КОЛЬЦОВЪ.[править]
Года два назадъ, случилось мнѣ на одной станціи по московской дорогѣ встрѣтиться съ однимъ незнакомымъ купцомъ; дорожные люди скоро заговариваютъ между-собою; намъ обоимъ на нѣсколько сотъ верстъ предстоялъ одинъ и тотъ же путь, обоимъ приходилось съѣзжаться на станціяхъ, и потому послѣ десятиминутнаго разговора, мы условились ѣхать вмѣстѣ. Провести два дня въ дорогѣ съ простымъ человѣкомъ, на равныхъ правахъ — значитъ хорошо узнать его. Мой купецъ былъ зажиточный житель одного изъ нашихъ внутреннихъ торговыхъ городовъ, съ дѣтства занимался торговыми дѣлами, ведя торгъ хлѣбомъ; торговля и купеческіе разсчеты были его родною сферою, за которую онъ не переступалъ никогда. Я скоро понялъ это, и для того, чтобы не сдѣлать наши разговоры натянутыми, или не прекратить совсѣмъ, держался этой сферы; купецъ былъ словоохотенъ, и мнѣ пріятно было слушать его рѣчь, и прерывать различными любопытными вопросами. Впрочемъ, чрезъ нѣсколько времени онъ самъ замѣтилъ, что вопросы сыплются только съ моей стороны, и вѣроятно, желая не остаться у меня въ долгу и поставить себя на одну ногу со мною, т. е. быть также и вопрошающимъ, самъ обратился уже къ собственной моей особѣ. Не знаю, въ-слѣдствіе какого умозаключенія ему вздумалось меня спрашивать объ ученыхъ дѣлахъ; можетъ-быть, потому, что тогда на мнѣ еще былъ студенческій сюртукъ. Его вопросы и сужденія по этой части были легки для отвѣтовъ; отъ ученыхъ дѣлъ къ литературѣ или къ печатнымъ книгамъ былъ уже ничтожный шагъ. Послѣ многихъ вопросовъ по этому предмету, онъ мнѣ назвалъ нѣсколько книгъ, которыя ему случалось читать, и наконецъ съ восхищеніемъ произнесъ имя Кольцова.
— Вѣкъ я не читалъ ничего лучшаго, говорилъ онъ: столько говоритъ онъ правды, и такъ хорошо говоритъ, что душа замираетъ. Вѣдь понимаешь, что самъ это чувствовалъ и прежде, и самому иной разъ приходили такія жъ думы, а нѣтъ, вѣдь никогда не съумѣлъ такъ сказать; подумаешь, бывало, минутку, да потомъ и забудешь, мало ли что на умъ приходитъ; а вотъ тутъ вдругъ пришлось въ чужомъ узнать свое, какъ-будто онъ у тебя подслушалъ. Ужъ кому какъ Богъ дастъ! Мы съ женой часто по вечерамъ его читаемъ; она большая охотница, слушаетъ, слушаетъ, да иной разъ и слезы на глазахъ, этакъ умѣетъ затронуть. Попадется только на глаза книга, такъ ужъ потомъ по скоро выпустишь изъ рукъ, такъ и хочется прочесть то ту, то другую пѣсню….
Много еще купецъ говорилъ о Кольцовѣ, говорилъ въ самыхъ простыхъ, безъискуственныхъ словахъ; но они явно показывали, сколько роднаго, чего-то согрѣвающаго душу онъ находитъ въ тѣхъ пѣсняхъ. Я съ восторгомъ слушалъ его слова, потому-что самъ всегда восхищался Кольцовымъ; въ этой простой, откровенной рѣчи я имѣлъ случай повѣрить, что нашъ поэтъ своимъ горячимъ русскимъ словомъ можетъ сильно дѣйствовать на всякую русскую Душу, какъ бы грубо и односторонно не разнилась она; можетъ быстро и глубоко проникать въ нее, шевелить въ ней чувства, согрѣвать ее. Не знаю почему, но я съ особенной радостью тогда думалъ объ этомъ, какъ-будто сдѣлалъ какое-нибудь важное открытіе; мнѣ такъ пріятно было назвать своего любимаго поэта дѣйствительнымъ народнымъ поэтомъ, опираясь не только на его произведенія, но и на безъискуственоое сочувствіе къ нему русскихъ людей.
Когда мы пріѣхали на станцію, съ намѣреніемъ расположиться тамъ обѣдать, я нарочно досталъ изъ своего чемодана сочиненія Кольцова, и подалъ ихъ купцу; послѣ этого онъ уже забылъ и свой обѣдъ; съ восторгомъ сталъ перелистывать книгу, съ привѣтной улыбкой ударять пальцемъ то по одной, то по другой пѣснѣ, въ знакъ того, что онъ съ удовольствіемъ ихъ припоминаетъ, а передъ нѣкоторыми не могъ вытерпѣть, чтобы ихъ не прочесть въ слухъ. Онъ читалъ на распѣвъ, протяжно, однообразно, съ сильнымъ удареніемъ на послѣднемъ словѣ каждаго стиха, но при всемъ томъ, въ его чтеніи слышалось много чувства, слова какъ-то горячо выходили изъ его груди; видно было, что тамъ онъ находилъ дѣйствительно родное; часто останавливался на выраженіяхъ, которыя ему особенно правились, повторялъ ихъ, поглядывалъ на меня съ сладкой улыбкой удовольствія, и потомъ продолжалъ тѣмъ же самымъ голосомъ. Судите какъ хотите, а ту минуту я жадно слушалъ такое чтеніе; мнѣ оно было пріятнѣе всякой искусной декламаціи. Здѣсь мнѣ представлялся русскій коренастый человѣкъ, который полнымъ чувствомъ радушія встрѣчалъ своихъ старыхъ знакомыхъ, своихъ родныхъ по чувству и по мысли. Сочувствіе къ одному и тому же предмету возбудило въ насъ какую-то родственность. Эту силу конечно должно приписать народному поэту; только онъ въ-состояніи такимъ-образомъ сблизить людей совершенно разныхъ Сферъ, но родныхъ по одному народному духу; только онъ въ-состояніи найти этотъ общій узелъ, связывающій насъ всѣхъ Рускихъ въ одно родное семейство; онъ возбуждаетъ въ насъ одинакія чувства, и этимъ-то самымъ производитъ то, что русская душа всегда скажется другой русской душѣ, всегда отзовется родственнымъ голосомъ, какъ бы онѣ обѣ ни были далеки по своимъ понятіямъ, по образованію, по жизни и пр.
