Павел Щеголев.
К биографии Я. Н. Толстого.[править]
В статье Б. Л. Модзалевского о Якове Николаевиче Толстом [Б. Л. Модзалевский. Яков Николаевич Толстой (Биографический очерк). С приложением портрета. С.-Пб. 1899 (оттиск из «Русской Старины» 1899 г., № 9 и 10)] выяснены черты жизни и характера этого человека, которого Пушкин находил возможным называть «ранним философом». Изучение личности Я. Н. Толстого, интересное и необходимое с исторической точки зрения, имеет и специальный интерес, — для пушкинской биографии. Одной из ее задач является исследование отношений и знакомств поэта и определение возможных на него влияний всяких его друзей и приятелей. С Я. Н. Толстым Пушкин встречался в кружке «Зеленой лампы». Г. Модзалевский справедливо указывает на то, что кружок членов этого веселого сообщества не преследовал исключительно целей кутежа, волокитства, дебоширства и т. д. В кружке, — «этом приюте любви и вольных муз» велись бесконечные споры, и несомненно, если вспомнить дух времени, — по большей части на темы о вольности. История «Зеленой лампы» далеко еще не изучена, не выяснены даже физиономии членов, но мы не ошибемся, сказав, что среди них Я. Н. Толстой оказывался одним из способнейших вести разговоры на отвлечённые темы.
«Философ ранний, ты бежишь
Пиров и наслаждений жизни;
На игры младости глядишь
С молчаньем хладным укоризны.
Ты милые забавы света
На грусть и скуку променял
И на лампаду Эпиктета
Златой Горациев фиал».
В целях специально-пушкинских и общеисторических наиболее любопытным представлялось бы изучение отношений Я. Н. Толстого к тому общественному движению, конечный взрыв которого произошел на Сенатской площади 14-го декабря 1825 года. Но мы можем пока только поставить вопрос и разрешить его лишь в самой общей форме. Сведения о Толстом, как члене тайного общества, крайне скудны и глухи. Достоверно, во всяком случае, что он был членом Общества, и при том — Одним из старейших и авторитетных. Об этом можно заключить по следующему отрывку из «Записок» кн. Е. П. Оболенского. Оболенский рассказывает о ходе дел Общества в самом начале 1825 года. «В это время, пишет он, по делам Общества все находилось в каком-то затишье. Многие из первоначальных членов были вдали от Петербурга: Николай Иванович Тургенев за-границей, Яков Николаевич Толстой там же, Иван Иванович Пущин в Москве, Сергей Петрович Трубецкой в Киеве, Михаил Михайлович Нарышкин также в Москве. Таким образом, наличное число членов Общества в Петербурге было весьма ограниченно. Вновь принятые были еще слишком молоды и неопытны, чтобы вполне развить собою цель и намерения Общества, и потому они могли только приготовляться к будущей деятельности через взаимное сближение и обоюдный обмен мыслей и чувств в известные периодически назначенные дни для частных совещаний. Так незаметно протекал 1825-ый год» [XIX век. Исторический Сборник, изд. П. И. Бартеневым, ст. кн. Оболенского: «Воспоминание о К. Ф. Рылееве». Любопытно то, что в Лейпцигском издании «Воспоминаний кн. Е. П. Оболенскаго» [«Русский Заграничный Сборник») ч. IV, тетр. V, 1861, стр. 14) фамилия Я. Н. Толстого пропущена]. В этом отрывке нужно обратить внимание на то, что Оболенский именует Толстого среди виднейших членов Общества, отсутствием которых объясняется даже затишье по делам Общества. Оболенский противополагает Я. Н. Толстого и других названных лиц новым членам Общества, молодежи: первым были ведомы сокровенные цели Общества, последние только готовились к восприятию их. А говоря о том, что наличное число членов в Петербурге ограниченно, Оболенский указывает на то, что хотя названные члены и не были на лицо, но они сохранили связи с обществом. Следовательно, Яков Толстой не только был первоначальным членом, но остался им и после распадения Общества Благоденствия; правда, он жил за-границей и не принимал активного участия в деятельности Общества. Но идейные связи сохранились: и живя в Париже, Толстой был близок по своим духовным интересам к своим товарищам, жившим в России. В «Русской Старине» (1889 г., ноябрь, стр. 375—377) было напечатано письмо Александра Александровича Бестужева из С.-Петербурга от 3-го марта 1824 года к неизвестному лицу.
