Кловис Госслен (Карр)/ДО

Кловис Госслен
авторъ Альфонс Карр, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Clovis Gosselin, опубл.: 1851. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Сынъ Отечества», № 3, 1852.

КЛОВИСЪ ГОССЛЕНЪ.

Повѣсть

Альфонса Карра.

Вотъ почти такъ разсказывалъ Цезеръ Госселенъ, аккуратно разъ въ недѣлю, въ воскресенье, послѣ обѣда, происшествіе, вслѣдствіе котораго онъ возвратился во свояси, разсказывалъ, впрочемъ, только въ такомъ случаѣ, когда ему случалось находить благосклоннаго слушателя, или когда онъ самъ себя угощалъ стаканомъ сидра, дававшимъ ему неоспоримыя права на признательность и вниманіе присутствующихъ.

Цезеръ Госсленъ былъ земледѣлецъ, но на восемнадцатомъ году, когда онъ жилъ еще у своего отца, ему вздумалось сравнить непріятности и труды своего занятія съ прелестями и удовольствіями занятія рыболововъ. Счастіе подобно облакамъ на горизонтѣ: оно постоянно передъ нами или за нами; тамъ же гдѣ мы находимся, его никогда нѣтъ. Способъ, употребленный Цезоромъ Госсленомъ для безпристрастнаго сравненія жизни хлѣбопашца и моряка и для принятія рѣшенія послѣ этого обдуманнаго сравненія, извѣстенъ. Мы начинаемъ, вообще, съ того, что защищаемъ передъ самими собою дѣло, которое заранѣе рѣшили; представляемъ себѣ изнанку своего положенія, и сравниваемъ ее съ лицевою стороною положенія другихъ. Но такъ какъ люди поступаютъ въ этомъ случаѣ безсознательно, то, можетъ-быть, здѣсь будетъ кстати представить образъ ихъ дѣйствій.

— Земледѣлецъ, говорилъ себѣ Цезеръ Госсленъ, долженъ работать внѣ дома, въ дождь и ненастье, онъ долженъ пахать, сѣять, боронить, косить и подвергаться всевозможнымъ трудамъ; а тутъ какъ разъ настанетъ еще безплодный годъ, и трудъ и работа его пропали….

Напротивъ того, за рыбака работаетъ вѣтеръ; легкій юговосточный умѣряетъ жаръ солнца и гонитъ лодку; словно лебедь, скользитъ рыбакъ по синему морю, весело закидываетъ сѣти или ловитъ на удочку, а вечеромъ возвращается домой съ рыбой, которую женщины понесутъ продавать на рынокъ.

— Дѣйствительно, сказалъ онъ въ заключеніе: прекрасно быть морякомъ, и я никому не разскажу этого; иначе ни одинъ изъ знакомыхъ мнѣ хлѣбопашцевъ не захочетъ остаться хлѣбопашцемъ, всѣ захотятъ быть рыбаками…. А что скажетъ тогда бѣдная, покинутая земля?…

Такимъ-образомъ Цезеръ Госсленъ сдѣлался рыбакомъ. Сначала онъ подвергался насмѣшкамъ старыхъ рыбаковъ, питающихъ сильное презрѣніе къ пастухамъ, но мало-по-малу свыкся съ насмѣшками; сначала онъ страдалъ морскою болѣзною, но и это вскорѣ обошлось. Несмотря на то, Цезеръ не замедлилъ замѣтить, что въ своемъ сравнительномъ разсмотрѣніи обоихъ занятій, онъ упустилъ изъ виду нѣкоторыя частности. Такъ напримѣръ, восхищаясь легкимъ юго-восточнымъ вѣтеркомъ, заставляющимъ скользить лодку по синему морю, онъ забылъ что бываетъ и сильный сѣверо-западный вѣтеръ, препятствующій рыбакамъ выходить въ море, волнующееся иногда въпродолженіе двухъ недѣль, вѣтеръ, часто опрокидывающій лодки и потопляющій пловцовъ… Онъ упустилъ еще изъ виду тѣ дни, когда рыба не ловится; забылъ про дождь, такой же, какъ на землѣ, и т. п. Между обстоятельствами, забытыми имъ, было одно довольно важное, именно то, что надо быть рыбакомъ, чтобы заниматься рыбною ловлею, что каждый рыбакъ записанъ въ канцеляріи морскаго вѣдомства и что кто записанъ въ этой канцеляріи, тотъ находится въ распоряженіи морскаго министра съ шестнадцатилѣтняго возраста, до сорока или даже до шестидесяти лѣтъ. Это обстоятельство напомнилъ ему въ одно прекрасное утро жандармъ, подавая ему подорожную въ Шербургъ.

Госслену дали двѣнадцать часовъ сроку, чтобы собрать пожитки, проститься и отправиться въ Гавръ, откуда онъ долженъ былъ ѣхать на лодкѣ въ Шербургъ, съ пятидесятые другими рыбаками. Прибывъ въ Шербургъ, онъ поступилъ, какъ другіе, перебывалъ на разныхъ судахъ, наконецъ, такъ какъ тогда была война съ Англичанами, остался на вооруженномъ гальотѣ, занимавшемся отведеніемъ купеческихъ кораблей, во Французскіе порты и продажею ихъ тамъ съ грузомъ: ремесло довольно выгодное, еслибъ не было военныхъ кораблей, быстрыхъ на ходу и вооруженныхъ пушками. Отъ послѣднихъ надобно было постоянно уклоняться.

Послѣ нѣсколькихъ счастливыхъ предпріятій, случилось однажды, что капитанъ замѣтилъ маленькое англійское купеческое судно, казавшееся ему легкою добычею. Пустились за нимъ въ погоню.

Любезная Адель — такъ звали военный корсаръ — настигала Англичанина, и такъ быстро, что когда капитанъ открылъ, что онъ завлеченъ военною хитростію, и что воображаемое купеческое судно принадлежало англійскому корсару, такому же, какъ и онъ самъ, только сильнѣе его, по-крайней-мѣрѣ съ двойнымъ числомъ пушекъ, тогда уже не было возможности уклониться отъ сраженія, предвѣщавшаго, что дѣло не могло кончиться въ пользу Любезной Адели.

— Эхъ, братцы! сказалъ капитанъ: мы попали въ засаду; Англичанинъ насъ обманулъ. На морѣ не стыдно бѣжать отъ сильнѣйшаго непріятеля, потому-что бѣгство требуетъ искусства, и удачное бѣгство есть своего рода побѣда надъ сильнѣйшимъ непріятелемъ. Однако мы не побѣжимъ по двумъ причинамъ: во-первыхъ, потому, что если Англичанинъ и вооруженъ лучше насъ, то превосходство его въ этомъ отношеніи не такъ велико, чтобы мы не могли уравновѣсить его, вѣрнѣе цѣля пушки, быстрѣе дѣйствуя ими, и сильнѣе нанося удары, когда пойдемъ въ абордажъ. Во-вторыхъ, мы не обратимся въ бѣгство потому, что Англичанинъ быстрѣе насъ на ходу, и если онъ далъ намъ нагнать себя, такъ это отъ того, что онъ хотѣлъ подманить насъ къ себѣ поближе. Итакъ будемъ драться на смерть!…

Капитанъ не ошибся; Англичанинъ, видя, что Любезная Аделъ далась въ обманъ, приготовился къ сраженію. Едва Французы успѣли занять каждый свой постъ, какъ Англичанинъ былъ уже отъ нихъ на разстояніи пистолетнаго выстрѣла. Капитанъ полюбопытствовалъ предъ началомъ сраженія узнать имя судна столь удвительной легкости, и спросилъ его въ рупоръ у англійскаго капитана; послѣднему это, кажется, не понравилось, ибо, отвѣчая «Быстрый» (имя судна), онъ сдѣлалъ по Французамъ залпъ со всего борта изъ пушекъ и ружей. Всѣ удары попали въ корпусъ Любезной Адели, и много народа было бы убито, еслибъ капитанъ не далъ всѣмъ, даже Офицерамъ, предварительнаго приказанія лечь на животъ и не вставать иначе, какъ по его же командѣ. Это было исполнено, и по знаку капитана, всѣ поднялись съ громкимъ крикомъ: «Виватъ Франціи!» и потомъ, не торопясь, стали къ пушкамъ. Этотъ порядокъ имѣлъ самыя благодѣтельныя послѣдствія: у Французовъ оказалось всего одинъ убитый и одинъ раненый, между тѣмъ какъ на Быстромъ было болѣе десяти человѣкъ убитыхъ.

Замѣшательство на немъ было такъ велико, что Французы непремѣнно овладѣли бы судномъ, еслибы капитанъ скомандовалъ на абордажъ. Они того и ожидали, но осторожный капитанъ уже нѣсколько минутъ смотрѣлъ въ телескопъ. Онъ увидѣлъ, что два англійскія судна летѣли на всѣхъ парусахъ, и непремѣнно напали бы на него прежде, нежели онъ успѣлъ бы овладѣть Быстрымъ. Послѣдній однако удалился на большое разстояніе и пробавлялся безполезными выстрѣлами. Англичанинъ тоже замѣтилъ подоспѣвавшую къ нему помощь, и предпочелъ ожидать ее, не начиная напрасно сраженія. Между-тѣмъ, вѣтеръ упалъ, наступила ночь на морѣ, и Любезную Адель окружали три судна. Они были увѣрены, что Адель не уйдетъ отъ нихъ, и что при восходѣ солнца они овладѣютъ ею, безъ всякаго для себя риска. Французы сами были вполнѣ убѣждены въ этомъ. Капитанъ позвалъ всѣхъ на корму и сказалъ:

— Слушать!… Братцы, я не вижу никакой возможности спасти Любезную Аделъ, ни экипажъ, которымъ я имѣю честь командовать. Надобно, по-крайней-мѣрѣ, сохранить славу Франціи и умереть съ честію. По моему мнѣнію, лучшій способъ слѣдующій: выдержать, не отвѣчая, первый огонь, который Англичане не замедлятъ открыть по насъ, и потомъ сцѣпиться съ сильнѣйшимъ изъ трехъ англійскихъ судовъ. Для большей вѣрности, я буду самъ править рулемъ гальота, пока мы не сойдемся съ непріятелемъ, и неожиданность подобнаго абордажа, можетъ-быть, доставитъ намъ случай совершить блестящій для насъ и славный для нашего флага подвигъ, прежде чѣмъ мы уступимъ силѣ. Если Французскій флагъ будетъ опущенъ, то по-крайней-мѣрѣ, не моими руками. Можетъ ли кто дать лучшій совѣтъ?

Общее мнѣніе было, что лучше бы обратиться въ бѣгство. Знаменитый Жанъ-Бартъ не одинъ разъ совершалъ славное бѣгство, и Дюгюе-Труенъ, между прочимъ, въ 1705 г., находясь на Язонѣ, удачно ушелъ отъ окружившихъ его англійскихъ кораблей. Но въ настоящемъ случаѣ бѣгство было невозможно: въ воздухѣ не было ни малѣйшаго дуновенія вѣтра.

Слѣдовательно, предложеніе капитана было принято; всѣ рѣшили, что на разсвѣтѣ весь экипажъ дастъ убить себя самымъ удобнымъ для него и самымъ непріятнымъ для Англичанъ образомъ.

Капитанъ отдалъ приказанія, и всѣ стали ожидать наступленія дня. Капитанъ печально прохаживался по шканцамъ. Вдругъ онъ подозвалъ къ себѣ лейтенанта, столь же печально прогуливавшагося по палубѣ, и указалъ ему на темную полосу, образовавшуюся на горизонтѣ и понемногу увеличивавшуюся.

— Это приходитъ вѣтеръ, сказалъ капитанъ тихимъ голосомъ: и Господу Богу неугодно, чтобы мы погибли сегодня.

По причинѣ штиля, нижніе паруса были взяты на гитовы, а марсъ-стенги опущены; капитанъ велѣлъ ихъ безъ шума выставить на вѣтеръ, и въ тоже время поднять всѣ другіе.

Спустя немного времени, дѣйствительно подулъ вѣтеръ, и найдя на готовѣ наши паруса, онъ сразу подвинулъ впередъ Любезную Аделъ. Англичане, спавшіе въ полной увѣренности, что добыча не уйдетъ отъ нихъ, не успѣли приготовиться. Застигнутые врасплохъ, они потеряли много времени на поднятіе парусовъ. Мы между-тѣмъ ушли отъ нихъ болѣе чѣмъ на пушечный выстрѣлъ, и, при усиливавшемся вѣтрѣ, Любезная Адель имѣла несказанное удовольствіе видѣть, какъ непріятели напрасно тратили порохъ и ядра, стрѣляя въ нее издали, и не достигая цѣли.

Послѣ такого неожиданнаго спасенія, капитанъ и экипажъ пали на колѣна и возблагодарили Бога.

— Я говорю экипажъ, разсказывалъ обыкновенно Госсленъ, — но не весь; ибо я одинъ, несчастный, упалъ въ море, отъ сильнаго удара головою об^гь рейку. По этому я знаю только по слухамъ, что произошло потомъ на Любезной Аделѣ; я же пришелъ въ себя лишь на другой день, на днѣ трюма Быстраго…

Вслѣдствіе этой маленькой непріятности я пробылъ три года плѣнникомъ въ Англіи; потомъ мы спаслись втроемъ на лодкѣ, украденной у одного Англичанина; вдвоемъ только прибыли къ Барфлеру; третій умеръ на дорогѣ отъ холода, усталости и голода. Мы сами почти умирали отъ голоду и холоду, когда Французскіе рыбаки взяли насъ къ себѣ, но ничего — поправились! Потомъ я возвратился сюда, женился на Астеріи Квертіеръ, оставшейся мнѣ вѣрной и ожидавшей моего возвращенія, хотя всѣ и говорили въ нашемъ краю, что я утонулъ. Съ такою же аккуратностью ожидала меня и моя доля приза на гальотѣ Любезной Адели. Я купилъ эту хижину съ небольшимъ клочкомъ земли въ долинѣ, и мы живемъ себѣ совершенно счастливо, особенно съ-тѣхъ-поръ, какъ въ прошедшемъ году у насъ родился сынокъ, который и играетъ тамъ съ сторожевою собакою.

Цезеръ Госсленъ говорилъ правду: онъ былъ дѣйствительно совершенно счастливъ; это не могло продолжаться. Изрѣдка чувствовалъ онъ боль отъ старой раны въ головѣ. Въ одинъ прекрасный день онъ слегъ, рана открылась, и Цезеръ померъ, оставивъ вдовѣ и сыну Антоану Кловису въ полное владѣніе хижину и маленькій участокъ земли; такъ какъ онъ не выслужилъ узаконеннаго времени, то вдова его не имѣла права на полученіе пенсіи.

Постоянство, съ какимъ Астерія Квертіеръ ожидала своего жениха, Цезеря Госслсна, въ-продолженіе многихъ лѣтъ, даже послѣ того, какъ разнеслась молва объ его смерти, проявлялось во всѣхъ поступкахъ ея жизни. Въ важныхъ случаяхъ, это постоянство возвышалось до твердости; но въ обыкновенныхъ, оно иногда обращалось въ упрямство. Цезеръ Госсленъ, при жизни своей, часто говаривалъ:

— Такъ какъ всѣ семейныя дѣла кончаются обыкновенно тѣмъ, что мужъ уступаетъ женѣ, то я избралъ за лучшее — уступать немедленно, безъ боя и безъ сопротивленія.

Астерія Квертіеръ осталась вдовою съ маленькимъ имѣніемъ, состоявшимъ изъ хижины, окруженной деревьями, и нѣсколькихъ клочковъ земли. Она могла бы быть еще счастлива, въ своей скромной жизни, могла бы прилично воспитать своего сына Кловиса и сдѣлать изъ него хорошаго хлѣбопашца, каковымъ былъ отецъ Квертіеръ, но въ ней проявилась странная материнская слабость: Кловису минуло едва три мѣсяца, какъ мать уже замѣтила въ немъ вѣрные признаки высшаго ума. Вотъ почему съ четырехъ-лѣтняго возраста бѣдный маленькій Кловисъ ходилъ уже въ школу, гдѣ онъ учился читать, привязывать жуковъ на ниточку и наклеивать на мухъ кусочки бумаги. Такъ онъ дошелъ до девяти или десяти лѣтъ, умноживъ свои познанія правописаніемъ и искусствомъ метать камни и играть въ мячъ. Еслибы и не школа, такъ жизнь маленькаго Кловиса была бы самая пріятная.

Хижина была очаровательнымъ жилищемъ. Солома, покрывавшая ее, поросла мхомъ съ сѣверной стороны. Ирь возвышала на ея верхушкѣ свои остроконечные листки и лиловые цвѣты. На трубѣ было гнѣздо, въ которое ласточки ежегодно прилетали класть и высиживать свои яйца. Старая, узловатая жимолость закрывала часть фасада хижины и разрослась съ такою роскошью, что надлежало ежегодно обрѣзывать нѣсколько вѣтвей, закрывавшихъ окно. Дворъ, — такъ называютъ въ Нормандіи совершенно не то, что называютъ, дворомъ въ Парижѣ, — нормандскій дворъ есть большой четырехугольникъ земли, поросшій травою и окруженный терновою изгородью, дубами и вязами, посаженными но краямъ рва. Здѣсь надо сдѣлать новую замѣтку, и сказать, что слово ровъ имѣетъ также въ Нормандіи совершенно особенное значеніе Тамъ называютъ рвомъ именно противуположное тому, что обыкновенна называется рвомъ, а именно вала" вышиною отъ четырехъ до шести футовъ, въ видѣ маленькой стѣны, окружающій дворъ и на которомъ сажаютъ деревья. И такъ, дворъ былъ наполненъ яблонями, старыми, мшистыми и суковатыми деревьями, ежегодно покрывавшимися, въ маѣ мѣсяцѣ, бѣлыми и розовыми цвѣтами, очаровательными по своему блеску и свѣжести. Большая лужа служила убѣжищемъ для утокъ. Кромѣ яблонь, на дворѣ росли смородина и крыжовникъ; трава была усѣяна фіалками, обыкновеннаго и бѣлаго цвѣта (послѣдній очень часто встрѣчается въ Нормандіи), и желтыми ранункулами, съ остроконечными лепестками, почти совершенно покрывающими землю весною словно золотыми пуговками.

Кромѣ утокъ, о которыхъ мы сказали, на дворѣ жили еще пѣтухъ и шесть паръ куръ, голуби съ лоснящимися перьями, корова и оселъ. Собака дополняла число обитателей дома. Кловисъ завелъ съ нею тѣсную дружбу; не одинъ разъ заставали его спавшимъ на соломѣ, рядомъ съ своимъ другомъ Ронфло. Отношенія Кловиса къ другимъ животнымъ были не такъ дружелюбны. Если онъ немного преслѣдовалъ однихъ, то довольно побаивался другихъ, смотря по величинѣ и предполагаемой злобѣ каждаго изъ нихъ. Въ одномъ изъ угловъ дома находились три улья; но съ-тѣхъ-поръ какъ Кловисъ, подвернулся мщенію пчелъ за свое желаніе посмотрѣть на нихъ слишкомъ близко, онъ не забылъ ни своего бѣгства, ни своихъ многочисленныхъ ранъ, ни ужаса и мученій, такъ что онъ рѣдко ходилъ въ ту сторону, а если и ходилъ, то не останавливался, а живо пробѣгалъ мимо своихъ побѣдоносныхъ непріятелей.

Однажды Кловису послышался плачъ по ту сторону изгороди. Онъ вскарабкался, какъ умѣлъ, на ровъ, цѣпляясь за вѣтви дубовъ, и увидѣлъ на сосѣднемъ дворѣ прелестную маленькую дѣвочку.

— Эй, дѣвочка, о чемъ ты плачешь? спросилъ Кловисъ.

Дѣвочка не могла отвѣчать внятно; рыданія прерывали ея слова. Но ея большіе голубые глаза, увлаженные слезами, были устремлены на самыя высокія вѣтви одного изъ дубовъ, посаженныхъ на рву. Кловисъ посмотрѣлъ по направленію ея глазъ и увидѣлъ щегленка, качавшагося на маковкѣ дерева.

— Тебѣ хочется эту птичку? спросилъ онъ.

И пустивъ камешекъ съ ловкостію, прославившею его между мѣстными школьниками, онъ попалъ въ птичку, и она бѣдняжка, съ вѣтки на вѣтку упала мертвая на землю. Дѣвочка заплакала пуще прежняго, громко закричала, и на крикъ ея выбѣжала мать. Малютка бросилась въ ея объятія и разсказала, что злой малчыжъ убилъ камнемъ ея дорогаго щегленка, вылетѣвшаго изъ клѣтки.

Мать дѣвочки порядкомъ пожурила Кловиса, и увела ее, обѣщая дать ей въ утѣшеніе множество яблокъ и гостинцевъ.

Кловисъ, оставшись одинъ, сдѣлался печаленъ. Его побранили, какъ никогда еще не бранили его, и за что? У него не было злаго умысла. Онъ, напротивъ, хотѣлъ услужить маленькой дѣвочкѣ. Онъ думалъ, что ей хотѣлось поймать птичку; постарался услужить — и ему же досталось!

На слѣдующій день онъ опять взлезъ на ровъ, надѣясь увидѣть маленькую сосѣдку; она была на дворѣ; но лишь только его замѣтила, тотчасъ же ушла домой, съ выраженіемъ негодованія при видѣ злобнаго убійцы невиннаго щегленка.

Наступило воскресенье. Кловисъ, взялъ нѣсколько су, которыя давала ему въ праздники его мать, и отправился къ мужику, жившему на другомъ концѣ деревни, извѣстному искусствомъ ловить и воспитывать птицъ. Онъ приторговался къ прекрасному щегленку въ маленькой клѣткѣ, но запрошенная цѣна значительно превышала его средства; онъ вышелъ отъ птичника, заплакалъ, горько упрекалъ себя за то, что истратилъ въ предшествовавшія воскресенья всѣ свои карманныя деньги на вареныя груши. Наплакавшись вдоволь, Кловисъ задумался.

Результатъ его размышленій былъ тотъ, что онъ вернулся къ птичнику и предложилъ ему финансовую сдѣлку, которую птичникъ принялъ по нѣкоторомъ колебаніи. Эта сдѣлка состояла въ томъ, что птичникъ немедленно отдавалъ му щегленка и клѣтку за нѣсколько су, бывшихъ въ распоряженіи Кловиса, съ условіемъ, что покупщикъ будетъ приносить ему каждое воскресенье по четыре су, до окончательной уплаты огромной суммы пятнадцати су. И такъ Кловисъ возвратился домой обремененный долгами, но столько же счастливый, сколь велико было его отчаяніе за нѣсколько минутъ до финансовой сдѣлки.

Поспѣшно прибѣжавъ домой, онъ привязалъ клѣтку къ вѣткѣ, спускавшейся на сосѣдній дворъ, а самъ спрятался по блисости, въ ожиданіи дѣвочки.

Но она не показывалась ни въ этотъ день, пи въ слѣдующіе. Кловисъ началъ ходить около ея дома, и вскорѣ узналъ, что дѣвочка лежала въ постели, больная, и что въ ея комнату не впускали никого изъ дѣтей. Тогда онъ началъ слѣдить за сосѣдкой, мадамъ Семинель, и замѣтивъ, что она вышла за лекарствомъ для своего дитяти, тихонько пробрался въ домъ съ своею клѣткою; маленькая дѣвочка была въ оспѣ, почему и удаляли отъ поя и изъ ея комнаты другихъ дѣтей. Она спала, но несмотря на предосторожность Кловиса, онъ слегка стукнулъ, ставя клѣтку на столъ, находившійся подлѣ ея постели, и она проснулась…. Однакожъ она была въ такой сильной горячкѣ, что не тронулась, а только проводила глазами Кловиса, котораго не узнала. Поставивъ клѣтку, Кловисъ убѣжалъ, и издали завидя возвращавшуюся мадамъ Семинель, поспѣшилъ скрыться, перебравшись на заднемъ концѣ двора черезъ ровъ, раздѣлявшій два владѣнія. Велика была радость дитяти, при видѣ птички, которую она приняла за прежнюю.

Вскорѣ дѣвочка выздоровѣла. Такъ какъ она часто спрашивала, кто принесъ ей щегленка, мать ея, желая ее успокоить, указала наконецъ виновника подарка. Узнали, что по причинѣ сильной головной боли, маленькій Госселенъ лежалъ въ постели, и докторъ объявилъ, что онъ въ оспѣ. Заставили его признаться, что онъ ходилъ къ сосѣдкѣ Семинель, во-время болѣзни ея маленькой дочери.

Такимъ-образомъ обѣ матери пришли въ сношеніе между собою, и вскорѣ тѣсно сблизились. Обѣ были вдовы матросовъ, каждая осталась съ однимъ ребенкомъ; разница между ними заключалась въ томъ, что Астерія владѣла землею и жила у себя, между-тѣмъ какъ Семинель нанимала домикъ, платила за него восемдесятъ франковъ въ годъ, и получала маленькій пенсіонъ, со смерти мужа. Кромѣ-того, чтобы увеличить свои средства къ существованію, она ходила на поденную работу.

Въ-первый разъ какъ, по выздоровленіи Кловиса, дѣти увидѣлись, дѣвочка подошла къ Кловису, съ чувствомъ радости и уваженія, возбужденнаго тѣмъ, что говорила ей мать о таинственномъ лицѣ, принесшемъ птичку. Расположеніе дѣтей увеличивалось, и не прошло мѣсяца по выздоровленіи Кловиса, какъ уже, найдя неудобнымъ сообщеніе чрезъ ворота, не для себя, — онъ бы живо перебрался черезъ ровъ и изгородь, — но для маленькой Изолины, онъ сдѣлалъ въ возвышеніи, раздѣлявшемъ два двора, отверстіе, позволявшее имъ свободно и ежеминутно переходить съ одного двора на другой. Кловисъ часто говорилъ своей маленькой сосѣдкѣ:

— На твоемъ дворѣ нѣтъ смородины, рви здѣсь, нарви также фіалокъ, сколько душѣ твоей угодно.

Однажды матери съ любовію смотрѣли на своихъ дѣтей, и вдова Семинель сказала вдовѣ Госсленъ:

— Къ чему готовите вы Кловиса?

На это вдова Госсленъ отвѣчала многозначительно:

— Кто знаетъ, чѣмъ будетъ Кловисъ!… А вы что думаете сдѣлать съ Изолиной?

— Очень просто, отвѣчала вдова Семинель: она начинаетъ очень хорошо прясть, умѣетъ шить, немного читать, писать большими буквами; она будетъ хорошая хозяйка, честная, благочестивая и трудолюбивая. Она будетъ ждать порядочнаго человѣка, который взялъ бы ея красоту, нравъ, трудолюбіе и знаніе въ хозяйствѣ, вмѣсто приданаго.

По выраженію, съ какимъ вдова Семинель произнесла эти слова, вдовѣ Госсленъ показалось, что она питаетъ въ умѣ своемъ чрезвычайно честолюбивые помыслы, отчего она и разошлась съ нею довольно холодно.

