| Боги допускаютъ и одобряютъ въ короляхъ то, что преслѣдуютъ въ черни. |
| Buckhurst’s Tragedy of Ferrex and Porrex. |
Около двѣнадцати часовъ ночи, въ октябрѣ мѣсяцѣ, въ героическое царствованіе третьяго Эдуарда, два моряка, принадлежавшіе къ экипажу «Free and Easy», торговой шкуны, плававшей между Слэйсомъ и Темзой, а въ то время стоявшей на якорѣ, въ устьѣ этой рѣки, — къ своему крайнему изумленію очутились въ харчевнѣ прихода Сентъ-Эндрьюсъ въ Лондонѣ, — харчевнѣ подъ вывѣской «Веселаго Матроса».
Харчевня, плохо меблированная, почернѣвшая отъ дыма, низенькая — тѣмъ не менѣе вполнѣ удовлетворяла своему назначенію въ глазахъ странныхъ посѣтителей, сидѣвшихъ группами по разнымъ угламъ.
Самую занимательную, если не самую замѣтную изъ этихъ группъ представляли два упомянутые матроса.
Тотъ, который казался старше и котораго товарищъ величалъ характернымъ прозвищемъ «Снасти», былъ и самый высокій изъ двоихъ. Онъ былъ шести съ половиной футовъ ростомъ, и естественнымъ послѣдствіемъ такой чудовищной высоты являлась сутуловатость. Впрочемъ, излишество роста съ лихвой возмѣщалось недостатками въ другихъ отношеніяхъ. Онъ былъ неимовѣрно тощъ, и, по увѣренію товарищей, могъ бы замѣнить въ пьяномъ видѣ вымпелъ на верхушкѣ мачты, а въ трезвомъ сойти за утлегарь. Но эти и другія шутки въ томъ же родѣ, повидимому, никогда не дѣйствовали на его личные мускулы, управляющіе смѣхомъ. Лицо его съ выдающимися скулами, орлинымъ носомъ, скошеннымъ подбородкомъ, впалыми щеками и большими выпуклыми бѣлыми глазами, — отмѣченное печатью угрюмаго равнодушія ко всему на свѣтѣ, имѣло тѣмъ не менѣе торжественное и серьезное выраженіе, рѣшительно неподражаемое и неописуемое.
Младшій по внѣшности представлялъ полную противуположноеть своему товарищу. Ростъ его не превышалъ четырехъ футовъ. Пара кривыхъ, коренастыхъ ногъ поддерживала плотное неуклюжее туловище, по бокамъ котораго болтались точно плавники морской черепахи необычайно короткія толстыя руки съ здоровенными кулачищами. Маленькіе, неопредѣленнаго цвѣта глазки сверкали въ глубокихъ орбитахъ. Носъ исчезалъ въ грудѣ мяса, облегавшей круглую, полную, багровую физіономію; а толстая верхняя губа покоилась на еще болѣе толстой нижней съ выраженіемъ снисходительнаго самодовольства, которое еще усиливалось вслѣдствіе привычки облизываться. Онъ очевидно относился къ своему рослому товарищу съ смѣшаннымъ чувствомъ удивленія и насмѣшки, и время отъ времени заглядывалъ ему въ лицо, какъ багровое заходящее солнце на утесъ Бенъ-Невса.
Какъ бы то ни было, въ теченіе этого вечера достойная парочка совершила продолжительное и полное приключеній путешествіе по сосѣднимъ кабакамъ. Самые обильные фонды истощаются, такъ что къ «Веселому Матросу» наши пріятели явились съ пустыми карманами.
Въ тотъ моментъ, съ котораго собственно начинается наша исторія, Снасть и его пріятель Гью Брезентъ сидѣли посреди комнаты за большимъ дубовымъ столомъ, положивъ на него локти и подпирая руками свои побѣдныя головы. Они разсматривали изъ-за огромной кружки «лучшаго пѣнистаго» (за которое еще не уплатили) надпись «Безъ Извести», намалеванную, къ ихъ крайнему изумленію и негодованію, на дверяхъ тѣмъ самымъ минераломъ, присутствіе котораго отрицалось въ надписи. Не то чтобы даръ разбирать писанныя буквы — считавшійся въ тѣ времена не менѣе кабалистическимъ, чѣмъ самое умѣнье писать, — былъ присущъ нашимъ морякамъ; но въ самой формѣ буквъ имъ мерещилось нѣчто волнообразное, напоминавшее о качкѣ и предвѣщавшее продолжительную дурную погоду, что и побудило ихъ принять рѣшеніе, выразившееся въ аллегорической фразѣ Снасти: «къ помпамъ, взять паруса на гитовы и идти на фордевиндъ».