При самом даже поверхностном обзоре этого письма можно вполне определенно заключить, что письмо это писано к Як. Ник. Толстому. Оно чрезвычайно характерно для эпохи, для автора и для адресата. Содержание письма служит доказательством, что Яков Николаевич Толстой не порвал связей со своими товарищами по обществу: к нему писали, как к человеку, для которого интересны все подробности жизни петербургских друзей, от него требовали политических новостей: «что делают либералы и каков их характер? — спрашивает автор письма. Каков дух большей части французов? доволен ли народ? пожалуйста, бросьте при верном случае несколько строчек об этом. Вы одолжите тем всех благомыслящих».
Это письмо ускользнуло от внимания Б. Л. Модзалевского. В нашей заметке, являющейся дополнением к его работе, мы считаем не лишним воспроизвести это письмо целиком и в особенности потому, что оно дышет колоритом эпохи и дает немало подробностей литературной и общественной жизни в 1824-м году.
С.-Петербург, 3 марта 1824 г. Ночь.
«Долго, любезнейший Яков Николаевич, не видались мы с вами, а это время еще долее нам казалось от того, что редко имели о вас вести, — а от вас? Ну да правда и я хорош — забудем старое и поговорим о настоящем… о котором можно сказать и много и мало: я скажу, что припомню.
Летом я выдержал карантин от полугорячки; в июне вступил в должность к герцогу Виртембергскому; сентябрь и октябрь проездил с ним по северному краю России — по приезде стрелялся с ком. Рингером, который волей Божиею промахнулся, а я подарил ему патрон. Ноябрь присел за „Звезду“ и в декабре ее с Рылееым спекли. При этом ее прилагаю: не осудите: чем были богаты, тем и рады [Посылаю без переплета, чтобы вы могли по своему вкусу связать ее. А. Б.], а теперь принимаюсь отбраниваться на бессмысленные, площадныя выходки наших журналистов. Это превосходит всякое вероятие.
За моими новостями следуют новости моих друзей, и я скажу вам, что Рылеев десять дней тому назад дрался на дуели с князем Ш., офицером финл. гвардии; кн. Ш. свел связь с побочною сестрою Рылеева, у него воспитанною, и что всего хуже, осмелился надписывать к ней письма на имя Рылеевой. Сначала он было отказался, но когда Р. плюнул ему в лицо — он решился. Стрелялись без барьера. С первого выстрела Рылееву пробило [не разобрать одного слова, залито чернилами] на вылет — но он хотел драться до повалу — и поверите ли, что на трех шагах оба раза пули встречали пистолет противника, мы развели их. Теперь он не опасен и рана его идет очень хорошо.
Жуковский пудрится, Воейков (вампир во всем смысле слова) лежит на одре недуга, разбитый лошадьми. Крылов написал 27 прелестнейших басен: Пушкина Фонтан-Слез — превосходен; он пишет еще поэтический роман: Онегин, — который, говорят, лучше его самого. Карамзин печатает два последние тома. Наконец, Кюхельбекер издает Альманах в 4 томах под заглавием Мнемозина, он еще не показался, а г-н Сленин и Дельвиг издают на 25 год „Северные Цветы“, точно то же, что и наша „Звезда“: это спекуляция промышленности. Им завидно, что в три недели мы продали все 1,500 экземпляров — посмотрим удачи!…
Теперь политика: Дибич силен, а Волконский стал дворецким без околичностей. Поговаривают о присоединении министерств к сенату; власть Аракчеева растет, как гриб, и тверда, как пирамида. Государь ввел новую форму одежды: ходит в брюках. Михаил влюбился в свою жену. Герцогиня виртембергская вчера умерла на моем дежурстве и я видел какое действие произвело это на людей, которые считают себя богами…. Это была поучительная картина. В Петербурге ужасная скука.
Театры несносны и один только Freischütz пленял нашу ребяческую публику. Его давали 17 раз сряду и всегда театр был полон.
Шаховской терзает Вальтер-Скотта — но об этом вы подробней узнаете от Всеволожского.
За мой винегрет прошу заплатить в свой черед политикой и словестностью. Эти два пункта меня очень занимают. Теперь закидываю вопросный крючек — почему гг. журналисты отказались помещать вашу статью [О ней см. брошюру г. Модзалевского, стр. 25 — 26] об антологии [Здесь ее рвут из рук в руки. Она очень любопытна и вам предстоит еще побранить самого С. Мора за гадость его и вопреки Journal des debats. А. Б.]. Уже не в отместку ли за проказы Поццо-ди-Борго? Что делают либералы и каков их характер; каков дух большей части французов? доволен ли народ? Пожалуйста бросьте при верном случае несколько строчек об этом. Вы одолжите тем всех благомыслящих. Здесь же солдатство и ползанье слились в одну черту и офицеры пустеют и низются день ото дня.
