратов, этих отъявленных врагов не только христианских, но и всяких торговых судов.
Вступив на палубу, дедушка Стаке окинул взглядом моряка сначала оснастку, затем и экипаж корабля, состоявший из греков-ренегатов, и, видимо, остался доволен этим беглым осмотром.
— Великолепная постройка, прекрасная оснастка, сильное вооружение и бравый экипаж, эти молодцы, должно быть, только для вида считаются последователями разбойника Магомета! — говорил старик. — На этом славном кораблике нам нечего бояться самого пресловутого Али-паши, как ты находишь Симон?
— Отличный корабль. Если Али вздумает напасть на нас, то не обрадуется: вот какую мы зададим ему баню! — отвечал старому моряку его молодой товарищ.
Между тем Мулей-Эль-Кадель подошел к экипажу, выстроившемуся под главной мачтой.
— Кто здесь командир? — спросил он.
— Я, синьор, — ответил один пожилой моряк с длинной черной бородой и энергичным лицом. — Хозяин доверил мне управление судном.
— Уступи свое место вот этому человеку, — приказал молодой турок, указывая на дедушку Стаке, — и получи в вознаграждение за эту уступку пятьдесят цехинов.
— Но хозяин велел мне исполнять только приказания господина, которого называют Дамасским Львом...
— Это я самый и есть.
— Хорошо, синьор, в таком случае благодарю и повинуюсь вам, — почтительно сказал грек и отвесил низкий поклон.
— Эти вот господа, — продолжал Мулей-Эль-Кадель, указывая на своих спутников, — христиане. Ты обязан слушаться их, как самого меня. Что они скажут, то и исполнять без всяких возражений и рассуждений. Я беру на себя полную ответственность за все, что может случиться с кораблем во время пути. Предупреждаю, что могут быть большие опасности со стороны не только пиратов.
— Хорошо, синьор. Мы все это будем иметь в виду.
— Помни, что со своей стороны и ты отвечаешь головой за малейшую неприятность, которую причинишь пассажирам. Я сумею потом найти тебя, где бы ты ни находился. Как зовут тебя?
— Никола Страдного, синьор.
— Хорошо. Буду помнить.
Мулей-Эль-Кадель вернулся к герцогине и пригласил ее на переднюю часть корабля. Дорогой он сказал ей с печальной улыбкой:
— Миссия моя окончена, синьора, и мы расстаемся. Вы скоро меня забудете...
— Нет, Мулей-Эль-Кадель, — прервала его молодая девушка, — я никогда не забуду, чем вам обязана.
— Каждый на моем месте сделал бы то же самое, синьора.
— Едва ли. Ваш Мустафа во всяком случае не изменил бы обычаям своих соплеменников. Его каменное сердце ничто, кажется, не может тронуть.
— Не говорите так, синьора: тронули же его мольбы женщин, просивших пощадить их малюток, и он оставил жизнь и малюткам и матерям... Я не знаю, чем окончится ваше предприятие, синьора, — продолжал он другим тоном, — не знаю, каким путем вам удастся освободить синьора Ле-Гюсьера из плена, несмотря на всю вашу чисто мужскую храбрость и энергию. Боюсь, что вы встретитесь с большими затруднениями, препятствиями и опасностями, в настоящее время ведь весь остров в руках моих соотечественников, которые очень недружелюбно смотрят на каждое новое лицо, подозревая в нем христианина. Позвольте оставить здесь моего невольника Бен-Таэля, человека такого же преданного, надежного и самоотверженного, как ваш Эль-Кадур. Если вам будет угрожать такая опасность, в которой я могу вам помочь, пришлите ко мне Бен-Таэля. Клянусь Кораном, я сделаю все, что только буду в силах, чтобы спасти вас.
— Благодарю, мой новый друг... Знаете что? Трудно поверить тому, что о вас говорили, будто вы один из самых ярых ненавистников христиан, — заметила герцогиня, ласково глядя на молодого витязя.
Последний, видимо, смешался, все его красивое лицо вспыхнуло до корней волос, скрытых под чалмой.
— Да, я им был и остался, — ответил он, стараясь не смотреть в глаза своей собеседнице. — Вам не солгали, синьора... Но капитан Темпеста и все, пользующиеся его расположением, составляют для меня исключение...
— А не герцогиня д'Эболи? — с внезапно прорвавшейся кокетливостью спросила молодая девушка, и тут же устыдилась своей выходки, так недостойной ее.
Молодой турок ничего не осмелился ответить на это, вероятно, он понял, что его собеседница сделала этот вопрос необдуманно и сама теперь раскаивается в своей опрометчивости. Простояв несколько времени молча, в глубокой задумчивости, он вдруг протянул герцогине руку и проговорил:
— Прощайте, синьора, но не навсегда. Надеюсь, мы еще встретимся с вами раньше, чем вы покинете этот остров, чтобы возвратиться к себе на родину. Да поможет вам в этом Аллах!
Затем, не оборачиваясь, он бросился к веревочной лестнице и быстро спустился по ней в ожидавшую его внизу шлюпку.
Герцогиня простояла несколько минут неподвижно, о чем-то раздумывая. Когда же она, наконец, обернулась, чтобы посмотреть на шлюпку, последняя уже приставала к берегу.
Заметив, что дедушка Стаке и Никола Страдиото вопросительно смотрят на нее, очевидно, ожидая ее распоряжений, она обратилась было к ним, но вдруг встретилась с печальными глазами своего невольника и, пораженная его странным видом, невольно воскликнула:
— Что с тобой, Эль-Кадур?
— Ничего, синьора. Я только желал спросить, прикажете поднять якорь?
— Да, конечно. Я только что намеривалась сказать об этом.
— Слава Аллаху!
— К чему это восклицание, Эль-Кадур?
— Ах, падрона, турки опаснее христиан, нужно стараться быть как можно дальше от них... Особенно следует беречься турецких... львов.
— Может быть ты и прав, — промолвила герцогиня, тряхнув головой, точно желая выбросить из нее какую-то застрявшую в ней мысль. — Поднимайте якорь и натягивайте паруса! — приказала она. — Нам необходимо еще до рассвета быть как можно дальше от берега. Иначе и в самом деле могут быть неприятности.
Старый моряк венецианской республики отдал соответствующее распоряжение, тотчас же усердно исполненное матросами. Через несколько минут небольшой корабль с раздувающимися парусами отошел от берега, потом, слегка накренившись на бок, повернулся и, ускоряя ход, плавно понесся вдоль высоких мрачных утесов в открытое море.
Когда галиот огибал утес с маяком, герцогиня заметила эффектно вырисовывавшуюся при его свете на темном фоне неба неподвижную фигуру всадника, державшегося на крутом обрыве.
— Мулей-Эль-Кадель! — прошептала молодая венецианка. Всадник, точно угадавший, что она увидела его, сделал ей прощальный жест рукой.
В то же время девушка услыхала, как дедушка Стаке испуганно воскликнул:
— Араб, что ты хочешь сделать?
— Убить этого турка, — послышался спокойный ответ.
— Эль-Кадур, ты с ума сошел! — вскричала герцогиня, в два шага очутившись возле своего невольника, целившегося из своего длинного пистолета в молодого турка, все так же неподвижно сидевшего на коне над морской бездной. Если бы пуля настигла его, он неминуемо должен был свалиться в эту бездну, которая и поглотила бы его. — Затуши фитиль своего оружия! — приказала она.
Араб колебался. На его некрасивом лице выражалась такая свирепость, что страшно было смотреть.
— Позвольте мне убить его, падрона, — говорил он сквозь стиснутые зубы. — Одним врагом креста будет меньше.
— Брось оружие, говорят тебе!
Эль-Кадур понурил голову и порывистым движением швырнул пистолет с дымящимся фитилем в море.
— Повинуюсь, падрона, — покорно сказал он.
Затем он медленными и тяжелыми шагами направился к свертку каната, лежавшему на корме, опустился на него и, закрыв лицо полой бурнуса, точно замер в неподвижности.
— Этот дикарь в самом деле рехнулся, — сказал дедушка Стаке, подойдя к герцогине. — Убивать такого молодца. Черный аравийский тигр, знать, уж позабыл, из какой беды выручил всех нас этот благородный турок. Без его помощи ваш бешеный невольник первый бы очутился на колу... Как мало признательности в сердцах этих двуногих аравийских зверей!
— Ошибаетесь, мастер, — возразила герцогиня, — у Эль-Кадура золотое сердце, но он с большими странностями, и за ним нужно только следить, чтобы он сгоряча не натворил чего-нибудь, о чем, может быть, и сам стал бы жалеть.
Старый моряк с сомнением качал головой.
— Отправляйтесь на мостик, и глядите в оба, — продолжала герцогиня, — как бы нас не встретила галера Али-паши.
— От этого тяжелого неповоротливого судна мы живо увернемся, синьора, — заметил старик. — Ручаюсь вам, что Алишке ничего нам не сделать... Эй, вы, архипелагские рыбки, шевелите скорее жабрами! — скомандовал он матросам, натягивавшим последние паруса. — Не дремлите. Выспаться успеете после, когда окончится переход.
Герцогиня возвратилась назад на корму и взглянула на берег. Там, в сиянии маяка, все еще обрисовывалась изящная фигура Мулей-эль-Каделя на коне, отбрасывая гигантскую фантастическую тень на отчетливо видневшийся утес.
Галиот полным ходом вышел в открытое море, и Дамасский Лес сразу скрылся из виду. Поднимался свежий предутренний ветерок. Море покрылось пенистыми волнами, с шумом разбивавшимися о бока судна.
Опершись на борт, герцогиня задумчиво смотрела на маяк, сиявший путеводной звездой посреди окружающего мрака.
Дедушка Стаке стоял на мостике, напряженно вглядываясь своими зоркими глазами вдаль. Симон правил рулем, а Перпиньяно делал подробный осмотр колубрин.
Отойдя на такое расстояние от острова, где уже не было подводных скал, на которые бы можно было наткнуться в темноте, дедушка Стаке приказал повернуть судно параллельно берегу.
— Синьор, галиот, очевидно, нанят для вас? — спросил Никола Страдиото, подойдя к герцогине.
— Да, для меня, — ответила она.
— Когда вам угодно пристать к замку — ночью или днем?
— А когда мы можем достичь его?
— При таком хорошем ветре мы можем надеяться войти в Гуссифский рейд часа через два.
— Хорошо... Не слыхали вы о содержащихся в этом замке пленных христианах?
— Слышал.
— Не говорили вам, что между ними находится один французский дворянин?
— Что-то не помнится, синьор...
— Называйте меня синьорой; я — женщина.
Грек не выразил никакого изумления. Должно быть, он уже был предупрежден дедушкой Стаке или невольником Мулей-Эль-Каделя, нанимавшими корабль.
— Слушаю, синьора, — с поклоном сказал он.
— Вы хорошо знаете замок? — продолжала герцогиня.
— Знаю. Я пробыл там три недели в плену.
— Кто комендант крепости?
— Внучка Али-паши.
— Турецкого адмирала?
— Да, синьора.
— Что это за женщина?
— Замечательно красивая молодая девушка, но с очень крутым и прихотливым нравом. С христианскими пленниками она обращается жестоко. Меня шесть дней морила голодом и вдобавок приказала так отдубасить меня палками, что я еле остался жив, и все это только за то, что ей не понравился ответ на один ее глупый вопрос.
"Бедный Ле-Гюсьер! — прошептала герцогиня. — Каково ему гордому и независимому, выносить такой гнет! " Подумав немного, она спросила:
— Как вы думаете, удастся мне проникнуть в замок под видом турецкого посла от Мулей-Эль-Каделя?
— Вы играете в опасную игру, синьора, — сказал грек, покачав головой. — Вообще трудно придумать хороший предлог забраться в это гнездо.
— А подъехать к нему тоже трудно?
— Да, нелегко. На тамошнем рейде, наверное, находится хоть один из адмиральских кораблей, командир которого обязательно задержит нас, чтобы узнать, кто мы, откуда и с какой целью явились.
— Замок далеко стоит от берега?
— В нескольких милях, синьора.
— В таком случае, когда мы увидим адмиральский корабль, мы атакуем его и захватим, — с неукротимой энергией решила герцогиня. — Я готова на все, лишь бы выполнить то, что мной задумано... Вероятно, и вы не прочь немножко отомстить туркам за все, что вам пришлось от них вынести?
— На нас всех вполне можете положиться, синьора, — отвечал грек. — Лучше умереть, в особенности с оружием в руках и в битве с неверными, чем продолжать такую позорную жизнь... С тех пор, как я из боязни быть посаженным на кол или заживо лишиться своей шкуры объявил себя последователем Магомета, ни один порядочный человек не решается протянуть мне руки, хотя эта рука немало перебила турок на Черном море и на острове Кандия.
Печальный голос невольного ренегата так тронул герцогиню, что она протянула ему руку со словами:
— Ну, так вот капитан Темпеста не откажется сделать это. Ренегат так и привскочил на месте.
— Капитан Темпеста! — вскричал он с навернувшимися на глаза слезами. — Это вы... женщина... тот самый герой, который победил в единоборстве Дамасского Льва?
— Да, это я.
Грек схватил руку молодой девушки и почтительно поцеловал ее.
— Теперь я снова возвращусь домой христианином и свободным человеком или умру за вас! — взволнованным голосом проговорил он.
— Распоряжайтесь моей жизнью, как вам угодно, синьора.
— Постараюсь сохранить ее, Никола, — сказала молодая венецианка. — Христианских жизней и без того слишком уж много погибло во время этой злосчастной войны. Лишней рисковать не следует...
В это время к разговаривающим подошел дедушка Стаке, ступая по палубе, как медведь, своими массивными ногами.
— На море происходит что-то странное, — объявил он.
— Что же именно, дедушка Стаке? — осведомилась герцогиня.
— На горизонте, впереди нас, я сейчас заметил две светящиеся точки, происхождение которых не знаю как объяснить.
— Мы, подходим к водам Гуссифского рейда, — заметил грек. — Не крейсирует ли какой-нибудь корабль Али-паши вне рейда?
С этими словами он бросился к мачте, быстро взобрался наверх и, приглядевшись вдаль, крикнул:
— Да, я ясно вижу парусное судно, которое как будто движется нам навстречу... Уж не предупредил ли кто-нибудь коменданта крепости о нас?
— О нашей поездке известно только одному Мулей-Эль-Каделю, но я не думаю, чтобы он после всего того, что для нас сделал, был способен на такое предательство, — сказала герцогиня. — Что же нам теперь делать, дедушка Стаке?
— Продолжать наш путь — более ничего, синьора. Наш кораблик летит, как ветер, и его никому не догнать. Как только мы увидим, что нам угрожает опасность со стороны какого бы то ни было судна, мы немедленно свернем дальше в море, а там уж не поддадимся...
— Из предосторожности все-таки не мешает приготовить все колубрины, — сказал Перпиньяно, присоединившись к разговаривающей группе.
Судно под управлением Николо Страдного, сменившего за рулем Симона, продолжало нестись по направлению к рейду, образовавшему полукруг перед маленьким полуостровом, горы которого смутно выделялись на горизонте в предутренних сумерках.
Дедушка Стаке не сводил глаз с двух фонарей в море, которые сначала точно подвигались навстречу, а теперь остановились. Вероятно, крейсировавший корабль бросил где-нибудь якорь.
— Да, фонари эти висят слишком низко, значит, это не галера, — заметил старый моряк. — Готов поставить цехин против турецкой головы, что это что-нибудь другое... Никола, потуши наши фонари.
— Я лучше прикрою их парусиной, — сказал грек.
— Разве мы уже подходим к рейду? — спросила молодая венецианка.
— Да, но нужно хорошенько удостовериться сначала, можем ли мы в него войти, — сказал грек. — Дедушка Стаке, надо убавить ход.
Старый моряк приказал уменьшить паруса, как вдруг на неизвестном корабле вспыхнул огонь, а вслед за тем загрохотал выстрел.
— Ого, это нам предупреждение держаться подальше от рейда! — вскричал дедушка Стаке. — Должно быть, нас уже заметили оттуда.
— Теперь я вижу, с каким кораблем нам придется иметь дело, — объявил Никола.
— Галера? — поспешно спросил старик.
— Нет, мастер, это шиабека с экипажем человек в двенадцать, не более. По всей видимости, это — турки.
— Ну, пусть будут и турки, мы не испугаемся их... Неужели они не дадут нам мирно высадиться, Никола?
— Думаю так, мастер. Во всяком случае они захотят узнать, кто мы, откуда и зачем. Словом, подвергнут нас самому подробному допросу.
— Как же по-вашему нам теперь поступить? — вмешалась герцогиня.
— Атаковать их нашими двумя шлюпками и забрать в плен, — не колеблясь, отвечал энергичный грек.
— А хватит ли у нас на это сил?
— Хватит. Для охраны галиота достаточно оставить двух человек, а остальные пойдут на приступ... Мы сейчас сделаем вид, что послушались предупреждения, и выйдем дальше в море.
Галиот вдруг изменил курс, давая этим кому следует понять, что вовсе не намерен идти напролом и подвергаться пушечным выстрелам. Когда же корабль обогнул мыс, скрывавший его от судна, которое послало ему такое грозное предостережение, он был остановлен в тени нависших скал, и с него спустили обе имевшиеся у него на борту шлюпки. К этому времени как экипаж, так и пассажиры успели приготовить огнестрельное и холодное оружие.
Немного спустя обе шлюпки, стараясь как можно тише работать веслами, крадучись плыли в Гуссифский рейд.
XIII
[править]Объявив о своем присутствии выстрелом из колубрины, экипаж шиабеки более не подавал признаков жизни. Уверенные, что своим предупреждением достигли цели, вахтенные, вероятно, спокойно уселись где-нибудь на палубе и стали продолжать прерванное было появлением галиота курение, свое любимое в свободное время занятие.
Шлюпки, шедшие друг от друга на расстоянии двух кабельтовых, двигались с таким расчетом, чтобы напасть на турок с двух сторон одновременно.
Сидя верхом на скамье кормы, рядом с герцогиней, дедушка Стаке пытливо всматривался в ночную темноту.
— Что за чудеса! — вдруг воскликнул он, — Фонари внезапно скрылись.
— И ровно ничего не видно вокруг, — добавила герцогиня.
— Синьор лейтенант, может быть, вам там, на носу видны фонари?
— Нет, мастер, они исчезли куда-то.
— Чего доброго турки тоже прикрыли их и плывут где-нибудь возле нас поблизости, — рассуждал старик. — Ну-ка вдруг эти треклятые сами захватят нас врасплох, как мы собираемся сделать с ними? Шутка будет плохая!.. Надо посмотреть, следует ли за нами Никола. ... Стой, ребята!
Шлюпка приостановилась. Старик обернулся назад, и его привычные глаза тотчас же различили на ожидаемом расстоянии чуть заметную черную линию на волнах. Вокруг этой линии вздымались целые каскады светящихся брызг, точно там шла игра расшалившихся фосфоресцирующих моллюсков, которыми изобилует Средиземное море.
— А ведь эти фонтаны могут выдать нас, — бормотал старый моряк. — Должно быть, и самые обитатели Средиземного моря находятся в союзе с Магометом и его последователями, чтоб им пусто было!
Потом, возвысив голос, он сказал своим гребцам:
— Подвигайтесь себе потихонечку вперед, ребятушки. Когда войдем на рейд, сразу будет видно, притаились ли турки в ожидании нас, или же потушили фонари для того, чтобы они не мешали им спать.
Шлюпка, остановленная было на минуту, снова осторожно двинулась дальше.
— Не лучше ли нам, дедушка Стаке, стараться пристать незаметно к берегу и никого не трогать? — задала вопрос герцогиня.
— О нет, синьора, — возразил старик, — турки не замедлили бы открыть наше судно, окружить и захватить его. Могут ли оказать сильное сопротивление только двое оставленных на нем людей?
— Да, это верно...
— Кроме того, нам необходимо иметь, так сказать, под рукой корабль. Если весь рейд занят турецкими судами, то нам нужно будет бежать без оглядки назад на борт... Знаете ли, синьора, спаси Господи попасть к туркам.
— О, какие дикие звери, эти турки! Недаром все народы так боятся их...
— Стой, ребята! — вдруг вскричал старик, и во время посторонней беседы ни на мгновение не забывавший о своем прямом деле.
— Что случилось, дедушка Стаке? — спросил Перпиньяно, переходя с носа на корму.
— Мы всего в двух кабельтовых от шиабеки.
— Следовательно, тут и остановимся?
— Да. Нужно подождать Николу. Без его помощи мы можем здесь и головы свои сложить или, еще хуже, угодить прямо к туркам, о которых мы только что рассуждали с синьорой... Никола уже близко...
Старик отпустил руль, нагнулся через борт и издал легкий, своеобразный свист, в ответ на который тотчас раздался такой же свист.
— Теперь Никола приналяжет на весла и через четверть часа будет здесь, рядом с нами, — пояснил дедушка Стаке.
Шлюпка, находившаяся под управлением грека, прибавила ходу, стараясь все-таки не производить лишнего шума.
— Почему остановка? Отдыхаете, что ли? — спросил он, очутившись бок о бок с первой шлюпкой.
— Поневоле будешь отдыхать, — отвечал старый далмат, — турки погасили свои фонари, ну, а у меня глаза не кошачьи.
— Я тоже заметил, что фонари у них вдруг погасли. По-моему, это очень удобно для нас: нам легче будет подойти вплотную к ним... Вон там что-то чернеется. Должно быть, шиабека? — продолжал грек, указывая рукой вперед.
— Она и есть.
— Ну, так мы и подберемся к ней, дедушка Стаке.
— А ты с какой стороны хочешь подойти?
— Я? С носовой части.
— Отлично. Тогда я возьмусь за кормовую, тем более, что ее-то я вижу, а больше ничего не могу отличить. Таким манером мы захватим этих турок, как мышей в ловушку... Смотри только, не сядь на риф, Никола.
— Будьте покойны: не хуже вас сумею избежать этой опасности. Я хорошо знаю эти воды и нахожусь тут, точно у себя дома. Потом у меня и слух тонкий — сразу отличает шум волн вокруг рифов. Прощайте, синьора, и готовьте оружие, — прибавил Никола и стал продолжать путь.
— А славный моряк этот грек, — заметил ему вслед дедушка Стаке. — Если я когда-нибудь сделаюсь адмиралом, непременно произведу его в капитаны галеры... Ну, ребята, вперед!
Обе шлюпки медленно и с большими предосторожностями подвигались к давно уже замеченной ими шиабеке, часть очертаний которой смутно виднелась вдали, как бы на середине рейда.
Старик напряженно всматривался в темноту и прислушивался к шуму волн, яростно бурливших вокруг бесчисленного множества мелких подводных утесов, которыми усеяно морское дно возле берегов полуострова, где находился замок Гуссиф. Вести тяжелую шлюпку по этому лабиринту было делом нелегким в такой темноте.
— Ах, съешь их киты! — вдруг вполголоса пробурчал старик моряк.
— Что случилось, дедушка? — спросила герцогиня.
— Разве вы не видите, синьора, светящуюся точку на волнах?
— Вижу. Это, вероятно, фосфоресцирующая рыбка?
— Нет, синьора, совсем не то.
— Так что же это, по-вашему?
— Это что-то вроде плавучей корзины или ящика с горящей свечой внутри.
— Свечой?.. Кем же она могла быть зажжена?
— Да кем же больше, как не турками!
— С какой целью?
— Это ловушка, синьора. Турки вообразили, что мы, подобно ночной мошкаре, набросимся на этот свет и сядем там на риф, а они потом пустили бы нас ко дну своими ядрами. Напрасно только они трудились устраивать эту штуку: мы не такие уж дураки, чтобы не понять их хитростей... Ну, теперь живее на абордаж!
Герцогиня, Перпиньяно и араб обнажили свои сабли и ятаганы. Шлюпка находилась почти возле шиабеки, на борту которой, казалось, никто еще не замечал приближавшихся шлюпок. Дедушка Стаке двумя поворотами руля подвел шлюпку к судну, уцепился за одну из острых частей корпуса и в один миг очутился на судне. Увидев так неожиданно появившегося незнакомого человека, один из вахтенных, стоявших возле шпиля, в ужасе отскочил назад и закричал диким голосом:
— К оружию!
Но в то же время тяжелый, точно свинцовый, кулак старого моряка свалил его с ног. Грузно падая на палубу, турок все-таки успел крикнуть еще раз и поднять тревогу.
Первым выбежал из своей каюты командир судна с обнаженной саблей в руках.
— А, мусульманский пес! — вскричал старик на арабском языке, понятном почти всем туркам, быстро зажигая фитиль пистолета, смотри, если ты вздумаешь барахтаться, я убью тебя как бешеную собаку!.. Брось саблю!.. Слышишь?
Командир, еще молодой, самое большее лет двадцати пяти человек, до такой степени был озадачен этим неожиданным нападением, что не мог ровно ничего сообразить.
Между тем герцогиня вместе со всеми своими спутниками тоже взобралась на борт шиабеки. Пользуясь растерянностью командира, они наставили дула своих пистолетов на экипаж, беспорядочной толпой, с шумом и криками высыпавший из каютных помещений на палубу. Молодая венецианка с поднятой шпагой подскочила к командиру шиабеки.
— Слышали, что говорил вам этот человек? — крикнула она, тоже по-арабски, указывая шпагой на дедушку Стаке.
— Кто вы и что вам надо? — смог, наконец, спросить турок, выходя из своего оцепенения.
Вместо ответа ему молодая девушка обратилась к Перпиньяно со словами:
— Заставьте экипаж бросить оружие, а если ослушается — стреляйте в него!
Затем, снова обернувшись к турку, иронически сказала, пристально глядя ему в глаза:
— Вы хотите знать, кто я и что мне нужно? Ну, так знайте, что я капитан Темпеста, и мне нужно, что бы вы сдались без лишних рассуждений, если хотите спасти жизнь себе и своему экипажу.
— Капитан Темпеста?! — с изумлением и ужасом повторил молодой турок, прыжком в сторону стараясь увернуться" от дула пистолета, направленного на него старым моряком.
Но последний в тот же миг оказался снова лицом к лицу с врагом и, схватив его за ворот, проговорил:
— Ну, нет, брат, от такой старой морской акулы, как я, не увернешься, несмотря на помощь твоего Магомета... Сдаешься ты или нет?
Вместо ответа турок неожиданным движением вдруг высвободился из рук старика и занес было над ним саблю, но в этот момент Эль-Кадур схватил его и так крепко стиснул ему горло, что турок захрипел под железными пальцами араба.
— Вот так, его, араб, так! — вскричал со смехом дедушка Стаке. — Пугни его хорошенько, может быть, и сдастся.
— Ко мне, матросы! — прохрипел турок, взмахом сабли заставив араба выпустить его. — Бросайтесь на христиан!
Десяток матросов, составлявших весь экипаж шиабеки, бросились было на Перпиньяно и греков, как вдруг раздался новый голос, кричавший:
— Вот и мы, капитан Темпеста! Сейчас поможем вам в этой возне... Ну, держитесь, турецкие разбойники, и молитесь своему пророку, вы скоро увидитесь с ним!
Это был Никола Страдного, за которым один за другим следовали его люди.
Увидев новое нашествие, которое считали более многочисленным, чем оно было на самом деле, турки вновь оторопели и остановились, как вкопанные.
— Брось оружие, каналья! — продолжал грек, наступая на командира шиабеки с пистолетом в одной руке и обнаженной саблей в другой. — Если не хотите умирать, то лучше не трогайтесь с места, а не то тут же вам будет и конец... Эй, ребята, готовься! — крикнул он своим спутникам.
— А, ты все еще медлишь! — прорычал араб и быстрым движением повалил турка на пол и, наступив ему на грудь ногой, стал размахивать у него перед глазами ятаганом. — Падрон, прикажешь его прикончить? — обратился он к своей госпоже.
— Не советую, — сказал дедушка Стаке, — иногда пленники бывают более полезны живые, нежели мертвые.
— Вы правы, мастер, — согласилась герцогиня. — Заставьте его сдаться.
— Сдаешься ты, наконец? — спросил араб у турка.
— Хорошо, сдаюсь, — ответил он. — Али-паша сумеет отомстить за меня...
С этими словами он бросил свою саблю.
— Правоверные, бросайте оружие! — приказал он своим людям, видя, что они стоят в нерешительности. — Скажите мне только, капитан, что вы намерены сделать с нами? — обратился он к герцогине.
— Пока — держать пленниками, — отвечала та. — Если бы мы были мусульманами, то теперь никого из вас уже не было в живых. Благодарите Аллаха, что мы христиане, то есть не такие звери, как ваши единоплеменники... Эль-Кадур, отведи этого человека в каюту и стереги его.
Очутившись между двух огней и понимая бесполезность сопротивления, турецкий экипаж тоже побросал оружие. Греки стремительно накинулись на обезоруженных матросов и всех перевязали, попотчевав кстати пинками и колотушками. Не будь здесь герцогини и ее лейтенанта, ренегаты, наверное, не ограничились бы этим, но по меньшей мере лишили бы своих исконных врагов ушей. Связанные пленники были отведены вместе с их командиром в каюту, у дверей которых стали на страже двое матросов-греков с пистолетами и саблями.
— Синьора, — обратился Никола Страдиото к герцогине,
— теперь путь свободен, и мы можем беспрепятственно сойти на берег, если вам угодно. Отсюда и до самой крепости недалеко: если отправиться немедля, мы к восходу солнца уже можем быть там.
— Клянусь всеми акулами Средиземного моря, я не ожидал такой удачи! — говорил дедушка Стаке, потирая руки,
— Каково все обошлось, без единой капли крови... Впрочем, самое трудное еще впереди...
— А я полагаю, что ничего особенно трудного нам не предстоит, — заметила молодая девушка. — Я войду в замок под видом посла от Мулей-Эль-Каделя к внучке Али-паши. Разве мы по наружному виду не похожи на турецких подданных?
— Но ведь вы не говорите по-турецки, синьора?
— Я назовусь арабом, разве их мало в турецкой армии? Это мне тем более удобно, что Эль-Кадур научил меня своему языку, да и почти все турки понимают его.
— А славный человек ваш араб, синьора. Я еще не видывал из этой породы людей такого представительного, преданного и самоотверженного человека... Да, это великолепная мысль
— выдать себя за араба, синьора. Такой умной мысли никогда не могло бы прийти в моряцкую голову... Так прикажете сделать высадку?
— А как же быть с шиабекой? — спросила герцогиня.
— Двое из наших подведут ее к галиоту, синьора, — сказал Никола. — Таким образом пленники будут под наблюдением четырех человек, а этого совершенно достаточно, чтобы сторожить безоружных.
— А кто же поведет нас в замок?
— Я же, синьора, ведь я уже был там, — вызвался грек. — Пора, однако, отправляться: вот уж показалась и заря. Скоро начнет светать.
Шлюпки отчалили от шиабеки, которую оставленные на ней двое караульных повели под одним парусом к галиоту. Ветер крепчал, и шлюпки быстро неслись к берегу, возле которого ревел ярый прибой волн. Дедушка Стаке опять плыл впереди, ловко маневрируя среди прибрежных рифов. Вспугнутая шумом весел, громадная стая морских птиц, отдыхавшая на одном из утесов, с громкими криками поднялась и разлетелась во все стороны, мелькая своими белыми крыльями по темному еще воздуху.
— Хорошее предзнаменование, — сказал старый далмат, указывая на птиц. — как разлетелись перед нами эти чайки, так же устранятся и все опасности... Дай-то Бог!...
— Причаливай! — скомандовал Никола, догнавший первую шлюпку и плывший теперь рядом с ней.
Зажегши фитили у своих аркебузов и пистолетов, герцогиня, Перпиньяно, Эль-Кадур и прочие высадились на берег. Никола быстро взобрался на высокую скалу и стал молча обозревать оттуда раскинувшуюся перед ним обширную, там и сям поросшую вековыми деревьями равнину. Нигде не было видно ни огня, ни движения. Только издали доносился лай собаки.
— Часовых нигде нет, — сказал грек, спустившись снова на берег. — Можно смело идти.
— Идем, только потише и поосторожнее. Мало ли что там может быть впереди!
Отряд пешеходов двинулся вперед по холмам прибрежного песка, предшествуемый греком, он хорошо знал эту местность, так что мог бы пройти по ней даже в самом густом мраке, не сбиваясь с пути.
— Славный малый этот грек, — шепнул дедушка Стаке шагавшему рядом с ним Симону, толкнув его локтем. — На него вполне можно положиться в игре с турками. Знает их хорошо и сумеет всегда их перехитрить. Лучшего спутника нам бы и не найти.
— Да, ничего себе парень, — односложно ответил Симон, который был настолько же молчалив, насколько болтлив его старый соотечественник.
Между тем герцогиня и Перпиньяно вполголоса совещались с греком относительно своих планов и сговаривались о подробностях их выполнения на месте, чтобы избежать разногласий и недоразумений, способных привести к самым печальным последствиям, не исключая и жестокой смерти.
— Так, смотрите же, иначе не называйте меня, как Гамидом, сыном мединского паши и близким другом Мулея-Эль-Каделя, — заключила герцогиня. Бен-Таэлю, невольнику Мулея-Эль-Каделя, будет мной поручено подтвердить, что я мусульманин и состою капитаном турецкой армии.
— А не подведете ли вы этим Дамасского Льва? — спросил грек.
— Он сам уполномочил меня во всех нужных случаях пользоваться его именем, — пояснила герцогиня. — Позвольте мне одной объясниться с внучкой Али-паши.
— Хорошо, — в один голос ответили Никола и Перпиньяно.
— Предупредите наших людей насчет того, о чем мы уговорились. Необходимо действовать как можно осторожнее.
Дорога шла по утесам, и местами приходилось перепрыгивать через глубокие трещины или цепляться за острые выступы скал. Дедушка Стаке все время ворчал на эти неудобства.
— Ну и дорожка! — рассуждала он под аккомпанемент собственного кряхтенья. — И еще есть дураки, которые уверяют, будто ловко ходить по суше! А по-моему гораздо лучше шагать по палубе хорошего корабля даже когда его как следует швыряет из стороны в сторону по взбаламученным волнам... Ах, провались этот остров Кипр со всеми его киприотами!..
Между тем уже рассвело, и вокруг сделалось видно на большое расстояние.
— Взгляните туда, синьора, — сказал Никола, указывая на крутой, почти отвесный утес, на вершине которого возвышалось громадное здание с башнями.
— Это и есть Гуссифский замок?
— Он самый, синьора.
— Бедный Ле-Гюсьер! Наверное он томится в подземелье одной из этих угрюмых башен...
— Да, синьора, едва ли он там гуляет на свободе. Внучка Али-паши не очень нежно обращается со своими пленниками, — со вздохом заметил грек.
XIV
[править]Гуссифский замок, построенный из частей того самого утеса, который он собой увенчивал, был созданием королевы Екатерины Корнаро. Она хотела иметь здесь сторожевой пункт для наблюдения над восточной частью острова Кипр, особенно часто подвергавшейся нападениям турецких и египетских морских разбойников, хозяйничавших в то время на всех восточных побережьях Средиземного моря.
Замок возвышался на самой вершине утеса, над крутым обрывом, стены его были так толсты и массивны, что их нельзя было прошибить никакими ядрами, и все его башни были унизаны пушками. Это мощное укрепление оказало долгое и упорное сопротивление армии Мустафы, которому, пожалуй, так и пришлось бы отказаться заполучить в свои руки этот важный в стратегическом отношении пункт, если бы не помощь Али-паши, привезшего на своих ста галерах многочисленный десант.
Бомбардируемый день и ночь восемьюстами колубрин, имевшихся в рядах пятидесятитысячной сухопутной и морской армий, замок в конце концов вынужден был сдаться, весь его гарнизон был перерезан, как это всегда делалось турками. Селим Второй приказал исправить все повреждения, нанесенные замку во время осады, снабдил его новым многочисленным гарнизоном, прекрасно его оборудовал. Комендантом этой крепости султан — как это ни казалось странным — сделал внучку своего любимца, Али-паши, молодую девушку, славившуюся своей красотой, умом, смелостью, решительностью и ярой ненавистью к христианам, унаследованной ею от деда, а это было самое главное в глазах турецкого властителя.
Увидев перед собой эту грозную твердыню, угрюмый вид которой не смягчался даже розовой дымкой, наброшенной на нее ясными лучами восходящего солнца, герцогиня д'Эболи невольно поддалась на минуту сомнению в успехе своего отважного замысла. Не предстоит ли ей со всеми ее спутниками погибнуть мучительной смертью, как, быть может, погиб уже от руки коменданта-турчанки Ле-Гюсьер, которого она, герцогиня, шла выручать?
— Падрона, ты думаешь о своем женихе? — спросил
Эль-Кадур, поймав тревожный взгляд своей госпожи, остановившейся на возвышении, чтобы лучше рассмотреть замок.
— Да, разумеется, — со вздохом ответила молодая девушка.
— Боишься, что он уже погиб от рук внучки Али-паши?
— Да, думаю и об этом. Но как мог ты угадать мою мысль, Эль-Кадур?
— Раб должен уметь читать в сердцах своих господ.
— А как ты полагаешь, жив он еще?
— Вернее всего, что жив. Если бы они хотели убить его, то сделали бы это тотчас же по взятии Никосии. Если же они увезли его в такое надежное место, то следует думать, что он имеет для них большую цену... Не лучше ли идти вперед, падрона? Нас здесь могут заметить со стен крепости и принять за каких-нибудь шпионов, если мы будем стоять на месте.
Минут через десять ходьбы по ущелью наши путники вдруг очутились почти под самыми стенами крепости, не заметив нигде часовых. Должно быть, турецкие часовые пренебрегали своими обязанностями, вполне уверенные, что им тут нечего ожидать нападения со стороны христиан. Однако в тот самый момент, когда путники вышли из ущелья и стали подниматься на крутизну, с одной из башен послышался тревожный крик:
— К оружию!
Вслед за тем на подъемном мосту, спущенном над глубоким рвом, окружавшим замок, показался отряд янычар под предводительством капитана.
— Кто идет? — послышался оклик на турецком языке.
— Свои, — отвечал на том же языке Никола, делая знак янычарам опустить оружие, которое они было подняли.
