==КРАСИЛЬНИКОВЪ И МЫ ТРОЕ.==
Всѣ мы мѣряемъ только на свой аршинъ, и каждый изъ насъ стоитъ только на своей точкѣ зрѣнія.
И какъ стоитъ! Уцѣпившись за эту точку зрѣнія, какъ коршунъ цѣпкими, крючковатыми когтями. Даже тычками и побоями не сгонишь его съ принадлежащей ему точки зрѣнія. Тепло ему на ней и уютно.
„Моя точка зрѣнія“ —больше ему ничего не нужно, ничьей другой точки. И кто возвысится до многоточія — тотъ мудрецъ.
Но мало мудрецовъ и, поэтому, жизнь эгоистична, скупа и жестка, какъ солдатская подошва:
— Съ моей точки зрѣнія я правъ; съ моей точки зрѣнія вы дуракъ; съ моей точки зрѣнія это весело; съ моей точки зрѣнія такъ вамъ и надо!
У насъ у трехъ были свои точки зрѣнія; у Красильникова своя. Никто изъ насъ даже на минуту не подумалъ стать на его точку зрѣнія — потому все и произошло.
Въ жаркій лѣнивый полдень мы трое изнывали въ бездѣльи, расположившись, какъ кто хотѣлъ, въ моей редакторской комнатѣ: поэтъ Кувшиновъ лежалъ на широкой оттоманкѣ; художникъ Крысаковъ въ углу, сидя на маленькой скамейкѣ, зарисовывалъ чей-то профиль; я, откинувшись ьъ креслѣ, бокомъ къ письменному столу и положивъ ноги на подоконннкъ, лѣниво просматривалъ кипу рукописей.
— Этотъ проклятый Красильниковъ никогда не отвыкнетъ отъ безграмотности, — пробормоталъ я. — У него въ разсказѣ есть такая фраза: „Сидя съ Леночкой на кушеткѣ, онъ цѣловалъ ея ножки".. Чьи ножки, чортъ его возьми?
— А вотъ онъ и самъ идетъ, —замѣтилъ Кувшиновъ, оборачивая лицо къ открытой двери.
У насъ уже такъ установилось, что съ Красильниковымъ — человѣкомъ недалекимъ — никто серьезно не разговаривалъ: или сообщали ему тутъ же измышленный сенсаціонныя новости или просто замѣчали:
— Чудесный разсказъ у васъ былъ въ „Нивѣ".
— Да я тамъ не пишу, что вы!
— Какъ не пишете? А разсказъ „Веревка", подписанный Н. Крутиковъ, развѣ не вашъ?
— Нѣтъ, что вы! Онъ же Крутиковъ, а я Красильниковъ.
— А вѣдь вѣрно! А мы нынче получили отъ редактора парижской „Temps" письмо... Спрашиваетъ, кто такой Красильниковъ и не можетъ ли онъ у нихъ сотрудничать? Заинтересовался.
— Ну? а я же по-французски не пишу.
— Ну, и пеняйте на себя. Значить, все дѣло разстроилось.
Но въ этотъ томительный жаркій полдень даже такіе разговоры съ Красильниковымъ не шли на умъ.
Только поэтъ Кувшиновъ, по привычкѣ, лѣниво замѣтилъ:
— А, Красильниковъ... Такъсъ, такъсъ... Слыхали! Нечего сказать, хорошъ!
— А что такое? Что вы слыхали? — забезпокоился Красильниковъ.
Такъ какъ поэтъ вообще ничего не слышалъ, а придумывать ему было лѣнь, то онъ ограничился тѣмъ, что перебросилъ мячъ дальше.
— Да ужъ знаемъ! Нечего притворяться удивленнымъ... Вотъ вамъ Крысаковъ можетъ разсказать все подробно... Не ожидалъ я этого оть васъ, не ожидалъ...
— Въ чемъ дѣло, Крысаковъ? — повернулся къ нему встревоженный Красильниковъ. — Что случилось?
Но и Крысакову было лѣнь вытягивать самому этотъ неуклюжій возъ.
— Что случилось? — патетически воскликнулъ онъ. — Эхъ, Красильниковъ, Красильниковъ! И вы это спрашиваете у меня! Да можете ли вы смотрѣть мнѣ прямо въ глаза? Нѣтъ, Красильниковъ! Или вы издѣваетесь надъ нами, или... или... нѣтъ, я просто не нахожу словъ!..
— Да въ чемъ же, наконецъ, дѣло? — завопилъ Красильниковъ, поблѣднѣвшій, какъ бумага, на которой онъ писалъ свои топорные разсказы. — Я, наконецъ, требую, чтобы вы сказали.,. Если я въ чемъ-нибудь виноватъ, я извинюсь, конечно, но...
