Месть карбонариев (Тьерри)/ДО

Месть карбонариев
авторъ Жильбер Огюстен Тьерри, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1875. — Источникъ: az.lib.ru • (La Savelli).
Роман из времен Второй империи во Франции.
Текст издания: журнал «Историческій Вѣстникъ», тт. 43-44, 1891.

МЕСТЬ КАРБОНАРІЕВЪ

(LA SAVELLI) РОМАНЪ ИЗЪ ВРЕМЕНЪ ВТОРОЙ ИМПЕРІИ ВО ФРАНЦІИ ЖИЛЬБЕРА ОГЮСТЭНА-ТЬЕРРИ ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ «ИСТОРИЧЕСКОМУ ВѢСТНИКУ» С.-ПЕТЕРБУРГЪ ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13 1891

ПРОЛОГЪ.
Белла.

Былъ теплый, апрѣльскій, дождливый вечеръ. Смеркалось. Сырымъ туманомъ окутывался Лондонъ.

Въ этомъ году — 1854 — въ Англіи была ранняя весна; всѣ сады рано зазеленѣли; вся страна утопала въ лучахъ солнца, та страна, въ которой, какъ гласитъ одинъ старинный мадригалъ, «такъ зелены луга, такъ золотисты кудри, такъ нѣжны голубыя очи, такъ прекрасна улыбка розовыхъ устъ». На большихъ часахъ позолоченной Вестминстерской башни пробило семь часовъ. Оживленіе рабочаго дня стало стихать. Шумный, оживленный кварталъ св. Павла точно погружался въ дремоту; банкиръ улицы Флитъ запиралъ контору, довольный тѣмъ, что наконецъ попадетъ къ себѣ домой; на Страндѣ зажглись фонари, отъ Hay-Market до Oxford Rood, подъ огнями газовыхъ рожковъ, заискрились и засіяли выставленныя въ окнахъ роскошныя издѣлія ювелировъ и серебренныхъ магазиновъ. Еще немного и Сенъ-Джемскій паркъ превратился въ притонъ для бродягъ, проводящихъ ночь подъ открытымъ небомъ, а его зеленыя лужайки — въ ложе любви для бездомныхъ ирландокъ.

Смеркалось. Былъ темный апрѣльскій вечеръ.

На Regent-Street, влѣво къ цирку, на сѣромъ фонѣ сумерекъ, выдавался ярко освѣщенный ресторанъ Ардити, итальянскій ресторанъ, съ хорошей репутаціей. По обыкновенію, отдѣльные кабинеты были заняты влюбленными парочками, «fast people» — сжигателями жизни, «swells» или мамзелями отъ Пимлико. Всѣ они пировали и предавались дебошу, но чисто по-англійски — стыдливо и чопорно: больше бутылокъ, чѣмъ поцѣлуевъ. Такова ужь «british respectability!»…

Въ тотъ вечеръ, однако, въ этомъ домѣ слышались не одни грубыя слова пьяницъ или нѣжные эпитеты влюбленныхъ. Въ первомъ этажѣ ресторана, въ одномъ изъ самыхъ отдаленныхъ отдѣльныхъ кабинетовъ, за столомъ, сидѣли молча двое мрачныхъ съ виду мужчинъ. Одному изъ нихъ могло быть лѣтъ около сорока, — плотный, высокій, съ длинными темными волосами и густой бородой, дурно, бѣдно одѣтый. По его отрепанному виду его можно было принять за какого-нибудь учителя словесности или концертирующаго артиста, которыхъ такъ много отовсюду стекается въ Лондонъ — городъ, гдѣ толкаться по чужимъ переднимъ совсѣмъ не такъ легко, и гдѣ каждый поданый кусокъ хлѣба становится поперекъ горла. Въ эту минуту, онъ съ жадностью глоталъ супъ изъ бычачьяго хвоста, ветчину, ростбифъ — всѣ эти лакомые куски англійской кухни — и запивалъ ихъ пивомъ и рейнвейномъ.

Другой, почти старикъ, только смотрѣлъ какъ этотъ накидывался на свою добычу, самъ же почти не дотрогивался ни до чего. По внѣшности это былъ настоящій джэнтельмэнъ, лысый, съ бахромой сѣдыхъ волосъ вокругъ лысины, тщательно выбритый, безукоризненно одѣтый. Весь въ черномъ, въ бѣломъ галстукѣ, онъ былъ похожъ на старшаго архидіакона, занятаго вмѣстѣ съ другими спасеньемъ душъ. Но блескъ его карихъ глазъ, бронзовый цвѣтъ лица, обиліе жестовъ, выдавали въ немъ иностранца.

— Per Вассо! — тяжело вздохнувъ, проговорилъ его длинноволосый компаньонъ…-- Che pranzo… Oh veramente stupenda…

— Будьте осторожны, Марино, — прервалъ его собесѣдникъ, — лакей, который намъ служитъ, итальянецъ; будемъ лучше говорить по-французски.

Оборванецъ кивнулъ головой и, не переставая ѣсть, спросилъ:

— Значитъ серьезный разговоръ, ваше сіятельство?

— Да, мой другъ, весьма серьезный.