Въ тотъ же вечеръ вдова Госсленъ пошла спать, мечтая о великой судьбѣ, ожидавшей ея сына, и во снѣ перепутались ея впечатлѣнія въ одно несвязное цѣлое. Подобные сны образуются какъ фигуры въ калейдоскопѣ; идеи, правильныя наяву, групируются наудачу во снѣ, и производятъ дикіе образы, въ которые входятъ всѣ роды перемѣшавшихся воспоминаній, а иногда и звуки, внезапно пробуждающіе спящаго…

Вдова Госсленъ видѣла во снѣ пѣгую лошадь безъ всадника, бѣгущую по дорогѣ къ ея хижинѣ; лошадь была осѣдлана и взнуздана. Всмотрѣвшись въ нее пристальнѣе, она узнала въ ней лошадь лекаря, удалившагося съ давняго времени въ этотъ край и лечившаго почти всѣхъ въ окружности на четыре или пять миль. Лицо доктора и его пѣгая лошадь были знакомы матери, потому-что этотъ самый докторъ, Лемонье, только-что вылечилъ маленькую Изолину и Кловиса Госслена.

Но во снѣ вдовы Госсленъ лошадь была одна. Пришелъ человѣкъ, приблизился къ лошади, въ намѣреніи сѣсть на нее; но лошадь, лягнула, повалила его на землю и ускакала въ галопъ. Нѣсколько лицъ побѣжало за нею въ погоню, но всѣ попадали подъ ноги лошади, или, прыгнувъ черезъ нее, падали по другую сторону. Вдругъ показался Кловисъ Госсленъ, и схвативъ одной рукой гриву лошади, вспрыгнулъ на нее. Тогда пѣгая лошадь покорилась….

Вдова Госсленъ проснулась и сказала:

— Докторъ Лемонье умеръ, и мой сынъ замѣнитъ его.

Надо сказать, что докторъ Лемоньё былъ очень старъ и давно уже боленъ. Тѣмъ не менѣе, когда вдова Госслена узнала, что хоть докторъ не умеръ, по опасно боленъ и лежитъ въ постели, она испугалась почти совершавшагося исполненія своего сна. Докторъ умеръ вскорѣ потомъ, и Астерія Госсленъ, разсказывая свой сонъ, измѣняла немного слова, произнесенныя ею при пробужденіи, и говорила, что она воскликнула только:

— Докторъ Лемоньё скоро умретъ.

Такъ какъ сонъ ея исполнился относительно смерти доктора Лемонье, то она нисколько не сомнѣвалась, что онъ исполнится и надъ Кловисомъ, и что ему суждено сдѣлаться докторомъ, и даже великимъ докторомъ, который наслѣдуетъ пѣгую лошадь и практику доктора Лемонье.

— А эта жалкая Семинель, думала она, туда же мечтаетъ, что ея маленькая Изолина выдетъ замужъ за Кловиса! Вѣдь бываютъ же странные люди!…

Потомъ, давъ еще болѣе воли своему воображенію, она сказала:

— Право, будетъ жалко, если такой великой докторъ, какъ мои Кловисъ, зароетъ свои таланты въ этой дрянной деревушкѣ! Нѣтъ, ему предстоитъ другой путь…. блистательныя способности призываютъ его въ Парижъ; только тамъ ему дорога!

Далѣе она стала находить, что въ деревнѣ платятъ докторамъ очень мало за визиты, и однажды, съ-горяча, она стала уже доказывать, что долгъ, который должно всего скорѣе слѣдуетъ уплачивать, есть долгъ доктору. Ей очень хотѣлось купить пѣгую лошадь доктора, но она разсудила, что Кловису было едва двѣнадцать лѣтъ, а лошадь была старше его нѣсколькими годами и что она, по всей вѣроятности, околѣетъ отъ старости прежде, нежели Антоанъ-Кловисъ Госсленъ получить степень доктора и, на основаніи своего диплома, право impune medicandi et occidenti per totam terram.

Она пошла къ школьному учителю и сказала ему:

— Господинъ Герамберъ, знаете ли вы по-латыни?

— Сударыня, одно могу вамъ отвѣчать утвердительно: я учился по-латыни много, долго, и это стоило мнѣ большихъ денегъ; теперь же я готовъ уступить то, что знаю, за гораздо меньшую сумму….

— Прекрасно, мосьё Герамберъ; возьмитесь же учить моего сына по-латыни….

— Вашего сына!

— Да, и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Хоть сейчасъ!

— Ахъ! Боже мой, милая мадамъ Госсленъ, за что хотите вы учить по-латыни маленькаго Кловиса, дитя прекрасное, доброе и кроткое?

— Замѣтьте, продолжала вдова: что я хочу, чтобы учили моего сына самой лучшей латыни! Той, на которой пишутся рецепты, то есть — чтобъ латынь была перваго сорта! Коли вы ее не знаете, такъ скажите прямо, а мы, на наличныя деньги, найдемъ и другаго латыниста!

— Не сердитесь, милая мадамъ Госсленъ; я васъ увѣряю, что я чрезвычайно радъ найти сбытъ для моей бѣдной латыни, и подѣлиться моими познаніями съ человѣчествомъ…. Вотъ чудо! десять лѣтъ я здѣсь, и у меня никто никогда не спрашивалъ латыни!… По вашему лицу я вижу, что вы опасаетесь, не испарилась ли моя латынь…. Не безпокойтесь! Я такъ хорошо закупорилъ ее, что она точно свѣжая.

— Я хочу, чтобы черезъ нѣсколько мѣсяцевъ сынъ мой былъ въ состояніи поступитъ въ коллегію.

— Въ коллегію! Охъ, мадамъ Госсленъ, научите вашего сына только читать и писать — это всякому необходимо знать; человѣкъ, неимѣющій этихъ познаній — немощенъ; онъ слѣпой между зрячими, глухой между слышащими…. Но ограничьтесь этими познаніями, ибо только тѣ, которые могутъ провести жизнь свою на досугѣ, доставляемомъ богатствомъ, или тѣ, которые увлечены на трудную дорогу словесности и науки особенными способностями и неодолимымъ призваніемъ, тѣ только должны переступать за основныя познанія.

— Я не слишкомъ разумѣю, что вы хотите сказать, возразила вдова Госсленъ: но мнѣ кажется, что вы попрекаете насъ въ бѣдности.

— Совсѣмъ не то, сударыня!

— Такъ не воображаете ли вы, что мой Кловисъ тупъ, непонятливъ?

— Нисколько; онъ очень понятливъ… Развѣ глупецъ можетъ быть хорошимъ земледѣльцемъ? Но отъ замѣчательнаго ума до чрезвычайныхъ и спеціальныхъ способностей еще далеко. Обнаружилъ ли вашъ сынъ какую-нибудь явную наклонность къ искусству или къ наукѣ?

— Мой сынъ, какъ и всѣ дѣти, провелъ бы всю свою жизнь лазя по деревьямъ за гнѣздами.

— Въ этомъ еще не обнаруживается то непреодолимое влеченіе, о которомъ я вамъ сейчасъ говорилъ.

— Мосьё Герамберъ всѣ ваши толки ни къ чему не ведутъ; что я задумала, то и исполню!

— Вы меня пугаете, мадамъ Госсленъ.

— Я убѣждена, сказала она, ударяя себя по лбу: что мой сынъ будетъ великимъ докторомъ и будетъ дѣлать визиты веріомъ на лошади, какъ покойный г. Лемоньё. Я въ этомъ такъ увѣрена, что если бы у меня были деньги и лошадь не была слишкомъ стара, а Кловисъ слишкомъ молодъ, то я купила бы пѣгую лошадь доктора, потому-что неизвѣстно кому она достанется. Это унизительно для такого почетнаго животнаго; при томъ оно знаетъ дома всѣхъ паціентовъ и само останавливается у дверей больныхъ. Но что не можетъ быть, то и не будетъ. Не-зачѣмъ и желать! Что же возможно, то будетъ. И такъ, да или нѣтъ: хотите ли вы учить по-латыни Кловиса, и учить немедленно и скоро, чтобы онъ могъ черезъ годъ поступить въ коллегію? До тогъ времени я бы ему выхлопотала позволеніе.

— Когда же мы начнемъ уроки?

— Да хоть сейчасъ, какъ я уже вамъ сказала; я пойду за Кловисомъ и приведу его къ вамъ. И такъ, приготовьте ваше писанье, потому-что, пока онъ будетъ учиться по-латыни для поступленія въ коллегію, у меня будетъ довольно другаго дѣла.

Вдова Госсленъ вернулась домой, но не нашла Кловиса. Онъ прошелъ чрезъ свой туннель подъ изгородью, и съ помощію маленькой Изолины дѣлалъ для нея садикъ, мысль о которомъ восхищала его. Онъ очистилъ клочекъ земли на дворѣ вдовы Семинель, и сажалъ на немъ разнаго рода растенія, принесенныя имъ изъ лѣсу. Время приближалась къ концу октября, и по этому позволяло безопасно пересаживать деревца. Онъ принесъ берескледъ, обремененный оранжевыми сѣмянами въ розовой оберткѣ; жимолость лѣсную, самую душистую, съ сѣмянами, похожими на смородину; онъ также выкопалъ ландышей и луковицъ, лѣсныхъ гіацинтовъ и нарцисовъ.

— Ты увидишь, какъ это будетъ красиво весною. Я знаю еще другія растенія, но я не могъ ихъ отыскать; лѣсной анемонъ бѣлаго цвѣта, фіалку и желтую скорсьпѣлку. Но я пойду за ними для тебя въ мартѣ, когда они начнутъ подниматься изъ-подъ сухихъ листьевъ.

Въ эту минуту раздался грозный голосъ вдовы Госсленъ, искавшей Кловиса.

— Гдѣ ты, Кловисъ? кричалъ голосъ на дворѣ госпожи Семиноль.

— Съ Изолиною.

— Иди сюда!

— Сейчасъ, мы дѣлаемъ садъ.

— Иди же скорѣе!

Въ интонаціи послѣднихъ словъ явственно выражалось приказаніе, нетерпящее возраженія; а потому Кловисъ оставилъ лопату и растенія и пошелъ къ своей матери, которая тотчасъ же отвела его въ школу, и требовала, чтобы мосьё Герамберъ сію же минуту и въ ея присутствіи далъ первый урокъ латинскаго языка.

— Дитя мое, сказала она, по окончаніи урока, Кловису: учиться латинскому языку, кажется, неслишкомъ весело, но не обращай на это вниманія. Учись не смотря ни на что! Я справедлива, а потому не хочу требовать, чтобы ты находилъ удовольствіе въ этихъ урокахъ; я даже позволяю говорить тебѣ, что они ужасно скучны, но — учись и выучись! И такъ, пожалуй не находи въ немъ удовольствія. Отъ тебя и отъ твоего прилежанія зависитъ, чтобы мы стали счастливы и богаты. Ты будешь докторомъ; это рѣшеное дѣло. Можетъ-быть, мы поселимся въ Парижѣ. По меньшей мѣрѣ, ты вернешься сюда занять мѣсто доктора Лемоньё и, какъ онъ, будешь дѣлать визиты верхомъ на лошади.

— У меня будетъ лошадь?

— Будетъ лошадь, и даже, если возможно, пѣгая! Доволенъ ты?

Кловисъ, какъ большая часть дѣтей, чувствовалъ въ себѣ сильное призваніе ко всякому званію, для котораго нужна была лошадь. Потому онъ отвѣчалъ матери, что ему это очень нравилось.

— А Герамберъ вздумалъ еще мнѣ говорить, что, можетъ-быть, онъ не имѣетъ призванія!…

Учитель Женере Герамберъ…. Но здѣсь я долженъ сдѣлать небольшое отступленіе. Читатели могли бы упрекнуть меня въ странности большей части именъ дѣйствующихъ лицъ; но упрекъ этотъ былъ бы несправедливъ; не только эти имена употребляются въ дѣйствительности, но они весьма обыкновенны въ нашемъ краю. Береника, Альманда, Астерія, Изолина, Женере, Цезеръ, Кловисъ и пр., всѣ эти имена слышишь каждый день; Клеопатра встрѣчается рѣже, но я зналъ однакоже у насъ двухъ Клеопатръ,

Въ Нормандіи родились многіе люди, отличившіеся на поприщѣ словесности и искусствъ. Клеманъ Маро и его отецъ, Жанъ Маро, называвшій себя поэтомъ великолѣпной королевы Анны Бретанской, были оба изъ Каена; Малзербъ былъ изъ Каена; Сарразенъ и Сегре были изъ Каена; Скюдери и ея сестра родились въ Гаврѣ, также какъ Бернарденъ де-Сенъ-Пьеръ, Казимиръ Делавинь и Ансло; Сентъ-Аманъ, оба Корнеля, Бребёфъ, Фонтенель; Бойелдье — изъ Руана; Мезре родился близъ Аржантена, Бенсерадъ въ Ліу, близъ Руана; кардиналъ дю-Перранъ былъ изъ Нижней-Нормандіи; аббатъ де-Сенъ-Пьеръ, которому языкъ обязанъ словомъ благодѣянія, родился въ Барфлерѣ, и пр. и пр.

Женере Герамберъ былъ школьнымъ учителемъ, какихъ мало.

Онъ любилъ цвѣты и обработывалъ съ разумною нѣжностью маленькій ключекъ земли, полученный имъ отъ общины; кротко обходился съ дѣтьми, и они дѣлали съ нимъ значительные успѣхи, и обучалъ даромъ всѣхъ тѣхъ, родители которыхъ были слишкомъ бѣдны, чтобы платить за ученье.

Онъ полюбилъ Кловиса.

— Бѣдное дитя, говаривалъ онъ: ему бы только слѣдовать по бороздѣ, на которой онъ рожденъ, и жизнь бы для него пріятною.

Онъ давалъ Кловису уроки въ своемъ саду, и говорилъ:

— Ты покидаешь природу для книгъ; однако не забывай ея.

И разсуждая о латыни, онъ говорилъ о небѣ и землѣ, и о деревьяхъ, и о цвѣтахъ, этомъ праздникѣ глазъ, какъ говорили Греки.

Латинская грамматика Ломонда, бывшая тогда въ употребленіи въ коллегіи, — я не знаю, осталась ли она тамъ до нынѣ, — представляетъ какъ типъ перваго склоненія слово rosa, роза. Какъ только Кловисъ произнесъ именительный падежъ, rosa, по случаю розъ, Герамберъ объяснилъ Кловису, какъ онѣ растутъ и цвѣтутъ, какъ оплодотворяются и воспроизводятся; какъ ихъ прививаютъ, и какія бываютъ послѣдствія отъ прививки; отсюда оставался одинъ шагъ разсказать ему весь процессъ сѣмяии; онъ сдѣлалъ два, и дошелъ до развитія растительной системы, и такъ онъ оставался восемь дней между именительнымъ и родительнымъ падежомъ перваго склоненія грамматики Ломонда; но въ эти восемь дней сколько прекрасныхъ открытій, дѣйствительнаго знанія, восхитительныхъ очарованій, возвышенныхъ чувствованій!

Кловисъ передавалъ часть своихъ уроковъ маленькой Изолинѣ, и оба они весною привили дикій шиповникъ, вырытый Кловисомъ зимою въ лѣсу и посаженный въ садикѣ Изолины. Между-тѣмъ, вдова Госсленъ пряла, полола, никакою работой не пренебрегла лишь бы увеличить доходъ свой, и вмѣстѣ съ тѣмъ искала покровительства, на то время какъ Кловису надобно будетъ поступить въ коллегію.

Конечно, Кловисъ былъ понятливъ, но онъ былъ довольно лѣнивъ; страницы латинской грамматики не представляли ему случая къ столь интереснымъ отступленіямъ, какъ первое склоненіе; иногда онъ спрашивалъ себя, почему его удерживали въ школѣ долѣе другихъ: при немъ смѣнялось уже третье поколѣніе товарищей; два первыя оставили школу, какъ только выучили то, что Кловисъ уже давно зналъ; но мать его имѣла столько увлеченія и краснорѣчія въ своихъ поощреніяхъ, столько твердости и настойчивости въ своихъ намѣреніяхъ, что онъ снова сбирался съ духомъ, и въ концѣ года учитель объявилъ вдовѣ Госсленъ, что сынъ ея, которому было уже четырнадцать лѣтъ, можетъ поступить въ коллегію. Съ этой минуты вдова Госсленъ предприняла неслыханные труды. Она достала рекомендательныя письма отъ мера, помощника префекта и самыхъ значительныхъ купцовъ въ Гаврѣ.

Она сходила три раза пѣшкомъ въ Руанъ; три дня она проводила въ дорогѣ, оставалась въ городѣ одинъ или два дни, и возвращалась. Наконецъ она выхлопотала для своего сына право вступленія въ коллегію Руана; ея убѣжденіе, ея неутомимость удивляли и завлекали въ ея пользу. Она приготовила, не знаю какимъ образомъ, довольно приличное платье, и Кловисъ поступилъ въ коллегію.

Онъ довольно весело простился съ Изолиною и Герамберомъ и весело отправился въ коллегію.

По временамъ вдова Госсленъ диктовала школьному учителю трогательныя письма для побужденія сына къ занятіемъ; она ему въ нихъ говорила о большихъ надеждахъ, полагаемыхъ ею на него, о счастливой старости, которую онъ доставитъ ей, посвятившей ему всю свою жизнь. Герамбера мучила немного ея экзалтація, но онъ не смѣлъ смягчать ея выраженій.

Вдова Госсленъ знала, что по окончаніи курса въ коллегіи Кловису надобно будетъ ѣхать въ Парижъ, слушать лекціи. Она рѣшилась сопровождать туда своего сына, и ни на минуту не сомнѣвалась, что съумѣетъ тамъ прокормить обоихъ. Но путешествіе, обзаведеніе, записка на слушаніе лекцій должны были стоить дорого; она съ давняго времени объ этомъ раздумывала, и рѣшилась на этотъ случай продать сначала участокъ земли, потомъ хижрну. Поэтому она была жестоко разочарована, когда Герамберъ сказалъ ей сначала, что по закону, участокъ и хижина принадлежали не ей, а ея сыну, потомъ, что и онъ не могъ располагать ими до двадцати одного года. Послѣ нѣсколькихъ дней, проведенныхъ въ отчаяніи и размышленіи, вдова Госсленъ снова принялась за прялку.

Но такъ какъ она не могла выручать болѣе шести или восьми су въ день, почти удвоивавшихея доходомъ съ участка земли, то, чтобы собрать необходимую для нея сумму въ три года пребыванія ея сына въ коллегіи, она не задумалась ни предъ какимъ занятіямъ. Помышляя о будущности и дипломѣ своего сына, она стала сама составлять лекарства.

Когда настали каникулы, Кловисъ печально смотрѣлъ, какъ разъѣзжались его товарищи. и онъ почти одинъ оставался въ коллегіи. Но его мать написала ему, что поѣздка стоитъ дорого и отниметъ у него много драгоцѣннаго времени. Она убѣдила его употребить каникулы на занятія. Всякій разъ, какъ писалъ Кловисъ, онъ вспоминалъ въ своихъ письмахъ о Герамберѣ и Изолинѣ.

Послѣдняя между-тѣмъ стала прекрасною дѣвушкою; въ уединенной жизни своей, она, вставая утромъ, садилась прясть, и ложилась спать вечеромъ, тогда только уставала работать. Она сохраняла впечатлѣнія своего дѣтства тѣмъ легче, что у ней не было другихъ, которыя бы могли ихъ сгладить; она ничего не забыла и ничего не узнала новаго; въ ея жизни было такъ мало происшествій, что случившіяся съ нею имѣли для нея чрезвычайную важность; она все еще хранила щегленка, принесеннаго ей Кловисомъ; прилежно обработывала свой садъ, и когда вдова Госсленъ приходила съ письмомъ отъ сына, сообщать вдовѣ Семинель и ея дочери, сначала нѣсколько привѣтливыхъ отъ него къ нимъ словъ, потомъ о новыхъ успѣхахъ его въ занятіяхъ, Изолина радовалась, какъ-будто она имѣла право участвовать въ томъ, что случалось счастливаго Кловису; она не думала никогда отдѣлять свою участь отъ участи сына вдовы Госсленъ. Когда послѣдняя вязала чулки для своего сына, Изолина также принималась за работу, и связала свою часть, не думая даже увѣдомить его о своихъ заботахъ: такъ казалось ей естественнымъ работать для Кловиса.

Ничто не измѣнилось въ-продолженіе четырехъ лѣтъ, проведенныхъ Кловисомъ въ Руанѣ, развѣ то, что при концѣ третьяго года было рѣшено, что онъ пріѣдетъ провести каникулы у матери. Вдова Госсленъ послала ему шесть франковъ; она замѣтила въ его послѣднихъ письмахъ признаки упадка духомъ, и потому полагала необходимымъ дать ему немного отдыха и развлеченія. Но еще другая причина побуждала ее призвать къ себѣ сына.

Кловисъ Госсленъ былъ три раза удостоенъ наградъ; имя его было упомянуто въ Руанскомъ-журналѣ, и потомъ въ Гаврскомъ-журналѣ, изъявившемъ свое удовольствіе по случаю блистательныхъ успѣховъ своего молодаго земляка. Начальникъ коллегіи, въ торжественной рѣчи, сказалъ Кловису латинскій стихъ, который цитируютъ при всякой раздачѣ наградъ, и который, кажется, составляетъ часть церемоніала акта: «мужайся молодой человѣкъ, это поведетъ тебя ко всему!»

Надлежало представить Кловиса знакомымъ и покровителямъ, пріобрѣтеннымъ вдовою Госсленъ. Кловисъ, съ своими шестью франками, пріѣхалъ въ Гавръ на пароходѣ, проходившемъ тогда по извилинамъ Сены до моря, между богатыми и живописными берегами.

Онъ радовался, что застанетъ неожиданно вдову Госсленъ пріѣхавъ однимъ днемъ ранѣе, чѣмъ она его ожидала. Что же касается Изолины, то она ждала его постоянно; она не отдавала себѣ отчета въ своихъ чувствованіяхъ къ Кловису.

Когда вдова Госсленъ говорила:

— О! мы успѣемъ все приготовить къ пріѣзду Кловиса!

Изолина говорила также:

— О, мы успѣемъ!

Однако, наканунѣ дня, въ который ждали торжествующаго воспитанника, Изолина, вычистивъ граблями свой маленькій садъ, съ радостью замѣтила, что въ травѣ распустилось нѣсколько фіалокъ, сливавшихъ въ воздухѣ свое благоуханіе, съ запахомъ жимолости, обвивавшей деревца до самыхъ вершинъ.

Убаюканная пріятными мечтаніями, она внезапно услышала шумъ и крики ужаса; бѣшеный быкъ ушелъ съ сосѣдняго луга и преслѣдовалъ съ мычаньемъ толпу дѣтей, его раздражившихъ; пастухъ бросился къ нему на встрѣчу, въ намѣреніи отогнать его въ сторону, но быкъ опрокинулъ его, прободавъ ему бока, и перешелъ черезъ его тѣло. Собаки выбѣжали изъ хижинъ и съ лаемъ бросились за нимъ въ догоню, не смѣя однако къ нему приблизиться. Быкъ испугался преслѣдованія, и бросился на дворъ вдовы Семинель.

Изолина, пораженная ужасомъ, хотѣла бѣжать, но ея дрожащія ноги отказались ей служить. Быкъ былъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, когда сильная рука схватила ее и подняла на возвышеніе, отдѣлявшее дворъ вдовы Семинель отъ двора вдовы Госсленъ. Въ это мгновеніе, наскочившій быкъ ударилъ въ возвышеніе своими рогами подъ самою Изолиною, потомъ обернулся, и увидѣвъ Кловиса, который, торопясь спасти Изолину, не имѣлъ еще времени укрыться, бросился на него съ опущенными рогами. Въ одинъ прыжокъ Кловисъ былъ на возвышеніи, подлѣ Изолины, дрожащей и почти бездыханной. Быкъ испустилъ страшное мычаніе и сталъ бросать землю съ возвышенія рогами; но вскорѣ подоспѣли жители деревни съ собаками. Быкъ хотѣлъ бѣжать, но окруженный со всѣхъ сторонъ рвомъ и деревьями, и видя единственный выходъ занятымъ толпою мужиковъ, онъ кинулся въ сарай, гдѣ было легко продержать его въ заперти до-тѣхъ-поръ, пока онъ не успокоился….

Кловисъ отнесъ Изолину къ вдовѣ Госсленъ, далъ ей напиться воды, и спрыснулъ ей лицо.

— О Кловисъ! сказала она: ты явился мнѣ избавителемъ!

— Да, сказалъ онъ: я поспѣлъ во-время, и слава Богу! Гдѣ моя матушка?

— Работаетъ поденщину, какъ обыкновенно; мы тебя ожидали только завтра.

— Я хорошо сдѣлалъ, что пріѣхалъ ранѣе, моя добрая Изолина; бѣдная матушка изнуряетъ себя для меня, но я ее утѣшу; я привезъ кучу книгъ, три награды и три вѣнка; поди полюбуйся ими!…

Кловисъ, никѣмъ незамѣченный, подошелъ къ своей хижинѣ; дверь была заперта, но ключъ, попрежнему, лежалъ въ водосточной трубѣ. Онъ вошелъ, и посмотрѣвъ, нѣтъ ли матери на дворѣ, снялъ съ себя сумку и положилъ книги. Въ это самое время онъ услышалъ крики ужаса и бросился на возвышеніе, раздѣлявшее два двора, и оттуда на дворъ вдовы Семинель, куда онъ поспѣлъ во-время, какъ мы видѣли, чтобы снасти Изолину, можетъ-быть отъ смерти, а навѣрное отъ жестокихъ ранъ.

Изолину восхитили прекрасно переплетенныя книги; по всей вѣроятности это были первыя, которыя она видѣла; онѣ были обвязаны голубыми лентами.

— О! какія прекрасныя ленты, сказала она.

— Я подарю ихъ тебѣ, Изолина, когда маменька увидитъ мои книги во всей ихъ красѣ.

— А эти вѣнки?

— Мнѣ ихъ надѣли на голову при звукахъ музыки и рукоплесканіяхъ, передъ префектомъ и другими знатными лицами. Вотъ моя награда за переводъ съ греческаго языка.

— За какой переводъ съ греческаго языка?

— Правда, ты не можешь знать что это такое; это довольно скучная вещь, но за-то чрезвычайно пріятно поручать награду; видишь ли, милая Изолина, всѣ эти награды доставятъ мнѣ извѣстность и богатство!

— Неужели?

— Я сдѣлаюсь докторомъ, и буду ѣздить на такой же пѣгой лошадкѣ, какая была у доктора Лемонье.

— У того, который лечилъ меня и потомъ тебя, о я это очень хорошо помню; но, Кловисъ, докторъ Лемонье былъ очень старъ.

— Не нужно быть такимъ старымъ, чтобы быть докторомъ. Мнѣ остается еще пробыть одинъ годъ въ коллегіи, потомъ четыре года въ Парижѣ.

— Въ Парижѣ! сказала печально Изолина.

Потомъ она оставалась въ молчаніи нѣсколько минутъ.

Но вдругъ вскричала:

— Что же ты ничего не покушаешь и не выпьешь? Пойдемъ къ намъ, у насъ есть яица и сидръ. Твоя маменька вернется домой не ранѣе ночи. Она узнаетъ о твоемъ пріѣздѣ по твоимъ прекраснымъ книгамъ. Впрочемъ мы можемъ навѣдаться.

Молодые сосѣди прошли чрезъ туннель, нѣкогда сдѣланный Кловисомъ между двумя дворами и заваленный въ-послѣдствіи тростникомъ; Изолина поспѣшила развести огонь, потомъ пошла въ курятникъ набрать яицъ, и скоро приготовила яичницу для Кловиса. Она накрыла дубовый столъ самою бѣлою скатертью и положила на нее оловянныя ложку и вилку, блестѣвшія какъ серебро, поставила тарелку, на которой былъ нарисованъ желтый пѣтухъ и голубые цвѣты, потомъ стаканъ и глиняный горшокъ съ сидромъ.

