Македонские евреи (Амфитеатров)
| Македонские евреи |
| Опубл.: 1907. Источник: Амфитеатров А. В. Македонские евреи. — «Правда», 1907. — С. 3. |
…Из ста двадцати тысяч жителей в Салониках девяносто тысяч евреев. И каких евреев!
Нечего и говорить, что в их руках вся торговля Салоник. Коммерческий гений еврейства не имеет себе равного и не терпит себе соперничества. Улицы в Салониках сплошь заняты магазинами, лавками, лавчонками, и почти все эти магазины, лавки, лавчонки принадлежат либо кровным евреям старого закона, либо так называемым «дунмэ», то есть потомкам евреев, принявшим мусульманство в XVII столетии. Это обособленная каста, промежуточная между мусульманами и иудеями, — нечто в роде евреев-франкистов европейского общества в XVIII веке, сохранивших тайный иудейский ритуал, при явном соблюдении христианского обряда. Дунмэ, в двухсотлетней лавировке между мусульманами и евреями, обособились от тех и других. Они живут своим замкнутым кругом, роднятся только между собою, тесно сплочены в коммерческих делах и предприятиях. Необходимость казаться мусульманами закрывает для них возможность к отправлению многих коренных иудейских обрядов, в том числе и, знаменательного для еврейства, опочива от дел в субботу. В седмичный праздник этот, Салоники — мёртвый город; но магазины, принадлежащие Дунмэ, остаются отворены. Однако, напрасно войдёте вы в них за товаром: соблюдая для турок форму открытия магазина, купец-дунмэ даёт иудеям удовлетворение за своё противозаконие, строго соблюдая Моисеево предписание в сути его. Вы не найдёте хозяина в магазине, приказчик отпущен по делам, мальчик ничего не знает и не умеет…. словом, под сотнями увёрток и предлогов, вам не продадут ничего и, с вежливыми извинениями, выпроводят вас: наведайтесь, мол, завтра! Тогда и хозяин будет дома и приказчик окажется у своего дела, за прилавком. Все дунмэ — очень вежливые, толковые и, по-своему, прогрессивные люди. Среди салоникского мусульманства и еврейства, они — передовая, либеральная партия. Слово «дунмэ», Dunmate, значит в прямом переводе «отступник». Полагают, что они прямые потомки последователей Саббатай-Цви, так как пророк этот, разубеждённый турками в своём самозванстве, должен был для спасения жизни принять ислам, а, лет через десять по смерти его, примеру учителя последовала вся секта.
Кто знаком с еврейством только по пришибленным, захудалым образцам его, роящимся в местечках Малороссии, Литвы, Польши и юго-западных губерний, тому очень трудно вообразить себе еврея салоникского. Не больше понятия дают о нём и галицкие евреи, хотя они и живут панами. Салоникский еврей — наглядный показатель той физической и нравственной красоты, какой в состоянии достигнуть иудейская раса, освобождённая от оков рабства, от условий паразитизма, живя сама по себе, работая сама за себя и сама на себя. Бродя по улицам Салоник, я впервые поверил, что чудеса древней еврейской истории — не сказки, что могучий Самсон, величавый Самуил, поэтический Давид жили в действительности, а не только в мифах обиженного судьбою, утратившего свою самостоятельность народа, которому лестно создавать себе великое прошлое, потому что уж слишком жалко и безнадёжно его настоящее. Вокруг меня шумел, мощно двигался, благозвучно разговаривал, меняясь грациозными, благородными жестами, истинно избранный народ. Что за чудесные библейские лица! Какие тонкие, изящные черты! Какие орлиные глаза! А осанка?! Полубогами какими-то ходят: стройные эластичные, полные достоинства. Боже мой! Да неужели это одноплеменники нищего Иоськи из Смелы, измождённого трудом и голодом, вечно согнутого в дугу просьбами пред сильными мира сего, вечно с нечистой совестью от голодных плутень, робеющего перед людьми и собаками, Иоськи, которого за двугривенный можно послать с каким угодно скверным поручением в какое угодно место? Неужели одноплеменник этим гордым красавцам и богатырям какой-нибудь господин Каинберг с Рингштрассе или Невского проспекта, вчера банкир, сегодня барон, с брюхом полной кровью пиявки, с наглостью дворецкого, попавшего в баре, с блудливостью кошки и трусостью зайца в красных трахоматичных глазах, с оттопыренными ушами, с согнутыми рахитическими коленями, глупо выворачивающий пятки, тщетно бросающий деньги, лекарства и косметики, чтобы свести предательскую экзему на руках?
