| Impia tortorum longos hic turba furores Sanguinis innocui, non satiata, aluit. Sospite nunc patria, fracto nunc funeris antro, Mors ubi dira fuit, vita salusque patent. |
| (Надпись къ воротамъ рынка, который предполагалось устроить на мѣстѣ Якобинскаго клуба въ Парижѣ). |
Я изнемогъ — изнемогъ до полусмерти — отъ этой долгой агоніи, и когда, наконецъ, меня развязали и позволили мнѣ сѣсть, я былъ почти въ безпамятствѣ. Приговоръ, страшный смертный приговоръ, — вотъ послѣдняя фраза, долетѣвшая до моего слуха. Затѣмъ голоса инквизиторовъ слились въ сонное неясное жужжаніе. Оно вызывало въ душѣ моей идею вращенія, — быть можетъ, вслѣдствіе сходства съ шумомъ мельничнаго колеса. Но вскорѣ и оно замолкло — и больше я ничего не слышалъ. За то я видѣлъ, — и съ какой преувеличенной ясностью! Я различалъ губы судей. Онѣ казались мнѣ бѣлыми — бѣлѣе бумаги, на которой я пишу — и тонкими, тонкими до уродливости, вслѣдствіе выраженія твердости, непреклонной рѣшимости, угрюмаго презрѣнія къ человѣческимъ мукамъ. Я видѣлъ, что губы эти еще рѣшаютъ мою судьбу, искривляются, произнося мой смертный приговоръ. Я различилъ въ ихъ движеніи слоги моего имени, и содрогнулся, не уловивъ никакого звука. Еще замѣтилъ я съ судорожнымъ ужасомъ легкое, почти неуловимое колебаніе черныхъ занавѣсей по стѣнамъ комнаты; а затѣмъ мой взглядъ упалъ на семь высокихъ свѣчей, стоявшихъ на столѣ. Сначала онѣ явились передо мною какъ символъ милосердія, — показались мнѣ свѣтлыми ангелами, готовыми спасти меня; но въ ту же минуту смертная истома охватила мою душу, каждая фибра моего тѣла затрепетала, точно прикоснувшись къ гальванической баттареѣ, ангелы превратились въ пустыхъ призраковъ съ огненными головами и я увидѣлъ, что отъ нихъ нечего ждать помощи. Но тутъ въ душѣ моей проскользнула, точно богатая музыкальная нота, мысль о сладкомъ покоѣ могилы. Она явилась украдкой, въ неясной формѣ, и я долго не могъ донять ея значенія, когда же, наконецъ, мой умъ освоился съ нею, — фигуры судей исчезли точно по волшебству, высокія свѣчи пропали, пламя ихъ угасло, настала кромѣшная тьма; всѣ чувства слились въ одномъ головокружительномъ ощущеніи, — какъ будто душа моя стремглавъ провалилась въ преисподнюю. Затѣмъ вселенная превратилась въ безмолвіе, тишину и ночь.
Я лишился чувствъ; однако, не вполнѣ утратилъ сознаніе. Не пытаюсь опредѣлить, ни даже описать, что именно уцѣлѣло отъ него; знаю только, что не все исчезло. Этого не бываетъ. Въ глубочайшемъ снѣ — нѣтъ! Въ горячкѣ — нѣтъ! Въ обморокѣ — нѣтъ! Въ смерти — нѣтъ! Даже въ могилѣ не все исчезаетъ. Иначе не было бы безсмертія. Пробуждаясь отъ глубочайшаго сна, мы разрываемъ воздушную ткань какой-нибудь грезы. Но секунду спустя (такъ тонка эта ткань) мы уже не помнимъ о ней. Возвращеніе къ жизни послѣ обморока проходитъ двѣ стадіи: во-первыхъ, чувство духовнаго существованія, во-вторыхъ, чувство существованія физическаго. Весьма вѣроятно, что если бы мы, достигнувъ второй стадіи, могли сохранить впечатлѣнія первой, — онѣ оказались бы краснорѣчивыми воспоминаніями о безтѣлесной жизни. Что же такое эта безтѣлесная жизнь? Какъ отличить ее отъ жизни замогильной? Но если намъ не дано по произволу-вызывать въ памяти впечатлѣнія первой стадіи, то не могутъ-ли они являться непрошенныя, сами собою, черезъ значительные промежутки времени, такъ что мы удивляемся, откуда онѣ взялись? Тотъ, кому не случалось падать въ обморокъ, — не видитъ фантастическихъ замковъ и странно-знакомыхъ лицъ надъ тлѣющими углями камина; передъ нимъ не всплываютъ въ воздухѣ мрачныя видѣнія, недоступныя взору другихъ; онъ не вдыхаетъ аромата невѣдомыхъ цвѣтовъ; его умъ не поражался значеніемъ какой-нибудь музыкальной строфы, никогда раньше не привлекавшей его вниманія.