Много меня одолжите, почтеннейший, если пришлете, когда можно будет, издание Парни, это желание Рылеева, который здесь не мог достать его ни за какие деньги.
Еще, если вам не хочется издавать Пушкина [См. об этом в брошюре г. Модзалевского, стр. 12 — 15] — то продайте его нам, мы немедля вышлем деньги. Он говорит, что Гнедич на сей раз распустил ложные слухи. Ждем ответа.
Будьте здоровы, а об удовольствии вашем мы не сомневаемся, а произведений ваших надеемся и вас любим по прежнему. Весь ваш Александр Бестужев».
«Благомыслящие», которых Я. Н. Толстой мог бы одолжить сообщением политических новостей, по всей вероятности, были из членов Общества.
Казалось, что ближе всего было бы справиться об участии Я. Н. Толстого в движении декабристов в следственном о них производстве. Но следственные дела представляют материал, из которого чрезвычайно затруднительно извлекать достоверные данные: всякие показания нужно рассматривать сквозь призму представления о грядущем наказании. Правда, привлеченные по делу декабристов и допрашивавшиеся в высочайще учрежденном комитете по розысканию о злоумышленных обществах не скупились на имена и называли очень много членов, но все же, tacitu consensu, принимали за правило по возможности выгораживать людей, которых можно было спасти. Так, например, благополучно избег всяких кар А. С. Грибоедов [См. нашу статью «А. С. Грибоедов и декабристы», С.-Пб. 1904 (оттиск из «Литературного Вестника» 1904 г., кн. 2)]; и Я. Н. Толстой должен был благодарить судьбу за то, что все обошлось так же благополучно и для него: во время производства следствия он был за-границей и к допросам не вызывался. Но его отсутствие не помешало возникновению целого дела.
Еще 21-го января 1826 года кн. Оболенский в списке членов, приложенном к всеподданнейшему письму, среди множества названных им фамилий, указал и Я. Н. Толстого, добавив при этом, что Толстой «со времени отъезда за-границу прекратил все сношения с членами общества».
Комитет запросил о прикосновенности Толстого по обществу следующих лиц: Пестеля, кн. Трубецкого, кн. Оболенского и полковника Митькова.
Пестелю был предложен следующий вопросный пункт:
«В ответах своих вы называете членом тайного общества некоего Толстого. Объясните: как его имя, чин и где он служит»?
На этот вопрос Пестель дал следующий ответ:
«Я другого Толстого членом общества не знаю, как, того, который в 1819 и 1820 году был председателем коренной Думы Союза Благоденствия. Имени и чина его я вовсе не знаю и никогда не знал; где он в последнее время служил, мне неизвестно, но в то время, коли не ошибаюсь, щитался он по Морскому Ведомству. Более всего известен он по резному своему художеству».
Пестель имел в виду, конечно, известного художника и медальера Федора Петровича Толстого.
Почти столь же благоприятен для Я. Н. Толстого был и ответ князя С. П. Трубецкого на аналогичный вопрос. Кн. Трубецкой, по началу оговоривший было Якова Толстого, значительно изменяет свое показание.
«Названный мною Толстой служит старшим адъютантом Главного Штаба Его Имп. Величества; его зовут Яков Николаевич. — Хотя я и показывал его членом тайного общества, однако-ж я утвердительно удостоверить в том не могу; ибо я не знаю, ни когда он к оному принадлежал, ни в какое время он от оного отстал. Знаю только что, по возобновлении общества, он никакого участия не принимал».
Князь Е. П. Оболенский, отличавшийся необыкновенной искренностью в своих признаниях и, тем не менее, при возможности кое-что скрывавший, дал следующие показания о Якове Толстом в ответ на запрос комитета:
«Названный мною членом общества Толстой есть действительно старший адютант Главного Штаба Его Величества Яков Николаевич Толстой, лейб-гвардии Павловского полка штабс-капитан; при сем поставляю представить коммиссии, что Толстой был принят мною в Общество (сколько я ныне упомнить могу) за несколько месяцев до выступления гвардии в поход в Вильно в 1821-м году: т. е. в конце 1820 года. Сие принятие его состояло единственно в том, что в разговоре с ним об отечестве нашем и о внутреннем состоянии оного, я ему объявил, по дружеским сношениям с ним, о существовании Общества, имеющего цель достижение конституционного правления чрез несколько лет, распространением просвещения, улучшением состояния крестьян и тому подобными мерами; — после чего предложил я ему поступить в Общество, на что получил от него отзыв неудовлетворительный; я признаюсь оставался в изумлении и замешательстве, не ожидая его отказа — что видя Толстой, дабы не оставить меня в сомнении о скромности его, касательно объявленного ему мною существования Общества, объявил мне, что он готов содействовать лично цели Общества, распространением просвещения и улучшением состояния крестьян; но ни в какие личные обязательства по обществу не намерен входить и никаких личных сношений по делам оного иметь с кем либо из членов оного, исключая меня, — после чего, дав мне честное слово о хранении тайны, оставался он в сем отношении со мною к Обществу, не вступая ни в управу, и (сколько я ныне упомнить могу) не имея ни с кем из членов Общества личных сношений до выступления гвардии в начале 1821 года; — после чего он вскоре уехал в чужие края, откуда не возвращался, и со мною даже никакой переписки частной с того времени не имел. — О принятии же Толстого и о сих обстоятельствах принятия его сообщил ли я в то время кому-либо из членов Общества, я ныне упомнить не могу; но обязанностию поставил представить обстоятельства сии Коммиссии для исправления сделанной мной ошибки в названии Толстого членом Общества, в то время когда он знал лишь о существовании оного, никакого личного в оном участия не принимал и, едва несколько месяцев пробыв в сем отношении к обществу, уехал в чужие края, от коих и не возвращался, прекратив все сношения со мною».