Скоро я разстался съ купцомъ, по вспоминалъ и вспоминаю о немъ всякій разъ, когда берусь за сочиненія Кольцова.
Послѣ того мнѣ нерѣдко случалось читать его пѣсни въ нѣсколькихъ прекрасныхъ образованныхъ семействахъ людямъ, которые умѣютъ сочувствовать всему прекрасному. Всѣ они дѣйствительно приходили въ восторгъ отъ пѣсенъ Кольцова, цѣнили ихъ весьма высоко, находили въ нихъ много близкаго, роднаго сердцу, много горячаго для русской души, и не разъ потомъ уже сами брались за эти завѣтныя пѣсни, съ намѣреніемъ найти въ нихъ наслажденіе — и дѣйствительно находили его. Но мнѣ всегда казалось странно, что большая часть изъ тѣхъ восхищающихся особъ прежде знали Кольцова развѣ только по имени, никогда его не читали, а если и слышали нѣсколько его пѣсенъ, то изъ устъ петербургскихъ цыганъ. Отъ чего жъ, ее разъ я себя спрашивалъ, такъ медленно распространяется слава нашего народнаго поэта, въ то время, какъ всякій, кто его услышитъ, приходитъ въ неподдѣльный восторгъ? Кажется, тутъ бы и должно ожидать, чтобъ имя поэта звучало въ устахъ всѣхъ русскихъ людей, или попранной-мѣрѣ, если не имя, то бы его пѣсни разносились по всему русскому царству — въ полѣ и въ избѣ, въ садахъ и въ палатахъ. А между-тѣмъ, съ ними вполнѣ знакомы только немногіе любители. Неужели же цыганъ долженъ разнести русскія пѣсни но русскимъ людямъ? Завидная доля поэта! Много я себѣ предлагалъ подобныхъ вопросовъ, но никогда не могъ ихъ разрѣшить. Желаніе однимъ напомнить о нашемъ поэтѣ, другихъ, еще незнакомыхъ съ нимъ, познакомить съ красотами его поэзіи, заставило меня взяться за перо, и я почту себя счастливымъ, если увеличу хотя десятью человѣками небольшое число любителей Кольцова.
Немного изъ рускихъ людей найдется хладнокровныхъ къ звукамъ родной пѣсни. Кому изъ насъ не случалось внимательно къ ней прислушиваться подъ нашимъ сѣвернымъ небомъ, чувствовать въ груди особенное волненіе, уноситься за тѣми томными звуками, какъ за чѣмъ-то роднымъ, привязывающимъ насъ къ этой странѣ, которую мы называемъ своей отчизной. Иногда трудно бываетъ объяснить, что намъ нравится въ этой простой, безъискуственной народной пѣсни, а она всегда заставляетъ наше сердце биться сильнѣе, или вызываетъ на ваши уста невольную улыбку, какъ привѣтъ родовому; она какъ-будто на васъ дышитъ вашимъ роднымъ воздухомъ, напоминаетъ вамъ ваши родныя поля, заставляетъ васъ чувствовать родство со всѣмъ, что носитъ имя русскаго; самый языкъ ея, со своими народными оборотами, со своими простыми, но природными красками, особенно пріятно звучитъ въ вашихъ ушахъ; однимъ-словомъ, въ этой простой, обыкновенной картинѣ, которую представляетъ вамъ пѣсня, вы находите свое родное, все, что составляетъ душу всякаго русскаго человѣка, и ни одна малѣйшая черта, ни одинъ слабый звукъ ему не противорѣчитъ; эта то гармонія въ самомъ духѣ пѣсни васъ особенно и увлекаетъ. Попробуйте ее перевести на какой-нибудь другой языкъ, и все пропадетъ-будутъ звуки, но звуки чужіе, не русскіе, будутъ различные обороты рѣчи, но въ нихъ уже не будетъ той гармоніи съ самымъ содержаніемъ, которое сдѣлается слишкомъ блѣдно, безъ тѣней и красокъ; однимъ-словомъ, сюда вмѣшается чужое, необходимо нарушитъ общую гармонію цѣлаго, и слѣдственно, никогда не произведетъ на васъ прежняго впечатлѣнія. Прочтите ее иностранцу — онъ ничего не найдетъ въ ней, и будетъ дивиться, что можетъ увлекать васъ. Недаромъ же разсказываютъ, что одинъ Грекъ пѣлъ свою народную пѣсню, и плакалъ.
— О чемъ ты плачешь, спросилъ его Рускій, или такъ печальна твоя пѣсня?
— Да, очень печальна! отвѣчалъ Грекъ.
— Что же говорится въ ней?