Почти все салоникские евреи носят средневековый костюм, в каком застала прадедов их инквизиция, от которой бежали они сюда из Испании. Костюм состоит из длинного полукафтанья, широко повязанного шёлковым поясом; поверх полукафтанья — ряса, с широкими рукавами, какие у нас носят священники, рукава и борта рясы отделаны лисьим мехом; на голове — феска, обмотанная платком, в роде чалмы. Словом так, как одеваются знаменитые актёры, играя Шейлока, и какими видим мы иудейских фарисеев, раввинов и книжников на евангельских картинах Рафаэля, Тициана, Джулио Романо, Паоло Веронезе. Материи яркие, узорчатые, цветистые. Толпа пестра и весела. Молодёжь великолепна. Идёт мимо юноша, — косая сажень в плечах, с талией, как у барышни, с здоровою смуглою бледностью настоящего южанина; глаза горят, как звёзды; нос — точно Канова из мрамора выстругал; походка лёгкая, удалая. Смотришь на него: Гейневский Альманзор, да и только! Или тот рыцарь-юморист, которого, в балладе того же Гейне, полюбила донна Клара, дочь алькада, молодая, непримиримая юдофобка: даже и в любви-то клясться она имела обыкновение ничем другим, как своею ненавистью к «евреев долгоносому отродью». И в наказание за это, когда, наконец, впрямь полюбила, то на вопрос об имени своего счастливого любовника, имела неприятность выслушать насмешливое признание:
Я, сеньора, ваш любезный, |
Женщины — ещё живописнее мужчин, хотя, на первый взгляд, костюм их несколько удивляет и даже шокирует непривычные европейские глаза. Дело в том, что под узенькими, тоже мехом шитыми по бортам, куртками своими, салоникские еврейки носят, прямо на теле, тонкого полотна или шёлковые белые сорочки, подтянутые по талии таким образом, что формы груди обрисовываются под лёгкою тканью чуть ли не определённее, чем если бы они были вовсе обнажены. Любопытен головной убор салоникских евреек: они пропускают свои прекрасные косы чрез вышитую золотом, шёлковую трубку — обыкновенно, ярко-зелёного цвета. Красивые извивы этого убора по стройным станам миловидных солунок дали некогда повод умному и благочестивому паломнику, архимандриту Порфирию Успенскому, заподозрить их в родстве с соблазнителем-змием библейским.
Живут в Салониках евреи, вероятно, точно так же, как жили они в Севилье, Кордове, Мадриде, покуда усердие Фердинанда и Изабеллы Католической не зажгло костров инквизиции, или как в Амстердаме «Уриэля Акосты». Вы видите народ бодрый, весёлый, чувствующий себя дома — не на полутерпимом положении гостя и пришельца в стране, но у своего родного очага, полноправным хозяином. Дома богатых роскошны; быт открытый, широкий. Женщины пользуются свободою, какой не найти ни в одном городе ближнего Востока, ни христианском ни мусульманском, и окружены рыцарским уважением, традицию которого предки нынешних солунцев несомненно вывезли с древних своих иберийских пепелищ, вместе с испанским языком и испанскою картинностью типа. Любовных романов завязывается и развязывается множество. В местных легендах этого рода роль дон Хуана ди Маранья, солунского обольстителя, играет обыкновенно один из давних русских консулов М. А. Х-о, ныне уже покойный. Я видел его в 1896 году — старым, седым, длиннобородым патриархом, в котором, конечно, и тени не осталось от сан-стефанского колкого сатирика, от солунского красавца-поэта, сводившего с ума хорошеньких евреек своим изяществом, остроумием и удалью прыгать по окнам, на зло ревнивым любовникам и зорким мужьям.