— Сколько я тебѣ дѣлаю хлопотъ, моя добрая Изолина, говорилъ Кловисъ съ полнымъ ртомъ.

— Хлопотъ, Кловисъ? сказала она съ легкимъ упрекомъ.

Потомъ она прибавила, смѣясь:

— Знаешь ли ты, что когда я видѣла рога быка въ такомъ близкомъ разстояніи отъ меня, то мнѣ было бы гораздо пріятнѣе находиться передъ печкою и дѣлать яичницу?

— Отчего ты не кушаешь со мною, Изолина?

— Я уже обѣдала и притомъ я взволнована… страхъ, удовольствіе… я не могу ѣсть.

Утоливъ голодъ, Кловисъ сталъ разспрашивать о своихъ сосѣдяхъ; потомъ онъ разсказалъ удовольствія и непріятности, какія онъ имѣлъ въ коллегіи:

— А мы, сказала Изолина: живемъ попрежнему. Иногда я работаю въ полѣ съ матушкою, но большею частір остаюсь прясть дома. Въ воскресенье мы ходимъ къ обѣднѣ и вечернѣ; самое большое удовольствіе для насъ когда твоя матушка, получивъ отъ тебя письмо, приходитъ читать намъ; тогда мы говоримъ о тебѣ во все остальное время дня; но какъ теперь ты здѣсь, то мы будемъ ходить иногда гулять, мы снова увидимъ лѣсъ, откуда ты принесъ жимолость для моего сада и гдѣ мы сбирали такое множество орѣховъ.

Вскорѣ вдова Госсленъ возвратилась домой. Нѣтъ нужды описывать ея радость и гордость, когда она увидѣла награды и вѣнки своего сына.

На другой же день она повела его къ меру; она хотѣла, чтобы онъ взялъ съ собою свои награды; но Кловисъ рѣшительно отказался. На слѣдующіе дни надо было отправиться въ Гавръ, ко всѣмъ покровителямъ, пособившимъ вдовѣ Госсленъ помѣстить Кловиса въ руанскую коллегію. Цѣлая недѣля прошла со времени его пріѣзда, а онъ еще не видѣлъ Женере Герамбера, и съ Изолиною вновь свидѣлся только на одну минуту, чтобы отдать ей голубыя ленты, которыми были повязаны его награды.

Въ слѣдующее воскресенье ее видѣли въ чепчикѣ, убранномъ голубыми лентами, придававшими еще болѣе прелести ея миленькому личику.

Впрочемъ, много ли есть вещей, которыя бы не были къ лицу хорошенькой шестнадцатилѣтней дѣвушкѣ?

Когда Кловисъ сталъ немного свободнѣе, онъ пошелъ навѣстить Герамбера.

— Я тебя ожидалъ, сказалъ учитель: я знаю, почему ты не пришелъ прежде; причиною этому не твое сердце. Слушайся своей матери; ея самоотверженіе хотя, можетъ-быть, и не приведетъ тебя къ самому большому счастію, однакожъ внушаетъ уваженіе и трогаетъ. Притомъ то, что я называю счастіемъ, можетъ-быть, для тебя не было бы счастіемъ.

Но, что бы съ тобою ни случилось, помни, что ты имѣешь двухъ вѣрныхъ друзей въ маленькомъ уголкѣ земли, меня — вопервыхъ, и потомъ маленькую Изолину; не приноси насъ въ жертву никому и ни для чего.

Матушка твоя хочетъ, чтобы ты занимался во время, которое тебѣ остается провести здѣсь, но не пугайся, я не буду задавалъ тебѣ ни темъ, ни переводовъ; ты имѣлъ ихъ вдоволь, или, скажемъ на деревенскомъ языкѣ, ты ими напичканъ; въ мозгу бываетъ такое же несвареніе, какъ и въ желудкѣ; мы сдѣлаемъ приправу къ познаніямъ, преподаннымъ тебѣ въ коллегіи; діета, на которую я посажу твой мозгъ, дастъ ему хорошее пищевареніе, и къ концу каникулъ, ты съ удивленіемъ замѣтишь, что сдѣлалъ большіе успѣхи.

Дѣйствительно, прогуливаясь по саду Герамбера, а иногда по деревнѣ, въ четвергъ и воскресенье, единственные дни, когда школьный учитель былъ нѣсколько свободнѣе, два друга разсуждали о предметахъ нравственности, науки, словесности, Герамберъ научалъ его видѣть величіе Господа въ великолѣпіи природы; онъ посвящалъ его въ таинства растительности, говорилъ съ нимъ объ астрономіи, исправлялъ ошибки въ физикѣ и нравственности, заученныя имъ въ такъ-называемыхъ классическихъ авторахъ.

Вдова Госсленъ между-тѣмъ не переставала работать.

Сынъ ея старался избавлять ее отъ всякаго труда на фермѣ, но такъ какъ она ходила на поденщину, то иногда возвращалась домой чрезвычайно усталою.

— Матушка, говорилъ Кловисъ, оставимъ пустыя затѣи. Я не могу допускать, чтобы вы такъ изнуряли себя для меня. Мнѣ, напротивъ, слѣдуетъ кормить васъ и работать за васъ. Позвольте мнѣ остаться у васъ, кинемъ наши честолюбивые замыслы, и будемъ счастливы попросту. Я силенъ, у меня не будетъ недостатка въ работѣ.

— Любезный Кловисъ, кто внушаетъ тебѣ приводить въ отчаяніе твою старую мать? Не безпокойся о монхъ трудахъ; они мнѣ пріятны, когда я думаю о цѣли, къ которой стремлюсь, а я думаю о ней постоянно. Мое воображеніе такъ занято тобою и твоею будущностію, что мое тѣло стало настоящею машиною. Часто день приходитъ къ концу, а я не замѣчаю усталости отъ работы, которою занималась. Я мыслію живу уже въ будущемъ, отстоящемъ отъ насъ лишь на нѣсколько годовъ. Это сонъ, счастливый сонъ, отъ котораго я пробуждаюсь очень рѣдко. Видишь ли, мой Кловисъ, самое трудное сдѣлано: скоро кончится твое ученье, мы отправимся въ Парижъ, чтобы ты могъ тамъ слушать лекціи.

— Какъ, матушка, развѣ и вы поѣдете въ Парижъ?

— Конечно. Кто будетъ заботиться о тебѣ? кто сохранитъ для тебя драгоцѣнное время, не допуская тебя заниматься ничѣмъ другимъ, кромѣ того, что ведетъ прямо къ нашей цѣли? Кто будетъ тебя укрѣплять и ободрять, возрождая увѣренность въ минуту нерѣшимости, подобную той, въ которой ты теперь находишься? Не думай, чтобы я была несчастлива; я горжусь какъ курица высидѣвшая орлиное яйцо.

Я мать человѣка необыкновеннаго; я этимъ горжусь и счастлива; я не хочу, чтобы ты оставался на птичьемъ дворѣ; я хочу, чтобы ты носился въ облакахъ, куда влечетъ тебя твоя порода! Я готова на всякій трудъ, лишь бы только я не видѣла въ тебѣ нерѣшимости! Ты увидишь, какъ мы скоро достигнемъ цѣли. Въ житейскихъ дѣлахъ, возможныхъ и дозволенныхъ Господомъ, только то невозможно, чего не хочешь; а хотѣть — значитъ не дѣлать ни одного шага, ни одного движенія, не приближающаго къ предположенной цѣли.

Я хочу и я чувствую въ себѣ, когда я произношу это слово, неодолимое могущество.

Кловисъ поцѣловалъ добрую мать, и сказалъ ей:

— Я исполню то, что вы хотите, матушка.

Онъ пошелъ къ Герамберу, и сказалъ:

— Ваши наставленія возвышаютъ мой умъ ладъ человѣческимъ честолюбіемъ и возвращаютъ меня къ природѣ. Я понимаю, что самое высокое состояніе, самое близкое къ добру, самое счастливое, есть состояніе, непосредственно обращающееся съ природою. Но, какъ вы мнѣ также сказали, настойчивость моей матери имѣетъ въ себѣ что-то великое и трогательное; сегодня утромъ я пытался уговорить се оставить свои честолюбивые замыслы; но не только ни въ чемъ не успѣлъ, но еще она меня немного поколебала: она такъ убѣждена, что, слушая ее, мнѣ кажется, будто цѣль, къ которой она стремится, можетъ быть достигнута. Я обѣщалъ ей не противоречить, я отдаюсь на ея волю; я, не останавливаясь, буду грести, она будетъ править рулемъ, и поведетъ чолнъ, куда ей вздумается.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ со вздохомъ Герамберъ: займемся немного, въ остающееся у насъ время, латинскимъ и греческимъ языками и твоимъ приготовленіемъ къ такъ-называемому классу философіи, въ который ты переходишь. Школьная философія не научаетъ быть мудрымъ и счастливымъ; она научаетъ говорить объ извѣстныхъ предметахъ. Итакъ поговоримъ немного о ней.

Вдова Госсленъ ложилась спать рано; всего чаще Кловисъ проводилъ нѣсколько часовъ у сосѣдки Семинель; тамъ Изолина пряла, а Кловисъ смотрѣлъ на нее, и оба съ удовольствіемъ вспоминали свои дѣтскія игры.

— Я былъ увѣренъ вчера, сказалъ Кловисъ, что не вернусь болѣе въ Руанъ, и не поѣду въ Парижъ; я старался уговорить матушку отказаться отъ постоянной ея мысли видѣть меня докторомъ; я бы остался здѣсь работать, какъ вы, и вмѣстѣ съ вами. Я не смѣю сказать, съ какою радостію я думалъ объ этой участи; но я увидѣлъ мою матушку въ такомъ отчаяніи; что обѣщалъ ей предоставить себя ея волѣ.

— Итакъ ты скоро возвращаешься въ Руанъ? спросила Изолина.

— Черезъ десять дней.

— А потомъ?

— Потомъ, Я не знаю, пріѣду ли сюда на вакансіи; матушка моя этого не хочетъ; она придетъ за мною въ Руанъ, и мы отправимся въ Парижъ.

— На долго?

— На три или на четыре года.

— И не будете пріѣзжать сюда?

— Не думаю.

— А потомъ?

— Потомъ, если будетъ угодно Богу, я буду докторомъ, и пріѣду сюда занять мѣсто Лемонье.

— Такъ я тебя буду ждать.

Въ эіу минуту Изолина подняла глаза на Кловиса; въ ея взорѣ было столько спокойствія и, однако, столько рѣшимости, столько пріятной и довѣрчивой нѣжности, что Кловисъ былъ растроганъ до слезъ.

— Милая Изолина! сказалъ онъ, протянувъ ей руку.

Изолина положила свою маленькую ручку въ руку Кловиса, и повторила:

— Я буду тебя ждать. Я понимаю твою матушку, не ея желаніе видѣть тебя докторомъ, вѣдь земледѣлецъ стоитъ доктора, — но я понимаю ея терпѣніе и ея твердость. Ты отправляешься на пять лѣтъ, я буду ожидать тебя пять лѣтъ; ты застанешь меня здѣсь, занятую пряжей и ожидающую тебя. Увы! я часто буду сожалѣть, что тебя не вижу, что не могу тебѣ помочь въ твоихъ испытаніяхъ и быть тебѣ полезною.

Кловисъ и Изолина держались за руки; ихъ взоры соединялись, они почувствовали въ себѣ перерожденіе: любовь овладѣвала ихъ сердцами.

Стрекоза, летающая по лугамъ, неся на двухъ прозрачныхъ крылышкахъ изумрудное или сафирное тѣло, долгое время была сѣрымъ клопомъ, жившимъ въ водяной грязи. Насталъ день, въ который онъ выползъ изъ тины на весеннее солнце, и вскарабкался на гибкій стебель съ листьями, похожими на оконечность стрѣлы, или сучка, увѣнчаннаго розовыми цвѣтами. Кожа клопа раздирается, и изъ него выходитъ и улетаетъ на луга блестящая стрекоза….

Одинъ взглядъ любви произвелъ въ Кловисѣ и Изолинѣ подобную метаморфозу. Ихъ души пробудились. Вчера это были мальчикъ и дѣвочка, какъ всѣ другіе; сегодня Кловисъ возмужалъ, а Изолина исполнилась преданности; Кловисъ великъ, силенъ и великодушенъ, Изолина благородна, терпѣлива, добродѣтельна.

Голоса ихъ сердецъ сливаются въ пріятную гармонію; они возвышаются налъ землею.

— Я буду только думать о томъ, какъ бы воротиться, сказалъ Кловисъ.

— Я тебя буду ждать, повторила Изолина.

Спустя нѣсколько дней, Кловисъ уѣхалъ въ Руанъ.

Съ этого дня, и болѣе, чѣмъ когда-либо, Изолина стала считать себя принадлежащею семейству Госслена. Она помогала его матери при случаѣ, и заботилась о дворѣ, принадлежавшемъ Кловису, еще болѣе, чѣмъ о собственномъ своемъ садѣ.

Она непоколебимо вѣрили въ любовь Кловиса; любовь эта, высказавшаяся только одинъ разъ и въ одномъ словѣ,, не внушала ей ни на минуту сомнѣнія; она знала, что сдѣлается женою Кловиса Госслена, будетъ ли онъ богатъ или бѣденъ, докторъ или земледѣлецъ, и не считая себя великодушною въ послѣднемъ случаѣ, какъ ни считала себя обязанною быть признательною въ первомъ.

Къ концу года, она замѣтила, что вдова Госсленъ начала готовиться къ отъѣзду. Это открытіе опечалило ее немного, но она разсудила, что такъ-какъ Кловису необходимо пробыть четыре года въ Парижѣ, то лучше, чтобы это удаленіе началось скорѣе. Кловисъ, въ своихъ письмахъ, помѣщалъ одно только слово къ Изолинѣ. Это слово — воспоминаніе — немного говорило для другихъ, но для нея оно значило; Пусть она помнитъ тотъ день, въ который, держась за руки, устремивъ другъ-на-друга взоры, соединясь душами, мы сказали себѣ, что она меня будетъ ждать, и что я уѣзжаю съ тѣмъ только, чтобы возвратиться.

— Онъ помнитъ, думала она, и я также помню.

Вдова Госсленъ начала прощаться; она обошла всѣхъ своихъ покровителей, получила отъ нихъ нѣсколько подарковъ, продала съ фермы все, что только можно было продать; отдала въ наемъ на четыре года дворъ, хижину и участокъ земли, приготовила бѣлье для Кловиса. Изолина помогала ей, и сшила большую часть бѣлья для своего возлюбленнаго.

По прошествіи учебнаго года, Кловисъ былъ сдѣланъ бакалавромъ философіи. Мать написала господину Кловису Гесслену, бакалавру, въ Руанѣ, чтобы онъ ждалъ ее, и что они вмѣстѣ поѣдутъ въ Парижъ.

За нѣсколько дней до своего отъѣзда, вдова Госсленъ проводила вечеръ у вдовы Семинель, и естественно, говорила о Кловисѣ и его будущности; всѣ другія мысли замерли отъ бездѣйствія въ ея головѣ.

— Какъ только Кловисъ сдѣлается докторомъ, мнѣ нетрудно будетъ, говорила она, выгодно женить его; мальчикъ недуренъ собою, и притомъ онъ докторъ.

При первыхъ словахъ Изолина поблѣднѣла; но вскорѣ поправилась.

— Вы очень честолюбивы, любезная сосѣдка, сказала вдова Семинель: сначала вы едва смѣли довѣрять, когда вамъ приснилось, что сынъ вашъ займетъ мѣсто доктора Лемонье; вы совершили невозможное; вашъ сынъ сдѣланъ…. чѣмъ, бишь?

— Бакалавромъ.

— Вотъ сынъ вашъ бакалавръ; вѣроятно, онъ будетъ докторомъ. Но докторъ Лемонье, великій докторъ — два поколѣнія прошли чрезъ его руки, — женился же на здѣшней дѣвушкѣ, дочери Онезима Гуфрвила, простаго рыбака…. Не забудьте еще, что докторъ Лемоньё не былъ сыномъ мужика, какъ Кловисъ; у него была хорошая родня; отецъ его былъ приказнымъ въ Крикето. Справедливо говорятъ, что честолюбіе забывчиво: когда вашъ сынъ будетъ докторомъ, вы едва ли удостоите насъ благосклоннаго взгляда, однако моя дочь и я, мы самые старые и самые вѣрные друзья ваши…

Надо сказать, что вдова Семинель замѣтила внезапную блѣдность своей дочери, и что сама она смотрѣла на Кловиса, какъ на своего будущаго зятя.

Впечатлѣніе, произведенное на Изолину, не укрылось также отъ Астеріи Госсленъ, и горечь упрековъ вдовы Семинель открыла ей честолюбіе, о которомъ даже она не подозрѣвала. Ни заботы вдовы Семинель, ни неослабная внимательность Изолины не просвѣтили ее насчетъ этого. Постоянно думая о величіи своего сына, она воображала, что будущность Кловиса должна была занимать весь міръ, а всѣ остальные люди и вещи составляли одну незамѣтную обстановку. Солнце, по мнѣнію вдовы Госсленъ, было назначено только для Кловиса, чтобы онъ могъ читать свои книги и слѣдить за своими лекціями медицины, и для произрастенія лекарствъ, которыя онъ будетъ прописывать своимъ будущимъ больнымъ. Итакъ она сказала вдовѣ Семинель:

— Послушайте, сосѣдушка, то. что вы теперь говорите, удивляетъ и печалитъ меня, и намъ надо поговорить откровенно. Правда, вы добрая сосѣдка, и я васъ уважаю, также и Изолину, которая родилась на моихъ глазахъ, и теперь прекрасная дѣвушка….

— Къ какому же состоянію принадлежимъ, мы? спросила вдова Семинель. Мы люди очень простые, да и вы тоже происходите не отъ Карла-великаго.

— Я не о себѣ хочу говорить, отвѣчала вдова Госсленъ: не горячитесь такъ, и дайте мнѣ кончить. Я сказала, что люблю васъ такъ же сердечно, какъ и Изолину, но что каждый долженъ оставаться вѣренъ своей участи. Въ жизни встрѣчаются перекрестки, на которыхъ расходятся самые вѣрные друзья. Я не хочу, чтобъі наша миленькая Изолина сдѣлалась несчастною. Надо умѣть оставаться въ своей с"і"ерѣ. Изолина хороша собою; она выйдетъ замужъ за какого-либо честнаго земледѣльца.

— Очень вамъ благодарны, Астерія, очень благодарны за согласіе, безъ котораго бѣдная Изолина осталась бы — чего добраго! — въ дѣвушкахъ, что было бы весьма непріятно! Слышишь, Изолина, мадамъ Госсленъ позволяетъ тебѣ выдти замужъ за земледѣльца. Не боитесь ли вы, Астерія, что и это слишкомъ высоко для нея? Много вы толкуете, матушка, а подаете ли сами примѣръ?…

— Вы сердитесь, сосѣдка, а я говорила съ добрыми намѣреніемъ. Я боялась, чтобы Изолина не забила себѣ въ голову мысли выдти замужъ за Кловиса, и потому я предпочла предувѣдомить ее лучше теперь, нежели позже, что Кловисъ, ей не партія; вѣдь я говорю это въ ея пользу!

— Благодаримъ за внимательность! Но не извольте безпокоиться, мадамъ Госсленъ: мы никогда не дерзнемъ забыть огромнаго разстоянія, насъ раздѣляющаго! Можетъ ли бѣдная Изолина Семинель мечтать о господинѣ Кловисѣ, происходящемъ отъ такого знатнаго рода, и замокъ котораго бросаетъ величественную тѣнь на нашу бѣдную хижину!

Кстати о вашемъ замкѣ, мадамъ Госсленъ, я думаю исполнить долгъ хорошей сосѣдки, предупредивъ васъ, что вамъ не худо бы поправить солому; она такъ ветха, что, того и смотри, дождь пробьетъ ее насквозь, и потечетъ въ комнату, гдѣ родился знаменитый потомокъ, въ-отношеніи къ которому насъ попрекаютъ въ излишнемъ честолюбіи. Послушайте, Астерія, я вамъ скажу, въ свою очередь, если случайно моя дочь имѣла бы дерзость заносить такъ высоко свои виды, то я ей запрещаю съ сегодипшняго дня говорить съ вашимъ сыномъ, писать ему и заниматься имъ, какъ-будто онъ никогда и не переступалъ за порогъ нашего дома!

— Тѣмъ хуже для васъ, если вы сердитесь, сосѣдка: мнѣ теперь некогда, да и охоты нѣтъ отвѣчать на ваши колкости, но когда будете похладнокровнѣе, вы сами разсудите, хорошъ ли мой совѣтъ? Я хотѣла проститься съ вами завтра, но если вы сердитесь, такъ прощайте…. Да хранитъ васъ Господь.

Изолина, на минуту встревоженная, совершенно успокоилась, вспомнивъ прощаніе Кловиса. Не желая однакоже, чтобы мать ея и сосѣдка разошлись въ непріязненныхъ отношеніяхъ, она сказала:

— Матушка, и вы, мадамъ Госсленъ, зачѣмъ вамъ ссориться? Что Богу угодно, то и будетъ. Ни вы, ни я, не можемъ измѣнить Его святой воли. Не забывайте, что мы всегда жили добрыми сосѣдями и друзьями, и готовясь къ такой долгой разлукѣ, обнимемся и сохранимъ другъ-о-другѣ хорошее воспоминаніе.

Послѣ нѣсколькихъ околичностей, двѣ старыя сосѣдки обнялись безъ большаго изліянія чувствъ. Изолина же прижала съ нѣжностію къ своему сердцу мать Кловиса.

Когда вдова Госсленъ удалилась, вдова Семинель повторила формальное запрещеніе своей дочери когда-либо писать Кловису или получать отъ него письма.

— Я исполню ваше приказаніе, матушка, сказала Изолина, но повѣрьте мнѣ, будетъ лишь то, я повторяю, что угодно Богу. Я буду женою Кловиса, и настанетъ время, когда я буду называться госпожою Госсленъ; до этого, я не имѣю желанія писать письма, на сочиненіе которыхъ потребовалось бы для меня недѣли двѣ, да и не достало бы большой бумаги, потому-что я умѣю писать только большими буквами, и то довольно дурно.

— И ты не видѣла ли сна, какъ Астерія? Не въ-слѣдствіе ли этого сна ты такъ увѣрена, что будешь женою Кловиса, доктора, который подобію г. Лемонье будетъ разъѣзжать на пѣгой лошади?

— Нѣтъ, матушка, я ничего не видѣла во снѣ; мы совершенно не спали, Кловисъ и я, когда мы дали обѣщаніе, онъ возвратиться, а я ожидать его.

— Бѣдное дитя, я лучше бы желала, чтобы ты довѣряла сну, чѣмъ обѣщанію мужчины.

— Я не надѣюсь, матушка, заставить васъ раздѣлять мое убѣжденіе; но оно такъ сильно, что я даже не разбираю его. Я исполню ваше приказаніе; я не буду писать къ Кловису и не буду получать отъ него писемъ. Это сдѣлаетъ для меня ожиданіе болѣе продолжительнымъ и болѣе тягостнымъ, но не помѣшаетъ — мнѣ ожидать, а нашей участи — исполниться.

— Такъ, что еслибы представилась выгодная партія….

— О! матушка! я дала слово!

— Но онъ, бѣдное дитя мое, онъ забудетъ свои обѣщанія; ты проведешь всю свою молодость, ожидая его, а онъ не воротится, и, какъ тебѣ сейчасъ сказала Астерія, ты узнаешь, что онъ женился на богатой.

— Кто? онъ? Кловисъ?

И Изолина произнесла эти слова съ такою увѣренностью, что мать не нашла ничего въ отвѣтъ ей, и только поднявъ глаза къ небу, пожала плечами.

Вдова Госсленъ отправилась съ своимъ багажомъ. Капитанъ судна Сена, начинавшаго тогда плаваніе между Гавромъ и Руаномъ, былъ начальникомъ покойнаго Цезеря Госслена; онъ предложилъ вдовѣ перевести ее.

Въ Руанѣ ожидалъ ее сынъ; она отправила свой багажъ съ обозомъ и объявила сыну, что въ Парижъ имъ надо идти пѣшкомъ.

— Мнѣ, матушка, это нетрудно, — но вамъ?

— Мнѣ ходить такъ далеко не въ первый разъ и не въ послѣдній, отвѣчала Астерія Госсленъ: для насъ теперь время испытаній; не надо пи отступать, ни колебаться. Пойдемъ!

Они шли четыре дня отъ Руана до Парижа.

Письмо Кловиса Госслена, студента медицинскаго факультета, къ Женере Герамберу, школьному учителю въ Блевилѣ.

"Я въ Парижѣ, въ городѣ, въ который входятъ въ столько воротъ и ежедневно, и непрестанно, скотъ, мука, молоко, поэты, и изъ котораго выходитъ одинъ соръ.

"Смотрите, любезный учитель, я останавливаюсь здѣсь на первыхъ моихъ словахъ. Это письмо готово было уклониться отъ здраваго смысла. Когда мы слишкомъ молоды, мы любимъ казаться мизантропами. Мнѣ было скучно оставлять наши нормандскія поля. Мнѣ казалось, что я жертвую собою моей матери. Я принялъ роль жертвы, и еслибы не спохватился, то съигралъ бы ее и передъ вами. Если вы такъ добры, что желаете получать письма отъ школьника, ничего незнающаго, ничего невидѣвшаго, то надобно, по-крайней-мѣрѣ, чтобы эти письма были исполнены простосердечной правды…. Я былъ доволенъ моею фразою: «Городъ, въ который входитъ столько вещей и изъ котораго выходитъ одинъ соръ»; но я долженъ признаться, что я привезъ ее съ собою совершенно готовую. Мнѣ кажется, что такъ поступаетъ большая часть путешественниковъ. Въ путешествіи встрѣчается такъ много мелочныхъ заботъ, что нѣтъ времени для наблюденія, и путешествіе свое описываютъ до отъѣзда.

"Нѣтъ! не такое впечатлѣніе произвелъ на меня Парижъ, и я, по всей вѣроятности, нахожусь въ противуположной крайности. Изъ Парижа распространяются идеи; здѣсь выбиваютъ ихъ, какъ деньги на монетномъ дворѣ, и отсюда онѣ обращающей повсюду признаннымъ курсомъ.

"Вмѣсто того, чтобы посылать вамъ, мой любезный учитель, эти еще невыработанныя мысли, я лучше разскажу, какъ моя матушка и я провели здѣсь первую недѣлю послѣ нашего пріѣзда.

"Мы пріѣхали въ Парижъ поздно вечеромъ; начинали зажигать фонари.

"Очень усталые, мы остановились въ гостинницѣ, при входѣ въ городъ, гдѣ поужинали и провели ночь.

"На утро, мы обошли весь Парижъ, отыскивая квартиру. Матушка моя набрала точныхъ свѣдѣній, которыя сохранялись въ удивительномъ порядкѣ въ ея памяти. Мы нашли двѣ комнатки, за сто франковъ въ годъ, и то на самомъ верху высокаго, какъ гора, дома. За эту цѣну, наша сосѣдка Семинель нанимаетъ цѣлый домъ съ чердакомъ и сараемъ, и большимъ дворомъ, усаженнымъ яблонями.