Согласно съ этимъ рѣшеніемъ они допили пиво, застегнули наглухо фуфайки и устремились на улицу. Брезентъ сунулся было въ каминъ, принявъ его за дверь, но въ концѣ концовъ имъ удалось благополучно выбраться изъ харчевни, и въ половинѣ перваго они улепетывали по темной улицѣ отъ разсвирѣпѣвшей хозяйки «Веселаго Матроса».
Въ эпоху нашего разсказа, а также и раньше и позднѣе, Англія, а въ особенности ея столица, періодически оглашались страшнымъ крикомъ «Чума!». Городъ пустѣлъ, а въ ужасныхъ кварталахъ по сосѣдству съ Темзой, гдѣ среди темныхъ, тѣсныхъ и грязныхъ дворовъ и переулковъ, находилось, по общему предположенію, мѣсторожденіе самого Демона Язвы, водворялись ужасъ, страхъ и суевѣріе.
Въ силу королевскаго указа подобныя мѣстности объявлялись подъ запрещеніемъ и обывателямъ подъ страхомъ смертной казни воспрещалось нарушать ихъ зловѣщее уединеніе. Но ни королевскій указъ, ни высокія заставы у входа въ улицы, ни вѣроятность ужасной, отвратительной смерти, почти неизбѣжно постигавшей всякаго, кто рѣшался пренебречь опасностью, не могли предохранить покинутыя хозяевами жилища отъ вторженій ночныхъ грабителей, уносившихъ все цѣнное — всѣ желѣзныя, мѣдныя, свинцовыя вещи, которыя можно было продать.
Но пуще всего подвергались опустошеніямъ погреба. При открытіи заставъ почти всегда оказывалось, что замки, засовы, потайные подвалы не могли предохранить запасы винъ и водокъ, оставленные владѣльцами во избѣжаніе расходовъ и риска, связанныхъ съ перевозкой.
Но лишь немногіе изъ пораженныхъ ужасомъ жителей считали эти подвиги дѣломъ рукъ человѣческихъ. Духи чумы, бѣсы язвы, демоны горячки были виновниками всѣхъ бѣдъ въ глазахъ народа; и объ нихъ ходили такіе ледянящіе кровь разсказы, что вся масса строеній, находившихся подъ запрещеніемъ, въ концѣ концовъ какъ бы окутывалась атмосферой ужаса и сами грабители бѣжали въ страхѣ, напуганные результатами собственныхъ безобразій; и въ округѣ безгранично воцарялись уныніе, безмолвіе, зараза и смерть.
Подобная же застава, указывавшая границу области, объявленной подъ запрещеніемъ, неожиданно преградила путъ Снасти и достойному Гью Брезенту, пробиравшимся по темной улицѣ. Возвращаться было немыслимо, а время нетерпѣло, потому что за ними гнались по пятамъ. Для заправскихъ моряковъ вскарабкаться на грубо сколоченную ограду было плевое дѣло, и вотъ наши друзья, возбужденные бѣгомъ и крѣпкими напитками, въ одну минуту очутились въ запрещенномъ кварталѣ и съ гикомъ, визгомъ продолжали писать мыслете въ лабиринтѣ зловонныхъ улицъ.
Если бы не крайнее опьяненіе, ихъ спотыкавшіяся ноги были бы на первыхъ же шагахъ парализированы ужасомъ. Воздухъ былъ сырой и холодный. Камни мостовой, вывороченные изъ своего ложа, валялись грудами въ высокой густой травѣ. Развалившіеся дома загораживали улицы. Удушливый смрадъ стоялъ въ воздухѣ и при слабомъ зловѣщемъ свѣтѣ, который даже въ полночный часъ исходить отъ зараженной, отравленной атмосферы, можно было замѣтить на улицахъ или сквозь выбитыя стекла домовъ скелеты ночныхъ грабителей, остановленныхъ рукою моровой язвы въ самомъ разгарѣ грабежа.