Грек одинаково хорошо говорил на нескольких восточных языках.
— Откуда вы? — спросил капитан янычар, продолжая держать наготове обнаженную саблю.
— Из Фамагусты.
— Что же вам нужно?
— Нам поручено проводить сюда капитана Гамида, сына мединского паши.
— Где же он?.
— Здесь! — откликнулась герцогиня на арабском языке, выступая вперед из окружения своих спутников.
Турок внимательно оглядел ее, не скрывая некоторого изумления, потом отдал ей своей саблей честь и сказал:
— Да пошлет пророк тебе и твоему отцу на тысячу лет благоденствия! Госпожа Гараджия, внучка Али-паши, будет счастлива, имея возможность оказать тебе гостеприимство. Пожалуй за мной, эфенди.
— А могу я взять с собой своих людей?
— Они все турки?
— Да, все турецкие подданные.
— В таком случае и они могут быть уверены в хорошем приеме у нас. Ручаюсь за это.
Приказав движением руки янычарам расступиться, капитан повел новоприбывших во внутренний, так называемый "почетный" двор крепости, окруженный прекрасными портиками в арабском стиле, колонны которых местами носили следы бывшей ожесточенной бомбардировки. Такие дворы в турецких зданиях представляют собой нечто вроде приемных.
Усадив герцогиню в одном из портиков на роскошный ковер, капитан пригласил ее провожатых занять места вне колоннады, под тенью исполинской пальмы, резные листья которой образовали прекрасный шатер. По его приказанию двое богато одетых негров принесли шелковые подушки и серебряный поднос с чашками дымящегося ароматного кофе, разными прохладительными напитками и сластями.
Хорошо зная турецкие обычаи, герцогиня медленно выпила чашку кофе, закусила несколькими сладкими пастилками, после чего села на приготовленные для нее на ковре подушки и обратилась к почтительно стоявшему перед ней капитану с вопросом:
— Где же внучка Али-паши? Вероятно еще спит?
— О нет, — ответил турок, — госпожа Гараджия привыкла подниматься раньше своих воинов. При четвертой страже, на самом рассвете, она всегда уже на ногах.
— Почему же ты не докладываешь ей о моем прибытии?
— Потому что ее в настоящее время нет дома! Час тому назад она отправилась смотреть христианских пленников, которых поставила на ловлю пиявок. Этих тварей требуется множество для больных воинов в Фамагусте, и они всего охотнее идут на христианскую кровь.
— Что такое — спросила герцогиня, побледнев. — Гараджия употребляет пленных христиан для ловли пиявок?
— Кого же еще посылать на это дело, когда нет других подходящих людей. Не отправлять же своих воинов, чтобы у них пиявки мало-помалу высосали из жил всю кровь?.. Кому же тогда защищать крепость, в случае если венецианцы вздумают явиться сюда со своим флотом? — говорил турок.
— Пусть лучше мрут с пользой для нас пленники-христиане, не держать же их тут даром да еще возиться с ними.
— Следовательно, вы держите здесь пленников только для того, чтобы заставить их умирать медленной смертью?
— сдавленным голосом продолжала молодая девушка, делавшая над собой почти сверхъестественные усилия, чтобы не разразиться негодованием.
— Конечно, в конце концов они тут все перемрут, — хладнокровно отвечал турецкий капитан. — Гараджия не дает им достаточно отдыха для того, чтобы высосанное из них пиявками количество крови могло опять восстановиться.
— Хотя я и отъявленный враг христиан, но то, что ты говоришь, кажется мне неслыханной жестокостью, не делающей чести сердцу женщины, — не могла не сказать молодая венецианка.
— Может быть, эфенди. Но так как здесь командует внучка Али-паши, то никто не имеет права вмешиваться в ее распоряжения. Даже я не могу возражать ей ни слова, когда вижу явную несправедливость.
— А сколько же у вас пленников?
— Человек двадцать.
— Все из Никосии?
— Да, оттуда, и все они — дворяне.
— Ты знаешь их по именам?
— Некоторых знаю.
— Нет ли между ними капитана по имени Ле-Гюсьер? — продолжала свои расспросы герцогиня, едва скрывая свое волнение.
— Ле-Гюсьер? — повторил турок, видимо, напрягая свою память. — Ах, да, это тот французский дворянин, который находился на службе у венецианской республики... Да, между нашими пленными есть и такой, он также назначен для ловли пиявок.
Герцогиня до крови кусала себе губы, чтобы заглушить крики ужаса и гнева, вырывавшиеся из ее груди. Дрожащими руками отирая со лба холодный пот, она промолчала несколько времени, стараясь вполне овладеть собой, потом по возможности спокойно сказала:
— Из-за этого дворянина я и прибыл сюда.
— Ты желаешь его освободить, ефенди?
— Мне поручено доставить его в Фамагусту.
— Кто дал тебе такое поручение, эфенди?
— Мулей-Эль-Кадель.
— Дамасский Лев! — вскричал турок, и на лице его выразилось глубокое изумление. — Но почему же этот доблестнейший из героев интересуется нашим пленником?
— Не знаю, он мне не говорил об этом.
— Гм!.. Не думаю, эфенди, чтобы Гараджия решилась уступить его. Она, кажется, очень дорожит своими пленниками, и если кто-нибудь из них нужен Мулею-Эль-Каделю, она потребует за него такой большой выкуп, на который едва ли согласится Дамасский Лев.
— Почему же Мулей-Эль-Кадель достаточно богат для того, чтобы выкупить кого он пожелает и за какую угодно цену.
— Я знаю, что его отец одно из самых важных лиц в государстве: родственник султану и страшный богач. Но что же за охота Мулею-Эль-Каделю бросать золото на ветер ради какого-то христианина?
— Ну, уж этого я не знаю, — сказала молодая девушка, которой очень тяжел был этот разговор. — Мое дело исполнить данное им поручение, а зачем ему понадобился этот пленник — меня не касается... Когда же вернется госпожа Гараджия? Мне некогда ждать. У меня немало дел в Фамагусте, да, кроме того, есть и еще поручение от Мустафы.
— Если тебе угодно, я могу проводить тебя к месту ловли пиявок, — предложил турок после некоторого размышления. — Там ты увидишь и нашу госпожу и пленника.
— Хорошо, я согласен отправиться туда, — сказала герцогиня.
— Вот и отлично. Я сейчас прикажу оседлать лошадей. Через несколько минут мы можем отправиться.
Когда турок удалился, чтобы сделать нужные распоряжения, Перпиньяно и Никола Страдного поспешили подойти к молодой девушке, с видом изнеможения опустившей голову на грудь.
— Виконт здесь? — шепотом спросил венецианец.
— Здесь, но, должно быть, мы увидим его в самом жалком положении.
— Почему вы так думаете, синьора? — осведомился грек.
— Он находится вместе с другими пленниками на ловле пиявок в стоячих прудах.
— А, злодеи! — пробормотал Никола, яростно сжимая кулаки и хмуря лицо.
— Разве это такое трудное дело? — удивился Перпиньяно.
— Не только трудное, но прямо ужасное, синьор, — сказал грек. — Я хорошо знаком с этим делом, так как мне пришлось провести за ним немало дней. В один месяц человек так истощается ловлей пиявок, что едва может держаться на ногах от малокровия и сопряженной с этим состоянием слабости. Не дай Бог никому испытать этого!.. Все тело ловца пиявок представляет сплошную язву... Ох, страшно и вспоминать!
— Да неужели эта женщина могла решиться послать на подобную пытку даже такого знатного пленника, как виконт Ле-Гюсьер? — недоумевал лейтенант, точно так же побледневший, как и его спутница.
— Мне сейчас подтвердил это турецкий капитан, — со вздохом проговорила герцогиня.
— Постараемся во что бы то ни стало освободить виконта из этого ужасного положения... Мы не остановимся ни перед чем, даже перед взятием этой крепости, если понадобится, не так ли, Никола?
Грек только молча кивнул головой.
— Я знаю, что нужно делать, — сказала герцогиня, вновь вернувшая себе свою неукротимую энергию. Я затею такую игру с этой турчанкой, что она и не успеет опомниться, как очутится в моей власти, и тогда вопрос решится сам собой. Не нужно забывать, что Дамасский Лев обещал свою помощь во всякое время, а он не из тех, которые изменяют данному слову...
Громкое ржание и топот коней по каменным плитам двора прервали дальнейший разговор между герцогиней и ее спутниками.
— Мы к твоим услугам, эфенди, — сказал турок, подходя к герцогине. — Ты вернешься сюда к полудню, когда после молитвы подается второй завтрак. Я уже отправил гонца к Гараджии, чтобы предупредить ее о прибытии посла от Мулей-Эль-Каделя. Ты смело можешь ожидать почетного приема. Госпожа Гараджия будет очень рада достойно принять посла Дамасского Льва.
— Разве она его лично знает?
На губах турка промелькнула улыбка.
— Знает ли она его? — произнес он вполголоса. — Да, из-за него Гараджия мало спит и день ото дня становится все... причудливее.
— Вот что. Значит, она любит его?
— Похоже на то.
— А он?
— Кажется, не особенно заинтересован внучкой Али-паши.
— Ага! — невольно вырвалось у герцогини.
К счастью ее собеседник не обратил внимание на это несколько странное восклицание.
Минуту спустя всадники выехали из замка, предшествуемые капитаном, который повел их во внутрь острова.
XV
[править]Когда кавалькада спустилась с утеса, на котором высилась крепость, в холмистую равнину, на которой кое-где тянулись ввысь пальмы и индийские смоковницы со своими длинными иглами, солнце уже стояло высоко на ярко-голубом небе.
И эта часть острова, хотя и отдаленная от Фамагусты, выказывала следы нашествия турок, этих ужасных опустошителей, отмечающих свой путь трупами и развалинами.
Турецкий капитан ехал с таким равнодушным видом, точно ничего не замечал, зато у христиан, в особенности у дедушки Стаке, глаза были широко раскрыты на все окружающее. Прямодушный старик все время ворчал, нисколько не беспокоясь о том, что может этим навлечь на себя внимание турка.
После получаса быстрой скачки на чистокровных арабских конях всадники очутились в обширной низине, покрытой множеством больших и малых стоячих прудов, поросших густым пожелтевшим тростником. Опытному человеку с первого взгляда было понятно, что в этих гниющих прудах должна была гнездиться болотная лихорадка.
На берегу одного из этих прудов двигалось несколько полуобнаженных людей, вооруженных длинными шестами, с помощью которых они разрывали тину и раздвигали тростник.
— Вот часть ловцов пиявок, эфенди, — сказал турок, придерживая свою лошадь.
— Никосийские пленники? — спросила герцогиня, стараясь казаться равнодушной, хотя сердце ее болезненно сжималось от ужаса и жалости.
— Нет, это эпирские невольники. Их охраняют всего четыре янычара, а за теми пленниками надзор построже. Вот посмотрите вблизи, как они работают и тогда будете в состоянии понять, насколько сладко живется никосским пленникам у внучки Али-паши.
Герцогиня ничего не возразила. Сердце ее мучительно ныло и болело при одной мысли, что ее жених, виконт Ле-Гюсьер, поставлен жестокой турчанкой в одни условия с грубыми невольниками, привыкшими к тяжелой работе.
Турок направил своего коня к тростниковому навесу, под которым четверо солдат с зверскими лицами, перетянутые поясами, кругом утыканными пистолетами и ятаганами, варили себе кофе. Капитан приказал им скорее согнать невольников и заставить их работать, чтобы сын мединского паши мог видеть, как производится ловля пиявок.
Янычары мгновенно бросили свое занятие и, отдав честь высокопоставленной личности, которая удостоила своим, посещением стоячие воды, свистком вызывали из-под другого навеса невольников, удалившихся было под него, когда стали подъезжать всадники. При виде несчастных из уст христиан невольно вырвался крик ужаса, между тем как сопровождавший их турок разразился злобным смехом и, указывая на них рукой, цинично сказал:
— Взгляни, эфенди, какие одры! Собакам немного останется на поживу, когда эти пленники не будут более в состоянии работать... Сразу видно, что у нас не привыкли откармливать куриным мясом и разными сластями ловцов пиявок.
Зрелище, представляемое этими несчастными эпирцами, действительно было таково, что заставило содрогнуться даже дедушку Стаке, немало видавшего на своем веку различных ужасов. Люди эти были до такой степени худы, что представляли собой живые скелеты, обтянутые желтой кожей, сплошь покрытой язвами от укусов пиявок. Глаза их были тусклы, как у мертвецов, опухшие и гноящиеся веки раскрывались с большим трудом. Все члены их постоянно тряслись, что ясно свидетельствовало о снедавшей их жестокой лихорадке.
— Великий Аллах! эти люди имеют такой вид, точно сейчас собираются умереть! — вскричала молодая девушка, в свою очередь; задрожавшая от жалости и негодования, но сохранявшая, однако, настолько присутствия духа, чтобы даже в своих выражениях приспособиться к турецким понятиям и не выдать себя.
Турок невозмутимо пожал плечами.
— Так что ж такое, — проговорил он с пренебрежением,
— ведь это христианские невольники. Мертвые они уж ни на что не годны, а пока живы, могут приносить некоторую пользу. Гараджия умно сообразила это. Не ухаживать же за ними, в самом деле, и не содержать же их даром, как делали раньше? Теперь они все-таки дают доход.
— Да, несколько жалких цехинов! — проворчал сквозь зубы старый моряк, едва сдерживающий свое желание свалить кулаком этого турка с коня и дать ему хорошего тумака.
— От четырех до пяти в день, — заметил турок, расслышавший его слова. — Разве это тебе кажется мало, друг?
— Внучка Али-паши едва ли нуждается в такой безделице и лучше бы сделала, если бы отнеслась почеловечнее к этим несчастным, — возразила герцогиня, вполне разделявшая в эту минуту чувства старого моряка.
— Гараджия очень любит деньги и знает им цену, эфенди... Эй, янычары! Пусть пленники живее поворачиваются! Нам некогда тут долго стоять... Живо! Не зевать!
Солдаты вооружились толстыми суковатыми палками и грозно начали ими размахивать над головами невольников, тупо глядевших на блестящих всадников.
— Живее в воду, бездельники! — понукали их янычары.
— Довольно отдыхать. Если будете лениться, то вместо хлеба попробуете вечером палок.
Злополучные невольники угрюмо повесили головы и, с видимым содроганием войдя в воду, принялись длинными шестами разрывать илистое дно.
Ловля пиявок производилась по способу древних греков и персиян, особенно опытных в этом деле, благодаря обилию в их странах стоячих вод с мириадами этих противных, но полезных червей. Лучшей приманкой для них, как известно, служит человеческая кровь, поэтому даже добровольные добыватели их всегда подставляли свои ноги острым укусам этих кровожадных обитателей смрадных стоячих вод, делаясь таким образом одновременно добычей кровососок и болотных лихорадок. Этой системы ловли пиявок придерживаются еще до сих пор в Персии и в Греции, а также на островах Кандии и Кипре, т. е. повсюду, где продолжает процветать этот промысел. В настоящее время этому опасному занятию предаются уже не рабы, которых больше не существует, а свободные люди, не имеющие почему-либо возможности взяться за другое, более приятное и менее подрывающее жизнь ремесло.
Через несколько времени один из ловцов, еле живой старик, вылез назад на берег, не будучи в состоянии более выносить боли от укусов множества пиявок, присосавшихся к его жалким ногам, лишенным уже всяких признаков икр. Добычи на этом несчастном существе было более чем достаточно, но солдатам и этого показалось мало, один из них ударил его палкой и крикнул:
— Ах, ты, ленивая собака! Разве по стольку следует приносить пиявок?.. Живо назад в воду, каналья... Я тебе покажу, как лениться на глазах таких высокопоставленных особ!.. Разве ты не слыхал, что на вас смотрит сын мединского паши?
При последних словах свирепый янычар нанес ловцу еще один тяжелый удар палкой по спине.
Этого уж не мог стерпеть дедушка Стаке. С удивительной в его годы быстротой и ловкостью он соскочил с коня и бросился к янычару.
— Негодяй! — закричал он во всю силу своих могучих легких. — Разве ты не видишь, что этот человек близок к смерти?.. Сейчас же оставь его в покое, если не хочешь сам очутиться в царстве пиявок!.. Смотри, еще один миг — и я швырну тебя в самую середину этого вонючего болота...
Турок, не привыкший к таким речам, опешил и в изумлении смотрел на старика, так энергично размахивавшего перед его лицом огромными кулаками и точно собиравшегося его схватить и задушить.
— Чего ж ты сердишься, господин? Ведь это только христианин! — проговорил он, невольно отступая.
— Знаю, что христианин, — гремел старый моряк, сверкая �глазами и тряся янычара так, что у него потемнело в глазах.
— Разве ты не понимаешь, животное, что своей жестокостью ты срамишь самого пророка и всех его последователей? Вот я тебе...
Но тут вступился турецкий капитан, на которого тоже нашло было нечто вроде столбняка при виде такой непривычной в этом месте сцены.
— Что ты делаешь, друг? — вскричал он, подбежав к рассвирепевшему старику, в руках которого болтался янычар.
— Что я делаю? — гремел дедушка Стаке, подняв на воздух беспомощно болтавшего ногами янычара, словно котенка. — А вот хочу бросить его туда, где...
— Оставь его, говорю тебе от имени госпожи Гараджии! Слышишь? Оставь его, иначе я...
— А я, от своего собственного имени, которое стоит имени твоей Гараджии, приказываю немедленно убраться этому озверелому янычару! — вдруг раздался твердый, ясный и повелительный голос герцогини. — Понял ты меня, капитан? Я бился на поединке с Дамасским Львом и победил его, а с такой дрянью, как ты, справлюсь скорее, чем ты успеешь произнести имя пророка... Повинуйся мне, я имею право приказывать!
Услышав этот голос и видя, что мнимый юноша уже с угрозой заносит над ним саблю, приняв также во внимание и многочисленность его свиты, турок счел за лучшее повиноваться и, обернувшись к солдатам, крикнул:
— Отпустить всех ловцов в их хижины! Сегодня и завтра мы будем праздновать прибытие к нашей госпоже доблестного Гамида, сына мединского паши. Поэтому пусть все будут в эти дни свободны от работ и отдохнут.
Привыкшие повиноваться каждому слову высокопоставленных лиц, янычары бросились исполнять это приказание. В то же время герцогиня опустила руку в кобуру, наполненную Дамасским Львом цехинами, вынула из нее горсть монет и бросила их несчастным.
— Дать этим невольникам по цехину и, кроме того, сегодня и завтра по двойной порции вина, — сказала она. — Если мой приказ не будет исполнен в точности, я отрежу вам всем уши. Вы поняли меня, янычары? Мое слово неизменно. Запомните его хорошенько, если не желаете, чтобы я выполнил свое обещание... Себе тоже можете взять по цехину.
Потом, дав шпоры своему коню и пускаясь в галоп вперед, она бросила на ходу ошеломленному капитану:
— Теперь проводи меня скорее к Гараджии. Мне нужно, видеть ее немедленно.
Весь отряд удалился от стоячих вод, кишмя кишевших пиявками и распространявших вокруг себя убийственные лихорадки. Ветерок мелодично шумел в густом тростнике, скрывавшем под своими прямыми купьевидными стеблями столько разложения и яда.
Минут через десять быстрой скачки турецкий капитан, вновь занявший место во главе отряда, указал герцогине на видневшийся впереди роскошный розовый шатер, увенчанный тремя развевавшимися по ветру белыми конскими хвостами, соединенными под большим серебряным полумесяцем. Шатер был раскинут на возвышении, так что его было видно на большое расстояние кругом и прямо поражал своим великолепием.
— Чей это шатер? — спросила герцогиня.
— Госпожи Гараджии.
— Она часто бывает здесь?
— Каждый раз, когда вздумает сама наблюдать за работой христианских пленников и поразвлечься их смешным видом.
— И эта жестокосердная женщина воображает, что ее может полюбить Дамасский Лев, самый великодушный из всех витязей великой турецкой армии! — презрительно произнесла молодая девушка.
— Да, она очевидно, сильно надеется на это, — заметил ее собеседник.
— Но не может же лев пожелать иметь супругой простую тигрицу?
— Об этом она, наверное, не думает, да и мне такое соображение не приходило в голову, — наивно сознался турок. — Только смотри, эфенди, не высказывай таких мыслей Гараджии, если желаешь быть с ней в дружбе.
Немного спустя всадники уже были возле великолепного розового шатра, в некотором отдалении от которого собрались тесной кучкой несколько десятков жалких хижинок, охраняемых вооруженными с головы до ног янычарами и солдатами из Малой Азии.
— Пожалуй сюда, эфенди, — пригласил турок герцогиню, остановившись перед входом в шатер. — Госпожа Гараджия теперь, наверное, пьет кофе и курит табак, несмотря на запретительные эдикты Селима. Она не боится, что он отрежет ей нос за неисполнение его повелений.
— Введи меня, — сказала герцогиня, ловко соскакивая с коня.
Капитан сделал знак четырем арабам, стоявшим с обнаженными саблями по обе стороны входа в шатер, и, когда те посторонились, он подошел еще ближе и громовым голосом проговорил:
— Госпожа, к тебе посол от Мулей-Эль-Каделя!
— Впустить его! — раздался в ответ сухой и жесткий голос. — Послу доблестного и непобедимого Дамасского Льва будет здесь оказано самое широкое гостеприимство.
XVI
[править]Герцогиня, хотя с сильно бьющимся сердцем, но твердыми шагами подошла ко входу в шатер. Турецкий капитан, делавшийся с каждой минутой все более льстивым и подобострастным, почтительно откинул перед ней полу шатра и с глубоким поклоном пропустил мимо себя сына мединского паши.
Посреди шатра стояла молодая и прелестная на вид девушка, одной рукой опираясь на дорогой серебряный кувшин с вином, стоявший на вычурной подставке возле широкого дивана, на котором она, должно быть, только что сидела.
У нее была удивительно изящная и стройная фигура, нежное, слегка смуглое личико с живым румянцем на щеках, жгучими черными глазами под тонкими дугообразными, точно нарисованными бровями, крохотным ротиком с пунцовыми губками и длинные, густые черные волосы с оттенком воронова крыла. Черты ее лица, своей правильностью и нежностью свидетельствовавшие, что в ее жилах должна течь часть греческой крови, имели в себе нечто такое, что вполне подтверждало славу о ее жестокости, прихотях и привычке больше приказывать, нежели повиноваться.
По тогдашнему обычаю благородных турчанок на ней были широчайшие белые шелковые шаровары, богато вышитые золотом, распашной корсаж из темно-розового бархата с широким золотым бордюром и крупными жемчужными пуговицами, широкий зеленый шелковый шарф с нежной жемчужной бахромой, обвивавший талию и спускавшийся спереди длинными концами, прозрачные шелковые чулки бледно-розового цвета и желтые сафьяновые туфельки с загнутыми носками и золотыми пряжками, усыпанными алмазами. Маленькая кривая сабля в серебряных, выложенных перламутром ножнах дорогой работы и с великолепной рукояткой, сверкавшей изумрудами и желтыми топазами чистейшей воды, была заткнута за пояс.
Увидев мнимого арабского юношу, блиставшего равного с ней красотой, в живописном и не менее богатом костюме, молодая турчанка не могла удержаться от восклицания:
— Ах, какой красавец!
Затем, спохватившись, она вдруг изменила выражение лица и тон и свысока спросила на арабском языке, знание которого у высокопоставленных турок всегда тогда считалось признаком хорошего тона:
— Что тебе нужно от меня?
— Об этом я сейчас скажу тебе, кадиндик, — ответила герцогиня, с достоинством поклонившись.
— Кадиндик?! — с ироничным смехом повторила турчанка. — Так называют у нас женщин гарема, а не свободных девушек нашего круга. Разве ты этого не знал до сих пор?
— Нет, я араб, а не турок.
— А кто ты такой?
— Сын мединского паши, — спокойно отвечала герцогиня, так же бойко говорившая на арабском языке, как сама Гараджия.
— А!.. Твой отец еще в Аравии?
— Да. А разве он тебе знаком, госпожа?
— Нет, я знаю его только по слухам, хотя и провела часть своего детства на берегах Красного моря. В настоящее время я езжу только по Средиземному... Кто же послал тебя ко мне, эфенди?
— Мулей-Эль-Кадель.
По выразительному лицу внучки великого адмирала пробежал легкий трепет.
— Чего он желает? — продолжала она.
— Он прислал меня к тебе с просьбой уступить ему одного из христиан, взятых в плен в Никосии.
— Одного из христиан! — с изумлением вскричала Гараджия. — Кого же именно?
— Виконта Гастона Ле-Гюсьера, — с легкой дрожью в голосе ответила герцогиня.
— Это, верно, тот франк, который был на службе у венецианской республики?
— Ты угадала, госпожа.
— Почему же Дамасский Лев интересуется этим христианином? На что, в самом деле, нужен ему этот жалкий человек?
— Право, не могу тебе этого сказать.... Мне, кажется, Мулей-Эль-Кадель намерен послать его с поручением в Венецию.
— По чьему распоряжению?
— По распоряжению Мустафы, если я не ошибаюсь.
— А разве великий визирь не знает, что этот пленник принадлежит моему деду? — вспылила Гараджия, вся красная от гнева и с искрящимися глазами.
— Вероятно, знает, — невозмутимо ответила герцогиня. — И я осмелюсь напомнить тебе, что Мустафа — главнокомандующий всей турецкой армией, и что сделанное им всегда одобряется самим султаном...
— А мне что за дело до всего этого! — пренебрежительно сказала турчанка, задорно пожимая плечами. — Здесь командую я, а не ваш Мустафа.
— Так ты отказываешься исполнить просьбу того, кем я послан к тебе?
Вместо ответа турчанка ударила в ладоши. На этот зов тотчас же явилось двое негров, которые молча опустились на колени у порога.
— Что у нас есть для угощения этого эфенди? — спросила Гараджия, не удостаивая их взглядом.
— Сейчас ничего нет, кроме кислого молока, милостивая госпожа.
— Так несите живее хоть его, негодные рабы!
Потом, показав своему гостю в очаровательной улыбке два ряда ослепительно белых жемчужных зубов, она сказала ему:
— Здесь, как видишь, ничего нет, зато в замке я угощу тебя, мой прекрасный рыцарь, чем-нибудь получше, так что, надеюсь, ты не скоро пожелаешь покинуть мой гостеприимный кров.
Опустившись затем в самой грациозной и кокетливой позе на диван и подложив себе под затылок руку, утопавшую в роскошных волнах черных волос, она продолжала свои расспросы:
— Ну, что поделывает Мулей-Эль-Кадель в Фамагусте?
— Отдыхает и оправляется после полученной им раны. Гараджия мгновенно вновь вскочила на ноги с видом пораженной в самое сердце львицы и обожгла свою собеседницу молниеносным взглядом.
— Так он был ранен! — вскричала она. — Кем же?
— Одним христианским капитаном на поединке.
— На поединке?.. Дамасский Лев, доблестнейший из всех наших славных витязей, был ранен на поединке?.. Это невозможно!
— Однако это верно.
— И ты говоришь, его победитель христианин?
— Да, молодой христианский капитан.
— Что же это за искусный человек, да еще молодой? Уж не сам ли это бог войны? Ах, как бы я желала видеть этого удивительного воина! — вскричала Гараджия с пылающим лицом.
— Что за удовольствие видеть христианина, госпожа? Как правоверной магометанке это тебе даже грешно, — подзадоривала пылкую турчанку герцогиня.
— Ах, не все ли равно, какого он вероисповедания, раз он такой герой, что мог одолеть непобедимого Дамасского Льва!
Гараджия не заметила, как иронично усмехнулась переодетая венецианка. Беспокойно топчась на одном месте, нервно играя рукояткой своей сабельки, она несколько времени пристально разглядывала свою собеседницу с такой бесцеремонностью, точно это была кукла, а не живой человек. Потом с обычной своей живостью и необдуманностью вдруг кокетливо спросила:
— А ты, мой прекрасный рыцарь, не герой? Пораженная такой наивностью, герцогиня сначала не знала, что ответить, но через минуту сказала:
— Если у тебя, госпожа, в твоем замке найдется двое искусных бойцов, которые не побоятся померяться со мной, то я готов выступить против них обоих.
— Ого! — вскричала турчанка. — Даже сразу против двоих?.. Не знаю, право, кого выбрать?.. Нужно попросить Метюба, может быть он согласиться вступить с тобой в поединок, — прибавила она после некоторого раздумья.
— Кто этот Метюб?
— Самый храбрый боец во всем нашем флоте. Мулей-Эль-Кадель мог бы потягаться с ним.
— Я во всякое время готов доказать тебе свое умение владеть оружием, госпожа, — стараясь разыгрывать галантного кавалера, сказала герцогиня.
Гараджия снова впилась своими огненными глазами в ее прелестное и энергичное лицо.
"Хорош и храбр! — подумала она про себя. — Что в нем перевешивает — храбрость красоту или красота храбрость?.. Впрочем, я скоро узнаю об этом".
В это время невольники внесли на золотом подносе два небольших серебряных блюда с кислым молоком.
— Прошу тебя, эфенди, довольствоваться этим скудным угощением в ожидании лучшего в замке, — с любезной улыбкой проговорила молодая турчанка, когда поднос был поставлен на вычурный столик, придвинутый к дивану. — Ты непременно должен пробыть у меня несколько дней, потому что мне нравится твое общество.
— А Мулей-Эль-Кадель?
— Подождет! — с легким оттенком пренебрежения сказала турчанка, садясь рядом с заинтересовавшим ее гостем.
— А, может быть, ты будешь настолько любезна, что исполнишь просьбу сына мединского паши? — лаская ее взором, спросила герцогиня.
— Исполню, все исполню, что только могу, поспешила ответить Гараджия. — Говори, что тебе угодно, эфенди.
— Я бы желал видеть виконта Ле-Гюсьера. Или это невозможно теперь?
— Сейчас невозможно, потому что сегодня утром я отправила его далеко отсюда, на один из прудов, о котором мне донесли, что он особенно изобилует пиявками.
— И он там сам ловит пиявок? — допытывалась герцогиня, с трудом скрывая обуявший ее ужас.
— Нет, он только присматривает за ловцами. Не бойся: Мулей-Эль-Кадель и Мустафа не найдут его чересчур истощенным. Этот франк заинтересовал меня более остальных пленников, несмотря на то, что и он христианин. Он имеет возможность дать за себя богатый выкуп, а лишним золотом не пренебрегаю и я... Что же ты не кушаешь, мой прекрасный рыцарь? Разве ты не любишь этого кушанья?
Герцогиня поспешила опорожнить предупредительно пододвинутое ей хозяйкой блюдо.
— Вот и отлично, — одобрила Гараджия, поднимаясь с места. — Теперь мы можем и отправиться. В замке нам будет лучше, чем в этих смрадных болотах.
— Воля женщины — закон, как говорят западные кавалеры, — сказала герцогиня, следуя ее примеру.
Турчанка сначала призадумалась над этими словами, потом вдруг спросила:
— Разве ты бывал в христианских странах, эфенди?
— Бывал, госпожа. Мой отец пожелал ознакомить меня с Испанией, Францией и Италией.
— С какой же целью?
— С целью подробного изучения искусства тамошних рыцарей владеть оружием.
— Следовательно, ты хорошо умеешь владеть и христианским оружием?
— Да, и нахожу его более удобным, нежели наши кривые сабли.
— Ну, это ничего не значит. Метюб — искуснейший из всех бойцов и не побоится никакого оружия, чье бы оно ни было и как бы ни называлось.
— Посмотрим, так ли это, госпожа.
— Ну, так едем, мой милый витязь!
Они вышли из шатра, перед которым старый конюх, тоже из негров, держал под узцы редкой красоты белоснежного арабского коня с длинной гривой в сверкающем драгоценностями великолепном уборе. Попона на нем была из розового бархата, богато вышитая серебром и отделанная бахромой из мелких разноцветных камней, а пряжка, охватывавшая пучок страусовых перьев на его голове, вся была усыпана алмазами.
— Это мой боевой конь, — сказала Гараджия. — Мне прислал его в подарок сам султан, и я думаю, что лучшего скакуна нет на всем Кипре. Я люблю этого коня больше, чем может любить араб, а ты, будучи арабом, знаешь, что твои соотечественники гораздо сильнее любят своих лошадей, нежели жен. По крайней мере, я так слышала. Верно, эфенди?
— Совершенно верно, госпожа.
— Странный вы в таком случае народ! Говорят, что у вас нет недостатка в красавицах, а вы все-таки предпочитаете им лошадей?.. Ах, да, кстати! Как тебя зовут, эфенди?
— Гамидом.
— А еще как?
— Элеонорой.
— Элеонорой?! — с широко раскрытыми от изумления глазами воскликнула Гараджия. — Что это за имя? Что оно означает?
— Не знаю.
— Мне кажется, оно ни турецкое и ни арабское.
— И мне думается так.
— Уж не христианское ли оно?
— Очень может быть, — иронизировала герцогиня.
— Элеонора?.. По какому странному капризу вздумалось твоему отцу дать тебе такое непонятное имя? Положим, оно звучит красиво: Э-л-е-о-н-о-р-а... Гм!.. Однако садись, Гамид-Элеонора. В полдень мы будем на месте.
Гараджия с неподражаемой грацией и легкостью вскочила в седло без всякой посторонней помощи.
— За мной... Нет, лучше рядом со мной, мой прекрасный рыцарь! — крикнула она, пуская коня вскачь. — Посмотрим, как-то угонится за нами твоя свита.
XVII
[править]Внучка великого адмирала турецкого флота и дочь венецианского герцога неслись, как вихрь. Гараджия понукала своего коня легким похлопыванием рукой по его крутой шее и резкими возгласами. С раскрасневшимся лицом, разгоревшимися глазами и развевающимися по ветру волосами, она полными легкими вдыхала свежий горный воздух. Беспрерывно подгоняя и так уже летевшего с быстротой ветра коня, она кричала своей спутнице:
— Прекрасный витязь, твоя лошаденка бежит так тихо, что я боюсь, как бы ты не заснул на ней! Арабу стыдно ползти, как черепаха... Догоняй-ка меня!
Герцогиня, до сих пор никому не уступавшая в искусстве верховой езды, как, впрочем, и во многом другом, не свойственном ее полу, заставляла свою лошадь напрягать все силы, чтобы не отставать от турчанки, но все-таки по временам отставала на несколько шагов.
Эта бешеная скачка продолжалась минут двадцать и окончилась только перед подъездом замка. Герцогиня остановила своего коня на всем ходу, чтобы помочь Гараджии сойти с седла, но молодая турчанка резким движением отстранила ее руку и сказала:
— Я привыкла всходить на коней и галеры и сходить с них без посторонней помощи.
И тут же, с легкостью кошки спрыгнув на землю, она с вызывающей улыбкой прибавила:
— Приглашаю тебя, мой прекрасный рыцарь, быть моим гостем в этом замке, где каждое твое желание будет для меня приказанием, хотя я и не привыкла ни от кого получать их.
— Я очень тронут твоей любезностью, госпожа, и постараюсь не злоупотреблять ею, — с низким поклоном отвечала герцогиня.
— А я, напротив, желаю, чтобы ты злоупотреблял ею, — все также вызывающе сказала Гараджия.
— В этом случае уже приказывать будешь ты, а не я. Молодая турчанка подумала над этим ответом, показавшимся ей двусмысленным, затем со смехом проговорила:
— Ты прав, эфенди. Действительно выходит так, что я распоряжаюсь тобой. Но что же делать: я иначе не умею. Говорю тебе, что я привыкла давать приказания, а не получать их... Следуй за мной. Завтрак должен быть готов, судя по тому, что муэдзин провозглашает полуденную молитву...
Гараджия бросила поводья своего коня двум прибежавшим конюхам и приказала им оказать самые тщательные заботы уставшим лошадям, затем фамильярно взяла под руку своего спутника и повела его по нескольким ступеням вверх на широкую веранду, а оттуда — в обширный покой, перед дверями которого неподвижно стояли два араба, закутанные в белые бурнусы с красными шелковыми кистями на капюшонах и с обнаженными кривыми саблями в руках.
Зала, в которую вошли внучка Али-паши и мнимый сын мединского паши, отличалась особенной роскошью в чисто турецком вкусе. Убранство этой обширной комнаты состояло из нескольких громадных мягких диванов, обтянутых узорчатым шелком ярких цветов, красивых легких столиков, разбросанных там и сям богатейших драпировок и целого арсенала всевозможного оружия изо всех стран Европы, Азии и Аравии, красиво размещенного по стенам. Тут были великолепно украшенные турецкие и персидские аркебузы, аравийские длинноствольные пистолеты, кривые сабли, ятаганы, французские и итальянские шпаги, кинжалы, сабли, мечи и прочее. Художественность работы спорила с богатством материалов в этой коллекции оборонительного и наступательного, холодного и огнестрельного оружия. На самой середине залы помещался большой стол на фигурных ножках, покрытый желтой шелковой скатертью с крупными золотыми и серебряными блюдами, кувшинами и кубками, посреди которых переливались в лучах солнца всеми цветами радуги чудные вазы из муранского хрусталя.
— Садись, мой прекрасный гость, — пригласила Гараджия герцогиню, опускаясь сама в глубокое кресло, обтянутое золотой парчой. — Мы будем завтракать одни, чтобы можно было свободно побеседовать, не стесняясь лишних ушей... Прошу тебя эфенди, не беспокойся о своей свите. Как сам ты, так и твои провожатые будут угощены на славу в замке Гуссиф. У меня порядочные повара и поставщики, достающие для моего стола самое лучшее, что только можно достать в Константинополе и на островах всего архипелага... Ты явился как раз вовремя, и я могу предложить тебе попробовать знаменитых чудесных рыбок из Балаклавы.
— Что это за рыбки и почему они чудесные? — полюбопытствовала герцогиня, в свою очередь усевшись в другое кресло.
— Как, разве ты не знаешь легенды о них?
— Нет, не приходилось слышать о ней.
— Так я расскажу тебе, эфенди, эту интересную легенду, когда мы примемся уничтожать этих вкусных рыбок. Сейчас я прикажу подавать завтрак.