" --Квартира тебѣ не нравится, сказала матушка: но мы здѣсь вѣдь не поселяемся. Мы путешествуемъ: намъ надо быть только подъ защитою отъ вѣтра и дождя. Въ-послѣдствіи мы изберемъ себѣ квартиру по нашему вкусу, когда ты будешь докторомъ…. когда мы достигнемъ цѣли….

"Оставивъ за собою квартиру, мы пошли за нашимъ платьемъ; потомъ за посудой, которую матушка отправила съ обозомъ; наконецъ она купила двѣ складныя постели, два маленькіе столика, два стула, и объявила, что наша квартира меблирована вполнѣ. Въ этотъ день мы обѣдали хлѣбомъ и говядиной, пили вино весьма непріятнаго вкуса. О! нашъ славный нормандскій сидръ, прозрачный и благовонный! Они здѣсь называютъ сидромъ какую-то жидкость, которая добывается изъ сушеныхъ плодовъ, и продается чрезвычайно дорого; самое лучшее и дешевое питье здѣсь пиво.

"Ученые полагаютъ, что пиво было изобрѣтено въ Египтѣ; мнѣ помнится, что Юліанъ-отступникъ написалъ по-гречески эпиграмму на пиво, которое онъ пилъ въ окрестностяхъ Лютеціи.

«Нѣтъ, сказалъ онъ, ты не настоящій Бахусъ; у сына Юпитера дыханіе пріятное, какъ нектаръ, твое же похоже на козлиное».

"Всѣ думаютъ, что мы пьемъ сидръ въ Нормандіи потому, что у насъ нѣтъ винограда для выдѣлки вина. Еслибы это было единственною причиною, то Парижане могли бы научить ласъ обходиться безъ винограда; мнѣ назвали тму предметовъ, изъ которыхъ они выдѣлываютъ вино: бузину, ежевику, селенику.

" — Но сказалъ я тому, кто мнѣ это разсказывалъ, развѣ не выдѣлываютъ также вина изъ винограда?

" — Ахъ! извините, сказалъ онъ, я забылъ…. Дѣйствительно выдѣлываютъ его также изъ винограда.

" — Ляжемъ спать пораньше, сказала матушка: завтра мы посмотримъ Парижъ, а за работу примемся послѣ-завтра.

"На другой день было воскресенье; мы надѣли наши лучшія платья и пошли къ обѣднѣ.

"Никогда не слыхалъ я подобной музыки; она уноситъ сердце на небо; органъ наполнялъ церковь гармоническими звуками; потомъ хоры голосовъ воспѣвали священные гимны. Было много народа, но, судя по наружности, онъ собрался скорѣе слушать музыку, чѣмъ молиться.

"Это казалось очень страннымъ для ученика, только что окончившаго свою логику и ровно ничего незнающаго, кромѣ своихъ книгъ. Приходъ св. Іакова, въ Парижѣ, первый допустилъ играть на органѣ свѣтскаго человѣка, въ 1496; однако этотъ свѣтскій человѣкъ, нотаріусъ въ парижскомъ Шателё, былъ чрезвычайно благочестивъ, занимался актами цѣлую недѣлю, и по воскресеньямъ игралъ только въ церкви св. Іакова.

"Изъ церкви, мы пошли въ Тюльери и Елисейскія-поля. Какое множество нарядныхъ людей, лошадей, каретъ!

" — Посмотри хорошенько на это богатство, говорила мнѣ матушка: оно будетъ твое, тебѣ стоитъ только захотѣть.

" — Скажите по-крайней-мѣрѣ наше, матушка.

"Когда настало время обѣдать, матушка мнѣ сказала:

" — Сегодня мы хорошенько пообѣдаемъ въ ресторанѣ.

" — Но это будетъ стоить дорого.

" — Теперь для насъ дорогъ и обѣдъ, купленный у колбасника, а потому съ завтрашняго же дня я сама займусь хозяйствомъ…. Сегодня же я рѣшилась угостить и тебя и себя. Пойдемъ.

"Мы вошли въ Пале-Рояль, и наши глаза были ослѣплены великолѣпіемъ лавокъ; потомъ мы вступили въ родъ дворца, подобный которому я видѣлъ только въ волшебныхъ сказкахъ. Повсюду была живопись, позолота, зеркала; за выручкой сидѣла красивая и богато одѣтая дама; мужчины, въ прекрасныхъ платьяхъ и завитые, служили обѣдающимъ. Мы сѣли за столъ; я едва осмѣливался ступать, тѣмъ болѣе, что зала была такъ удивительно освѣщена, что въ ней было свѣтлѣе дня. Матушка вынула изъ кармана бумажку, и подала ее человѣку, одному изъ тѣхъ господъ, столь прекрасно одѣтыхъ и завитыхъ, что когда онъ взялъ мою шляпу, чтобы повѣсить ее на вѣшалку, я ему вѣжливо сказалъ:

" — Не безпокойтесь, сударь, покорно васъ благодарю.

"Бумажка, поданная моей матушкою слугѣ, заключала нашу обѣденную карту. Она освѣдомилась, я не знаю у кого, о составѣ богатаго обѣда.

"Мы ѣли вещи, совершенно мнѣ неизвѣстныя, или до того искрошенныя, что я ихъ не узнавалъ. Намъ подали къ этому вина, настоящаго вина, вѣроятно, сдѣланнаго изъ винограда. Оно не только стоитъ сидра, но и имѣетъ надъ нимъ явное преимущество.

"Кажется, что человѣку суждено напиваться пьянымъ, ибо промышленость удивительно какъ умножила и разнообразила къ тому средства; вино, столь прославляемое древними, далеко не одно имѣетъ это важное назначеніе. Въ Нормандіи и сосѣднихъ провинціяхъ напиваются сидромъ; въ Англіи, во Фландріи пивомъ; есть дикіе, добывающіе изъ ствола извѣстнаго рода пальмъ жидкость, чрезвычайно опьяняющую и дѣлающую ихъ столь же безсмысленными, какъ только это можетъ сдѣлать самое лучшее вино; на этихъ дняхъ, когда я пилъ пиво, мнѣ показалось, что надо родиться Англичаниномъ или Фламандцемъ, или Голландцемъ, чтобы напиваться до пьяна этимъ питьемъ; я слышалъ, какъ говорили Парижане, что одни Нормандцы могутъ напиваться сидромъ.

"А я такъ думаю, что виномъ, притомъ хорошимъ виномъ можетъ напиться до пьяна каждый; я получилъ въ этомъ доказательство. Хотя мы выпили одну бутылку вина, единственную бутылку, которой, по правдѣ сказать, я выпилъ три четверти, я чувствовалъ необыкновенно веселое расположеніе духа, расположеніе видѣть вещи съ хорошей стороны, и неограниченную нѣжность, какую, я не помню, чтобы когда-либо ощущалъ. Когда я выходилъ изъ ресторана по этой большой, такъ прекрасно освѣщенной залѣ, мнѣ казалось, что земля колеблется подъ моими ногами. Когда мы вышли на воздухъ, я сначала чувствовалъ себя какъ бы оглушеннымъ, но я вскорѣ опомнился и сохранилъ только овладѣвшее мною расположеніе къ веселію. Намъ недалеко было идти до Оперы. Матушка взяла два билета, и мы вошли. Сначала меня поразили широкія лѣстницы, покрытыя коврами, но какъ велико было мое удивленіе, когда мы усѣлись въ залѣ! Я никогда не былъ въ театрѣ, даже въ Руанѣ, гдѣ не выходилъ изъ коллегіи.

"Сначала я смотрѣлъ на одно освѣщеніе; кофейная Вери, показавшаяся мнѣ дворцомъ, была лачуга въ сравненіи съ тѣмъ, что я теперь видѣлъ.

"Сначала наше платье привлекло на насъ ненадолго вниманіе публики, но мы были такъ заняты, что едва замѣтили возбужденное нами на одно мгновеніе любопытство. Я былъ въ восхищеніи, я думалъ, что вижу сонъ; нарядныя женщины, какихъ мнѣ не случалось еще видѣть, освѣщенныя сотнею газовыхъ рожковъ, съ брилліянтами въ волосахъ, на шеѣ и въ ушахъ; и еще болѣе очаровывало — меня, хотя я чувствовалъ какой-то ужасъ, ослѣпительная бѣлизна обнаженныхъ плечъ!… Надо сказать, что обѣдъ у Вери, хорошее вино и кофе удивительно какъ расположили меня къ восторгу; музыка, освѣщеніе и чудесныя явленія докончили мое опьяненіе. Поднялся занавѣсъ, и мною овладѣло новое очарованіе; прелестныя танцовщицы меня чрезвычайно поразили, мои глаза переходили со сцены въ залу и изъ залы на сцену.

" — На сценѣ, сказала мнѣ матушка: танцовщицы, актрисы, женщины…. Въ ложахъ дамы высшаго общества, честныя женщины, женщины, уважаемыя, бывшія сегодня утромъ въ церкви сенъ-Рока. Тѣ и другія обнажены до пояса или почти, танцовщицы снизу, а честныя, женщины сверху. По этому ихъ различаютъ.

"Я же всѣхъ ихъ нахожу прелестными; однако я сталъ чаще обращать взоры къ ложамъ, частію потому, что матушка мнѣ сказала, что однѣ были куртизанки, а другія порядочныя женщины, но еще, и, я думаю, главнымъ-образомъ, по другой причинѣ.

"Танцовщицы казались мнѣ столь странными, что я ихъ принималъ или за фей, или за существъ не нашей природы: зрѣлище ихъ было любопытно, необычайно, но не приводило меня въ волненіе.

"Дамы въ ложахъ, напротивъ, представлялись мнѣ настоящими женщинами, совершенно отличными отъ тѣхъ, которыхъ я видѣлъ до-сихъ-поръ, но все-таки это были женщины. Представьте себѣ, мой другъ, бѣднаго нормандскаго мужика, перенесеннаго въ Оперу, вамъ знакомую. Никогда въ жизнь свою я не видѣлъ даже ногъ женщины. Когда у насъ женщина, переходя чрезъ ручей, выказываетъ ногу немного выше лодыжки, она вся краснѣетъ отъ стыда.

"Я никогда не видѣлъ ни плечъ, ни горла женщины: у насъ шея открыта до маленькаго чорпаго шнурка, на которомъ виситъ золотой крестъ, и зимой креста невидно; лѣтомъ видѣнъ крестъ, и все тутъ.

"Въ моихъ неточныхъ мысляхъ, я соединялъ эти вещи съ тайнами супружества.

"И всѣ мои мысли были сбиты тѣмъ, что я видѣлъ на сценѣ и въ ложахъ. У насъ женщинъ отличаютъ потому, что онѣ носятъ юбки и длинные волосы. Исключая этого, ихъ походка, ихъ поза, ихъ руки, ихъ ноги похожи на наши, ихъ кожа такая же, какъ у насъ.

"Но здѣсь я видѣлъ руки маленькія, тонкія, бѣлыя, шей и плечи, покрытыя кожею бѣлою, топкою, атласистою.

"Я открылъ, что я видѣлъ женщинъ въ первый разъ, женщинъ, какихъ воспѣваютъ поэты.

"Я былъ въ положеніи мусульманина, перенесеннаго въ рай Магомета, населенный гуріями, которыхъ женщина представляетъ лишь грубое изображеніе.

"Конечно Изолина добрая, прекрасная, кроткая дѣвушка; но внушаемыя ею чувствованія имѣютъ въ себѣ что-то строгое, почтительное, похожее болѣе на нѣжную дружбу брата къ сестрѣ, нежели на любовь, описанную Овидіемъ. Я понялъ тогда четыре стиха, прочитанные мною за нѣсколько дней до моего отъѣзда изъ Руана:

"Vous fermez le volume et l’on vous voit rêver.

" — Que diable lisez-vous de si beau? — Mais Ovide.

" — Je comprends maintenant; c’est le plus charmant guide

«Que l’on puisse choisir…. quond on veut s'égarer».

"Но это восхищеніе, это упоеніе, доставляемыя мнѣ видомъ этого букета женщинъ, свѣжаго, улыбающагося, благоуханнаго, какъ цвѣты: вотъ любовь!

"Что было бы, если бы я существовалъ для одной изъ нихъ! Если…. О! нѣтъ, я думаю, что, еслибы одна изъ нихъ положила свою маленькую руку въ мою, какъ положила свою Изолина, я упалъ бы, какъ пораженный молніею.

"По-окончаніи спектакля, толпа, медленно выходившая, остановила насъ на лѣстницѣ, между этими женщинами, которыхъ плечи покрылись бархатомъ и мѣхомъ, а голосъ была гармонія, и дыханіе благоуханіе. Я видѣлъ мужчинъ, подходившихъ къ нимъ, говорившихъ съ ними и бравшихъ ихъ подъ руку. Онѣ отвѣчали имъ улыбаясь. Я возненавидѣлъ этихъ мужчинъ. Конечно, я считалъ себя существомъ низшимъ этихъ очаровательныхъ красавицъ; я желалъ бы восхищаться ими молча; но я не могъ сносить, что мужчины, такіе же какъ я, обращались съ ними, какъ съ равными. Остановились подъ перистилемъ. Ожидали каретъ. Лакеи въ галунахъ и позументахъ звали кучеровъ, и приходили докладывать, что карета подъѣхала. Лошади нетерпѣливо переступали съ ноги-на-ногу, и уносили экипажи. Мы вышли пѣшкомъ на улицу Лагарпа. Я былъ пьянъ, я былъ внѣ себя….

"Когда мы пришли домой, матушка сказала мнѣ:

" — День кончился; я истратила пятдесятъ франковъ. Пятдесятъ франковъ, ровно столько, сколько я употребила на прокормленіе въ себя послѣдніе четыре мѣсяца, проведенные тобою въ коллегіи. Пятдесятъ франковъ! Вѣдь это сокровище! Я желала бы имѣть возможность сказать тебѣ, что хотѣла сказать. Помни всегда этотъ день. Намъ предстоитъ провести нѣсколько лѣтъ жизни въ трудахъ и лишеніяхъ; но, если ты захочешь имѣть все то, что видѣлъ сегодня, всякаго рода богатства и удовольствія, кареты, лошадей, вкусныя блюда, прекрасныя вина, театръ, музыку! если только ты твердо захочешь, то всѣ эти красивыя женщины, эти восхитительныя созданія, видѣнныя тобою сегодняшній вечеръ, все будетъ твое!… Но то, что я называю хотѣть, не значитъ желать. Кто хочетъ добраться куда-нибудь, долженъ идти. Если ты твердо захочешь, то все это достанется и на твою долю, но для этого нужно богатство, — а богатство достигается трудомъ, только трудомъ…. Я говорю о честномъ богатствѣ.

"Работай безостановочно, неутомимо, сколько позволятъ тебѣ твои силы. Когда ты почувствуешь нужду отдохнуть или разсѣяться на полчаса, отдохни и разсѣйся, но не забывай, что ты этимъ продолжаешь нашу бѣдность и отдаляешь на полчаса ту минуту, когда все, что ты видѣлъ сегодня, будетъ тебѣ принадлежать. Сегодняшній день конченъ. Съ завтрашняго мы будемъ бѣдняками, какими были въ Блевилѣ; иногда, даже часто, еще бѣднѣе, потому-что недостаточно жить, надо платить за слушаніе лекцій, за твои книги, за твои экзамены, за тысячу предметовъ, здѣсь поименованныхъ, потому-что давно я, по возможности, обо всемъ освѣдомилась. Надо тебѣ быть прилично одѣтымъ. Поступай, какъ ты мнѣ обѣщалъ, греби, не унывая, и оставь меня править рулемъ. Мы успѣемъ; я съумѣла сдѣлать тебя бакалавромъ, съумѣю сдѣлать и докторомъ, богатымъ, уважаемымъ, счастливымъ!…

"Богу извѣстно, что я провелъ эту ночь безъ сна. Я употребилъ готовое выраженіе; я долженъ былъ-бы правильнѣе сказать, что злому духу извѣстна моя безсонница въ ночь, послѣдовавшую за этимъ разговоромъ. Я былъ все въ оперѣ, я слышалъ все мою мать, говорившую мнѣ:

« — Все, что ты видишь, будетъ твое, если ты захочешь.»

"И я хотѣлъ, хотѣлъ, хотѣлъ до безумія.

"На слѣдующій день завтракъ нашъ состоялъ изъ хлѣба и сыра; матушка привела въ порядокъ наше платье и нашу квартиру; потомъ она разнесла нѣсколько изъ бывшихъ у нея рекомендательныхъ писемъ; перемѣнила полученныя мною въ награду книги на необходимыя для меня на первый случай; я записался слушать лекціи и началъ свои занятія. Я не спрашивалъ еще у матушки, на какія средства она разсчитывала чтобы прожить четыре года: она мнѣ объяснила свое финансовое предположеніе. Съ помощію своихъ рекомендательныхъ писемъ и покровителей, говорила она, она съумѣетъ, какъ только немного ознакомится съ городомъ, найти мнѣ учениковъ, дѣтей, учащихся въ коллегіяхъ и имѣющихъ нужду въ репетиторѣ, или молодыхъ людей, приготовляющихся на степень бакалавра; она не хочетъ, чтобы у меня ихъ было много, потому-что это было-бы для меня большою потерею времени; она скоро вычислитъ, сколько намъ надо на самое необходимое для жизни, и не позволитъ мнѣ доставать этимъ способомъ ни одного лишняго су, потому-что это отдалило бы минуту нашего счастія.

"Теперь у меня есть уже одинъ ученикъ, который приходитъ ежедневно ко мнѣ на два часа; онъ доставляетъ мнѣ тридцать франковъ. Матушка находитъ достаточнымъ имѣть двухъ учениковъ, которые, приходя ко мнѣ вмѣстѣ, отнимали бы у меня времени не болѣе одного. Скоро, мой любезный наставникъ, я сообщу вамъ о себѣ большія подробности, ибо въ настоящую минуту я совершенно оглушенъ, ослѣпленъ, озадаченъ.

"Я работаю, и намѣренъ много работать и, что матушка часто мнѣ напоминаетъ, грести неослабно, оставивъ ее править рулемъ.

И такъ прощайте, мой любезный и уважаемый наставникъ.
"Антоанъ Кловисъ Госсленъ."

Кловисъ Госсленъ, студентъ въ Парижѣ, г. Женере Герамберу, школьному учителю въ Блевилѣ.

"Мой любезный и уважаемый наставникъ.

"Вотъ почти два мѣсяца, какъ я вамъ не писалъ; мое извиненіе было бы въ томъ, что я много занимался, что и справедливо; по справедливо и то, что у меня нѣтъ ничего новаго сообщить вамъ.

"Моя матушка измѣнила своей финансовый планъ. Мѣсяцъ тому назадъ, она мнѣ сказала:

" — Я нашла тебѣ новаго ученика.

" — Очень хорошо, отвѣчалъ я: теперь будетъ два, сколько вы и желали.

" — И, продолжала она, этотъ новый ученикъ тебѣ доставитъ пятдесятъ франковъ въ мѣсяцъ.

" — Такимъ образомъ, мы не будемъ болѣе нуждаться сказалъ я.

" — Конечно; но все-таки я откажу первому; пятдесятъ франковъ въ мѣсяцъ будутъ достаточны намъ на кушанье и квартиру; что же касается до твоихъ книгъ и лекцій, то съ Божіею помощію, я объ нихъ позабочусь; ни о чемъ не безпокойся; все будетъ готово во-время; трудись, старайся вознаградить два часа, которые отнимаетъ у тебя въ день твой ученикъ.

"Теперь, вы можете себѣ представить, мой любезный другъ, сколько энергіи, дѣятельности, настойчивости выказываетъ моя мать, чтобы прокормить юношу моихъ лѣтъ, сильнаго и здороваго, и себя, за-двацать су въ день. Она моетъ и чинитъ сама наше бѣлье, она даже успѣваетъ шить мнѣ платье.

"Недавно мы немного поспорили, потому, что я узналъ, что она сама ходитъ за водою къ общественному фонтану, желая сберечь шесть ліардовъ въ день, требуемыхъ продавцомъ воды. Въ этотъ разъ я не уступилъ. У меня раздиралось сердце; я плакалъ, вспоминая, что видѣлъ, какъ бѣдная матушка два раза въ день носила большую кружку воды въ пятый этажъ, сходивъ за нею далѣе, чѣмъ за пятдесятъ шаговъ, къ общественному фонтану въ сосѣдней улицѣ.

" — Матушка, сказалъ я ей: вы знаете, какъ я покоряюсь малѣйшей вашей волѣ; но въ этотъ разъ я вамъ не уступлю; или вы будете брать воду у водовоза, или я самъ буду ходить за нею къ фонтану.

"Послѣ продолжительнаго спора за обѣдомъ, ибо она не позволила ли бы потерять на это время занятій, она нашла средство вознаградить свои три ліарда, которые я заставлялъ ее тратить въ день, измѣнивъ другую издержку.

"Подумайте, мой любезнѣйшій наставникъ, что при нашихъ малыхъ средствахъ, которыя она мнѣ не позволяетъ увеличить, дурно употребленное су нарушило-бы нашъ бюджетъ. Если я одержалъ побѣду надъ водою, мнѣ надо было уступить ей въ другомъ; я хотѣлъ чистить самъ мое платье и мою обувь.

" — Оставь меня, сказала она мнѣ: это не твое дѣло; ты отдаляешь на полчаса ту минуту, когда мы будемъ богаты, когда мы будемъ счастливы, когда ты будешь докторомъ.

"Кромѣ попеченія о домашнемъ, она принимаетъ всякаго рода работу, и что она такимъ образомъ выручаетъ, бѣдная женщина, утруждая себя чрезъ мѣру, она тщательно копитъ на покупку необходимыхъ мнѣ книгъ, на плату за мои лекціи и возобновленіе моей шляпы и башмаковъ, единственныхъ вещей, которыхъ она сама не дѣлаетъ.

"Иногда я прихожу въ отчаяніе, когда вижу ее возвращающуюся усталою, въ попыхахъ, чтобы приготовить обѣдъ, починить платье, вымыть бѣлье. Я умоляю се позволить мнѣ взять втораго воспитанника.

" — Нѣтъ, отвѣчаетъ она мнѣ съ настойчивостью. Я сначала думала, что два воспитанника не возмутъ у тебя болѣе времени, чѣмъ одинъ; но я видѣла, какъ ты давалъ свои уроки, и теперь знаю, что ошибалась.

" — Но, матушка, говорю я ей: я не могу вамъ выразить, какъ я страдаю, видя васъ въ такихъ трудахъ.

" — Что же буду я дѣлать, пока ты учишься? говоритъ она мнѣ. Я буду скучать. Я не знаю ни читать, ни писать. Не будемъ корчить чувствительныхъ. Будемъ работать, работать вдвоемъ, для нашего счастія. Пусть каждый будетъ дѣлать то, что онъ можетъ и знаетъ дѣлать.

"Матушка моя такой сильной организаціи, такъ могущественна, что она владычествуетъ надо мною, увлекаетъ меня; а иногда за обѣдомъ она мнѣ такъ живо описываетъ удовольствія, доставляемыя богатствомъ, что голова у меня идетъ кругомъ, и я нахожу благоразумнымъ все то, что она мнѣ говоритъ, и столь же сильно желаю, какъ она, достигнуть цѣли.

"Я иногда слышу на лекціяхъ разговоры моихъ товарищей, о вещахъ, для меня совершенно чуждыхъ, и по всей вѣроятности, я ихъ никогда не узнаю. У нихъ есть мѣста соединенія, гдѣ танцуютъ, играютъ: Большая-хижина и два или три другія заведенія. Они отправляются туда по воскресеньямъ и также на недѣлѣ. Они бываютъ въ театрѣ, завтракаютъ и обѣдаютъ другъ у удруга, играютъ въ домино, въ карты, на бильярдѣ.

"Вотъ въ чемъ я убѣжденъ: если бы наши студенты, изучающіе права или медицину, или, по-крайней-мѣрѣ, теоретическую часть этихъ наукъ, еслибы они, говорю, были подчинены дисциплинѣ, не строгой, но благоразумной, правильной, которая бы руководила ихъ занятіями, то въ два года они знали бы то, что едва выучиваютъ въ пять или шесть. Всякій, кто хорошо знакомъ съ жизнію студентовъ, пойметъ, почему добрякъ поселянинъ адресовалъ своему сыну письма слѣдующимъ образомъ:

Господину Лудовику Кенелю, моему сыну, учащемуся въ Парижѣ, или, по-крайней-мѣрѣ, посланному въ Парижъ учитѣся.

"Лишь за нѣсколько времени до экзамена, студенты запираются у себя дома, и второпяхъ набиваютъ голову познаніями, необходимыми только для того, чтобы выдержать экзаменъ и получить ученую степень. Познанія, такимъ образомъ пріобрѣтенныя или, вѣрнѣе, на время и въ безпорядкѣ забитыя въ голову, непрочны; они также легко забываются, какъ скоро пріобрѣтаются. Лишь бы отдѣлаться на экзаменѣ, а тамъ — прощай книги!

"Какой пользы можетъ ожидать общество отъ такихъ ученыхъ?

"Только и славы, что учились,; а толку — никакого!

"Что такое у нѣкоторыхъ послѣдній экзаменъ? Лоттерея, въ которой они разсчитываютъ на счастливый случай, на счастливый вопросъ экзаменатора!…. Каждый экзаменъ не есть для нихъ общее обозрѣніе, результатъ пріобрѣтенныхъ знаній — нѣтъ! Это скачка призовыхъ лошадей. На скачкѣ призовая лошадь перегонитъ другихъ, но употребите-ка ее въ дѣло, и вы увидите, что она никуда негодна.

"Если матушка съ собой жестоко поступаетъ, то она не бережетъ и меня; я много употребилъ времени, чтобы растолковать ей то, что вы мнѣ такъ хорошо внушили и о чемъ я сей часъ разсуждалъ, то-есть, что мозгъ долженъ также переваривать, какъ и желудокъ.

"Сначала, когда она переставала слышать на минуту мое чтеніе вслухъ или скрипъ моего пера, въ ту минуту, какъ я размышлялъ, о написанномъ или придумывалъ приличное выраженіе, она кричала мнѣ изъ другой комнаты, гдѣ она стряпала:

" — Смѣлѣй, смѣлѣй, Кловисъ, не засыпай, дитятко!

"Она теперь стала немного благоразумнѣе, и не требуетъ болѣе, чтобы я безпрестанно бормоталъ надъ книгою или скрипѣлъ перомъ; но все-таки эти формы, какъ наиболѣе очевидныя, она предпочитаетъ всѣмъ другимъ, и когда я цѣлый день пропишу или пробормочу надъ книгами, она поздравляетъ меня вечеромъ и ласкаетъ.

"Маменька однако замѣтила, нѣсколько дней тому назадъ, что я худѣю; она поняла, что мнѣ недостаетъ воздуха и движенія. Съ-тѣхъ-поръ она завела прогулки въ Люксембурскомъ саду, куда мы ходимъ вмѣстѣ послѣ обѣда; она однакоже всегда совѣтуетъ мнѣ брать съ собою книгу.

"Тамъ она ни на минуту не теряетъ своей идеи изъ виду; она не находитъ довольно сарказмовъ противъ моихъ товарищей. Она однако не всегда ходитъ со мною; она говоритъ, что у нея нѣтъ времени, и когда я настаиваю, не находя удовольствія, гулять безъ нея, маменька отвѣчаетъ, что она и безъ того много находится въ движеніи, и здоровье ея въ наилучшемъ состояніи.