— Ebbene!.. будемъ говорить по-французски, хотя это жаргонъ гнусливый, полуварварскій, съ дурнымъ запахомъ — какъ выразился о немъ совершенно вѣрно нашъ великій Альфіэри!.. Боже мой, какъ я здѣсь хорошо себя чувствую! Кухня достойна Апиція, вина — воспѣлъ бы самъ Горацій. А, кромѣ того, — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ, — здѣсь нѣтъ сыщиковъ, шпіоновъ, всѣхъ этихъ полицейскихъ ужасовъ господина Бонапарта. Ужъ этотъ Бонапартъ!

И онъ усердно затыкалъ вилкою по тарелкѣ, — очевидно, его желудокъ дѣлалъ запасы на завтра.

— Имѣете ли вы какія-нибудь вѣсти отъ представителей «Молодой Италіи?», — вдругъ спросилъ старикъ, тотъ самый, котораго Марино величалъ «ваше сіятельство».

Онъ проговорилъ эти слова тономъ ненависти и презрѣнія.

— Никакихъ! — было отвѣтомъ. — Упорное молчанье, значитъ большіе замыслы.

— Или вѣрнѣе — отступничество отъ вѣры, младенецъ!

— Что вы, ваше — ство.

— Читаете ли вы когда-нибудь, молодежь, швейцарскіе и нѣмецкіе журналы. Нѣтъ… Такъ вотъ вашъ Мазини взялся за перо. Правда, онъ пересталъ занимать деньги, зато нагло эксплоатируетъ чужія мысли — новая варіація его бандитства. Теперь этотъ знаменитый Іосифъ пишетъ — но что пишетъ — о Боже! какія пошлыя рѣчи! Свобода во имя Христа! Освобожденіе по Евангелію! Джоберти въ плохомъ видѣ, господинъ «Пророкъ идеи»! Конечно, Ватиканъ поспѣшитъ дать ему благословеніе: «быть по сему!»… Повторяю, это ничто иное, какъ грубое отступничество отъ вѣры.

Марино выпрямился и обиженнымъ тономъ проговорилъ:

— Ренегатъ? Онъ-то, освободитель Рима! Славный защитникъ его!

— А что же я по вашему? — воскликнулъ сіятельный старикъ, вставъ изъ-за стола и бросивъ салфетку? Развѣ я не былъ при осадѣ Рима! Я — членъ вашего конституціоннаго собранія и солдатъ Италіи? Но я не говорилъ рѣчей — я дрался. Враги, французы Бонапарта, подняли меня на баррикадѣ Портезе, истекающаго кровью, прострѣленнаго!

— О, безъ сомнѣнья, вы были настоящимъ героемъ, — замѣтилъ Марино, стараясь успокоить его гнѣвъ, — античнымъ героемъ, Коклесомъ, богомъ Марсомъ, рыцаремъ достойнымъ Капитолія!

— Ошибаетесь, любезный другъ, мазинисты меня не признаютъ, должно быть, я ни на что не годный, подлый трусъ, измѣнникъ! Я знаю, что именно такое слово было сказано… Неблагодарная отчизна!…

— Неблагодарная… всѣ отчизны одинаково неблагодарны… Помните, какъ поетъ несравненная Паста: «Dolce ingrata patria». Неблагодарныя и все же дорогія сердцу!

Глубокое молчаніе воцарилось послѣ цитированья этой достославной каватины, и «рыцарь достойный Капитолія» улегся на диванъ.

— Скажите же, наконецъ, да или нѣтъ, — обратился онъ снова съ вопросомъ, — получили ли вы какія-нибудь извѣстія?

Марино подошелъ къ нему и произнесъ съ таинственнымъ видомъ:

— Да — получилъ…-- Помните ли вы человѣка, который служилъ подъ вашимъ начальствомъ въ Легіонѣ Красныхъ? Большой смѣльчакъ… нѣкто… Піанори?.. Да, нѣтъ, впрочемъ, клянусь, я ничего, ничего не знаю!..

Въ это время раздался гнусливый, протяжный голосъ газетчика: «Вечернія газеты! Важныя телеграммы изъ Франціи!»

Почти одновременно съ Regent-Street сталъ доноситься глухой гулъ толпы.

Голосъ газетчика раздавался попрежнему: «Гнусное покушеніе на жизнь императора французовъ!»

Оба итальянца переглянулись. Его сіятельство бросился къ звонку. Вошелъ гарсонъ.

— Живо — пошлите купить мнѣ газету!

Человѣкъ вышелъ и черезъ нѣсколько минутъ вернулся съ номеромъ «Evening Star» въ рукахъ.

Старикъ разложилъ передъ собою газету и сталъ читать вслухъ: «Вечернія телеграммы. Парижъ 5 часовъ вечера. Сегодня, въ Елисейскихъ поляхъ, нѣкто, по имени Піанори, произвелъ покушеніе на жизнь императора Французовъ нѣсколькими выстрѣлами изъ пистолета. Выстрѣлы не попали въ Наполеона. Убійца опасно раненый, едва не разорванный на части толпою, находится въ рукахъ правосудія».

Никакихъ другихъ подробностей; затѣмъ подъ телеграммой изъ Франціи множество телеграммъ изъ Италіи.