Среди постоянныхъ и часто повторяемыхъ попытокъ вспомнить, среди напряженныхъ усилій возстановить впечатлѣнія, относящіяся къ состоянію кажущагося небытія, въ которое погрузилась моя душа, — выдавались минуты, когда мнѣ чудилось, будто я успѣваю въ этомъ; короткіе, очень короткіе періоды, когда передо мной вставали воспоминанія, которыя прояснившійся разсудокъ могъ отнести только къ періоду кажущейся потери сознанія. Въ этихъ тѣняхъ воспоминаній мнѣ смутно рисовались какія-то высокія человѣческія фигуры, которыя подняли меня и понесли внизъ — внизъ — все внизъ и внизъ — такъ что въ концѣ концовъ жестокое головокруженіе овладѣло мною при одной мысли объ этомъ безконечномъ спускѣ. Припоминаю также смутный ужасъ на сердцѣ, порожденный ощущеніемъ неестественнаго спокойствія этого сердца. Далѣе возникаетъ ощущеніе всеобщей неподвижности; какъ будто мои носильщики (зловѣщая процессія!) перешли въ своемъ спускѣ границы безграничнаго и остановились утомленные своей скучной работой. Затѣмъ вспоминается ощущеніе затхлой сырости; а тамъ — полное безуміе, — безуміе памяти, которая не въ силахъ сладить съ недоступными сознанію вещами.
Внезапно движеніе и звукъ ворвались въ мою душу: — безпорядочныя біенія сердца и звукъ этихъ біеній, отдавшійся въ моихъ ушахъ. Тамъ снова все исчезло. Тамъ опять ощущеніе движенія, звука, прикосновенія болѣзненно отозвалось во всемъ моемъ существѣ. Затѣмъ простое сознаніе существованія, безъ всякой мысли: это состояніе тянулось очень долго. Затѣмъ, внезапно, — мысль, судорожный страхъ, напряженное стремленіе уяснить свое положеніе. Затѣмъ страстное желаніе снова погрузиться въ безсознательное состояніе. Затѣмъ быстрое пробужденіе души и успѣшная попытка двигаться. И наконецъ, — отчетливое воспоминаніе о процессѣ, о судьяхъ, о мрачныхъ занавѣсяхъ, о приговорѣ, объ упадкѣ силъ, объ обморокѣ; и полное забвеніе обо всемъ, что за тѣмъ послѣдовало и что я смутно припомнилъ впослѣдствіи, послѣ долгихъ усилій.
До сихъ норъ я не открывалъ глазъ. Я чувствовалъ, что лежу на спинѣ, не связанный. Я протянулъ руку, она тяжело упала на что-то сырое и твердое. Я оставилъ ее въ этомъ положеніи, стараясь сообразить, гдѣ я и что со мной. Я хотѣлъ, но не смѣлъ открыть глаза. Я не боялся увидѣть что-нибудь ужасное, нѣтъ, меня скорѣе пугала мысль, что не придется ничего увидѣть. Наконецъ, съ отчаяніемъ въ сердцѣ, я быстро открылъ глаза. Мои худшія опасенія подтвердились. Черная, непроглядная тьма окружала меня. Я задыхался. Тьма давила и душила меня. Атмосфера была невыносимо спертая. Я все еще лежалъ спокойно и пытался собраться съ мыслями. Я вспоминалъ порядки инквизиціи, стараясь опредѣлить свое положеніе. Приговоръ былъ произнесенъ; съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ казалось, прошло немало времени. Однако, мнѣ ни разу не пришла въ голову мысль, что я уже умеръ. Подобное предположеніе возможно только въ романѣ, но совершенно несовмѣстимо съ дѣйствительнымъ существованіемъ. Но гдѣ же и въ какомъ положеніи я находился? Приговоренные къ смерти погибали обыкновенно на auto-da-fes, одна такая церемонія была устроена въ день моего суда. Не отвели-ли меня обратно въ темницу, въ ожиданіи слѣдующей церемоніи, которая состоится черезъ нѣсколько мѣсяцевъ? Я тотчасъ сообразилъ, что этого не можетъ быть. Жертвы подвергались сожженію немедленно. Притомъ же, моя прежняя темница, какъ и всѣ толедскія тюрьмы, была вымощена камнемъ и не лишена доступа свѣта.
Ужасная мысль, отъ которой вся моя кровь потокомъ прихлынула къ сердцу, на мгновеніе снова лишила меня сознанія. Очнувшись, я разомъ вскочилъ на ноги, судорожно дрожа всѣмъ тѣломъ. Я вытягивалъ руки по всѣмъ направленіямъ, но не смѣлъ ступить шага, опасаясь наткнуться на стѣны могилы. Потъ градомъ катился изъ всѣхъ моихъ поръ, застывалъ холодными, тяжелыми каплями на моемъ лбу. Наконецъ, агонія сдѣлалась невыносимой и я осторожно двинулся впередъ, вытянувъ руки и расширяя глаза, въ надеждѣ уловить хоть слабый лучъ свѣта. Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, но все кругомъ была тьма и пустота. Я вздохнулъ свободнѣе. Казалось очевиднымъ, что мнѣ суждена еще не самая ужасная участь.