— Просто, объ одномъ журавлѣ, который стоялъ на одной ногѣ, и глядѣлъ вдаль.
— И больше ничего?
— Ничего!
— О чемъ же ты плачешь, и что тутъ печальнаго?
— Для тебя нѣтъ ничего, а мнѣ весьма печально! и затѣмъ снова запѣлъ, и снова заплакалъ.
Изъ этого видно, какое значеніе имѣетъ для всякаго его родная пѣсня, и какъ она кажется пустой и ничтожной въ глазахъ посторонняго человѣка. Здѣсь дѣло не въ содержаніи пѣсни, а въ томъ духѣ, который одушевляетъ ее, и который понятенъ только человѣку, взросшему въ той землѣ, гдѣ она сложилась.
Пѣсни Кольцова совершенно одного характера съ нашими народными пѣснями. Мы обыкновенно говоримъ, что русскій народъ самъ сложилъ свои пѣсни, но нельзя же предполагать, чтобы весь народъ, въ-самомъ-дѣлѣ, участвовалъ въ ихъ составленіи; нѣтъ, ихъ слагали также поэты, которые выходили изъ среды народа, и въ мѣрныхъ звукахъ передавали ему собственныя его чувства и думы; они не могли внести сюда ничего чужаго, потому-что сами чувствовали чувствами своего народа, сами думали его думами, но чувствовали и думали сильнѣе всѣхъ другихъ. Народъ забылъ ихъ имена, можетъ-быть, забылъ и многія ихъ пѣсни, по многія и сохранилъ въ памяти, какъ выраженіе своего народнаго духа. И онѣ такъ вѣрно его выражаютъ, что ихъ творцомъ мы называемъ весь народъ. Точно такъ, еслибы и Кольцовъ родился двумя столѣтіями ранѣе, то можно смѣло сказать, что не дошло бы до насъ его имя, но дошли бы многія пѣсни, конечно съ нѣкоторыми измѣненіями, и мы разсматривали бы ихъ наряду съ прочими народными, и приписывали бы ихъ составленіе всему русскому народу. Конечно, теперь въ пѣсняхъ Кольцова мы находимъ нѣкоторыя особенности, какъ напр., выраженіе личности поэта, болѣе легкости и гибкости въ кисти, обрисовывающей картины, болѣе свѣжести и силы въ оборотахъ языка, болѣе обработки въ частяхъ и въ цѣломъ, однимъ-словомъ, болѣе искусства, но это уже произошло отъ вліянія образованнаго вѣка; Кольцовъ имѣлъ случай образовать свой поэтическій даръ, развить свой вкусъ чтеніемъ извѣстныхъ русскихъ поэтовъ, каковы напр., Державинъ, Жуковскій, Пушкинъ и др. Замѣтимъ при этомъ, что всѣ упомянутыя особенности пѣсенъ Кольцова нисколько не вредятъ ихъ народности, онѣ, напротивъ, еще возвышаютъ ее, придаютъ ей болѣе жизни и силы, проводя ее черезъ искусство.
Такимъ-образомъ, пѣсни Кольцова лучше всего разсматривать въ связи съ нашими народными пѣснями. Было время, когда русская пѣсня была необходимой, родной принадлежностью русской жизни; она замѣняла и музыку, и танцы, звучала во всѣхъ играхъ и весельяхъ, раздавалась въ избѣ, въ нолѣ, въ бѣдной городской хижинѣ, въ богатыхъ хоромахъ; ею занимался и бояринъ, и купецъ, и земледѣлецъ, старикъ и молодой, старуха и красная дѣвица. Была ли въ домѣ сватьба — безъ нея не дѣлали ни одного шага, ни женихъ, un невѣста; всякой свадебный обычаи сопровождался пѣснею и какъ бы одушевлялся ею; она напоминала невѣстѣ всю ея прошедшую дѣвическую жизнь, описывала ея настоящее положеніе, представляла будущее замужнее житье; слономъ, она была душою сватьбы и всего свадебнаго веселья: безъ нея не было и сватьбы. Собирались ли молодые люди на святочныя игры, сходились ли просто на бесѣду, и здѣсь пѣсня занимала первое мѣсто, и здѣсь не было безъ нея веселья. Приходила ли весна — русскіе люди высыпали въ поле встрѣчать ее съ пѣснями; распускалось природа, манила къ себѣ юныя души — затѣвались игры въ полѣ, на берегу рѣки, при лѣсѣ, пѣсня была главной принадлежностью каждой игры; безъ пѣсни никто не могъ и не умѣлъ играть! Наконецъ пѣсня не умолкала и въ обыкновенной ежедневной жизни — взгрустнется ли кому изъ русскихъ людей, и онъ задумчиво затянетъ пѣсенку, какъ-будто для того, чтобы этимъ томнымъ звукомъ передать свое горе и облегчить свою душу. Весело ли ему, — онъ умѣетъ подобрать пѣсню, чтобы удовлетворить веселымъ порывамъ своего духа. Или просто онъ занятъ работою, онъ недолго работаетъ молча; безъ пѣсни ему скучно работать — запоетъ, и время полетитъ незамѣтно, а работа спорится. Такъ, было время, когда всѣ русскіе люди находили въ пѣснѣ лучшую часть своей жизни, которая безъ нея была бы мрачна, скучна и однообразна.