Но подобные образы, ощущенія, помѣхи не въ силахъ остановить людей, мужественныхъ отъ природы и въ добавокъ почерпнувшихъ обильный запасъ храбрости въ «лучшемъ пѣнистомъ», когда они не твердыми шагами, стараясь держаться прямо, ковыляютъ въ самую пасть смерти. Впередъ — все впередъ стремился свирѣпый «Снасть», пробуждая торжественное многоголосое эхо дикимъ гиканьемъ, напоминавшимъ военный крикъ индійцевъ; и впередъ — все впередъ тащился неуклюжій Брезентъ, цѣпляясь за фуфайку своего болѣе стойкаго товарища и далеко превосходя его сильнѣйшіе подвиги на поприщѣ вокальной музыки бычачьимъ ревомъ in basso изъ нѣдръ своихъ стенторскихъ легкихъ.
Наконецъ они добрались до самаго гнѣзда заразы. Съ каждымъ шагомъ впередъ мѣстность становилась отвратительнѣе и ужаснѣе, — переулки тѣснѣе и запутаннѣе. Огромные камни и бревна, то и дѣло падавшіе съ полуразрушенныхъ крышъ, доказывали своимъ тяжелымъ и грузнымъ паденіемъ высоту окружающихъ домовъ; все труднѣй и труднѣй становилось пробираться среди развалинъ и все чаще и чаще рука, раздвигавшая обломки, натыкалась на скелетъ или разлагающееся тѣло.
Внезапно у входа въ огромное зловѣщаго вида зданіе моряки услышали въ отвѣтъ на дикій вопль, вырвавшійся изъ глотки взволнованнаго «Снасть», — странный крикъ, въ родѣ адскаго хохота. Ничуть не смутившись этими звуками, которые и сами по себѣ, а тѣмъ болѣе въ такое время и въ такомъ мѣстѣ оледенили бы кровь въ жилахъ менѣе воспламененныхъ людей, наши пьяницы ринулись къ двери, распахнули ее и ворвались въ зданіе съ цѣлымъ залпомъ проклятій.
Комната, въ которой они очутились, смахивала на лавку гробовщика, но въ открытый люкъ въ углу, близъ наружной двери, можно было видѣть рядъ погребовъ, повидимому, наполненныхъ соотвѣтственнымъ содержимымъ, судя по звукамъ случайно лопавшихся бутылокъ. Посреди комнаты помѣщался столъ, — а на немъ возвышалась огромная пуншевая чаша. Бутылки различныхъ винъ и другихъ напитковъ, кружки, чарки, фляжки загромождали столъ. Вокругъ него сидѣла на подставкахъ для гробовъ компанія въ шесть человѣкъ. Я опишу ихъ по одиночкѣ.
Какъ разъ противъ двери, нѣсколько возвышаясь надъ своими товарищами, сидѣлъ какой-то субъектъ, казавшійся предсѣдателемъ пиршества. Онъ былъ высокъ и тощъ и, къ удивленію Снасти, превосходилъ даже его худобой. Лицо его, впрочемъ, не представляло ничего замѣчательнаго, за исключеніемъ одной черты. Эта послѣдняя заключалась въ необычайно, до безобразія, высокомъ лбѣ: казалось, будто надъ его головой возвышается еще шапка или корона изъ мяса. Губы его кривились ласковой, но зловѣщей гримасой, глаза свѣтились пьянымъ блескомъ, какъ и у всѣхъ остальныхъ. Этотъ господинъ былъ одѣтъ въ черную бархатную мантію съ богатымъ шитьемъ, ниспадавшую вокругъ его фигуры небрежными складками, на подобіе испанскаго плаща. На головѣ его красовались черныя перья отъ погребальной колесницы, которыми онъ покачивалъ съ лукавымъ и тонкимъ видомъ, а въ правой рукѣ онъ держалъ большую берцовую человѣческую кость, которой, кажется, только что треснулъ одного изъ собутыльниковъ за какую-то провинность.