При оценке степени достоверности этих признаний кн. Оболенского, необходимо вспомнить приведенный выше отрывок из его «Воспоминаний». Но во всяком случае обстоятельства для Я. Н. Толстого складывались крайне благоприятно: комитет нашел показания трех членов Общества совершенно достаточными для выяснения дела Я. Н. Толстого в России. Но Комитет интересовался знать, зачем собственно поехал за-границу Я. Н. Толстой и что он там делает. За разрешением недоумений он обратился к одному путешествовавшему по чужим краям члену общества полковнику Митькову. Комитет поставил ему следующий вопрос:
«В ответах ваших вы показали, что во время бытности вашей в чужих краях вы видались с старшим адъютантом главного штаба Его Императорского Величества Толстым.
Объясните, в чем состояли суждения ваши с ним о тайном обществе при сем свидании; что именно вы ему открыли о действиях здешних членов и о совещаниях, бывших пред вашим отъездом; какое принимал он участие в действиях и намерениях общества и в какое именно время было означенное ваше с ним свидание; также объясните, если вам известно, когда именно Толстой отправился в чужие края, какое он оказывал содействие в пользу общества во время нахождения его здесь в С.-Петербурге, как имя его и какого чина?»
Митьков отвечал:
«Сим имею честь донести. Я видал Толстова в 1824 году в бытность мою в Париже, где я с ним и познакомился, а прежде его не знал, а слышал от Николая Тургенева, что Толстой принадлежал к прежнему тайному обществу. Я ему сказывал, что перед отъездом моим в 1823 году составилось вновь тайное общество; но об оном суждений он со мною никаких не имел и мне ничего о пременах общества не говорил.
Когда именно Толстой отправился в чужие края и какое он оказывал содействие в пользу общества во время его пребывания здесь в С.-Петербурге, я не знаю. Имя его Яков. Какого чина, не знаю.
1826 года Маия 27-го дня».
Этими расспросами и ограничились разыскания Комитета о степени виновности Я. Н. Толстого. Допросы самому Толстому были сочтены излишними, и Комитет счел возможным поднесть Императору Николаю записку следующего содержания.
«Князья Трубецкой и Оболенский, называя Толстого членом общества, присовокупляют, что он уже три года находится за границею и со времени отбытия из России все сношения с членами общества прекратил.
Полковник Митьков объясняет, что во время бытности его в 1824 году в чужих краях виделся в Париже с Толстым, о принадлежности которого к прежнему обществу слышал он прежде того от Тургенева. При сем свидании он ему открыл о возобновившемся обществе, но более ни о чем с ним не говорил».
Николай Павлович приказал Толстого «поручить под секретный надзор начальства и ежемесячно доносить о поведении».
Я. Н. Толстой избег кары, но все же дело не кончилось без последствий; репутация его была испорчена. В статье Б. Л. Модзалевского рассказано, скольких трудов — и каких — стоило Я. Н. Толстому добиться восстановления репутации. С ним произошла любопытная метаморфоза: член тайного общества, проникнутый высокими этическими идеалами, ранний философ, приятель Пушкина стал агентом русского правительства за-границей.
Источник текста: Щеголев П. Из двадцатых годов: Заметки и материалы // Пушкин и его современники: Материалы и исследования / Комис. для изд. соч. Пушкина при Отд-нии рус. яз. и словесности Имп. акад. наук. — СПб., 1904. — Вып. 2. — С. 65—80.
Исходник здесь: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/ps2/ps230653.htm