Старикъ продолжалъ читать:

«Неаполь, 10 часовъ утра. Вчера вечеромъ, въ театрѣ San-Carlo, состоялось первое представленіе новаго балета: „Женщины и Цвѣты“. Театръ былъ полонъ. Восторженный пріемъ публикою. Танцовщица, вызывали по семи разъ».

Газета выпала у него изъ рукъ и бывшій членъ римскаго конституціоннаго собранія тяжело опустился въ кресло. У него омрачилось чело точно подъ впечатлѣніемъ какого-то отчаяннаго позора; на глазахъ заблистали слезы и онъ пробормоталъ глухимъ голосомъ.

— Опять эшафотъ!.. Опять наша кровь… Мы страдаемъ, мучимся, а эта подлая Италія поетъ, пляшетъ и занимается любовью: putta! Нація позора! если ты такова, такъ пропадай же!

И онъ ударилъ кулакомъ по столу:

— Что касается меня — довольно! довольно вѣчнаго изгнанія, довольно скитанья по свѣту, довольно этой жизни дикаго звѣря, котораго травятъ всѣ полиціи!.. Прекрасно, господа представители «молодой Италіи», вы относитесь съ презрѣніемъ къ моимъ сѣдинамъ! Прекрасно! Отнынѣ эти сѣдины не будутъ больше преклоняться передъ вами! Finita la comedia! Я возвращенъ свободѣ!

— Какой свободѣ? — спросилъ Марино съ дѣланной улыбкой.

— Свободѣ быть тѣмъ, что я есть, и быть себѣ господиномъ!

Онъ всталъ и заходилъ по комнатѣ, волнуясь все болѣе и болѣе отъ своихъ собственныхъ словъ.

— Это дѣло рѣшенное… Завтра я пишу кардиналу, государственному секретарю. Я знавалъ прежде Антонелли, и…

— Какъ? Вы хотите писать этому человѣку?

— Ему именно. Я буду просить помилованія — я увѣренъ въ прощеніи. Чортъ возьми! Я хочу быть похожимъ на другихъ: О! I оmagnuoli tornati in bastardi!

Онъ закурилъ сигару и снова растянулся на диванѣ. Поднявъ глаза къ потолку, слѣдя за кольцами дыма, онъ продолжалъ:

— Наконецъ, я увижу тебя Равенна, родная страна! и тебя, мой дворецъ въ Porta Serrata, такъ давно мною покинутый! И прекрасно! довольная Италія утопаетъ въ веселіи! Ликуетъ! Пускай же веселится! У нея нѣтъ ни политики, ни сердечныхъ увлеченій, ни печали, но есть оргія наслажденій, непрерывный маскарадъ, вѣчная масляница безъ поста… А кромѣ того, я усталъ отъ своего одиночества — и я не прочь испытать супружескаго счастья.

— Какъ, вы собираетесь жениться? — тихо вздохнулъ Марино, пересѣвъ къ дивану. — Вы забываете ваши шестьдесятъ слишкомъ лѣтъ.

Старикъ слегка поднялъ голову:

— Шестьдесятъ и три года, господинъ музыкантъ, я это знаю — я и мечтаю о бракѣ, который бы совпадалъ съ моими иллюзіями, о бракѣ во вкусѣ моей родины! За моими поисками невѣсты я отправлюсь за кулисы къ примадоннамъ «San Carlo» или обращусь къ какой-нибудь звѣздѣ изъ балеринъ «Scala».

— Вы, конечно, шутите.

— Ничуть, его сіятельство никогда не шутитъ.

— А портреты вашихъ предковъ, великихъ патріотовъ, умершихъ за честь, которые будутъ смотрѣть на васъ въ вашемъ дворцѣ и день и ночь!

Однимъ прыжкомъ старикъ выпрямился во весь ростъ; блѣдный, онъ подошелъ къ окну и распахнулъ его изо всей силы — видно было, что онъ задыхался отъ гнѣва. Марино направился за нимъ и облокотился на перила балкона.

На улицѣ, передъ рестораномъ, собралась толпа. Играли бродячіе музыканты; двѣ скрипки отчаянно пилили, фальшивила арфа, подъ аккомпаниментъ пѣла пѣвица «brindisi»: изъ Травіаты — «Libiamo ne lieti calici» — эту избитую банальную вещь.

— Красивый тэмбръ голоса! — замѣтилъ Марино, — жаль, что безъ всякой методы… О, еслибы я ей давалъ уроки!..

— Эй ты, красавица — piccolo! позвалъ старикъ… На тебѣ шиллингъ — на, лови… а теперь или сюда, къ намъ… Спой намъ какую-нибудь пѣсенку!

Женщина подняла голову, допѣла свою бравурную арію и скрылась въ воротахъ дома; черезъ нѣсколько минутъ она показалась въ дверяхъ обѣденнаго зала ресторана.