Пока я осторожно пробирался впередъ, въ памяти моей зароились тысячи розсказней объ ужасахъ Толедо. О здѣшнихъ тюрьмахъ ходили зловѣщіе слухи, которымъ я не вѣрилъ, считая ихъ выдумками — до того зловѣщіе и мрачные, что ихъ передавали только шепотомъ. Не осужденъ-ли я на голодную смерть въ этомъ царствѣ подземной тьмы? ила меня ожидаетъ другая, быть можетъ, еще болѣе ужасная участь? Что мнѣ придется умереть, и не простою смертью, — въ томъ я не сомнѣвался, зная характеръ моихъ судей. Когда и какъ умереть, — вотъ что интересовало меня въ настоящую минуту.
Наконецъ мои вытянутыя руки наткнулись на какое-то препятствіе. Это была стѣна, повидимому, каменная, — гладкая, липкая и холодная. Я направился вдоль нея, ступая съ недовѣрчивой осторожностью, такъ какъ помнилъ нѣкоторые изъ слышанныхъ раньше разсказовъ. Однако, двигаясь такимъ образомъ, невозможно было опредѣлить размѣры тюрьмы: обойдя вокругъ стѣны, я не нашелъ бы на ея гладкой, ровной поверхности того мѣста, откуда отправился. Я вспомнилъ о ножѣ, который былъ у меня въ карманѣ, когда меня привели въ камеру инквизиціи, но его не оказалось; мое прежнее платье было замѣнено грубой саржевой рубахой. Я было хотѣлъ воткнуть его въ какую-нибудь щель на стѣнѣ, чтобы отмѣтитъ пунктъ, отъ котораго отправлюсь. Затрудненіе, въ сущности, было пустое, но при моемъ разстройствѣ показалось мнѣ въ первую минуту непреодолимымъ. Я оторвалъ отъ рубахи длинную полоску и разложилъ ее на полу подъ прямымъ угломъ къ стѣнѣ. Пробираясь ощупью вокругъ тюрьмы, я долженъ былъ наткнуться на нее, сдѣлавъ полный кругъ. На это, по крайней мѣрѣ, я разсчитывалъ, но я не принялъ въ соображеніе длину пути и свою слабость. Полъ былъ мокрый и скользкій. Я кое-какъ плелся впередъ, но вскорѣ споткнулся и упалъ. Истомленный усталостью, я остался лежать и скоро заснулъ.
Проснувшись и вытянувъ руку, я нащупалъ подлѣ себя ломоть хлѣба и кружку воды. Слишкомъ истощенный, чтобы разсуждать объ этомъ обстоятельствѣ, я съ жадностью поѣлъ и напился. Затѣмъ продолжалъ свой обходъ вокругъ темницы и, наконецъ, съ большимъ трудомъ добрался до лоскута саржи. Въ моментъ паденія, я сдѣлалъ уже пятьдесятъ два шага, да послѣ того сорокъ восемь. Всего стало быть сто шаговъ; считая по два шага на ярдъ, я принималъ окружность моей темницы въ пятьдесятъ ярдовъ. Впрочемъ, на стѣнѣ мнѣ попалось много угловъ, такъ что я не могъ опредѣлить общую форму склепа (мнѣ все-таки казалось, что это склепъ).
Въ сущности я производилъ это изслѣдованіе безъ всякой опредѣленной цѣли, не говоря уже о надеждѣ, но смутное любопытство заставляло меня продолжать его. Оставивъ стѣну, я рѣшился пройти поперекъ темницы. Я ступалъ съ крайней осторожностью, такъ какъ полъ, хотя и твердый, былъ очень скользокъ, но въ концѣ концовъ, ободрился, и пошелъ смѣло, стараясь идти по прямой линіи. Пройдя шаговъ десять — двѣнадцать я зацѣпился за оборванный край рубахи, и шлепнулся ничкомъ.
Растерявшись отъ паденія, я не обратилъ вниманія на одно странное обстоятельство, которое поразило меня только нѣсколько секундъ спустя. Вотъ въ чемъ дѣло: мой подбородокъ упирался въ полъ, тогда какъ губы и верхняя часть лица, находившіяся приблизительно на одномъ уровнѣ съ подбородкомъ, не прикасались ни къ чему. Въ тоже время я чувствовалъ, что мой лобъ точно купается въ какихъ-то липкихъ испареніяхъ, и особенный запахъ гніющихъ грибовъ коснулся моихъ ноздрей. Я ощупалъ полъ и вздрогнулъ, убѣдившись, что лежу на краю круглаго колодца, размѣры котораго я, разумѣется, не могъ опредѣлить въ данную минуту. Ощупывая стѣнку колодца, я отломилъ небольшой осколокъ камня и бросилъ его въ пропасть. Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ онъ ударялся о стѣны, потомъ погрузился въ воду съ глухимъ бульканьемъ, которое отдалось въ темницѣ гулкимъ эхомъ. Въ ту же минуту я услыхалъ надъ головой звукъ, какъ будто вверху быстро отворилась и столь же быстро захлопнулась дверь; слабый лучъ свѣта прорѣзалъ окружающую тьму, и тотчасъ же погасъ.
