А солнце между тѣмъ высоко взошло, и сіяло, и играло такъ, что нигдѣ почти тѣни не было, а если гдѣ и отъискивалась, то все-таки ее какъ-нибудь да пронизывалъ, какъ-нибудь да пересѣкалъ, какъ-нибудь да задѣвалъ солнечный лучъ. Его теплый и яркій свѣтъ наискось палъ въ хатнее окно, подъ которымъ уснулъ насыщенный панъ Иванъ, и, должно полагать, своею мягкостію и теплотою разбудилъ его, непривыкшаго, или давно уже отвыкшаго отъ всякой мягкости и теплоты на бѣломъ свѣтѣ.
Панъ Иванъ хотя проснулся, но нѣкоторое время не открывалъ глазъ, а только вздыхалъ и какъ то жалобно усмѣхался. Эта усмѣшка точно хотѣла сказать, вѣдь я знаю, что всей теперешней нѣги и слѣдъ простынетъ, какъ только я открою глаза,—вѣдь я знаю это и понимаю!
Но вдругъ онъ вскочилъ, какъ обожженный, лицо приняло обычное равнодушно-суровое и даже нѣсколько враждебное выраженіе и, проворно оправляясь и собираясь, онъ недоброжелательно оглядывалъ бѣлыя стѣны, по которымъ играли солнечные веселые лучи.
Никого не было въ хатѣ; онъ крикнулъ громко и отрывисто:
— Эй, хозяинъ!
Зыченъ былъ голосъ у пана Ивана и раскатился по двору во всѣ концы. Маруся и Тарасъ бросились къ хатѣ и, притаившись за цвѣтущими кустами сирени и калины, ожидали что будетъ.
Все тихо было кругомъ и ничего не было слышно, кромѣ шума и движенья лѣтняго погожаго дня.
Панъ Иванъ крикнулъ снова, громче и отрывистѣе прежняго:
— Эй, хозяинъ! Али уши заложило?
И совсѣмъ прибравшись въ дорогу, въ шапкѣ и прилаживая половче пику, панъ Иванъ толкнулъ хатнюю дверь каблукомъ сапога, распахнулъ ее настежъ и пріостановился, не зная куда лучше идти: сѣни были сквозныя и съ обѣихъ сторонъ по муравѣ разбѣгались тропинки, и тамъ и сямъ стояли разные сельскіе снаряды. Съ третьей стороны полуотворена была дверь въ свѣтлицу.
Но уже слышался привѣтливый голосъ хозяина въ отвѣтъ на зовъ, голосъ прерываемый легкимъ, вовсе не непріятнымъ кашлемъ и быстрою спѣшною походкою.
— Иду, пане Иване, иду! привѣтливо и радушно звучало издали.
Но панъ Иванъ никакъ не могъ уловить, откуда голосъ приближался и, понапрасну повертѣвъ шею туда и сюда, нетерпѣливо двинулся въ какую дверь попало—и лицомъ къ лицу сошелся съ ласковымъ и запыхавшимся хозяиномъ.
— Хорошо-ли отдохнули, пане Иване? спросилъ хозяинъ, участливо и простодушно глядя въ недовольные глаза гостя. Не кусали мухи?
— Чортъ съ ними, хоть-бы и кусали! отвѣчалъ панъ Иванъ, чувствовавшій себя что-то неладно послѣ отдыха и сна.
— Конечно прахъ имъ, пане Иване, конечно,—отвѣчалъ хозяинъ, охотно присоединяясь къ выраженному мнѣнію гостя, и между тѣмъ какъ гость на минуту призадумался, сурово и раздражительно покручивая усы, онъ тоже, подумавъ съ минутку, прибавилъ:
— Однако, скажу вамъ, часомъ въ самый-этакъ смакъ любаго сна, обидно бываетъ доброму человѣку отъ этой дряни…
— Отъ какой? спросилъ панъ Иванъ, выходя изъ задумчивости.
— А отъ мухъ-то, добродію. Подумаешь, что добрый человѣкъ имъ слаще меду иной разъ…
— Голова болитъ, перервалъ сурово панъ Иванъ словоохотливаго хозяина. Ты лучше чарку водки поднеси, чѣмъ попусту калякать…
— Пожалуйте, пожалуйте, пане Иване, подхватилъ хозяинъ, заторопившись съ такимъ довольствомъ, словно ему село съ угодьями подарили.
И мелкимъ радостнымъ шажкомъ онъ пробѣжалъ впередъ пана Ивана въ хату, а панъ Иванъ вступилъ за нимъ слѣдомъ, сохраняя все тотъ-же суровый и раздраженный видъ, но уже поглаживая и расправляя щетинистые усы.
— Садитесь, пане Иване, а я сейчасъ чарочку наполню, говорилъ хозяинъ, суетясь по хатѣ.
— Некогда садиться,—отвѣчалъ, не смягчаясь, панъ Иванъ,—давай скорѣе, я такъ, на ходу, хлебну. Да деньги у тебя готовы? Мнѣ мѣшкать не приходится…
— Жалко, страхъ какъ жалко, что такой вамъ спѣхъ, пане Иване,—промолвилъ хозяинъ. Такую горѣлку пить-бы, да смаковать,—скажу нелестно…
— А деньги готовы?—спросилъ панъ Иванъ.
— Готовы, пане Иване, хоть и тяжеленько нашему брату…
Тутъ хозяинъ вздохнулъ и меланхолически поглядѣлъ на вынутый изъ кармана кошель, а потомъ на пана Ивана.
— Толковать объ этомъ нечего,—возразилъ панъ Иванъ, успѣвшій проглотить огромную чарку водки, словно ягодку.
Хозяинъ покорился съ новымъ вздохомъ и больше не толковалъ, молча вынулъ гроши гривны и сталъ ихъ на всѣ стороны обертывать, разглядывать, а потомъ принялся шопотомъ считать.
— Ты до трехъ-то сочтешь или не сила твоя?—спросилъ панъ Иванъ, но не очень сердито, потому что, спрашивая, наливалъ вторую чарку горѣлки, а спросилъ больше насмѣшливо, даже игриво. Ты какъ считаешь-то?
— А я все копами считаю, пане Иване,—отвѣчалъ хозяинъ,—пять, шесть… нѣтъ лучше счета какъ копами… семь, восемь… батько покойный отроду не ошибался… девять… и ни одинъ жидъ его не сбилъ… одиннадцать… а ужь извѣстно, что жиды…
— Жиды первые въ свѣтѣ христопродавцы!—разсѣянно перебилъ панъ Иванъ и, наливъ третью чарку, выпилъ ее и нѣкоторое время смирно и безмолвно слушалъ сужденія хозяина о нравахъ жидовъ, перерываемыя счетомъ грошей, устанавливаемыхъ кучками на столѣ.
Но послѣ четвертой чарки вся суровость пана Ивана возвратилась съ лихвою, лобъ насупился, лицо омрачилось. На ласковыя прощанія хозяина онъ ничего не отвѣтилъ, строго пересчиталъ поданныя деньги, засунулъ ихъ въ карманъ нетерпѣливою рукою, вышелъ быстрымъ шагомъ изъ хаты, отвязалъ кормившагося коня, назвавъ его прожорою, сурово приподнялъ шапку на всѣ привѣтствія, нахлопнулъ ее сейчасъ-же почти на самые глаза, пустился вскачъ со двора и скоро изчезъ среди широкой степи, ярко зеленѣвшей при играющемъ веселомъ солнце.