Что это была за красавица! молодая, стройная, съ бронзоватымъ отливомъ кожи итальянокъ, съ большими черными глазами, съ роскошными черными, блестящими косами, которыми обмотана была вся ея голова. Золотая булавка придерживала ихъ. Черты лица ея своею правильностью напоминали транстеверскихъ красавицъ, которыхъ съумѣлъ сдѣлать божественными божественный геній Санціо. Она была странно одѣта, въ костюмъ изъ комической оперы, который бросался въ глаза: красная юбка Фенеллы — купленная, вѣроятно, по случаю при распродажѣ театральнаго тряпья въ театрѣ Covent-garden. Къ корсажу былъ пришпиленъ букетъ искусственнаго шиповника.

Площадная дива остановилась среди комнаты, наглымъ взглядомъ окинула обоихъ мужчинъ, улыбаясь и показывая прнэтомъ свои жемчужные зубы, быстро перенесла взоръ своихъ бархатныхъ очей на господина въ черномъ.

— Вотъ я и пришла… Что же вамъ спѣть?.. «La santa Lucia?» Но у васъ нѣтъ фортепіано, чтобы мнѣ аккомпанировать?

Его сіятельство надѣлъ pince-nez и, разсмотрѣвъ ее съ видомъ знатока, замѣтилъ:

— Къ сожалѣнію, нѣтъ… А ты говоришь по-французски, милашка?…

— Еще бы! Мой отецъ былъ профессоромъ въ Марсели.

— Ты родилась во Франціи?

— Нѣтъ, въ Римѣ, въ Борго.

— Дочь профессора?.. Каково! Значитъ, маленькая ученая?

— Да, я все знаю… Знаю даже, какъ не знать то, чего не слѣдуетъ знать…

И она разсмѣялась, разсмѣялись и оба мужчины. Его сіятельство указалъ на букетъ шиповника на ея груди и прибавилъ:

— Значитъ менѣе дикая, чѣмъ эта эмблема?

— А главное гораздо менѣе поблекшая! — отвѣтила она, весело улыбаясь.

— Отдай мнѣ твой букетъ, красотка.

— Ни за что… Это мой талисманъ.

— Противъ дурного глаза?

— Да хоть бы и такъ… вашъ-то не особенно хорошъ… Нѣтъ, я просто люблю эти цвѣточки за то, что мой отецъ ихъ любилъ.

— Вотъ это мило! Да здравствуетъ чувство! Какъ тебя зовутъ?

— Белла.

— Это твое боевое имя… Но другое, настоящее, христіанское?

Пѣвица повела плечами.

— Христіанское! — проговорила она.

— Чортъ возьми! Папистка и вольнодумная. Рѣдкое сочетаніе!

Белла была въ нерѣшимости, затѣмъ, подумавъ, проговорила серьезнымъ тономъ:

— Я вижу — вы сами итальянцы… Такъ знайте же — меня зовутъ Розина Савелли?

Она проговорила это съ гордостью, точно она повѣдала имъ, что она Малибранъ или Фальконъ. Безъ сомнѣнья, она разсчитывала на «эфектъ» и эфектъ удался вполнѣ.

— Савелли? — повторилъ его сіятельство. — Я зналъ одного Савелли при осадѣ Рима, Сципіона Савелли, онъ сражался подъ моимъ начальствомъ и былъ раненъ при бастіонѣ св. Панкратія. Храбрый былъ человѣкъ…

— Это былъ мой отецъ.

— Вашъ отецъ?.. Позвольте… Савелли? Вы пробуждаете во мнѣ тяжелыя воспоминанія… Это имя внесено въ число мучениковъ за святую свободу! Савелли, кажется, одна изъ жертвъ Бонапарта?..

Женщина разомъ поблѣднѣла, глаза ея засверкали и она съ трудомъ проговорила:

— Они его дважды растрѣливали… Это былъ мой отецъ.

— Дважды разстрѣливали! Подлецы! Но гдѣ же, при какихъ условіяхъ?

— Въ Провансѣ. Послѣ государственнаго переворота — во время большого возстанія на Югѣ.

— Догадываюсь… Нѣсколько вожаковъ «Молодой Италіи» присоединились къ республиканцамъ Франціи и погибли героями… Все та же безразсудная мечта… Безуміе!

— Можетъ быть, безуміе, но великое, достойное! Мой отецъ командовалъ въ Варѣ отрядомъ инсургентовъ… О да, мой отецъ былъ отважный, храбрый человѣкъ… страстный поклонникъ свободы, его сердце пылало за его дорогую Италію, за нашу многострадальную отчизну! Какъ онъ ненавидѣлъ глубоко этого Бонапарта, громителя Рима, этого покровителя папы и духовенства… Онъ зналъ прежде этого человѣка, который былъ такимъ же карбонаромъ, какъ и онъ самъ, они оба служили одной идеи, въ одномъ легіонѣ… Ренегатъ! Савелли рѣшилъ сражаться… При первомъ ударѣ въ набатъ, онъ покинулъ Марсель, учениковъ, друзей, и присоединился къ партіи. Благородное сердце… Онъ былъ взятъ на баррикады и былъ поставленъ подъ цѣлый рядъ ружейныхъ выстрѣловъ. Дикіе звѣри эти солдаты! Но его смертный часъ еще не насталъ — онъ не былъ убитъ… Весь прострѣленный, онъ еще дышалъ… его бросили въ лазаретный фургонъ, перевязали раны… Вы, можетъ быть, думаете изъ человѣколюбія? Человѣческія чувства у дикихъ звѣрей! Вы не можете себѣ представить, что это были за люди, ихъ «смѣшанныя комиссіи» и ихъ прокуроръ Бенардъ, этотъ ужасный Бенардъ, «бѣлый мясникъ» какъ его звали! Каналья!.. По приказанію этого Бенарда, моего отца, умирающаго, притащили въ военный совѣтъ. Онъ едва дышалъ, изъ ранъ его струилась кровь!.. Мерзавцы, мерзавцы!.. Онъ былъ приговоренъ… и вотъ тогда… эти разбойники разстрѣляли его вторично! Да, канальи!