Потомъ настало другое время, когда европейская образованность вытѣснила русскую пѣсню изъ среды русскихъ людей, слѣдившихъ за нововведеніями. Пѣсня только у простыхъ людей осталась все тою же принадлежностью русской жизни; напротивъ, столичное общество забыло тѣ пѣсни. Явилось другое веселье, другія забавы, другая жизнь; о русской пѣсни тамъ не было и помина. Но это продолжалось не такъ долго. Общество еще несовсѣмъ успѣло притупить свой слухъ къ русскимъ звукамъ; оно стало къ нимъ прислушиваться, находить въ нихъ нѣкоторую гармонію, и наконецъ иногда, для забавы, стало оглашать Ими свои гостиныя подъ звуки фортепіано. Явились собиратели народныхъ пѣсенъ; они взялись за перо, и списывали пѣсни съ устъ народа, который хранилъ ихъ не въ письмѣ, а въ своей памяти, передавая изъ рода въ родъ. Но эти списанныя пѣсни назначались не для того, чтобъ черезъ нихъ можно было познакомиться съ народнымъ духомъ, съ собственной прошлой жизнью, а такъ, для одной забавы, для простаго препровожденія времени. Потому не мудрено если онѣ могли показаться негладкими, грубыми; современный вкусъ, требовавшій одной наружной лакировки, могъ осудить ихъ. И вотъ собиратели народныхъ пѣсенъ стали ихъ передѣлывать, сглаживать, очищать и потомъ уже въ новомъ видѣ печатать, перемѣшивая съ водевильными куплетами. Такимъ-образомъ, народныя пѣсни впервые появились въ печати изуродованныя. Но онѣ удовлетворяли современному требованію, и этого было довольно; общество на нихъ смотрѣло только, кокъ на забаву, и онѣ издавались для одной забавы, безъ всякой другой цѣли. По-крайней-мѣрѣ, первый шагъ былъ сдѣланъ. Такое исправленіе народныхъ пѣсенъ продолжалось и въ первыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія. Наконецъ стали появляться люди, которые видѣли въ русской пѣсни не одну забаву; они смотрѣли на нее, какъ на неприкосновенное созданіе народа, выразившаго въ ней свой духъ, и стали собирать пѣсни уже не для забавы, а съ цѣлію сохранить ихъ въ потомствѣ, какъ литературу народа. Таковы были: Карамзинъ, Сопиковъ, Востоковъ, кн. Цертелевъ, Полевой, Пушкинъ и мн. др. Впрочемъ большая часть изъ нихъ, за разными недосугами, не успѣла издать своихъ собраній. Но для насъ важно и самое ихъ намѣреніе — оно показываетъ измѣнившійся взглядъ на народныя пѣсни. Въ то же время стали появляться и ученыя разсужденія о русскихъ пѣсняхъ. Г. Востоковъ, въ 1812 г., написалъ статію о русскомъ стихосложеніи, гдѣ подробно разсмотрѣлъ размѣръ пѣсенъ и сказокъ, доказывая, что у нашихъ предковъ были свои правила для сложенія стиховъ. Поэтъ Державинъ призналъ "es русскихъ древнихъ народныхъ пѣсняхъ много любопытнаго разнообразія въ картинахъ и въ слогѣ, свойственныхъ нашей поэзіи. «Изъ нихъ, говоритъ, онъ, находятся такія, въ которыхъ видно не только живое воображеніе дикой природы, точное означеніе времени, трогательныя нѣжныя чувства, но и философическое познаніе сердца человѣческаго. Находятся такія, кои веселую фантазію въ веселыхъ видахъ изъявляютъ. Не недостаетъ и такихъ, въ которыхъ показывается сравненіями нѣжнѣйшая въ своемъ родѣ высокость мыслей, проницающая душу; также и такихъ, которыя мрачными картинами и мужествомъ во вкусѣ Оссіана возбуждаютъ къ героизму». Князь Цертелевъ, въ 1820 г. разсматривалъ ваши пѣсни съ ихъ внутренней стороны, и за свой трудъ получилъ золотую медаль отъ Россійской Академіи. На нихъ онъ смотритъ, какъ на произведенія русской народной поэзіи, хотя и не признаетъ въ нихъ древности; замѣчательно, что въ это время почти всѣ отрицали древность нашихъ пѣсенъ, относя ихъ къ восмнадцатому столѣтію; ихъ сбивалъ языкъ пѣсенъ, гдѣ не видно слѣдовъ нашего стараго книжнаго или славянскаго языка. Они же, называя русскія пѣсни произведеніемъ народа, понимали подъ этимъ именемъ только низшій слой народа, и потому часто слово народный смѣшивали съ простонароднымъ. Мы не станемъ разбирать критически всѣхъ ученыхъ разсужденій о народныхъ пѣсняхъ: наше измѣреніе только показать, какъ въ обществѣ постепенно къ нимъ возрастало сочувствіе. Между-тѣмъ, нѣкоторые изъ нашихъ поэтовъ вздумали подражать русскимъ пѣснямъ, поддѣлывались подъ ихъ тонъ и ладъ, давая содержанію какое-то грустное направленіе. Таковы были Мерзляковъ, Лажечниковъ, Дельвигъ, и общество съ удовольствіемъ читало и распѣвало эти новыя русскія пѣсни. Большая часть изъ нихъ представляетъ сладенькую сантиментальность, нѣжничанье, изложенное