"Домъ, въ которомъ мы самые послѣдніе жильцы, принадлежитъ одной старой дѣвушкѣ, отъ которой матушка иногда получаетъ работу.

"Мнѣ не хочется говорить матушкѣ, но я дѣйствительно утомленъ; у меня голова тяжела и сонлива; по временамъ во мнѣ возобновляется все упоеніе дня послѣ послѣ нашего пріѣзда въ Парижъ, но въ другой разъ я чувствую сильный упадокъ духа и непреодолимую усталость.

"Часто я задаю себѣ вопросъ: не ошиблась ли маменька, и дѣйствительно ли мнѣ несуждено быть простымъ земледѣльцемъ?…. Не знаю, что отвѣчать: наука дастся мнѣ довольно легко, но я не все не чувствую къ медицинѣ того восторженнаго увлеченія, которое объяло меня, когда вы, мой другъ, раскрывали предо мною чудеса природы!….

"Цѣль моя — даже въ минуты бодрости, — благосостояніе, долженствующее произойти отъ пріобрѣтеннаго званія, а вовсе не любознательность и жажда науки; я думаю, что не то имѣли въ виду люди, сдѣлавшіеся великими медиками, и моя упорная работа, имѣющая лишь эгоистическую цѣль, по этому самому представляетъ что то рабское и недостойное….

"Но теперь поздно отступать; это значило бы нанести матушкѣ смертельный ударъ. Однако, я долженъ бываю иногда сознаться, что ея характеръ имѣетъ болѣе силы, чѣмъ возвышенности, и ея цѣль не благороднѣе моей.

"Между-тѣмъ, я несусь уже по теченію; я буду грести, а моя матушка поведетъ нашъ челнъ по своему желанію.

"Однако я думаю иногда о нашихъ двоірахъ и хижинахъ, о яблоняхъ въ цвѣту, о золотистомъ дернѣ, покрывающимъ наши берега, и — вздыхаю, глубоко вздыхаю.

"Я думаю также объ милой Изолипѣ; но матушка нѣсколькими словами возвращаетъ меня къ упоительнымъ мечтаніямъ, и я снова хочу сдѣлаться богатымъ и имѣть все то, что есть у другихъ.

"Я вамъ пишу ночью, мой любезный наставникъ; не потому что матушка не сохранила къ вамъ глубокой и почтительной признательности; но она хочетъ, чтобы я отложилъ до другаго времени всякій долгъ, какъ и всякое развлеченіе.

"Я кончаю; голова у меня до крайности утомлена, и я почти не вижу ясно.

Не надолго, мой любезный и почтенный наставникъ.
Антоанъ Кловисъ Госсленъ.

Изолина Семинель. — Афоризмъ постоянства въ любви.

Однажды, когда учитель Женере Герамберъ пололъ одну изъ своихъ куртинокъ, Изолина Семинель попросила позволенія поговорить съ нимъ.

— Мосьё Герамберъ, сказала она: и такъ несвѣдуща, что мнѣ самой становится стыдно; читая, я должна складывать большую часть словъ и потомъ произносить ихъ вслухъ, для своего уразумѣнія; писать я умѣю только большими буквами, очень дурно и очень медленно; я бы желала усовершенствовать мои познанія, и познакомиться съ нѣкоторыми изъ тѣхъ предметовъ, которые необходимо знать дѣвушкѣ, выходящей замужъ за ученаго, чтобы не наскучить своему мужу и быть въ состояніи понимать его и слѣдить за его идеями. Я немного выручаю, занимаясь пряжею, однако я могу вамъ платить, если вы не запросите слишкомъ дорого.

— Дружокъ мой, сказалъ Герамберъ: такъ ты непремѣнно хочешь дождаться Кловиса?

— Да какъ же! Развѣ я не дала слова?

— Но согласна ли его мать?

— Пока еще нѣтъ.

— А твоя?

— Тоже несовсѣмъ, но изъ гордости, потому-что вдова Госсленъ показала видъ, что нами пренебрегаетъ; но пусть мадамъ Госсленъ придетъ просить моей руки для своего сына, и маменька, вѣрно, не откажетъ.

— Но если Кловисъ не вернется? если онъ тебя забылъ?…

— Насчетъ этого, мосьё Герамберъ, я знаю то, что знаю, и сердце у меня спокойно. Сколько возмете вы съ меня, выучить меня тому, что я вамъ сказала?

— Милое дитя, я готовъ къ твоимъ услугалъ, я выучу тебя всему, чему ты желаешь, но съ условіемъ….

— Съ какимъ?

— Съ тѣмъ, что за твои уроки мнѣ заплатитъ Кловисъ, когда ты будешь его женою.

— Какъ вамъ угодно, мосье Герамберъ.

Съ этого дня Изолина работала почти съ одинаковою ревностью, какъ и Кловисъ, но съ болѣе возвышенною и болѣе благородною цѣлію. Она вскорѣ начала читать свободно, не имѣя болѣе нужды читать дли самой себя вслухъ; наконецъ она стала писать мелко; потомъ она почти выучилась правописанію; потомъ Герамберъ далъ ей книги, чтобъ она изъ нихъ познакомилась немного съ исторіею.

Какъ скоро она выучилась писать, она сказала самой-себѣ:

— Мнѣ запретили писать къ Кловису, то-есть посылать ему письма, Я обѣщала быть послушною, и исполню свое обѣщаніе. Но онъ въ отсутствіи; съ того дня, какъ я ему обѣщала ожидать его, я стала его женою, я ему обязана отчетомъ во всѣхъ своихъ поступкахъ.

Она купила чистую тетрадь, хорошо переплетенную, и каждый вечеръ, послѣ того, какъ вдова Семинель ложилась спать, Изолина записывала разсказъ о проведенномъ ею днѣ, о томъ, что она дѣлала, о чемъ думала, съ кѣмъ разговаривала.

Вотъ, впрочемъ, первые листы этой книги:

Воскресенье, 1-го мая.

"Матушка спитъ; я начинаю приводить въ исполненіе намѣреніе, которое мнѣ чрезвычайно нравится и сдѣлаетъ для меня болѣе пріятнымъ столь долгое время нашей разлуки. Когда я буду твоею женою, Кловисъ, я тебѣ отдамъ эту тетрадь, и ты узнаешь, день за день, что я дѣлала и думала съ-тѣхъ-поръ, какъ отдалась тебѣ, сказавъ: я тебя буду ждать.

"Сегодня былъ прекрасный день. Я начала его молитвою; я молилась Богу за тебя, за насъ; потомъ я накормила моимъ куръ и голубей. Я позавтракала, одѣлась и пошла къ обѣднѣ съ матушкою. Тамъ я еще просила Бога объ исполненіи нашихъ ожиданій и надеждъ. Священникъ провозгласилъ наступающее супружество Никифора Ивелена съ Ефиміею. Копель. Я думала о днѣ, въ который священникъ провозгласитъ наши два имени: Изолина Семинель и Кловисъ Госсленъ; я вышла изъ церкви чрезвычайно разстроенная, и мечтала цѣлый день.

"Возвратясь домой, я пошла въ садъ, который ты для меня развелъ; ландыши съ цвѣтами; я подумала, что тамъ нѣтъ цвѣтовъ, гдѣ ты находишься; я любовалась нашими прекрасными яблонями, покрытыми бѣлыми и розовыми цвѣтами, и мнѣ стало грустію, что ты не раздѣлялъ моей тихой радости.

"Я положила въ книгу, ландышъ, сорванный мною для тебя; когда онъ высохнетъ, я наклею его на эту страницу, на которой для этого я нарочно оставляю мѣсто. Вечеромъ, я немного читала, потомъ написала для тебя эти строки.

«Я прощаюсь съ тобою, какъ будто ты былъ тутъ; теперь я помолюсь Богу и лягу спать; можетъ-быть, я тебя увижу во снѣ».

Понедѣльникъ, 2 мая.

"Я пряла цѣлый день; матушка бранила меня, что я стала скучною, и болѣе не разговариваю; она думаетъ, что я о чемъ то печалюсь; это ее тревожитъ; я старалась ее успокоить, какъ только могла, и отъ чистаго сердца. Дѣйствительно, я не несчастна; я тебя ожидаю.

"Прощай, мой любезный Кловисъ.

Вторникъ, 3 мая.

"Доброй ночи, мой другъ, все спитъ кругомъ меня. Я открыла окно; воздухъ пылаетъ; звѣзды блестятъ въ цвѣтахъ яблонь, какъ огненные цвѣты.

"Сегодня для меня большой праздникъ; въ этотъ день ты прокрался къ намъ съ щегленкомъ, и заразился моею оспой, одна болѣзнь пробѣжала по нашимъ жиламъ, какъ въ-послѣдствіи одна любовь.

"Я сорвала для тебя фіалку, чтобы спрятать ее здѣсь, въ воспоминаніе этого дня, и для того, чтобы ты видѣлъ, что я праздновала годовщину. Я посѣтила вашъ дворъ и вашу хижину; я прошла повсюду, гдѣ только остались твои слѣды.

Среда, 4 мая.

"Мой щегленокъ околѣлъ сегодня почти внезапно; надо сказать однако, что онъ съ трудомъ принималъ пищу съ нѣкотораго времени. Матушка мнѣ сказала, что онъ былъ очень старъ, и умеръ потому, что никто не живетъ вѣчно; я всегда берегла его, и онъ всегда имѣлъ воду, сѣмя и крестовникъ; я его похоронила со слезами подъ дикимъ шиповникомъ, посаженнымъ тобою въ моемъ саду; шипы его еще такъ жестоко расцараали тебѣ руки….

"Я сберегла и приклеиваю на этой страницѣ одно изъ коричневыхъ крылышекъ моего щегленка;

"Смерть его опечалила меня на цѣлый день.

«Прощай!»

Четвергъ, 5 мая.

"Учитель Женере Герамберъ, будучи свободенъ сегодня, пришелъ навѣстить меня. Онъ говорилъ мнѣ о тебѣ. Онъ боится, чтобы ты не забылъ меня тамъ, въ Парижѣ, но я успокоила его. Онъ сожалѣетъ о пути, избранномъ тобою; но объ этомъ онъ не говоритъ тебѣ, сказалъ онъ мнѣ, въ своихъ письмахъ. Онъ мнѣ очень хвалилъ твое доброе сердце и твою любовь къ матери. Онъ мнѣ говорилъ также о твоемъ умѣ. Я была такъ счастлива и такъ горда, слушая похвалы тебѣ, что я краснѣла, какъ будто онѣ относились ко мнѣ. Онъ тебѣ надняхъ будетъ писать, и увѣдомитъ тебя, что я здорова. Онъ меня спросилъ, надо ли написать, что я тебя люблю. Я ему отвѣчала, что это безполезно, что ты это хорошо знаешь. Надо ли совѣтывать думать обо мнѣ. Я ему отвѣтила снова, что это ненужно, что я хорошо знаю, что ты думаешь обо мнѣ.

«Прощай, мой другъ.»

Пятница, 6 мая.

"Сегодня была ужасная гроза; громъ грохоталъ надъ деревнею; молнія сверкала между деревьями; я боялась; Боже мой! что, еслибы я померла вдали отъ тебя! Я стала на колѣни, и молилась съ жаромъ…. Пошелъ проливной дождь; легкій вѣтерокь очистилъ небо, и къ концу дня оно было голубое и ясное; малиновки снова запѣли на деревьяхъ; въ настоящую минуту трава благоухаетъ, и соловей постъ въ ночи свою очаровательную пѣснь.

«Прощай.»

Суббота, 7 мая.

"Добраго вечера, мой любезный Кловисъ; сегодня я была немного нездорова; это, я думаю, вслѣдствіе страха, причиненнаго мнѣ вчерашнею грозою; матушка нѣжно ухаживала за мною; учитель Герамберъ приходилъ навѣдываться обо мнѣ. Теперь ввечеру, мнѣ лучше, я благодарю Бога, и молю Его за тебя и себя.

Воскресенье, 8 мая.

"Сегодня день моего рожденія. Я нарвала себѣ букетъ изъ вашихъ цвѣтовъ; нарвала также съ вашей изгороди боярышника и дикихъ розъ; я берегла ихъ цѣлый день, и въ эфу минуту, какъ я пишу тебѣ, онѣ стоятъ передо мною въ свѣжей водѣ, почерпнутой въ вашемъ колодцѣ.

"Я постараюсь высушить цвѣтокъ шиповника, чтобы положить его сюда; въ всякомъ случаѣ я положу, По-крайней-мѣрѣ, одинъ изъ его листковъ.

Понедѣльникъ, 9 мая.

"Я пряла цѣлый день. Ввечеру я немного читала. Я бы желала знать, какія ты книги читаешь, чтобы читать ихъ въ одно время съ тобою. Но учитель Герамберѣ сказалъ, что я въ нихъ не пойму ни слова.

«Прощай.»

Вторникъ, 10 мая.

«Ты помнишь соловья, котораго я слушала въ одну изъ ночей. Знаешь ли, гдѣ его гнѣздо? Внизу изгороди, раздѣляющей наши два двора. Гнѣздо это сдѣлано изъ сухихъ дубовыхъ листьевъ. Я кладу изъ нихъ одинъ здѣсь. Въ гнѣздѣ пять яйцъ бронзоваго цвѣта. Я не пойду болѣе въ эту сторону. Я видѣла недавно мать на яйцахъ, и ея большіе прекрасные чорные глаза слѣдили за мною съ безпокойствомъ. Какое будетъ несчастіе, если она испугается, и покинетъ свои яйца! Я буду стараться не подходить къ ней.

„Прощай, мой любезный Кловисъ.“

Дѣвица Ефимія Бургоенъ и ея племянницы.

Хотя двѣ комнатки, нанимаемыя Кловисомъ и его матерью, доставляли весьма незначительный доходъ, и дѣвица Ефимія Бургоенъ, хозяйка, обыкновенно говорила, что платы бѣдныхъ жильцовъ пятаго этажа едва доставало на конфскты ея попугаю, котораго она любила съ нѣжностью старой дѣвы, — однакожъ удивительная точность, съ какою вдова Госсленъ платила за свою квартиру, поставила ее въ число, если не цѣнимыхъ жильцовъ, то, по-крайней-мѣрѣ, уважаемыхъ. Нѣсколько мелочныхъ работъ, порученныхъ вдовѣ дѣвицею Бургоенъ, и исполненныхъ съ умомъ и тщаніемъ, дали ей входъ въ домъ. Надо сказать, что уже нѣсколько лѣтъ вдова Госсленъ не пропускала ни малѣйшаго случая втереться къ богатымъ людямъ.

Вдова Госсленъ охотно разсказывала о своемъ сынѣ, объ его успѣхахъ, качествахъ, познаніяхъ, надеждахъ и прилежаніи.

Старая дѣва заинтересовалась молодымъ человѣкомъ, столь умнымъ, столь скромнымъ, столь прилежнымъ. Онъ былъ ребенокъ въ-сравненіи съ нею; Кловису было двадцать лѣтъ; ей было сорокъ. Она часто освѣдомлялась о немъ, и даже сдѣлала ему нѣсколько маленькихъ подарковъ, нецѣнныхъ, но тѣмъ не менѣе бывшихъ для него очень полезными.

Въ новый-годъ, мамзель Ефимія сказала вдовѣ Госсленъ.

— Вотъ галстухъ для вашего сына; я не смѣю сама ему отдать его, и потому вручаю его вамъ. Для васъ же вотъ новенькая табакерка и табакъ.

Табакерка была очень простая; она стоила всего двадцать-пять су; но едва мадамъ Госсленъ хотѣла взять изъ нея щепоть табаку, какъ ей попались подъ пальцы два луидора…. ровно полугодичная плата за квартируі Давно уже вдова и сынъ ея не были такъ богаты.

Мадмуазель Ефимія Бургоенъ была дочь человѣка честнаго и уважаемаго, умершаго въ молодыхъ годахъ, оставивъ ее подъ опекою своего старшаго сына. Послѣдній, жадный и скупой, имѣлъ одну лишь мысль — обогатиться. Никогда не терялъ онъ ее изъ виду; былъ ли онъ напримѣръ, на охотѣ, и тогда, еслибы можно было прочесть въ его головѣ въ то мгновеніе, какъ собаки его поднимали зайца, оказалось бы, что онъ изыскивалъ средства разорвать контрактъ съ своимъ фермеромъ, чтобы отдать ферму другому, за выгоднѣйшую цѣну. Однажды, послѣ хорошаго обѣда въ городѣ, онъ похвастался одному изъ своихъ друзей, что ему никогда не случалось говорить съ человѣкомъ, не сообразивъ, какую матеріальную выгоду онъ могъ бы пріобрѣсть изъ знакомства съ нимъ. Разъ разсчисливъ, онъ смотрѣлъ на этого человѣка, какъ на своего должника въ той суммѣ, какую, онъ думалъ, можно было пріобрѣсть отъ него, и говорилъ о немъ:

— Такой-то мнѣ долженъ столько-то.

Понятно, что онъ не задумался зачислить свою младшую сестру въ число этого рода должниковъ, и записать ее въ свою книгу, какъ задолжавшую ему свое приданое и наслѣдство. Итакъ онъ рѣшилъ самъ съ собою, что сестра его Ефимія никогда не подвергнется опасности выдти несчастливо замужъ, имѣть мужа невѣрнаго, грубаго, игрока или мота, и что лучшее средство выполнить свою братскую о ней заботливость было оставить ее въ дѣвушкахъ. Онъ ее, однако, безпрестанно увѣрялъ въ своемъ желаніи выдать замужъ хорошо, и даже мечталъ о прелестныхъ малюткахъ-племянникахъ, которые должны были произойти отъ этого желаннаго союза.

Онъ удалился съ нею въ деревню, подъ предлогомъ любви къ природѣ, но имѣя лишь цѣлію укрыть сестру отъ стрѣлъ амура, и особенно отъ оковъ гименея, какъ нѣкогда говорили.

Онъ постоянно слѣдилъ за ея взглядами, вздохами; никогда любовникъ или ревнивый мужъ не окружалъ жилище своей жены столькими предосторожностями; онъ находилъ всегда средство разстроить предпріятія смѣльчаковъ, подозрѣваемыхъ имъ въ замыслахъ на сердце или руку его сестры, за которую онъ далъ обѣтъ дѣвственности.

Однако онъ нетолько не отклонялъ ее отъ помышленія о супружествѣ, но всегда первый заговаривалъ о немъ.

— Я желалъ бы видѣть тебя замужемъ, любезная Ефимія, но замужемъ за хорошимъ человѣкомъ. Будь спокойна, я знаю господъ мужчинъ и ихъ лукавства, тогда какъ твоя наивность и твое доброе сердце завлекли бы тебя въ сѣти какого-нибудь интриганта, выказывающаго притворную любовь къ твоимъ прелестямъ, но на самомъ дѣлѣ имѣющаго въ виду одно твое богатство. Но будь спокойна, я довольно пожилъ въ свѣтѣ, и знаю людей; только человѣкъ испытанный и вѣрный можетъ сдѣлаться двоимъ счастливымъ супругомъ.

Иногда онъ говорилъ:

— Эхъ, нынѣ болѣе не женятся; вотъ у меня на рукахъ сестра, и Богу извѣстно, хочу ли я ее пристроить! Сестра моя, дѣвушка молоденькая, хорошенькая и богатая. Однако женихи не являются. Что тутъ прикажете дѣлать!

Или же онъ находилъ пороки или странности у представившихся жениховъ. При нуждѣ онъ умѣлъ приукрасить истину, и ложныя предостереженія, анонимныя письма, имъ полученныя, приносили ему прискорбное убѣжденіе, что человѣкъ, столь пріятный и повидимому соединявшій всѣ желанныя условія мужа, былъ совершенно недостоинъ столь прекрасной и столь доброй дѣвушки, какъ Ефимія.

Тщеславіе Ефиміи, безпрестанно подстрекаемое братомъ, ложныя впечатлѣнія, которыя она получала отъ него противъ людей, считаемыхъ имъ за опасныхъ, сдѣлали, что Ефимія, отказавшись отъ пяти или шести во всѣхъ отношеніяхъ выгодныхъ для нея партій, достигла тридцати-восьми лѣтъ дѣвственницею и мученицею. Но братъ ея недолго наслаждался плодомъ своихъ хитростей; болѣзнь унесла его въ пятнадцать дней, и ему самому пришлось оставить наслѣдство своей сестрѣ.

По окончаніи траура, Ефимія осталась еще на нѣкоторое время въ деревнѣ, потомъ она соскучилась. Братъ держалъ ее въ отдаленіи отъ всякихъ знакомствъ, такъ что она никого не знала.

Она прожила такимъ-образомъ годъ, потомъ переѣхала въ Парижъ; но и здѣсь она никого не знала. Одиночество, въ которомъ она жила, заставило ее вспомнить о дальней ея родственницѣ, племянницѣ, и призвать ее къ себѣ. Родители этой племянницы поспѣшили исполнить желаніе богатой дѣвицы. Она не говорила о наслѣдствѣ, потому-что все еще надѣялась выдти замужъ, и желала имѣть у себя родственницу только для того, чтобы выѣзжать въ свѣтъ; но она обѣщала заботиться о своей племянницѣ и выдать ее замужъ, то-есть дать ей приданое.

Итакъ Ефимія стала принимать гостей и выѣзжать въ свѣтъ, но въ ея характерѣ было что-то странное и довольно близкое къ смѣшному. Ефимія, благодаря хитростямъ своего брата, провела всю свою молодость въ уединеніи. Подобно Спящей-Красавицѣ, пробудившейся чрезъ сто-восемнадцать лѣтъ, съ молодостію, свѣжестью и красотою восемнадцати-лѣтней дѣвушки, она при своемъ вступленіи въ свѣтъ принесла внутреннюю молодость, несогласовавшуюся со зрѣлыми прелестями ея лица.

Она начинала жить въ сорокъ лѣтъ. Мужчины отъ сорока-пяти до пятидесяти лѣтъ, то-есть относительно одного съ н6ю возраста, казались ей стариками. Странная вещь — инстинктивный ужасъ, питаемый старыми и молодыми женщинами къ старости. Нѣтъ слова, которое бы онѣ произносили съ большимъ отвращеніемъ и презрѣніемъ, какъ слово старый. Возьмите шестнадцати-лѣтнюю дѣвушку, возьмите пятидесяти-лѣтнюю дѣву, вы можете быть заранѣе увѣрены, что если она захочетъ выразить отвращеніе или пренебреженіе, смѣшанное съ ненавистью къ кому или чему-либо, она дастъ ему эпитетъ стараго, будь это человѣкъ или шляпа. Если, случайно, она чувствуетъ необходимость дать предмету своей антипитіи нѣсколько эпитетовъ, можно быть увѣрену, что эпитетъ стараго будетъ поставленъ на концѣ, какъ самый сильный. Какъ бы ни жестоко было прилагательное, старый будетъ всегда выражать его превосходную степень.

Ефимія была еще хороша собою, по вмѣсто того, чтобы отважно носить остатокъ строгой красоты, желая согласовать молодость, сгладившуюся уже съ ея лица, съ молодостью своего сердца, она безобразила свои возмужалыя прелести до того, что остатки ея красоты служили только къ ея уродованію.

Вскорѣ случилось то, что всегда случается въ этихъ обстоятельствахъ; неудача ея усилій не внушала ей даже мысли отказаться отъ нихъ; она, напротивъ, думала, что ихъ надо усилить, и наряды ея и жеманство старой дѣвы съ претензіями невѣсты сдѣлались — еще смѣшнѣе.

Ея племянница, молодая, хорошенькая, простая, наивная, дѣвушка, тронула сердце мужчины, посѣщавшаго домъ Ефиміи. Всѣ думали, что она сама благосклонно смотрѣла на этого молодаго человѣка и давно принимала на свой счетъ его услужливость и любезность.

Когда онъ сдѣлалъ предложеніе, она воспротивилась всѣми силами этому супружеству; она хотѣла увѣрить свою племянницу въ невыгодности для нея этой партіи. Она отзывалась дурно о молодомъ человѣкѣ, и надо ей отдать справедливость, она не лгала, а говорила отъ чистаго сердца, по собственному убѣжденію: она особенно была недовольна тѣмъ, что у него такой дурной вкусъ.

Племянница не питала такой довѣрчивости къ теткѣ, какъ та къ своему брату. Она приняла сдѣланное ей предложеніе; тетка объявила, что не дастъ приданаго; это только доказало молодей дѣвушкѣ дѣйствительность любви ея жениха; потому-что онъ не обратилъ на это вниманія и женился на ней безъ всякаго приданаго.

Ефимія не была зла отъ природы, но это разочарованіе, увѣнчавшее столько другихъ разочарованій, раздражало ее до крайности. „Изъ лучшаго вина дѣлаютъ самый крѣпкій уксусъ“, говоритъ я не знаю какая пословица.

Ефимія объявила свою племянницу неблагодарною; она хотѣла остаться одна, но такое положеніе ея въ свѣтѣ было неловко и мало прилично, особенно въ ея собственныхъ глазахъ.

Она старалась отыскать въ своемъ семействѣ какую-нибудь старую родственницу; но та, къ которой она обратилась, не согласилась оставить свой домъ. Дѣйствительно, только молодая дѣвушка могла подчиниться этому рабству въ двойной надеждѣ на наслѣдство или приданное, на что не могла уже надѣяться женщина, старшая годами Ефиміи.

Она рѣшилась взять снова молоденькую дѣвушку. Жизнь этой бѣдняжки была настоящая пытка. Ефимія вымещала на ней неблагодарность ея предшественницы.

Сначала она потребовала, чтобы вторая племянница называла ее кузиною; имя тетки казалось ей неприличнымъ и старообразнымъ. Молодая дѣвушка имѣла пріятный голосъ; тетка запретила ей пѣть; ея чрезвычайная раздражительность дѣлала для нея невыносимымъ впечатлѣніе музыки.

Она запретила ей носить розовый цвѣтъ, оставивъ его для одной себя, хотя при каждой новой шляпкѣ или новомъ чепчикѣ, она объявляла рѣшительно, что это будутъ ея послѣднія розовыя ленты.

Это послужило даже поводомъ къ разнымъ насмѣшкамъ; шутники предлагали пари о цвѣтѣ, который послѣдуетъ за розовымъ; но державшіе пари съ отчаяніемъ видѣли, что за розовымъ цвѣтомъ слѣдовалъ розовый же, и они мстили за себя, утверждая, что Ефимія выставляла розовыя ленты, какъ корабль, находящійся въ опасности, выбрасываетъ свой особенный флагъ призывая на помощь.

Мало-по-малу, Ефимія, съ которою не танцевали, приблизилась къ карточному столу; она начала играть, а потомъ она стала держать карты у себя дома. Племянница должна была выучиться играть въ вистъ, и при случаѣ садиться за четвертаго; бѣдное дитя было въ тѣхъ лѣтахъ, когда дѣвушки думаютъ вовсе не о вистѣ, и если какая-нибудь разсѣянность заставляла ее дѣлать ошибку, Ефимія выговаривала ей съ горечью, рѣзко объясняя, что тѣ не имѣютъ право быть разсѣянными въ игрѣ, которые играютъ на чужія деньги.

Два года прожила эта племянница у Ефиміи, и нашелся наконецъ человѣкъ, который замѣтилъ, что молодая дѣвушка скромна, что у нея нѣтъ благопріобрѣтеннаго приданаго, но есть природное — хорошенькія плечи и прелестные глаза. Вторая племянница тоже вышла замужъ, а тетка обвинила и ее въ чорной неблагодарности и не дала приданаго. Ефимія нашла однакожъ утѣшеніе въ томъ, что мужъ второй племянницы былъ человѣкъ уже немолодой.