Разсказъ свой она сопровождала самыми страстными жестами, криками, итальянскими возгласами. Она вся изнемогала отъ дикой ненависти, глаза ея горѣли, кулаки были сжаты. Когда она замолкла, сіятельный старецъ, все время молчаливо слѣдившій за ней, наконецъ, проговорилъ:

— Подлецы!.. Но вы, его дочь, что сдѣлали вы, чтобы отмстить за его смерть?

— Я? — съ отчаяньемъ воскликнула она, — я была учительницею въ Марсели. Меня выгнали какъ паршивую собаку… и я смирилась…

— И это все?.. Немного…

— Что дѣлать!…

— И теперь, бѣдняжка, ты таскаешься по улицамъ, зарабатывая себѣ гроши?

— Я такъ была голодна!

Она вся дрожала и снова замолкла… А онъ продолжалъ ее разглядывать во всѣхъ подробностяхъ.

— Несчастный Савелли! — проговорилъ онъ, вставая.

Розина вдругъ остановилась передъ нимъ и, въ свою очередь обращаясь къ нему на «ты», сказала:

— Послушай… Мнѣ 22 года, и я хороша собой — хочешь ты отмстить за смерть моего отца — и я принадлежу тебѣ — принадлежу тебѣ тѣломъ и душою.

Старикъ вздрогнулъ.

— Милости просимъ ко мнѣ, — проговорилъ онъ.

— Когда?

— Завтра.

— Улица?

— Пиккадили, № 3.

— Какъ спросить?

— Князя Гвидо де-Карпенья.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.
Правосудіе.

Тотъ, кто царствовалъ въ это время во Франціи, назывался Наполеономъ.

Ниже своего положенія, весь подъ гнётомъ своего имени, теперь, изъ глубины своей могилы, властвующій надъ нашими теперешними властелинами минуты, этими живыми убогими, этотъ императоръ въ былыя времена достойный имперіи, уже 18 лѣтъ принадлежитъ исторіи. И что же — исторія, для всѣхъ долженствующая быть безпристрастнымъ судьей, приговоромъ вѣчной совѣсти, для него она только поношеніе, только оскорбленіе. Ненависть его враговъ разразилась надъ его памятью; она поглотила его цѣликомъ, она неумолима столько же, сколько прежде была боязлива. А онъ, точно замученная, обиженная многострадальная душа изъ какой-нибудь народной легенды витаетъ надъ этимъ самымъ Парижемъ, надъ всѣми городами и деревнями Франціи, которую онъ оставилъ въ такомъ цвѣтущемъ и благоустроенномъ состояніи, и требуетъ себѣ правосудія.

Въ то время его считали великимъ.

Возведенному на тронъ общественнымъ преступленіемъ ему простилось, быть можетъ, это преступленіе за то, что онъ былъ признанъ цѣлымъ народомъ. Этотъ племянникъ «великаго человѣка» могъ считать себя почти за равнаго ему. У него было счастье императорскаго генія, и — какъ полагали — смѣлость этого генія!..

И дѣйствительно, многіе изъ государей Европы боялись его… Наполеонъ! Какъ страшно звучало для нихъ это имя. Неужели и съ этимъ другимъ Бонопартомъ начнется та же ужасная эпопея, неужели опять гигантскія сраженья, опять постыдныя пораженія, опять безпощадные договоры?

Одна королева Англіи, сознавая, что значитъ его сосѣдство, поспѣшила сдѣлать ему визитъ. Но еще болѣе, чѣмъ для старыхъ монархій, онъ былъ грозенъ молодой революціи, которую онъ на первыхъ же порахъ хотѣлъ укротить.

Укротить такого звѣря, пожирателя 1848 года!

О, какъ ненавидѣли этого Бонапарта всѣ тѣ, для кого февраль явился зарею свободы, которую декабрь снова погрузилъ въ мрачную ночь.

Отверженныя націи, бездомные народы, обездоленные родиною, бродяги по свѣту: венгерцы, итальянцы, въ особенности эти послѣдніе вѣчно содрогающіеся при созерцаніи «своего гнѣзда печали»! Они не могли забыть, что Луи-Наполеонъ былъ въ заговорѣ съ ними, что онъ принадлежалъ къ ихъ тайнымъ обществамъ и клялся имъ, что отнынѣ «Италія будетъ итальянскою». И для перваго акта своего могущества, ренегатъ вздумалъ штурмовать Римъ, Римъ освобожденный отъ папъ; осуществилась мечта его братьевъ по присягѣ.