Гараджия ударила золотым молоточком в небольшой серебряный колокольчик. Вслед за тем дверь отворилась и в залу вошли четыре негра с большим серебряным подносом, уставленным множеством различных блюдечек, наполненных пряными пирожками, которые так любят турчанки.
— Бери, эфенди: это вызовет у тебя аппетит, — угощала Гараджия.
Герцогиня отведала понемногу всего, расхваливая изысканность вкуса этих кондитерских произведений. Потом по знаку хозяйки невольники принесли золотое блюдо с двумя десятками рыбок с золотистой чешуей и странного вида черным пятном на правом боку.
— Вот редкое блюдо, которым я очень рада угостить тебя, эфенди, — сказала Гараджия. — Они очень дороги, так что, мне кажется, эти маленькие обитательницы садков балаклавского монастыря дороже самого золота.
Герцогиня отведала рыбы и тотчас же похвалила ее:
— Да, удивительно приятный вкус. Даже в нашем Красном море не найдется таких вкусных рыбок, хотя оно и изобилует прекрасной рыбой.
— Я думаю, что так. Говорю тебе — это большая редкость. Балаклавские монахи крайне неохотно продают ее другим, предпочитая сами лакомиться ею. Так ты не знаешь, как эти рыбки, однажды, как живые, соскочили со сковородки, на которой их поджаривали?
— Соскочили со сковородки?! Нет, я никогда не слыхал о таком чуде.
— А между тем это очень интересно. Конечно, жарились не эти рыбы, а их отдаленные предки... Но не подумай, эфенди, чтобы это была сказка, — нет, это истинная быль. Дело происходило так. Магомет Второй, этот величайший из всех великих султанов, решил взять Константинополь штурмом в определенный день...
— Да, двадцать девятого мая тысяча четыреста пятьдесят третьего года, — подсказала герцогиня.
— Ты, должно быть, очень образованный человек, мой прекрасный рыцарь, если так хорошо знаешь исторические события и даже числа, когда они совершились, — с удивлением заметила Гараджия.
— Так себе... Но продолжай, пожалуйста. Это очень интересно.
— Ну, так вот: армия Магомета, поклявшегося какой бы то ни было ценой овладеть древней Византией и превратить христианскую церковь святой Софии в лучшую из мусульманских мечетей, с первым проблеском утренней зари бросилась на приступ и стала брать одну твердыню за другой, несмотря на яростное сопротивление воинов последнего из Палеологов. Видя, что берут верх наши воины, неустрашимо продолжавшие приступ под дождем стрел, раскаленных камней и других смертоносных предметов, сыпавшихся со стен города, один их греческих военачальников послал солдата в балаклавский монастырь с уведомлением, что город уже попал в руки неприятеля. Как раз в это время в монастырской кухне жарилась эта нежная рыба, уже в то время заботливо разводившаяся монахами в особых садках. Повар, только что положивший рыбу на сковороду с кипящим оливковым маслом, не поверил, что Константинополь мог быть взят кем-либо, и с досадой крикнул: "Если это правда, то пусть все эти рыбы соскочат со сковороды и начнут плавать по полу! Иначе я ни за что не поверю такой невероятной вести". Едва он успел произнести эти слова, как, к величайшему удивлению и ужасу присутствовавших, вся поджариваемая рыба вдруг соскочила со сковороды и принялась делать плавательные движения по каменным плитам пола. Слух об этом чуде с быстротой молнии достиг Магомета, который видя в этом новое доказательство могущества пророка, приказал принести к нему этих рыб и посадить их в один из бассейнов его дворца...
— И эти рыбы — прямые потомки тех? — спросила герцогиня, внимательно выслушавшая до конца этот удивительный рассказ.
— Должно быть, эфенди, судя по тому, что и у них, как вообще у всех рыб этой породы, имеется на боку черное пятно в виде особой приметы... Как ты думаешь, могло случиться что-либо подобное?
— Несколько сомневаюсь в этом.
— Я тоже не верю этому, — со взрывом веселого смеха сказала молодая турчанка. — Но это не мешает мне находить балаклавских рыбок самыми вкусными из всех известных мне.
— Да, они очень вкусны, — подтвердила герцогиня, удивляясь про себя такому неслыханному среди магометанок вольнодумству.
За блюдом золотых рыбок последовало несколько других, не менее изысканных блюд, а к десерту были поданы чудные египетские и триполитанские плоды, всевозможного рода сласти и кофе мокка, в то время ценившийся чуть не на вес золота и потому доступный лишь самым знатным и богатым людям.
В довершение этой богатой трапезы Гараджия, все время без умолку болтавшая разный вздор, подчас довольно остроумный и невольно заставлявший ее собеседницу смеяться, приказала подать себе небольшую серебряную шкатулочку превосходной работы и всю усеянную драгоценными камнями. Вынув из нее две тоненьких белых палочки, она одну подала герцогине и сказала:
— Теперь попробуй и этого, эфенди...
— Что такое? — изумилась молодая венецианка.
— Это можно курить, в этих трубочках под слоем тонкой бумаги находится табак, разве ты никогда не видел этого в своей стране?
— Нет.
— Неужели у вас в Аравии не курят?
— Курят, но только трубку, а не такие коротенькие штучки, которыми можно обжечь себе нос и губы. А ты разве не знаешь, что Селим запретил употребление табака, установив строжайшее наказание для того, кто нарушит это запрещение?
— Ха-ха-ха! — закатилась Гараджия, выпустив струю ароматного дыма из своих коралловых губок. — Неужели ты воображаешь, что я боюсь Селима? Он сидит у себя в Константинополе, а я здесь. Пусть пришлет мне своих судей, я их так приму, что они потом никогда больше никому уже не явятся.
Сделав еще затяжку из своей сигаретки — изготовление этих табачных продуктов тогда еще только что началось, — турчанка со смехом продолжала:
— Кстати о Селиме. По-моему, это — препротивный человечишка! Он до такой степени ленив, что даже гуляет по чудным садам своего сераля не иначе, как в носилках, и способен только на то, чтобы отдавать приказания совершать избиение людей на потеху своих гаремных красавиц... Этот кровожадный тюфяк ровно ничем не напоминает Магомета Второго или Сулеймана Великолепного. Если бы у него не было таких военачальников, как великий визирь Мустафа и мой дед великий адмирал Али-паша, Кипр до сих пор находился бы в руках венецианцев, и галеры республики, быть может, снова угрожали бы самому Константинополю...
— Однако я слышал, что ты и сама не прочь устроить иногда резню, чтобы потешить себя? — решилась заметить герцогиня.
— Это дело другое: я ведь женщина, — наивно ответила Гараджия.
Переодетая венецианка с удивлением посмотрела на свою собеседницу.
— Я не понимаю тебя...
— Не понимаешь?.. Ну, скажи мне, что делают женщины в твоей стране?
— Простые и бедные сами ведут хозяйство своих мужей, воспитывают детей и ухаживают за верблюдами, а знатные и богатые...
— Тоже, вероятно, чем-нибудь заняты? Следовательно, у них есть дело и развлечение от скуки, — досказала молодая турчанка, пуская вверх колечками табачный дым и следя за тем, как эти колечки медленно расплываясь в воздухе, постепенно развертываются и образуют тонкие волны, стремящиеся к окнам.
— Да, разумеется, — подтвердила герцогиня.
— Вот видишь. Ну, а какое дело, то есть какое развлечение, имеют знатные турецкие женщины? Запертые в гаремах, удаленные от внешней жизни со всем ее разнообразием, лишенные всякого дела, заживо, так сказать, погребенные — они только и знают, что объедаются сластями, опиваются разными щербетами, купаются в благоуханиях, любуются на цветы, слушают, наконец, сказки старух. Разумеется, все это им скоро надоедает, и на них нападает такая скука и тоска, что у них является прямо неодолимая потребность в сильных душевных движениях, даже самых жестоких. Вероятно, то же самое бывает и с христианками...
— О нет! — с ужасом вскричала венецианка, энергичным движением руки как бы устраняя саму мысль об этом.
— Как нет? — удивилась турчанка. — Почему же нет, эфенди, когда я сама видела пример этому? Хочешь, я расскажу тебе?
— Неужели? Расскажи, пожалуйста. Интересно узнать, где ты могла видеть такой пример, когда я слышал, да и лично видел в европейских странах совсем другое.
— А вот, слушай. Однажды вечером по берегу Средиземного моря прогуливалась молодая, лет шестнадцати, девушка благородного происхождения, кажется, итальянка. С ней была одна из ее воспитательниц. Вдруг из ущелья окружающих гор выскочили турецкие пираты и, несмотря на близость стражи, в один миг задушили воспитательницу, а девушку унесли с собой. Не обращая внимания на ее мольбы и слезы, они отвезли еe в Константинополь и там продали поставщикам султанского гарема. В то время султаном был Сулейман. Он так прельстился красотой итальянки, что сделал ее своей любимой женой. Она отреклась от веры, родины, от своих, вероятно, горько оплакивавших ее родителей — словом, от всего, что должно было быть ей дорого, и превратилась в правоверную турчанку. Вскоре, однако, не замедлила впасть в смертельную скуку, доводившую до отчаяния всех турчанок. В конце концов эта бывшая христианка сделалась прямо чудовищем жестокости.
— Это был выродок... А как ее звали?
— Куремсултаной.
— Вероятно, Роксоланой?
— Да, кажется, и так называли ее.
— Ужасная женщина!.. Но, может быть, она, отравленная ядовитым дыханием Босфора, даже не сознавала, что делала?
— Может быть, эфенди. Но по той или иной причине она свирепствовала, — от этого ведь не было легче ее безвинным жертвам... Ах, да, я было забыла...
— Что ты остановилась? О чем забыла?
— А о твоем предложении.
— О каком, смею спросить?
— Ты кажется, говорил, что являешься другом Дамасского Льва?
— Да...
— И добавил, если моя память не изменяет мне, что мог бы соперничать в боевом искусстве с этим непобедимым героем?
— Может быть, говорил и это, — уклончиво ответила герцогиня, не зная, куда метит эта странная особа, с которой, ввиду ее причудливости ее характера, следовало быть настороже.
— Ну, так вот, что, эфенди, — продолжала Гараджия, пристально глядя на свою собеседницу из-под полузакрытых век, — у меня после хорошей еды иногда является неодолимое желание видеть кровавые зрелища... Я ведь чистокровная турчанка, и если христианки могут находить в них наслаждение... — И она снова остановилась.
— Я не понимаю, к чему ты ведешь речь? — недоумевала венецианка, в свою очередь, взглянув в упор на свою собеседницу.
— Я желаю видеть, как ты будешь драться с моим капитаном Метюбом, который считается лучшим бойцом во всем флоте моего деда, — с ядовитым смехом высказалась, наконец, турчанка.
— Ну, что же, я ничего не имею против этого и готов доставить тебе это удовольствие, — поспешила ответить герцогиня, а про себя подумала: "Очевидно, эта милая особа недешево заставляет расплачиваться за свои угощения... Должно быть, вид крови служит для нее средством возбуждения нового аппетита к следующей еде... Гм! Ну, дать себя зарезать для ее удовольствия я вовсе не намерена и постараюсь как можно убедительнее доказать ей это".
Между тем Гараджия вдруг вскочила и подошла к стене, на которой было развешено оружие.
— Вот, эфенди, — сказала она, — здесь целое собрание всевозможного оружия, ты можешь выбрать себе любое: кривую саблю, ятаган, персидский кангияр, прямую франкскую шпагу или итальянский кинжал. Мой капитан одинаково хорошо владеет всем этим и выберет себе оружие по твоему желанию.
— Искусство бойца лучше всего доказывается умением владеть оружием с прямым клинком, — заметила венецианка.
— Метюб умеет наносить удары кривой саблей не хуже, чем прямой, — с уверенностью сказала Гараджия, потом вдруг стремительно подошла в упор к герцогине и, глядя ей прямо в глаза, добавила почти сердечным тоном. — Милый мой гость, скажи мне откровенно: вполне ли ты уверен в себе? Признаюсь, мне было бы жаль видеть умирающим у моих ног такого прекрасного и полного жизни юношу.
— Гамид-Элеонора никого и ничего не боится! — гордо отвечала венецианка. — Зови своего капитана.
XVIII
[править]Немного спустя в залу вошел тот самый турок, который провожал герцогиню к месту ловли пиявок, и с видимым беспокойством спросил:
— Тебе было угодно приказать мне явиться, госпожа?
— Да, ты мне нужен, — ответила Гараджия, закуривая новую сигаретку и располагаясь на одном из мягких диванов, окружавших залу. — Я скучаю.
— Что могу я сделать для твоего развлечения, госпожа? Прикажешь приготовить шлюпку для морской прогулки?
— Нет...
— Желаешь видеть, как наши индийские бойцы разбивают друг другу головы своими кистенями?
— Это, может быть, в другой раз... за неимением лучшего.
— Так что же тебе угодно приказать, госпожа?
— Мне хотелось бы удостовериться, имеешь ли ты все еще право называться лучшим бойцом нашего военного флота. Здесь у меня находится человек, готовый схватиться с тобой и даже уверяющий, что тебе едва ли удастся справиться с ним.
— Вот как. Где же он? — недоумевал турок, изумленно оглядываясь.
Гараджия движением руки указала ему на герцогиню, сидевшую с таким спокойным видом, точно дело совсем не касалось ее.
Турок сделал движение еще большего удивления.
— Так ты желаешь противопоставить мне этого мальчика?! — вскричал он дрожащим от сдержанного негодования голосом. — Тебе угодно посмеяться надо мной?
— Я — мальчик?! — в свою очередь, воскликнула герцогиня, но без всякого раздражения, а лишь с обычной ей иронией. — Ну, капитан, я не прочь показать тебе на деле, какой я " мальчик".
— Виноват, эфенди, я погорячился, — поспешил извиниться турок, вспомнив, что имеет дело с сыном мединского паши.
Гараджия спокойно курила, с видимым удовольствием слушая, как перебрасывались словами оба капитана — настоящий и мнимый.
— Ты хочешь смерти этого юноши, госпожа? — снова обратился к ней турок. — Не забывай, что это сын очень важного человека. Как бы из-за него у тебя не вышло неприятностей с Мустафой, а не то так и с самим...
— Я у тебя советов и наставлений не спрашиваю, Метюб! — язвительно прервала Гараджия. — Исполняй только то, что я тебе приказываю. Ты знаешь, я не люблю лишних рассуждений.
— Хорошо. Я повинуюсь тебе, госпожа, и уложу этого молодого эфенди первым же ударом.
— Ну, этого я вовсе от тебя не требую... Ну, мой прекрасный кавалер, — обратилась она к герцогине, — предоставляю тебе право выбора оружия как моему гостю.
В то время как герцогиня оглядывала собрание оружия, молодая турчанка незаметно для нее знаком подозвала к себе своего капитана.
— Что тебе угодно, госпожа? — спросил он, нагнувшись к ней.
— Помни, — с угрозой шепнула она ему на ухо, — если ты убьешь этого юношу, то сегодня же вечером не увидишь больше заката солнца! Можешь выпустить из него несколько капель крови, но и только. Смотри, не забудь моих слов и не увлекись в пылу боя.
Метюб с наружной покорностью склонил голову, едва сдерживаясь, чтобы не излить кипевшей в нем досады, и молча принялся отодвигать в сторону большой стол с целью освободить побольше пространства для предстоящего поединка.
Герцогиня сняла со стены несколько итальянских шпаг с длинными плоскими клинками и надежными остриями и пробовала их, сгибая в руках.
Когда она вернулась на середину залы, турок, ни на мгновение не упускавший ее из глаз, оказался вооруженным точь в точь такой же шпагой, как она, хотя в душе желал бы иметь в руке более привычную ему кривую саблю.
— Удивляюсь, эфенди, — сказал он, — как ты, будучи арабом, желаешь пользоваться оружием, заимствованным у христиан. Это очень странно.
— Может быть, — ответила герцогиня. — Но это объясняется очень просто: мой учитель боевого искусства был христианский ренегат, который и научил меня владеть этим оружием. Он говорил, что только посредством такого оружия и можно выказать умение биться на поединках.
— Ты говоришь лучше самого пророка, эфенди, — заметила Гараджия, закуривая третью сигаретку. — Будь я Селимом, непременно сделала бы тебя начальником телохранителей своего сераля.
Герцогиня, начинавшая находить внучку великого адмирала довольно скучной, капризной и слишком бесцеремонной, ответила ей только тонкой улыбкой.
— Готов, Метюб? — осведомилась Гараджия у турка.
— Готов, — ответил он, также пробуя гибкость и крепость выбранной им шпаги. — Да, — добавил он немного спустя, — этот клинок жаждет крови... Угодно начинать, эфенди?
— С удовольствием, — отозвалась герцогиня, становясь в боевую позу. — Знай, что и мой клинок не прочь отведать крови.
— Непременно моей?
— Да, за неимением лучшей.
— Ну, надеюсь, моя кровь останется при мне, по крайней мере, на этот раз, и твоей шпаге придется подождать другого случая утолить свою жажду... Берегись, эфенди!
Вместо всякого ответа герцогиня красивым движением опытного бойца опустила шпагу, подставляя себя таким образом всю под удар противника.
— Однако, эфенди, — заметил Метюб, — в этом твоем движении слишком много самонадеянности. Я считаюсь лучшим бойцом во всем флоте, но никогда бы не решился проделать такую опасную штуку, не будучи вполне знаком с силами своего противника. Право, эфенди, ты уж слишком смел.
— Пожалуйста, не беспокойся обо мне, капитан, — холодно произнесла герцогиня. — Я не люблю попусту терять слов с тем, кто стоит против меня с оружием в руках.
— Да? Ну, так вот получай! — крикнул турок, с молниеносной быстротой делая выпад.
Не пошевельнувшись ни на волос с места, герцогиня с такой же быстротой отпарировала удар и в следующее мгновение острие ее шпаги проткнуло шелковый камзол Метюба как раз над тем местом, где находится сердце, не проникнув, однако в тело.
— Клянусь пророком, — вскричал ошеломленный турок, — этот юноша очень опытный воин!
Гараджия, не менее пораженная удивительной ловкостью удара герцогини, отбросила в сторону сигаретку и не без насмешки сказала турку:
— Ну, Метюб, кажется, ты нашел, наконец, противника, который шутя справится с тобой? А ты еще так пренебрежительно назвал его мальчиком!
Турок испустил глухое рычание.
Герцогиня снова стала в оборонительную позу, угрожая противнику новым выпадом. Простояв мгновение неподвижно, она вдруг с такой силой атаковала противника, что тот был вынужден отскочить в сторону, с трудом отпарировав удар.
— Браво, эфенди! — крикнула Гараджия, впиваясь в герцогиню пылающими глазами. — А ты, Метюб, можешь считать себя уже побежденным.
Но турок, видимо, не был согласен с таким выводом своей начальницы и яростно кинулся на противника.
Минуты две или три удары с изумительной быстротой сыпались с обеих сторон. Метюб тоже оказался первоклассным бойцом, так что герцогине, в свою очередь, пришлось отпрыгнуть в сторону.
— А, наконец-то, эфенди! — вскричал турок, готовясь к новому выпаду.
Гараджия побледнела и подняла было руку, чтобы остановить Метюба, как вдруг увидела, что мнимый сын мединского паши низко наклонился к земле, выставив вперед левую ногу. В этот момент турок с диким криком сделал отчаянный выпад, но острие шпаги герцогини вновь сверкнуло у его груди, между тем как сама она точно лежала на полу, опираясь на него левой рукой.
— Получи-ка вот этот удар, — воскликнула она торжествующим голосом, — и попробуй отразить его!
Метюб снова вскрикнул, но на этот раз уже от боли и гнева: шпага его противницы прошла ему в грудь, хотя и не глубоко, потому что ловкая фехтовальщица сумела во время отдернуть назад оружие.
— Что, Метюб, попало? — вскричала Гараджия, хлопая в ладоши. — Вот, видишь, как умеет биться твой юный противник! Как бы не пришлось тебе поучиться у него?
Намереваясь взять реванш, турок сделал еще один отчаянный выпад, но герцогиня сильным ударом выбила у него из рук шпагу, которая отлетела далеко в угол, и таким образом обезоружила его.
— Проси пощады! — крикнула она, касаясь концом своего оружия его горла.
— Никогда! Лучше добей! — прохрипел турок.
— Докончи его, эфенди, — сказала Гараджия, — жизнь этого человека принадлежит тебе.
Но герцогиня отступила на три шага назад, бросила на ковер шпагу и с достоинством проговорила:
— Нет, Гамид-Элеонора не привык дорезывать побежденных.
— Рана моя не опасна, эфенди, — храбрился турок, — если позволишь, я могу взять реванш.
— Нет, этого не позволяю уже я. Довольно тебе и такого урока, — вступилась молодая турчанка.
Потом, любуясь мнимым юношей, она прошептала про себя: "Хорош, храбр и великодушен! Да, этот юноша стоит более самого Дамасского Льва!.. " Ступай лечиться, — вслух прибавила она, обратившись к Метюбу, поднявшему уже свою шпагу и стоявшему в нерешительности против спокойно улыбавшейся герцогини.
— Прикажи лучше убить меня, госпожа!
— Успокойся, ты бился, как подобает доблестному витязю, и нисколько не уронил своей славы первого бойца нашего флота. А такими людьми я умею дорожить, — смягченным голосом сказала Гараджия. — Иди, мой храбрый воин, и поручи себя врачу.
Метюб понуро вышел, прижимая руки к груди, чтобы остановить кровь, начинавшую просачиваться из раны и окрашивать в пурпур зеленый шелк его камзола. Он хотел было уже откинуть роскошную парчовую занавесь с тяжелыми золотыми кистями, как вдруг повернул назад, быстрыми, неровными шагами вновь приблизился к своему противнику, следившему за ним спокойным взором, и проговорил, задыхаясь:
— Надеюсь, эфенди, ты не откажешь мне в возобновлении поединка, когда затянется моя рана.
— Тогда будет видно, — холодно отрезала герцогиня.
— Эфенди, — начала Гараджия, когда Метюб удалился, — кто научил тебя так искусно владеть шпагой?
— Я уже говорил тебе, госпожа: один христианский ренегат, находившийся в доме моего отца в качестве моего наставника, — отвечала герцогиня.
— А что ты подумал о моей прихоти заставить тебя биться с моим капитаном?
— Да ничего, кроме разве того, что у турецкой женщины может быть много разных прихотей, — проговорила герцогиня, пожав плечами.
— Да, это правда... И эта прихоть была у меня очень некрасивая: ведь она могла стоить тебе жизни... Ты меня прощаешь, эфенди?
— Ну, я свою жизнь так легко не проиграю... Я уж говорил тебе, что берусь биться сразу с двумя сильными противниками, нисколько не опасаясь за себя.
Гараджия просидела несколько минут в глубоком раздумьи, потом оживленно сказала:
— Скука у меня прошла. Теперь моя очередь доставить тебе развлечение. Выйдем на двор, там, наверное, уже ожидают мои индусские бойцы. На них тоже интересно посмотреть.
С этими словами Гараджия вывела своего гостя на роскошную веранду, под которой расстилался обширный внутренний двор, со всех сторон окруженный замковыми флигелями с галереями. В одной из нижних галерей были собраны спутники герцогини; остальные были битком набиты гарнизонными солдатами и невольниками обоего пола и разных племен.
На самом же дворе, густо усыпанном красным песком, стояли двое людей громадного роста, плотных и широкоплечих, с бритыми головами бронзового цвета кожей, всю их одежду составляли широкие белые шелковые юбки. Стоя лицом к лицу, они обменивались вызывающими взглядами. Каждый из них держал в правой руке какое-то странное, круглое, короткое и гладкое железное орудие с отверстием, в которое продевался большой палец руки, и с зубчатым острием. Это орудие по-индийски называлось "нуки-какусти" а турки называли его "кистенем", хотя оно очень мало имело общего с эти монгольским оружием.
Веранда была устлана богатейшим персидским ковром, а у самой резной мраморной балюстрады было поставлено два роскошных кресла. Усевшись в одно из них и пригласив герцогиню опуститься в другое, турчанка достала из складок своих шаровар крохотный золотой ажурный кошелек, вынула из него довольно крупную жемчужину, показала ее индусам и сказала во всеуслышанье:
— Эта жемчужина будет наградой победителю. Индусы вытянули шеи и жадными глазами пожирали маленькую драгоценность, представлявшую для них целое состояние.
— Как же будут биться эти люди? — недоумевала герцогиня, не видя у индусов обычного оружия. — Неужели просто на кулачки? Но ведь это такой варварский обычай...
— Разве ты не видишь, что они держат в руках, эфенди?
— Вижу какой-то маленький предмет... Что-то вроде буравчика...
— Этот "буравчик" называется у них нуки-какусти, — смеясь объяснила Гараджия. — Это очень опасное оружие, оно раздирает в клочья тело и нередко даже убивает.
— Но ведь это тоже чисто варварский способ боя!...
— Как ты мягкосердечен, эфенди! По-моему, это даже и не идет такому доблестному воину.
— Есть благородные способы биться, госпожа, а есть и...
— Ну, вот пустился уж и в нравоучения!...
И, не дожидаясь дальнейших возражений со стороны своего гостя, Гараджия три раза хлопнула в ладоши, подавая этим знак начать бой. По этому сигналу индусы с пронзительными криками бросились друг у другу. Гараджия вся выгнулась вперед, чтобы лучше видеть их движения. Красивое лицо ее покрылось живым румянцем возбуждения, глаза разгорелись, как у тигрицы, почуявшей свежую кровь, а ноздри трепетно раздувались.
"Чистый демон эта женщина! — думала про себя герцогиня, украдкой ее наблюдавшая. — Не дай Бог долго иметь дело с такой особой. Нужно как можно скорее отделаться от нее".
Бойцы, беспрерывно испуская дикие крики, вертелись, как вьюны, стараясь ударить друг друга оружием, отчасти напоминавшим вороний клюв.
— Так! Молодцы!... Стоите один другого!.. Вот так! Еще!.. Превосходно! — поощряла их Гараджия, упиваясь видом крови, струившейся из ран бойцов.
Но венецианка смотрела молча.
Минут через десять после начала боя один из индусов уже лежал на земле с пробитым черепом, между тем как его победитель с торжествующим воем наступал ему на грудь ногой.
— Получай награду, храбрый победитель! — крикнула Гараджия, бросив ему жемчужину. — Ты хорошо исполнил свое дело, и я довольна тобой.
Индус с мрачным видом поднял жемчужину, потом долго смотрел на убитого им товарища, к которому никогда не чувствовал никакой вражды, и, наконец, удалился медленными шагами, отмечая свой путь кровавым следом.
— Доволен ли ты этим зрелищем, эфенди? — с веселой улыбкой осведомилась турчанка у герцогини.
Но та покачала головой и сказала:
— Нет, я предпочитаю войну. Нехорошо ради одной потехи заставлять людей убивать друг друга — людей одного племени, одной веры и, быть может, даже родственников.
— Я — женщина и умираю от скуки, — наивно оправдывалась Гараджия. — И мне больше нравится война, но где же взять ее, когда теперь везде тихо и находящейся под моим начальством крепости не угрожают враги?.. Ну, посуди сам, эфенди, что же мне делать еще? — спросила она, заглядывая мнимому юноше прямо в лицо.
— Да, на этот вопрос трудно ответить, — промолвила молодая венецианка, стараясь уклониться от необходимости высказаться яснее и откровеннее.
— И я так думаю... Но пойдем, эфенди, я проведу тебя по нашим укреплениям, чтобы ты мог судить, как трудно было нам отбить их у христиан.
— Я к твоим услугам, госпожа.
— Ах, я только и слышу от тебя: "госпожа" да "госпожа"! — капризно топнув ногой, вскрикнула турчанка. — Ты ведь не простой солдат, а капитан и сын паши, поэтому имеешь полное право называть меня по имени... Слышишь, эфенди, я желаю, чтобы ты звал меня просто Гараджией?
— Как тебе угодно, — с едва заметной насмешливой улыбкой произнесла герцогиня.
— Отлично... Идем же.
То поднимаясь, то спускаясь по разным крытым переходам и лестницам, девушка-комендант привела Элеонору ко входу в одну из башен, находившуюся на углу замка, отворила тяжелую, обитую железом дверь, запиравшуюся особым, замысловатым механизмом.
— Отсюда прекрасный вид, притом нам здесь можно будет и побеседовать без всякого стеснения, — сказала она, приглашая свою спутницу подняться по узкой винтовой лестнице.
XIX
[править]Панорама, развернувшаяся с вершины этой башни перед глазами герцогини, действительно была восхитительная. На западе голубела ровная, лишь чуть-чуть рябившая поверхность Средиземного моря: на юге и на севере крутые обрывистые берега острова с маленькими мысиками и длинными рядами утесов, с крохотными заливчиками и глубокими ущельями напоминали знаменитые норвежские фиорды, а на востоке раскидывалась зеленая кипрская равнина, замыкавшаяся на горизонте цепью окутанных туманом гор. В одном из маленьких заливов герцогиня сразу рассмотрела свой галиот и взятую ею в плен турецкую шиабеку, стоявшие на якоре в небольшом расстоянии одна от другой. Оба эти судна и заметила Гараджия.
— Это твой корабль, Гамид? — полюбопытствовала она, указывая на галиот.
— Да, госпожа.
— Опять! Меня зовут Гараджия. Слышишь?
— Виноват. Да, Гараджия, это мой.
— Как красиво звучит мое имя в твоих устах! — вырвалось у молодой турчанки, и по ее лицу разлился густой румянец удовольствия, вызванного тем, что ей все-таки удалось заставить этого холодного юношу назвать ее просто по имени.
Затем, полюбовавшись снова несколько мгновений его красотой, она прибавила:
— Ты, кажется, спешишь со своим отъездом?
— Да, я спешу доставить Дамасскому Льву пленного франкского виконта. Мустафа может разгневаться за промедление.
— Ах, да, ты ведь явился сюда только из-за этого христианина! — со вздохом произнесла Гараджия. — Я и забыла... Впрочем, разве нельзя отправить этого франка с кем-нибудь из моих воинов...
— Ты знаешь, Гараджия, что Мустафа вправе требовать точного исполнения его распоряжений. Если не я, которому это поручено, доставлю пленника, то...
— Ах, какой вздор! Ты не простой солдат, и тебе ровно ничего не сделает никакой Мустафа.
— Мой отец приказал мне повиноваться прежде всего воле великого визиря, его лучшего друга, и я не могу ослушаться отца, — вывертывалась герцогиня, как могла, твердо рассчитывая на то, что легкомысленная турчанка не обратит внимания на непоследовательность ее речей.
Гараджия оперлась обоими локтями на парапет, опустила голову на руки и долго молча смотрела на море. Молчала и герцогиня, не желая прерывать мыслей этой прихотливой женщины.
Вдруг последняя обернулась к ней и, пронизывая ее взглядом своих пылающих глаз, резко задала ей вопрос:
— Так ты не побоялся бы помериться с Дамасским Львом?
— К чему ты спрашиваешь меня об этом, Гараджия? — в свою очередь спросила изумленная герцогиня.
— Отвечай мне без уверток, Гамид: чувствуешь ли ты себя в силах выйти на поединок с Дамасским Львом?
— Чувствую...
— И это твой близкий друг?
— Да, Гараджия, самый близкий из всех моих друзей.
— Ну, это ничего не значит, — процедила сквозь зубы турчанка, лицо которой выражало в эту минуту страшную злобу. — Даже и самая горячая дружба может остыть... Мало ли бывало примеров, когда даже родные братья, раньше жившие в полном согласии, вдруг становятся смертельными врагами из-за... ну, хоть из-за соперничества, например...
— Я тебя не понимаю, Гараджия...
— После ужина ты поймешь меня, мой прекрасный рыцарь... Освобождение того христианина, ради которого ты пожаловал сюда, зависит от одной меня. Если я не пожелаю его выпустить из своих рук, то никто не заставит меня сделать это. Если Мустафе так нужен этот пленник, подаренный мне моим дедом, то пусть он явится сам за ним со всем своим войском и попробует взять его у меня силой.... если только осмелится на это... Али-паша стоит больше великого визиря, а флот — больше сухопутной армии... Пусть, говорю, попытается, пусть! — твердила Гараджия пронзительным голосом, потрясая сжатыми кулаками.
И опять вдруг, с быстротой повернутого ветром флюгера, она придала своему лицу самое очаровательное выражение и совсем другим тоном сказала:
— Пойдем опять вниз, мой прекрасный витязь. Мы возобновим этот разговор после ужина.
Бросив последний взгляд на море, постепенно окрашивавшееся пурпуром заходящего солнца, она быстро сбежала по витой лестнице и направилась вдоль крытой галереи, огибавшей изнутри все стены крепости. Она шла так быстро, что герцогиня едва успевала следовать за ней. Миновав множество колубрин, грозные жерла которых были направлены частью на море, частью на кипрскую равнину, а также бесчисленные пирамиды каменных и железных ядер, они, наконец, добрались до массивной квадратной башни, сверху донизу точно рассеченной топором какого-нибудь титана.
— Вот через эту брешь морское войско великого адмирала ворвалось в крепость, — пояснила Гараджия, остановившись здесь. — Я была на борту галеры моего деда и могла следить за всеми подробностями ужасной битвы...
— Но почему же ты-то присутствовала при этом, Гараджия? — удивилась герцогиня.
— А потому, что в то время я командовала галерой моего деда, — с гордостью отвечала молодая турчанка. — Я люблю мужскую деятельность... Аллах, должно быть, ошибся, когда сотворил меня женщиной: дух во мне геройский, так же мало подходящий к моей хрупкой наружности, как, например, твоя наружность слишком нежна для мужчины...
— Так ты командовала галерой адмирала? — все более и более изумлялась герцогиня.
— Да. Что же в этом особенного?
— Очень даже много... Следовательно, ты умеешь управлять кораблем, Гараджия?
— Да еще как! Не хуже самого опытного моряка... Разве ты не слыхал, Гамид, что мой отец был одним из самых знаменитых корсаров на Красном море?
Гараджия показала Элеоноре все пункты крепости и вокруг нее, отмеченные чем-нибудь особенным во время долговременной осады, а затем повела гостя назад в свои покои. Становилось уже темно, и та зала, в которой Гараджия чаще всего сидела за столом, была ярко освещена несколькими роскошными фонарями и муранскими хрустальными люстрами, в прозрачных, сверкающих чашечках люстр горело множество розовых восковых свечей, распространявших одуряющий аромат, смешивающийся с пряным запахом массы цветов, украшавших вполне приготовленный для ужина стол.
Как и за завтраком, Гараджия никого из своих подвластных не пригласила к столу. Видно было, что высокомерная внучка паши не очень-то баловала своих подчиненных.
Кроме новых изысканных блюд, слуги принесли и — неслыханное дело! — две покрытые мхом и паутиной бутылки кипрского вина. Гараджия не считалась и со строгим запретом пророка употреблять какие бы то ни было крепкие напитки. Вообще, казалось, закон для нее не был писан.
— Раз сам султан, глава правоверных, пьет вино, то почему же я не могу его пить? — возразила она, когда Элеонора сделала ей строгое замечание насчет вина, желая этим путем поддержать свое самозванство. — Пожалуйста, Гамид, не будь таким нетерпимым в своих суждениях. Можно и вино пить и все-таки оставаться хорошим магометанином...
Герцогиня привыкла к кипрскому вину во время своего пребывания в Фамагусте, когда ей необходимо было пить вместе с остальными военачальниками, чтобы не возбудить насмешек и подозрений, поэтому она не стала слишком упорно отказываться последовать примеру Гараджии, налившей ей бокал со словами:
— Пей, Гамид! Это чудное вино оживляет кровь и веселит сердце... Пей!
Когда был подан душистый кофе и Гараджия закурила сигаретку, она несколько времени просидела молча, очевидно, погруженная в тяжелые воспоминания, судя по затуманившемуся вдруг взгляду ее черных глаз, только что перед тем сыпавших искры веселости. Потом она порывисто поднялась и начала расхаживать взад и вперед по зале, временами останавливаясь перед коллекцией оружия.
Герцогиня подумала было, что причудливой начальнице крепости вздумалось устроить новую дуэль ради рассеяния зловещей " турецкой скуки", но успокоилась, когда Гараджия внезапно бросилась к дивану, перед которым был поставлен столик с ящичком для сигареток и плоским золотым блюдом, полным сластей, уселась в уголок дивана, поджав под себя ножки, и достала себе новую сигаретку.
— Сядь рядом со мной, мой прекрасный воин, — любезно предложила она Элеоноре. — Я расскажу тебе о своем отце.
Герцогиня села на указанное ей место и приготовилась слушать.
— Итак, — начала турчанка, выпуская струи дыма, — мой отец был великим корсаром. Хотя я тогда была еще мала, но все же помню его и как сейчас вижу перед собой его темное лицо и длинную, черную, как вороново крыло, развевающуюся бороду. Вижу, как он, вооруженный с головы до ног, садился на свой корабль и пускался в путь... Он нежно любил меня и моего старшего брата, но никогда не спускал нам ни одной шалости, ни малейшего неповиновения. Если бы мы очень провинились в чем-нибудь, он был способен убить нас на месте, как убил многих из своих людей, осмеливавшихся возражать ему.
— Смело можно было сказать, что Красное море всецело принадлежало ему, потому что никому из турецких султанов, даже самому великому Сулейману, не удавалось утвердить своего владычества над этим морем, омывающим берега Африки и Аравии. Он был могущественен и страшен. Я очень его боялась, хотя он по возвращении из своих морских поездок всегда обнимал и целовал меня, находя, что я была похожа на него. Он набрал себе экипаж, не боявшийся ни пророка, ни самого Аллаха, ни дьявола, и с ним опустошал весь берег, начиная от Суэца, вплоть до Баб-Эль-Мандебского пролива.