Напротивъ него, спиной къ двери, сидѣла дама, не совсѣмъ обыкновенной наружности. Такого же росту, какъ только что описанный господинъ, она, однако, не могла пожаловаться на худобу. Очевидно, у ней была водянка въ послѣдней степени развитія: фигура ея близко напоминала огромный боченокъ октябрьскаго пива, стоявшій по близости, въ углу. Лицо у ней было необычайно круглое, красное и полное, и представляло ту же особенность, — или, лучше сказать, недостатокъ особенностей, какъ у президента, т. е. лишь одна черта его была настолько замѣчательна, что заслуживаетъ описанія. Проницательный Брезентъ тотчасъ замѣтилъ, что тоже самое можно сказать о всѣхъ остальныхъ: каждый точно взялъ монополію на какую-нибудь отдѣльную черту физіономіи. У дамы, о которой мы говоримъ, эту черту представлялъ ротъ. Начинаясь у праваго уха, онъ простирался въ видѣ зіяющей трещины до лѣваго, такъ что коротенькія сережки, которыя она носила, то и дѣло проваливаливались въ эту пропасть. Впрочемъ, она всячески старалась держать ротъ закрытымъ и имѣла важный видъ въ только что накрахмаленномъ и выглажанномъ саванѣ съ батистовыми маншетами, плотно охватывавшемъ ея тѣло до самаго подбородка.
Направо отъ нея сидѣла маленькая юная дамочка, которой она, повидимому, покровительствовала. Это нѣжное маленькое созданіе представляло всѣ признаки злѣйшей чахотки: худые дрожащіе пальцы, синія губы, красныя пятна на свинцово-блѣдномъ лицѣ. Но вся ея внѣшность носила отпечатокъ крайняго haut ton; она съ чрезвычайнымъ изяществомъ драпировалась въ погребальную пелену изъ тончайшаго лино-батиста; волосы ея опускались мелкими кольцами на шею; томная улыбка играла на устахъ, и только носъ, длинный, тонкій, извилистый, гибкій и угреватый свѣшивался далеко за нижнюю губу, и хотя она время отъ времени отодвигала его въ сторону языкомъ, придавалъ ея лицу какое-то двусмысленное выраженіе.
Налѣво отъ дамы, распухшей отъ водяной, помѣщался обрюзглый старичекъ, очевидно страдавшій одышкой и ревматизмами, щеки котораго спускались на плечи точно два мѣха съ портвейномъ. Онъ сидѣлъ скрестивъ руки и положивъ на столъ перевязанную ногу и, видимо, считалъ себя очень важной особой. Онъ, очевидно, гордился своей внѣшностью, — особенно блестящимъ пестрымъ сюртукомъ. Этотъ послѣдній, вѣроятно, обошелся не дешево, и очень шелъ къ нему, — онъ былъ сшитъ изъ узорчатаго шелковаго чехла, какіе помѣщаются надъ гробницами знатныхъ людей въ Англіи и другихъ странахъ.
Подлѣ него, по правую руку отъ предсѣдателя, сидѣлъ джентльменъ въ длинныхъ бѣлыхъ чулкахъ и бумажныхъ панталонахъ. Все его тѣло содрогалось самымъ забавнымъ манеромъ въ припадкѣ болѣзни, которую Брезентъ называетъ «страсти». Недавно побритыя челюсти были туго стянуты кисейной перевязкой; руки связаны такимъ же порядкомъ выше кистей, такъ что онъ не могъ угощаться напитками, стоявшими на столѣ, — предосторожность не лишняя, потому что, по мнѣнію Снасти, у него былъ особенно одурѣлый и пьяный видъ. За то пара чудовищныхъ ушей, которыхъ очевидно нельзя было связать, поднимались надъ ето головой, подергиваясь при звукахъ откупориваемой бутылки.