Съ этого времени попугай царствовалъ безъ раздѣла надъ умомъ, сердцемъ и домомъ Ефиміи Бургоенъ; иногда она заговаривала о послѣдней кузинѣ, которую, можетъ-быть, она будетъ имѣть слабость взять еще къ себѣ, несмотря на неблагодарность, какою заплатили двѣ первыя за ея благодѣянія.

Дѣйствительно, неблагодарныя дѣвушки, которыя безъ всякаго стыда и, я думаю, безъ угрызеній совѣсти, дерзали быть молодыми, хорошенькими, наивными, довершили преступленіе тѣмъ, что понравились и вышли замужъ!

Вотъ при какихъ обстоятельствахъ вдова Госсленъ вошла въ сношенія съ мадмуазель ЕФиміей Бургоенъ, хозяйкою дома. Мать Кловиса не упускала ни малѣйшаго случая оказать услугу старой дѣвѣ, и ея вліяніе начинало упрочиваться въ домѣ. Сынъ и мать были приглашены къ обѣду; вскорѣ потомъ они стали обѣдать тамъ каждое воскресенье.

Ефимія была дѣва чрезвычайно чувствительная; у нея была всегда въ рукахъ трагедія или романъ; она читала ихъ съ душеспасительною жадностію, и часто приходилось сушить листы передъ возвращеніемъ книги въ библіотеку: до такой степени она орошала ихъ своими слезами.

Она была влюблена въ героевъ, уважала ихъ, принимала участіе въ героиняхъ; одна мысль о препятствіи въ любви приводила ее въ отчаяніе. Бѣдная дѣвушка, неиспытавшая даже несчастной любви!

Въ-продолженіе всего чтенія она безпокоилась о томъ, что случится съ героинею?

Какъ выйдетъ она изъ столькихъ опасностей? Восторжествуетъ ли надъ ковами свопха» непріятелей? Какъ трогательна ея скорбь! какъ благородно ея постоянство!

И Ефимія заливалась горькими слезами.

Несмотря на такую чрезмѣрную сантиментальность. Ефимія была скупа. Цѣлую жизнь ее пугали опасностями, какимъ подвергается ея состояніе; братъ ея былъ слишкомъ заинтересованъ, чтобы не стараться усилить эту недовѣрчивость.

Притомъ надо замѣтить, что вообще болѣе скупыхъ женщинъ, чѣмъ мужчинъ.

Одно обстоятельство, случившееся при Кловисѣ, дало въ одно время доказательство и ея чувствительности и ея скупости.

Одинъ знакомый священникъ разсказалъ ей, какъ рядъ неудачъ повергъ въ крайнюю нищету одно семейство; отецъ, честность котораго была дознана, долженъ былъ, для избѣжанія банкротства, отдать кредиторамъ все свое состояніе и оставить торговлю, бывшую для него единственнымъ средствомъ существованія; больная мать лежала въ постили, безъ попеченія и лекарствъ.

По мѣрѣ того, какъ священникъ разсказывалъ, чувствительность Ефиміи возбуждалась до высшей степени.

— Ахъ! сударыня, это разрываетъ сердце. Отецъ неговоритъ ни слова; онъ стоитъ подлѣ постели своей жены безмолвенъ. Иногда горькая ироническая улыбка пробѣгаетъ по его губамъ. Мать старается скрыть свои страданія, и говоритъ, ему: «Не огорчайся, мой другъ; Господь болѣе соболѣзнуетъ ко мнѣ, призывая меня къ Себѣ». Дочери плачутъ въ объятіяхъ другъ друга, говоря: «Боже, Боже умилосердись надъ нами!»

При этихъ словахъ Ефимія зарыдала; она хотѣла говорить, по была такъ растрогана, что могла только испускать стенанія и плакать навзрыдъ.

— О! вскричалъ священникъ: благородно и прекрасно чувство сожалѣнія; драгоцѣнны слезы состраданія къ ближнему! Но вы хорошо знаете этихъ несчастныхъ, сударыня; это тотъ мелочной лавочникъ, который живетъ на углу вашей улицы, напротивъ москательной лавки.

— Знаю ли я ихъ! вскричала Ефимія: честность ихъ извѣстна цѣлому свѣту. Знаю ли я ихъ! Да я тысячу разъ покупала у нихъ. Мужъ человѣкъ почтенной наружности, жена женщина простая и услужливая; у одной изъ дочерей прекрасные каштановые волосы, у обѣихъ довольно пріятное лицо. Какъ! этимъ-то бѣднымъ людямъ приключилось такое большое несчастіе?

— Увы! да, сударыня.

— То-то въ послѣдній разъ, какъ я была въ ихъ лавкѣ, они казались такъ печальны. И нѣтъ надежды въ ихъ положеніи?

— Если помретъ мать, что будетъ съ отцемъ!

— О! помилуй Богъ! Что это вы говорите?

— Отчаяніе его ужасно, и однако онъ не можетъ избѣгнуть….

И Ефимія еще сильнѣе заплакала.

— Къ-счастію, прибавилъ священникъ: на свѣтѣ есть сердца, подобныя вашему, и сосѣди рѣшились, не только помочь этому бѣдному семейству въ его самыхъ необходимыхъ нуждахъ, но и вывести его совершенно изъ крайности. Открыли подписку, по десяти франковъ съ лица, съ помощію которой, каждый сосѣдъ, давъ сначала свой вкладъ, и дѣятельно занявшись потомъ побужденіемъ подписаться своихъ знакомыхъ, надѣются въ короткое время собрать значительную сумму.

При словѣ подписка, слезы Ефиміи высохли на ея щекахъ, какъ будто холодный вѣтеръ подулъ на ея лицо. Лицо ея стало недовѣрчиво и угрюмо.

Ефимія что-то пробормотала и наконецъ сказала почти дрожащимъ голосомъ:

— Да подлинно ли извѣстно, что нашъ сосѣдъ не по своей винѣ пришелъ въ разстройство? Люди эти не тратили ли болѣе, чѣмъ слѣдовало по ихъ состоянію? Мнѣ кажется, что дочери любили кокетничать.

— Напротивъ, сударыня, онѣ были извѣстны своею скромностью и простотою.

— Мнѣ однако хорошо помнится, что я видѣла на старшей прекрасные чепчики. Особенно я помню одинъ съ розовыми лентами.

— Имъ надо было, находясь въ лавкѣ, одѣваться порядочно; притомъ онѣ все дѣлали сами.

— Видите ли вы, въ такомъ городѣ, какъ Парижъ, надо быть очень осторожнымъ. Здѣсь столько мошенничества и обмана; средства выманивать деньги у людей такъ разнообразны и усовершенствованы….

— Въ этомъ случаѣ, сударыня, вы не должны опасаться засады, въ которую не разъ увлекало васъ ваше великодушіе.

— Это правда, я, раздавая, вполовину разорилась, и когда не знаешь людей!…

— Но, сударыня, не сказали ли вы сейчасъ сами, что это бѣдное семейство имѣетъ честь быть вамъ извѣстнымъ?

— Я ихъ знаю въ лицо, какъ знаю весь кварталъ, живя давно въ немъ. Я была у нихъ въ лавкѣ, можетъ-быть разъ, можетъ-быть два, но, по обыкновенію, не обращая большаго вниманія на людей.

— Но вы ихъ видѣли?

— Да, я помню, отецъ, кажется, угрюмаго вида, и какъ я вамъ говорила, когда я вошла, они всѣ казалались очень разсѣянными; другіе, на моемъ мѣстѣ, видя такъ мало съ ихъ стороны услужливости, ушли бы не купивъ ничего. Не такъ завлекаютъ покупщиковъ; и я не удивляюсь, что. они не успѣли въ торговлѣ, требующей большой привѣтливости и услужливости. Правда, есть люди несчастные, но сколько такихъ по своей ошибкѣ и неблагоразумію! Съ одной стороны, мало услужливости и привѣтливости къ посѣтителямъ, съ другой, неразсчетливыя издержки и сумасбродный нарядъ, слишкомъ достаточны, чтобы разорить богатаго купца, тѣмъ скорѣе мелочнаго лавочника.

Неудовольствіе Ефиміи все болѣе возрастало, и одному Богу извѣстно, дочего дошло бы оно, если бы священникъ не всталъ и не удалился, попросивъ у ней извиненія въ причиненномъ ей безпокойствѣ.

Кловисъ вышелъ въ одно время съ священникомъ, и сказалъ ему на лѣстницѣ:

— Примите отъ бѣднаго студента маленькое приношеніе для этихъ несчастныхъ; оно такъ незначительно, что давая его я дѣлаю добро не для нихъ, а для самаго себя.

Священникъ пожалъ ему съ чуствомъ руку и сказалъ:

— Хорошо, молодой человѣкъ; вы помните слова Іисуса Христа:

«Стаканъ воды, поданный во имя мое, будетъ вознагражденъ стократъ».

Должно довѣрять Провидѣнію и полагаться на Него.

Въ одинъ вечеръ, мадмоазель Ефимія Бургоенъ, невидавшая нѣсколько дней Госсленовъ, сказала, ложась спать, своей горничной:

— Что сталось съ жильцами Барбо?

Барбо было имя попугая синяго цвѣта. Мадмоазель Ефимія, называла Госелоновъ жильцами Барбо, потому-что, какъ она говорила въ шутку, плата за квартиру Астеріи Госсленъ и Кловиса уплачивала счетъ Барбо у конфетчика.

— Я нарочно распорядилась такимъ-образомъ, говорила она обыкновенно, чтобы деньги самыхъ аккуратныхъ плательщиковъ шли на конфскты Барбо, потому-что Барбо ждать не любитъ.

Послѣ этого объясненія мы можемъ продолжать:

— Что сталось съ жильцами Барбо, что ихъ не видать болѣе?

— Кажется, молодой человѣкъ боленъ, сударыня.

— Возможно ли! вскричала Ефимія: почему же ты не увѣдомила меня объ этомъ ранѣе? Бѣдняки.

Ефимія произнесла слово…. «Бѣдняки!» съ выраженіемъ сожалѣнія, но звукъ его не исчезъ еще въ воздухѣ, какъ лицо ея помрачилось, потому-что голосъ ея, произнося: «бѣдняки!» естественно возбуждалъ въ ней идею о людяхъ неимущихъ, которымъ надо будетъ помочь.

— Я сама, сударыня, сказала горничная: только-что узнала объ этомъ въ кухнѣ, куда ходила за огнемъ въ грѣлку, для вашей постели; мнѣ сказала это кухарка.

— Вѣроятнг, сказала въ полголоса мадмоазель Ефимія, въ успокоеніе своей чувствительности и въ тоже время скупости: онъ не очень боленъ.

— Не удивительно, сударыня, если этотъ бѣдный молодой человѣкъ сдѣлается и очень боленъ; хорошо молодому человѣку заниматься, но есть предѣлъ силамъ человѣческимъ; оставаться согнутымъ надъ книгами пятнадцать часовъ въ день, не имѣть никакого развлеченія, ни удоволствія, и питаться, Богъ знаетъ чѣмъ — просто жалость беретъ! — говядиною разъ въ недѣлю, и какою говядиною! самыми нехорошими частями. Мать его говоритъ, что она его любцтъ и заставляетъ его такъ работать для его же пользы. Я вѣрю, что она такъ думаетъ, но будетъ ей, когда она уморитъ какого прекраснаго молодаго человѣка!

Эта рѣчь горничной не могла не возбудить въ одно время два непріязненныя чувства, боровшіяся въ сердцѣ мадмоазель Ефиміи Бургоенъ. Она старалась успокоить себя или скорѣе утишить свою скупость, и предаться съ тайнымъ удовольствіемъ симпатическому сожалѣнію, внушаемому ей Кловисомъ.

— Ты думаешь это, Целестина? Но они обѣдаютъ здѣсь разъ въ недѣлю.

— Воскресенье счастливый для него день, сударыня, счастливый во всѣхъ отношеніяхъ; сверхъ-того, что онъ имѣетъ, пищу, достойную человѣческаго желудка, и пьетъ вино, у него есть съ кѣмъ поговорить, когда онъ у васъ, сударыня; у васъ, онъ можетъ говоритъ о всемъ, что знаетъ, и я люблю иногда смотрѣть, съ какимъ вниманіемъ онъ слушаетъ васъ, сударыня.

— Полно, Целестина.

— А какъ онъ на васъ смотритъ, сударыня, когда слушаетъ; не знаю, что доставляетъ ему болѣе удовольствія: слухъ, или зрѣніе?

— Съ ума ты сходишь, Целестина?

— Я говорю то, что вижу, сударыня.

— Я запрещаю тебѣ такія вольности, и говорить мнѣ вещи, такія…. Принесли ли мой розовый чепчикъ?

— Да, сударыня.

— Это будетъ послѣдній, который я надѣну; я оставляю розовый цвѣтъ послѣ этого послѣдняго чепчика; я не хотѣла даже брать и этотъ, но эта мадамъ Леру такая ужасная! Она такъ умѣетъ мнѣ льстить! Послушаешь ее, онъ ко мнѣ идетъ такъ, что еслибы я его не взяла, она готова была бросить его въ печь, не желая, чтобы кто-либо другой носилъ сдѣланный для меня чепчикъ. Послушай, Целестина, возни этотъ себѣ, и также то платье.

— Ахъ! сударыня, чепчикъ и платье превосходны.

— Ты говорила, что воскресные обѣды дѣлаютъ много добра этому бѣдному молодому человѣку?

— Желудку во-первыхъ, и…. но, сударыня, вы запретили мнѣ говорить, что я вижу.

— Я не хочу, чтобы ты выдумывала, Целестина.

— Выдумывала! Можетъ ли быть, чтобы вы, сударыня, не замѣтили, какъ смотритъ на васъ мосьё Кловисъ? Правда, что коль скоро вы обарачиваете глаза въ его сторону, онъ краснѣетъ и опускаетъ свои, словно молоденькая дѣвушка.

— Онъ такъ робокъ! Онъ никогда не былъ въ свѣтѣ.

— Я не думаю, чтобы онъ былъ робокъ со всѣми, сударыня; у него, напротивъ, взглядъ очень смѣлый. Но есть чувства, дѣлающія робкимъ человѣка самаго смѣлаго и самоувѣреннаго. Я не назову эти чувства, чтобы не разсердить васъ, сударыня….

— Ты съ ума сошла, Целестина. Онъ еще ребенокъ, а я въ сравненіи съ нимъ старая женщина.

— Старая женщина! Боже мой! Невыносимо слушать подобныя вещи и не быть въ состояніи, изъ уваженія, отвѣчать на нихъ какъ слѣдуетъ. Старая женщина!…. Мнѣ ли вы это говорите, которая васъ раздѣваю и одѣваю каждый день, и знаю то, что знаю. Что-же такое молодость, если не красота, свѣжесть, твердость, и….

— Замолчишь ли ты, Целестина? Когда женщина переступила за тридцать лѣтъ….

— Развѣ вы переступили за тридцать лѣтъ?… Вѣрю, потому-что вы это говорите; но тридцать лѣтъ самый лучшій возрастъ для женщины; молоденькія дѣвушки нравятся старикамъ, но люди со вкусомъ не смотрятъ на женщину до ея тридцатилѣтняго возраста. Тогда только ея красота и ея умъ являются во всемъ блескѣ и цвѣтѣ. Сколько можетъ быть лѣтъ, сударыня, мосьё Кловису Госслену?

— Немного болѣе двадцати.

— Смѣло дайте двадцать-пять; а если судить по виду, можно дать безъ спора и болѣе. Вотъ подумаешь, какъ характеръ серьозный и жизнь трудолюбивая и постоянныя занятія мужаютъ человѣка! Увидавъ въ первый разъ мосьё Госслена, можно ему дать тридцать лѣтъ.

— Целестина, надо быть великодушнымъ съ несчастными, особенно если они такъ честны, какъ эти люди. Какъ только настанетъ день, ты освѣдомься отъ моего имени о здоровьѣ молодаго человѣка и…. (здѣсь старая дѣва остановилась), потомъ наконецъ она прибавила: и…. не говоря ни слова, не показывая виду…. ты посмотришь, не терпятъ ли они нужды въ чемъ.

Я не буду разсказывать сны, порхавшіе всю ночь около дѣвственнаго ложа мадмуазель Ефиміи Бургоенъ. Во-первыхъ, никто мнѣ ихъ не разсказывалъ, а во-вторыхъ, историкъ не позволяетъ себѣ входить ночью въ комнату дѣвицы, столь почтенной, какъ мадмуазель Ефимія Бургоенъ.

На другой день послѣ того какъ Кловисъ вручилъ свое скромное приношеніе доброму священнику, онъ захворалъ; мать его, принужденная за нимъ ухаживать, оставила работу внѣ дома, столь необходимую для ихъ благосостоянія, и въ то самое время, какъ ихъ доходы уменьшались, ихъ расходы увеличивались вслѣдствіе тяжкой болѣзни Кловиса.

Докторъ объявилъ, что у Кловиса было воспаленіе въ мозгу: усиленная работа, какъ справедливо сказала Целестина; дурная пища, недостатокъ движенія постепенно ослабили превосходное сложеніе. Мадмуазель Ефимія помогала Госсленамъ, но помогала имъ плохо.

Она одолжала съ недовѣрчивостью.

Скупость называется часто благоразумною и осторожною экономіею. Желая обмануть въ этомъ случаѣ другихъ, чаще всего случается, что скупцы обманываютъ и самихъ себя, и обманываютъ такъ удачно, что сами начинаютъ питать уваженіе къ своему пороку, прикрытому ложною маскою бережливости. Такъ и въ этомъ случаѣ, мадмуазель Ефимія Бургоенъ одолжила вдовѣ денегъ, но все-таки взяла съ нея законную росписку.

Утѣшеніе студенту Кловису Госслену.

Между-тѣмъ, Кловисъ страдалъ; за воспаленіемъ въ мозгу послѣдовала горячка. Докторъ сказалъ:

— Эта горячка эпидемическая; у меня ею больныхъ пятеро; мои товарищи говорятъ, что и у нихъ много больныхъ этою горячкою.

Вдова Госсленъ остолбенѣла.

— Эпидемія! вскричала она наконецъ: и мой сынъ еще не докторъ! Эпидемія! какъ-будто она не могла подождать!

Труднѣе всего ей было платить доктору за визиты.

— Еслибы мой сынъ былъ уже докторомъ, говорила она, то вмѣсто того, чтобы платить деньги, онъ бы самъ получалъ ихъ; даже эта несчастная эпидемія, приковывающая бѣднаго Кловиса къ постели, принесла бы намъ много денегъ. Не могла же она подождать! Докторовъ, имѣющихъ свою практику, становится недостаточно; тогда обращаются въ первому встрѣчному, а разъ получивъ входъ въ домъ, молодой человѣкъ, способный, привѣтливый и такой учоный какъ Кловисъ, останется навѣрно домашнимъ врачомъ въ нѣкоторыхъ изъ нихъ. Эпидемія! она распространяетъ въ умахъ спасительный страхъ, возвращающій должное уваженіе къ медицинѣ. Но жаль, право жаль, что эпидемія поторопилась!… Не могла же она подождать!

Въ это время, однако Провидѣніе не забывало Кловиса Госслена, и хранило Для него сокровище любви и истиннаго счастія въ сердцѣ Изолины Семинель…

Прелестная дѣвушка не утратила ни своей нѣжности, ни своей чистой довѣрчивости.

Она продолжала каждый вечеръ разговаривать съ Кловисомъ съ помощію новыхъ тетрадей, послѣдовавшимъ за первою.

Каждый вечеръ она разсказывала ему свой день, никогда ничего не скрывая, никогда не давая инаго смысла мысли или чувству. Сохраняя для него это нѣжное и наивное сердце, Провидѣніе щедро вознаграждало Кловиса Госслена за маленькое приношеніе, врученное доброму священнику….

Новый планъ Астеріи Квертіеръ, вдовы Госсленъ.

Выздоровленіе Кловиса шло медленно.

Во-время болѣзни средства еще уменьшились. Ученикъ, доставлявшій почти весь доходъ семейству Госсленъ, обратился къ другому репетитору. Докторъ наказалъ вдовѣ Госсленъ не позволять сыну заниматься нѣкоторое время, избѣгать сидячей жизни и искать развлеченія. Съ другой стороны, срокъ росписки, данной мадмуазель Ефиміи Бургоенъ, долженъ былъ наступить черезъ мѣсяцъ. Вдова Госсленъ была слишкомъ хитра, чтобы считать эту росписку дѣйствительною; она хорошо знала, что мадмуазель Ефимія не разсчитывала на уплату, и во всякомъ случаѣ не потребуетъ ее, по-крайней-мѣрѣ, въ срокъ. Однако она очень озабочивалась уплатою ея именно въ срокъ, въ-слѣдствіе новаго, составленнаго ею плана.

Въ кварталѣ, гдѣ она жила, поселился молодой докторъ. Сначала Астерія Госсленъ смотрѣла на него очень сердито. Ей казалось, что онъ пришелъ отбить у ея сына его будущую практику. Она видѣла, какъ молодой человѣкъ закинулъ свою удочку: онъ выставилъ на двери мѣдную дощечку подъ звонкомъ, съ Слѣдующими словами: «Звонокъ доктора Дюплесси».

Въ первомъ этажѣ, на двойной двери, обитой зеленымъ сукномъ и мѣдными прутиками, другая дощечка снова выставляла на видъ имя новаго доктора; распорядившись такимъ-образомъ, онъ спокойно ожидалъ паціентовъ.

И вдова Госсленъ, бывшая постоянно на стражѣ, узнала, что никто не приходилъ.

Этотъ примѣръ возбудилъ въ ней опасеніе. Она старалась освободиться отъ него, говоря себѣ:

— Ба! онъ не такъ учонъ, какъ мой Кловисъ.

Но тѣмъ не менѣе безпокойство поселилось въ ея умѣ, и въ первый разъ она стала сомнѣваться.

Съ давняго времени довѣренность въ ней только увеличивалась, и она уже оставила, какъ недостойное, предположеніе занять мѣсто доктора Лемонье и разъѣзжать по больнымъ на пѣгой лошадкѣ. Она намѣревалась остаться въ Парижѣ и ѣздить въ каретѣ. Но дурное впечатлѣніе, произведенное неудачею молодаго доктора, посѣлившагося въ сосѣдствѣ, возвратило ее къ болѣе умѣреннымъ идеямъ и воспоминанію о спокойствій полей и прелестей отчизны. Она промѣняла бы въ настоящее время всѣ свой самые честолюбивые помыслы на практику и пѣгую лошадь доктора Лемоньё, только бы выстроить ей порядочный домъ.

Забота, встревожившая ее, сомнѣніе, проникнувшее въ ея умъ, не мало способствовали побудить ее принять и тщательно разсмотрѣть новый планъ, представлявшій ей скорѣйшее средство достигнуть сразу цѣли продолжительныхъ трудовъ, то-есть, богатства, не подвергаясь новымъ испытаніямъ и жестокой неизвѣстности.

Она поняла характеръ и положеніе мадмуазель Ефиміи Бургоенъ. Она видѣла, что эта зрѣлая дѣва не отказалась ни отъ любви, ни отъ супружества, и симпатія, внушаемая ей Кловисомъ, не укрылась отъ нея.

— Это будетъ, говорила себѣ Астерія Госсленъ, готовое богатство, и гораздо выше того, на которое я когда-либо надѣялась для Кловиса; правда, въ ихъ лѣтахъ большое неравенство; но Кловисъ характера положительнаго, а мамзель Ефимія была когда-то очень красива собою, и хорошо сохранилась. Притомъ, надо же чѣмъ-нибудь пожертвовать, чтобы сдѣлаться богатымъ….

Она сообщила это сыну, сначала намеками, потомъ болѣе ясно, однако не какъ о своемъ намѣреніи, но какъ о странной мысли, мелькнувшей въ ея головѣ.

Кловисъ разсмѣялся, но мысль запала въ глубину его ума. Астерія не тщетно упоила своего сына зрѣлищемъ богатства. Богатство сдѣлалось теперь для него потребностью, почти необходимостью. Болѣзнь удалила его отъ цѣли, и притомъ онъ, съ своей стороны, также замѣтилъ тщетныя ожиданія новоиспеченнаго доктора Дюплесси.

Осторожно, но съ увѣренностію пробираясь къ своей цѣли, вдова Госсленъ въ бесѣдахъ съ мадмуазель Бургоенъ приукрасила немножко свое прошедшее и настоящее положеніе, чтобы не показаться нищею въ глазахъ старой дѣвы, которая, какъ она уже замѣтила, ужасно боялась бѣдныхъ людей.

Добрый и простой крестьянинъ-матросъ, Цезеръ Госсленъ, сдѣлался морскимъ офицеромъ, а маленькая хижина съ клочкомъ земли превратилась въ довольно порядочное имѣніе, заложенное кредиторамъ покойнаго мужа за долги, сдѣланные вовремя войны.

Они были въ тѣсныхъ обстоятельствахъ, но вовсе не бѣдняки; настанетъ день, въ который имъ возвратятъ ихъ доходы.

Для новыхъ соображеніи вдовы Госсленъ надлежало ей стать на одну ногу съ Ефимісю. Для этого можно было задолжать ей, но не слѣдовало принимать дароваго денежнаго пособія, милостыни; а потому нужно было употребить всевозможныя усилія, чтобы заплатить по роспискѣ въ срокъ.

Долго изыскивала вдова Госсленъ къ тому средства, но безъ всякаго успѣха. Но твердо взявшись за идею, неправильную, угловатую, шероховатую, переворачивая ее во всѣ стороны, кончаютъ тѣмъ, что сглаживаютъ ея углы и шероховатость, и округляютъ ее, какъ море округляетъ голыши.

Ей помогъ случай, который всѣ бранятъ, уважая его и унижаясь предъ нимъ, отъ котораго отрекаются, когда онъ благопріятствуетъ; случай, составившій славу столькихъ великихъ полководцевъ, глубокихъ политиковъ и всякаго рода искусныхъ людей.

Большею частію, человѣкъ немного сдѣлаетъ нарочно; исторія есть не что иное, какъ искусство опредѣлять съ нѣкоторою вѣроятностью умышленность еловыхъ шишекъ, падающихъ на голову бѣднаго Макара.

Случай столкнулъ вдову съ однимъ ея землякомъ. Человѣкъ этотъ не умѣлъ читать, но самъ былъ любопытною, хотя и написанною іероглифами книгою. По-видимому, онъ торговалъ скотомъ; но въ дѣйствительности онъ былъ ловкимъ и смѣтливымъ ростовщикомъ, который былъ бы замѣчателенъ въ финансовомъ отношеніи, дѣйствуя на болѣе обширномъ театрѣ, и уважаемъ, еслибы у него были милліоны, вмѣсто засаленныхъ ліардовъ и су.

Его звали Антономъ Вердіеромъ. Исчисленіе лучшихъ изъ его изобрѣтеній составило бы цѣлую книгу. Впрочемъ, въ своей маленькой сферѣ, онъ задумывалъ и приводилъ въ исполненіе въ маломъ видѣ все, что дѣлаютъ его почтенные товарищи въ большомъ размѣрѣ.

Умы такъ расположены, что безславіе заключается преимущественно въ ничтожности выгодъ, для которыхъ ему подвергаются. Такъ было, по-крайней-мѣрѣ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Не знаю, лучше ли въ настоящее время; впрочемъ это не мое дѣло, и я прошу моихъ современниковъ не обижаться.