И вдругъ онъ поддерживаетъ духовенство, ставитъ гарнизонъ и смѣетъ распоряжаться этою святынею. Святотатство!… Во-первыхъ въ то время всѣ итальянскія сердца были проникнуты слѣдующимъ политическимъ догматомъ: республика необходима Франціи, чтобы быть полезной Италіи. О, еслибы могъ исчезнуть этотъ тиранъ, Луи-Бонапартъ, какъ бы земля Ріенцевъ стряхнула безчестіе съ своихъ сыновъ, и какая любовь соединила бы навсегда этихъ сестеръ-націй!… Увы! Эта республика, о которой ты, Италія, такъ мечтала, наконецъ, на насъ обрушилась. Что ты теперь о ней думаешь, сестра-нація?… О чемъ теперь мечтаешь? На что разсчитываешь?

Но Франція лелѣяла тогда своего Наполеона, этого кесаря, котораго она, наконецъ, обрѣла. Она уже успѣла ему все простить, «декабрскую западню», «разстрѣливаніе на бульварѣ Bonne-Nouvelle» «смѣшанныя комиссіи», «административныя высылки тысячей невинныхъ и даже изгнаніе самыхъ великихъ изгнанниковъ». Она любила его… она такъ боялась другихъ!

Какъ во дни VIII года, католики считали его за орудіе, избранное карающимъ Провидѣніемъ, за существо избранное для дѣяній гнѣва, за Кесаря, которому суждено искоренить зло, за возстановителя царства Божія… Они вѣрили и самъ папа желалъ быть крестнымъ отцомъ сына этого другого Наполеона, этого царственнаго ребенка съ большими голубыми глазами полными мысли и горькихъ слезъ…

Въ соборахъ молебны, въ замкахъ — да здравствуетъ императоръ!…

Можетъ быть, менѣе восторженно, но не безъ меньшаго увлеченья отнеслась къ нему торговая буржуазія, по природѣ недовѣрчивая и все хулящая. Отнынѣ нечего бояться соціализма, говорила она себѣ, нечего предупреждать банкротства, или сдерживать мятежи, красный призракъ исчезъ въ лучахъ императорскаго величія… И въ дворцахъ банкировъ, и въ канурахъ бѣдныхъ лавочниковъ прозвучало «да здравствуетъ императоръ!»

Что касается до черни — у нея въ ушахъ все еще раздавались канонады прошлаго и побѣдоносные залпы, отъ которыхъ она вся еще трепетала.

Ну-ка, мужичекъ, посмотри-ка ты на литографіи маленькаго капрала, а ты, рабочій, полюбуйся колонной — и «да здравствуетъ императоръ»!

«Да здравствуетъ императоръ»! съ восторгомъ прокричало поколѣніе того времени — бывшій возгласъ Аустерлица и Іены — вопль «великой націи»…

Она считала себя счастливой… Сколько было иллюзій счастья!… О дни, какъ будто близкіе и уже столь далекіе, недавнее событіе, превратившееся почти въ легендарное, когда пушка Инвалидовъ разносила по свѣту такія имена какъ Альма, Малаховъ, Маджента, Сольферино, когда армія Франціи дважды прошла черезъ опьяненый Парижъ съ лавровыми вѣтвями на штыкахъ ружей, когда всѣ правители земли стремились въ Елисейскій дворецъ — этотъ отель королей! Когда для удивленной Европы императоръ французовъ не назывался иначе какъ императоръ!…

Счастливые дни славы, которая замѣняла нашимъ сердцамъ свободу — вернетесь ли вы снова когда-нибудь?… Нѣтъ, слишкомъ много ненависти смѣнило эту слишкомъ сильную любовь — и наша святая гордость пролила слишкомъ много слезъ! Свершилось нѣчто непоправимое… Но неужели наше отчаянье послѣ нашего послѣдняго пораженія уничтожило въ конецъ нашу память, неужели Седанъ — пропасть, которая поглотила даже воспоминаніе о нашемъ величіи!… О Франція, Франція, дочь старой Галліи, нація «Мае Victis»! Нація неумолимая къ своимъ побѣжденнымъ!

ІІ.
Императорскія среды.

Въ этотъ вечеръ, 24-го ноября 1856 года, весь фасадъ Тюльерійскаго дворца сіялъ огнями. На Карусельской площади рядами стояли кареты, онѣ въѣзжали за рѣшетку, чередовались у подъѣзда и то и дѣло подвозили дамъ въ бальныхъ туалетахъ и кавалеровъ въ мундирахъ. Во дворцѣ былъ балъ, первый балъ зимняго сезона.

Онъ не существуетъ болѣе этотъ Тюльерійскій дворецъ. Съ перваго часа своей судорожной агоніи коммуна 1871 приговорила его къ разрушенію и ни одинъ изъ ея огней веселья не доставилъ этой безумной поджигательницѣ столько наслажденія. Дурачье! Неужели они могли думать, что, разрушивъ нѣсколько камней, которые говорили о прежнемъ величіи, они могутъ уничтожить само великое прошлое? Долго стояли эти унылыя развалившіяся стѣны, этотъ провалившійся куполъ, точно возставая противъ междоусобной войны, — теперь нѣтъ даже этихъ развалинъ — etiam periere. Въ пустомъ пространствѣ, открывающемся взору съ площади Каруселей, вѣчно чудится мрачный призракъ исчезнувшаго прошлаго, но это только смутное воспоминаніе, которое блѣднѣетъ съ каждымъ днемъ…

А вотъ близится и новое столѣтіе, которому нѣтъ дѣла до нашихъ утратъ — дѣти наши посмотрятъ съ удивленьемъ на того, кто имъ скажетъ: «Тутъ былъ дворецъ, въ которомъ жили короли». Забыто все, такъ скоро забыто… Забвеніе — вотъ настоящая могила человѣчества!..