Я понялъ, какая казнь готовилась мнѣ и порадовался удачному избавленію. Еще шагъ, — и мнѣ пришлось бы распроститься со свѣтомъ. А ожидавшая меня смерть относилась къ разряду тѣхъ именно казней, которыя я считалъ выдумкой и поклепомъ на инквизицію. Жертвы ея тираніи умирали двояко: или въ страшныхъ физическихъ мукахъ или истерзанные безпощадной нравственной пыткой. Мнѣ предстояла эта послѣдняя. Нервы мои были до того разстроены продолжительными страданіями, что я дрожалъ при звукѣ моего собственнаго голоса и сдѣлался во всѣхъ отношеніяхъ подходящимъ субъектомъ для ожидавшей меня пытки.
Дрожа всѣмъ тѣломъ, я поползъ обратно къ стѣнѣ, рѣшившись лучше погибнуть, не сходя съ мѣста, чѣмъ рисковать провалиться въ колодезь. Мнѣ чудилось, что темница усѣяна ими. При другомъ настроеніи у меня хватило бы духа разомъ докончить съ своими мученіями, кинувшись въ одну изъ этихъ пропастей; но теперь я былъ трусливѣе послѣдняго труса. Да и не могъ я забыть, что эти адскія ловушки — судя по тому, что мнѣ случалось читать о нихъ — отнюдь не предназначались для внезапной смерти.
Волненіе долго не давало мнѣ уснуть, но въ концѣ концовъ я задремалъ. Проснувшись, я снова нашелъ подлѣ себя ломоть хлѣба и кружку воды. Жгучая жажда заставила меня залпомъ опорожнить кружку. Должно быть къ водѣ было что-нибудь подмѣшано, потому что лишь только я выпилъ ее, глаза мои стали смыкаться. Свинцовый сонъ оковалъ меня, — сонъ, подобный смерти. Сколько времени онъ длился, не знаю; но когда я снова открылъ глаза, окружающіе предметы были видимы. При странномъ фосфорическомъ свѣтѣ, происхожденіе котораго оставалось для меня загадочнымъ, я могъ разсмотрѣть свою темницу.
Я сильно ошибся въ разсчетѣ, опредѣляя ея размѣры. Окружность стѣны не превышала двадцати пяти ярдовъ. Убѣдившись въ своей ошибкѣ, я крайне смутился, и совершенно нелѣпо: ужь если что не имѣло значенія при такихъ ужасныхъ обстоятельствахъ, такъ это размѣры тюрьмы. Но мой умъ упорно цѣплялся за пустяки, и я долго старался объяснить себѣ причину ошибки. Наконецъ она уяснилась. Отправившись вдоль стѣны, я отсчиталъ пятьдесятъ два шага, и упалъ; въ эту минуту я находился въ двухъ, трехъ шагахъ отъ лоскута, т. е. сдѣлалъ почти полный кругъ. Тутъ я заснулъ, а проснувшись, пошелъ обратно, совершивъ такимъ образомъ двойной обходъ. Въ своемъ разстройствѣ я не замѣтилъ, что стѣна, находившаяся въ началѣ обхода по лѣвую руку отъ меня, въ концѣ очутилась по правую.
Я ошибся также въ отношеніи формы помѣщенія. Пробираясь вдоль стѣны, я нащупалъ много угловъ и заключилъ отсюда, что форма постройки совершенно неправильная. Таково дѣйствіе абсолютной темноты на человѣка, очнувшагося отъ обморока или сна! Углы оказались легкими неровностями и углубленіями въ разныхъ мѣстахъ стѣны. Общая форма тюрьмы была четырехугольная. То, что я принялъ за камень, оказалось желѣзомъ или другимъ металломъ, огромныя плиты котораго образовывали упомянутыя выше неровности своими краями или спайками. Вся поверхность этой металлической клѣтки была разрисована безобразными и отвратительными эмблемами, — измышленіемъ грубаго суевѣрія монаховъ. Фигуры чертей съ угрожающими лицами, скелеты и другія болѣе страшныя изображенія покрывали и безобразили всю стѣну. Я замѣтилъ, что очертанія этихъ чудовищъ были довольно ясны, но краски выцвѣли и поблекли, какъ это бываетъ въ сырой атмосферѣ. Я разсмотрѣлъ также каменный полъ. Посреди него зіялъ круглый колодезь, отъ котораго я ускользнулъ, но онъ былъ одинъ въ комнатѣ.