Противъ него помѣщался шестой и послѣдній членъ компаніи, замѣчательно неподвижный, точно одеревенѣлый господинъ, который долженъ былъ чувствовать себя очень неловко въ своемъ оригинальномъ костюмѣ. Одеждой ему служилъ новый и очень красивый гробъ краснаго дерева. Верхній конецъ охватывалъ его голову въ видѣ капюшона, придававшаго его наружности чрезвычайно интересный видъ. Для рукъ были продѣланы отверстія не столько ради изящества, сколько ради приличія; но все-таки въ этомъ платьѣ невозможно было сидѣть прямо и обладатель его лежалъ, прислонившись къ спинкѣ своего сидѣнья подъ угломъ въ сорокъ пять градусовъ и устремивъ въ потолокъ свои огромные выпуклые глаза съ чудовищными бѣлками, застывшими въ изумленіи передъ собственной величиной.
Передъ каждымъ изъ собесѣдниковъ стоялъ черепъ, служившій вмѣсто чарки. Надъ столомъ висѣлъ человѣческій скелетъ на веревкѣ, привязанный за ногу. Остальные члены его свѣшивались подъ прямыми углами отъ туловища и весь этотъ рыхлый и хрупкій остовъ дрожалъ и подпрыгивалъ при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, врывавшагося въ комнату. Черепъ его былъ наполненъ раскаленными углями, озарявшими всю сцену трепетнымъ, но яркимъ свѣтомъ. Гробы и другія принадлежности лавки гробовщика, сваленныя вдоль стѣнъ, не пропускали ни единаго луча свѣта на улицу.
При видѣ этого необыкновеннаго и еще болѣе необыкновенныхъ костюмовъ, наши моряки не съумѣли соблюсти достодолжнаго приличія. Снасть, прислонившись къ стѣнѣ, опустилъ еще ниже свою и безъ того отвисшую челюсть и выпучилъ глаза до крайнихъ предѣловъ; а Гью Брезентъ, нагнувшись такъ, что его носъ приходился въ уровень со столомъ и упершись ладонями въ колѣни, закатился въ припадкѣ долгаго, громкаго, въ высшей степени неумѣстнаго и неприличнаго хохота.
Какъ бы то ни было, рослый предсѣдатель, повидимому, ничуть не обидѣлся этимъ грубымъ поведеніемъ, а, напротивъ, ласково улыбнулся вошедшимъ, съ достоинствомъ кивнулъ головой, увѣнчанной траурными перьями и, подойдя къ морякамъ, подвелъ ихъ за руки къ сидѣньямъ, которыя тѣмъ временемъ были приготовлены для нихъ другими собутыльниками. Снасть не оказалъ ни малѣйшаго сопротивленія и усѣлся тамъ, гдѣ ему было указано, а галантный Брезентъ подвинулъ свое сидѣнье поближе къ чахоточной лэди въ погребальномъ покрывалѣ, шлепнулся на него какъ нельзя развязнѣе и для перваго знакомства разомъ опорожнилъ полный черепъ краснаго вина. Однако, эта развязность, повидимому, крайне раздосадовала чепорнаго джентльмена въ гробу и, быть можетъ, довела бы къ серьезной ссорѣ, еслибъ предсѣдатель не постучалъ по столу своимъ жезломъ. Затѣмъ онъ обратился ко всѣмъ присутствующимъ съ слѣдующей рѣчью:
— Наша обязанность въ виду такого счастливаго происшествія…
— Стопъ! — перебилъ Снасть самымъ серьезнымъ тономъ — погоди маленько и скажи сначала, что вы за черти и что у васъ тутъ за бѣсовское сборище и съ какой стати вы жрете водку моего пріятеля, Уиллъ Уимбля, гробовщика?
Въ отвѣтъ на эту непристойную выходку все собраніе поднялось и огласило комнату тѣмъ же дьявольскимъ крикомъ, который раньше привлекъ вниманіе моряковъ. Впрочемъ, предсѣдатель первый опомнился и, съ достоинствомъ повернувшись къ Снасти, отвѣчалъ:
— Мы съ величайшей охотой удовлетворимъ законное любопытство столь знатныхъ, хотя и не званныхъ гостей. Знайте же, что въ этихъ владѣніяхъ я монархъ и правлю безраздѣльно съ титуломъ «Король Моръ Первый».