— Послушайте, — тихо сказалъ Крысаковъ, и въ голосѣ его дрогнула сяеза. — Все это такъ тяжело, такъ невыносимо, что... Да что тамъ говорить объ этомъ! Вотъ тутъ, видите? Вотъ тутъ бьется сердце, которое васъ, можетъ быть, любило — и что же!.. Да нѣтъ, не могу я... Вотъ тутъ давитъ... Пусть вамъ редакторъ самъ скажетъ...
По обыкновенно, эти негодяи всю фактическую часть постарались свалить на меня. Они запутывали, а я всегда долженъ былъ распутывать.
Но на этотъ разъ никакая мысль не рождалась въ разваренной зноемъ головѣ...
— „Редакторъ, редакторъ"... — вскричать я. — А редакторъ не человѣкъ, что ли? Если вамъ обоимъ такъ тяжело говорить объ этой ужасной исторіи, то почему мнѣ легко?.. — О какой исторіи?—спросилъ дрожавшій Красильниковъ, безсильно опускаясь на стулъ.—Какая исторія?
— И вы это спрашиваете—меня? Меня? — захныкалъ я. — И вы можете мнѣ прямо посмотрѣть въ глаза? О, Красильниковъ! Ну, глядите же въ эти честные глаза... Ага! Вы не можете смотрѣтьі Вашъ взглядъ бѣгаетъ... Довольно! Теперь я увѣрился...
— Въ чемъ, въ чемъ? — чуть не рыдалъ Красильниковъ.
— Въ чемъ? Я не хотѣлъ поднимать разговора объ этой тяжелой для васъ и для меня исторіи, но началъ разговоръ безтактный Кувшпновъ. Пусть же онъ и объяснить все.
— Кувшиновъі Ради Бога, въ чемъ дѣло?..
Кувшиновъ спустилъ ноги съ дивана, сложилъ руки на груди и, опустивъ голову, торжественно и мрачно началъ:
— Господинъ Красильниковъ! Вы сами понимаете, что... не время, да и не мѣсто говорить обо всемъ этомъ. Здѣсь редакторскій кабинетъ, а не... а не какая-нибудь другая комната!.. Это — храмъ! А въ храмѣ о такихъ поступкахъ, какъ вашъ, не говорятъ! Это оскверненіе святыни! Вы спрашиваете — «въ чемъ дѣло?» хаха! Вы это спрашиваете у меня? Но почему вы не спрашиваете у художника Крысакова, который самъ изъ первыхъ устъ узналъ объ этомъ страшномъ эпизодѣ!
— Крысаковъ! Я васъ умоляю — въ чемъ дѣло? Я вѣдь спать не буду, если не узнаю!
— И не спите! — истерически закрячалъ Крысаковъ, стуча кулакомъ по столу. — И не спите! Вамъ теперь нельзя спать. Я бы удивился, если бы вы спокойно спали... Боже мой, Боже мой... Будь это еще мужчина, а то вѣдь женщина... Слабая, прекрасная женщина,..
— Что женщина? Какая женщина? Что съ ней случилось?
— Вамъ это лучше знать, — криво улыбнулся Крысаковъ. — Вамъ и... и редактору. Онъ вѣдь тоже немного въ этомъ замѣшанъ.
И опять этотъ дурацкій запутанный клубокъ безъ начала и конца вернулся ко мнѣ...
— Да я замѣшанъ! — воскликнулъ я.— Но какъ? Въ самомъ благородномъ смыслѣ. Я даже далъ слово ни чего объ этомъ не говорить... И я сдержу это слово!.. Впрочемъ, вотъ что, Красильниковъ. Отвѣтьте мнѣ только на одинъ вопросъ: вы вѣдь бывали въ Кіевѣ?
— Да... я тамъ жилъ четыре года... А что?
— Ага!—сказалъ поэтъ.— Уже онъ сознается! Онъ уже это призналъ!
— И тамъ у васъ были знакомые? — нахмурившись спросилъ я.
— Д... да, были.
— Ну вотъ! Больше намъ ничего и не надо... Ахъ, Красильниковъ, Красильниковъ.
— О какихъ знакомыхъ вы говорите? — взволнованно спросилъ Красильниковъ. — О Маевскихъ?
— Да-съ! — загремѣлъ Крысаковъ. — Именно, о Маевскихъ! Теперь вы все понимаете?
— Ей Богу, не понимаю...
— Оо, Красильниковъ... Вы хитрая штучка, и васъ не всякій раскуситъ... но я васъ понимаю! Довольно!
— Послушайте!! — простирая руки, бросился ко мнѣ Красильниковъ. — Вы обязаны сказать мнѣ; такъ же нельзя...