Автору этого разсказа случалось въ былое время бывать въ старомъ царскомъ жилищѣ — онъ видѣлъ его послѣднихъ хозяевъ; да будетъ позволено ему вызвать ихъ тѣни.

Подъ куполомъ, направо, была широкая, каменная лѣстница, прямая, по которой не легко было подниматься — монументальная лѣстница. Въ дни пріемовъ она была освѣщена подфакельниками, на каждой ступенькѣ стоялъ неподвижный колоссъ-гренадеръ въ блестящей стальной кирасѣ. На верху, въ первой передней, каммергеръ въ красномъ встрѣчалъ приглашенныхъ. Затѣмъ вы попадали въ Galerie des Fêtes, она вся была изъ бѣлой деревянной рѣзьбы съ золотомъ, явная имитація Версальской галлереи, роскошная постройка короля Луи-Филиппа. Никакихъ картинъ тамъ не было, кромѣ одного портрета Наполеона III на конѣ, довольно любопытная картина Ораса Верне, занимающая все среднее панно. Вдоль стѣнъ въ два ряда стояли скамейки, на которыхъ дамы и дѣвицы разсаживались съ своими пышными кринолинами, а въ одномъ изъ угловъ стояли пюпитры «маленькаго оркестра», большой оркестръ Штрауса помѣщался въ залѣ маршаловъ. Хрустальныя люстры, подфакельники апилике, разливали массу свѣта на всю эту рѣзьбу золота, и зеркала, блескъ мундировъ, переливы атласовъ и драгоцѣнныхъ камней, придавали императорскому празднику по истинѣ волшебный видъ.

Въ концѣ галлереи празднествъ (galerie des fêtes) громадная арка, украшенная яркимъ краснымъ бархатомъ, вела въ залъ маршаловъ. Этотъ залъ, чудо архитектуры, былъ квадратный — и вышиною доходилъ до самаго центральнаго купола. Гигантскія каріатиды изъ бѣлаго мрамора поддерживали своды; портреты во весь ростъ маршаловъ первой имперіи украшали боковыя галлереи.

Видъ былъ внушительный и производилъ впечатлѣніе царственнаго величія. На возвышеніи, подъ пурпуровымъ, съ золотыми пчелами, балдахиномъ, возвышался тронъ. Вотъ тутъ-то, во время офиціальныхъ вечеровъ, обыкновенно находился Наполеонъ III. Около 10 часовъ онъ выходилъ изъ внутреннихъ покоевъ; тогда открывался балъ и начинались представленія императрицѣ. Въ 12 часовъ Наполеонъ обходилъ галлерею празднествъ и возвращался во внутренніе аппартаменты дворца.

И такъ, въ этотъ вечеръ, въ одну изъ средъ офиціальнаго пріема, въ Тюльери былъ балъ. Масса народа толпилась въ императорскихъ залахъ, балъ былъ въ полномъ разгарѣ, когда показался виконтъ Марсель Венардъ, который только-что пріѣхалъ изъ клуба, Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати восьми, красивый, высокій, темноволосый, съ карими энергичными глазами, съ гордою осанкою. Его манеры и нѣсколько вызывающая осанка обличали въ немъ моднаго кавалера; длинные тонкіе усы, бородка à l’impériale, проборъ черезъ всю голову, съ гладко причесанными висками напередъ, однимъ словомъ «gandin» въ полномъ смыслѣ, по выраженію того времени. Стройный, прекрасно сложенный, онъ былъ въ красивой формѣ аудитора государственнаго совѣта: на немъ былъ голубой фракъ съ вышитыми рукавами и отворотами, бѣлые панталоны, справа шпага, подъ мышкою шляпа съ черными перьями.

Гордо закинувъ голову, съ моноклемъ въ глазу, небрежно покачиваясь — признакъ высшаго тона — волоча лѣниво ноги въ своихъ башмакахъ съ пряжками, виконтъ вошелъ. Окинувъ взглядомъ присутствующихъ въ первой галлереѣ, которые задыхались отъ жары, онъ сдѣлалъ презрительную мину и быстро направился въ залъ маршаловъ.

Ему пришлось остановиться на порогѣ: пройти не было никакой возможности, въ нѣсколько рядовъ стояли дамы и мужчины. Какъ разъ въ это время императоръ танцовалъ кадриль и всѣ стремились, со всѣхъ сторонъ, посмотрѣть на соло императора въ пятой фигурѣ. Марселю Бенарду пришлось вернуться въ галлерею, гдѣ онъ и сѣлъ недовольный, не въ духѣ.