— Брат мой, который был старше меня несколькими годами, часто сопровождал его в набегах, и горе ему бывало, когда он в решительные минуты выказывал хоть малейшее колебание! Отец одинаково требовательно относился как к чужим, находившимся под его командой, так и к своим кровным. Однажды брат, лет уже семнадцати, был послан отцом в набег и после долгой упорной битвы с португальским кораблем, вдвое превосходившим его числом экипажа и вооружения, должен был отступить на своей галере в один из аравийских портов, чтобы не допустить бесцельной гибели всех своих людей. Когда он вернулся к отцу в изодранной одежде и с окровавленной саблей, но без единой царапинки, то вместо ожидаемого им слова утешения услышал от отца грозный крик: "Негодный пес! Как ты осмелился показаться мне после боя с неповрежденной шкурой?.. Эй, — добавил он, обратившись к своим людям, — швырните в море этого подлого труса! " — Не помогли ни слезные мольбы брата простить его, ни мое заступничество, отец заставил отвезти его подальше от берега и бросить в море. К счастью, те, которым было поручено это ужасное дело, не решились исполнить второй части его приказания — перебить брату руки и ноги, — так что злополучной жертве отцовского гнева удалось достичь вплавь берега, в некотором отдалении от жилища отца, и укрыться у добрых людей. Только через месяц отец узнал, что сын его жив, и где он находится. Он послал за ним и простил его. Но — увы! — не прошло и трех недель после этого, как Осман — так звали моего бедного брата, — был убит на борту своей галеры, на которую напало сразу три корабля. Он умер с оружием в руках, весь покрытый ранами, смертью храбреца...
— А как отнесся к этому отец? — полюбопытствовала герцогиня, заинтересовавшаяся этим рассказом, дававшим ей лишнее понятие о нравах аравитян, к которым она самозванно причислила себя.
— Отец гордился смертью своего сына, и сам немного спустя последовал за ним в могилу. Однажды он сделал набег на одно большое селение, где жил очень богатый грек, обладавший целыми стадами верблюдов. Отец окружил его дом своими людьми и вошел в него с несколькими другими из своей банды. Грек с молодой красавицей женой и тремя слугами отчаянно защищались выстрелами из аркебузов и ударами ятаганов. Сам хозяин дома и слуги его были живо перебиты, так что осталась одна хозяйка. Отец набросился было и на нее с поднятой саблей, но, пораженный ее необычайной красотой, на мгновение опустил оружие, чего с ним раньше никогда не случалось ни при каких обстоятельствах. Эта минутная слабость стоила ему жизни: молодая гречанка подхватила с полу пистолет мужа и выстрелила моему отцу прямо в сердце. Он упал мертвый, едва успев вскрикнуть...
— А что потом сталось с этой гречанкой? Люди твоего отца убили и ее?
— Не знаю, — коротко отвечала Гараджия.
Выпив еще бокал вина и закурив новую сигаретку, она пододвинулась поближе к мнимому юноше и, положив ему руку на плечо, продолжала:
— После смерти отца я была взята и усыновлена дедом, его отцом, в то время совершавшим свои славные подвиги на Средиземном море, доблестно сражаясь с венецианцами и генуэзцами. Года два я пробыла в гареме среди воспитывавших меня женщин, а когда подросла, дед взял меня к себе на свой адмиральский корабль, где я и научилась управлять судами. В моих жилах недаром текла кровь морского пирата: по мере того, как я росла, во мне все сильнее и сильнее развивались его инстинкты, и я, несмотря на свой пол и на свою нежную наружность, в самой ранней молодости уже могла поспорить с любым из подчиненных моего деда в отваге, решимости и беспощадности. Благодаря этому, я в короткое время сделалась правой рукой деда, которого сопровождала во всех его плаваниях по Средиземному морю, принимая самое деятельное участие и в сражениях. Уверившись во мне, адмирал позволял мне действовать и самостоятельно. Так в один прекрасный день я овладела мальтийской галерой и приказала всех оставшихся на ней повесить на опущенные в море якоря, а в другой раз усмирила население Шии, восставшее против владычества мусульман... Шия! Лучше бы было, если бы я никогда не ступала ногой на эту несчастную землю!..
Гараджия вдруг поднялась с пылающим лицом, сверкающими глазами и раздувающимися ноздрями, встряхнула рассыпавшимися по плечам волосами, сорвала с них и бросила на пол жемчужный убор и проговорила глухим голосом:
— Ах, как он был хорош!.. В первый еще раз я видела такого прекрасного, отважного и сильного юношу... Он был во главе отряда сухопутного войска, присланного на подкрепление нашему морскому. Он казался самим богом войны. Где сильнее кипела сеча, где угрожала большая опасность, там сверкала его кривая сабля, и его не могли остановить ни пули пищалей, ни даже ядра колубрин. Он смеялся над смертью и встречал ее со спокойной улыбкой, словно у него был какой-нибудь чудесный талисман, делавший его неуязвимым... Я полюбила его до безумия, но он не понимал меня или не хотел понять. Казалось, я для него была одной из тех женщин, которые не стоили его взгляда... это я-то, Гараджия, внучка великого адмирала!.. О какой стыд и позор!.. Этот позор я могу смыть только его кровью...
Пылающие глаза турчанки вдруг затуманились слезами, которые хлынули по ее нежному лицу. Гордая внучка Али-паши, это чудовище жестокости, плакала по своей неудовлетворенной любви!
Пораженная этой неожиданностью, герцогиня смотрела на нее во все глаза.
— Гараджия, — заговорила она, немного тронутая отчаянием, отражавшимся на всем существе молодой турчанки, — о ком ты говоришь? Кто тот знаменитый воин, который не понял твоей любви и не ответил на нее?
— Кто! ? — вскричала Гараджия. — Тебе придется убить его, тогда и ты узнаешь.
— Но кто же именно?
— Он!
— Он?.. Это слишком неопределенно.
Гараджия снова села возле Элеоноры, положила ей опять руку на плечо и произнесла трепещущим от возбуждения голосом:
— Кто одолел Метюба, первого бойца турецкого флота, тот может победить и первого героя нашей армии...
— Я все-таки не могу понять, о ком ты говоришь, Гараджия.
— Ты желаешь взять с собой христианского пленника, Гамид?
— Да, конечно, ведь я затем и прибыл.
— Хорошо, я отдам тебе его, но с двумя условиями.
— Какими?
— Первое, — чтобы ты тотчас же вызвал на поединок Дамасского Льва и убил его...
— Ты хочешь, чтобы я убил Мулей-Эль-Каделя!? — в ужасе вскричал мнимый Гамид.
— Ты его боишься, эфенди?
— Гамид-Элеонора никого не боится. Ты видела меня в деле и можешь судить обо мне...
— Ну, если не боишься, то убей его.
— Но под каким же предлогом я могу порвать нашу тесную дружбу и вызвать его?
— Странный вопрос! — с язвительным смехом проговорила Гараджия. — У мужчины, в особенности у воина, никогда не может быть недостатка в таких предлогах.
— Я многим обязан Мулею-Эль-Каделю, и моя признательность...
— За что? Может быть, ты ему должен? Так я заплачу за тебя.
— Да, должен, и никакие богатства в мире не могут уплатить моего долга.
— Гм! — продолжала турчанка, — Признательность? Ну, мой отец не признавал такого, и я... Однако к делу: или ты согласишься убить ударом сабли, шпаги, чем будет тебе угодно, Дамасского Льва и тогда получишь в дар христианского пленника, или же останешься без него, выбирай любое, эфенди, и помни, что слово Гараджии неизменно.
— А в чем заключается твое второе условие, Гараджия?
— В возвращении ко мне, как только ты доставишь пленника в Фамагусту.
— Тебе это очень нужно?
— Да, эфенди, и я настаиваю на этом. Даю тебе минуту на размышление.
Герцогиня задумалась. Турчанка выпила еще кубок вина и снова уселась в углу оттоманки, не сводя горящих взоров с лица своей собеседницы.
— Ну, что же, надумал, Гамид? — спросила она через минуту.
— Согласен, — отвечал гость.
— Значит, берешься убить Дамасского льва? — обрадовалась турчанка.
— Хорошо, если только, наоборот, он не убьет меня. На лице турчанки изобразилось глубокое волнение.
— Нет, нет, я не хочу, чтобы ты был убит! — вскричала она. — Пожалей хоть ты мое бедное сердце... или все вы, мужчины, — свирепые львы, не знающие пощады?
Если бы герцогиня не боялась выдать себя и не имела дела с женщиной, способной на самые дикие выходки, она громко расхохоталась бы в ответ на эти слова. Но было слишком опасно шутить с такой особой, поэтому умная венецианка сдержала себя и подавила готовый было проявиться взрыв своей веселости.
— Принимаю оба твои условия, — серьезным тоном сказала она, сделав вид, что обдумывает, какое решение принять, хотя это решение сразу возникло в ее уме.
— Следовательно, ты вернешься ко мне? — спросила с живостью турчанка, причем каждый мускул вновь заходил на ее подвижном лице.
— Вернусь.
— — После того как убьешь Дамасского Льва? Да?
— Да, если ты так желаешь, Гараджия.
— Желаю ли я! Да что же может быть лучше и выше мщения для сердца турчанки?!
По губам герцогини пробежала едва заметная улыбка.
— Завтра утром христианский пленник будет здесь, — возбужденно заявила Гараджия, снова вскочив с места и начиная стремительно ходить взад и вперед по обширному покою.
Герцогиня невольно вздрогнула, и лицо ее покрылось живым румянцем.
— Я сейчас же пошлю на пруды приказание привезти сюда пленника, — продолжала молодая турчанка.
— Благодарю тебя, Гараджия, — только и могла вымолвить герцогиня.
— Иди теперь отдыхать, Гамид, — разрешила причудливая внучка Али-паши. — Уже поздно, и я, наверное, измучила тебя своими россказнями... Иди, мой прекрасный гость. В эту ночь о тебе будет думать Гараджия.
И, взяв серебряный молоточек, она ударила в висевший на стене стальной круг.
— Проведите этого эфенди в назначенный ему покой, — приказала она двум вошедшим невольникам. — Покойной ночи, Гамид!
Мнимый Гамид галантно поцеловал протянутую ему руку и вышел, следуя за невольниками, несшими в руках пылающие факелы.
XX
[править]Спустившись вниз по широким ступеням лестницы, невольники остановились перед дверью в нижнем ярусе здания, отворили ее и предложили герцогине войти в нее. Но лишь только она хотела последовать этому приглашению, как за ней раздался оклик:
— Эфенди!
Герцогиня стремительно обернулась, а негры поспешили снова опустить откинутую было ими перед ней тяжелую занавесь из золотой парчи и выхватить из-за своих голубых шелковых поясов ятаганы, помня строгий приказ своей госпожи охранять безопасность ее гостя.
— А, это ты, Эль-Кадур! — вскричала Элеонора, увидев приближавшегося к ней араба. — Вы можете удалиться, — продолжала она, обращаясь к невольникам, повелительным движением руки заставив их опустить поднятое ими оружие. — Этот человек — мой преданный слуга и привык спать у дверей моей спальни. Идите смело и ничего не бойтесь.
Негры поклонились до земли и удалились.
— Что тебе нужно, Эль-Кадур? — спросила Элеонора, когда шаги невольников замерли вдали.
— Я пришел узнать твои распоряжения, падрона, — ответил араб. — Николо Страдиото не знает, что ему делать.
— Сейчас ничего. Разве только послать кого-нибудь на галиот предупредить матросов быть в готовности к обратному отплытию завтра утром.
— Куда же? — с видимым беспокойством осведомился араб.
— В Италию.
— Так мы покидаем Кипр?
— Да, завтра утром виконт Ле-Гюсьер будет свободен и моя задача будет выполнена.
— Где синьор Перпиньяно и Никола Страдного? — спросила она, вдруг остановившись.
— Помещены в одном из покоев, недалеко от этого, вместе с матросами и невольником Мулей-Эль-Каделя, — поспешил ответить араб.
— Ты должен предупредить их, что мы завтра вернемся на галиот. Ты ничего не узнал относительно намерений Гараджии?
— Нет, падрона.
— Нужно бы послать кого-нибудь на наш корабль, сказать оставшимся там двум грекам, чтобы они удвоили свою бдительность. Если кому-нибудь из взятых нами в плен турок удастся бежать, то нам не уйти живыми из рук Гараджии... Это такая ужасная женщина, что в сравнении с ней и сам дьявол покажется кротким.
— А вдруг ей вздумается проводить тебя к заливу, падрона? Как же мы тогда объясним таинственное исчезновение экипажа шиабеки?
— Ах, да, об этом я еще и не подумала! — вскричала герцогиня, вся побледнев. — Вернее всего, она захочет проводить меня, да еще с сильным конвоем... Есть тут поблизости часовые?
— Не видать, падрона.
— Так позови ко мне Николу Страдного. Пошлю его в залив. Это самый подходящий человек для выполнения серьезного поручения, он хорошо знает здешние дороги... Необходимо, чтобы шиабека исчезла в эту ночь, если мы хотим спастись.
Эль-Кадур поклонился и осторожно вышел из покоя. Через минуту он вернулся и шепнул:
— Нигде не видно ни души. Должно быть, все спят. Да и к чему сейчас часовые и стража в этой крепости, когда здесь более уж не раздается рычание льва святого Марка?..
— Хорошо. Приведи скорее сюда Николу, — приказала герцогиня.
Араб снова неслышно исчез в дверях. Немного спустя перед герцогиней предстал Никола Страдиото, еще не успевший лечь.
— Вы знаете, зачем я вас позвала, Никола? — спросила она у грека.
— Да, синьора, ваш невольник сказал мне.
— Что вы думаете об этом?
— То же, что и вы: шиабека непременно должна быть уничтожена. Нужно вывести ее в открытое море и потопить ее там. Это заставит комендантшу крепости или ее капитанов предположить, что судно снялось с якоря для какой-нибудь экспедиции вдоль берегов.
— А кто отправится предупредить ваших людей на галиоте?
— Один из наших матросов. Это человек ловкий, как обезьяна, и храбрый, как лев, — отвечал грек. — Ему же, кстати, поручу потопить и шиабеку. Он сумеет это сделать лучше меня самого.
— Это как знаете. Лишь бы дело было сделано. А как он выйдет из крепости?
— Выберется как-нибудь, не беспокойтесь. Повторяю — это человек очень ловкий.
— Однако на подъемном мосту, наверное, стоят и по ночам янычары...
— Олао — так зовут моего матроса — по мосту и не пойдет. Здесь, в стенах, еще остались кое-какие незаделанные бреши, и он незаметно выберется через одну из них. Вообще за Олао нечего беспокоиться. Я отвечаю за него.
— Тем лучше... Так вы тоже находите, Никола, что шиабеку нужно уничтожить?
— Да, синьора. Нам это маленькое суденышко совершенно не нужно. Оно может только помешать нам, если мы оставим его при себе... Покойной ночи, синьора. Будьте уверены, все будет сделано, как следует. Через пять минут Олао будет вне крепости.
Когда грек ушел, герцогиня крепко заперла за ним двери и бросилась, как была, не раздеваясь, на пышную постель, воскликнув про себя:
— Итак, завтра я его увижу! Да сохранит его Господь! Ничто не потревожило в эту ночь сладкого сна крепостного гарнизона. Олао, очевидно, выскользнул из крепости, не возбудив ничьего внимания.
Когда при первом проблеске утренней зари герцогиня встала и вышла за дверь, невольники уже ожидали ее снаружи, а на дворе, в палатке, раскинутой под пальмами, пили кофе и весело болтали ее провожатые.
— Госпожа ждет тебя, эфенди, — с низким поклоном доложил один из невольников.
— Христианский пленник уже прибыл? — дрожащим голосом спросила Элеонора.
— Не знаю, эфенди. Но кто-то был впущен ночью в крепость: я слышал лязг цепей подъемного моста.
— Подожди меня немного. Мне нужно сделать кое-какие распоряжения моим людям. Потом ты проведешь меня к своей госпоже.
С этими словами герцогиня направилась к палатке. Увидев молодую девушку, Перпиньяно и Никола торопливо вскочили и поспешили ей навстречу.
— Отправился ваш матрос? — тихо спросила она грека, пожав венецианцу руку.
— Да, синьора, — вполголоса ответил Никола. — Вероятно, в эту минуту шиабека уже на дне моря. Я сам видел, как Олао пробрался через брешь и бросился в ров.
— А виконта еще не привезли?
— Этого не могу вам сказать: я спал очень крепко и ничего не слыхал.
— Мне думается, что он уже здесь, — сказала герцогиня.
— Разве? — спросил Перпиньяно. — Следовательно, вы скоро его увидите?
— Должно быть.
— А вы не подумали, синьора, какой вы подвергаетесь при этом опасности? — продолжал венецианец.
— А именно?
— Да ведь при неожиданной встрече с вами виконт может невольно выдать вас криком радости.
Герцогиня побледнела. Замечание Перпиньяно ударило ее точно обухом по голове. Жених ее, действительно, должен будет чем-нибудь проявить свою радость, внезапно увидев невесту после стольких месяцев разлуки и притом в таком месте, где он менее всего мог ожидать ее. Тогда все погибло.
— Да, синьор, вы правы: я об этом не подумала, и дело очень скверно... Как бы предупредить виконта?
— Постараюсь придумать, синьора, — вмешался Никола. — Я принадлежу к вашему отряду, поэтому думаю, что мне не особенно трудно будет получить доступ к пленнику, если, разумеется я найду приличный предлог.
— Хорошо. Я вполне полагаюсь на вас, Никола. Опасность, на которую мне сейчас указали, больше той, которая угрожала нам со стороны шиабеки.
Элеонора сделала им прощальный знак рукой и вернулась в проход, где ее ожидали невольники.
— Ведите меня, — приказала она им.
Не без внутренней тревоги вошла она в столовую, где уже была вчера. Гараджия, сиявшая красотой и одетая особенно пленительно — в розовый бархатный корсаж и голубые шелковые шаровары, — сидела за столом, перед дымящимся ароматным кофе. Голову турецкой красавицы обвивала легкая розовая шелковая чалма с алмазной эгреткой, на шее было ожерелье из крупного жемчуга с роскошной золотой, осыпанной бирюзой, застежкой, в ушах сверкали изумрудные серьги с алмазными подвесками необычайной величины. Возле нее, на оттоманке, лежал плащ из тончайшей белоснежной шерсти с богатым золотым шитьем.
— Христианин прибыл нынче ночью, — сказала она герцогине, обменявшись с ней обычными приветствиями. — Он ожидает за воротами крепости.
Элеонора употребила невероятные усилия, чтобы не выдать охватившего ее волнения.
— Его привезли из болот? — небрежно спросила она, чтобы только сказать что-нибудь.
— Да, по моему распоряжению.
— Он очень изнурен?
— Да, зачумленный воздух той местности едва ли кому полезен... Но вот кофе. Кушай, мой прекрасный витязь, и не думай об этом неверном псе... Но если тебе уж так жаль этого христианина, то утешься мыслью, что мягкий климат Венеции его поправит, если только верно, что Мустафа намерен послать его дышать воздухом Адриатического моря... Так ты желаешь отбыть с ним поскорее, эфенди?
— Да, Гараджия, если ты не имеешь ничего против этого.
— По отношению к этому пленнику — ровно ничего, — ответила молодая турчанка, пронизывая своими черными глазами мнимого юношу. — Досадно только, что мне не будет доставать сегодня вечером твоего общества. Ты заставил было меня забыть, что я нахожусь в этом скучном орлином гнезде, где нет ни одной души, с которой я могла бы поделиться словом... Но ты ведь скоро вернешься, Гамид, не правда ли? Ты обещал мне...
— Непременно вернусь, Гараджия, если только не буду убит Дамасским Львом...
— Убит?.. О нет, это невозможно! Дамасскому Льву не одолеть тебя, мой доблестный рыцарь. Я видела, как ты владеешь оружием... Кто победил Метюба, первого бойца нашего флота, тот победит и Мулей-Эль-Каделя... Ты, самый молодой в турецкой сухопутной армии, будешь вместе с тем и самым храбрым, я обращу на это внимание самого падишаха... А ты не обманешь меня, Гамид? — продолжала она чуть не со слезами в голосе, заглядывая юноше в глаза. — Ты скоро вернешься ко мне?
— Надеюсь, Гараджия...
— Ты дал мне слово!
— Да, но ты забываешь, что жизнь человека в руках Аллаха и Его пророка.
— Аллах и Магомет не будут настолько жестоки и не отнимут у тебя жизни во цвете лет. Райские гурии еще много лет подождут тебя... Но я вижу, ты сгораешь от нетерпения покинуть меня...
— Не покинуть тебя, а исполнить свою обязанность, Гараджия. Я — солдат, и Мустафа мой верховный начальник.
— Ты прав, Гамид: ты пока еще обязан повиноваться... Ну, так едем. Я уже приказала приготовить лошадей и конвой. Хочу проводить тебя до берега.
Набросив на плечи свой белый плащ с капюшоном, который накинула на голову, так что он закрыл и верхнюю часть лица, она быстро вышла из столовой в сопровождении Элеоноры и невольников, до того времени стоявших на страже у дверей.
XXI
[править]На крепостной площади перед подъемным мостом было выстроено два отряда всадников, ожидавших выхода внучки великого адмирала и сына мединского паши. Один из этих отрядов состоял из греческих ренегатов, Перпиньяно, Эль-Кадура, дедушки Стаке и его молодого земляка Симеона, другой — из двух десятков янычар, вооруженных с головы до ног, с тлеющими фитилями пищалей.
Посередине между этими двумя группами находился всадник на вороной лошади. Это был молодой человек, лет около тридцати, высокий, с бледным, изможденным, но благородным лицом, карими глубоко ввалившимися глазами и длинными усами. Вместо богатых разноцветных шелковых и бархатных одежд, сверкающих золотом, серебром и драгоценными камнями, которые носили в то время знатные турки, на этом человеке был грубый казакин из темного холста, такие же шаровары, заправленные в старые, стоптанные сапоги и сильно поношенная феска, прежний ярко-красный цвет которой превратился в бурый.
Неестественно блестевшие глаза его были пристально устремлены на герцогиню, между тем как по всему его телу пробегал судорожный трепет. Он не издал ни одного звука и из боязни выдать себя хоть словом кусал себе губы до крови.
Элеонора, сразу увидевшая его, сначала побледнела, как смерть, потом щеки ее разгорелись таким ярким румянцем, точно вся кровь хлынула ей в голову.
— Вот и христианский пленник, — сказала Гараджия, указывая на него рукой. — Может быть, ты уже видел его раньше, Гамид?
— Нет, — отвечала Элеонора, делая над собой усилие, чтобы не выказать своего волнения.
— Мне говорили, что его немного лихорадит. Но это вполне понятно: пребывание среди болот не может ни для кого пройти бесследно, — говорила Гараджия с такой небрежностью, словно дело шло не о человеке, а о пучке рисовой соломы. — Морской воздух принесет ему пользу, освежит его, так что он явится в Фамагусту не в таком дурном виде... Постарайся вообще подлечить его, эфенди, чтобы не говорили, что я слишком жестоко обращаюсь с христианскими пленниками. Обещаешь ты мне это Гамид?
— Обещаю, Гараджия, будь покойна, — немного глухим голосом ответила герцогиня.
В это время Гараджии и мнимому Гамиду были подведены великолепно убранные огненные кони, на которых они и поспешили сесть.
— Берегите христианина! — крикнула турчанка янычарам. — Вы отвечаете мне за него головой!
Десяток янычар окружили пленника, и оба отряда, во главе с Гараджией и ее спутником, рысцой направилась к рейду. Позади, на расстоянии сотни шагов, следовал эскорт герцогини, во главе которого ехали Перпиньяно и Никола Страдного.
— Неужели нам эта игра обойдется так дешево? — говорил венецианец греку. — Не верится мне в такое счастье.
— Что же, бывают ведь и полные удачи у людей, — сказал в ответ Никола. — Если только черт не вмешается в последнюю минуту, мы выиграли. Шиабека, наверное, уже потоплена и...
— Да, но должно же ее бесследное исчезновение возбудить подозрения этой турчанки...
— Очень может быть, что и возбудит, но разве мы должны отвечать за это? С чего же придет ей в голову, что это дело наших рук? — возражал грек. — Если же эта разряженная тигрица и догадается, то мы будем уж далеко, и пусть она попробует догнать нас. А что вы скажете о виконте?
— Я положительно изумлен его хладнокровием. Я так и ожидал, что он при виде герцогини сделает что-нибудь такое, что выдало бы нас всех с головой. Это было бы вполне естественно при такой неожиданности для него. Значит, вы все-таки успели его предупредить?
— Да, но не тем путем, как я сначала думал. Хорошо, что он из понятливых, и достаточно было одного взгляда Эль-Кадура, чтобы заставить его сдержать себя.
— Да, опасная была минута! Слава Богу, что все обошлось благополучно... Однако нельзя сказать, чтобы он выглядел хорошо. Судя по тому, что от него осталась одна тень прежнего, думаю, что Гараджия заставляла и его ловить пиявок наряду с простыми невольниками.
— И я так думаю, синьор, — говорил грек. — Я пробыл в ее власти целых три месяца, и знаю, на что она способна, не будь с ней этих проклятых янычар, я бы на прощанье непременно всадил ей пулю в голову, в отместку за несчастных христиан, над которыми она так жестоко издевается.
— Ну, не будем говорить о том, чего нельзя, Никола... Посмотрите, как великолепно держит себя в седле герцогиня: не уступит и самому лучшему наезднику!
— А храбрость-то какая! Одна она стоит всех нас вместе взятых... Я слышал, как она тут билась на поединке с капитаном Метюбом, который считается лучшим бойцом во всей турецкой морской армии, и шутя повергла его к своим ногам.
— Да, она победила даже самого Мулей-Эль-Каделя, с которым никто другой из нас не решался схватиться... Вообще, с ней мы можем быть вполне спокойны: раз она за что берется, то всегда доводит до конца.
— Это верно, синьор. Но все-таки погодите хвалить день раньше вечера, — наставительно заметил Страдного.
Герцогиня и турчанка скакали впереди всех, погруженные в свои мысли, видимо, ни на что не обращая внимания и не обмениваясь ни одним словом. Когда они спустились на берег, Элеонора провела рукой по лицу, как бы желая прогнать назойливые мысли, и, указывая на галиот, с полураспущенными парусами мирно покоившийся на якоре в расстоянии всего одного узла от берега, сказала:
— А вот и мой корабль.
— Да? А что же это не видно шиабеки? — удивлялась Гараджия. — Ее отсутствие меня очень тревожит, — говорила турчанка, окидывая глазами море, где не было видно ни одного паруса, кроме тех, которые раздувались на галиоте. — Уж не случилось ли чего-нибудь особенного по ту сторону острова?
— А что же там может случиться, Гараджия?
— Туда могли подойти венецианцы. У них еще остались корабли.
— Немного и притом, что они могут сделать теперь, когда по всему острову победоносно развевается знамя пророка и все бывшие на нем христиане истреблены?
— Мало ли что!.. Ну, хорошо, подождем немного и спросим твоих людей на галиоте. Они, наверное, скажут нам, что сталось с моим кораблем. Не мог же он исчезнуть так, чтобы никто из них не заметил этого?
Пока всадники спешивались, с галиота была спущена шлюпка и быстро подошла к берегу. На ней были те два матроса, которые все время оставались на галиоте, и Олао, посланный к ним ночью греком Страдиото из крепости.
— Здесь стояла шиабека, куда она делась? — поспешила осведомиться у них комендантша крепости.
— Была, госпожа, — почтительно ответил Олао, — но давеча на заре подняла паруса и направилась вдоль берега.
— Разве показался какой-нибудь вражеский корабль на горизонте? Или еще что случилось?
— Вчера вечером на юге действительно виднелся корабль, как будто направлявшийся к острову. Должно быть, шиабека пошла ему навстречу, чтобы узнать, откуда он и чей.
— Ну, значит, она скоро вернется... Уж не венецианский ли это корабль?.. Гм!.. Посадите прежде всего на галиот вот этого христианского пленника и оставьте его крепко связанным в междупалубье... или, еще лучше, заприте его в каюту и приставьте к двери караул, слышите?
— Будь покойна, госпожа: об этом уж позабочусь я, — поспешил сказать Страдного.
Пленник держал себя совершенно спокойно. Ободряемый взглядами герцогини, которые она украдкой бросала ему, он первый сел в шлюпку, потом в нее поместились Николо Страдного, старый далмат и четверо матросов из числа тех, которые находились в эскорте молодой венецианки. Шлюпка с этими пассажирами быстро направилась к кораблю.
— Так не забудь же, Гамид, что я жду твоего скорого возвращения и надеюсь услышать от тебя приятную весть о том, что твоя сильная рука отомстила Мулей-Эль-Каделю за меня, — говорила между тем Гараджия, следя глазами за удалявшейся шлюпкой. — Если ты это сделаешь, я назначу тебя губернатором замка Гуссиф и через своего деда попрошу тебе те отличия, которые ты сам пожелаешь.
— Ты слишком добра ко мне, госпожа... — начала было герцогиня, но турчанка быстро прервала ее нетерпеливым восклицанием:
— Опять "госпожа"?.. Ведь я уже просила тебя звать меня только по имени!
— Виноват, Гараджия, я не привык так называть женщин, которые мне не сродни... Повторяю — ты слишком любезна ко мне...
— Ты заслуживаешь гораздо большего, Гамид... Ну, прощай пока, эфенди, — продолжала Гараджия, крепко пожимая мнимому юноше руку. — Мои глаза будут следить за тобой по морю.
— А мое сердце — биться для тебя, Гараджия, — утешала ее герцогиня, думая про себя совсем другое. — Лишь только убью Дамасского Льва, тотчас вернусь к тебе.
Но вот вернулась шлюпка, доставившая пленника и его провожатых на борт галиота. За ней шла другая, поменьше. Элеонора села в первую вместе с Перпиньяно, Эль-Кадуром, Бен-Таэлем, невольником Мулей-Эль-Каделя, и несколькими греками и через минуту уже быстро неслась к галиоту, между тем как остальные спутники усаживались во вторую шлюпку.
Опираясь на лошадь, которую держала под уздцы, Гараджия полными слез глазами следила за мнимым сыном мединского паши. Прекрасное лицо жестокой турчанки было окутано облаком печали.
Между тем находившиеся уже на галиоте ренегаты поспешно распускали все паруса и поднимали якорь. Почувствовав под своими ногами родную, так сказать, палубу, дедушка Стаке сразу вошел вновь в привычную роль и весело командовал.
Якорь быстро был поднят, и когда на борт взошла вторая партия пассажиров, корабль сначала двинулся немного вперед, потом плавно повернулся под нажимом руля, управляемого умелой рукой Николы, и спокойно направился к выходу с рейда.
— Жду тебя, Гамид! — послышался с берега отчаянный крик Гараджии.
Герцогиня сделала ей прощальный знак рукой, между тем как с ее губ сорвался веселый смех, заглушаемый раскатами громового голоса дедушки Стаке, кричавшего:
— Благодарим вас за угощение! Не взыщите, что плохо пришлось с вами расплатиться!
Он прокричал эти слова на своем языке, и турки могли принять их за дружеский прощальный привет, так оно, очевидно, и было, судя по тому, что они ответили ему пожеланием счастливого пути и маханием фесок.
Когда корабль скрылся из виду, обогнул мыс, Гараджия вскочила на коня и понеслась обратно в замок, сопровождаемая своими янычарами. Лицо ее все более и более омрачалось. Удаляясь от берега, она не раз останавливалась и, обернувшись назад, подолгу смотрела на море, хотя там уже давно ничего не было видно.
Наконец, добравшись до вершины возвышенности, она дала коню шпоры и бешеным галопом помчалась по ровной площадке, на которой стоял замок. Янычары остались далеко позади.
Когда она готовилась въехать на опущенный мост, ей бросился в глаза скакавший ей навстречу, со стороны болот, высокого роста капитан янычар с громадными усами. Лошадь его, прекрасный арабский скакун, была вся в пене. При виде этого всадника Гараджия остановилась, между тем как со всех сторон стали сбегаться янычары с дымящимися фитилями пищалей.
— Прости, госпожа! — крикнул по-турецки всадник, останавливая на всем скаку свою лошадь. — Уж не имею ли я честь видеть внучку великого адмирала Али-паши?
— Ну да, я внучка великого адмирала. Что же тебе нужно? — перебила словоохотливого капитана Гараджия.
— Очень приятно... Вот удача-то! Я страшно боялся, что не застану тебя в замке... Христиане еще здесь?
— Какие христиане?
— Те, которые явились сюда за одним пленником, виконтом Ле-Гюсьером.
— Да разве это были христиане?! — вскричала Гараджия, побледнев, как смерть.
— Значит, они выдавали себя за мусульман? Так я и думал.
— Да... Но прежде скажи, как тебя зовут?
— Когда я был христианином, то назывался капитаном Лащинским, — отвечал поляк. — В настоящее время ношу мусульманское имя, едва ли когда-либо достигшее твоих ушей. В турецкой армии столько капитанов, что запомнить всех их невозможно никому, даже внучке великого адмирала, которая, как я слышал, отличается, в числе множества прекрасных качеств, и удивительной памятью... Но ответь же мне, госпожа: здесь ли еще эти люди? Или они уже успели сделать свое дело и...
— Так меня обманули! — вне себя, трясясь от гнева, вскричала Гараджия. — Значит, этот Гамид...
— Гамид? — подхватил поляк. — О да, именно так и хотел назваться капитан Темпеста, собираясь сюда...
— Капитан Темпеста? Что это за человек?
— Госпожа, мне кажется, здесь не совсем удобно обсуждать такие дела, — заметил Лащинский, окинув взглядом толпу собравшихся янычар и тех, которые были в эскорте Гараджии и отстали было от нее, а теперь стали подъезжать.
— Да, ты прав, — согласилась Гараджия. — Следуй за мной.
Въехав во двор крепости, она спешилась и провела своего нового гостя в небольшую залу в нижнем этаже, тоже убранную с восточной роскошью.
— Говори теперь все, — повелительно сказала она, заперев дверь. — Ты, кажется, намекал, что этот Гамид — христианин? Верно ли это?
— Да, это тот самый знаменитый капитан Темпеста, который под стенами Фамагусты победил Дамасского Льва, вызывавшего на бой христианских капитанов, из которых ни один не решился схватиться с этим мастером военного искусства.
— Так он уже раз победил Дамасского Льва! — вскричала Гараджия, все более и более удивляясь и теряясь в лабиринте разных мыслей и чувств.
— Да, ранил его почти насмерть, но не добил, как сделал бы всякий другой на его месте. Напротив, даровал ему жизнь, — пояснил поляк, имевший особое намерение возвысить, а не уронить в глазах турчанки капитана Темпеста.
— А он еще уверял, что Мулей-Эль-Кадель — его лучший друг!.. Значит, он меня обманул и в этом случае?
— Нет, госпожа, в этом случае он говорил правду: Мулей-Эль-Кадель ему более не враг. Доказательством этому может служить то, что Дамасский Лев спас капитана Темпеста, когда Мустафа вошел в Фамагусту и отдал приказ уничтожить всех находившихся там христиан.
— Гамид — не Гамид... он христианин! — задумчиво бормотала молодая турчанка. — Христианин... христианин!..
Просидев несколько времени молча с опущенной на грудь головой, она вдруг встрепенулась, повела плечами и горячо проговорила:
— Ну, так что же, не все ли в сущности равно: магометанин он или христианин, когда он такой прекрасный и великодушный! Будет воля пророка — сделается и он мусульманином, если уж это так нужно...
— Прекрасный? — с иронической усмешкой повторил поляк, подавив вздох. — Не лучше ли будет сказать: прекрасная?
— Что ты еще хочешь сказать этим, капитан? — спросила Гараджия, вытаращив на него глаза, в которых выражалось недоумение, смешанное с ужасом.
— А то, что ты была введена в заблуждение и относительно настоящего пола капитана Темпеста, — с той же усмешкой ответил поляк.
— Что такое? — крикнула турчанка, вся побагровев и тряся своего собеседника за руку с такой силой, что тот невольно поморщился. — Что такое ты еще говоришь?
— Я говорю, что этот прекрасный Гамид или капитан Темпеста в действительности называется герцогиней Элеонорой д'Эболи...
— Так это женщина?
— Да, только незамужняя.
Гараджия испустила раздирающий душу вопль, напоминавший крик раненого насмерть дикого зверя, и прижала обе руки к сердцу.
— Обманута! Осмеяна! Опозорена! — шептала она, попеременно то краснея, то бледнея и обводя кругом себя мутными, блуждающими глазами.
Вдруг она со свойственной ей порывистостью движений вскочила, подбежала к двери, отперла ее и крикнула на весь замок:
— Метюба сюда!
Начальник гарнизона, прохаживающийся по двору, сам услышал этот отчаянный крик и поспешил на него. Увидя искаженное от гнева лицо, горячие глаза и покрытые пеной губы Гараджии, он вообразил, что ее оскорбил новоприбывший капитан янычар и набросился было на него с поднятым ятаганом.
— Нет, нет, не в этом дело! — остановила его Гараджия. — Где твоя галера?
— Все там же, где была — на Досском рейде, — ответил он, отступая назад к двери, где и остановился, почтительно склонившись перед своей начальницей.
— Скачи туда на лучшем из моих коней, — в страшном волнении продолжала она. — Прикажи немедленно поднять паруса и поспеши вдогонку за кораблем того, кто назвался здесь Гамидом... Это — христианин... Он обманул нас всех... Беги... скачи... лети, Метюб, и привези мне назад этого... Гамида... живого или мертвого... все равно... Лишь бы он был здесь... Слышишь, Метюб?.. Я хочу, видеть его... Да, да, видеть... но не мертвого... Нет, нет, живого... Помни: живого!.. На что мне мертвый?..
— Слушаю, госпожа, — сказал турецкий капитан, спеша успокоить свою до крайности взволнованную повелительницу. — Не успеет еще скрыться солнце, как мой "Намаз" догонит галиот, возьмет его — и я отомщу за тот удар шпагой, который нанес мне этот дерзкий мальчишка!
XXII
[править]В то время как Метюб с польским ренегатом мчались во весь дух на берег залива, где стояла галера, на которой следовало догнать беглецов, галиот последних, подгоняемый попутным ветром, быстро несся по направлению к югу, стремясь достигнуть Суданской бухты, куда он должен был зайти перед тем, как совсем покинуть остров.
Герцогиня решила повидаться в последний раз с Дамасским Львом, которому была обязана спасением собственной жизни, жизни всех ее спутников и освобождением виконта Ле-Гюсьера. Кстати, следовало возвратить это судно и подыскать себе другое для дальнейшего плавания. Греки выразили ей свое желание сопровождать ее в Италию и там или перейти на корабль, который мог доставить их обратно куда-нибудь на Восток, или же подыскать себе какое-нибудь подходящее занятие.