Все это я видѣлъ неясно и съ большимъ усиліемъ, такъ какъ мое положеніе совершенно измѣнилось во время сна. Теперь я лежалъ на спинѣ, вытянувшись во всю длину на низенькой деревянной скамейкѣ. Я былъ тщательно привязанъ къ ней длиннымъ ремнемъ, въ родѣ кушака. Онъ нѣсколько разъ обвивалъ мое туловище и члены, оставляя свободной только голову и лѣвую руку настолько, что я могъ съ большимъ усиліемъ доставать пищу, поставленную подлѣ меня на полу въ глиняной мискѣ. Я съ ужасомъ убѣдился, что кружки съ водой не было. Говорю: съ ужасомъ, потому что меня терзала невыносимая жажда. Должно быть мои палачи разсчитывали на нее, такъ какъ пищей служило мнѣ мясо, сильно заправленное пряностями.
Поднявъ глаза, я сталъ разсматривать потолокъ. Онъ находился на высотѣ тридцати или сорока футовъ и былъ устроенъ также какъ стѣны. Странная фигура на одной изъ его плитъ остановила мое вниманіе. Это было изображеніе Времени, какъ его обыкновенно рисуютъ, только вмѣсто косы была нарисована фигура, которая показалась мнѣ съ перваго взгляда изображеніемъ маятника, какіе бываютъ у старинныхъ часовъ. Что-то особенное въ этомъ рисункѣ заставляло меня вглядѣться внимательнѣе. Всматриваясь вверхъ (фигура находилась какъ разъ надо мною), я замѣтилъ, что маятникъ какъ будто движется. Минуту спустя, это подтвердилось. Онъ раскачивался очень медленно, короткими взмахами. Я слѣдилъ за нимъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, скорѣе съ удивленіемъ, чѣмъ со страхомъ. Наконецъ, уставъ слѣдить за его однообразнымъ движеніемъ, я перевелъ взглядъ на другіе предметы.
Легкій шумъ привлекъ мое вниманіе и, взглянувъ на полъ, я увидѣлъ нѣсколько громадныхъ крысъ. Онѣ выходили изъ колодца, находившагося по правую руку отъ меня. На моихъ глазахъ онѣ выползали кучами, торопливо, съ алчными взорами, привлеченныя запахомъ пищи. Мнѣ стоило большаго труда отгонять ихъ.
Прошло полчаса, можетъ быть, часъ (я могъ только приблизительно опредѣлять время), прежде чѣмъ я снова взглянулъ вверхъ. То, что я увидѣлъ теперь, поразило меня ужасомъ и изумленіемъ. Размахи маятника увеличились почти на цѣлый ярдъ; вмѣстѣ съ тѣмъ, разумѣется, возросла быстрота его движенія. Но пуще всего смутила меня мысль, что онъ замѣтно опустился. Я разсмотрѣлъ теперь, не нужно и говорить съ какимъ ужасомъ, что его нижняя часть представляла блестящій стальной полумѣсяцъ, длиною около фута отъ одного рога до другого; рога были направлены кверху, лезвіе казалось острымъ, какъ бритва. Какъ бритва же онъ былъ тяжелъ и массивенъ, значительно расширялся и утолщался кверху. Онъ висѣлъ на тяжеломъ мѣдномъ стержнѣ и со свистомъ раскачивался въ воздухѣ.
Теперь мнѣ стало ясно, какую казнь изобрѣла для меня затѣйливая жестокость монаховъ. Агенты инквизиціи замѣтили, что я избѣжалъ колодца, — колодца, ужасы котораго предзначались для такихъ дерзкихъ еретиковъ, какъ я, — колодца, прообраза ада и, по слухамъ, Ultima Thule ихъ казней. Чистая случайность избавила меня отъ паденія, но мнѣ извѣстно было, что неожиданность играла важную роль въ этихъ вычурныхъ пыткахъ. Разъ я избѣжалъ западни, въ адскій разсчетъ моихъ гонителей вовсе не входило бросить меня туда насильно; и мнѣ назначили (иного исхода не было) другую, болѣе гуманную казнь. Гуманную! Даже въ своей агоніи я улыбнулся, примѣнивъ этотъ терминъ при такихъ обстоятельствахъ.
Къ чему разсказывать о долгихъ, долгихъ часахъ нечеловѣческаго ужаса, въ теченіе которыхъ я считалъ свистящіе взмахи маятника? Дюймъ за дюймомъ, линія за линіей, онъ опускался медленнымъ, ровнымъ движеніемъ, замѣтнымъ только черезъ большіе промежутки времени, казавшіеся мнѣ вѣками — опускался все ниже, ниже! Прошли дни, можетъ бытъ, много дней, прежде чѣмъ онъ очутился такъ близко отъ моего лица, что на меня повѣяло его жгучимъ дыханіемъ. Запахъ отточенной стали врывался въ мои ноздри. Я молилъ, я докучалъ небу мольбами ускорить его движеніе. Я обезумѣлъ, я отчаянно бился, стараясь приподняться на встрѣчу грозному мечу. Потомъ я внезапно успокоился и лежалъ смирно, улыбаясь этой сверкающей смерти, какъ ребенокъ игрушкѣ.