— Эти аппартаменты, которые вы, безъ сомнѣнія, по невѣдѣнію, назвали лавкой Уилль Уимбля гробовщика — человѣка, намъ неизвѣстнаго и чье плебейское имя еще ни разу до нынѣшней ночи не достигало нашихъ царственныхъ ушей, — эти аппартаменты, говорю я, — Тронная Зала нашего Дворца, преразначенная для совѣщаній по дѣламъ нашего королевства и другихъ священныхъ и возвышенныхъ цѣлей.
— Благородная лэди, сидящая противъ насъ, королева Моръ, наша Высокая Супруга. Остальныя высокія особы, которыхъ вы здѣсь видите, принадлежатъ къ нашему семейству и носятъ королевскій гербъ съ титулами: «Его Свѣтлость Эрцгерцогъ Моръ-Овой“, «Его Свѣтлость герцогъ Моръ-Озный», — «Ея Свѣтлость герцогиня — Мухо-Моръ», «Ея Свѣтлость Эрцгерцогиня Жидо-Моръ».
— Что касается вашего вопроса относительно цѣли нашего засѣданія, то это, позвольте вамъ замѣтить, касается только нашихъ личныхъ царственныхъ интересовъ и отнюдь не затрогиваетъ постороннихъ лицъ. Но, имѣя въ виду, что вы пользуетесь привилегіей, какъ гостъ и иностранецъ, мы готовы снизойти до объясненія. Цѣль настоящаго засѣданія — изслѣдовать, анализировать и опредѣлить досконально непостижимый духъ, непонятныя свойства и природу безцѣнныхъ сокровищъ гастрономіи: винъ, пива, водокъ этой прекрасной метрополіи, не столько для достиженія нашихъ личныхъ цѣлей, сколько для вящаго успѣха того неземного владыки, чья власть господствуетъ надъ всѣми нами, чьи владѣнія безграничны и чье имя «Смерть».
— Чье имя Дэви Джонсъ! — воскликнулъ Брезентъ, подливая вина своей сосѣдкѣ и наливъ второй черепъ для себя.
— Мошенникъ! — сказалъ предсѣдатель, обративъ наконецъ вниманіе на достойнаго Гью, — грубый и гнусный негодяй! мы сейчасъ сказали, что въ виду тѣхъ священныхъ привилегій, которыя намъ непріятно нарушить даже въ твоей грязной особѣ, мы рѣшились снизойти до отвѣта на твои грубые и неумѣстные вопросы. Но, все-таки, въ виду вашего наглаго вторженія въ залу совѣта, мы считаемъ долгомъ приговорить тебя и твоего товарища къ галлону чернаго пива на каждаго, которое вы должны осушитъ за благоденствіе нашего королевства, не переводя духа и стоя на колѣняхъ, послѣ чего можете продолжать свой путь или присоединиться къ нашему обществу.
— Не во гнѣвъ будь сказано вашему величеству, — возразилъ Снасть, которому заявленія и достоинство короля Мора Перваго очевидно внушили нѣкоторое почтеніе, — въ моемъ трюмѣ не помѣстится и четверти галлона того напитка, о которомъ ваше величество изволили упомянуть. Утромъ на кораблѣ, мы заложили балластъ, потомъ прохаживались на счетъ пива и водки въ разныхъ портахъ, и, наконецъ, только что приняли полный грузъ «лучшаго пѣнистаго», за который и разсчитались сполна у «Веселаго Матроса». Итакъ, не угодно-ли будетъ вашему величеству отмѣнить приговоръ, потому что я ни за какія коврижки не соглашусь проглотить еще хоть каплю, особенно той бурды, которую ваше величество предлагаете.
— Полно врать! — перебилъ Брезентъ, изумленный какъ длиною, такъ и содержаніемъ рѣчи своего товарища, — полно врать, бездѣльникъ! я слышать не хочу твоей болтовни, Снасть! Мой корабль еще легокъ, хотя ты въ самомъ дѣлѣ, кажется, слишкомъ тяжело нагруженъ; ну, да я найду мѣсто и для твоей части груза, только…
— Ваше заявленіе, — перебилъ предсѣдатель, — отнюдь не согласуется съ точнымъ смысломъ постановленія или приговора, который не можетъ быть измѣненъ или отмѣненъ. Постановленіе наше должно быть исполнено буквально и немедленно, въ противномъ случаѣ вы будете связаны по рукамъ и по ногамъ и утоплены, какъ бунтовщики, вонъ въ той бочкѣ октябрьскаго пива.