Лишь только галиот обогнул мыс, скрывший его от взоров Гараджии и ее янычар, Элеонора поспешно направилась в каюту, где с таким нетерпением ожидал ее виконт Ле-Гюсьер.
При входе девушки в маленькое помещение оно огласилось одновременно двумя радостными восклицаниями:
— Элеонора!
— Гастон!
Виконт бросился к своей невесте, схватил ее в объятия и впился в ее лицо жадными глазами, пылавшими от мучившей его лихорадки, схваченной в болотах.
— Я знал, что вы явились на Кипр ради меня, — говорил он взволнованным голосом. — Надежда в один прекрасный день увидеть вас снова только и поддерживала меня, она утешала меня и давала силу переносить все мучения, которым я подвергался в плену у турок...
— Откуда же вы узнали обо мне, Гастон? — с удивлением спросила герцогиня.
— Слава о подвигах капитана Темпеста донеслась даже до болот, принадлежащих замку Гуссиф...
— Но каким же путем, через кого вы узнали, что капитан Темпеста и я — одно и то же лицо?
— Мне передавал о капитане Темпеста один христианин, попавший в плен при одной из вылазок при осаде Фамагусты и сделавшийся моим товарищем на ловле пиявок, в болотах. Он подробно описал вашу наружность, по этому описанию и по нахождению при вас Эль-Кадура — о нем тоже много рассказывал этот пленник — я тотчас же догадался, что этот доблестный капитан Темпеста, которому поклонялась вся Фамагуста за его изумительную отвагу и много других прекрасных свойств, — не кто иной, как вы.
— Я сделала лишь то, что должна была бы сделать и всякая другая женщина на моем месте, поэтому вы напрасно так восторгаетесь мной, мой дорогой Гастон.
— Нет, — покачав головой, с убеждением сказал виконт, — одна герцогиня д'Эболи могла проявить такую смелость. Вы думаете, я не знаю, что вы безбоязненно схватились даже с знаменитым Дамасским Львом, этим страшным рубакой, которым так гордится вся турецкая армия?
— От кого же вы узнали об этом?
— От того же самого солдата, который рассказал мне о капитане Темпеста и его верном невольнике Эль-Кадуре.
— А... Ну, эта схватка была для меня простым развлечением, — со смехом заметила герцогиня.
— Хорошее "развлечение", когда его избегали все остальные ваши капитаны, обыкновенно очень жадные до подобных развлечений...
— На их долю не выпадало счастье учиться владеть оружием у лучшего бойца в Неаполе. Этой победой я обязана своему отцу.
— И еще более собственной отваге, Элеонора.
— Оставим это, Гастон. Скажу вам только вдобавок, что я скоро буду иметь удовольствие познакомить вас с моим бывшим противником.
— Вот как! С Дамасским Львом? — вскричал удивленный молодой человек.
— Да. Я обязана ему своим спасением. Без его помощи мне не выйти бы живой из Фамагусты и не освободить бы вас. Даже этот корабль, на котором мы плывем, принадлежит ему.
— Гм!.. А что он в конце концов не выдаст нас всех? — спросил, видимо, сильно озабоченный этим сообщением виконт.
— Нет, для этого он слишком благороден. Кроме того, ведь и он мне обязан жизнью.
— Я знаю это. Вы могли добить его, раненого, но предпочли пощадить. Слышал об этом... Но все-таки я не доверяю этому турку.
— Напрасно, Гастон: этот магометанин совсем не похож на остальных.
— А после свидания с этим... Львом мы тотчас же отплывем в Италию, не правда ли?
— Ну, конечно. Нам больше нечего будет делать на Кипре. Мы отправимся прямо в Неаполь, будем там счастливо жить и постараемся скорее забыть о всех наших прошлых страданиях. Мягкий климат Неаполитанского залива быстро восстановит ваше здоровье и силы, надорванные пыткой, которой подвергала вас эта бессердечная турчанка... Пойдемте на палубу, Гастон. Я только тогда буду вполне спокойна, когда мы увидим хоть издали берега родной Италии.
— Разве нам еще угрожает опасность, Элеонора?
— Сердце мое чует что-то нехорошее, Гастон... Боюсь мести со стороны этой злобной Гараджии. Она может отправить за нами в погоню галеры своего деда.
Взявшись под руку, жених с невестой поднялись на палубу.
Галиот довольно далеко отошел уже от рейда и с быстротой птицы несся по голубым волнам Средиземного моря, по направлению к югу. Изодранные и разубранные, как серебряным кружевом, крохотными заливчиками, напоминающими норвежские фиорды, берега острова отдалились уже узлов на восемь.
— Мы, кажется, идем довольно скоро, дедушка Стаке? — сказала герцогиня старому далмату, приблизившемуся к ней с беретом в руке.
— Только что отчалили и вот уж прошли какое расстояние.
— Идем великолепно, синьора. Этот кораблик идет лучше любой галеры... А вы, господин виконт, — почтительно обратился он к Ле-Гюсьеру, — довольны нашей прогулкой?
— Дай мне руку, моряк, — только и мог проговорить ему в ответ Ле-Гюсьер, с трудом удерживавший готовые хлынуть у него из глаз радостные слезы.
— Помилуйте, синьор, это слишком большая для меня честь! — вскричал смущенный старик.
— Ничего, не бойся: ты вполне заслужил эту честь, моряк, за твое участие в моем освобождении. Пожмем друг другу руки, как два добрых христианина, всегда готовых стоять один за другого.
— Да, уж дедушка Стаке никого из христиан в обиду неверным не даст! — с увлечением воскликнул старик, с неуклюжестью медведя стискивая в своих больших мозолистых руках тонкую нежную руку молодого дворянина.
— Добрый день, падрон! — раздался вдруг за ними новый голос.
— А! Выпеченная из черной муки фигура! — пробормотал себе под нос старый матрос, увидя подходящего Эль-Кадура и раздосадованный тем, что появление араба прервало нескончаемый поток его речей. — Что это какой у него вид — настоящий погребальный?
Действительно, верный невольник герцогини выглядел очень удрученным, и в его глазах читалась безысходная тоска.
— А, Эль-Кадур!.. Как я рад тебя видеть, старый приятель! — проговорил виконт, окидывая его ласковым взглядом.
— Еще более рад я, падрон, что нам удалось освободить тебя из тяжелой неволи, — ответил араб, стараясь подавить волновавшие его мучительные чувства. — Будь теперь счастлив, синьор!
— Да, надеюсь, что буду отныне вполне счастлив, — с увлечением произнес виконт. — Бог даст, нечестивым туркам более не удастся разлучить меня с избранницей моего сердца.
По некрасивому, грубому лицу араба с быстротой молнии пронеслась судорога, выдававшая его душевную муку.
— Падрон, — продолжал он глухим голосом, — служа герцогине д'Эболи, дочери моего благодетеля, я вместе с тем служил как бы и тебе, ее нареченному жениху. Теперь вы не имеете более надобности в моих услугах, поэтому прошу тебя оказать мне великую милость, в которой отказала мне моя госпожа...
— В чем дело, Эль-Кадур? — участливо спросил виконт.
— Прошу как особенной милости не возить меня обратно в Италию... Бедный раб должен вернуться в свою страну. Жизнь моя идет к закату. Я устал и меня тянет назад на родину. Все ночи напролет грезятся мне песчаные пустыни родной Аравии, высокие пальмы с их зелеными перистыми листьями, белые шатры на сожженных солнцем, но прекрасных в моих глазах равнинах, залитых ярким светом и орошенных волнами Красного моря. Мы, сыны жарких стран, недолговечны, и когда чувствуем приближение смерти, то всегда лелеем в своей душе только два желания: иметь под собой песчаное ложе, а над собой — прохладную тень пальмы... Попроси свою невесту, падрон, чтобы она отпустила своего бедного раба умереть на его родине!
— Неужели ты действительно хочешь оставить нас, Эль-Кадур? — спросила Элеонора.
— Да, падрона, — еле мог проговорить несчастный араб, задыхаясь от подступающих к его горлу слез.
— И не пожалеешь о своей госпоже, с которой провел столько прекрасных лет?
— Так хочет Бог, падрона.
— Хорошо. Как только мы выйдем из пределов Кипра, ты будешь свободен, мой бедный Эль-Кадур.
— О благодарю, падрона, от всего сердца благодарю тебя!
И, не сказав более ни слова, гордый сын пустыни завернулся в свой бурнус, потом медленно направился на корму, уселся там и точно замер, между тем как виконт и герцогиня стали здороваться с подходившими к ним моряками. Когда же молодая пара начала делать обход корабля, то снова увидела дедушку Стаке, ходившего с озабоченной миной кругом каютных помещений.
— В чем дело, мастер? — спросила его герцогиня.
— Да, вот в чем, синьора. Вы, должно быть, совсем забыли об экипаже шиабеки? — ответил он, останавливаясь.
— Ах, да, и в самом деле! Где же они?
— Эти паршивые псы все еще сидят у нас тут взаперти. Я опасаюсь, как бы нам из-за них не попасть в беду, поэтому хотел спросить вас, что с ними делать.
— А что вы посоветуете?
— Я посоветовал бы бросить их связанными в воду — пусть полакают морской водицы.
— Они не сражались против нас и не сделали нам никакого зла, за что же так жестоко поступать с ними? — протестовала герцогиня.
— Да ведь это турки, синьора! — воскликнул старый моряк.
— Зато мы — христиане, дедушка Стаке, а потому и должны показать им пример великодушия. Не правда ли, Гастон?
Виконт молча кивнул головой в знак согласия. Моряк почесал голову с видом человека, поставленного в тупик, потом сказал:
— Я забыл доложить вам еще об одной вещи, синьора. Наши матросы, потопившие шиабеку и предварительно обыскавшие ее, нашли в трюме два больших ящика, предназначавшихся, судя по надписям на них, комендантше Гуссифской крепости.
— Вы их открывали?
— Да, синьора, и в них оказалось множество очень дорогих турецких женских нарядов. Прикажете убрать их куда подальше? Полагаю, у вас больше не будет надобности в переодеваниях. Ведь с вами теперь ваш жених. Он сумеет защитить вас. Да и мы грудью постоим за вас.
— Мне, однако, очень улыбается идея превратиться теперь в турчанку, — сказала смеясь Элеонора. — Капитан Темпеста и сын мединского паши Гамид уже отслужили свою службу и могут сойти со сцены. Как вы находите, Гастон?
— Ваша мысль недурна, дорогая Элеонора, — ответил виконт. — В женском наряде вы будете еще восхитительнее для меня, хотя и перестанете кружить головы особам своего пола... Я ведь знаю и то, что Гараджия влюбилась в вас до безумия, вполне поверив тому, что вы — турецкий принц. Вообще мне известно все, что касается вас.
— Ну, тем лучше: это "все" мне не в осуждение. Любовь этой прихотливой турчанки доставила бы мне много веселых минут, если бы не мысль о вас, которого нужно было спасти от неволи. Дорого бы пришлось мне поплатиться за мою игру с этой опасной особой, если бы она поняла ее!.. Дедушка Стаке, — обратилась она к моряку, — прикажите отнести ящики в мою каюту.
— Я думаю, эта гиена не выпустила бы вас живой из своих когтей. Слава Богу, что все так благополучно кончилось, — заметил Ле-Гюсьер.
— Именно. Надеюсь, что мне больше не придется с ней встретиться.
— Если только она не догонит нас здесь, что, пожалуй, еще возможно, так как мы еще не вышли из вод острова, — вмешался старый моряк, отдавший приказание снести ящики с нарядами Гараджии в каюту герцогини и опять присоединившийся к беседующим.
— Зачем же она будет догонять, дедушка Стаке?
— Затем, чтобы отомстить вам за то, что вы сыграли с ней такую лихую шутку, синьора.
— Вы начинаете все видеть в черном цвете, дедушка Стаке.
— Вовсе нет, синьора. Я вижу ночь не чернее, чем она есть... Ну, вот и ветер начинает стихать! — вдруг прервал сам себя старый моряк, обратив внимание на то, что паруса уже не так напряженно раздувались, как до этого времени, и быстрый ход судна заметно убавился. — Хотелось бы увидеть берега Италии или хотя бы Сицилии раньше, нежели наступит полное затишье.
— Ну, Бог милостив, — сказала герцогиня. — Пойдите лучше и распорядитесь, чтобы нам приготовили завтрак, чем каркать вороной, — шутливо добавила она, хлопнув его по плечу. — А я пока пойду превращаться в турчанку, — с улыбкой заявила Элеонора жениху. — За столом увидимся.
Когда она ушла, виконт подхватил дядюшку Стаке под руку и увел его на носовую часть корабля.
— Скажите мне откровенно, мастер, уж не ожидаете ли вы в самом деле погони? — с видимой тревогой в голосе спросил он, усевшись там на скамью, между тем как старый моряк почтительно стоял перед ним.
— Нет, господин виконт, — успокаивал его старик. — Особенно беспокоиться нам вообще нет основания: наш корабль очень прочно построен и прекрасно вооружен, так что тем, кто вздумает напасть на нас, придется-таки повозиться с нами... Вот если налетит хорошая галера — ну тогда, пожалуй, и нам не выдержать. В случае, если бы я увидел приближение такого судна и заметил бы, что оно нагоняет нас с злыми намерениями, то я тотчас же, без малейшего колебания, выбросился бы на берег, потому что более ничего нельзя будет предпринять. Предупреждаю вас, синьор, чтобы вы имели это в виду... А вот, и синьора! — воскликнул дедушка Стаке, увидев снова поднимавшуюся на палубу герцогиню, желавшую скорее показаться жениху в своем новом наряде. — Клянусь всеми львами венецианской республики, это такая турчанка, которая может вскружить головы всем турецким пашам вместе с их султаном! — восторженно прибавил он, любуясь молодой девушкой.
Действительно, для тех, кто не видел Элеонору раньше в свойственной ее полу одежде, она теперь должна была казаться вдвое прекраснее, чем в то время, когда носила мужской костюм. Из всех нарядов, предназначавшихся для Гараджии, она выбрала себе один — скорее грузинский, нежели турецкий, который особенно ярко подчеркивал слегка бронзовый оттенок ее кожи, блеск ее черных глаз и красоту пышных черных волос. На ней была так называемая по-турецки кулиджа, род короткой юбки, из мягкой ярко-красной, протканной золотом парчи, широкие белые шелковые шаровары, вышитые жемчугом, из той же парчи изящная кацавейка с длинными широкими рукавами, открытая спереди. Там виднелась носимая грузинами и персами белая рубашка из тонкого, прозрачного, как кисея, шелка с искусной узорчатой вышивкой из мелкого разноцветного бисера вокруг ворота и посредине груди. Вокруг стройной талии красавицы обвивался широкий пояс небесно-голубого цвета из тяжелой шелковой материи, спускавшийся длинными, отделанными серебром концами почти до самого края кулиджи, на ногах были крохотные туфельки из красного сафьяна, богато вышитые серебром, и с узкими, загнутыми кверху носками. На перевитых нитями блестящих красных камней и распущенных по плечам волнистых волосах красовалась вместо чалмы бархатная шапочка, обвитая, точно облаком, тончайшим индийским белым муслином, складки которого спереди скреплялись пучком перьев из мелких алмазов.
Виконт молча, 'полным любви взглядом, любовался на свою прекрасную невесту. Дядюшка же Стаке не в состоянии был скрыть волновавших его чувств. Подпрыгнув на месте и размахивая беретом по воздуху, он крикнул во все горло:
— Да здравствует наша капитанесса!
— Да здравствует наша капитанесса! — повторили хором и матросы, столпившиеся в стороне, чтобы в свою очередь посмотреть на это чудо красоты и изящества. Один Никола Страдного оставался на своем посту, у руля, и только что успели замереть радостные клики моряков, как с его стороны раздался возглас тревоги. Все поспешно бросились к нему, поняв, что случилось что-то особенное.
— Чего ты тут каркаешь, Никола, и нарушаешь наше веселье? — спросил старый далмат.
Грек, весь изогнувшись вперед, расширенными от ужаса глазами и с искаженным лицом глядел туда, где уже смутно обрисовывались очертания острова Кипр.
— Поневоле будешь каркать, когда нас нагоняет трехпарусник! — угрюмо ответил он старику. — Наверное какое-нибудь турецкое судно, которое идет нас пощипать... Ну, теперь держитесь, ребята! Игра начинается не на шутку...
XXIII
[править]Слова Николы сразу охладили пылкий восторг, поднявшийся было в сердцах экипажа при виде своей прелестной капитанессы.
Виконт побледнел и с тревогой взглянул на свою невесту, которая едва заметно изменилась в лице.
— Трехпарусник? — спросил он, подходя к Николе. — А ты не ошибаешься, друг?
— Никак нет, синьор, — ответил грек. — У меня слишком хорошее зрение, чтобы не отличить галеры от шиабеки или галиота.
— Ах, съешь их акулы! — ворчал дедушка Стаке, отирая со лба холодный пот. — Ну-ка, брат, Никола, дай я сам взгляну. Авось, и мои глаза увидят что-нибудь.
С этими словами он одним прыжком взобрался на капитанский мостик, куда вслед за ним поднялись герцогиня и виконт.
— Ну, где же твои паруса-то? — говорил он, вертя во все стороны головой и не видя ничего, в чем ему очень не хотелось сознаться.
— А вот там, — лаконически сказал грек, указывая рукой на едва заметные белые точки, двигавшиеся на горизонте.
— Да, и то... трехпарусник! — с изумлением воскликнул старый моряк. — Ишь ты, а ведь это и в самом деле галера!
— Венецианская или турецкая? — осведомился виконт, тревога которого с каждой минутой все более и более возрастала.
— Ну, этого я отсюда разглядеть не могу, синьор, — отвечал старый моряк. — Даже в подзорную трубу, пожалуй, не различишь, какой на нем флаг: слишком еще велико расстояние.
— А не похоже на венецианскую галеру? — спросила в свою очередь и герцогиня.
— Откуда же взяться с этой стороны венецианской галере, синьора, когда Кипр уже находится в когтях у турок?
— Следовательно, это галера турецкая?
— Вернее всего, что так, синьора.
— Не попытаться ли нам схватиться с этой галерой и потопить ее? — храбрился виконт.
— Нет, синьор, об этом и думать нечего, — возразил Никола. — Нам остается только одно: выброситься на берег... К несчастью, ветер все более и более стихает...
— До берега далеко, — заметил дедушка Стаке.
— Почему же тот корабль идет гораздо скорее, нежели наш? — недоумевал Ле-Гюсьер.
— А потому, синьор, что он идет на просторе, гораздо дальше от берега, нежели мы, и на его пути ветер еще не уменьшился, судя по доходящим сюда волнам. Такие чудеса на море бывают.
— Так отчего же бы нам не войти в полосу ветра?
— Нам нет расчета уходить чересчур далеко от берегов, синьор.
— Ах, какой вздор! Чего нам бояться встречи с этой галерой, когда у нас столько колубрин, пищалей и всякого другого оружия? Что вы скажете на это, Элеонора? — обратился Ле-Гюсьер к своей невесте. — Кто же лучше капитана Темпеста может решить этот вопрос.
— Направьте наш галиот в одну линию с галерой, дедушка, Стаке! — отозвалась храбрая девушка. — Может быть, эта галера вовсе и не враждебная нам, и мы только опозорим себя трусостью, раньше времени убегая от нее. А если мы убедимся, что она действительно нагоняет нас с дурными целями, то всегда успеем свернуть к берегу. Не так ли, дедушка Стаке?
— Что вы ни скажете, синьора, все хорошо, — восторженно проговорил старик. — Не даром я говорю, что вам следовало бы быть великим адмиралом... Самый опытный моряк не мог бы сказать лучше вас... Эй, ребята! — крикнул он матросам. — Вытягивай шкоты и поворачивай к ветру!
Пока матросы исполняли маневр, который должен был увеличить замедлявшийся ход галиота, Ле-Гюсьер и Перпиньяно занялись распоряжениями по приготовлению колубрин и другого оружия для необходимой обороны.
Через час все было уже в порядке, и галиот мог в случае надобности встретить неприятеля в полной боевой готовности. Теперь не оставалось более никакого сомнения в том, что замеченная Николой Страдного галера направлялась прямо на них. Хотя невозможно было еще определить, венецианская она или турецкая, но наблюдатели с галиота скорее ожидали увидеть на настигавшем их судне зеленый флаг пророка, нежели белый с изображением льва святого Марка, покровителя венецианской республики.
— Кажется, они скоро нагонят нас? — заметила герцогиня.
— Я полагаю, что старик-далмат не позволит поймать себя, — поспешил успокоить свою невесту виконт. — Это, по-видимому, опытный морской волк.
В этот момент позади беседовавших жениха и невесты вдруг раздался чей-то незнакомый голос, говоривший по-арабски:
— Разве ты уже позабыла, госпожа, что мой господин приказал мне быть к твоим услугам?
Герцогиня с живостью обернулась и увидела перед собой Бен-Таэля, невольника Мулей-Эль-Каделя, оставленного последним при ней на случай какой-нибудь опасности.
— Что ты говоришь? — спросила она.
— Мой господин приказал мне немедленно сообщить ему, если тебе будет угрожать какая-либо большая опасность, — продолжал невольник. — Такая опасность уже наступает, и Бен-Таэль должен...
— Так и ты думаешь, что эта галера турецкая?
— Да. Я поднимался на мачту и видел, что тот корабль идет под зеленым флагом пророка. Корпус корабля очень высокий. Такого корпуса венецианские галеры не имеют.
— Что же ты намерен делать?
— Попросить у вас позволения добраться до берега и предупредить своего господина раньше, чем меня заберут в плен вместе со всеми вами. Тогда я уж не в силах буду оказать вам пользу.
— Но ведь мы далеко от берега... Как же ты до него доберешься?
— Бен-Таэль — хороший пловец, — с чуть заметной улыбкой сказал невольник. — Он не боится дальности расстояния от берега, и никакие волны ему не страшны.
— Но, быть может, галера нас и не догонит? Посмотри, как хорошо мы опять пошли.
— Это возможно, госпожа. Но все-таки лучше быть готовым к худшему и принять необходимые меры.
Герцогиня взглядом посоветовалась с виконтом.
— Да можно ли вообще доверять этому... Дамасскому Льву? — спросил последний по-французски.
— О, вполне можно! — горячо проговорила Элеонора. — Он мне так признателен за то, что я пощадила его жизнь, когда она была в моих руках, что готов все сделать для меня. Прошу вас не сомневаться в этом, мой дорогой Гастон.
— В таком случае этот человек может выполнить свое намерение, если вы согласны... Я ему скажу сам.
И, обратившись к невольнику, он сказал ему на арабском языке:
— Если ты так надеешься на себя и не боишься утонуть, то плыви с Богом. В случае же, если нам придется выброситься на берег, ты, вероятно, услышишь об этом и отыщешь нас где-нибудь.
— Хорошо, господин. Надеюсь, вам не придется выбрасываться на берег, и вы благополучно войдете в залив... Но все-таки нужно быть готовым ко всему, поэтому я, с вашего позволения, тотчас же и отправлюсь к моему господину.
С этими словами он отвесил герцогине глубокий поклон, потом покрепче стянул вокруг себя пояс, поправил заткнутый за него ятаган, сбросил с себя бурнус и, оставшись обнаженным по пояс, ухватился за борт и ловко перекинулся через него прямо в море.
— Сто тысяч акул! — воскликнул Стаке, ничего не знавший о предприятии невольника и только заметивший с своего мостика, что кто-то шлепнулся в воду. — Человек за бортом... По местам, к повороту!
— Оставьте этого человека, дедушка Стаке! — крикнула герцогиня, подбегая к нему. — Это невольник Мулей-Эль-Каделя. Он направился к берегу... — Пусть он плывет. А вы лучше скажите мне, что галера?
— Галера?.. А, чтоб ее поглотил ад вместе со всеми треклятыми магометанами, сидящими на ней! — вскричал старик, бывший вне себя от ярости. — Должно быть, она вся состоит из ветра... Так и жарит во все лопатки.
— Вы полагаете, она нагонит нас? — спросил с тревогой виконт.
— Боюсь этого, синьор... Ее чисто черт несет на крыльях.
— Турки! Турки! — крикнул вдруг с верхушки мачты дозорный матрос, имевший приказ от командира судна высмотреть, какая галера гонится за ними.
— Что же вы намерены предпринять, мастер? — спросил виконт.
— Постараюсь войти скорее на рейд, из которого мы вышли с герцогиней, — отвечал старик.
— Да, разумеется, больше нам ничего не осталось, — вмешался в разговор подошедший в это время Никола. — Нужно снова повернуть на прежний путь. Боюсь только, как бы эта дьявольская галера не преградила нам дорогу. Она идет гораздо быстрее нас, и не пройдет десяти минут, как мы уже будем у нее под выстрелами.
— Отдай шкоты! Готовьтесь к повороту! — скомандовал старый моряк.
Галиот, шедший до сих пор на запад, вдруг круто повернул. К несчастью, ветер в береговой полосе продолжал слабеть и не благоприятствовал ходу судна. Галера же, шедшая по открытому простору, пользовалась хорошим попутным ветром и, видимо, нагоняла галиот. В определенное Николой время, т. е. через десять минут, она действительно очутилась настолько близко к галиоту, что могла дать выстрел, пока, впрочем, только холостой, чтобы заставить беглецов остановиться.
— Ишь, как спешат! — проворчал дедушка Стаке. — Господин виконт, госпожа герцогиня и все прочие, здесь находящиеся, готовьтесь к делу! Оно, очевидно, будет жаркое.
— Элеонора, идите с Перпиньяно в батарею, — сказал Гастон, обращаясь к невесте. — Там будет вам легче защищаться.
— А вы? — с беспокойством спросила молодая девушка.
— Мой пост здесь, на месте, с Николой, дедушкой Стаке и Эль-Кадуром. Пока турки еще не абордируют нас, ваша доблестная шпага может смело отдыхать... Не тревожьтесь, дорогая Элеонора. Будем уповать на Бога и на силу своих рук. Не бойтесь за меня.
— Ах, Гастон, у меня такие предчувствия!.. Мое сердце чует беду... Умоляю вас...
— Полно, моя дорогая!.. Такие ощущения, которые вы называете дурными предчувствиями, бывают у всех, даже у самых храбрых людей перед началом битвы, но, слава Богу, они часто не оправдываются. Вы должны это знать не хуже меня, потому что выдержали осаду, взятие и резню Фамагусты...
Второй пушечный выстрел со стороны галеры, сопровождаемый громким проклятием Николы, прервал виконта на полуслове.
— А, второе напоминание! — вскричал он, решительно вырываясь из объятий Элеоноры. — Прощайте пока, моя дорогая... Да хранит вас Бог! Спешу на свое место... там я нужнее.
— С Богом, мой милый друг, — ответила герцогиня, душевная энергия которой, казалось, вместе с опасностью прибывала.
Когда Ле-Гюсьер поднялся на палубу, неприятельская галера была уже довольно близко и шла наперерез галиоту, пытавшемуся подойти к берегу. Расстояние между ним и галерой уменьшилось до нескольких сот шагов, если только на море можно считать шагами.
Второй выстрел с галеры не был уже холостым, и ядром раздробило вершину мачты, которая при падении свалила с ног и порядком поранила голову штурмана Николы. Послав этот гостинец, галера повернулась бортом к галиоту, открывая свои десять пушечных люков, в которых зияли грозные пасти колубрин.
Галера была турецкой постройки, с очень высокой кормой и крутыми, также высокими бортами. Вместимостью она в шесть раз превосходила галиот и была снабжена одним громадным латинским треугольным парусом под марсом и двумя немного меньших размеров сверху.
На обеих ее палубах теснилось множество воинов в кирасах и шлемах, с кривыми саблями на боку, с пищалями и длинными пиками в руках. Нужен был лишь знак со стороны их командира, чтобы они бросились на абордаж галиота.
— Как вы полагаете, мастер, — обратился виконт к дедушке Стаке, управлявшему рулем, — есть ли надежда достичь берега, или нам не ускользнуть от неприятеля и придется здесь положить свои головы?..
— Да уж об этом нужно спросить Магомета, господин виконт, — угрюмо отозвался старик.
Но вот раздался новый раскат турецкой колубрины — и еще часть грот-мачты галиота с треском упала на палубу. Но почти одновременно с этим послышался с батареи голос Перпиньяно:
— Пли, ребята!
Четыре колубрины дружно ухнули, и вслед за тем, на турецком судне оказался пробитым верх корпуса и несколько пищальников, стоявших возле этой бреши, попадали в воду, а другая часть воинов были убиты или ранены насмерть осколками взорвавшихся снарядов, которыми пробило и главный корпус.
Турки не замедлили, в свою очередь, ответить всеми десятью своими орудиями, со страшным грохотом и треском осыпавшими железными и каменными ядрами несчастное маленькое судно, лишенное возможности выйти из-под огня из-за почти полного затишья в береговой полосе.
Часть корпуса возле батареи бала снесена вместе с двумя греками, тела которых были буквально изрешечены осколками, обшивка носовой части была расщеплена и палуба во многих местах оказалась пробитой. Пострадал и трюм, спуск в который был сильно исковеркан.
— Однако это уж настоящий огненный ураган! — вскричал старый шкипер, даже не моргнувший, когда над его головой пронеслась эта гроза. — Еще один такой залп — и от всех нас не останется и следа... Помоги нам, Господи! Больше теперь некому спасти нас.
Виконт стремительно бросился к люку, ведущему в батарею, и дрожащим голосом спросил:
— Все там целы?
— Все! — послышался в ответ голос Перпиньяно. — Пли! — раздалась опять его команда.
Вновь загрохотали находившиеся под его управлением колубрины. Галера, совсем было приблизившаяся к галиоту, вздрогнула всем корпусом и сделала маневр, сразу отодвинувший ее назад. Залпом четырех колубрин Перпиньяно от нее оторвал еще часть корпуса вместе с множеством воинов, окрасивших своей кровью воду.
Послышался яростный вой турок, сопровождаемый сильным огнем пищальников. В ответ на это затрещали ружейные выстрелы и со стороны Ле-Гюсьера, Эль-Кадура и части греков, умевших хорошо владеть оружием. Вся эта горсточка защитников укрылась за высокой баррикадой, устроенной ими на корме из различного рода предметов: ящиков, тюков, бочек и прочего.
Дедушка Стаке и Никола Страдного выбивались изо всех сил, стараясь подвести судно к берегу, хотя отлично понимали, что едва ли это удастся, так как ветер, задерживаемый береговыми мысами, слабел с каждым пройденным галиотом узлом.
Между тем галера снова наступала, рассчитав, очевидно, что еще немного — и галиот, силы которого были почти вдесятеро слабее, должен будет сдаться. И действительно, что, казалось, могли поделать беглецы со своими четырьмя колубринами и двумя десятками матросов против двадцати орудий и нескольких сот озверелых людей, находившихся на галере? Турецкое судно имело по десяти орудий на каждом борту, кроме множества мелкого огнестрельного оружия.
Перестрелка с каждой минутой все более и более ожесточалась, заволакивая все окрестности пороховым дымом и своими оглушительными раскатами и треском будя отголоски в ближайших утесах. Турки были не особенно искусные артиллеристы, поэтому многие из их снарядов не достигали цели и шлепались в воду, но Перпиньяно своими четырьмя колубринами положительно делал чудеса: ни один его выстрел не пропадал даром, нанося галере значительные повреждения и скашивая ряды ее защитников. Несмотря, однако, на это, двадцать колубрин все-таки должны были, в конце концов, одержать верх над четырьмя, — так, по крайней мере, говорил здравый смысл.
Не прошло и четверти часа, как половина фок-мачты галиота со страшным треском рухнула на палубу, покрыв ее всем своим запутанным такелажем. Вся баррикада оказалась под этим нагромождением.
С трудом выпутавшись из накрывшей его сети канатов, Ле-Гюсьер выскочил из-за баррикады и крикнул:
— Все на палубу! Сейчас будет абордаж!
Но едва он успел произнести последнее слово, как ему прямо в грудь ударилась пищальная пуля, и он со стоном упал на палубу, обливаясь кровью.
Никола и Эль-Кадур поспешили к нему на помощь, между тем как дедушка Стаке вне себя крикнул на весь корабль:
— Виконт ранен!.. О Господи, помилуй нас!
Крики эти были услышаны в батарее и привлекли бледных, как смерть, герцогиню и Перпиньяно.
— Гастон!.. Мой милый Гастон! — с отчаянием воскликнула Элеонора, бросившись на колени возле своего жениха, лежавшего на залитой кровью палубе.
Эль-Кадур и один из греков бережно подняли его и понесли.
— Ничего... — лепетал он, стараясь улыбнуться убитой горем невесте. — Это... только легкая... рана... Не плачьте... Элеонора... Пуля прошла... в середину... груди и... быть... может, не... опасн....
Более он не мог говорить. Все лицо его судорожно исказилось, глаза, устремленные на герцогиню, сразу потускнели, и он, лишившись чувств, тяжело откинул голову на руки несших его.
Элеонора, испустив душераздирающий крик, подбежала к борту, простерла сжатую в кулак руку по направлению к галере и сквозь зубы с яростью проговорила:
— А, проклятые! Вы убили его!
Оглянувшись затем на палубу, она увидела шпагу, выроненную виконтом, подскочила, размахивая ею над головой, звенящим, как металл, голосом воскликнула:
— Ко мне, мои храбрецы! Схватимся с этими негодяями и отомстим им...
— Что ты делаешь, падрона? — вскричал Эль-Кадур, подбегая к ней. — Господин виконт только ранен... Мы уложили его в каюте, и Никола приводит его в чувство... Ты лучше сама занялась бы своим женихом, падрона, чем искать себе смерти.
— Оставь меня и не мешай мне умереть! — сурово откликнулась молодая девушка.
— Нет, я тебя не оставлю и не допущу напрасно умереть! — спокойно возразил араб. — Твой отец поручил мне на смертном одре охранять тебя... А! — продолжал он изменившимся голосом, взглянув на неприятельское судно. — Смотри, падрона, они идут на абордаж, и ими командует Метюб.
— Метюб?.. Ах, так это он устроил погоню за нами! Ну, тогда мы пропали!
С этими словами герцогиня далеко отшвырнула шпагу, закрыла руками лицо и, бросившись ничком на груду парусины, громко зарыдала. Наконец и в ней сказалась слабая женщина.
Между тем галера приступала к абордажу галиота, подойдя к нему с носовой части. Зацепившись громадными баграми и перебросив с судна на судно надежные мостки, турки готовились перебраться на галиот, который уже считали взятым, приняв молчание его колубрин за знак, что он сдается.
Первым влетел на палубу галиота Метюб, красовавшийся в сверкающей стальной кирасе и в высоком бронзовом шлеме с поднятым забралом. За ним следовало с десяток солдат, закованных в железо и вооруженных длинными пистолетами с дымящимися фитилями и кривыми саблями.
— Счастлив тебя видеть, синьора! — насмешливо проговорил Метюб, направляясь к герцогине, все еще лежавшей в прежнем положении. — Ты — прелестная женщина, и твой настоящий наряд нравится мне гораздо более, чем тот, в котором ты сегодня покинула нашу крепость. Значит, ты не сын, а дочь мединского паши. Если это так огорчительно для госпожи Гараджии, зато очень приятно для меня.
Услышав первые звуки ненавистного голоса, герцогиня вскочила на ноги и с быстротой молнии схватила брошенную ею было шпагу Ле-Гюсьера.
— А, бездельник! — закричала она, яростно наступая на него. — Я уже дала тебе хороший удар шпагой в грудь, а теперь, не взыщи, и совсем тебя убью!
Турок быстро отступил на два шага назад и выхватил у одного из своих солдат пистолет.
— Ага, струсил и хочешь уложить меня пулей, негодяй! — продолжала Элеонора, находившаяся в странном возбуждении. — Я вооружена шпагой, а не пистолетом. Берись за равное оружие, если в тебе есть хоть капля чести, и помни, что я женщина, а ты — мужчина!
Среди воинов, которых прибывало все больше и больше, поднялся глухой ропот, в котором мало было лестного для помощника комендантши Гуссифской крепости. Красота и мужество герцогини подействовали даже на этих полудиких варваров. Какой-то прибывший вслед за Метюбом офицер схватил его за руку и, указывая на Элеонору, сказал:
— Помни, что эта христианка принадлежит госпоже Гараджии, и ты не должен убивать ее. Отдай мне все свое оружие.
Очевидно, этот офицер имел более широкие полномочия, нежели сам Метюб, потому что последний молча, насупившись, отдал ему пистолет, саблю и ятаган.
После этого офицер куда-то скрылся и более не показывался. Командиром отряда турок сделался снова Метюб.
— Хорошо, мы сведем наши счеты в Гуссифе, — сказал он глухим голосом, весь красный от злобы и смущения. — Конечно, теперь не время обмениваться ударами клинков или стреляться.
Ему страшно было досадно, что офицер помешал поступить с герцогиней так, как бы он хотел, т. е. попросту забрать ее в свою власть и потешиться над ней. Но он не решался выказать эту досаду.
— Да, я думаю, тебе и вообще неудобно вступать в поединок с противником, победившим уже не только тебя самого, но даже и доблестного Мулей-Эль-Каделя! — иронизировала герцогиня.
— Как, неужели ты, женщина, одолела такого героя, как Дамасский Лев? — воскликнули солдаты, обступив Элеонору и глядя на нее глазами, полными удивления, восхищения и глубокого уважения.
— Да, я, женщина, победила на поединке Дамасского Льва, — ответила герцогиня. — Но теперь можете делать со мной, что хотите, — добавила она, с презрением бросив шпагу. — Мне все надоело, и я сдаюсь. Можешь даже связать меня. Я не стану сопротивляться.
— Нет, на это я не имею приказания. Я просто переведу тебя в каюту на моей галере.
— А что ты намерен сделать с моими спутниками?
— Что прикажет госпожа Гараджия.
— Но и без меня дело не обойдется, — вдруг сказал человек, одетый в форму янычарского капитана и только что появившийся среди других янычар на палубе.