простымъ, но совсѣмъ не народнымъ языкомъ; въ немъ только видно желаніе автора поддѣлаться подъ народный. Впрочемъ, нѣкоторыя изъ нихъ выходили довольно удачны. Нужно ли говорить, что онѣ не могутъ имѣть никакого значенія, въ средѣ нашихъ дѣйствительно народныхъ пѣсенъ? Въ послѣднихъ народъ выразилъ свою жизнь, свои чувства, свой взглядъ на вещи, выразилъ тѣмъ языкомъ, который развивался въ его устахъ вѣками; въ тѣхъ же — отдѣльныя личности, разнившіяся при другомъ воспитаніи, вдали отъ народа, надѣваютъ на себя маску, поддѣланную подъ образъ живаго существа, и хотятъ, чтобъ ихъ приняли за это существо; но маска, какъ бы она ни была похожа на извѣстное лицо, всегда останется безжизненною маскою. Впрочемъ, въ этихъ поддѣльныхъ пѣсняхъ мы находимъ свое значеніе въ исторіи нашей литературы. Онѣ ясно показываютъ современное стремленіе къ народности, желаніе дать русской поэзіи свои особенности, свои оттѣнки. Но тогда никто еще не дошелъ до явнаго сознанія народности въ литературѣ; возродилось только первое смутное къ ней стремленіе, и разумѣется, должно было начаться съ матеріальности, съ подражанія внѣшней сторонѣ уже извѣстныхъ народныхъ произведеній. Вскорѣ послѣ того Пушкинъ, вмѣстѣ съ Крыловымъ дѣйствительно положили отпечатокъ народности на нашу поэзію, доказавъ, что она заключается не въ формѣ, и тѣмъ самымъ опредѣлили стремленіе и довели его до болѣе явнаго сознанія. Пушкинъ же понялъ все достоинство русскихъ народныхъ пѣсенъ, высоко ихъ цѣнилъ и показалъ всю возможность ихъ изученія. Здѣсь взглядъ на русскія пѣсни опять измѣняется: на нихъ стали смотрѣть уже серьозно, какъ на историческіе памятники народной жизни, народнаго языка. При явномъ сознательномъ стремленіи къ народности, въ нихъ стали находить многія такія красоты поэзіи, какихъ прежде не замѣчали; ихъ стали разсматривать съ исторической точки зрѣнія; по нимъ стали изучать прошлую жизнь народа, его взглядъ на вещи, его языкъ, его природу; онѣ въ настоящее время составляютъ богатый предметъ для ученаго изслѣдованія и разработки; не потеряютъ своей цѣны и у слѣдующихъ поколѣній. Здѣсь мы должны отдать полную признательность г. Сахарову за его труды, давшіе возможность всѣмъ любителямъ русской народности заняться изученіемъ русской старины[1].
Въ то время, какъ въ русскомъ образованномъ обществѣ измѣнялся такимъ-образомъ взглядъ на наши народныя пѣсни, въ Воронежѣ жилъ поэтъ, который родился, взросъ, и постоянно обращался среди народа. Онъ, безъ всякихъ разсужденій и теорій, проникнутый однимъ глубокимъ народнымъ чувствомъ, при постоянномъ сознательномъ стремленіи къ одному прекрасному, показалъ, до какой художественности, до какой силы въ выраженіи можетъ достигнуть наша народная пѣсня. Этотъ поэтъ былъ Кольцовъ. Судьба отказала ему въ богатствѣ, въ значеніи въ свѣтѣ, въ радостяхъ жизни, въ счастіи, словомъ во всемъ, къ чему обыкновенно стремится человѣкъ, и въ замѣнъ того дала даръ, вдохновенія. Сынъ мѣщанина, промышлявшаго продажею барановъ и мелкимъ торгашествомъ, Кольцовъ во всю свою жизнь не выходилъ изъ отцовской зависимости.
Будущій поэтъ босикомъ бѣгаетъ со своими сверстниками по улицамъ, по лужамъ, играетъ въ бабки, въ свайку и во всѣ простонародныя игры русскихъ дѣтей: здѣсь онъ предоставленъ попеченіямъ и заботамъ одной природы.
Вотъ посадили мальчика за книгу — учиться читать и писать; онъ жадно принимается за это ученіе, быстро переходитъ отъ складовъ къ бойкому чтенію и письму; отецъ радъ этому и велитъ закрыть книгу; довольно учиться, — пора приняться за дѣйствительное дѣло, и быть ему помощникомъ.
Но вотъ вамъ новая картина: одиннадцатилѣтній мальчикъ проводитъ ночи, втайнѣ отъ отца, за чтеніемъ русскихъ сказокъ, фантастическихъ арабскихъ повѣстей, переводныхъ французскихъ романовъ; онъ уже оцѣнилъ, какое сокровище онъ пріобрѣлъ въ умѣньи читать и какой блестящій міръ для воображенія оно открыло ему, и жадно переходитъ отъ одной книги къ другой. Вотъ онъ задумчиво сидитъ надъ прочитанной книгой и пытаетъ свой юный умъ и горячее воображеніе — создать самому что нибудь подобное; это уже не тотъ засаленный уличный мальчикъ, мечтающій объ однѣхъ играхъ; въ немъ уже талантъ показываетъ первое свое проявленіе, первый свой проблескъ, и еще какимъ-то безсознательнымъ шепотомъ заставляетъ мальчика порываться на ту дорогу, которую въ-послѣдствіи онъ долженъ будетъ признать собственною своею.