Я не говорю по-испански. Знатоки языка уверяли меня, что салоникское наречие его чудовищно и к подлинной испанской речи относится приблизительно так же, как жаргон наших русских евреев к языку немецкому. Может быть, — хотя, думается мне, сравнение, всё-таки, слишком преувеличено. Уличный говор в Салониках я часто понимал и разбирал по близкому сходству с итальянским языком, которым владею, — а попробуйте-ка вы, хотя бы говоря по-немецки лучше самих немцев, уразуметь что либо, когда вокруг вас трещит болтовнёю еврейский базар Вильно, Гродно или Минска. Отсюда я заключаю, что жаргон южных евреев-сефардимов сохранил гораздо больше близости с романским корнем, к которому он привился в средние века, чем северные евреи-ашкенази сроднили свой обиходный язык с корнем германским. Суета и картавый шум местечек нашей «черты оседлости» решительно никому не могут доставить удовольствия, а, коли долго слушать, раздражать любого. Между тем, по вечерам, на сверкающей огнями Марине, т. е. набережной Салоник, когда десятками. открываются кафе-концерты, и солунские Альманзоры, Уриэли Акосты etc.[2] толпою наполняют их, со своими Юдифями, чтобы пить пиво и слушать шансонетки, — неугомонный говор этих масс очень мне нравился, напоминая такую же людную бойкую жизнь, так же много и красиво болтливую, на Santa Lucia Nuova[3] в Неаполе, на генуэзской Aquasola[4], на венецианских Piazza San Marco[5] и Riva dei Schiavoni[6].
Я слишком подолгу живал в Малороссии и юго-западных губерниях, чтобы поддерживать огульное обвинение, взводимое на евреев, будто каждый семит — паразит по самому природному существу своему, и что, вне сферы денежной эксплуатации края, в котором он живёт, он исторически неспособен к труду и самопропитанию. Не дай Бог, ни одному народу столь тяжких условий нищеты, как из года в год перебиваются бедняки-евреи в разных Смелах, Шполах, Каневах и т. п. Не дай Бог ни одному народу такого неблагодарного не в подъём силам человеческим, чуть не суточного по усидчивости и копеечного по результатам, труда, как труд, обитающих по этим Смелам Шполам, Каневам Иссек-портных, Шмулей-сапожников, Мошек-ювелиров etc.[2] Но до Салоник — я плохо верил в способность еврейской расы к грубому мускульному труду. Да и сами образованные русские евреи не раз подтверждали мне, что и по их убеждению, каменьщичать, плотничать, крючничать, рыть канавы — совсем не еврейское дело.
— Знаете ли, — шутя, говорил мне один известный еврей-адвокат, — наше отвращение к этим работам вполне понятно: нас ими переутомили ещё фараоны в Египте.
Но на вольных салоникских хлебах, найдя себе новую родину, евреи, очевидно, успели отдохнуть от воспоминаний об египетской каторге, потому что здесь вся чернорабочая сила порта — евреи. Лодочник, грузчик, носильщик, рыбак, — всё евреи. Я следил, как разгружались огромные галиоты с камнем на набережной, пришедшие с Афона. Крючники-сефардимы орудовали на них, — в пору хоть бы нашим волжским. Рост, фигура, бугры мускулов на руках и ногах — всё говорило в этих людях о наследственной привычке к тяжёлому физическому труду, о поколениями созданной рабочей расе. Известно, что большинство русских евреев боятся воды. А солунский каботаж весь в еврейских руках. Плечистые молодцы, бродящие по Марине, завзятые пловцы, удалые матросы, а, при случае, и отчаянные контрабандисты.