XXIV
[править]Услышав этот голос, Перпиньяно, бившийся против нескольких турок, мужественно поддерживаемый дедушкой Стаке, с неожиданной стремительностью проложил себе путь и бросился на вновь прибывшего, который оказался поляком Лащинским.
— А, проклятый ренегат! — крикнул венецианец. — Вот, получай от меня! — добавил он, нанося ему сильный удар кулаком прямо по лицу.
С окровавленных губ поляка сорвалось проклятие.
— Так ты узнал меня, венецианец? — прохрипел он, дико вращая глазами. — Узнал?.. Очень рад! Но за эту приветственную ласку ты мне дорого заплатишь, друг, и уже не цехинами, проигранными в "зара"...
— Лащинский! — вскричала герцогиня, презрительно глядя на поляка и машинально отступая от него в сторону, как бы опасаясь, что он может прикоснуться к ней.
— Да, это я, медведь из польских лесов, — со злобной усмешкой проговорил ренегат, отирая с лица кровь.
— Ну, довольно вам тешиться игрой в кулачки и пустой болтовней! — перебил Метюб, сгоравший от нетерпения вернуться в крепость со своими пленниками. — Несите эту женщину на галеру и заприте ее там, раненых тащите в наше больничное помещение, а остальных бросьте в трюм. Драться тут больше нечего: и так уже все в наших руках.
— Вот вам и манера, с какой турки выражают свою благодарность благородным людям, пощадившим их жизнь! — кричал дедушка Стаке. — Я ведь говорил, что следовало бы их всех отправить к акулам на завтрак, а меня не послушали. Вот теперь...
— Ты что там бормочешь, старик? — прервал его Метюб, немного понимавший далматское наречие. — Кем это ты собирался угостить акул?
— Да теми негодяями, которые находились у нас в плену и которых мы совсем напрасно пощадили.
— Какие же это у вас могут быть "пленники"?.. Ах, да, уж не наши ли матросы шиабеки? — вдруг догадался он.
— Разумеется, они, — вызывающе отвечал старый моряк.
— Так они еще живы и целы у вас?
— Живехоньки и целехоньки, что им сделается!
— Ну, в таком случае и мы поступим с вами милосердно: не станем надевать на вас кандалов и цепей.
— Живее поворачивайтесь! — продолжал он, обращаясь к своим людям. — Пора и в обратный путь. Ветер как раз изменил направление и посвежел...
— Раненый здесь только один, и я требую, чтобы его перенесли мои люди! — властным голосом заявила герцогиня.
— Это можно, — ответил Метюб. — Думаю, что из-за этого не выйдет никаких недоразумений... Эй, вы, передайте раненого здешним людям! — крикнул он тем из своих солдат, которые уже вынесли виконта на палубу.
Солдаты послушно опустили носилки, которые мгновенно были подхвачены Николой и тремя греками. Бедный молодой человек, и без того уже истощенный пиявками и всевозможными лишениями, перенесенными им в плену у жестокой Гараджии, все еще не приходил в себя, несмотря на все старания Николы, немного знакомого с приемами подачи первой помощи раненым. Кровь, текшую у него из раны, греку удалось остановить, но более ничего сделать он не смог. Лежа с закрытыми глазами, бледный и неподвижный, раненый не подавал почти никаких признаков жизни.
Приблизившаяся к нему невеста была также очень бледна, но в ее глазах не было ни одной слезинки, они горели сухим, лихорадочным блеском.
Нежно приподняв обеими руками голову раненого, она прижалась губами к его бледному лбу и прошептала:
— Прощай, мой дорогой храбрец! Элеонора отомстила за тебя.
Откинувшись затем назад, она сделала грекам знак, что можно нести виконта на галеру, потом и сама вместе с прочими пленниками турок отправилась за носилками и, окруженная турецкими солдатами, безбоязненно перешла по мостику на галеру. Распорядившись освобождением экипажа шиабеки из их заключения, Метюб поспешил обратно на свое судно.
— Раненого отнести в больничную каюту, — повторил он там свое приказание. — А ты, синьора, — обратился он к герцогине, — пожалуй за мной.
— Отчего ты не хочешь оставить меня при раненом? — спросила она. — Это мой жених, и я обязана...
— На этот счет я не имею приказаний, — ответил капитан. — Вот когда прибудем в Гуссиф, тогда будет видно. Может быть, комендантесса и разрешит тебе это, а я самовольно не могу.
— Так позволь мне, по крайней мере, навестить его хоть раз до захода солнца и до входа твоего судна в залив.
— Это, пожалуй, можно, хотя ты этого и не заслуживаешь... Но, несмотря на то, что ты так презрительно обошлась со мной при моих людях, я уважаю тебя за твою смелость и храбрость. Не могу же я забыть, что ты победила не только меня, считавшегося до тебя непобедимым, но даже самого Дамасского Льва, первого бойца нашей сухопутной армии, как я был первым бойцом во флоте...
Герцогиня смотрела на него с удивлением, не ожидая встретить у этого столь сурового с виду турка хоть искру человеческого чувства.
— Да, синьора, — снова заговорил он, заметив ее взгляд,
— я никогда не видывал такой храброй женщины, поэтому и почитаю тебя. Я люблю храбрость в мужчинах, она и должна быть им присуща по природе, но в женщине она прямо поражает меня.
— Рада слышать это, Метюб, — просто ответила Элеонора.
— Так ты позволяешь мне навестить моего жениха?
— Да, вечером, как сама ты просила.
— И позволишь мне ухаживать за ним?
— Согласен и на это, синьора, но только с одним условием...
— С каким же?
— Чтобы ты научила меня тому особенному приему, которым ты одержала надо мной верх на поединке. Я только потом догадался, что это был какой-то прием, которому можно научиться лишь в чужих землях, у самых искусных мастеров фехтовального искусства. Так научишь, синьора? — почти с мольбой повторил он свою просьбу.
— Пожалуй, когда будет удобно... А ты не можешь ли сказать мне, что думает Гараджия сделать со мной?
— Не могу, синьора, потому что сам не знаю этого. Никогда нельзя угадать, что она сделает через минуту, она непохожа на обыкновенных людей, о которых наперед знаешь, на что они способны... Однако что же мы все стоим тут и разговариваем? — спохватился капитан. — Следуй за мной, синьора, в назначенное тебе помещение, а потом я пойду, распоряжусь взять на буксир твой галиот.
Герцогиня очень желала бы пройти сначала в больничное помещение, чтобы взглянуть на раненого, но покорилась необходимости и покорно последовала за капитаном в каюту, расположенную в носовой части галеры. Миновав столовое помещение, Метюб подвел свою пленницу к красивой резной двери и сказал:
— Можешь безбоязненно войти сюда, синьора, и оставаться в этом помещении. Находясь под моим покровительством, тебе нечего бояться.
— За себя я никогда не боюсь, но беспокоюсь о своем женихе, — ответила Элеонора.
— И о нем не тревожься: я сейчас пошлю к нему нашего врача; он будет ухаживать за ним, как за родным братом... или, вернее, как за мной самим, — сознавая свое достоинство, поправился Метюб.
Отворив дверь, он впустил свою спутницу в большую каюту, убранную с восточной роскошью, поклонился и запер снаружи дверь, к которой приставил двух солдат, вооруженных пистолетами и кривыми саблями. — Никого сюда не пропускайте, кроме меня да того капитана янычар, который у нас да борту, — приказал он солдатам.
Когда он поднялся на палубу, оказалось, что матросы и без его распоряжения уже взяли галиот на буксир и повернули назад галеру, которую теперь искусным маневром направляли по полосе более сильного ветра. Похвалив их за расторопность, Метюб начал было отдавать другие приказания, как вдруг из больничного помещения вышел Лащинский и сказал ему:
— Раненый только один, да и тот, как нарочно, во-первых, жених этой капитанессы, т. е. знатное лицо, а во-вторых, с ним много возни: он, кажется очень плох, и врач не может вынуть у него пулю, застрявшую где-то чуть ли не в самом легком.
— В легком? — повторил Метюб, нахмурив лоб.
— Да, в левом.
— Гм!.. Неужели он умрет?
— Чего доброго. Удар шпагой был бы менее опасен.
— Это очень неприятная история, — заметил Метюб, подумав немного, — я дал слово Гараджии вернуть всех беглецов живыми.
— Ну что ж, только одной обузой меньше...
— Почему вы так говорите, капитан?
— Ах, это я так... про себя, — уклончиво ответил поляк. — Ты не знаешь, Метюб, что намерена Гараджия сделать с этой капитанессой?.. Впрочем, нет, она своей храбростью действительно скорее заслуживает быть названной капитаном Темпеста... Какая участь ожидает капитана Темпеста в Гюссифе?
— Не могу. Гараджия мне ничего не говорила о своих намерениях, а угадать их невозможно.
— Пожалуй, вздумает убить его?
— Очень может быть. Это будет вполне на нее похоже.
— Я ей не позволю сделать это, — с решимостью заявил поляк.
Турок только презрительно улыбнулся.
— Гм! Ты, кажется, не на шутку заинтересован этой христианкой? — насмешливо проговорил он, обдавая своего собеседника каким-то странным, не то презрительным, не то прямо враждебным взглядом.
— Я никому не обязан отдавать отчета в своих чувствах, капитан, — сухо ответил Лащинский.
— Я его и не требую...
— И прекрасно... Где находится венецианка?
— В каюте самой Гараджии.
— Мне нужно видеть ее.
— Можешь, когда тебе угодно. Гараджия не приказала мне препятствовать твоим свиданиям с ее пленницей. Только предупреждаю тебя: если ты тронешь ее хоть пальцем или оскорбишь грубым словом, то будешь иметь дело со мной.
— За кого же ты меня принимаешь? — сердито произнес поляк. — Я ведь не дикарь... Ну, так я иду к ней...
Узнав, где находится каюта пленницы, он быстро разыскал ее, повелительным знаком заставил отступить стоявших возле нее часовых, притворил дверь и, смягчая свой грубый голос, проговорил:
— Простите, синьора. Мне нужно с вами поговорить.
Герцогиня сидела на мягкой оттоманке, под окном, прорубленным под верхней частью носа судна. Глаза ее были неподвижно устремлены на море, на ресницах повисли две слезинки, а лицо было задумчиво и печально.
— Синьора! — громче повторил поляк, видя, что она не замечает его. — Должно быть, шум волн, подымаемых ходом галеры, мешает вам слышать мой голос?
И на этот раз молодая девушка не пошевельнулась.
— Клянусь бородой пророка и всех турок, вместе взятых, я ведь не раб ваш, чтобы не отвечать мне, когда я обращаюсь к вам! — с раздражением вскричал поляк. — Сколько же раз мне окликать вас?
Герцогиня вздрогнула и обернулась. Увидев стоящего в нескольких шагах от нее поляка, она вскочила и с пламенеющими щеками и глазами горячо произнесла:
— Ах, это вы?.. Да, вы, действительно, не раб, но гораздо хуже, вы — ренегат! Самый жалкий из всех рабов не изменил бы своей религии, как сделали вы, синьор Лащинский. Зачем вы явились на Кипр? Кого вы брались защищать своей шпагой: льва святого Марка или полумесяц?
— Кого придется, синьора... Я не патриот и не ханжа. Мне совершенно все равно, за кого или что биться, лишь бы просуществовать как-нибудь... Я не скрываю, что ищу приключений, подобно многим другим, умеющим владеть оружием. Но я пришел не за тем, чтобы вести с вами беседу на эту тему, на это будет время впереди...
— Так зачем же вы пожаловали, синьор Лащинский?
Вместо ответа поляк притворил дверь и осторожно выглянул из нее, потом запер ее, почти вплотную подошел к герцогине и шепотом спросил:
— Знаете вы, куда вас везет Метюб?
— Знаю. Обратно в Гюссифскую крепость, — ответила Элеонора, с удивлением глядя на него.
— Другими словами, к Гараджии, — поправил ее поляк.
— Да. Ну, и что же дальше, синьор?
— А какого приема ожидаете вы теперь от этой женщины, пользующейся такой дурной славой за свои прихоти и за жестокосердие?
— Разумеется, не особенно любезного. Я принимаю во внимание случившееся и...
— Да уж поверьте, что вы и на тень "любезности" с ее стороны не можете рассчитывать, — перебил Лащинский. — Она была взбешена вашей выходкой и никогда не простит вам ее. Я пришел к вам не как враг, а как друг, готовый вместе с другими вашими друзьями пожертвовать собственной жизнью ради вашего спасения.
— Это вы-то?
— А почему же нет? Я вполне искренно повторяю вам, что готов на все, лишь бы спасти вас, и поверьте, что теперь, будучи ренегатом, следовательно, пользуясь доверием магометан, я могу больше принести вам пользы, чем если бы я остался христианином. Это может подтвердить вам и турецкий костюм, который я ношу.
— И вы хотите спасти меня?
— Да, и всех ваших.
— И даже виконта?
Этот вопрос, по-видимому, смутил поляка, но после непродолжительного колебания он и на него ответил по возможности спокойно:
— Конечно, и виконта, если вы этого так желаете и если он останется жив после своего ранения.
— Боже мой! — вскричала внезапно побледневшая герцогиня. — Разве его рана смертельна?
— Смертельна — едва ли, но очень опасна, и я думаю, что виконту немало придется повозиться с ней.
Элеонора закрыла обеими руками лицо и со стоном опустилась на диван.
— Полно, не горюйте, — сказал Лащинский необычайно мягким голосом. — Успокойтесь же синьора. Помните, что вы — капитан Темпеста, и ему не следует выказывать перед другими ни малейшей слабости. К тому же я ведь не говорил вам, что здешний врач уже осудил виконта на смерть, а высказал лишь свое предположение... Я сам видел, как излечивались и не от таких еще ран. Мне пришлось воевать с русскими татарами, у них тоже тяжелое оружие и...
— Хорошо, оставим это, — перебила его герцогиня, стараясь овладеть собой. — Скажите лучше, чего вы собственно хотите от меня?
— Да больше ничего, как только спасти вас всех. Чего же я еще могу хотеть?
— Вы, вероятно, раскаиваетесь в том, что изменили кресту и желаете загладить отчасти свою вину, спасая нас?
— Может быть, и так, — отвечал поляк, бегая глазами по сторонам, чтобы не встретиться с пытливым взглядом своей собеседницы.
— Гм!.. А каким образом думаете вы спасти нас?
— Прежде всего нужно устроить так, чтобы галера не могла войти в Гюссифский рейд, потому что, если вы попадете вновь в руки Гараджии, она не выпустит вас живой. В этом я вполне убежден.
— Да, и я того же мнения. Но какое вам-то дело до этого?
— Больше, чем вы думаете, синьора, — сказал поляк, сопровождая свои слова выразительным взглядом.
— Я вас не понимаю, синьор.
— Все еще не понимаете, синьора?
— Нет.
— Вы знаете, что я подвергаюсь опасности быть посаженным на кол как ренегат, если меня уличат в пособничестве вам?
— Очень может быть... Ну, а дальше что?
— Дальше?.. А дальше то, что я имею право на вознаграждение за такой страшный риск.
— Это верно. Я, к счастью, настолько богата, что могу предложить вам какое хотите вознаграждение...
Поляк сделал гримасу неудовольствия.
— Вы мне предлагаете деньги? — с горечью произнес он. — Денег мы, искатели приключений, всегда можем заработать нашей шпагой. Я вам говорю не о денежном вознаграждении...
— Так о чем же, синьор Лащинский? — с тревогой в голосе спросила герцогиня.
— О чем?.. О вас самих, синьора, — с невольной заминкой выговорил поляк. — Или, точнее, о вашей... — и, окончательно замявшись, он не мог окончить фразы.
— О моей?.. Договаривайте же, синьор! — с еще большей тревогой вскричала девушка.
— О вашей... руке, синьора, — с заметным усилием досказал наконец, Лащинский.
Изумление молодой девушки было так велико, что она на несколько времени лишилась языка.
— Вы шутите, капитан, — вымолвила она наконец с деланным смехом, под которым желала скрыть свое негодование. — А виконт Ле-Гюсьер? Разве вы забыли, что он мой жених?
— Жениха всегда можно оставить. Это — не муж. Согласны вы заключить со мной этот... договор? — нетерпеливо приставал Лащинский.
— Согласна, — ответила наконец молодая девушка. — Виконт, чего доброго, действительно больше не встанет, а мы во что бы то ни стало должны спастись. Но поклянитесь, что не обманете нас.
— Клянусь и крестом, и полумесяцем... Дайте мне вашу руку. Элеонора с внутренней дрожью протянула авантюристу руку, которую он прижал к губам.
— Итак, — проговорил он, — через несколько часов галера загорится в трюме, под мачтами, а вы все будете спасены... Прощайте пока, моя прелестная невеста. Вы не пожалеете о данном мне обещании, честное слово поляка!
Еще раз поцеловав ей руку, он тихо отпер дверь и вышел из каюты.
Герцогиня прижала обе руки к сильно бьющемуся сердцу и долго просидела неподвижно.
Лицо ее теперь пылало, а глаза метали молнии.
— Презренный ренегат! — глухо прошептала она сквозь крепко сжатые зубы. — Погоди: я сыграю с тобой такую же игру, какую сыграла с Гараджией! Я-то ведь не клялась тебе ни на чем...
XXV
[править]Пока в главной каюте происходила вышеописанная сцена, дедушка Стаке, этот болтливый, но честный и порывистый старик, запертый в килевом трюме галеры, разражался градом проклятий против турок, посылая их вместе с Магометом то на дно моря, то в самую преисподнюю.
— Да неужели же, — кричал он, теребя свою редкую белую бороду, — крест Господень покинул нас? Неужели мы так и останемся во власти этих поганых турок, и они будут безнаказанно издеваться над нами, как хотят?... Что вы на это скажете, синьор Перпиньяно?
Лейтенант, сидевший молча в углу, держа опущенную голову обеими руками, упиравшимися в колени, ничего не ответил расходившемуся старику, который продолжал:
— Клянусь выпотрошенной акулой, должно быть, тут все оглохли, онемели и окаменели!.. Значит, так, без всякого сопротивления, вы и дадите везти себя назад в Гюссиф? Уверяю вас, что не чувствую ни малейшего желания возвращаться туда и, прежде, чем дойдет до этого дело, готов...
— На что же вы готовы, дедушка Стаке? — спросил Перпиньяно, усилием воли стряхивая с себя напавшее было на него телесное и душевное оцепенение. — Что вы можете придумать, чтобы выйти из этого критического положения?
— Я уже придумал: в решительную минуту возьму да и взорву всю галеру на воздух вместе со всеми находящимися на ней... за исключением, конечно, нас самих.
— Гм! Попробуй-ка, ухитрись устроить такую штуку! — насмешливо заметил Эль-Кадур.
— Так неужели же ты, черномазый красавец, воображаешь, что я не сумею взорвать бочку с порохом? — кипятился старый моряк.
Эль-Кадур готовился ответить старику нечто такое, от чего могла бы разгореться настоящая ссора, но ему помешал венецианец.
— Дедушка Стаке, скажите серьезно, что вы задумали сделать? — спросил он.
— Что я хочу сделать? Да просто-напросто взорвать галеру перед тем, как ей войти на рейд, — ответил старый моряк.
— Да, и я уже думал об этом, но не вижу возможности выполнить этот проект. Может быть, вы уже нашли ее дедушка Стаке?
— Пожалуй, что и нашел, только у меня кое-чего не хватает...
— А именно? — допытывался венецианец.
— Топора, долота... вообще чего-нибудь, чем бы я мог проделать тут отверстие в корпусе...
— Отверстие в корпусе?.. На что же это вам нужно? Ведь тогда мы все потонем?
— Ну, вот еще! Зачем же нам тонуть? Мне только нужно пропустить немного воды в галеру, чтобы она поднялась на дыбы...
— На дыбы? — с недоумением повторил Перпиньяно.
— Ну, да, синьор, на дыбы, — подтвердил старик. — Когда она опустит корму вниз, а нос подымет вверх, мы воспользуемся суматохой, чтобы освободиться отсюда, приготовить и зажечь фитиль для взрыва пороха и незаметно улизнуть в одной из здешних шлюпок. Взрыв галеры должен произойти, разумеется, не ранее того времени, когда мы отплывем на достаточное расстояние. Поняли, синьор?
— Понял. Но, к несчастью, у нас здесь нет не только топора или долота, но даже простого ножа, — грустно проговорил Перпиньяно. — А раз этого нет, то чем же мы пробьем корпус?
— Не будет ли выполнимее моя мысль? — вдруг заговорил молчавший до тех пор Никола Страдного.
— Выложи нам ее, грек, — сказал старый далмат. — Не даром про вас говорят, что вы самый хитрый народ во всей Левантине... хитрее даже смирнийцев.
— Ну, уж и хитрее! — с улыбкой возразил, видимо, польщенный грек. — Видите что, дедушка Стаке, — продолжал он деловым тоном, — турки хоть и отняли у меня все оружие, зато оставили кремень и трут...
— Годные лишь на то, чтобы закурить трубку, если у тебя уцелел табак, — пренебрежительно заметил старик.
— А, быть может, и на то, чтобы поджечь корабль? — возразил Никола.
Дедушка Стаке так и подпрыгнул от восторга, охватившего его при таком простом замечании грека.
— Ах, черт возьми, мне это и в голову не приходило! — вскричал он, ударив себя по лбу рукой. — Ну разве не правда, что вы, греки, — самый хитрый народ в мире?.. Я сам со всеми своими мозгами настоящий дурак в сравнении с тобой...
— Вы хотите поджечь галеру, Никола? — спросил венецианец.
— Да, синьор. Другого средства выйти из угрожающей нам опасности я не вижу.
У грека, как мы видим, явилась та же самая мысль, что и у Латинского, и более других осуществимая при данных обстоятельствах. Вступить в открытую борьбу с турецким экипажем было, разумеется, совершенно невозможно, поэтому злополучным пленникам не оставалось другого исхода: или покориться своей горькой участи, или же прибегнуть к хитрости ради своего спасения.
— Ну, что же вы скажете на это? — осведомился грек, видя, что все кругом молчат.
— Я думаю, что если поджечь галеру, то мы все изжаримся на ней, — ответил Перпиньяно.
— Я не в трюме подложу огонь, — пояснил Никола. — Мы пролезем в люк и подожжем там запасные канаты и паруса. Остальное сделается уж по указанию самих обстоятельств.
— Хорошо. А как же мы выберемся отсюда, когда в межпалубном пространстве, быть может, поставлена стража? — спросил Перпиньяно.
— Свернем ей шею — вот и все! — недолго думая, решил дедушка Стаке.
— Когда мы дойдем до рейда, по вашему расчету, Никола?
— продолжал Перпиньяно, не слушая старика.
— Не раньше полуночи. Сейчас ветер очень слаб, и мы идем тихо, — отвечал грек. — Здесь с вечера обыкновенно бывает затишье.
— Ну, а каким образом мы спасем герцогиню и виконта?
— Таким же, как и себя самих: посадим и их в шлюпку. Мы плывем почти под самым берегом, так что живо доберемся до него в шлюпке... Боюсь только, как бы у нас не вышло недоразумение с Мулей-Эль-Каделем. Его невольник наверное добрался до своего господина...
— Ну, этот славный турок во всяком случае не доставит нам никаких неприятностей, — заметил дедушка Стаке. — Давайте теперь прежде всего осмотрим наше помещение, а потом станем придумывать, как поудобнее выбраться из него,
— добавил он, вставая.
За ним поднялись и все остальные и, пользуясь тем, что трюм был освещен небольшим окном, легко дошли до люка, открывавшегося в межпалубное пространство.
— Ба! Да тут даже и не заперто! — с удивлением вскричал старый далмат, видя, что люк свободно поднимается от простого нажима его руки. — Что бы это значило?
— А это значит, что я снял железный болт — вот и все, послышался в ответ чей-то насмешливый голос.
Из уст пленников вырвался единодушный возглас изумления:
— Ренегат!
— Да, он самый, пришедший от герцогини, чтобы освободить вас, — продолжал тот же голос.
Через мгновение поляк спустился с лесенки и очутился посреди пленных, которые скорее готовы были схватить его за горло и задушить, чем поверить его словам.
— Вы... вы хотите освободить нас! — вскричал дедушка Стаке. — Изволите шутить, господин польский медведь! Но предупреждаю вас, что ваши штуки с нами могут обойтись вам очень дорого.
Поляк пожал плечами и серьезным голосом сказал лейтенанту:
— Поставьте одного из ваших людей возле трапа для наблюдения. Турки не должны знать того, что я должен вам сказать, иначе я лишусь своей шкуры...
— Эль-Кадур, — обратился Перпиньяно к арабу, — стань вот тут на часах. Как только заметишь, что кто-нибудь приближается к люку, извести нас.
Араб поклонился и неслышно подкрался к трапу, около которого и притаился.
— Теперь можете говорить безбоязненно, капитан, — предложил венецианец поляку.
— Вы тут составляли заговоры, не так ли? — начал Лащинский.
— Мы?! — вскричал старый моряк, делая негодующее лицо.
— Да, вы. Я ведь слышал, как вы говорили...
— Это правда, мы говорили, но только о луне, решая вопрос, правда ли, что на ней изображены пара глаз, нос и рот...
— Будет тебе балагурить, моряк, — прервал с досадой Лащинский. — Не время дурачиться... Вы задумали поджечь галеру? Да? Сознайтесь...
— Значит, вы подслушали! — с тревогой спросил лейтенант.
— Да, я ясно слышал ваши последние слова... Но не пугайтесь, пожалуйста: ваше намерение вполне совпадает с моим...
— Как! Разве и вы... — начал было Перпиньяно, но Лащинский перебил его.
— Да, и я решил поджечь галеру и уже условился об этом с герцогиней, — сказал он. — У вас, Никола, кажется есть трут и кремни? Да?
— Есть-то есть. Но...
— Ну, вот и отлично. Вполне одобряю ваш замысел. Выйдя отсюда, я вновь запру вас сверху, а ночью приду и опять открою люк.
— Постойте, синьор, — вмешался неугомонный старый моряк, сильно недоверявший поляку. — Кто или что поручиться за вашу честность по отношению к нам? Может быть, вы только хотите подвести нас под турецкие кривые сабли, чтобы услужить своим новым господам? Чем вы докажете противное?
— Если бы я хотел вам зла, то мог бы сделать это, не приходя сюда. Стоило бы мне только привести кого-нибудь сюда послушать вашу беседу, и делу был бы конец, — возразил Лащинский. — Но я хочу не убивать вас, а, напротив, спасти от смерти, угрожающей вам. Даю вам в этом честное слово.
— Раз вы даете слово помочь нам, мы готовы на какую угодно отчаянную выходку, лишь бы спасти герцогиню и ее жениха, — ответил за всех Перпиньяно.
— Следовательно, вы согласны действовать заодно со мной?
— Да, синьор, Лащинский.
— Позвольте, господа, — вмешался Никола. — А как теперь ветер? — обратился он к Лащинскому.
— Так слаб, что галера идет не больше двух узлов в час,
— ответил поляк.
— Так что мы придем на рейд.
— Не ранее утра, если ветер вдруг не усилится.
— На каком мы теперь от него расстоянии?
— Да приблизительно милях в сорока.
— Этих сведений мне достаточно.
— Тебе достаточно, а мне нет, — снова заговорил Стаке.
— Я хочу еще знать, есть ли стража в кубрике?
— Должно быть, нет, потому что я ее не видел, — сказал Лащинский.
— А где находится склад парусов и других запасных предметов? Можете вы мне это сказать?
— Могу, я все разузнал: склад этот находится в носовой части, возле большой каюты.
Старик вздрогнул.
— Но ведь тогда мы сожжем герцогиню, если подложим огонь в этом месте! — воскликнул он.
— Нет, герцогиня будет возле своего жениха, на другом конце галеры, — возразил Лащинский. — Я все это уже предусмотрел. Можете спокойно поджечь все запасные предметы, дедушка Стаке. Никто ничего не заметит, пока огонь не пробьется наружу. И будьте уверены, что в нужное время ваш люк будет отперт... Ну, пока до свидания.
С этими словами поляк повернулся к своим собеседникам спиной и, не торопясь, поднялся по лесенке вверх, где задвинул над люком железный болт.
— Синьор, вы доверяете этому ренегату? — спросил старый шкипер венецианца, когда Эль-Кадур вернулся на свое место, не имея больше надобности стоять на часах.
— Мне кажется, что на этот раз он не обманывает, — сказал Перпиньяно. — Почем знать, может быть, в его душу проникло раскаяние...
Спустя полчаса после этой беседы двое слуг в сопровождении четырех флотских солдат, вооруженных кривыми саблями и пистолетами с зажженными фитилями, принесли пленникам ужин, состоявший из куска солонины, оливкового масла и черного хлеба.
Когда ужин был окончен, Перпиньяно предложил своим сотоварищам заснуть немного, чтобы в свое время быть вполне бодрыми. Все были согласны, что его совет хорош, и улеглись, как попало, на полу, подложив под головы верхнюю одежду. Не прошло и нескольких минут, как вся компания, укачиваемая мерным ходом корабля, уже крепко спала, несмотря на удручавшие ее заботы.
Первым после нескольких часов сна проснулся дедушка Стаке. Вокруг было совершенно темно, как в могиле.
— Ах, черт возьми, сколько же времени мы продрыхли! — вскричал он, сразу вскакивая на ноги. — Вставайте, сони, а не то проспите и свободу, и жизнь! — продолжал он, расталкивая товарищей.
— Вы все готовы? — спросил Перпиньяно пленников.
— Все, все! — послышалось в ответ.
— Ну, так идем.
Ощупью, держась друг за друга, пленники осторожно взобрались по трапу. Дедушка Стаке был впереди, уверяя, что видит в темноте не хуже, чем днем. Толкнув люк, старик убедился, что он поднимается так же свободно, как в первый раз, когда они так неожиданно столкнулись в этом месте с поляком.
— Ишь ты, — ворчал старик, — должно быть, этот польский медведь и в самом деле раскаялся, и черт лишился своей добычи.
Выглянув из поднятого люка, он стал напряженно всматриваться в темноту и прислушиваться к малейшему звуку.
— Как будто в кубрике нет ни души, а там Бог их ведает,
— шептал он. — Если они тут устроили засаду и вдруг начнут угощать нас пулями в спину, то мы пропали.
Понаблюдав еще несколько времени молча, старик осторожно прокрался наверх. За ним поползли и остальные пленники.
— Кажется, никого, — шепнул Перпиньяно на ухо старику.
— Постойте, синьор... кажется, кто-то идет сюда, — отвечал тот, снова останавливаясь и прислушиваясь.
Действительно, почти над головами пленников, на верхней палубе, вдруг послышались чьи-то тяжелые шаги, должно быть, часовых, делавших обход. Галера скрипела всеми своими частями, с трудом подвигаясь вперед, глухо шумели вокруг нее волны.
— Нет, о нас, должно быть, забыли, — заметил все так же шепотом старый шкипер. — Ну, двинемся вперед. Будьте готовы задушить первого турка, которому вздумается загородить нам дорогу.
Продолжая держаться друг за друга, все стали, крадучись, пробираться вперед по темному межпалубному пространству. Казалось, дедушка Стаке действительно обладал кошачьими глазами, судя по тому, что он не наткнулся даже на стоявшую там колубрину, о которую легко мог бы попортить себе лицо. Благодаря предосторожностям старика, и его спутники благополучно миновали все препятствия.
Таким образом пленники беспрепятственно добрались до того помещения, где находились запасные паруса, канаты и корабельные предметы. Нащупав рукой дверку в это помещение, старик легко отворил ее.
— Слава Богу, ренегат открыл нам все двери, — прошептал он, вздохнув полной грудью, словно сбросил с себя с себя громадную тяжесть, до сих пор давившую его. — Ну, дай Бог ему здоровья... Стой, ребята! — обратился он к матросам, напиравшим на него сзади. — Дайте мне кремень и трут, а сами пока не шевелитесь.
— Вот, держите их, — ответил Никола, суя ему в руку эти предметы.
— Ну, ладно. Через полминуты все будет сделано. Повторяю: не шевелитесь и молчите.
Взобравшись в каютку, он высек огонь и зажег трут. Раздув его немного, старик при его слабом свете удостоверился, что помещение наполнено всевозможными просмоленными вещами и другими быстро воспламеняющимися предметами.
Взяв пук пакли, он поджег его и бросил на кипу парусов. Увидев, что все загорелось, он выскочил из каютки и шепнул своим спутникам:
— Ну, теперь живее в трюм! Через полчаса весь корабль будет в огне.
XXVI
[править]Едва успело скрыться солнце, как Метюб, согласно данному обещанию, отправился в каюту к герцогине, чтобы проводить пленницу в больничное отделение, где раненый стонал под стальными инструментами корабельного врача, старавшегося извлечь из его раны пулю.
Молодая девушка с нетерпением ожидала появления турецкого капитана. После Лащинского к ней во весь остальной день не показывался никто, от кого она могла бы узнать что-нибудь о своем женихе, даже поляк больше не приходил, вероятно, из опасения навлечь на себя подозрения, если часто будет посещать пленницу. Когда турок вошел в каюту, Элеонора, лежавшая на диване, с живостью вскочила и впилась глазами в лицо вошедшего, выражение которого показалось ей зловещим.
— Ну, как? — едва могла произнести она, охваченная тоской.
— Врач до сих пор не может еще сказать ничего определенного, госпожа. Пуля так глубоко сидит в теле, что нет возможности извлечь ее.
— Так виконт должен умереть? — в отчаянии вскричала молодая девушка.
— Зачем же ему непременно умирать, госпожа? И я в Никосии получил пулю в правый бок. Вынуть эту пулю тоже не оказалось возможным, однако, я, как видите, жив и даже не чувствую никакого неудобства от присутствия в своем теле этого кусочка свинца. Когда она вдоволь нагуляется во мне, то сама поднимется под самую кожу и тогда ее можно будет вынуть через простой надрез кожи. Я это говорю со слов того врача, который лечил меня тогда.
— Вы, облегчаете мне сердце, капитан...
— Я говорю вам это не для того, госпожа, чтобы вы считали виконта вне всякой опасности и предавались несбыточной, быть может, надежде в скором времени увидеть его совсем оправившимся. Рана его очень глубока и не скоро заживет. Это нужно вам иметь в виду.
— Это очень грустно... Могу я теперь видеть его?
— Я обещал тебе это, — сказал Метюб, то и дело, подобно всем восточным людям того времени, переходя с "вы" на "ты".
— Но сначала я желал бы научиться от тебя хитрому фехтовальному приему, посредством которого ты победила меня на поединке. Я готов сдержать свое слово, сдержи и ты свое, госпожа.
— Сдержу и я, только не сейчас, потому что чувствую себя очень утомленной. Утром, до входа на рейд, или днем, в Гюссифе...
— Нет, нет, госпожа! — с видимым испугом перебил турок, — при Гараджии это неудобно... Да притом же — а это самое главное, — при ней, быть может, не будет времени...
— Другими словами: она убьет меня, как только увидит, и я не успею научить тому фехтовальному приему, которым ты так интересуешься, — насмешливо проговорила Элеонора.
— Не это ли ты хотел сказать?
— Я не могу знать намерений своей прихотливой госпожи,
— уклончиво ответил турок. — Но, чтобы успокоить тебя, готов и подождать немного. На рейд мы войдем еще нескоро и можем приняться за дело тотчас же после посещения раненого... Идем к нему.
С этими словами он вынул у себя из-под бурнуса покрывало с капюшоном из тончайшей шерсти, украшенное спереди широкой красной полосой, а по краям — серебряным шитьем, с такими же кистями по углам. Накинув его герцогине на плечи и заботливо надев ей на голову капюшон, чтобы прикрыть ее лицо, он повел ее за собой.
Поднявшись из каюты на палубу, они увидели несколько матросов, прохаживавшихся вдоль обоих бортов. Весь остальной экипаж спал, так как в нем не было надобности ввиду царившего на море затишья. У кормового шпиля стоял закутанный в темный плащ человек высокого роста. При проходе герцогини он сделал ей едва заметный приветственный жест рукой. Это был Лащинский.
Вскоре Метюб привел свою спутницу через батарею, освещенную двумя фонарями, в больничное помещение. Там оказалось двенадцать отлично устроенных коек, подвешенных на толстых веревках к потолку, чтобы больные меньше страдали от качки во время неспокойного моря. На одной из коек лежал старик с высохшим, почти коричневым лицом арабского типа и длинной белой бородой, а на другой — виконт.
— Вот и раненый, — сказал Метюб, указывая на молодого француза. — Я буду ждать тебя на палубе, госпожа.
Герцогиня молча наклонила голову и приблизилась к койке своего жениха, над которой горела лампа, прикрепленная к стене. Старик, оказавшийся корабельным врачом, поспешил присоединиться к посетительнице.
Виконт, казалось, спал. На его бледном, точно восковом лице виднелись крупные капли холодного пота, под глазами обрисовывались широкие синие, почти черные круги, дыхание было свистящим, а в груди что-то клокотало, точно кровь старалась прорваться сквозь сдерживавшую ее повязку на ране.
— Он умирает? — тоскливо спросила герцогиня по-арабски старика, угадав, кто он.
— Нет, госпожа. Пока еще не имеется прямой опасности,
— мягким голосом ответил врач.
— Быть может, останется жив?
— Это в руках Аллаха.
— Ты как врач должен это знать.
— Аллах велик, — уклонялся араб от прямого ответа.
— Гастон! Мой дорогой Гастон! — тихо прошептала молодая девушка, наклонившаяся над раненым.
При звуках милого голоса виконт с трудом открыл глаза, в тусклых зрачках которых промелькнул луч радости, и по его осунувшимся щекам пробежал яркий румянец.
— Вы... Элеонора? — прошептал он хриплым голосом. — Эта пуля... эта пуля...
— Тебе нельзя говорить, сын мой, — остановил его врач.
— Береги себя и не искушай Аллаха.
— Ты спасешь его? Не правда ли? Судя по твоему почтенному виду, ты должен быть очень искусен в своем деле, — сказала герцогиня, глядя на старика глазами, полными слез.
— Постараюсь с помощью Аллаха и его пророка, — отвечал врач, теребя свою белоснежную бороду.
Виконт снова хотел что-то сказать, но врач не позволил ему этого, положив на его губы палец.