Но вотъ онъ уже не изъ сказокъ знакомится съ русскимъ широкимъ раздольемъ; онъ въ полушу бкѣ, верхомъ на скакунѣ, съ палкою въ рукѣ мчится по необозримой степи, перегоняетъ отцовскій скотъ съ одного мѣста на другое, защищаетъ его отъ волковъ, братается съ чумаками, и вмѣстѣ съ тѣмъ небезчувственъ къ окружающей его природѣ: онъ съ восторгомъ смотритъ на эту зеленую степь, которая кругомъ сливается съ небомъ; тогда его молодая воля рвалася вмигъ облетѣть ее, какъ бурный вихрь раздольно пролетаетъ надъ нею; его грудь дышала вольнымъ удалью-разгуломъ, и онъ ее могъ надышаться этимъ легкимъ степнымъ воздухомъ, не могъ налюбоваться этимъ зеленымъ моремъ, которое такъ привольно раскинулось во всѣ стороны; напрасно его глазъ слѣдилъ вдаль за нимъ, оно, казалось ему, бѣжало еще быстрѣй его взора, и наконецъ утомивъ его однообразнымъ путемъ, терялось, сливаясь съ синевой неба. Здѣсь имъ увидалъ впервые и нѣгу весенней природы, и опасности кочевой жизни. Здѣсь вы опять смотрите на него не просто, какъ на мальчика, стерегущаго барановъ, но какъ на будущаго поэта, въ которомъ уже стало раскрываться глубокое чувство къ природѣ, сильное стремленіе къ жизни сердца.
Тотъ же мальчикъ раскрываетъ новую попавшуюся ему книгу, и вдругъ, въ первый разъ, видитъ стихи, о которыхъ прежде не имѣлъ никакого понятія; его юный талантъ какъ бы шепнулъ ему, что это та сфера, для которой назначила его природа; его сердце забилось сильнѣе, кровь заволновалась, онъ садится въ своемъ саду подъ дерево и начинаетъ пѣть очаровавшіе его стихи. Онъ съ юношескимъ восторгомъ внимаетъ этой плавности и размѣренности, этимъ созвучіямъ стиха, ласкаетъ ими свой чуткій слухъ, и наконецъ задумывается надъ мыслію — самому что-нибудь сложить такимъ же складомъ.
Вы видите его передъ книгопродавцемъ, которому онъ отдаетъ на судъ свои первые стихотворные опыты; книгопродавецъ ихъ не хвалитъ, но въ утѣшенье даритъ ему книгу — русскую просодію, которая будто бы можетъ его научить, какъ слагать стихи; какимъ восторгомъ при этомъ блестятъ глаза мальчика, уже начинавшаго понемногу сознавать свое творческое стремленіе; съ какой радостью онъ хватается за эту книгу, мечтая, что она его сдѣлаетъ поэтомъ….
Вотъ всѣ замѣчательныя картины дѣтства и ранней юности Кольцова[2], онѣ выражаютъ первыя проявленія сильнаго таланта, стремившагося придти въ сознаніе юной души и въ ней развиться; въ этихъ проявленіяхъ мальчикъ чувствуетъ свой восторгъ, свою радость, свое счастіе. Но въ его чувствахъ еще не было одного преобладающаго чувства; онъ еще не вышелъ изъ ребяческихъ лѣтъ я потому увлекался всѣмъ, не думая привести въ сознаніе свои увлеченія. Наконецъ, одно чувство горячо заговорило въ сердцѣ восмнадцатилѣтняго юноши, наполнило его душу пламенными звуками, и онъ явился вдохновеннымъ поэтомъ. Это чувство было страстная любовь поэта; онъ влюбился въ одну простую дѣвушку, въ которой нашелъ свою душу, свою жизнь, все свое безцѣнное на свѣтѣ.
Былъ у ней въ глазахъ небесный свѣтъ,
На лицѣ горѣлъ любви огонь.
Что предъ ней ты утро майское,
Ты, дуброва-мать пеленая,
Степь трава-парча шелковая
Заря-вечеръ — ночь волшебница!
Хороши вы — когда нѣтъ ея,
Когда съ вами дѣлишь грусть-тоску!
А при ней васъ хоть бы не было;
Съ ней зима — весна, ночь — ясный день!
Такъ въ-послѣдствіи онъ воспѣлъ красоту своей милой, а въ то время онъ такимъ-образомъ выразилъ свои чувства:
Если встрѣчусь съ тобой,
Иль увижу тебя;
Что за трепетъ-огонь
Разольется въ душѣ!
Если взглянешь, душа,
Я горю и дрожу,
И безчувственъ и нѣмъ
Предъ тобою стою!
Если молвишь мнѣ что:
Я на рѣчи твои,
На привѣты твои
Что сказать не сыщу.
Но недолго было его счастье; скоро оно закатилось, оставя по себѣ широкій мрачно-багряный слѣдъ, какъ солнце, предвѣщающее непогоду; съ-тѣхъ-поръ на долю поэта досталось одно страданіе. Дѣвушка умерла, но съ ея смертью не умерла любовь въ сердцѣ поэта; она сдѣлалась только глубокой язвой, которая долго-долго не могла зажить, безпрестанно ему напоминала о погибшемъ миломъ его сокровищѣ, и исторгала изъ его глазъ слезы.
Мнѣ ль привѣтливымъ казаться,
Съ хладнымъ сердцемъ вновь любить?
Мнѣ ль надеждой обольщаться --
Безпробудно другъ мой спитъ…
Говорилъ онъ въ первое время своего горькаго одиночества. Онъ, утомленный своимъ страданіемъ, и хотѣлъ бы ее забыть, но это зависѣло уже не отъ него; чувство, разъ глубоко запавшее въ поэтическую страстную душу, горитъ до-тѣхъ-поръ, пока не истомитъ всего сердца, и напрасно будетъ усиліе подавить его, чтобы дать мѣсто другимъ житейскимъ страстямъ.