Снова я впалъ въ безпамятство, но на очень короткое время, такъ какъ маятникъ не опустился сколько-нибудь замѣтно, когда я пришелъ въ себя. Впрочемъ, обморокъ могъ быть и продолжительнымъ: вѣдь демоны, слѣдившіе за мной, навѣрное замѣтили его и могли остановить маятникъ, чтобы продлить свою адскую забаву. Во всякомъ случаѣ, очнувшись, я чувствовалъ себя крайне-невыразимо! — слабымъ и истомленнымъ, точно послѣ долгаго голода. Даже среди такихъ мукъ человѣческая природа алкала пищи. Съ болѣзненнымъ усиліемъ я вытянулъ руку, насколько позволялъ ремень, и досталъ жалкіе остатки пищи, пощаженные крысами. Когда я положилъ въ ротъ первый кусокъ, въ умѣ моемъ мелькнула смутная, но радостная мысль, лучъ надежды. Что было общаго между надеждой и мною? Я говорю, что мысль была смутная, полумысль, какія часто приходятъ въ голову человѣку, но никогда не принимаютъ опредѣленной формы. Я чувствовалъ, что это была мысль радости и надежды, но чувствовалъ также, что она погибла, едва зародившись. Напрасно я пытался оформить, вернуть ее. Продолжительныя страданія уничтожили во мнѣ почти всякую способность къ мышленію. Я превратился въ глупца, въ идіота.
Линія размаховъ маятника приходилась поперекъ моего тѣла. Я замѣтилъ, что полумѣсяцъ долженъ былъ перерѣзать мнѣ сердце. Вотъ онъ надрѣжетъ саржу моей рубахи, вернется и надрѣжетъ еще… еще… еще. Несмотря на ужасающую величину размаховъ (футовъ тридцать), несмотря на ихъ силу, достаточную, чтобы прорѣзать эти желѣзныя стѣны, онъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ будетъ рѣзать только мое платье. На этомъ мысль моя остановилась. Я не смѣлъ идти дальше. Я упорно цѣплялся за эту мысль, какъ будто остановившись на ней, могъ остановить и движеніе маятника на этомъ уровнѣ. Я старался представить себѣ звукъ полумѣсяца, когда онъ коснется одежды, то особенное ощущеніе, которое производитъ на нервы трескъ разрываемой матеріи. Я думалъ и раздумывалъ обо всемъ этомъ, пока мурашки побѣжали по тѣлу.
Внизъ — онъ упорно скользилъ внизъ! Я съ какимъ-то безумнымъ удовольствіемъ сравнивалъ быстроту его размаха съ медлительностью опусканія. Направо, налѣво — далеко, разомъ, съ визгомъ адскаго гнома; къ моему сердцу — украдкой, неслышными шагами тигра! Я то смѣялся, то стоналъ, смотря по тому, какая мысль брала верхъ.
Внизъ — неизмѣнно, неустанно внизъ! Онъ раскачивался въ трехъ дюймахъ отъ моей груди! Я бился, какъ безумный, какъ бѣшеный, стараясь освободить лѣвую руку. Она была свободна только отъ локтя до кисти. Я могъ съ большимъ усиліемъ достать до миски и до рта, — не далѣе. Удайся мнѣ разорвать ремень надъ локтемъ, — я попытался бы схватить и остановить маятникъ. Я могъ бы съ такимъ же успѣхомъ попытаться остановить лавину!
Внизъ — непрестанно, неизбѣжно внизъ! Я задыхался и рвался, — я судорожно корчился при каждомъ взмахѣ. Глаза мои слѣдили за его полетомъ изъ стороны въ сторону съ упорствомъ безумнаго отчаянія, конвульсивно смыкаясь при каждомъ опусканіи, хотя смерть была бы облегченіемъ, — о, несказаннымъ облегченіемъ! И все-таки я дрожалъ всѣмъ тѣломъ при мысли, что еще немного — и острая блестящая сѣкира коснется моей груди. Эта надежда заставляла меня дрожать всѣми нервами, всѣми фибрами. Да, это была надежда, — та надежда, которая торжествуетъ надъ пыткой и шепчетъ приговоренному къ смерти слова утѣшенія даже въ тюрьмахъ инквизиціи.
Я видѣлъ, что черезъ десять — двѣнадцать взмаховъ сталь коснется моей одежды, и лишь только я убѣдился въ этомъ, — мной овладѣло холодное, сосредоточенное спокойствіе отчаянія. Въ первый разъ въ теченіе многихъ часовъ, быть можетъ, дней, я началъ думать. Мнѣ пришло въ голову, что тесьма или ремень, привязывавшій меня къ скамьѣ, состоялъ изъ одного куска. Я не былъ связанъ отдѣльными веревками. Первый взмахъ остраго какъ бритва полумѣсяца, — если только онъ задѣнетъ за ремень, — надрѣжетъ его настолько, что мнѣ легко будетъ освободиться отъ своихъ узъ съ помощью лѣвой руки. Но какъ опасна близость стали при такихъ обстоятельствахъ. Малѣйшее движеніе можетъ оказаться гибельнымъ! Да и можно-ли допустить, чтобы эти артисты мучительства не предусмотрѣли, не предупредили подобной случайности? Можно-ли надѣяться, что ремень опоясываетъ мое тѣло въ томъ мѣстѣ, гдѣ вопьется маятникъ? Дрожа отъ страха лишиться этой слабой и, повидимому, послѣдней надежды, я приподнялъ голову, стараясь взглянуть на свою грудь. Ремень плотно обвивалъ мои члены и туловище по всѣмъ направленіямъ, кромѣ того мѣста, которое приходилось на пути маятника.