— Приговоръ! приговоръ! правосудный и справедливый приговоръ! славное постановленіе! достойное, возвышенное, благочестивое рѣшеніе! — воскликнула хоромъ королевская семья. Король наморщилъ безчисленными складками свой высокій лобъ; подагрическій старичекъ запыхтѣлъ, какъ пара мѣховъ; лэди въ погребальномъ покрывалѣ замахала носомъ, какъ маятникомъ; джентльменъ въ бумажныхъ панталонахъ навострилъ уши; дама въ саванѣ разинула ротъ, какъ рыба на берегу, а господинъ въ гробу выпучилъ глаза.
— Хо! хо! хо! — загоготалъ Брезентъ, ни мало не смущаясь общимъ волненіемъ, — хо! хо! хо! — хо! хо! хо! — хо! хо! хо! я говорилъ, когда мистеръ король Моръ перебилъ меня, я говорилъ, что два, три лишнихъ галлона чернаго пива пустяки для исправнаго судна, не слишкомъ тяжело нагруженнаго, но пить за здоровье чорта (Богъ съ нимъ совсѣмъ) и становиться на колѣни передъ этимъ уродомъ королемъ, когда я знаю навѣрняка, что онъ попросту Тимъ Гурли-Гурли, скоморохъ! это — это совсѣмъ другое дѣло…
Онъ не успѣлъ окончить. При имени Тима Гурли-Гурли все собраніе вскочило на ноги.
— Измѣна! — крикнулъ его величество король Моръ Первый.
— Измѣна! — сказалъ подагрическій старичекъ.
— Измѣна! — завизжала эрцгерцогиня Жидо-Моръ.
— Измѣна! — промычалъ господинъ съ подвязанной челюстью.
— Измѣна! — проворчалъ господинъ въ гробу.
— Измѣна! Измѣна! — завопила ея величество и, схвативъ за штаны злополучнаго Брезента, который только было принялся наливать себѣ черепъ вина, безъ церемоній швырнула его въ бочку съ пивомъ. Нырнувъ и вынырнувъ раза два или три, какъ яблоко въ пуншевой чашѣ, онъ исчезъ, наконецъ, въ хаосѣ пѣны, поднявшейся вслѣдствіе его судорожныхъ движеній въ жидкости и безъ того пѣнистой.
Но его рослый товарищъ не выдалъ своего пріятеля. Сбросивъ короля Мора въ люкъ, безстрашный Снасть съ проклятіемъ захлопнулъ трапъ и ринулся на средину комнаты. Здѣсь, сорвавъ скелетъ, висѣвшій надъ столомъ, онъ принялся работать имъ такъ энергично и добросовѣстно, что съ послѣдней вспышкой угасавшихъ углей вышибъ мозги подагрическому старичку. Затѣмъ онъ кинулся къ роковой бочкѣ съ октябрьскимъ пивомъ и Гью Брезентомъ и, напрягши всѣ свои силы, опрокинулъ ее. Изъ бочки хлынулъ потокъ жидкости до того бурный, до того неистовый, до того непреодолимый, что комната была залита отъ стѣны до стѣны, столъ опрокинулся, сидѣнья шлепнулись на полъ, пуншевая чаша въ каминъ, дамы въ истерику. Гробы и другія принадлежности похоронъ всплыли въ волнахъ пива. Кружки, чарки, кубки смѣшались въ общемъ mêlée, плетеныя фляжки отчаянно стукались о бутылки. Господинъ съ повязкой захлебнулся на мѣстѣ, чопорный джентльменъ поплылъ въ своемъ гробу, а побѣдоносный Снасть, схвативъ за талію жирную лэди въ саванѣ, кинулся на улицу и устремился полнымъ ходомъ на «Free and Easy». За нимъ, на всѣхъ парусахъ, чихая, пыхтя и отдуваясь, летѣлъ страшный Гью Брезентъ съ эрцгерцогиней Жидо-Моръ.
