Уже звѣзды загорѣлись въ небѣ, а сѣчевикъ съ Марусею все шли тихою, безбрежною, задремавшею степью.
Все вокругъ нихъ безмолвствовало и сами они не промолвили слова.
Да и что говорить, когда рука съ рукою идешь на доброе дѣло?
Да, хорошо было такъ идти рука съ рукою по дремавшей степи, среди ночнаго безмолвія, чувствуя только біенье своего переполненнаго сердца!
Они не знали долго-ли шли, и мы не станемъ высчитывать того—часы эти были добрые, значитъ нечего было знать ихъ—сами пролетѣли птицею.
Передъ ними мигающими точками мелькнули во мглѣ огни, а скоро во мглѣ-же очертились и темныя очертанія стѣнъ и зданій.
Угрюмъ и мраченъ былъ видъ этого города, черно рисовавшагося въ ночной темнотѣ, сверкавшаго мелкими огненными точками. Обычнаго торопливаго городскаго шуму не было слышно, обычной вертлявой городской суеты не было замѣтно; совсѣмъ иная жизнь здѣсь проявлялась: не тѣ были отзвуки шаговъ, не тѣ отклики голосовъ. Какъ въ природѣ видно приближеніе наступающей грозы, такъ въ этомъ городѣ все дышало готовностью къ битвѣ и отпору; чѣмъ это особо выражалось—нельзя опредѣлить точно, но выражалось на всемъ: и на убогихъ низкихъ хатахъ среди садиковъ, и на высокой дзвоницѣ, и на старыхъ городскихъ стѣнахъ, и на свѣжо-подсыпанныхъ валахъ. Все здѣсь приняло характеръ рѣшительнаго отпора, хотя соловьи по весеннему заливались и щебетали по садикамъ, и женскія фигуры спокойно проходили по улицамъ.
Никто не окликнулъ ихъ, когда они подошли къ городскимъ воротамъ, и они ступили въ городъ безъ помѣхи и затрудненья, но всякая пара глазъ, казалось, замѣтила ихъ и слѣдила за ними бдительно и зорко.
— Эй, братику!—сказалъ сѣчевикъ обращаясь къ молодому казаку, ждавшему чего то опершись на садовый плетень около хатки съ свѣтившимся окошечкомъ.—Эй, братику! будь ласковъ, покажи старому бандуристу, какъ доступить до пана гетмана!
Молодой казакъ приподнялъ шапку и, указавъ во мглу улицы, усѣянной, словно искорками, отблесками изъ окошечекъ, проговорилъ:
— Минувши эту улицу, направо будетъ гетманская хата.
Они, поблагодаривши казака, минули указанную улицу и угадали, которая направо гетманская хата по болѣе яркому освѣщенію и потому, что двѣ дивчины, проходя мимо, пріостановились, заглянули въ окошко и сказали: «панъ гетманъ должно быть не спитъ».
Въ этомъ окошечкѣ ярко обрисовывалась голова усатаго казака, точно вырѣзанная изъ чернаго камня, склонившаяся на руку въ глубокой думѣ. Прислушавшись, можно было слышать мужскіе шаги по свѣтлицѣ, шаги то медленные, то быстрые,—удивительно-выразительные шаги.
Сѣчевикъ постучался.
Усатый казакъ покинулъ думать, всталъ и отворилъ двери.
Шаги въ свѣтлицѣ прекратились мгновенно и наступила совершенная тишина.
— Пану гетману пріятели поклонъ прислали,—промолвилъ сѣчевикъ, вступая въ хату рука-объ-руку съ Марусею.
То была незатѣйливая свѣтлица,—въ слѣдующую двери были затворены.
— Спасибо за пріятельскую ласку!—отвѣчалъ усатый казакъ равнодушно-привѣтливо, словно подобныя посѣщенія случались сплошъ да рядомъ.
— А можно видѣть гетманскія ясныя очи, братику?—спросилъ сѣчевикъ.
Но двери изъ слѣдующей свѣтлицы уже распахнулись, самъ панъ гетманъ стоялъ передъ ними, и вся его фигура спрашивала безъ словъ: откуда гости? каковы вѣсти?
Свѣтъ огня освѣщалъ его не всего, а полосами и искрами, то сверху, то сбоку, то снизу. Онъ весь являлся въ черныхъ тѣняхъ и въ трепетномъ узорномъ освѣщеньи. Чертъ лица не возможно было хорошо уловить, только очи, пронзительныя и пытливыя, сверкали въ полутемнотѣ, какъ уголья.
— Челомъ бью пану гетману! сказалъ сѣчевикъ, увидя его, и низко поклонился.
Низко поклонилась и Маруся пану гетману.