Не успѣлъ я опустить голову, какъ въ умѣ моемъ мелькнула недодуманная половина, — иначе не умѣю выразиться, — мысли объ избавленіи, начало которой лишь смутно пронеслось въ моемъ мозгу, когда я подносилъ пищу къ запекшимся губамъ. Теперь эта мысль явилась вся, цѣликомъ, — блѣдная, тусклая, едва уловимая, но вся, цѣликомъ. Не теряя ни минуты, я съ судорожной энергіей отчаянія принялся за ея осуществленіе.
Уже много часовъ ближайшая къ скамьѣ часть темницы буквально кишѣла крысами. Дикія, смѣлыя, алчныя, онѣ поглядывали на меня своими красными глазами, точно дожидались, когда прекратятся мои движенія и я стану ихъ добычей. — Къ какой пищѣ, — подумалъ я, — привыкли онѣ въ этомъ колодцѣ?
Какъ я ни отгонятъ ихъ, — онѣ сожрали почти все, что было въ мискѣ. Я безпрерывно махаль рукою надъ миской, но это механическое, однообразное движеніе, превратившееся въ привычку, уже переставало отпугивать крысъ. Прожорливыя твари то и дѣло вонзали свои острые зубы въ мои пальцы. Я натеръ ремень, гдѣ только могъ достать до него — остатками мяса, пропитаннаго масломъ и пряностями, отнялъ руку отъ миски и легъ неподвижно, затаивъ дыханіе.
Въ первую минуту жадныя животныя были поражены и испуганы этой перемѣной, — прекращеніемъ движенія руки. Онѣ отхлынули прочь; многія скрылись въ колодцѣ. Но это длилось одно мгновеніе. Я не даромъ разсчитывалъ на ихъ прожорливость. Замѣтивъ, что я лежу не шевелясь, одна или двѣ посмѣлѣе вскарабкались на скамью и принялись обнюхивать ремни. Повидимому это было сигналомъ къ общему нападенію. Новыя полчища хлынули изъ колодца. Онѣ лѣзли на скамью и сотнями толпились на моемъ тѣлѣ. Мѣрные взмахи маятника ничуть не пугали ихъ. Ловко увертываясь отъ него, онѣ грызли намасленный ремень. Онѣ толпились, кишѣли на мнѣ, все прибывая и прибывая. Ихъ лапы щекотали мнѣ горло, ихъ холодныя губы дотрогнвались до моихъ губъ. Я задыхался подъ тяжестью этихъ полчищъ; отвращеніе, которому нѣтъ названія, переворачивало всю мою внутренность, пробѣгало холодомъ по сердцу. Но еще минута — и все будетъ кончено. Я чувствовалъ, что узы мои ослабѣваютъ. Чувствовалъ, что онѣ порваны уже въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Съ нечеловѣческой рѣшимостью я все еще лежалъ не шевелясь.
Не даромъ я терпѣлъ, не напрасно надѣялся! Наконецъ-то я почувствовалъ себя свободнымъ. Ремень висѣлъ лоскутьями вокругъ моего тѣла. Но маятникъ уже касался моей груди. Онъ перерѣзалъ саржу. Перерѣзалъ полотно нижней рубахи. Еще взмахъ — еще — и жгучая боль пронизала мое тѣло. Но наступила минута освобожденія. При первомъ взмахѣ моей руки, мои избавители въ безпорядкѣ ринулись прочь. Осторожнымъ, тихимъ, гибкимъ, змѣинымъ движеніемъ, я выскользнулъ изъ моихъ узъ и изъ подъ сѣкиры. Въ эту минуту, по крайней мѣрѣ, я былъ свободенъ.
Свободенъ! — и въ когтяхъ Инквизиціи! Не успѣлъ я соскочить съ своего деревяннаго эшафота на каменный полъ темницы, какъ движенія адской машины прекратились и какая-то невидимая сила подняла ее къ потолку. Это былъ урокъ, наполнившій мое сердце отчаяніемъ. Несомнѣнно за каждымъ моимъ движеніемъ слѣдили. Свободенъ! — я ускользнулъ отъ мучительной смерти, чтобы подвергнуться новой и болѣе ужасной пыткѣ. При этой мысли я тревожно обвелъ глазами желѣзныя стѣны моей клѣтки. Странная, неизъяснимая перемѣна, которой я не могъ опредѣлить съ перваго взгляда — произошла въ нихъ. Я стоялъ, точно въ бреду, дрожа и теряясь въ смутныхъ догадкахъ. Такъ прошло нѣсколько минутъ. Въ это время, я впервые замѣтилъ, откуда исходилъ фосфорическій свѣтъ, озарявшій тюрьму. Онъ проникалъ черезъ скважину, въ полдюйма шириной, опоясывавшую всю комнату у основанія стѣны, которая такимъ образомъ казалась и дѣйствительно была совершенно отдѣлена отъ пола. Я попробовалъ заглянуть въ эту щель, но, разумѣется, безуспѣшно.