— Не нужно говорить, дорогой Гастон, — поддержала врача и герцогиня, целуя жениха в лоб, с которого отерла пот. — Ты должен слушаться этого доброго старца, чтобы скорее поправиться.
Раненый силился улыбнуться и знаками показал, чтобы Элеонора приложила свою руку к его губам. Когда Элеонора исполнила его желание и он поцеловал ее руку, то едва слышно прошептал:
— Буду... слушаться... Я... не хочу... умирать.
— Господин, — опять остановил его врач, запрещаю тебе говорить. Ты вредишь себе разговором, а я отвечаю головой за твою жизнь. Не делай себе и мне вреда...
Не успел старик договорить последнего слова, как на палубе вдруг раздался громкий крик караульных матросов:
— Горим! Горим!
Врач с необычайным для его лет проворством бросился к двери. Герцогиня поспешила за ним.
— Помогите! Галера в огне! — вне себя от ужаса закричала и она.
В тот же миг перед ней очутился поляк.
— Не пугайтесь, синьора, — сказал он ей. — В решительную минуту вы и виконт будете спасены. Не выходите отсюда и имейте ко мне полное доверие. Сначала я должен освободить ваших людей. Говорю вам: успокойтесь, все окончится благополучно.
— Нельзя ли потушить огонь, синьор?
— Чем? — иронически спросил Лащинский. — Да и зачем? Повторяю — я все предусмотрел и все сделал, что нужно для успеха нашего дела.
С этими словами он быстро скрылся в темноте, спеша назад на верхнюю палубу, где происходила полная суматоха.
Весь экипаж в смятении выбегал из своих помещений, готовясь принять меры к тушению огня, очевидно, уже сильно разгоревшегося, судя по клубам густого и удушливого дыма, вырывавшимся из открытого люка трюма. Тушением пожара распоряжался сам Метюб.
— Где загорелось? — спросил его поляк, делая такое же озабоченное лицо, как у того.
— В складе запасных материалов, — злобно процедил сквозь зубы турок.
— Как же могло там загореться?.. Уж не поджог ли это?
— Разумеется, поджог... со стороны пленных христиан, которые заперты там.
— Будет тебе вздор молоть, капитан! Где же им поджечь склад на корме, когда они сидят запертыми в носовой части? Советую тебе освободить их, чтобы они могли помочь тушить. Для этого нужно много рук и лишние не помешают.
— Да, в самом деле, это отличная мысль! — согласился турок. — Пойди, друг, освободи их всех, а я заставлю их работать при насосах.
Это только и нужно было поляку, боявшемуся, как бы Метюб или кто-нибудь из его людей не заметил раньше времени, что люк, закрывавший спуск в средний трюм не заперт. Пока экипаж бежал к насосам, он со всех ног бросился к этому трюму. Там, на трапе, под самым люком, кучкой столпились пленники, тревожно прислушиваясь к тому, что делалось наверху.
— А где моя госпожа? — спросил Эль-Кадур, трясшийся, как осиновый лист, от боязни за герцогиню.
— Вне опасности. Не беспокойтесь о ней, — успокоил его поляк.
— Я хочу ее видеть! Где она? — настаивал араб.
— В больничной каюте. Отыщи ее и оставайся с ней, если хочешь. А все остальные следуйте за мной и берегитесь выдать себя неосторожным словом или движением.
— Где находится больница? — осведомился араб.
— На корме. Иди скорей туда. Там легко найдешь ее. Пока араб бежал в указанное место, поляк повел остальных пленных к Метюбу, который при виде их крикнул:
— Веди их к насосам, друг!
— Я туда не пойду, — шепнул венецианцу стоявший рядом с ним Никола Страдного.
— Это почему? — удивился Перпиньяно.
— Вы забыли, синьор, о галиоте, идущем за галерой на буксире? Я хочу поджечь и его, иначе он может быть отцеплен турками, которые и перейдут на него вместе с нами. Тогда все равно мы попадем в Гюссиф, и все наши труды пропадут даром, — быстрой скороговоркой пояснил грек.
— Ты прав. Молодчина! — одобрил его поляк.
— Итак, не заботьтесь обо мне и делайте свое дело. Я брошусь потом в воду и доберусь до берега вплавь. Там надеюсь увидеться с вами...
— Чего вы там копаетесь? — крикнул пленным Метюб. — Говорят вам: к насосам! Или вы хотите, чтобы я бросил вас назад в трюм и изжарил там?
Греки с дедушкой Стаке и венецианцем поспешили направиться к насосам, между тем как Никола, пользуясь суматохой, вернулся на среднюю палубу с намерением незаметно выскользнуть в воду через один из наружных люков и пробраться на галиот, шедший на длинном канате за галерой.
Огонь быстро распространялся, почти везде находя себе легкую добычу. Турки точно угорелые кидались из стороны в сторону, не слушая команды своего капитана и призывая на помощь Аллаха и его пророка. Когда христианские пленники начали работать насосами, то оказалось, что последние не действуют, что очень поразило пленников, которые не знали, в чем дело.
— Капитан, ваши насосы не действуют, — заявил дедушка Стаке проходившему в это время мимо них Метюбу.
— Как они могут быть испорчены сегодня, когда я еще вчера только испытывал их, и они отлично работали?
— Этого я не знаю, капитан, но говорю вам правду. Можете сами удостовериться.
Турок испустил проклятие и крикнул своим людям, составившим цепь для передачи ведер с водой в горевший трюм.
— Эй, кто-нибудь! Подойдите и посмотрите, что случилось с насосами? Говорят, они испортились.
Трое матросов вышли и подошли к насосам. После минутного осмотра матросы в ужасе закричали:
— Да у них перерезаны стержни и сделать с ними сейчас ничего нельзя!.. Мы все погибли!
Дедушка Стаке взглянул на стоявшего неподалеку поляка, сохранявшего посреди общей сумятицы невозмутимое спокойствие, и прочел на его лице саркастическую усмешку.
"Понял, — пробормотал себе под нос старик, — это он устроил такую ловкую штуку... "
Несмотря на быстро распространившийся слух об испорченных насосах, экипаж все еще не терял надежды потушить пожар и без них. Эта надежда основывалась на том, что половина людей черпала воду прямо из моря ведрами, опускаемыми на веревках, а другая половина, образуя цепь, передавала ее на место пожара. Некоторые находили, что так даже удобнее, потому что ведра скорее наполнялись прямо в море, чем через насосы.
Между тем огонь разгорался все сильнее и сильнее, охватив смоляные бочки и пробиваясь вместе с облаками черного дыма на палубу, он угрожал перейти на мачты. Все усилия потушить бушевавшее пламя оказывались тщетными. Горели такие вещества, которые от воды только сильнее разбрасывали огонь, но не гасли.
Вся корма пылала, и дым уже проникал в батарею, так что никто не решался спуститься в нее из опасения задохнуться, на это отважился только один Метюб, желавший посмотреть, не угрожает ли огонь пороховой камере. Когда он убедился, что его опасения основательны, то приказал залить эту камеру водой, во избежание взрыва, который каждую минуту мог произойти от воспламенившегося пороха. С той же предусмотрительностью он приказал спустить на воду шлюпку, чтобы в случае крайности перебраться с галеры на галиот. Но вместе с тем он все еще не терял надежды спасти свой прекрасный корабль от окончательной гибели и принимал для этого все меры, какие только мог придумать.
Но надежда его была тщетна: пламя продолжало распространяться и уже охватило часть каютных помещений. Дождь головней и искр сыпался и на галиот, паруса которого каждое мгновение тоже могли вспыхнуть. Опасаясь, как бы туркам не удалось отстоять хоть это судно, их последнее убежище, Николо Страдного, никем не замеченный в общей суматохе, доплыл до галиота, на котором тоже разбросал, где было нужно, разные горючие материалы с таким расчетом, чтобы все сразу загорелось и нельзя было бы спасти и это судно.
Видя, что не в силах бороться со страшной стихийной силой, овладевшей галерой, Метюб только что хотел распорядиться перейти на галиот, как его предупредил крик его людей:
— Загорелся и галиот!.. Мы пропали!
— Что такое? — спросил он, не веря своим ушам.
— Галиот тоже горит! — повторили матросы.
Все еще не веря этому новому несчастью, он с ловкостью настоящего матроса сам взобрался на одну из мачт и собственными глазами убедился в том, что последняя надежда на спасение исчезает в огне и дыме.
Никакие усилия не могли уже потушить этого плавучего костра, и энергичный капитан только напрасно заставлял своих людей терять силы и время, приказывая им делать то, что было совершенно бесполезно.
— Не пора ли уж нам и убраться отсюда, пока целы? — шепотом сказал дедушка Стаке поляку, столкнувшись с ним по дороге.
— Да, и я нахожу, что пора, — отвечал Лащинский. — Не знаешь ли, где Эль-Кадур?
— Возле своей госпожи, которая еще не выходила из больничной.
— Хорошо. Я иду к ним.
Навстречу ему бежал Метюб, на котором, как говорится, лица не было.
— Не пора ли нам перебраться на галиот? — спросил у него поляк, делая вид, что ничего не знает.
— Он тоже в огне! — с отчаянием в голосе ответил турок, хватаясь руками за голову, в которой у него начинало путаться ввиду угрожавшей страшной гибели. — Теперь осталось только одно: постараться добраться до берега в шлюпке, — прибавил он.
— А в ней хватит места для всех?
— Не знаю... едва ли. Иди спасать герцогиню.
— Бегу...
Пока спускали шлюпку, и турки беспорядочной толпой бросались в нее, причем некоторые из них попадали прямо в воду, Лащинский отправился в больничную, откуда Эль-Кадур собирался вынести наверх виконта.
— Займись лучше своей госпожой, — сказал он арабу, а я позабочусь о раненом.
— Что у нас тут делается? — спросила Элеонора, бледная, но бодрая. — Мы слышим шум, треск, беготню... слышим запах гари и дыма, но не знаем, чего нам ожидать.
— Огонь через несколько времени охватит и эту часть галеры, — отвечал поляк. — Пора уходить с нее.
— А где Перпиньяно, Стаке и другие?
— Не знаю... Нужно садиться в шлюпку... Подымайтесь с Эль-Кадуром наверх, а я последую за вами с виконтом...
Араб бережно подхватил свою госпожу и повел ее на палубу. Следом за ним шел Лащинский, держа на своих сильных руках раненого, впавшего в полное беспамятство. Старый врач медленно плелся за ними, с грустью думая о том, как будет трудно поместить раненого в переполненной народом шлюпке.
XXVII
[править]Суматоха на пылавшей галере приняла в этот момент настоящий трагический характер. Между турками, из которых каждый желал первым спуститься в шлюпку, завязалась яростная борьба. Пускались в ход не только кулаки, но и оружие. Напрасно Метюб вместе с другими офицерами своего экипажа старался установить порядок — их никто не слушал. Обезумевшие от панического ужаса люди превратились в стаю диких освирепевших зверей, убивавших и топивших друг друга, воображая, что таким образом скорее спасутся.
К счастью, на борту галеры оказалась еще довольно большая лодка. О ней все забыли, за исключением дедушки Стаке, озаботившегося спустить ее с помощью греков на воду. Этой лодкой он хотел воспользоваться исключительно для своей компании во главе с герцогиней, и готов был ценой своей жизни защищать ее от турок. Однако, лишь только последние увидели на воде лодку, они толпами стали перебегать на тот борт, под которым она стояла, с намерением овладеть ею.
— Прочь отсюда, разбойники! — орал во всю мочь своих легких старик. — Эта лодка предназначена для герцогини и ее спутников... Ведь Гараджия наказывала вам привезти пленницу целой и невредимой, вы должны это знать... Эй, синьор Перпиньяно! Где вы? Помогите мне отогнать эту волчью стаю!
— В воду этого старого христианского пса! — ревели, в свою очередь, турки, готовясь спрыгнуть в лодку.
— Прочь отсюда, негодяи, или я всех вас уложу на месте! — вскричал вдруг появившийся откуда-то Перпиньяно, наводя на оголтелую толпу пару пистолетов с дымящимися фитилями.
К нему присоединились греки и молодой далмат Симон, также вооруженные, кто холодным, кто огнестрельным оружием, которым снабдил их венецианец, воспользовавшийся растерянностью турок, чтобы захватить их арсенал. Сам Метюб, желавший во что бы то ни стало спасти герцогиню, поспешил на помощь христианам и не менее рьяно, чем они сами, принялся отгонять сабельными ударами своих людей от лодки.
— Прочь отсюда! — крикнул и он. — Прочь, говорят вам!..
В эту минуту показалась на палубе герцогиня, сопровождаемая Эль-Кадуром, поляком и врачом, несшим раненого виконта.
— Дорогу! — кричал араб, шедший впереди. — Дорогу герцогине!
В то время как остальные ренегаты и христиане, при энергичном содействии Метюба, отгоняли матросов и солдат от того места, где находилась лодка, Лащинский сумел устроить так, что он опять один понес раненого и бросился с ним на нос галеры, где не было ни души.
Взобравшись на край борта, он вместе с бесчувственным виконтом, крепко обхватив его поперек тела, бросился в воду. На минуту он исчез было в тихо шумящих волнах, потом снова появился на их поверхности, но уже один.
— Ступай на завтрак к акулам! — злобно смеялся он, направляясь вплавь к шлюпке. — Все равно ты долго не протянул бы с такой раной, несмотря на уверения этого старого дурака-врача, будто тебя еще можно было вылечить. Между тем некоторые из наиболее догадливых и смелых турок ухитрились снять с горевшего галиота другую небольшую лодку и, поместившись в ней, направляли ее к берегу.
— Эй, — крикнул им поляк, — спасайте еще одного янычара!.. — Не дайте погибнуть на ваших глазах своему капитану!
— Нас и так много! — ответил один солдат.
— Есть, есть еще одно местечко! — прокричал другой. — Садись, капитан!
Послушная рукам гребцов, лодка быстро повернула навстречу Лащинскому и приняла его на борт.
— Молодцы! — сказал он, выжимая воду из усов и волос. — Когда мы выйдем на берег, вы получите от меня пятьдесят цехинов.
— Да здравствует капитан! — воскликнули гребцы и дружно налегли на весла.
Легкая лодка быстро понеслась к небольшому острову, находившемуся на расстоянии пяти-шести миль.
Оглянувшись назад, поляк заметил, как спускалась в галерную лодку герцогиня, поддерживаемая Эль-Кадуром и Перпиньяно.
Галера и галиот горели, как свечи. Не встречая более сопротивления, огонь на обоих судах охватывал уже всю оснастку в то время, как на них все еще шла ожесточенная борьба между людьми, спорившими из-за мест в шлюпке и в трех других лодках, спущенных с обоих объятых пламенем судов, но не успевших еще отчалить.
То и дело падали в воду раненые или столкнутые во время борьбы товарищами солдаты и матросы, испуская вопли ярости и отчаяния. Среди языков пламени клубились тучи дыма. Старый турецкий моряк, сидя на море, под которым уже пылала мачта, бледный, как труп, с расширенными от ужаса глазами, размахивал руками и что-то кричал пронзительным голосом.
Между тем огонь делал свое разрушительное дело на обоих судах. Мачты с треском рушились прямо на головы тех, которые еще находились на борту и боялись броситься прямо в воду. Только те, которые сами были охвачены огнем, решались на это, находя, что лучше утонуть, нежели сгореть заживо.
В три часа лодка, управляемая поляком, была уже у скалистого берега острова, а от обоих кораблей не осталось ничего, кроме носимых волнами дымящихся головней. Шлюпка с уцелевшими турками и лодка с герцогиней, Метюбом и спутниками Элеоноры тоже приближались к острову.
"Теперь мне придется выдержать новую борьбу, — раздумывал Лащинский. — Как примет Элеонора весть об исчезновении ее жениха? Поверит ли она моим словам?.. Я был бы очень доволен, если бы море поглотило даже и ее. Черт с ней, с ее красотой и богатством! Я из-за нее так запутался, что не знаю, как теперь и выпутаться из этой петли... "
Вслед за лодкой поляка первой подошла та, в которой находилась герцогиня. Когда пассажиры той и другой вышли на берег, герцогиня с тревогой спросила у Лащинского:
— А где же виконт?
— Как! — вскричал поляк, изображая всей своей фигурой величайшее изумление, — да разве он не с вами?
— Как видите, нет... С чего вы взяли, что он с нами?
— У меня хотели было отбить его четверо турок, чтобы бросить в море, но врач и двое его помощников — или кто они там были, не знаю — в свою очередь, отогнали негодяев и взяли виконта, чтобы снести его в лодку к вам. Я и уступил им, думая, что врач лучше меня сумеет защитить его от своих единоплеменников...
— Боже мой! Да где же он? — воскликнула герцогиня, ломая руки.
— Если не с вами, то, вероятно, в шлюпке. Может быть, врачу показалось более удобным снести его туда? — увертывался поляк.
— Нет, нет... Я знаю, что его и там не было... Господи, уж не утонул ли он!
Бледная, как смерть, молодая девушка вдруг зашаталась и, судорожно хватаясь руками за воздух, со стоном упала на прибрежный песок.
Эль-Кадур и Перпиньяно бросились приводить ее в чувство.
— В самом деле, капитан, где виконт? Что вы с ним сделали? — угрожающим тоном спросил у Лащинского дедушка Стаке.
— Я уже сказал, что оставил его на руках врача... Врач говорил, что постарается отыскать для своего пациента наиболее удобное место...
— Эль-Кадур видел, как вы один несли виконта.
— Да, сначала я, действительно, один нес его, но потом на меня вдруг набросилось несколько турок, которые хотели вырвать у меня раненого и бросить его в воду. Ты ведь знаешь, как ненавидят турки христиан. Разве тебе это не известно? Притом, по правде сказать, в последние минуты мне было лишь до себя... Одно только я могу еще сказать. Когда я бросался в воду, чтобы догнать эту лодку, на которой добрался до берега, то слышал, как врач кричал: "Горе тому, кто коснется этого пленника! Он принадлежит внучке великого адмирала, и она заставит жестоко ответить за него". Больше я ничего не знаю.
— Так вы бросились вплавь?
— Конечно. Нужно же было мне как-нибудь выбраться из этого ада...
— Почему же вы отстали от всех нас?.. Впрочем, — заключил старый моряк, махнув рукой, — я совершенно напрасно расспрашиваю вас: вы все равно не скажете правды. Подождем остальные лодки.
— А если виконт окажется погибшим во время суматохи? — осторожно спросил поляк.
— Тогда я отыщу того, кто погубил его, и заставлю этого человека иметь дело со мной, — с выражением страшной угрозы ответил старик. — У меня еще хватит сил, чтобы задушить... даже польского медведя.
Авантюрист показал вид, что не расслышал последних слов старого моряка, и поспешил направиться к тому месту, где в эту минуту высаживался Метюб.
— Все ли пленники целы? — спросил тот, выскакивая на берег.
— Все, за исключением одного, который, однако, стоит больше всех, — крикнул ему в ответ дедушка Стаке.
— Кто же именно? — с видимой тревогой осведомился турок, боявшийся ответственности перед Гараджией, которой он дал слово привезти всех беглецов обратно живыми и невредимыми. — Уж не герцогиня ли?
— Нет, герцогиня цела. Она только лишилась чувств от волнения, — вмешался поляк. — Недостает ее жениха, виконта Ле-Гюсьера.
— Виконта? — повторил Метюб, нахмурившись. — Да ведь ты нес его по палубе на руках. Я сам видел.
— Зато, вероятно, не видел, как твое очумелое зверье набросилось на меня и хотело отнять виконта.
— А ты не заметил, кто именно на тебя нападал? — перебил Метюб. — Укажи мне их, и я тотчас же расправлюсь с ними.
— Да разве возможно в такое время запомнить лица чужих людей! — вскричал поляк.
— Да, ты прав... Но мне от этого не легче. Если не найдется живым виконт, мне так достанется от Гараджии, что век не забудешь.
— А что ты сейчас намерен предпринять, капитан? — осведомился Латинский, которому очень важно было знать это.
— Да пока останусь здесь и отправлю кого-нибудь в Гюссиф за баркой. Не плыть же нам всем такую еще даль на этих скорлупках! Ведь не все время будет так тихо, около восхода солнца подымется ветер, пойдут волны, и нам не справиться с ними на простых лодках.
"Ишь, ты, — проворчал себе под нос дедушка Стаке, — воображает, что мы так и будем смирнехонько ожидать этой барки!.. Как же, надейся на это, турецкая образина! Мы желаем не обратно в вашу треклятую тюрьму, а стремимся на волю, к Мулей-Эль-Каделю, который обещал оказать нам помощь. "
XXVIII
[править]Бен-Таэль, верный раб Мулей-Эль-Каделя, не терял времени даром. Будучи превосходным пловцом, он быстро проплыл те пять миль, которые отделяли галиот от берега. Выйдя на берег и взобравшись на утес, он был зрителем схватки галеры с галиотом и взятия последнего в плен Метюбом.
Уверенный, что турки непременно поведут галиот назад в Гюссиф, и что только один его господин, Дамасский Лев, может спасти герцогиню и ее спутников, невольник перебрался через утес вглубь прибрежной полосы и бросился бежать к Фамагусте, где, по его расчету все еще должен был находиться Мулей-Эль-Кадель.
Арабы того времени, к которому принадлежал Бен-Таэль, такие же знаменитые ходоки, как абиссинцы и напоминают тех одногорбых верблюдов, которые в состоянии пройти шестьдесят, даже семьдесят километров в двенадцать часов. Для подкрепления сил этим арабам достаточно горсти муки, размоченной в воде, и трубки табака.
Изредка останавливаясь для кратковременного отдыха, Бен-Таэль мчался вдоль берега с быстротой антилопы, спеша уведомить своего господина о печальном исходе замыслов герцогини. Подобно всем жителям пустыни, он направлялся к нужному месту по инстинкту, как это делают перелетные птицы, не имея нужды ни в компасе, ни в других, придуманных людьми, искусственных приспособлениях. До Фамагусты было далеко, но это нисколько не смущало араба: он надеялся на силу своих ног и легких.
Пробежав почти всю ночь, он около рассвета остановился на отдых в маленькой харчевне, каким-то чудом уцелевшей от разгрома при движении войск Мустафы. После кратковременного отдыха он с новыми силами пустился в путь, и достиг Фамагусты к вечеру того же дня. Употребив в общей сложности на отдых шесть часов, он был на ногах тридцать два часа, и хотя чувствовал усталость, но не настолько, чтобы не быть в состоянии в случае надобности пробежать еще хоть целую ночь. Удивительная выносливость людей его племени сказывалась в нем особенно ярко.
К несчастью, когда он подошел к воротам города, они уж были заперты, и ему пришлось провести перед ними всю ночь, так как часовые ни за что не соглашались пропустить его, несмотря на все его убеждения и ссылки на своего господина.
Наконец на рассвете ворота отворились, чтобы пропустить собравшихся с провизией окрестных крестьян. Вместе с ними проник и Бен-Таэль в злополучный город, теперь сплошь заселенный одними турками, порезавшими, как мы уже видели, все его прежнее христианское население, за исключением женщин и детей, отправленных в качестве невольников в Константинополь. Улицы и площади были покрыты развалинами, по которым шныряли целые стаи собак в поисках трупов, которые еще не успели убрать так же, как груды обломков и мусора.
Мулей-Эль-Кадель оказался в том же помещении, которое занимал с минуты вступления в город. Увидев своего верного слугу, покрытого пылью и потом, он поспешно спросил его:
— Ты с дурной вестью, Бен-Таэль?
— Да, господин, — отвечал невольник, склоняясь перед . ним до земли. — Христиане отплыли из Гюссифа на своем корабле, но их догнали турки на галере и взяли в плен. Галерой командует Метюб, капитан стражи Гараджии.
— Гараджии! — гневно проговорил сквозь зубы молодой витязь. — Опять эта женщина становится мне поперек дороги!.. Расскажи подробнее, как все случилось.
Узнав все, что ему было нужно, Мулей-Эль-Кадель спросил:
— Как ты думаешь, Бен-Таэль, куда теперь повел Метюб христиан?
— Наверное, назад в Гюссиф, господин.
— Да?.. Впрочем, ты прав, куда же больше... Ну, я заставлю Гараджию выдать мне герцогиню... Дамасский Лев будет посильнее этой полоумной тигрицы! — с грозно сверкающими глазами воскликнул молодой турок.
— С этой женщиной опасно тягаться, господин, — осмелился заметить Бен-Таэль.
— Только не мне! — презрительно проговорил Мулей-Эль-Кадель. — Ступай и скажи от моего имени моим адъютантам, чтобы они немедленно приготовили тридцать воинов и столько же лошадей из моей роты, и чтобы выбрали самых надежных и расторопных, — добавил он другим тоном. — Если Гараджия вздумает сопротивляться мне, ей не поздоровится. Мустафа силен, Али-паша, быть может, еще сильнее, но Мулей-Эль-Кадель сильнее их обоих; его любит все войско за его храбрость и справедливость... Ступай!
— Позволь только спросить, господин, ты намерен отправиться в Гюссифскую крепость?
— Разумеется, туда, и притом немедленно. Эта ужасная женщина способна перерезать беглецов, лишь только они попадут в ее руки, поэтому я и желал бы быть у нее до их возвращения к ней. Часов через восемь мы будем уже у ворот крепости.
— А как же Мустафа, господин?
— Он ничего не будет знать.
— Сейчас он, может быть, и не будет ничего знать, зато узнает после. А ты знаешь, чего могут ожидать от султана те, которые помогают христианам?
— Знаю — шелкового шнурка для того, чтобы удавиться на нем, хладнокровно сказал Мулей-Эль-Кадель. — Не бойся за меня, мой верный Бен-Таэль. Дамасский лев окончит свою жизнь разве только от оружия неприятеля, и ему никто не страшен, даже сам Селим. Ступай и постарайся, чтобы не позже как через полчаса отряд из лучших моих солдат был готов сопровождать меня. Выбирай тех, которые приведены мной сюда из Дамаска и преданы моему отцу и мне до последнего вздох л
Не прошло и назначенного срока, как Бен-Таэль уже вел в поводу белоснежного боевого коня своего господина. За ним следовало тридцать дамасских солдат, закованных в сталь и вооруженных длинными мушкетами и саблями с широкими кривыми клинками. Это все были рослые, статные молодцы, чернобородые, с энергичными лицами и пылающими отвагой черными глазами.
— Вот и твои люди, господин, — сказал Бен-Таэль, когда Мулей-Эль-Кадель, совсем уже готовый в путь, вышел на крыльцо, услыхав топот коней.
— Да здравствует наш непобедимый предводитель! — в один голос гаркнули солдаты, отдавая честь своему любимому начальнику. — Веди нас, куда хочешь. Мы все готовы следовать за тобой, хоть в преисподнюю.
Дамасский Лев внимательно осмотрел весь отряд и, видимо, оставшись доволен этим осмотром, вскочил на своего коня, нетерпеливо бившего копытами о землю.
— Вперед, мои храбрецы! — крикнул молодой витязь. — Бен-Таэль, ты поедешь рядом со мной.
Верный раб предвидел, что без него не обойдется, и успел приготовить и для себя хорошего коня из конюшен своего господина.
Через несколько минут отряд вихрем мчался по равнине, по направлению к Гюссифу, до которого можно было добраться из Фамагусты и сухим путем.
— Если кони выдержат, мы будем на месте часов около двух пополудни, — сказал Мулей-Эль-Кадель своему рабу, с которым привык делиться своими мыслями и чувствами. — Как-то нас встретит Гараджия?
— Не думаю, чтобы очень любезно, — заметил Бен-Таэль.
— И я того же мнения... Впрочем, — с насмешливой улыбкой продолжал витязь, — если вспомнить прошлое, то, пожалуй, она будет и рада меня видеть... Ну, посмотрим. У этой женщины чувства так же изменчивы, как ветер... Однако припустим-ка еще коней. Боюсь опоздать.
Кони предводителя отряда и его невольника понеслись еще быстрее. Казалось, ноги благородных животных почти не касались земли, так что остальные лошади, хотя тоже привычные к бегу, едва поспевали за ними. Каждые два часа всадники ненадолго останавливались в подходящих местах, чтобы дать отдых лошадям, затем снова пускались в путь.
Ровно в полдень впереди, на фоне ярко-голубого, залитого солнцем неба, уже начали обрисовываться и угрюмые башни замка Гюссиф.
— Теперь осталось не больше часа езды, — сказал Бен-Таэль, хорошо знавший дорогу. — Вскоре придется подниматься на крутую гору и перед тем нужно будет дать новый отдых лошадям.
Проехав мимо зачумленных болот, где происходила ловля пиявок, стоившая жизни одним людям, зато спасавшая множество других, отряд очутился перед отвесным почти утесом, на котором красовался замок, господствуя над всем побережьем. Когда кони, сильно уже измученные, достаточно отдохнули перед крутым подъемом, Мулей-Эль-Кадель приказал отряду осмотреть оружие и подтянуться, предупредив, что может предстоять схватка.
Через полчаса он уже подъезжал к подъемному мосту замка в сопровождении одного Бен-Таэля. Весь же отряд был оставлен немного в стороне.
— Я — Мулей-Эль-Кадель! — крикнул он часовым на башне. — Доложите вашей госпоже, что мне нужно видеть ее по очень важному делу.
— Мулей-Эль-Кадель! Мулей-Эль-Кадель! — разнеслось по стенам замка. — Да здравствует доблестный, непобедимый Дамасский Лев!
Вслед за тем со всех сторон стали сбегаться янычары и флотские солдаты, чтобы приветствовать знаменитого воина, слава о котором была распространена не только по всему Востоку, но и за пределами его, благодаря тем из христиан, которые знали его и с восторгом отзывались о нем.
— Гараджия в отсутствии или здесь? — спросил он, въехав через опущенный мост во двор замка.
— Здесь, господин, — ответил один из прибежавших негров. — Она уже знает о твоем прибытии и ожидает тебя.
Мулей-Эль-Кадель, не сходя с коня, свистнул и, когда по этому заранее установленному знаку подъехал его отряд, бросил повод своей лошади Бен-Таэлю, спрыгнул с нее на землю и прошел в замок, предшествуемый офицерами стражи.
В окруженном колоннами портике его уже поджидали слуги с горячим кофе и сладкими лепешками, как это водилось в домах турецкой знати. Молодой витязь выпил чашку ароматного напитка, закусил двумя небольшими пряными лепешками и спросил приблизившегося к нему с низкими поклонами старого домоправителя:
— Могу я видеть твою госпожу?
— Да, господин, она ждет тебя. Пожалуй за мной. Мулей-Эль-Кадель подошел к Бен-Таэлю, стоявшему в стороне, и шепнул ему на ухо:
— Пусть мои люди не снимают оружия и будут наготове. Невольник молча наклонил голову.
— Теперь веди меня к твоей госпоже, — обратился витязь к домоправителю.
Старик провел его в ту же комнату, в которой Гараджия угощала мнимого Гамида-Элеонору. Внучка великого адмирала, как в первый день приезда Гамида, стояла перед диваном, опираясь рукой о стол. Одета она была во все белое, сверкая множеством драгоценностей. За поясом у нее, как и тогда, был маленький ятаган.
— Ты, Мулей-Эль-Кадель? — тихо произнесла она глубоким грудным голосом, видимо, сдерживая сильное волнение. — Не надеялась я увидеть тебя в этих стенах... Что привело тебя сюда?
— Желание узнать от тебя кое-что относительно той благородной христианки, которая пробыла здесь несколько дней, потом уехала и подверглась преследованию твоего начальника стражи, — сухо ответил Дамасский Лев.
Лицо Гараджии вспыхнуло, а в глазах ее загорелся мрачный зловещий огонь.
— А, — насмешливо сказала она, — ты желаешь иметь сведения о той женщине, которая прокралась ко мне под прикрытием чужого имени и в мужской одежде?
— Да, именно о ней. Где эта женщина? — тоном судьи продолжал Мулей-Эль-Кадель.
— А я почем знаю, — передернув плечами, презрительно вымолвила Гараджия.
— Может быть, она уже вернулась сюда?
— Если бы вернулась, ты не нашел бы ее живой, Мулей-Эль-Кадель.
— Ты все такая же злая, как была, Гараджия?
— Все такая же.
— Ты должна знать, где эта женщина... или, вернее, девушка; она ведь еще не была замужем... Я слышал, твой капитан догнал ее галиот и взял его на абордаж.
Молодая турчанка так и подскочила от радости.
— Взял-таки! — вскричала она с торжествующим смехом. — Посмотрим, кто теперь вырвет ее из моих рук?
— Я нарочно приехал к тебе... с просьбой уступить мне эту пленницу вместе со всеми ее спутниками.
— Это ты-то... мусульманин?!
— Да, я. Эти люди находятся под моим покровительством.
— И ты воображаешь, что Мустафа и Селим будут смотреть на это покровительство сквозь пальцы?
— Пусть они попробуют наказать Дамасского Льва: войско боготворит его, и ни один человек из всей армии султана Селима не решится наложить на него руку, — спокойно проговорил молодой витязь.
— Тогда тебе пришлют из Константинополя шелковый шнурок.
— Он может затеряться на пути: Константинополь так далеко отсюда, — насмешливо возразил Мулей-Эль-Кадель.
— Наши галеры очень быстроходны. Они могут доставить тебе султанский подарок не далее как через пять дней. А чтобы он не был перехвачен, об этом мы тоже можем позаботиться, — в свою очередь, иронизировала Гараджия.
— Так ты намерена донести на меня? — спросил Дамасский Лев, пристально глядя в глаза своей собеседницы.
Молодая девушка подошла к нему, положила обе руки на его плечи и, так же пристально засматривая ему в глаза взглядом, напоминавшим взор разъяренной тигрицы, шипящим голосом произнесла:
— Что ты сделал с моим бедным сердцем, Мулей-Эль-Кадель!.. Как раньше, так и теперь ты прожигаешь его своими взорами... Я любила тебя, любила так горячо, как только могут любить женщины моего племени, а ты отверг мою любовь!.. И теперь ты, заставивший меня перенести такую муку, пролить столько жгучих слез, желаешь, чтобы я собственными руками отдала тебе эту гнусную христианку, которая насмеялась надо мной и которую ты... любишь?!
Спокойно отступив от молодой девушки, так что ее руки упали с его плеч, побледневший Мулей-Эль-Кадель молча отрицательно покачал головой.
— Ты заблуждаешься, Гараджия, — мягко, почти грустно возразил молодой человек. — Та мужественная и благородная венецианка, которая под именем капитана Темпеста совершала чудеса храбрости в Фамагусте, спасла мне жизнь, и Дамасский Лев опозорил бы себя навеки, если бы оказался менее благодарным, чем настоящие львы, обитающие в пустынях нашей Аравии; они никогда не забывают благодеяний и всегда стараются выразить свою признательность, чем только могут...
— Любишь ее, любишь, нечего вывертываться! — злобно кричала Гараджия, наступая с сжатыми кулаками на своего собеседника.
Дамасский Лев скрестил руки на груди и спокойно спросил:
— А если бы и так, то что же ты бы сделала, Гараджия?
— Что я бы сделала?! — прохрипела она, потрясая кулаками в воздухе. — Я сделаю то, что голова этой хитрой змеи, сумевшей прокрасться в сердце, оставшееся закрытым для меня, будет торчать на колу самой высокой из моих башен!.. Клянусь Кораном, что это будет сделано, а я не из таких, которые нарушают свои клятвы... Вот, подожди, дай только Метюбу привезти ее обратно...
— Метюба я надеюсь остановить в пути... во всяком случае не позволю ему высадиться здесь.
— Остановишь в пути и не позволишь ему высадиться?.. Ха-ха-ха! Посмотрим, как ты воспрепятствуешь ему в этом? Разве в твоем распоряжении целая эскадра, чтобы выступить против него?.. Да, наконец, разве я допущу тебя идти к нему навстречу? У меня здесь несколько сот людей, превосходно вооруженных, и этот замок — прекрасная крепость...
— Хорошо, об этих интересных подробностях мы можем поговорить в другой раз, — насмешливо прервал разошедшуюся комендантессу Мулей-Эль-Кадель. — Пока же — до свидания... или, вернее, — прощай навеки, Гараджия! Увидишь на что способен Дамасский Лев.
И, круто повернувшись, он с высоко поднятой головой, бледный, но полный решимости, направился к выходу.
— Берегись султанского шнурка! — крикнула ему вдогонку молодая девушка, имевшая теперь вид настоящей фурии.
— Не боюсь даже и этого шнурка! — не оборачиваясь ответил Мулей-Эль-Кадель.
Он готовился уже переступить порог, когда Гараджия, провожавшая его злобными глазами, вдруг с криком ярости догнала его. Мулей-Эль-Кадель быстро обернулся.
— Что еще нужно тебе от меня? — сурово спросил он.
— Подожди. Я хочу сделать тебе подарок, очень интересный для тебя. Я отдам тебе шпагу поддельного Гамида и капитана Темпеста, которой он на моих глазах победил лучшего бойца всего нашего флота. Можешь впоследствии присоединить ее к той, которая сбросила с коня тебя самого, как я слышала, тогда у тебя будут два знака памяти о той, которую ты любишь...
Заливаясь истерическим хохотом, она подбежала к стене, покрытой оружием, и нажала там металлическую розетку.
В тот же миг часть пола под ногами Мулей-Эль-Каделя опустилась, и молодой человек с криком ужаса, заглушённым торжествующим хохотом турчанки, исчез в образовавшемся проеме.
— Вот и попался, заносчивый рыцарь! — хлопая в ладоши, кричала Гараджия, кружась в дикой пляске по тому самому месту, которое поглотило Мулей-Эль-Каделя и снова быстро закрылось. — Попробуй-ка выскочить из этой западни! Ха-ха-ха!.. Хорошо я тебя поймала?.. Кричи теперь там!..
Она нагнулась к полу и стала прислушиваться. Из-под пола глухо доносились стуки и крики. Очевидно Дамасскому льву не очень нравилось в том мрачном подземелье, куда он так неожиданно попал, благодаря коварству прекрасной, но злобной хозяйки этого замка.
— Цел еще... не расшибся насмерть, как это случалось с другими, которых я туда спроваживала, — бормотала Гараджия, выпрямляясь. — Ну, теперь нужно заняться теми, которых привел с собой этот мусульманский отступник.