— Спасибо, отвѣтилъ панъ гетманъ. А какую пѣсню пропоешь намъ, ласковый бандуристъ?
Самый звукъ голоса уже показалъ человѣка, привыкшаго повелѣвать, а не слушать повелѣнья,—человѣка, привыкшаго безъ запинки высказывать свои желанья и мнѣнья, и безъ колебанья и страху ихъ оспаривать и за нихъ стоять.
— Развѣ свою, пане гетмане, потому что не сижу на чужомъ возу и не подтягиваю за хозяйскую ласку.
Панъ гетманъ ничего не отвѣтилъ на это, но никакія слова не передали-бы лучше удивленія, гнѣва и горести, чѣмъ это молчаніе.
— Откуда Богъ несетъ? спросилъ панъ гетманъ.
— Изъ Запорожья, отвѣчалъ сѣчевикъ.—Запорожцы приказали низко кланяться вельможному пану гетману.
— Спасибо, промолвилъ гетманъ.—Милости просимъ до моей свѣтлицы.
Сѣчевикъ послѣдовалъ за гетманомъ во вторую свѣтлицу, и Маруся, все еще державшаяся его за руку, вошла тоже въ гетманскій покой.
Убранства въ этомъ покоѣ не было никакого особеннаго: тѣ-же бѣлыя стѣны, тѣ-же липовыя лавки, какъ и въ простой казацкой хатѣ, только много разнаго и дорогаго оружія и по стѣнамъ висѣло, и по угламъ стояло; на столѣ лежалъ бунчукъ и бумаги. Гетманскіе жупаны висѣли на колкахъ и блестѣли шитьемъ. Кровать стояла какою-то неприступною для сна и успокоенья и, столкнутая съ изголовья подушка ярко и несомнѣнно выражала, въ какомъ жару и мукѣ была, приклонявшаяся къ ней ненадолго, голова.
— Прошу садиться, промолвилъ панъ гетманъ.
И самъ сѣлъ, и устремилъ огненныя очи на сѣчевика.
Всѣ его члены видимо трепетали, точно онъ сдерживалъ себя и эта узда докучала ему и раздражала его.
— Извини, пане гетмане, отвѣчалъ ему сѣчевикъ:—вотъ видишь, у меня поводырь маленькій, утомился—ажъ привялъ,—надо бы ему отдохнуть, бѣдняжкѣ…
Панъ гетманъ всталъ и, сдернувъ съ ближайшаго колка великолѣпный жупанъ, кинулъ его сѣчевику. Потомъ глаза его пали на персидскій коверъ, покрывавшій большую скамью,—онъ сдернулъ его однимъ движеніемъ и тоже кинулъ сѣчевику, съ нетерпѣньемъ слѣдя за его заботами о поводырѣ.
Ни одна нянька не перещеголяла-бы сѣчевика въ быстротѣ и ловкости, съ какою онъ постлалъ персидскій коверъ на лавкѣ, искусно устроивъ изголовье безъ подушки,—да и какая-же нянька могла бы бережнѣе и нѣжнѣе приподнять Марусю, и заботливѣе, ласковѣе опустить ее на постель и прикрыть великолѣпнымъ гетманскимъ жупаномъ?
Съ какимъ наслажденьемъ усталые члены коснулись этого ложа, приготовленнаго вѣрною и надежною рукою!
Но спать дѣвочка не могла,—сна у нея совсѣмъ не было. Она даже не дремала,—изъ подъ падавшихъ складокъ гетманскаго жупана очи ея приковывались невольно и непобѣдимо къ двумъ собесѣдникамъ и слѣдили за ихъ малѣйшимъ движеніемъ, ловили самое мимолетное выраженіе ихъ лицъ.
Они сидѣли у стола, другъ противъ друга теперь, и свѣтъ ярко пылавшей восковой свѣчи совершенно освѣщалъ ихъ лица и фигуры.
Что за мощная фигура сѣчевика! Сила, краса его исполняли сердце дѣвочки какимъ-то благоговѣніемъ и упованіемъ.
Но другая фигура!
Душа ея исполнилась жалостію и трепетомъ, когда она глядѣла на эти впалыя очи, мрачно и тревожно сверкавшія изъ подъ густыхъ бровей, на несвоевременныя морщины, избороздившія величавое и гордое чело, на всѣ слѣды разрушенія внутреннимъ огнемъ—огнемъ казалось неугасаемымъ, палившимъ безъостановочно и неотступно.
Они оба тихо говорили. Очень тихо и сдержанно.
Она долго вслушивалась въ этотъ разговоръ, какъ вслушиваются въ отдаленный шумъ моря.
Наконецъ усталость взяла свое, глаза ея вдругъ сомкнулись и она уснула.