Когда я всталъ, мнѣ разомъ уяснилась тайна перемѣны въ комнатѣ. Я уже говорилъ, что очертанія фигуръ на стѣнахъ были довольно отчетливы, тогда какъ краски казались выцвѣтшими и поблекшими. Теперь они пріобрѣли поразительный и необычайно яркій блескъ, усиливавшійся съ каждой минутой и придававшій ихъ призрачнымъ адскимъ фигурамъ видъ, отъ котораго содрогнулись бы и болѣе крѣпкіе нервы, чѣмъ мои. Тысячи дьявольскихъ глазъ, свирѣпыхъ, зловѣщихъ, полныхъ жизни, которыхъ я не замѣчалъ раньше, смотрѣли на меня со всѣхъ сторонъ, сверкая мрачнымъ огнемъ, который я тщетно старался считать воображаемымъ.
Воображаемымъ! — Но мои ноздри уже втягивали испаренія раскаленнаго желѣза! Удушливый запахъ наполнялъ темницу! Съ каждой минутой все ярче и ярче разгорались глаза, любовавшіеся моей агоніей! Кровавыя фигуры на стѣнѣ обливались густымъ багрянцемъ. Я изнемогалъ! я задыхался! Теперь не оставалось сомнѣнія въ намѣреніяхъ моихъ мучителей, — о, безжалостные! безчеловѣчные демоны! Я кинулся отъ раскаленныхъ стѣнъ къ центру тюрьмы. Въ виду наступавшей на меня огненной смерти, мысль о колодцѣ повѣяла прохладой на мою душу. Я прильнулъ къ его смертоносному краю, и впился глазами въ его глубину. Блескъ раскаленнаго потолка озарялъ колодезь до самаго дна. Но въ первую минуту мой умъ отказывался понять значеніе того, что я видѣлъ. Наконецъ, оно проникло, ворвалось въ мою душу, отпечаталось огненными буквами въ моемъ колеблющемся разсудкѣ. О, какими словами описать это!.. о, ужасъ!.. о, ужасъ ужасовъ!.. Я съ крикомъ бросился прочь отъ колодца и, закрывъ лицо руками, горько заплакалъ.
Жаръ быстро усиливался и я еще разъ открылъ глаза, дрожа какъ въ лихорадкѣ. Въ темницѣ вторично произошла перемѣна, — на этотъ разъ, очевидно, перемѣна формы. Какъ и раньше, я не могъ съ перваго взгляда опредѣлить или понять, что тутъ творится. Но мои недоумѣнія скоро разсѣялись. Я раздразнилъ мстительность инквизиторовъ, дважды ускользнувъ отъ гибели, — но теперь ужь не приходилось шутить съ Царемъ Ужасовъ. Раньше комната имѣла форму квадрата. Теперь же два ея угла сдѣлались острыми; слѣдовательно, другіе два — тупыми. Эта страшная перемѣна совершилась быстро, съ глухимъ ноющимъ звукомъ. Въ одну минуту комната приняла форму ромба. Но перемѣна не остановилась на этомъ, — да я и не надѣялся и не желалъ остановки. Я готовъ былъ прижать къ своей груди эти раскаленныя стѣны, какъ одежду вѣчнаго покоя. — Смерть, — говорилъ я, — какая бы то ни была смерть, лишь бы не въ колодцѣ. — Безумецъ! какъ я не вонялъ, что это раскаленное желѣзо должно было загнать меня въ колодезь? Могъ-ли я выдержать его жаръ? и если бы могъ, какъ бы я устоялъ противъ его напора? Косоугольникъ вытягивался съ быстротой, которая не давала мнѣ времени на размышленія. Его центръ и наибольшая ширина приходились какъ разъ надъ зіяющей бездной. Я отступилъ, но сдвигающіяся стѣны гнали меня впередъ и впередъ. Наконецъ, мое обожженное, скорченное тѣло уже не находило мѣста на полу. Я пересталъ бороться, и только агонія души моей прервалась громкимъ, долгимъ, послѣднимъ воплемъ отчаянія. Я чувствовалъ, что шатаюсь на краю колодца — я отвратилъ глаза…
Нестройный гулъ человѣческихъ голосовъ! Громкіе звуки трубъ! Грохотъ, точно отъ тысячи громовъ! Огненныя стѣны раздались! Чья-то рука схватила мою руку, когда я, изнемогая, падалъ въ бездну. То была рука генерала Ласаля. Французская армія вступила въ Толедо. Инквизиція была во власти своихъ враговъ.