Что душу въ юности плѣнило,
Что сердце въ первый разъ
Такъ пламенно, такъ нѣжно полюбило
И полюбило не на часъ,
То все я силюся предать забвенью,
И сердцу пылкому и страстному томленью
Хочу другую цѣль найтить,
Хочу другое такъ же полюбить --
Напрасно все: тѣнь прежней милой
Нельзя забыть!…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда жъ ударитъ часъ
Забвенья о тебѣ иль вѣчности съ тобою?…
Въ-послѣдствіи, когда его поэтическія силы вполнѣ сознались и развились, онъ еще сильнѣе выразилъ свой плачъ и свое страданіе: память о погибшей безпрестанно томила и тревожила его душу.
Сладко было мнѣ
Глядѣть въ очи ей,
Въ очи полныя
Полюбовныхъ думъ!
И тѣ ясныя
Очи стухнули,
Спитъ могильнымъ сномъ
Красна дѣвица.
Тяжелѣй горы,
Темнѣй полночи.
Легла на сердце
Дума черная!
За два года до своей смерти онъ хотѣлъ себя увѣрить, что онъ забылъ несчастную, но не забвеніемъ дышатъ его слова, въ нихъ еще видны капли крови отъ раны, несовсѣмъ зажившей:
Гдѣ бъ ни былъ я, — всегда
До утренней зари, алмазная звѣзда
Противъ меня стоитъ
И въ очи мнѣ язвительно глядитъ….
При ней когда-то часъ разлуки былъ…
Но я давно ее и часъ тотъ позабылъ!
Одинъ лишь этотъ лучъ неотразимъ, --
И я никакъ не свыкнусь съ нимъ!
Порою, онъ приводитъ въ умиленье,
Порой въ восторгъ и изступленье,
Порою, въ горькую печаль…..
И мнѣ ее, погибшую, все жаль!
Такъ, лишившись милаго существа, онъ съ растерзаннымъ сердцемъ пошелъ по своей дорогѣ, знакомясь съ жизнію, и въ ней ища утѣшенія. Горе вдругъ развило его силы, заставило углубиться въ себя и найти въ своей душѣ уже не прежнія ребяческія попытки и стремленія. Онъ мгновенно возросъ для дѣятельности и въ самомъ-себѣ нашелъ содержаніе для поэтическихъ звуковъ, которыми была полна его душа. Встрѣченный первымъ и сильнымъ горемъ, глубоко уязвленный въ самое сердце, онъ сталъ чаще обращаться къ природѣ, глубже проникать въ нее, искать родства съ ея таинствами, и въ ея жизни облегчать свое страждущее сердце; сталъ чаще бесѣдовать съ самимъ собою, задумываться надъ жизнію, и въ тоже время пристальнѣе присматриваться къ людямъ. Тогда то степь получила для него особенную пріятность и приманку. Здѣсь онъ на всемъ просторѣ могъ предаться и своему горю и своимъ мечтамъ; здѣсь, въ уединеніи ему было легче дышать, чѣмъ тамъ, гдѣ были люди — виновники его страданія; здѣсь, въ бурныхъ порывахъ вѣтра, онъ находилъ родство съ бурей своей души; или въ глубокомъ безмолвіи — нѣжное успокоеніе и пріятное мечтательное настроеніе духа. Здѣсь-то теперь онъ находилъ свою поэзію, и все, что проблескивало въ этой степи, все, что давало ей жизнь, ему казалось поэтическимъ. Живя среди равнодушныхъ чумаковъ, онъ одинъ былъ неравнодушенъ ко всему окружающему — завидитъ ли отдаленный мерцающій огонекъ, заслышитъ ли далекое ржаніе коней или звуки родной пѣсни, все тревожило его поэтическую душу, и заставляло жить не сопливою жизнію его товарищей.
И кто такъ пристально средь ночи
Вперялъ на дѣву страстны очи,
Кто, не смыкая зоркихъ глазъ,
Кто тамъ стерегъ условный часъ,
Какъ я съ походною торбою,
Трясясь на клячѣ чуть живой,
Встрѣчалъ огонь по тмѣ ночной?
То нашъ очагъ горитъ звѣздою,
То спѣетъ каша степняка
Подъ пѣснь родную чумака.
Эта-то родная пѣснь, разносившаяся по степи и замиравшая тамъ далекимъ отголоскомъ, теперь особенно часто стала приманивать его слухъ, шевелить сердце и своими уныло-протяжными звуками говорить о чемъ-то родномъ. Еще не думая создавать русской пѣсни, девятнадцатилѣтній Кольцовъ любилъ прислушиваться къ ея звукамъ и переливамъ, и ощущалъ въ сердцѣ невольно-радостный трепетъ.
Въ степи и пасмурно, и темно:
Ни звѣздъ, блестящихъ, ни луны
На небѣ нѣтъ, и тишины
Ночной ничто не нарушаетъ;
Порой, проѣзжій лишь играетъ,
И колокольчикъ почтовой;
Звеня на тройкѣ удалой,
На мигъ молчанье прерываетъ;
Между возовъ огонь горитъ;
На таганѣ котелъ виситъ;
Чумакъ раздѣтый, бородатый,
Поджавшись на ногахъ, сидитъ
И кашу съ саломъ кипятитъ.
За таборомъ невдалекѣ
Волы усталые пасутся;
Они никѣмъ не стерегутся;
Безпечно предъ огнемъ въ кружкѣ
Хохлы чумазые, сѣдые,
Съ усами хлопцы молодые,
Простершись на травѣ, лежатъ.
Бывало, часто ночью темной
Я съ ними время раздѣлялъ,
И помню, пѣснямъ ихъ внималъ
Съ какой-то радостью невольной….