Она вышла в галерею, из которой виден был весь двор, где не сходя с лошадей, стоял отряд Мулей-Эль-Каделя, держа наготове длинные пищали с зажженными фитилями и обнаженные сабли.
— Тридцать человек! — прошептала Гараджия, лицо которой сильно омрачилось при виде этого отряда. — Ну, постараемся выиграть время; Метюб наверное уже недалеко отсюда, — заключила она, покидая галерею.
XXIX
[править]Вернувшись в свои покои, Гараджия позвала к себе дворецкого, ожидавшего ее приказаний насчет размещения и угощения Мулей-Эль-Каделя и его отряда. Это был старый, высокого роста, плотный евнух, с хитрым лицом и бойкими, шнырявшими по всем углам глазами; он принадлежал к числу самых близких доверенных Гараджии, от которых она ничего не скрывала.
— Подземелье надежно? — обратилась к нему Гараджия.
— Вполне, госпожа, — ответил старик. — Там только один выход, запирающийся дверью, обитой железом, которую не прошибет даже пушечное ядро.
— Позови ко мне начальника янычар и прикажи приготовить для солдат Мулей-Эль-Каделя закуску, кофе и сласти, пусть они спешатся, разоружатся и отдохнут, пока со мной будет обедать их предводитель. Ты им так скажешь. Понимаешь?
— Понимаю, госпожа. Но согласятся ли они на это?
— Разве ты сомневаешься?
— Сомневаюсь, госпожа.
— Да? Но все-таки нужно попробовать. Ступай и делай, что я приказала. Да пошли скорее ко мне начальника янычар. Я жду его.
Евнух поклонился и пошел распорядиться, чтобы было приготовлено угощение солдатам Дамасского Льва. Послав потом начальника янычар к комендантше, он вышел к Бен-Таэлю и сказал ему по возможности любезно:
— Предложи своим людям потушить фитили пищалей и сойти с коней. Мулей-Эль-Кадель обедает с моей госпожой и встанет из-за стола не раньше, как через час.
Бен-Таэль очень удивился.
— Мой господин обедает у твоей госпожи?! — вскричал он. — Быть этого не может!
— Почему же? — спросил евнух. — Что же ты в этом находишь невозможного? Разве твой господин не друг моей госпожи?
— Может быть, он и был им когда-нибудь, но в настоящее время он явился сюда не другом, — возразил араб, видимо, обеспокоенный. — Доложи моему господину, что мы будем ожидать его возвращения к нам, не сходя с седел.
— Напрасно, — заметил евнух. — Вон, видишь, вам уже несут и угощение от нашей госпожи.
Бен-Таэль пристально посмотрел ему в глаза и объявил решительным тоном:
— От угощения мы отказываемся, но, тем не менее, от души благодарим твою госпожу за ее милостивые заботы о нас.
— Вы отказываетесь от угощения?! Так ли, друзья? — обратился домоправитель к самим солдатам.
— Отказываемся, отказываемся! — в один голос ответили бравые воины, понявшие, что Бен-Таэль должен иметь серьезное основание для этого отказа. — Нам ничего не нужно.
— Это очень огорчит нашу госпожу.
— Ничего, наш господин ее утешит, — сказал Бен-Таэль.
— Пусть он выйдет к нам и прикажет принять угощение, тогда мы примем его.
— Он слишком занят приятной беседой с нашей госпожой, чтобы прервать ее из-за такого пустяка, — продолжал евнух.
— Ну, тогда мы подождем, когда ему надоест эта беседа, — не сдавался Бен-Таэль.
Видя, что ему не переубедить упрямого араба, домоправитель ушел, угрюмо опустив голову.
Он нашел свою госпожу в страшном возбуждении. В одном из углов залы неподвижно стоял смущенный капитан янычар.
— Ну, обрадовались его люди угощению? — спросила она, подскочив к евнуху.
— Нет, госпожа, — с удрученным видом отвечал старик.
— Они все в один голос решительно отказались от твоего угощения; не хотят даже сойти с коней и сложить оружия.
— Ага!.. Ну, а ты, капитан, — продолжала Гараджия, обратившись к начальнику своих янычар, — все-таки настаиваешь на том, что не можешь поручиться за верность своих людей?
— Да, госпожа. Дело идет о Дамасском Льве, а он так любим всем войском, что ни один из солдат не решится выступить не только против него самого, но и против его людей...
— Хорошо, я обойдусь и без вашей помощи, — решительно заявила Гараджия. — Ступай, старик, — снова обратилась она к евнуху, — и собери всех моих невольников и других слуг на одну из верхних галерей... Оттуда им будет удобнее действовать... А ты, капитан, немедленно отбери все оружие у своих людей, раз нельзя быть уверенными в их верности.
Когда евнух и капитан удалились, молодая женщина сняла со стены боевую саблю из знаменитой дамасской стали, позвала двух негров, постоянно дежуривших у дверей, и, приказав им зажечь фитили у своих пищалей, вместе с ними спустилась во двор.
Отрад Мулей-Эль-Каделя находился на прежнем месте и в полной боевой готовности. Янычары, охранявшие подъемный мост, горячо упрашивали своего капитана оставить им их оружие. На верхней галерее столпилось человек тридцать негров, арабов, турок и других людей, также вооруженных длинными аркебузами. Это все были невольники или свободные слуги комендантессы крепости.
Вполне полагаясь на свой отряд, набранный из дамассцев, беззаветно преданных Мулей-Эль-Каделю, сыну правителя их города и области, Бен-Таэль спокойно смотрел на Гараджию, подходившую к нему, держа руку на эфесе сабли.
— Это ты командуешь отрядом вместо твоего господина? — свысока спросила она араба, гордо подбоченившись перед ним.
— Да, я, госпожа.
— Кажется, я уже видела тебя где-то... Ты невольник Мулей-Эль-Каделя?
— Да, госпожа.
— Сойди с лошади и положи свое оружие!
— Не могу этого сделать без приказания моего господина Мулей-Эль-Каделя, — твердо возразил Бен-Таэль.
— А, негодяй, ты еще смеешь рассуждать!.. Разве ты не знаешь, кто я?.. Не знаешь, что я — начальница этой крепости?.. Чтобы весь твой отряд вместе с тобой сию же минуту был разоружен, иначе никто из вас не выйдет живым из этой крепости!
Но ни один солдат не пошевелился и не потушил фитиля своей пищали; что же касается самого Бен-Таэля, то он ответил тем, что направил дула своих пистолетов прямо в грудь Гараджии, невольно отступившей при этом на несколько шагов назад, и с невозмутимым хладнокровием сказал:
— Мы разоружимся только тогда, когда наш господин прикажет нам это лично... Где он? Что вы с ним сделали? Мы желаем видеть его немедленно.
Весь отряд заволновался и грозно загудел:
— Где наш господин?.. Пусть он выйдет к нам, чтобы мы могли видеть, что он еще жив и невредим!
— Эй, янычары, ко мне! — крикнула Гараджия, обращаясь к страже. — Обезоружьте этих людей и отправьте их в подземелье на свидание с Мулей-Эль-Каделем.
К величайшему изумлению Гараджии, янычары тоже не двинулись с места.
— А! Так вы бунтовать! — яростно кричала она, топая ногами. — Всех вас на кол... Эй! — обернулась она к своим людям, стоявшим на верхней галерее, — стреляйте в этих изменников!
Но прежде, чем они успели взять на прицел ружья, отряд Мулей-Эль-Каделя, по знаку Бен-Таэля, дал по ним залп; сам невольник Мулей-Эль-Каделя тоже разрядил оба свои пистолета, направив их в арабов.
Произошел страшный переполох. Невольники и прочие слуги Гараджии в паническом ужасе бросились бежать от своих раненых товарищей. Бен-Таэль спрыгнул на землю, в один скачок очутился возле Гараджии, схватив ее одной рукой за горло, а другой приставил ей к груди острие ятагана, и твердо сказал:
— Госпожа, мы не сделаем тебе ничего дурного, если ты сейчас же прикажешь привести к нам нашего господина. Если же ты откажешь нам в этом, то, клянусь Кораном, будешь убита.
Молодая турчанка так была поражена этим неожиданным оборотом дела, что несколько мгновений не могла ни пошевельнуться, ни ответить ни слова.
— Слышишь, госпожа? — продолжал Бен-Таэль, пронизывая ее негодующим взглядом. — или немедленно прикажи привести сюда Мулей-Эль-Каделя, или готовься к смерти!
Гараджия вдруг рванулась было из руки араба, но эта рука держала ее, как в тисках.
— Ко мне, янычары! — позвала молодая женщина полусдавленным от ярости голосом.
Но и на этот раз султанские солдаты не откликнулись на вопль внучки великого адмирала.
Гараджия поняла, что не может ни на кого рассчитывать в затеянной ею борьбе с Мулей-Эль-Каделем, даже на своих личных слуг и невольников, так постыдно бежавших при первом же выстреле в них и больше уже не решавшихся показываться.
— Уступаю вашей грубой силе, — проговорила, наконец, она, задыхаясь от душившей ее злобы и бросая Бен-Таэлю взгляд такой дикой ненависти, что тот невольно вздрогнул.
— Помни, жалкий раб, — прибавила она, скрежеща зубами, — что наступит день, когда внучка великого адмирала отомстит за себя и добьется того, чтобы с тебя заживо содрали шкуру!
— После делай со мной, что хочешь, госпожа, но сейчас немедленно доставь нам сюда нашего господина, Мулей-Эль-Каделя, если жалеешь собственную жизнь, — ответил араб, выпуская ее горло. — Мы даем тебе пять минут срока.
Гараджия бросилась к старому евнуху, который, трясясь от страха, стоял под одной из колонн портика, и приказала ему:
— Приведи сюда как можно скорее Дамасского Льва!
— Следуйте вчетвером за этим стариком и убейте его на месте, если заметите, что он хочет вас обмануть, — сказал Бен-Таэль своим людям.
Четверо всадников тотчас же спешились. Окружив со всех сторон евнуха, они заставили его указывать им путь к подземелью. Несчастный старик задыхался и трясся от страха. Он молча довел их до обитой железной двери, ведшей в подземелье башни. Дверь приходилась наравне с землей и была скрыта под густо разросшимся кустарником. Он попросил их самих отодвинуть тяжелые засовы и болты, запиравшие эту дверь.
Между тем Бен-Таэль схватил Гараджию, но на этот раз только за руку, и сказал ей:
— Пока сюда не придет наш господин, я тебя не выпущу из рук, госпожа.
Обозленная комендантша яростно кусала себе губы до крови, но ни слова не возразила; она хорошо понимала, что это будет бесполезно.
Так прошло несколько минут. Дамассцы зорко оглядывались по сторонам, чтобы не прозевать какого-нибудь сюрприза, на который они готовы были ответить новым дружным залпом. Что же касается янычар, то, стоя на часах возле поднятого моста, они молча переводили глаза с солдат Дамасского Льва на комендантшу крепости, оказавшуюся как бы в плену у последних, и обратно.
Вдруг посланные с евнухом бегом вернулись назад с радостным криком:
— Да здравствует Дамасский Лев!
Вслед за ними спокойно выступал улыбающийся Мулей-Эль-Кадель. Приблизившись к тому месту, где стоял его отряд и происходила вся вышеописанная сцена, он на мгновение остановился и сделал рукой приветственный жест своему отряду, бурно выразившему искреннюю радость при виде любимого начальника живым и невредимым. Окинув потом взглядом убийственного презрения извивавшуюся в бессильной злобе женщину, чуть было его не погубившую, он медленными шагами направился к своему коню, которого держал под уздцы один из его солдат.
Вскочив в седло, молодой витязь просто сказал:
— В путь, друзья!
Отряд пропустил его вперед и последовал за ним через мост, который поспешили поднять янычары, тоже восторженно кричавшие:
— Долгая и счастливая жизнь непобедимому Дамасскому Льву! Да поможет ему Аллах во всех путях его!
Мулей-Эль-Кадель сделал им прощальный знак рукой и проследовал до конца моста. Там он на мгновение приостановил коня, чтобы еще раз взглянуть на ту, которая так предательски поступила было с ним. Она стояла посреди двора и, с растрепанными волосами, перекошенным ртом и злобно горящими глазами, потрясала ему вслед кулаками.
Через минуту он уже несся вместе с догнавшим его Бен-Таэлем по направлению к спуску с утеса. Отряд старался не отставать от своего предводителя.
— Теперь нам необходимо галеру Метюба лишить возможности высадиться здесь, иначе герцогиня все равно пропала, — заметил Мулей-Эль-Кадель Бен-Таэлю.
— А каким же образом мы можем воспрепятствовать этому, господин? — возразил араб. — Ведь у нас нет кораблей, которые могли бы поспорить с военной галерой.
— В Суданском заливе есть десятка два вооруженных пушками кораблей, отнятых нами у греков; экипаж этих кораблей весь состоит из ренегатов, которые находятся под начальством капитана Китета, человека, многим мне обязанного. По первому же моему слову он отдаст в мое распоряжение всю свою эскадру. ... Сколько понадобится нам времени, чтобы доехать до Суды?
— Часа четыре, господин, если выдержат наши кони.
— Надеюсь, что выдержат... Ну, так вперед, к Суде! Скоро добрались до гор. Бен-Таэль провел своего господина с его отрядом через узкое ущелье, за которым начинались сыпучие пески, очень неудобные для передвижения по ним. Кони еле брели по этому песчаному морю, беспрестанно фыркая от мелкой пыли, поднимавшейся из-под их копыт.
Было уже в виду и море, как вдруг из-за одного песчаного холма выскочил полунагой человек и громким голосом крикнул:
— Стойте!.. Привет Дамасскому Льву!
Весь отряд мгновенно остановился, держа наготове обнаженные сабли на случай, если бы за песками оказалась засада.
— Никола Страдного! — с изумлением воскликнул невольник Мулей-Эль-Каделя. — Откуда ты?
— Что это за человек? — спросил Мулей-Эль-Кадель.
— Грек, господин, который вел галиот с герцогиней в Гюссиф, — ответил Бен-Таэль.
— Как ты попал сюда, грек? — обратился молодой турок к Николе, делая ему знак приблизиться.
— Позволь сначала мне предложить тебе один вопрос, господин? — почтительно промолвил Страдного, низко склонившись перед знаменитым героем турецкой армии. — Куда ты едешь? Не на поиски ли герцогини?
— Да. Я еду из замка Гюссиф, где наводил справки о герцогине. Бен-Таэль сообщил мне, что Метюб забрал ее в плен и везет назад на своем военном корабле.
— Нет, герцогиня находится совсем в другом месте, господин. Но если вы не поспешите к ней на помощь, я не знаю, каким образом она избавится от сетей польского искателя приключений. От Метюба она избавилась вместе со всеми нами. Нам удалось ускользнуть от него, но...
— Что ты мне рассказываешь? — перебил грека Мулей-Эль-Кадель, не веривший своим ушам.
— Правду, господин... Мне и еще одному человеку пришло на ум сжечь галеру, что мы и выполнили. А когда на ней началась страшная суматоха, все мы, христиане и ренегаты, спаслись на лодках. Метюб теперь в таком положении, что едва ли ему удастся вновь овладеть своими 1 бывшими пленниками...
— Гм!.. А куда же девался мой галиот?
— Мы и его сожгли, господин. Не было никакой возможности сделать иначе ради нашего спасения. Ты уж прости нас за то, что мы так распорядились твоим...
— Не бойся, я не в претензии на вас за это. вы молодцы и поступили очень умно... Но где же герцогиня?
— Недалеко отсюда.
— И виконт с ней?
— Нет, господин, виконт, к несчастью, утоплен вероломным поляком. Никто, кроме меня, не видел этого, но и моего свидетельства достаточно, чтобы уличить этого негодяя, который только и умеет делать разные гадости...
— Ага!.. Хорошо... Мы еще поговорим об этом, — задумчиво проговорил Мулей-Эль-Кадель. — Веди нас к герцогине, но прежде скажи мне, как ты попал сюда?
— Я догадывался, что ты можешь быть здесь, господин... Моя голова привыкла соображать.
Ружейный залп, вдруг раздавшийся в некотором отдалении, за линией песков, оборвал дальнейшие объяснения грека.
— Стрельба! — вскричал Мулей-Эль-Кадель, выпрямляясь в седле. — За мной, друзья! — крикнул он, пришпоривая своего коня. — Если это солдаты Гараджии, направленные за нами вдогонку, не жалейте на них зарядов. С вами Дамасский Лев.
С этими словами он вихрем понесся по тому направлению, откуда слышались все учащавшиеся и учащавшиеся выстрелы. Вслед за ним поскакал и его отряд.
XXX
[править]Хотя герцогиня д'Эболи и была отчасти уже подготовлена к мысли лишиться своего жениха, виконта Ле-Гюсьера, весть о его смерти все-таки так потрясла ее, что она лишилась чувств и потом долго билась в сильнейшей истерике.
Отчаяние ее было так велико, что Перпиньяно, Эль-Кадур и дедушка Стаке, ухаживавшие за ней в устроенной ими для нее из лодочного паруса палатке, одно время боялись, как бы она не лишилась рассудка. Нервный припадок продолжался около суток, потом перешел в крепкий благотворный сон, что и спасло ее.
Метюб, желавший во что бы то ни стало научиться у этой искусной фехтовальщицы тому приему, с помощью которого она нанесла ему такое позорное для него поражение на поединке, был очень огорчен ее положением и с своей стороны всячески старался быть полезным при уходе за ней. Он сам предложил один из парусов его шлюпки на устройство палатки для молодой девушки; кроме того, великодушно поделился с ее спутниками теми съестными припасами, которые успели захватить с горевшего корабля его люди.
Лащинский раз тоже подошел было к палатке герцогини справиться о здоровье последней, но угрожающие взгляды дедушки Стаке и холодное презрение, с которым отвернулся от него Перпиньяно, заставили его удалиться. Утешая себя тем, что герцогиня все-таки не минует его рук, когда оправится, он оставил пока девушку в покое.
— Погодите, друзья мои, — шептал он, глядя издали на палатку, — вы еще не знаете, на какие выходки способен польский медведь, когда он стремится овладеть намеченной им добычей! Вы только ахнете, когда узнаете, что я устрою...
Когда герцогиня, наконец, уснула, выплакав все свои слезы, и можно было надеяться, что она перенесет тот ужасный удар, который угрожал убить ее или лишить рассудка, Эль-Кадур, Перпиньяно и дедушка Стаке вздохнули свободно и сами улеглись отдохнуть после бессонной ночи, проведенной в заботах о герцогине.
Проснулись они около захода солнца.
— Надо будет улизнуть отсюда, пока еще не поздно, — заявил старый далмат венецианцу. — Я давеча слышал, что Метюб послал двух людей в ближайший залив, где стоит несколько судов, и велел привести оттуда большую барку, чтобы вернуться на ней в Гюссиф, забрав с собой, разумеется и всех нас.
— В таком случае нам, действительно, нечего медлить, — сказал Эль-Кадур. — Барка живо доберется сюда, и тогда нам...
— То-то и есть, — подхватил дедушка Стаке. — Нечего больше и медлить. Турки сейчас все спят, а герцогиня, я думаю, уже оправилась настолько, что ее можно будет разбудить... В случае надобности мы и на руках ее понесем... только бы не помешал нам поляк, который так же опасен, как эти нехристи... Вы не видели его сегодня, синьор?
—Нет, не видел, — ответил Перпиньяно.
—Что вы так беспокоитесь о поляке? — вмешался Эль-Кадур. — А я-то на что же здесь?
—Что ты этим хочешь сказать? — спросил венецианец.
—А то, синьор, что у меня есть хороший кинжал, и я сумею попасть им в самое сердце любого медведя.
—Пока не следует его трогать, вернее всего он тоже спит и так же ничего не заметит, как и турки.
— Может быть, хотя мне не верите", чтобы он крепко спал. Такие люди и во время сна всегда оставляют один глаз и одно ухо...
— Увидим, увидим, Эль-Кадур. А ты мне лучше вот что скажи: как бы нам добыть у спящих турок какого-нибудь оружия? Без него нам нельзя пуститься г, путь: может случиться, что за нами будет погоня.
— Это очень просто, синьор, — ответил араб. — Метюб распорядился уложить в шлюпку много разного оружия, и его нетрудно достать оттуда. Подождем еще немного, когда совсем стемнеет, я отправлюсь и выберу которое получше... Впрочем, я не могу покинуть свою госпожу. Пусть лучше сходит мастер Стаке.
— Молодчина ты, Эль-Кадур, — похвалил его Перпиньяно. — Когда я опять буду в своем полку, на родине, откуда отправился воевать с турками, то непременно выхлопочу тебе там должность квартирмейстера.
— Эль-Кадур в живых не покинет Кипра, — проговорил он с тяжелым вздохом.
— Что за мрачные мысли, друг, — заметил дедушка Стаке. — У меня таких мыслей никогда не было. Советую и тебе не поддаваться им... Ну, я отправлюсь за оружием. Только мне одному, пожалуй, не дотащить сколько нужно. Не желаете ли вы пойти со мной, синьор Перпиньяно?
— С удовольствием, — откликнулся молодой венецианец, поднимаясь с места. — Я и так хотел идти с вами, дедушка, да опасался, как бы не случилось здесь чего-нибудь скверного, но, кажется, бояться пока нечего...
— Не беспокойтесь, синьор, — сказал араб, — я буду охранять свою госпожу, и в случае надобности сумею защитить ее от кого бы то ни было. Идите с Богом.
Старый моряк и лейтенант, крадучись, направились к шлюпке, стоявшей у берега, неподалеку от палатки.
Турки безмятежно спали, завернувшись в свои бурки, и далмату с венецианцем не представлялось никакого затруднения овладеть необходимым оружием, находившимся в большом ящике на дне шлюпки.
Когда они вернулись в палатку, Эль-Кадур сказал им, что герцогиня очень металась во сне и что, по его мнению, необходимо дать ей еще два-три часа отдыха, чтобы она совершенно успокоилась.
— Самый крепкий сон бывает после полуночи, — продолжал он. — Сейчас еще турки могут проснуться при малейшем случайном шуме с нашей стороны, а после полуночи что угодно делай возле них, они не услышат... Ложитесь и вы все опять и усните еще немного. Что же касается меня, то я привык не спать по целым ночам, и буду караулить. Когда будет нужно, разбужу вас.
Все последовали этому доброму совету и, снова улегшись возле входа в палатку, тут же крепко заснули.
Было часов около двух ночи, когда Эль-Кадур осторожно разбудил их.
— Что случилось? — вскричал старый далмат, сразу вскочив на ноги и протирая заспанные глаза.
— Тише, мастер, не кричи так, — остановил его араб. — Пока еще ничего не случилось, но нам пора уходить.
— А как твоя госпожа? — спросил Перпиньяно.
— Она готова в путь.
— Ну, а поляк?
— Должно быть, спит. Не видать, чтобы он ходил тут.
— Отлично. Значит, трогаемся.
Герцогиня действительно уже была готова не только бежать, но и обороняться против тех, кто захотел бы преградить ей дорогу. Она держала в руке обнаженную шпагу, и при одном взгляде на лицо девушки видно было, что к ней вернулась вся та неукротимая энергия и геройская отвага, которые так прославили капитана Темпеста.
Осторожно, без шума пробираясь по лагерю, беглецы направились в сторону, противоположную спящим туркам. Никола Страдного сообщил им, что на расстоянии часа ходьбы отсюда находились глубокие пещеры, в которых можно было скрыться в случае погони. К эти пещерам он хотел привести Мулей-Эль-Каделя, который уж позаботится о дальнейшем. Подробно объяснив, как пройти в ущелье, ведшее к этим пещерам, грек расстался с товарищами, которые, благодаря его объяснениям, могли идти наверняка, не опасаясь сбиться с пути и заблудиться.
Герцогиня, снова превратившаяся в капитана Темпеста, смело выступала во главе маленького отряда, имея по правую руку Эль-Кадура, вооруженного мушкетом с дымящимся фитилем. За ними следовали ренегаты, а синьор Перпиньяно, дедушка Стаке и Симон составляли арьергард.
Беглецы благополучно добрались до ущелья, но только что вступили в него, как до их слуха донесся из турецкого лагеря отчаянный крик:
— К оружию! Пленники сбежали!
— Это голос поляка! — воскликнул дедушка Стаке. — Проклятый предатель!.. Теперь нам нужно пуститься бегом во весь дух, иначе нас догонят, тогда мы пропали.
Ущелье было настолько узко, что беглецам пришлось бежать друг за другом. Это замедляло бегство. Сзади слышалась поспешная команда Метюба, и погоня каждую минуту могла нагнать их.
Когда миновали ущелье, Эль-Кадур увидел невдалеке небольшое селение, покинутое бывшими обитателями, почти все домики которых были разрушены. Очевидно, и здесь свирепствовал беспощадный бог войны.
— Нужно скорее добраться до этих развалин, — сказал араб герцогине. — Под их прикрытием нам легче будет оказать сопротивление нашим преследователям.
В предрассветной тишине уже слышался позади топот погони, направленной Лащинским, судя по тому, что все время раздавался его голос, указывавший, куда держать путь, чтобы догнать беглецов.
— Ну, еще одно последнее усилие, и мы будем спасены, — говорил на бегу старый далмат, ни на шаг не отстававший от своих молодых спутников. — Только бы нам добраться до переднего дома, а там мы покажем этим нехристям, чего мы стоим...
Дом, о котором он говорил, был когда-то харчевней и оказался настолько вместителен, что весь отряд свободно мог в нем расположиться. Ни в этом доме, ни в остальных рядом с ним не было ни живой души. В харчевне были выбиты все окна и была разрушена ядрами крыша, но стены остались невредимы и могли служить беглецам хорошим убежищем.
— Здесь отлично можно устроить защиту, — сказал Перпиньяно, быстро оглядев при помощи зажженной смолистой ветви помещение харчевни. — Вы, синьора, станьте вместе с дедушкой Стаке, Симоном и Эль-Кадуром у этого окна, а я с четырьмя греками займу вот это.
Отряд разделился так, как посоветовал лейтенант. Турки уже подбегали к селению с громкими криками:
— Смерть гяурам! Сожжем их живьем, если они будут сопротивляться!.. Велик Аллах и Магомет пророк его!
Благодаря тому, что старый далмат и Перпиньяно похитили у своих преследователей часть оружия, выбрав к тому же самое лучшее, у тех дело в этом отношении обстояло хуже, чем у беглецов. Но турки могли взять перевес своей численностью. Увидев при блеске звезд выставленные из окон харчевни сверкающие дула мушкетов, турки, по отданной Метюбом шепотом команде, бросились на землю и стали ползком, как змеи, пробираться к харчевне, надеясь таким образом остаться незамеченными и захватить беглецов врасплох.
Но христиане, жизнь которых в этот момент была поставлена на карту, не дремали, и их меткие пули сразу уложили на месте нескольких турок, раньше других поднявшихся было на ноги. Обозленный этой встречей, весь отряд преследователей поднялся на ноги и дал ответный залп. С обеих сторон началась отчаянная перестрелка, длившаяся более получаса и причинившая большой урон только осаждавшим, которым некуда было укрыться, между тем как из осажденных, находившихся за стенами, никто не пострадал.
Герцогиня, к которой вполне вернулись все те удивительные свойства, которые ставили ее в один ряд с лучшими воинами, храбро отразила нападение десятка турок, хотевших ворваться хотя и в запертую, но легко поддавшуюся их дружному напору дверь.
Уже начинало светать, когда турки решили взять харчевню приступом. Метюб решил лучше уложить половину своих людей, чем признать себя побежденным горстью беглецов и дать им возможность ускользнуть из его рук. Догадавшись об этом, герцогиня крикнула:
— Друзья! Настала решительная минута. Молите Бога помочь нам... Зарядов у нас больше нет, остались только сабли и...
— Ничего, синьора, — вступился дедушка Стаке, ни на мгновение не поддавшийся унынию, — мы пустим в ход приклады наших ружей и немало пробьем ими турецких черепов, когда они сунутся нам под руку... Не робейте, друзья! Бог за нас!
Перпиньяно бросился вместе с греками навстречу напиравшим на крыльцо туркам и вступил с ними в рукопашную схватку. Герцогиня готовилась, в свою очередь, дать им мужественный отпор, как вдруг в одно из оставшихся без защиты окон вскочил человек и крикнул:
— Герцогиня, я явился напомнить вам данное мне слово!
— Лащинский! — вскричала герцогиня, в ужасе отступая перед ним. — Данное мной вам слово?.. Давала его не я, а голос необходимости...
— Это все равно, — возразил поляк, протягивая руку, чтобы схватить девушку. — Хочешь не хочешь, а будешь моей!
— Капитан! — послышался голос Метюба, тоже пробравшегося в окно, — Брось свою красавицу на руки ожидающих ее под окном людей и следуй сам за ней, а я пока займусь вот этими. Несколько выстрелов — и они все будут в своем аду.
Но хвастливый турок жестоко ошибался: не так легко было покончить с этой горстью храбрецов, хотя в окно успело проскочить еще несколько из его людей, и беглецы, таким образом, должны были биться на два фронта.
Герцогиня отчаянно защищалась от поляка, который хотел один, без помощи других, овладеть ею и только отражал ее удары саблей, не нападая сам на нее. Он рассчитывал, что ему удастся ее обезоружить и взять в плен.
Эль-Кадур, Перпиньяно и старый далмат были оттеснены от герцогини и не могли ей помочь, сражаясь с напиравшими на них со стороны входа врагами. Но мужественная молодая венецианка и одна справилась с польским медведем. Пользуясь тем, что он остался один с ней лицом к лицу, желая во что бы то ни стало одержать над ней победу собственной силой и этим смыть с себя позор своего поражения в поединке под стенами осажденной Фамагусты, поляк старался обезоружить ее, но она ловким маневром прижала его в угол и сильным ударом шпаги проколола ему горло насквозь.
— Умри, предатель! — вскричала она. — Если бы победа осталась на твоей стороне, ты взял бы меня только мертвой, а теперь умри сам, побежденный рукой капитана Темпеста!
— А, черт... Ну, теперь... все кончено! — прохрипел Лащинский, раскинув руки и тяжело падая к ее ногам.
Через минуту его не стало.
Метюб бросился было на победительницу поляка с поднятой саблей, но в то же мгновение и он упал, сраженный саблей Эль-Кадура, которому удалось, наконец, пробиться к своей госпоже.
— На помощь к Перпиньяно! — крикнула Элеонора, заметив, что лейтенант вместе с остальными ее спутниками стеснен со всех сторон и едва держится против нападающих.
— Берегись, госпожа! — вдруг воскликнул Эль-Кадур, загородив ее собой.
В то же мгновение сердце верного араба, собственной грудью заслонившего свою госпожу, было пробито пулей Метюба, который собрал свои последние силы, чтобы увлечь с собой во мрак царства смерти невольную виновницу всей этой ужасной драмы.
— Проклятый араб! — простонал он, скрежеща зубами от злобы на эту последнюю неудачу, и с тем испустил дух.
Дедушка Стаке и Симон чудесным образом тоже пробились к герцогине и помогли ей отнести умиравшего араба в комнату рядом, носившую следы страшного разгрома, произведенного во время следования по этой местности полчищ Мустафы, шедших на Фамагусту.
— Бедный мой Эль-Кадур! — произнесла Элеонора, наклоняясь над умирающим, лицо которого уже подергивалось предсмертной судорогой.
— Умираю... госпожа... — шептал он прерывающимся голосом. — Пуля... прошла... в сердце... Про... щай... будь... счаст... лива...
— Нет, Эль-Кадур, нет, друг мой, ты не должен умереть!..
Я вылечу тебя, — сквозь слезы говорила герцогиня, сжимая его холодеющие руки.
Араб устремил на нее свои потухающие глаза с последним проблеском глубокой любви и безграничной преданности и еле слышно произнес:
— Мои... мучения... окончены... Будь... Счастлива... дай... и твоему... вер... ному рабу... умереть... счаст... ли... вым... поцелуй... его...
В то время, как Симон плакал навзрыд и его старый соотечественник, дедушка Стаке, тоже тихо ронял слезы над умирающим, герцогиня осторожно прижала губы ко лбу своего преданного слуги, ради нее пожертвовавшего собственной жизнью.
Заключение.
[править]Тело верного невольника, жизнь которого была полна стольких необычайных терзаний, о которых смутно догадывалась только та, за которую он с радостью пожертвовал этой жизнью, не успело еще остыть, как к месту сражения между беглецами и их преследователями бешеным галопом примчался Мулей-Эль-Кадель, сопровождаемый отрядом своих дамассцев и их проводником Николой Страдного.
Услышав топот множества коней и бряцанье многочисленного оружия, турки, уже плотно окружившие христиан, в паническом ужасе бросились бежать, думая, что уж не высадились ли неожиданно венецианцы с целью напомнить, что лев св. Марка еще жив и готов жестоко отплатить за те ужасы, которые совершались в Фамагусте по приказанию кровожадного Мустафы. Может быть, явилась даже целая эскадра военных кораблей.
В страхе перед этой грозной силой люди Метюба, оставшиеся без своего предводителя, бежали, как стадо испуганных овец, оставив на произвол судьбы всех своих убитых и раненых.
— Дамасский Лев! — вскричал Перпиньяно, первый из христиан понявший настоящую причину постыдного бегства турок. — А, и Никола вернулся с ним!..
— Где герцогиня? — отрывисто спросил Мулей-Эль-Кадель, спрыгивая с покрытого потом и пеной коня.
— Здесь! — крикнул ему в ответ выбежавший на крыльцо Перпиньяно.
Не говоря больше ни слова, Мулей-Эль-Кадель быстро вбежал в дом и в следующее мгновение был уже перед Элеонорой.
— Жива!.. Жива!.. — задыхаясь от радости и весь красный от волнения, воскликнул он.
— Мулей!.. Вы? — в свою очередь вскричала Элеонора, тоже покраснев при виде его.
— Я, синьора. Я явился сюда, кажется, как раз вовремя... А где поляк Лащинский, убийца виконта Ле-Гюсьера?
— Вот он, мертвый... Я убила его... Но вы назвали его убийцей виконта? Неужели это правда?
— Правда, синьора, — вмешался Никола, — я сам видел, как Лащинский бросился с галеры в воду вместе с живым еще виконтом, а потом уже один подплыл к лодке, которая направлялась к берегу... Да, синьора, не турки виновны в смерти вашего жениха, как вас, быть может, уверял этот предатель, а он сам.
Герцогиня, вдруг сильно побледневшая, несколько времени простояла неподвижно, устремив широко раскрытые глаза на труп поляка, потом с громким, душу раздирающим криком упала без чувств на руки Мулей-Эль-Каделя.
Полчаса спустя отряд Мулей-Эль-Каделя и спутники герцогини под его предводительством уже покидали безлюдное селение, на кладбище которого было предано земле тело бедного Эль-Кадура. Мулей-Эль-Кадель и герцогиня ехали рядом молча, занятые каждый своими мыслями и чувствами. Вдали еще виднелись бегущие солдаты и матросы Метюба.
В тот же день к вечеру, беглецы, находившиеся теперь под такой сильной охраной, въезжали в городок Суду, где Мулей-Эль-Кадель озаботился отыскиванием приличного помещения для герцогини, которая, очевидно, готова была заболеть от всех перенесенных ею за последнее время потрясений. И действительно, едва она успела лечь, как у нее открылась сильная горячка, едва не сведшая ее в могилу. Целые две недели больная была в таком состоянии, что окружающие ее каждую минуту ожидали ее смерти, но молодость взяла свое: произошел благоприятный перелом болезни, и молодая девушка медленно стала поправляться.
В один прекрасный день, когда герцогиня уже совершенно оправилась и собиралась вернуться на родину, в Суду прискакал турецкий капитан, на верхнем конце копья которого развевался белый шелковый платок, и потребовал, чтобы его немедленно провели к Мулей-Эль-Каделю. Он молча поклонился ему и вручил небольшую шкатулку, обернутую в зеленую шелковую материю. При виде этой шкатулки лицо Дамасского Льва покрылось смертельной бледностью.
— От Селима, нашего повелителя! — громко произнес султанский посланец.
После этих торжественных сказанных слов он, снова поклонившись, вышел, вскочил на своего коня и галопом умчался назад.
— Что это такое, Мулей? — с беспокойством осведомилась герцогиня, присутствовавшая при этой краткой сцене.
— Вот посмотрите, — сдавленным голосом ответил молодой турок, развертывая и открывая шкатулку, сделанную из кованого серебра художественной работы.
В этой изящной вещичке, на красном бархате, оказался искусно сплетенный шелковый шнурок.
Элеонора испустила крик ужаса. Черный цвет шнурка доказывал, что если получивший его не воспользуется им для того, чтобы собственными руками задушить себя, то будет посажен на кол.
— Боже мой, Мулей, что же теперь делать? — со слезами на глазах спросила девушка, в невольном порыве бросаясь на грудь молодого человека.
— Что делать? Я вижу, что жизнь с этой минуты становится для меня слишком заманчивой, чтобы я мог решиться добровольно отказаться от нее. Я покоряюсь этому указанию свыше, отрекаюсь от веры отцов своих и принимаю религию своей возлюбленной, если только она согласна иметь меня своим мужем.
— О, мой дорогой Мулей! — прошептала молодая девушка. — Я давно уже читала в твоих глазах затаенную любовь ко мне и... О, прости мне, тень несчастного Гастона!... — И сама полюбила тебя.
— Не ожидал я такого счастья и не знаю, достоин ли его... Вези меня в свою прекрасную Италию. Там я приму христианство, переменю имя, и никакие Селимы с их шнурками не будут мне страшны...
Когда после этого дня наступила ночь, то под ее молчаливым покровом из Суданского залива тихо вышло небольшое красивое греческое судно и направилось прямо к берегам Италии.
На борту этого судна находились герцогиня д'Эболи и ее жених Мулей-Эль-Кадель. Синьор Перпиньяно, дедушка Стаке и Никола Страдиото также следовали вместе с ними.
Капитан Темпеста и Дамасский Лев навсегда покинули арену борьбы креста с полумесяцем, но славные имена их долго еще жили в памяти участников этой борьбы.