Эта встрѣча была для Астеріи Госсленъ лучомъ свѣта, освѣтившимъ въ ея умѣ хаосъ перепутавшихся идей. Они повѣрили другъ-другу свою душу, то-есть, помѣнялись извѣстнымъ количествомъ лжи.

Впрочемъ каждый изъ нихъ, убѣжденный во лжи другаго, узналъ то, что ему надо было знать.

То-есть: Астерія Госсленъ убѣдилась въ томъ, что Антимъ Вердіеръ спекулировалъ насчетъ риска, которому онъ подвергался; что возраженія, дѣлаемыя имъ противу сдѣлки, не были направлены противъ нея, а въ пользу его выгодъ. Антимъ, съ своей стороны, увидѣлъ, что вдова Госсленъ имѣла нужду въ деньгахъ, что она была женщина энергическая, а сынъ ея былъ на хорошей дорогѣ, и что ему предстояло имѣть съ ними дѣло.

— Законъ запрещаетъ вамъ продавать вашу хижину, сказалъ онъ: и законъ же запрещаетъ вашему сыну продавать ее, пока онъ не будетъ совершеннолѣтній. Вы имѣете нужду въ деньгахъ, а потому вамъ предстоитъ умереть съ голоду, но умереть въ вашей собственности. Купи я у васъ теперь хижину на честное слово и — я могу остаться въ дуракахъ. Пожалуйста, не возражайте! Тотъ, кто занимаетъ деньги, почти всегда имѣетъ твердое намѣреніе отдать ихъ; но пройдетъ время, первый жаръ признательности остынетъ, и мы начинаемъ уже обвинять кредитора въ беззаконномъ поступкѣ, въ притѣсненіи и тому подобномъ. Тогда совѣсть наша беретъ на себя роль судьи, и мы рѣшаемся сами наказать виновнаго — и отрекаемся отъ слова. Видите ли, матушка, какъ хорошо я знаю людей. Итакъ: вамъ нужны деньги, а я не дамъ. Невозможно!

— Полно, Антимъ, будемъ сговорчивѣе и гісресіайемъ торговаться. Вы говорифе, что невозможно, стало-бытъ, вы хотите взять побольше процентовъ; такъ ли? Говорите со мною напрямки; я бѣдная вдова безъ воспитанія, и хитростей не понимаю. Скажите да или нѣтъ, можетъ ли это уладиться?

— Хорошо, да; вы не такъ просты, какъ говорите, матушка, и знаете, гдѣ раки зимуютъ. Да, дѣло можетъ уладиться; но мои дѣла настоящая игра: чѣмъ болѣе у меня дурныхъ шансовъ, тѣмъ болѣе я долженъ запасать хорошихъ. Надо осмотрѣть хижину; вашъ сынъ, съ вашего одобренія, дастъ мнѣ продажный актъ, въ которомъ мы обозначимъ заранѣе время его совершеннолѣтія. Помните, какъ мы дѣлали рисунокъ на землѣ: становились на одну ногу, и припрыгивая, пихали плоскій камень послѣдовательно чрезъ всѣ квадраты нарисованной фигуры? Кто наступалъ на черту, тотъ проигрывалъ. Такъ и въ жизни: надобно припрыгивать и пихать свой камешекъ между строчками свода, не задѣвая за нихъ; это первое условіе добродѣтели, богатства и уваженія.

Вдова и Антимъ Вердіеръ условились между-собою черезъ недѣлю сойтись въ хижинѣ, и тамъ покончить дѣло.

Чтобы исполнить предписаніе доктора, Астерія Госсленъ рѣшилась провести съ сыномъ недѣли двѣ въ Блевилѣ; она не скрыла отъ него своего намѣренія продать хижину и участокъ земли.

Прощаніе съ хозяйкою дома совершилось съ достоинствомъ. Вдова Госсленъ объявила, что важныя семейныя дѣла, раздѣлъ какого-то наслѣдства, требуютъ ея присутствія на родинѣ. Мадмуазелъ Бургоенъ поплакала.

Вдова и сынъ ея отправились на баркѣ, медленно спускавшейся по Сенѣ къ Руану. Астерія нашла какого-то барочника, пріятеля ея покойнаго мужа, который нетолько взялъ ее охотно съ собою, но даже кормилъ ее и сына во всю дорогу.

Май мѣсяцъ.

Въ концѣ мая, раннія яблони не имѣли уже цвѣтовъ, но другія были ими совершенно покрыты. Въ это время года ничего нѣтъ веселѣе нормандскаго двора; на землѣ мягкая мурава, усѣянная маргаритками и блестящими золотыми пуговками, называемыми ранункулами, и фіалками, по большей части бѣлыми; надъ землею — яблони, съ чорнымъ, морщиноватымъ, узловатымъ стволомъ, еще покрытымъ зеленымъ мохомъ зимы, отягченныя бѣлыми и розовыми цвѣтами.

На домахъ солома съ сѣверной стороны покрыта мохомъ, словно зеленымъ бархатнымъ ковромъ; верхушка усѣяна ирисомъ съ сѣро-зелеными листьями и лиловыми цвѣтками; деревья наполнены птицами, поющими и высиживающими яйца.

Вдова Госсленъ и ея сынъ нашли свое жилище въ этомъ праздничномъ убранствѣ.

Особенно Кловисъ, послѣ тяжелой болѣзни чувствовалъ всю гармонію природы съ большимъ восхищеніемъ. Онъ походилъ на молодаго козленка, ушедшаго изъ хлѣва.

Онъ горѣлъ желаніемъ увидѣть Изолину, ибо помышленіе о ней согласовалось съ радостнымъ зрѣлищемъ разцвѣтающей природы. Но во все время своего отсутствія онъ такъ ею пренебрегалъ, что едва совершенно не отдѣлилъ ее отъ своей жизни! Онъ далъ ей нѣкогда священныя, торжественныя обѣщанія, а потомъ скоро забылъ ихъ, и даже былъ такъ близокъ нарушить навсегда!

Однако онъ пошелъ къ дому вдовы Семинель. Онъ вступилъ въ него не черезъ ровъ, не сквозь сдѣланное имъ нѣкогда отверзтіе подъ изгородью, слишкомъ жестоко напоминавшіе ему невинную ихъ любовь и его измѣну, но въ ворота, какъ бы сдѣлалъ это посторонній. Цѣпная собака приняла его за чужаго, и сильно залаяла.

Домъ былъ запертъ на защелку. Кловисъ постучался. Сердце его дрогнуло при мысли, чей голосъ отвѣтитъ ему: «войдите.»

Но ничей голосъ не отвѣтилъ ему.

Кловисъ отворилъ дверь. Домъ былъ пустъ. Тогда только онъ вспомнилъ, что день былъ воскресный, и что вдова Семинель и ея дочь были у обѣдни. Съ давняго времени вдова Госсленъ и ея сынъ пренебрегали этимъ благочестивымъ обыкновеніемъ, и воскресенье стало для нихъ такимъ же днемъ, какъ и прочіе.

Кловису стало легче, когда онъ нашелъ домъ пустымъ, и онъ вздохнулъ свободнѣе. Онъ все осмотрѣлъ; ничто не измѣнилось; множество вещей напоминало Изолину, и говорило, что она была здѣсь нѣсколько минутъ тому, и скоро возвратится. На спинкѣ одного стула висѣлъ маленькій съ бѣлыми и лиловыми клѣтками платокъ, который она обыкновенно накидывала на шею; Кловисъ покрылъ его поцалуями, и вдыхалъ съ упоеніемъ пріятный запахъ свѣжей, атласной кожи Изолины.

Онъ пошелъ въ садъ, и нашелъ тамъ боярышникъ, шиповникъ, жимолость, посаженные имъ, сильно, роскошно разросшимися. Боярышникъ былъ покрытъ пахучими цвѣтами; на шиповникѣ виднѣлись пупочки. Онъ вернулся въ домъ, сталъ повсюду шарить, и нашелъ въ ящикѣ маленькія тетради, мелко исписанныя; онъ открылъ одну, и увидалъ свое имя, нѣсколько разъ повторенное; онъ прочелъ, и слезы умиленія поднялись изъ его сердца на глаза.

Колоколъ заблаговѣстилъ конецъ обѣдни.

Кловисъ взялъ съ собою одну тетрадь, и скрылся; но въ этотъ разъ онъ не пошелъ въ ворота, изъ опасенія встрѣтить Семинель и ея дочь, а перепрыгнулъ черезъ ровъ. Погладивъ по головѣ собаку, наконецъ узнавшую его, онъ заперся у себя въ комнатѣ, чтобы прочесть драгоцѣнную тетрадь.

Потомъ онъ пошелъ обнять Женере Герамбера.

Въ ту минуту, какъ онъ вошелъ къ учителю, Герамберъ готовился отправиться въ маленькое путешествіе на разстояніи двухъ лье. Они нѣжно поцаловались.

Герамберъ сказалъ Кловису:

— Я не могу остаться, пойдемъ со мною; тебя хорошо примутъ.

Они отправились. Дорогою, Кловисъ Госсленъ разсказалъ Герамберу все, о чемъ онъ ему не писала" въ письмахъ. Онъ спросилъ его объ Изолинѣ.

— О ней я могу тебѣ сказать только одно, отвѣтилъ Герамберъ: что если ты можешь жить безъ нея, то ты недостоинъ ея.

— Что же вы мнѣ посовѣтуете? спросилъ Кловисъ.

— Совѣты легко давать, сказалъ Герамберъ: они занимаютъ того, кто даетъ ихъ, и ничѣмъ не обязываютъ того, кто получаетъ. У меня для тебя одинъ совѣтъ; это единственный, которому когда-либо слѣдуютъ: дѣлай, что знаешь. Разсудокъ не представляетъ спасенія для тебя; ты долженъ слушаться внушеній твоего сердца, и ты послушаешься ихъ. Оно въ настоящую минуту оспоривается двумя привязанностями. Это жестокое мученіе: я говорю объ Изолинѣ и твоей матери, потому-что я не думаю, чтобы ты былъ влюбленъ въ мадмуазель Ефимію. Можетъ-быть, я тебѣ скажу мое мнѣніе обо всемъ этомъ, когда все кончится, ибо, я тебѣ повторяю, разсужденіемъ тутъ ничего нельзя сдѣлать.

Въ домѣ, гдѣ ждали Герамбера, ихъ оставили обѣдать. Въ этомъ краю обѣдаютъ въ часъ, и обѣды иногда бываютъ чрезвычайно странные. Я видалъ обѣды, продолжавшіеся восемь часовъ и прекращавшіеся только потому, что наступало время ужинать.

На нихъ бываетъ такое множество кушаньевъ, что одинъ нормандскій фермеръ мнѣ говорилъ недавно:

— Одно заставляетъ меня очень часто задумываться: то, что, можетъ-быть, напрасно, при большихъ обѣдахъ, подаютъ баранью ногу послѣ обѣда, когда уже болѣе ѣсть не хочется. А не ѣсть ее нельзя; это значило бы обидѣть хозяевъ, что весьма непріятно.

Послѣ обѣда, Герамберъ покончилъ свое дѣло; ему надлежало получить маленькую сумму, завѣщанную ему отцомъ одного изъ его учениковъ.

Кловисъ оставилъ свой край еще ребенкомъ; въ бытность свою въ немъ онъ зналъ только однихъ людей бѣдныхъ; онъ не привыкъ къ этимъ пиршествамъ. Пили сидръ и вино, и кофе и настойки; при концѣ обѣда голова у него отяжелѣла. Отправились домой. Дорогою Герамберъ разсказалъ Кловису свою студенческую жизнь. Онъ провелъ время пріятнѣе или по-крайней-мѣрѣ веселѣе, чѣмъ Кловисъ.

Получивъ званіе адвоката, онъ тщетно ожидалъ тяжбъ; встрѣтивъ всякаго рода препятствія и непріятности, онъ углубился въ себя. Имѣлъ ли онъ дѣйствительно нужду въ деньгахъ? Нѣтъ, онъ любилъ только книги и цвѣты.

Онъ любилъ также одну молодую дѣвушку; они помѣнялись самыми нѣжными клятвами ждать другъ-друга; но она вышла за другаго, и у нея было уже двое дѣтей. Онъ увидѣлъ, въ-заключеніе, что у него было мало потребностей, и что, слѣдовательно, ему нетрудно было сдѣлаться относительно богатымъ, Господь Богъ не забылъ и тѣхъ, которыхъ мы почему-то называемъ бѣдными…. Онъ въ вѣчной, неизмѣнной благости своей, надѣлилъ ихъ такими благами, такими радостями, о которыхъ другіе, такъ-называемые богатые, не имѣютъ никакого понятія.

Герамберъ ни у кого не просилъ совѣта; онъ родился въ Нормандіи, и возвратился въ Нормандію, напѣвая родную пѣсенку, и сдѣлался школьнымъ учителемъ въ Блевилѣ.

— И вы счастливы? спросилъ Кловисъ.

— Совершенно; но мое счастіе могло бы составить несчастіе другаго; трава, питающая козу, уморила бы съ голоду льва; щеглята ѣдятъ конопляное сѣмя, зябликоловы ѣдятъ щеглятъ.

Разговаривая, они дошли до хижины вдовы Госсленъ; было еще свѣтло, но солнце почти закатилось уже за горизонтъ.

Вдова Госсленъ дала имъ сидру; и они сѣли за столъ курить и пить подъ яблонею въ цвѣту, распространявшей чудныя благоуханія Разговаривая, Кловисъ заснулъ; Герамберъ продолжалъ курить и пить одинъ, любуясь косвенными лучами солнца, освѣщавшими яблонные цвѣты…

Хорошо, что Кловисъ заснулъ.

On sent déjà bon dans la plaine,

Deux à deux v']а qu' on s’у promène;

Les amours ont déjà repris;

L’rossignol chant' toutes les nuits,

Dans les nids

Ily а des petits.

Frédéric Bérot.

Я нахожу мой разсказъ немного медленнымъ и растянутымъ. Я желалъ бы это замѣтить первый, или, по-крайней-мѣрѣ, не послѣ моей милой читательницы. Я все думаю, что мои книги читаетъ женщина. Мужчины мнѣ надоѣли. Но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы я имѣлъ право надоѣдать женщинамъ.

Итакъ я буду продолжать мой разсказъ кратче и скорѣе. Кътому же мы дошли теперь до того мѣста, гдѣ онъ теряетъ немного вѣроятности.

Бѣдные сочинители! если разсказъ ихъ слишкомъ вѣроятенъ, его находятъ обыкновеннымъ; если онъ выходитъ изъ ряда обыкновенныхъ, его находятъ неправдоподобнымъ.

Разсказывая скорѣе, я не буду принужденъ объяснять нѣкоторыя, немного странныя обстоятельства.

Я продолжаю.

Одинъ голосъ побуждалъ Кловиса все прервать. Это былъ голосъ Астеріи Квертіеръ, вдовы Госсленъ. Кловисъ не привыкъ противиться этому голосу. Онъ внезапно пробудился и пошелъ къ своей матери. Пришелъ Антимъ Вердіеръ. Онъ приготовилъ гербовую бумагу, которую далъ подписать Кловису; потомъ онъ далъ денегъ Госсленъ, сказавшей сыну:

— Теперь пойдемъ, Кловисъ; ничто болѣе не удерживаетъ насъ здѣсь; мы отдѣлились совершенію отъ родины…. Теперь наша родина въ Парижѣ! Отправимся, и довершимъ побѣду!….

Съ невыразимою грустію посмотрѣлъ Кловиса, на мохомъ обросшую хижину, на старыя яблони, на ровъ, отдѣлявшій дворъ вдовы Семинель, на домъ Изолины; ему хотѣлось и не хотѣлось проститься съ родиною. Онъ рѣшился войти на. домъ сосѣдки, но Изолина уѣхала къ одной изъ своихъ родственницъ, и вдова Семинель плакала.

Изолина уѣхала, не видавъ Кловиса и не простившись съ нимъ; онъ не могъ понять, какъ это случилось.

Я самъ не понимаю, какъ это случилось. Можетъ-быть, однако, она не знала, что онъ возвратился. Впрочемъ, еслибы я выдумывала, эту исторію, то вмѣсто того, чтобы разсказывать ее просто, какъ я дѣлаю, я бы не оставила, это такъ, а постарался бы объяснить какимъ-нибудь случаемъ.

Герамберъ, видя, что вдова Госсленъ и ея сынъ уѣзжаютъ, сдѣлался мраченъ, суровъ и печаленъ.

Вдова Госсленъ и сынъ ея воротились въ Парижъ… Тама, они нашли свои комнаты столь же скучными и мрачными, какими онѣ были до ихъ отъѣзда въ Нормандію; заплатили по роспискѣ мадмуазель Бургоенъ, которая сначала очень удивилась, потомъ обрадовалась, и такъ, какъ предвидѣла вдова, получила болѣе уваженія къ своимъ жильцамъ, и стала обращаться съ ними, какъ съ равными себѣ. Къ этому-то и стремилась Госсленъ, не изъ тщеславія, а потому, что это, по ея мнѣнію, было благопріятно для ея видовъ, и уничтожало одно затрудненіе; когда старая дѣва, какъ она думала, позоветъ ее на совѣщаніе о скрытномъ желаніи осуществить наконецъ всѣ свои мечты, выйдя замужъ за Кловиса Госслена, надо было отнять у нея предлогъ неравенства состоянія. Госслены не были болѣе бѣдняками, которымъ она оказывала милосердіе; это были люди, находившіеся ненадолго въ затруднительномъ положеніи, и взявшіе отъ нея въ долгъ деньги, но заплатившіе ихъ въ условленный срокъ…

Въ домѣ между-тѣмъ, произошла перемѣна, удивившая Госленовъ не столько, какъ это можно было ожидать. Старая дѣва давно уже говорила имъ, что у нея была еще племянница, которую она была намѣрена взять къ себѣ.

Эта племянница пріѣхала въ одинъ прекрасный день, и каково было удивленіе вдовы и ея сына, когда они увидѣли — Изолину!

При первомъ удобномъ случаѣ, Астерія отвела молодую дѣвушку въ сторону, обласкала ее, и сказала:

— Если ты любишь Кловиса, если ты сохранила къ нему немного дружбы, то покажи видъ, будто почти не знаешь его; повѣрь мнѣ, что это для тебя еще болѣе важно, нежели для насъ Если мамзель Ефимія узнаетъ, что ты знакома съ Кловисомъ, такъ не дастъ тебѣ покоя, или тотчасъ же отошлетъ тебя.

Она посовѣтовала тоже и Кловису, какъ бы для пользы Изолины, и оба они поклонились другъ-другу, какъ люди, изрѣдка видавшіеся, но не имѣвшіе между-собою никакихъ продолжительныхъ и дружескихъ отношеній.

Это не слишкомъ правдоподобно, моя прелестная читательница, но что мнѣ дѣлать? Не искажать же истины для того, чтобы сдѣлать ее правдоподобною? Я разсказываю исторію такъ, какъ я ее знаю; кто вымышляетъ, тотъ умѣетъ придать всему видъ правдоподобія; но истина не употребляетъ столько церемоній, она ничего не дѣлаетъ, чтобы заставить вѣрить себѣ; эта мелочная забота пригодна только для лжи.

Дружба Госсленовъ со старою дѣвою все увеличивалась, особенно съ тѣхъ-поръ, какъ уплата по роспискѣ совершенно успокоила дѣву; речера они проводили вмѣстѣ; чаще обѣдали у дѣвицы Ефиміи; Кловисъ сталъ опять слушать лекціи, и нашелъ вновь ученика, котораго онъ называли кухоннымъ, потому-что онъ зналъ только приготовлять кушанье для Госсленовъ, и былъ такъ глупъ, что, казалось, родился на свѣтъ съ одною цѣлію платить пятдесятъ франковъ въ мѣсяцъ Кловису, и ни къ чему другому не быть пригоднымъ.

Вдова Госсленъ откровенно объяснилась съ Изолиною, когда она убѣдилась, что въ сердцѣ молодой дѣвушки было столько любви, что она могла отказаться отъ счастія, о которомъ такъ давно мечтала, сердце столь возвышенное, что никакая съ ея стороны жертва не могла даже удивить ее. Для счастія Кловиса, она заставила ее дать клятву отказаться отъ него; она сказала Кловису:

— Надо умѣть ждать; если мамзель Ефимія замѣтитъ ваши дружескія отношенія, она прогонитъ Изолину, и ты отнимешь у нея случай обезпечить свою будущность.

Изолина очень похорошѣла, выросла; ея глаза, цвѣта синяго бархата, были выразительны; когда она поднимала рѣсницы большею частію опущенныя, казалось, что она вынимала мечъ изъ ноженъ.

Будучи каждый день вмѣстѣ, молодые люди никогда не оставались наединѣ и не искали къ тому случая. Изолина рѣшилась довершить свою жертву. Кловисъ, кромѣ-того, что считалъ опасными для Изолины выказывать ец свою нѣжную привязанность, все еще сохранялъ въ глубинѣ дуги тайное, непреодолимое стремленіе къ богатству, которое олицетворяла собою мадмоазель Ефимія Бургоенъ.

Внутренно сознавалъ онъ. какъ постыдна была борьба его чувствованій, а потому избѣгалъ всякихь объясненій съ Изолиною.

Вотъ какъ проходили ихъ вечера: вдова Госсленъ разговаривала съ мадмоазель Ефимісю, изъ-подтишка посматривавшею на Кловиса, и заказавшею еще одинъ послѣдній чепчикъ съ розовыми лентами.

Къ нему обращали нѣсколько вопросовъ, и онъ отвѣчалъ на нихъ. Такъ какъ никто не обращался къ Изолинѣ, то она не открывала рта, и казалось, совершенно была занята какимъ-нибудь штопаньемъ, одною изъ тѣхъ работъ, которыми она платила за насущный хлѣбъ.

Мадмоазель Ефимія была очень внимательна къ Кловису, наконецъ привязавшемуся къ ней и смотрѣвшему на нее, какъ на свою тетку.

Пирамъ и Бавкида.

Если случалось Кловису обращаться съ вопросомъ къ Изолинѣ, она приходила въ смущеніе и отвѣчала: «да» или "нѣтъ, « и краснѣла. Тетка смотрѣла на нее съ удивленіемъ или отвѣчала за нее. Казалось, Кловисъ нарушалъ этикетъ, заговаривая съ Изолиною. Впрочемъ, онъ ни разу не видалъ ее олну съ своего пріѣзда. Тѣмъ не менѣе онъ былъ увѣренъ, что она была полна сердца и ума, и когда онъ бывалъ на вечерахъ у мадмоазель Бургоенъ, то оставался доволенъ только тѣми своими словами, которыя вызывали улыбку у Изолины. Если она удалялась на минуту, онъ молчалъ до самаго ея возвращенія. Онъ говорилъ для нея одной, и между ними мало-по-малу образовалось тайное сочуствіе.

Когда Кловисъ высказывалъ смѣлую или великодушную мысль, Изолина поднимала тихонько глаза; ихъ взгляды встрѣчались, и она немедленно опускала свои длинныя рѣсницы. Вдова Семинель увѣдомила мадмоазель Ефимію, что одинъ изъ ея сосѣдей проситъ руки Изолины. Госслены были такъ дружны съ ея семействомъ, что она стала говорить объ этомъ предложеніи. Кловисъ почувствовалъ въ сердцѣ какъ бы ударъ стальнаго острія: но онъ едва не расцаловалъ мадмуазель Ефимію, когда она сказала:

— Какъ бы не такъ! отдамъ я ее за мужика; съ приданымъ, какое я дамъ Изолинѣ, и съ личикомъ, какимъ надѣлила ее природа, она можетъ надѣяться лучшей партіи. Впрочемъ, я, можетъ-быть, слишкомъ опрометчива…. Знаешь ли ты, Изолина того человѣка, который сватается за тебя, и съ твоего ли согласія онъ дѣлаетъ предложеніе?

— Мнѣ ни о чемъ не говорили, тетушка, возразила Изолина: я, едва помню лицо этого человѣка, хотя онъ нашъ сосѣдъ.

— Такъ развѣ ты такъ торопишься выдти замужъ, что рада воспользоваться первымъ случаемъ?

— Я не оставлю васъ, тетушка, безъ вашего согласія; мнѣ здѣсь хорошо, и я не желаю измѣнять своего положенія.

Въ эту минуту глаза Изолины и глаза Кловиса встрѣтились; она покраснѣла; онъ почуствовалъ также, что краска удовольствія выступила на его щекахъ.

— Тѣмъ лучше, сказала мадмуазель Ефимія: жениху отвѣтятъ, что онъ можетъ искать въ другомъ мѣстѣ. Это не потому, мое любезное дитя, чтобы я хотѣла оставить тебя въ дѣвушкахъ; напротивъ, я очень думаю выдать тебя за мужъ; но время терпитъ, ты очень молода, и мы можемъ выждать лучшую партію.

Кловису хотѣлось передать тысячу вещей Изолинѣ, которую съ этого времени онъ полюбилъ болѣе, чѣмъ когда-либо; онъ сталъ искать случая видѣть ее одну; но это было очень трудно; она никогда не выходила. Случай однако представился; въ первый разъ Кловисъ былъ растроганъ, и ничего не могъ найти ей сказать лучшаго, какъ три раза спросить ее о здоровьи тетки; во-второй разъ они оба не сказали ни слова. Кловисъ пугался звука своего голоса, и возвращеніе его матери какъ-бы спасло его, но онъ, удаляясь, говорилъ про себя:

— Какое несчастіе, что моя матушка вернулась!

Каждое утро онъ ходилъ въ больницу, и потомъ во-время дня на нѣсколько лекцій. Уходя и возвращаясь, онъ рѣдко не видалъ у окна Изолины. Она однако не проводила подлѣ него цѣлаго дня; значило, какъ онъ утѣшалъ себя, она замѣтила его часы и привычки, и не случайно онъ встрѣчалъ ее каждый день.

Съ этого времени, въ Кловисѣ произошла большая перемѣна. Когда мать его напоминала ему о каретахъ, лошадяхъ, оперѣ, дамахъ большаго свѣта, картина эта не увлекала его болѣе и онъ снова тихонько говорилъ себѣ: Изолина, и воодушевлялся неодолимымъ рвеніемъ, и съ жаромъ предавался снова работѣ.

Вдова Госсленъ безпрестанно совѣтовала ему быть любезнымъ съ мадмуазель Ефиміею, и не пренебрегать ею, съ видомъ чрезвычайно таинственнымъ. Онъ никуда не ходилъ, и не терялъ никогда случая быть у нея. Онъ часто вспоминалъ, какъ она приняла предложеніе жениха Изолины, и соединялъ это воспоминаніе съ почти материнскимъ участіемъ, ему оказываемымъ, и заключилъ отсюда, что она ему назначала руку Изолины, и что мать его знала объ этомъ. Онъ приготовлялся къ послѣднимъ своимъ экзаменамъ на степень доктора, и занимался день и ночь. Иногда мадмуазель Ефимія ему говорила:

— Вы слишкомъ много занимаетесь, вы захвораете.

И Изолина, поднимая на него свои глаза, обращала къ нему взглядъ, полный нѣжнаго, кроткаго упрека.

— Я отдохну потомъ, говорилъ онъ: я спѣшу сдѣлаться докторомъ, вознаградить свою бѣдную матушку за заботы, лишенія всей ея жизни и стать самому независимымъ.

И онъ смотрѣлъ на Изолину. Его взглядъ, безъ сомнѣнія, оканчивалъ его мысль, потому-что Изолина покрывалась вся нѣжнымъ румянцемъ.