Углубляясь въ самого-себя, онъ нашелъ въ своемъ сердцѣ и въ своихъ думахъ не самолюбивые порывы, не эгоистическіе разсчеты и цѣли, а нѣжное, глубоко-нравственное чувство, составляющею прекрасную принадлежность души каждаго истиннаго поэта; онъ нашелъ въ себѣ силы и готовность подчиниться всѣмъ ударамъ судьбы, и перенесть ихъ съ безропотной твердостью. Онъ умѣлъ всегда сохранить свою Душу въ нравственной чистотѣ, и спасти ее отъ всякой грязи, которая незамѣтно могла всосать въ себя всякаго человѣка его лѣтъ и состоянія. Внимая своему врожденному стремленію къ прекрасному, мечтая о поэтическихъ созданіяхъ среди самыхъ непоэтическихъ занятій, онъ съ самой юности выводилъ себѣ нравственныя правила въ жизни, и строго имъ слѣдовалъ.
Въ высокомъ званіи предъ бѣднымъ
Счастливой долей не гордись.
Но съ нимъ — чѣмъ Богъ послалъ — послѣднимъ,
Какъ съ роднымъ братомъ подѣлись.
Суму дадутъ-не спорь съ судьбою,
У Бога мы равны; предъ Нимъ
Смирися съ дѣтской простотою --
И съ сердца грусть слетитъ, какъ дымъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Будь неподкупенъ въ дѣлѣ чести,
И будь въ ничтожествѣ великъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я недоросль — я не мудрецъ,
И мнѣ нужнѣе знать немного;
Шероховатою дорогой
Иду шажкомъ я, какъ слѣпецъ;
Съ смѣшнымъ сойдусь ли — посмѣюсь.
Съ прекраснымъ встрѣчусь — имъ плѣнюсь,
Съ несчастнымъ — отъ души поплачу,
И не стараюсь знать, что значу.
И это прекрасное сознаніе вы слышите изъ устъ двадцатилѣтняго юноши-прасола, развитаго природой безъ всякаго участія науки.
Предоставленный природѣ, онъ жилъ со своими книгами, со своими мечтами, со своими дѣтскими стремленіями, и находя во всемъ этомъ наслажденіе съ восторгомъ думалъ о жизни; она такой прекрасной и яркой звѣздой блестѣла передъ нимъ, внушала столько любви ко всему окружающему, манила такими прелестными и льстивыми надеждами. Но тогда онъ не жилъ настоящею, дѣйствительною жизнію; тогда онъ стоялъ въ томъ завѣтномъ кругу, который спасалъ его отъ всѣхъ навожденій; и вотъ, едва только перешагнулъ за его черту, какъ всѣ невидимыя прежде силы устремились на него, силились его захватить и унести въ свои омутъ.
Да, жизнь не то, что говорили
Мои мнѣ книги и мечты,
Ее недаромъ заклеймили
Печатью зла и суеты.
Сначала искренно встрѣчая
И утро дня благословляя,
Я въ мірѣ все благословлялъ….
Дитя! я ласки расточалъ,
Я простиралъ мои объятья
Ко всѣмъ съ любовію, какъ братьямъ!
Пришла пора — узналъ и я,
Но ужъ не то, что прежде снилось,
Чѣмъ сердце юное плѣнилось,
О чемъ такъ сладко думалъ я….
Узналъ родныхъ — къ родству холодныхъ;
Въ друзьяхъ-предателей притворныхъ;
Въ толпахъ людей-толпы невѣждъ;
Обманчивость земныхъ надеждъ…
Богъ съ ними! Я страну земную
Съ упрекомъ тайнымъ разлюбилъ;
Душой постигнулъ жизнь другую,
Въ ту жизнь мечту переселилъ.
И странствую безъ дальнихъ нуждъ,
Земли жилецъ, земнаго чуждъ.
Какая жъ это другая жизнь? Горе и разувѣреніе въ земныхъ надеждахъ заставили его въ чемъ-нибудь искать утѣшенія, и онъ обратился къ неземному: теплая вѣра христіанина подкрѣпила его душу, и дала другую жизнь. Съ совершенной покорностью волѣ Провидѣнія, онъ утѣшалъ себя, что онъ только жилецъ земли, что эта жизнь есть только временное странствіе, въ которомъ безпрестанно смѣняются картины — то представляется лугъ съ роскошными цвѣтами, то качается терніе съ крапивой, то стелятся холодныя тундры….
Пройдетъ зима-настанетъ май.
Бѣда — глупа, взведетъ на счастье.
Лея къ Провидѣнью довѣряй;
Оно насъ цѣнитъ безъ пристрастья.
Земныя радости — съ отравой,
Отрава — съ счастіемъ земнымъ.
Эта вѣра, подкрѣплявшая не одного страдальца, давала ему много силы переносить несчастія, много бодрости въ томительной жизни, много рѣшимости бороться со всѣми житейскими невзгодами и скорбями:
Что грусть земли? ужель за гробомъ
Ни жизни, ни награды нѣтъ?
Ужели тамъ, за синимъ сводомъ
Ничтожество и тма живетъ?
Ахъ нѣтъ! кто мучится душою.
Кто въ мірѣ заживо умретъ,
Тотъ тамъ, за дальней синевою
Награды вѣрныя найдетъ….
Не вѣрь себѣ, не вѣрь людямъ,
Не вѣрь пророчащему міру,
Но вѣруй, вѣруй небесамъ.
И пусть меня людская злоба Всего отраднаго лишитъ,
Пусть съ колыбели и до гроба,
Лишь зломъ и мучитъ, и страшитъ:
Предъ ной душою не унижусь,
Въ мечтахъ не разувѣрюсь я;
Могильной тлѣнью въ прахъ низринусь,
Но скорби не отдамъ себя!