Такими сделала евреев солунская воля. Надо отдать им справедливость: они прекрасно понимают выгоды и исключительность своего положения и охраняют его с огромным тактом, с постоянною и внимательною выдержкою. В этом котле, кипящем политическими течениями, еврейская община одна воздерживается от политиканства, с редким искусством держась нейтральной середины между мусульманскою повелительною силою и христианскими народностями. Благоволением мусульман евреи дорожат паче всего на свете, так как благоволение это — жизнь их, и, разумеется, когда на карту ставится дилемма: или дружба с турками, или единство с «руми-миллети», то еврейство оказывается на стороне турок. Так, напр., оно было насильственно вынуждено принять участие в знаменитом избиении европейских консулов, совершённом лет двадцать назад в Салониках фанатическою мусульманскою чернью. Но в общем было бы грешно утверждать, чтобы христианская и еврейская общины Солуня жили в постоянном недоброжелательстве между собою. Лишь в последнее время начали обостряться отношения между евреями и болгарами. Во-первых, потому, что евреи побаиваются болгар, как революционного элемента, вторгающегося в Македонию с целью разрушить режим, под которым солунской еврейской общине удалось устроить себе гнёздышко более тёплое и удобное, чем где либо ещё в Европе. Во-вторых, потому, что революционные болгарские силы сразу внесли в Македонию террор подпольных комитетов, вымогающих деньги с богатых обывателей, — а кто же богаче евреев? — и убивающих в случае скупости и неповиновения. А в-третьих, и это самое главное, потому, что болгары стали отбивать у евреев торговлю и почти отвоевали уже у них непосредственные сношения купли-продажи салоникского продовольственного рынка с горною полудикою деревнею.
Болгары называют себя в шутку «балканскими евреями».
— Оттого у нас «чифути» (жиды) тихо себя держат, что мы их, по торговле, сами за пояс заткнём! — смеются они.
Эта похвальба — слишком смелая, самонадеянная. Но в одном отношении болгары правы, — по крайней мере, для Солуни.
Солунские иудеи — народ сытый, изнеженный, балованный; обеспеченные постоянным дешёвым предложением на свои спросы, они десятками лет заставляли, что называется, хлеб за брюхом ходить и держали горное славянское население в кабале произвольных цен и необходимости тащить свои товары непосредственно в Солунь или продавать их, с крупною процентною уступкою за комиссию, в ту же Солунь немногочисленным скупщикам. Умный, пронырливый, талантливый коммерчески, болгарин, став на путь конкуренции, смело пошёл к самому источнику прибылей, — в глухую горную деревню, которая своими овощами питает Салоники, сбил деспотические еврейские цены, растолковал мужику возможность прижать еврея, как тот его сам прижимал, и стал быстро и энергично зашибать копейку. Количество болгарских фирм из года в год растёт в Салониках. Содействует их развитию, прежде всего, готовность болгар, ещё только завоёвывающих себе положение, браться решительно за всякое коммерческое предприятие, какие бы крохотные барыши оно ни сулило, — тогда как евреи, в качестве исконных господ рынка, маленькими делами, как говорится, швыряются не хуже московских мануфактуристов, и из сытой апатии может вывести их посул разве лишь необычайно крупного дивиденда. Еврейскую расу считают жадно-добычливою par excellence[7]. Но пребывание в Салониках убедило меня, что её хищнические инстинкты — также скорее искусственные, благоприобретённые, чем природные. Неутомимый и алчный хищник всюду, где он чувствует себя чужаком, паразитом, гостем хуже татарина, еврей совсем не рвач, не кулак для кулачества в Солуни, где он сознаёт себя дома. Здесь он, если хотите, даже ленив, в качестве купца и приобретателя, буржуазно неохоч шевелить капиталом, наотрез отказывается от рискованных предприятий и — добившись более или менее приличной ренты — с удовольствием уходит от дел, чтобы жить благоустроенным домком, в семейном кругу, на хорошеньких виллах, вытянутых белою ниточкою вдоль синего Эгейского моря. Всё — «Манассе, любители монументов» из «Уриэля Акосты». Солунское еврейство — кружок людей, которых настоящее, более или менее упорядоченное, предостерегает не искать добра от добра в будущем. Держа свою синицу в руках, оно не богато идеалистами, мечтающими о журавлях в небе. Судя по двум-трём случайным разговорам, которые я имел с его представителями, даже движение сионизма не нашло в Солуни энергичного отклика и возбудило скорее недоумение, чем энтузиазм.