Его прилежаніе было вознаграждено; онъ блестящимъ образомъ выдержалъ свои послѣдніе экзамены, и съ торжествомъ принесъ домой свой дипломъ на доктора. Мать поцаловала его со слезами, мадмуазель Ефимія поцаловала его безъ слезъ, Изолина плакала не поцаловавъ его. Весь домъ радовался. Мадмуазель Бургоенъ дала праздничный обѣдъ. Рѣшили, что Госслены перемѣнятъ квартиру. Астерія сдѣлала нѣсколько замѣчаній на невѣрность дохода. Старая дѣва отвѣчала, что она подождетъ въ нуждѣ; что Кловисъ человѣкъ талантливый, и его упорныя занятія необходимо поставятъ его въ первомъ ряду; онъ заплатитъ за квартиру, когда получитъ деньги; но прежде всего должно имѣть порядочную квартиру; кліенты не будутъ имѣть никакого довѣрія къ доктору, дающему совѣтъ на чердакѣ въ своей спальнѣ. Второй этажъ въ ея домѣ стоялъ пустымъ. Послѣдній жилецъ заплатилъ впередъ и оставилъ ее до истеченія всего срока, такъ что половина его приходилась даромъ. Астерія согласилась за себя и за Кловиса и приняла великодушное предложеніе мадмуазель Ефиміи. Она условилась съ мебельщикомъ, оставившемъ бюро и кресла для омеблированія кабинета Кловиса. За эту мебель, уже подержанную, слѣдовало заплатить, спустя шесть мѣсяцевъ. Въ комнаты, въ которыя недолжны были входить посѣтители, была поставлена прежняя мебель. Вдова Госсленъ отдала вырѣзать на мѣдной дощечкѣ, которую она сама приколотила на дверяхъ: Докторъ Кловисъ Госсленъ.

Много значило получить званіе доктора; но академія даетъ только дипломъ, а не доставляетъ больныхъ.

Кловисъ ждалъ въ своемъ кабинетѣ, но никто не приходилъ. Онъ заботливо лечилъ бѣдныхъ своего квартала, но они ему ничего не платили, и онъ сожалѣлъ, что также бѣденъ, какъ они, И не можетъ дать имъ денегъ на прописываемыя лекарства.

Однажды дитя сосѣда, играя, упало, и сломало себѣ руку; послали за домашнимъ докторомъ. Онъ былъ при женщинѣ въ родахъ и потому не могъ пріѣхать. Послали наудачу искать доктора. Позвали Кловиса. Въ первый разъ ему пришлось примѣнять свою теорію; онъ прекрасно выпрямилъ руку дитяти. Когда пріѣхалъ домашній докторъ, онъ одобрилъ все, что сдѣлалъ Кловисъ, но вступилъ опять въ свои права. Кловиса однако продолжали призывать въ маловажных случаяхъ, требующихъ поспѣшной помощи, такихъ, какъ обрѣзанный палецъ или сильная мигрень. Онъ сталъ вице-докторомъ семейства. Впрочемъ вскорѣ главный докторъ выѣхалъ изъ этого квартала, желая быть ближе къ больницѣ, въ которой онъ получилъ мѣсто, и тогда Кловисъ замѣнилъ его совершенно.

Уже пять мѣсяцевъ прошло, какъ онъ былъ докторомъ, а этотъ домъ составлялъ всю его практику; онъ не былъ въ состояніи заплатить по прошествіи перваго срока за квартиру. Мать его и онъ жили еще экономнѣе прежняго, потому-что надо было порядочно одѣваться. Кловисъ сдѣлалъ своимъ кліентамъ достаточное число визитовъ, и надѣялся получить отъ нихъ денегъ; но ему замѣтили, что бѣдные люди платятъ немедленно, но что у богатыхъ никогда не спрашиваютъ денегъ до окончанія года.

Вдова Госсленъ захворала отъ лишеній и трудовъ; мадмуазель Бургоенъ спросила Кловиса, что сталось съ его матерью; онъ не могъ скрыть ужасную истину. Онъ былъ не въ состояніи отвѣчать, онъ задыхался; онъ хотѣлъ говорить, но рыданія заглушили его голосъ.

Мадмуазель Бургитъ, взяла его за руку, поцаловала, ободрила, и онъ ей признался, что его мать больна отъ истощенія силъ, отъ усталости.

— Я ошибся, говорилъ онъ: мнѣ не суждено быть докторомъ; я оставлю здѣсь дипломъ; я силенъ, я буду лучше работать, и трудами своими стану прокармливать мою мать.

Потомъ онъ, продолжая плакать, заперся въ своемъ кабинетѣ, гдѣ размышлялъ о встрѣченныхъ имъ неудачахъ. Надлежало заплатить за половину мебели, купленной его матерью для его кабинета, а онъ еще не выручилъ ни одного су.

Мадмуазель Бургоенъ заперлась съ вдовою Госсленъ. Когда она вышла изъ ея кстнаты, она была очень красна, чрезвычайно взволнована и старалась избѣгать Кловиса. Онъ пошелъ къ своей матери:

— Прежде всего, мой любезный сынъ, сказала она ему: успокойся и поцалуй меня; я ни въ чемъ не буду нуждаться. Мадмуазель Ефимія дала мнѣ въ займы сто экю.

— Вотъ почему она уклонилась отъ меня! О, я пойду благодарить ее.

— Погоди немного, дай мнѣ сперва тебѣ все высказать. Прежде, нежели идти благодарить ее, надо тебѣ знать все, чѣмъ ты ей обязанъ. Будущность, о которой я мечтала для тебя, достигнута. Страшная нищета, противъ которой я боролась, я могу сказать, съ твердостію, пощадитъ дни моей старости, и счастіемъ моимъ я буду обязана моему сыну.

— О! матушка, не всѣмъ ли обязанъ я вамъ!

— Любишь ли ты мадмуазель Ефимію?

— Люблю ли я ее! нашу благодѣтельницу!… о, конечно! Я ее люблю, какъ вторую мать!

— Тсъ! говори тише….

— Отчего?

— Мадмуазель Ефимія, эта прекрасная, эта великодушная дѣвица, открыла мнѣ свое сердце: онй совѣстилась своего признанія, потому-что она уже не первой молодости….

— Какое до этого дѣло, матушка?

— Этё было бы весьма важно, еслибъ ты былъ молодой человѣкъ вѣтренный, легкомысленный; но ты понимаешь, что прочная и искренняя привязанность важнѣе для счастія въ жизни непродолжительной молодости и красоты; притомъ мадмуазель Ефимія была прежде очень хороша собою.

— Но какое мнѣ до этого дѣло, матушка?

— Развѣ ты меня не понимаешь? Мадмуазель Ефимія тебя любитъ, и она мнѣ сама предложила выдти за тебя замужъ….

Кловисъ стоялъ, какъ-бы пораженный молніею; послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, онъ тихо произнесъ:

— А Изолина?…

Потомъ прибавилъ вслухъ:

— Это невозможно, матушка.

— Ты съ ума сошелъ! У ней тридцать тысячъ франковъ дохода. Сказавъ да, ты получаешь имѣніе, какого не доставитъ тебѣ трудъ цѣлой твоей жизни: тридцать тысячь дохода! Ты устроишь свой домъ на большую ногу, ты вступишь въ свѣтъ, и тебѣ будетъ легче пріобрѣсть сто тысячь ливровъ дохода, чѣмъ жить нищенски, начиная ни съ чѣмъ, какъ ты дѣлаешь.

— Но, матушка, она тридцатью годами старѣе меня!

— Она это хорошо знаетъ, но она знаетъ также, что ей должно загладить этотъ недостатокъ своими заботами, ласками, предупредительностью. Сынъ мой, видишь ли ты, я очень истомлена, очень ослабла; мнѣ нуженъ покой и довольство.

— Но, матушка, вскричалъ Кловисъ: а Изолина!

— Что такое? О какой Изолинѣ ты говоришь? Не о племянницѣ ли мадмуазель Ефиміи? Но вы ни разу не обмѣнялись словомъ съ вашего дѣтства.

— Это не мѣшаетъ мнѣ любить ее, матушка; я люблю ее всѣмъ сердцемъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ я ее знаю; я работаю только для нея и для васъ; она, какъ вы, почти столь же какъ вы, составляетъ цѣль моей жизни!

Онъ говорилъ съ такимъ жаромъ, что мать его ничего не отвѣчала, а стала плакать; онъ понялъ ея слезы; онъ понялъ, что ему нельзя было жениться на Изолинѣ, что все было потеряно.

Когда онъ увидѣлъ слезы бѣдной старой женщины, въ продолженіе столькихъ лѣтъ подвергавшейся для него лишеніямъ и голоду, сердце его разорвалась на части.

— Матушка, сказалъ онъ: вы будете счастливы, вы будете богаты, я женюсь на мадмуазель Ефиміи.

— Послушай, Кловисъ, сказала вдова: я хорошо знаю, что печаль твоя не будетъ продолжительна, но однако я не могу рѣшиться принудить тебя жениться….

— Нѣтъ, матушка, это рѣшено, я женюсь на мадмуазель Ефиміи.

Астерія поцаловала своего сына.

Ввечеру онъ удалялся отъ Изолины, но она искала его; она воспользовалась минутой, когда они были одни, и сказала:

— Мнѣ надо съ вами поговорить, я приду къ вамъ попозже.

Можно представить себѣ, съ какимъ волненіемъ Кловисъ ожидалъ Изолину. Это была его первая, его единственная любовь; она его любила, онъ не могъ въ этомъ сомнѣваться. Онъ ее ждалъ, одинъ, въ своей комнатѣ. Когда пробилъ назначенный часъ, она явилась….

Лицо ея было серьозно, почти мрачно.

— Послушайте, сказала она Кловису: обстоятельства, насъ окружающія, заставили меня пренебречь условіями приличія; но я лучше желаю поступить противъ приличія, чѣмъ не исполнить долга. Я всѣмъ обязана мадмуазель Ефиміи; для одной себя, я бы умѣла отказаться отъ ея благодѣяній, но для моей старой матери, которая, благодаря ей, находится въ довольствѣ, я покоряюсь…. Вы обязаны всѣмъ своей матери; вы меня любите и я васъ люблю, но мы не можемъ принадлежать другъ другу, не приведя ихъ въ отчаяніе. Притомъ, сомнительно, чтобы мы въ этомъ успѣли, даже разорвавъ имъ сердце. Надо намъ покориться. Вы будете знать, что я всегда буду думать о насъ; что я всегда буду молить Небо о вашемъ счастіи, какъ я это дѣлаю съ нашего дѣтства. Вы также будете думать иногда обо мнѣ; впослѣдствіи мы можемъ наслаждаться тихою и нѣжною дружбою.

Кловисъ былъ внѣ себя; онъ упалъ на колѣни предъ Изолиною, онъ клялся принадлежать ей, не принадлежать никому другому. Она подняла его, успокоила, говорила ему объ его матери. Они со слезами обѣщали никогда не забывать другътдруга и исполнить свой долгъ. Наконецъ Изолина встала, еще разъ напомнила Кловису о благоразуміи, и сказавъ:

— Прощай! мой другъ….

Вырвалась изъ его объятій и удалилась.

На другой день, Астерія Госсленъ призвала Кловиса въ свою комнату.

Онъ нашелъ тамъ мадмуазель Бургоенъ; она была въ замѣшательствѣ; онъ поцаловалъ ей руку, и хотѣлъ говорить ей о признательности; она прервала его, заговоривъ о приготовленіяхъ и устройствѣ въ будущемъ; онъ оставилъ ее съ своёю Матерью. Онъ обѣдалъ у нея.

Послѣ обѣда Изолина сказала:

— Я получила письмо отъ матушки, сосѣдъ Цезеръ настоятельно проситъ моей руки; матушка мнѣ хвалитъ его, она говоритъ о немъ, какъ о человѣкѣ честномъ и трудолюбивомъ; матушка очень желаетъ, чтобы этотъ бракъ состоялся.

Мадмуазель Ефимія стала проповѣдывать послушаніе родителямъ; прочла похвальное слово земледѣлію, добродѣтелямъ поселянъ, назвала ихъ дѣтьми природы, а уже не мужиками, какъ въ-первый разъ, когда зашла рѣчь о сватовствѣ; она сказала, что разлука съ племянницею будетъ ей стоить большаго усилія, но что, впрочемъ, она будетъ умѣть пожертвовать своимъ удовольствіемъ счастію Изолины.

Кловисъ искалъ взгляда Изолины; но она избѣгала его съ непобѣдимою рѣшимостью. Онъ страдалъ жестоко, видя, что она будетъ принадлежать другому, но преодолѣлъ и скрылъ свои страданія. Кромѣ сожалѣнія о разлукѣ съ Изолиною, Кловисъ терзался еще стыдомъ, что женится на старой дѣвѣ или, вѣрнѣе, на ея богатствѣ…. Между имъ и Ефиміею не было и не могло быть ничего общаго; онъ, такъ-сказать, продавалъ себя ей.

И грустно было ему, когда онъ видѣлъ, что не будетъ даже въ состояніи уважать своей жены; она теряла все свое достоинство уже потому, что забывала свои лѣта…. Одно еще утѣшало Кловиса, а именно то, что Изолина не будетъ свидѣтельницею его брака.

Молодая дѣвушка получила отъ мадмуазель Ефиміи въ подарокъ небольшую сумму денегъ въ приданое. Она уѣхала. Кловисъ отговорился случаемъ, приключившимся у единственнаго его кліента, чтобы не быть при ея отъѣздѣ.

Мадмуазель Ефимія хотѣла пригласить ее на сватьбу, Но Кловисъ поговорилъ съ своею матерью, и та ее отъ этого отговорила. Впрочемъ, Изолина, побуждаемая чувствами, руководившими Кловиса, написала, что ничего еще не было рѣшено насчетъ ея замужства и что мать ея была больна. Она желала счастія своей теткѣ и мосьё Госслену.

Астерія часто разговаривала съ своимъ сыномъ и старалась показать ему, какая ждала его участь, еслибы у него было менѣе твердости; Изолина, лишенная наслѣдства и осужденная на нищету, вышла ли бы за него замужъ или осталась бы въ дѣвицахъ?

— О! матушка, не говорите мнѣ о возможности имѣть женою Изолину; мысль о нищетѣ для нея и для меня, смерти для нея и для меня, все исчезаетъ, когда я думаю ббъ этой прелестной дѣвушкѣ. Будемъ говорить объ однѣхъ висъ: я не буду несчастливъ, будьте спокойны; видѣть васъ счастливою гіЬсяіжитъ мнѣ вознагражденіемъ….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кловисъ женился на мадмуазель Ефиміи.

Съ-тѣхъ-поръ онъ уже ожидалъ больныхъ, сидя въ креслѣ, обитомъ бархатомъ и въ богато-отдѣланной комнатѣ въ первомъ этажѣ собственнаго дома; но больные не являлись.

Кловисъ не имѣлъ призванія къ практической медицинѣ, но наука, для его ума, любознательнаго и разумнаго, имѣла свою привлекательность. Къ тому же, чтобы составить себѣ практику, пользуясь выгодами своего новаго положенія, надо было выѣзжать въ свѣтъ.

Ефимія Бургоенъ, нынѣ мадамъ Госсленъ, сама очень охотно стала бы выѣзжать; она даже заказала новый розовый чепчикъ, въ этотъ разъ, надѣясь, что онъ не будетъ послѣднимъ. Старая дѣва, новобрачная, думала сдѣлаться молодою женщиною, но новое хозяйство, названное въ насмѣшку хозяйствомъ Пирама и Бавкиды, сдѣлалось предметомъ насмѣшекъ, столь явныхъ, что Кловисъ былъ принужденъ вызвать одного господина на дуель, и ранилъ его.

— Вотъ новый паціентъ для моего собрата, сказалъ онъ, возвратившись домой въ день дуели.

Онъ отговаривался своими занятіями, учеными трудами, и не являлся болѣе въ салонахъ.

Ефимія, страстно любившая своего мужа, стала ревновать.

— Ваша жена ревнуетъ свою тѣнь, сказалъ ему однажды одинъ изъ друзей его.

— Вы очень плохо отгадываете, отвѣчалъ Кловисъ. Ея тѣнь есть единственная вещь, которой она не ревнуетъ.

Пламя Кловиса къ Ефиміи было всегда однимъ тихимъ огонькомъ на угольяхъ; Ефимія была очень разочарована умѣренною привязанностью гименея; она сдѣлалась сварливою; скупость, на минуту изгнанная, вскорѣ возвратилась. Она устрашилась щедрости своего мужа; однажды она до того разгорячилась, что сказала ему, что надлежало бы болѣе беречь чужое имущество. Кловисъ чрезвычайно обидѣлся этимъ упрекомъ, и позвавъ каменьщика, велѣлъ заложить дверь, изъ его комнаты въ комнату жены.

Нашлось между тѣмъ нѣсколько больныхъ; они послужили отчасти причиною, болѣе же предлогомъ, для Кловиса, проводить часть дня внѣ дома.

Ефимія, любовь которой обратилась въ ненависть, напустилась на Астерію Госсленъ; она жестоко попрекала ее въ томъ, что она завлекла ее въ западню и сдѣлала ее предметомъ постыдной спекуляціи.

Она попрекала ее въ ея грубомъ обращеніи, нормандскихъ чепчикахъ, привычкахъ, произношеніи.

Астерія попробовала носить шляпки; тогда она стала совершенно смѣшною.

Невѣстка сдѣлала для нея свой домъ невыносимымъ; она не хотѣла огорчать своего сына, страшась его упрековъ за приготовленную ему ею участь. Подъ предлогомъ вреднаго вліянія парижскаго воздуха на ея здоровье, она переѣхала жить въ Монмартръ.

Иногда сынъ приходилъ ее навѣщать; онъ не говорилъ ей о своей печали, но она очень хорошо читала ее на его лицѣ. Получивъ письмо отъ Герамбера, увѣдомившее его, что Изолина не была еще замужемъ, онъ провелъ нѣсколько дней въ сильномъ отчаяніи; онъ чувствовалъ всю тяжесть своего положенія.

Она, съ своей стороны, не могла простить себѣ, что завлекла Кловиса на эту пагубную дорогу; она впрочемъ жестоко искупала свое упрямство. Одна, не видя своего сына, для котораго она всѣмъ пожертвовала, исключая своего безумнаго честолюбія и своей непреклонной воли, она проводила дни въ уныніи и слезахъ, а по ночамъ мучилась ужасными видѣніями.

Однажды, ее опрокинула карета и переломила ей руку, она приказала отнести себя къ своему сыну.

— Скажите доктору Госслену, что принесли его мать.

Кловисъ поспѣшилъ на помощь и оказалъ ей самыя нѣжныя попеченія.

Оба не смѣли говорить другъ-другу о своихъ печаляхъ, но оба были худы и истощены; у обоихъ глаза были красны отъ безсонницы; они ничего не сказали, но все передали другъ-другу въ долгомъ поцалуѣ.

Когда Астерія выздоровѣла, она воспользовалась отсутствіемъ своего сына и вступила въ рѣшительное объясненіе съ Ефиміею; она упрекала ее въ несчастіи своего сына; Ефимія же упрекала ее въ своемъ собственномъ несчастіи.

Вдова Госсленъ объявила, что она уѣдетъ, но она грозила страшнымъ мщеніемъ Ефиміи, если она не будетъ нѣжнѣе къ Кловису и не сдѣлаетъ для него существованіе, по-крайней-мѣрѣ, сноснымъ.

Она пробыла еще одинъ мѣсяцъ, потомъ надѣла снова свой чепчикъ, свою полосатую юпку и возвратилась въ Блевиль; тамъ у нея не было болѣе ни дома, ни земли; она поступила въ работницы и начала вновь, на старости, добывать себѣ трудомъ кусокъ хлѣба. Тщетно сынъ ея присылалъ ей денегъ, она отказывалась принимать ихъ.

— Нѣтъ, говорила она: это деньги его злой жены, я подавлюсь хлѣбомъ, купленнымъ на нихъ.

Эта рѣшимость окончательно привела въ отчаяніе Кловиса.

Но вдругъ, въ одинъ прекрасный день, жена его слегла и — умерла.

Должно полагать, что она отравилась въ минуту бѣшенства. Кловисъ отправился въ далекое путешествіе; постепенно къ нему возвратилось здоровье и спокойствіе, и наконецъ ош» вернулся въ Блевиль. Онъ нашелъ свою мать еще болѣе похудѣвшею и состарившеюся.

Онъ пріѣхалъ изъ путешествія, съ мыслію объ Изолинѣ.

— Если она меня любитъ еще, говорилъ онъ себѣ: если она не имѣетъ ко мнѣ справедливаго презрѣнія, то я свободенъ, я женюсь на ней….

Но Изолина была замужемъ, и онъ увидѣлъ двухъ прелестныхъ дѣтей въ бесѣдкѣ изъ жимолости, нѣкогда имъ посаженной, отецъ этихъ дѣтей былъ Герамберъ, школьный учитель.

Онъ засталъ свою мать въ работницахъ у Антимъ ростовщика, купившаго ихъ хижину.

Со слезами бросился онъ въ ея объятія.

— О! мой сынъ! сказала бѣдная старущка: прости меня!

И она бросилась къ его ногамъ.

— Не будемъ болѣе говорить о прошедшемъ, матушка! сказалъ Кловисъ, поднявъ ее и нѣжно поцаловавъ: мы ошиблись. Мы не разлучимся болѣе и будемъ жить вмѣстѣ.

Онъ купилъ маленькій домикъ. Но когда онъ написала къ своему нотаріусу о присылкѣ ему денегъ, онъ узналъ:

Во-первыхъ, что жена сдѣлала завѣщаніе, лишавшее его половины имущества;

Во-вторыхъ, что упомянутый нотаріусъ взялъ себѣ другую половину, за исключеніемъ дома въ Парижѣ, находившагося въ залогѣ по значительному займу, поглотившему почти всю его цѣнность.

Разоренный Кловисъ не покупаетъ болѣе дома; онъ нанимаетъ хижину, принадлежавшую ему, у Антима, ростовщика. Онъ докторъ и старается получить практику доктора Лемонье. Случай сдѣлалъ, что онъ купилъ себѣ пѣгую лошадь; и утѣшая свою мать и показывая видъ, что самъ утѣшился:

— Вотъ, матушка, говоритъ онъ ей: вашъ сонъ и исполнился.

— Ахъ! отвѣчаетъ она, не достаетъ только дома, въ которомъ ты родился, и въ которомъ я не могу умереть хозяйкой!… Недостаетъ веселія въ твоемъ сердцѣ и здоровья на твоемъ лицѣ. Прибавь къ тому мое отчаяніе и угрызенія совѣсти!

Кловису удалось жить съ матерью внѣ нужды; но вдова Госсленъ все болѣе и болѣе слабѣетъ; за худобою тѣла послѣдовало одряхленіе ума; она занимается исполненіемъ малѣйшихъ требованій набожности; она постится; подаетъ милостиню, часто лишая нужнаго самую себя и своего сына; она заказываетъ обѣдни и ставитъ свѣчи.

Иногда, ночью, она пробуждается, въ сильномъ ужасѣ, съ криками отчаянія, прося пощады у Бога, у своего сына, у Изолины; она подъ конецъ мѣшается въ умѣ и умираетъ въ ужасныхъ конвульсіяхъ, громко обвиняя себя въ страшномъ преступленіи….

Кловисъ находится въ великой горести.

— О! говоритъ онъ, лучше умереть! и оставитъ другихъ счастливыми моимъ счастіемъ, поднятымъ ими, когда я безумно бросилъ его! Пусть имъ достанутся радости, о которыхъ я мечталъ; а я хочу, чтобы хоть кто-нибудь плакалъ послѣ моей смерти!… Я хочу, чтобы и у Изолины была печаль, чтобы хоть она носила по мнѣ трауръ!…

Страданія Кловиса сдѣлались невыносимы, онъ чувствовалъ, какъ они раздирали грудь его…. Вдругъ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Раздался голосъ Астеріи Госсленъ, призывавшей сына.

— Ступай сюда, Кловисъ, Антимъ пришелъ.

Кловисъ просыпается, лобъ его покрытъ потомъ, лицо его облито слезами, онъ видитъ предъ собою Герамбера, сидящаго за столомъ, на которомъ онъ уснулъ. Герамберъ продолжалъ курить свою трубку.

Кловисъ бросается въ его объятія.

— Герамберъ! мой другъ, мой наставникъ!…

И рыданія прерываютъ его голосъ.

Въ эту минуту начинаетъ звонить церковный колоколъ: онъ возвѣщаетъ конецъ всенощной. Изолина возвращается со вдовою Семинель; она задыхается отъ радости и бросается въ объятія друга, говоря:

— Вы видите, матушка, онъ вернулся, я не ошиблась!

Вдова Госсленъ пришла съ Антимомъ.

Кловисъ взялъ за руку Изолину.

— Матушка, сказалъ онъ, повысивъ голову съ спокойнымъ взглядомъ, голосомъ повелительнымъ и кроткимъ: я не продаю дома. Я въ немъ родился, я въ немъ и умру. Вы будете счастливы здѣсь, я буду умѣть работать для васъ, я окружу вашу старость попеченіемъ и нѣжностію. Но Богу угодно было произвести меня на свѣтъ земледѣльцемъ, я и останусь земледѣльцемъ. Я вамъ весьма благодаренъ, моя добрая, милая матушка, за воспитаніе, которое вы мнѣ доставили цѣною столькихъ трудовъ и лишені; то, что я знаю, не останется безполезнымъ для моей будущности и моего новаго состоянія. Я никого не видалъ, кто бы былъ слишкомъ ученъ для земледѣльца; болѣе половины людей этого состоянія не довольно для него учены. Матушка, сказалъ онъ, прерывая ее и цалуя: я наслѣдовалъ отъ васъ твердую волю; въ этомъ случаѣ она останется непремѣнною: я не выйду болѣе изъ нашей хижины, и если пѣгая лошадь доктора Лемонье, прибавилъ онъ, улыбаясь, покажется на моемъ дворѣ, я запрегу ее въ борону или плугъ….

Заключеніе.

Вдова Госсленъ долго печалилась, но наконецъ утѣшилась счастіемъ, доставленнымъ ей Кловисомъ и Изолиною, ея невѣсткою. Герамберъ далъ въ займы денегъ для уплаты долга мадмуазель Ефиміи Бургоенъ, а также и на улучшеніе двора и участка земли. Благодаря его познаніямъ и пріобрѣтеннымъ въ скоромъ времени Кловисомъ, цѣнность ихъ маленькаго имѣнія удесятерилась.

Въ то время, какъ я ихъ видѣлъ, потому-что я ихъ знаю всѣхъ, и они мои сосѣди, они были совершенно счастливы и представляли краснорѣчивое опроверженіе приводящаго въ отчаяніе афорисма, который, я знаю, бываетъ такъ часто и прискорбно справедливъ:

«Человѣкъ ко всему привыкаетъ, исключая счастія и спокойствія.»

Эту повѣсть разсказалъ мнѣ самъ Кловисъ, въ своемъ саду, гдѣ мы сидѣли подъ яблонями въ полномъ цвѣтѣ, въ одинъ прекрасный, очаровательный весенній вечеръ….

Мнѣ первому разсказалъ онъ свой чудный сонъ, о которомъ не знали ни жена, ни мать его, ни Герамберъ….

Конецъ.

"Сынъ Отечества", № 3, 1852