36[править]
В тихий ночной час Таули откидывает в сторону шкуры, покрывающие его, и долго сидит у догорающего костра.
— Спи, друг, — говорит Янко Муржан.
— Спи, Янко, — отвечает Таули, и лицо его, усталое и грустное, по-прежнему освещается вспышками веточек.
— О чем думаешь, друг? — спрашивает Янко Муржан.
— Спи, Янко, — говорит Таули и подкидывает веточек в костер.
Трещат, изгибаясь, веточки. Легкий пепел кружится над огнем, улетает в мокодан, падает на шкуры у костра. И Янко слышит печальную песенку, какой не пришлось повстречать ему на далеком пути от своего рождения:
На край земли пойду, Что там, море иль тьма? На другой край земли пойду, Что там, море иль тьма? Сто пимов изношу в пути… Сто упряжек умрут в пути… Сто бед помешают в пути… Ахэй-ох-но! Дойду ли? Далеко до края земли. — Друг у меня есть, Янко, — говорит Таули, — он о крае земли все думал. Когда мы подожгли Обдорск, русские его поймали. Они поймали его и отрезали ему язык. Как он теперь будет спрашивать про край земли? Как он найдет дорогу к нему?
Янко молчит. Он медленно стаскивает с себя шкуры и тоже подходит к костру.
— А мы найдем его, — неожиданно говорит он. — Вот напугаем русских и поедем вместе с ним искать край земли.
Таули задумчиво смотрит на огонь и опускает веки.
— Спи, Янко, — говорит он, — скоро будет не до сна.
И сам ложится спать.
…Неспокойный сон овладевает Таули, и ветерок, трогающий нюки, кажется ему легким шелестом нарт, мчащихся по бескрайней холмистой тундре. Только нарты везут не олени, а гуси. У них широкие, розовеющие на солнце крылья, и летят они высоко над землей.
И кажется Таули, что это уже не тундры под полозьями нарт, а облака, покрытые бледно-зеленым ягелем. И упряжку ведет Пани. Изредка он оборачивается к Таули и говорит:
«Скоро и край земли».
«Ты же был безъязыкий, — спрашивает Таули, — как ты его достал снова?»
«Мы все были безъязыкие, — отвечает Пани, — мы все долго молчали, а когда пошли за тобой против царя и ясачных начальников, мы заговорили. Видишь, я говорю — скоро и край земли».
И долго летят гуси. Год, два, три. Ветры сбивают их с пути. Злой тадебций из болота коршуном налетает на гусей. У него черные крылья и голова обдорского воеводы Тайшина.
Но Таули вынимает свой лук и метится в коршуна, а Пани говорит:
«Бей ему в сердце. Ведь это Тэйрэко».
И верно: голова коршуна уже похожа на голову Тэйрэко.
И Таули, натянув до отказа тетиву лука, выпускает смерть в сердце коршуна. Коршун падает наземь, и луна, выплывшая из-за леса, улыбается Таули и Пани. У луны раскосые глаза и лицо Нанук.
«Украдите меня! — говорит она. — Украдите меня!»
«Подожди, мы украдем тебя», — говорит Таули.
Но луна отвечает по-русски:
«Не бейте меня! Я вам ничего худого не сделала! Не бейте меня!»
И плачет. Золотистые слезы текут по ее щекам.
Таули просыпается в поту. Он дикими глазами смотрит на огонь и ничего не понимает.
У костра лежит с окровавленным лицом беглый стрелец Микола. Руки его связаны за спиной. Губы рассечены ударом кулака, левое веко опущено. Пытаясь разорвать веревки, Микола катался по шкурам и кричал ненягам: «Не бейте меня! Я вам ничего худого не сделал! Не бейте меня!» — хотя его уже не били.
Таули резко отшвырнул шкуру, прикрывавшую его. Одним прыжком он перемахнул через костер и наклонился над Миколой.
— Не бейте меня! — в исступлении закричал Микола и зажмурил свой единственный глаз. — Господи, пресвятой Микола-угодник, спаси мя, — зашептал он и не поверил тому, что потом произошло.
Ударом ножа самоед освободил его от веревок и, подняв, обнял:
— Здравствуй, русский…
— Таули, — сказал стрелец, плача от счастья.
— Микола, — сказал Таули, — не сердись на наших, однако… Они худа тебе не хотели. Не сердись, друг!
А неняги в изумлении наблюдали эту сцену, и один из стариков сказал:
— Таули дружит с русскими?
— С хорошими русскими, — ответил Таули. — Он меня от смерти спас. Когда меня жгли железом, он первый пожалел меня там, в деревянном чуме русских. Это он открыл мне ворота русского стойбища, чтобы я убежал на родину.
— А сколько у русского олешков? — спросил все еще недоверчиво старик.
— Он совсем безоленный, — сказал Таули, — у него никого нет на свете, кроме его родины.
— Пусть остается с нами! — закричали неняги.
— Если он безоленщик, то пусть остается с нами, — закивал головой и старик.
Кто-то, выбежав из чума, принес разукрашенную малицу и надел ее на Миколу взамен ледащей шубейки. Микола был так высок, что малица не закрыла даже его колен.
А старая женщина достала из лукошка своего родового божка с бисеринками вместо глаз и повесила его на шею Миколы.
И Микола, утирая еще не запекшуюся кровь со своих губ, растерянно улыбался и, точно оправдываясь, говорил ненягам:
— Я на Русь пошел, а в Березове меня поймали. Вместе с оружейным обозом в Обдорск к Тайшину на расправу отправили… А тут захватили этот обоз ваши… Думал, убьют… А вы хорошие, стало быть…
Янко Муржан перевел слова Миколы, и неняги, тронутые теплотою их, окружили беглого стрельца, тормошили его, дарили ножи, звали в гости, называли другом, а он растерянно улыбался и говорил единственное слово, знакомое ему на их наречии:
— Тарем! — что означало «ладно», «пусть будет так».