— Какъ?! Вы спрашиваете меня? Меня? Но вѣдь я же связанъ словомъ, вы знаете...
— Я не знаю, ей Богу!!
— Хорошо: я вамъ скажу только два слова: золотой медалъонъ! Бѣлокурые волосы!
— К... ккакой медальонъ?!
— Довольно, — сказалъ поэтъ, которому уже захотѣлось спать, —Больше вы отъ насъ не услышите ни слова. Остальное — дѣло вашей совѣсти. Если редакторъ устроитъ товарищескій судъ сотрудниковъ, то... впрочемъ, что объ этомъ говорить, когда такъ болитъ сердце!..
Онъ легь на оттоманку и отвернулся къ стѣнѣ.
Красильниковъ бросился къ Крысакову, но тотъ сурово отвелъ его рукой, вооруженной карандашемъ... Красильниковъ обратилъ на меня растерянный взоръ, но я только молча поясалъ плечами...
Оыъ постоялъ еще съ минуту и вышелъ, спотыкаясь.
— Здорово мы его разогрѣли, — замѣтилъ Крысаковъ.—Что это за медальонъ, о которомъ вы ему говорили?
— Такъ просто, на языкъ подвернулось.
— Жаль, что ничего лучшаго не придумалось. Вообрази себѣ, Кувшиновъ...
Но Кувшнновъ уже ничего не могъ вообразить себѣ: онъ спалъ.
Прошло двѣ недѣли.
Снова мы трое собрались въ моемъ редакторскомъ кабинетѣ, Телько на этотъ разъ на оттоманкѣ лежалъ я, а поэтъ Кувшнновъ за моимъ письменнымъ столомъ переписывалъ стихи...
— Скучно какъ, — замѣтилъ Крысаковъ.
— Хотя бы Красильниковъ пришелъ, — буркнулъ подъ носъ поэтъ. — Всетаки, какую-нибудь штукенцію выкинули бы...
А я промолвилъ:
— Давно ужъ онъ не показывался.
Въ сенвябрѣ вся редакція устраивала какую-то юбилейную вечеринку.
Было окол 11 часовъ... Веселье и смѣхъ уже достигли апогея, когда въ комнату какъ-то бочкомъ, робко протиснулся Красильниковъ.
Онъ остановился посрединѣ комнаты и принялся оглядывать всѣхъ насъ близорукими глазами.
— Красильниковъ, дуся!—вскричалъ Крысаковъ, — Что это вы запропали? Да Боже мой, что съ вами? Вы такъ похудѣли, что на васъ смотрѣть страшно?
— Больны вы были?—спросилъ Кувшиновъ.— Случилось что-нибудь? Влюбились?
— Нѣтъ, что вы, — неувѣренно улыбнулся Красильниковъ. — Только я все это время не находилъ себѣ мѣста. Скажите, господа, хоть сейчасъ — въ чемъ дѣло?
— Какое дѣло? Что такое?
— Въ чемъ я провинился? Что за исторія? Какой медальонъ? —
умоляюще поглядѣлъ на насъ Красильниковъ.
— Медальонъ? — спросилъ полный недоумѣнія Крысаковъ. — Кой чортъ вы толкуете о медальонѣ?
Очевидно, всѣ мы трое такъ добросовѣстно забыли о вяломъ іюльскомъ разговорѣ, что Красильникову пришлось долго напоминать намъ:
— Ну, какъ же! Я вѣдь съ тѣхъ поръ самъ не свой... Ѣздилъ даже въ Кіевъ, впдѣлся съ Маевсквими но они божатся, что ничего не знаютъ... Я заснуть не могу! Можетъ быть, теперь это, наконецъ, можно выяснить...
Я бросилъ взглядъ на Кувшинова: онъ, отвернувишсь, прочищалъ мундштукъ; поглядѣлъ на Крысакова... Онъ съ любопытствомъ разглядывалъ картину на стѣнѣ. Я былъ предоставленъ самому себѣ?.
— Видите ли Красильниковъ... Оказалось, что вы въ это ужасное дѣло были замѣшаны случайно... Простое совпаденiе: того человѣка звали Крашенинниковъ. Понимаете? Теперь все выяснилось, и вы можете быть спокойны. Повѣрьте, что нами... гм!.. руководило только товарищеское чувство, и всѣ мы... Я сейчасъ! Мнѣ тутъ нужно къ одному человѣку...
Я повернулся и ушелъ, — вѣрнѣе убѣжалъ — домой.
Проклятая штука—точка зрѣнія.
Съ нашей точки зрѣнія все это тогда, въ жаркій полдень, казалось такимъ веселымъ, забавнымъ, непринужденнымъ...
У Красильникова же — оказалась своя точка зрѣнія.