Передъ нимъ кружилась масса танцующихъ, но все это были люди изъ чиновнаго міра. По этикету двора, въ залѣ маршаловъ могли веселиться только высокопоставленныя особы, иностранные послы, министры, заслуженные генералы, сенаторы, члены государственнаго совѣта. Что касается до людей съ болѣе скромнымъ положеніемъ, въ ихъ распоряженіе была предоставлена галлерея празднествъ. Тутъ появились префекты, ихъ помощники, директора департаментовъ, разные начальники отдѣленій, комисары, полковники и дѣлая армія густыхъ и маленькихъ эполетъ, тутъ же были и почтенные члены магистратовъ, гордящіеся своими черными бархатными костюмами, нѣсколько членовъ французскаго Института во фракахъ съ зелеными вѣтками пальмъ, вызывавшихъ шушуканье и насмѣшки со стороны гренадеровъ и вольтижеровъ гвардіи.

Марсель Бенардъ смотрѣлъ на всю эту толчею съ тоскою человѣка привычнаго къ великолѣпію императорскихъ вечеровъ.

— Привѣтъ самому изъ милѣйшихъ виконтовъ! — проговорилъ около него молодой человѣкъ въ мундирѣ министерства иностранныхъ дѣлъ.

Марсель оглянулся.

— А! это ты, Гравенуаръ! — воскликнулъ онъ. — Какъ поживаешь? Какова толкотня!

— Болѣе тысячи приглашеній, какъ видно весь цвѣтъ имперіи: каковъ букетъ!… Какъ здоровье графа Бенарда?

— Моего отца?… Гораздо лучше. Онъ уже вернулся и принялся за работу въ государственномъ совѣтѣ.

— Очень радъ слышать такія вѣсти. Что съ нимъ было, скажи на милость?

— Нервное разстройство. Доктора въ такихъ болѣзняхъ ничего не понимаютъ. Но теперь, слава Богу, все обошлось и онъ совсѣмъ здоровъ.

— Ты одинъ?

— Совсѣмъ одинъ, со скукою.

— Мадемуазель Мари-Анны нѣтъ съ тобой?

Марсель Бенардъ пожалъ плечами.

— Нѣтъ, моя сестра осталась съ отцомъ… Она вѣдь никогда не выѣзжаетъ.

Онъ всталъ; они оба попробовали сдѣлать нѣсколько шаговъ въ толпѣ.

— Гдѣ ты охотился эту осень? — спросилъ начинающій дипломатъ.

— Въ Нормандіи, въ моемъ маленькомъ замкѣ Сассевиль.

— Въ какомъ мѣстѣ?

— Въ Нижней Сенѣ, около Феканъ. Это собственность, которую я получилъ въ наслѣдство отъ матери.

— Хорошее помѣстье?

— По моему — идеальное, потому, что мнѣ принадлежитъ… Это еще кто? Гравенуаръ, взгляни-ка…

Молодая красивая женщина сидѣла въ креслѣ, окруженная цѣлою шумною толпою поклонниковъ. Она была замѣчательно хороша: брюнетка, съ большими голубыми глазами, съ роскошными плечами и шеей, вся изящная, стройная. Ея черные волосы, съ фестонами на лбу, по модѣ того времени, были заплетены въ длинныя косы «repentirs», которыя обрамляли овалъ ея лица. Въ этихъ косахъ единственнымъ украшеніемъ была гирлянда шиповника, усѣянная брилліантами, на груди былъ такой же букетъ.

Лѣниво покоясь въ креслѣ, эта красавица почти закрывала своихъ сосѣдей своимъ пышнымъ платьемъ изъ желтаго атласа съ тремя черными кружевными воланами. Въ ея довольно полной рукѣ былъ большой вѣеръ изъ марабу, которымъ она усердно махала, всячески имъ кокетничая, то запирая, то открывая его. Поклонники всѣхъ возростовъ, и старые и молодые, окружали ее, любезничали съ ней, увивались около нея, каждый разсчитывая на успѣхъ.

Очевидно, ее все это забавляло, эту удивительную женщину. При всякой болѣе свободной шуткѣ она конфузилась, откидывалась назадъ, раскрывала вѣеръ, пряталась за него, и только ея большіе глаза лукаво выглядывали изъ-за него и весело смѣялись.

При этихъ движеніяхъ нѣги и разсчитанной сдержанности, красавица, откидываясь, показывала свою ножку и даже часть чулка; тогда проносился шопотъ восторга, послѣ котораго сейчасъ же поправлялись нескромныя юбки.

— Скажи на милость, что это за красавица? — спросилъ аудиторъ своего пріятеля.

Гравенуаръ удивленно посмотрѣлъ на него.

— Да ты ее конечно знаешь… Это Розина.

— Какая Розина?

— Жаль мнѣ тебя, милый другъ! Неужели ты записался въ монахи?… Эта красавица теперь въ славѣ… Розина… княгиня де-Карпенья.

Марсель разсмѣялся.

— Не слыхалъ… Странная фамилія… Вѣроятно изъ квартала Бреда?

— Ничуть!… Самая настоящая княгиня!… Эти Карпенья принадлежатъ къ древнему роду Романьи. У Данте въ «Чистилищѣ» «Божественной комедіи» есть цѣлый стихъ посвященный имъ. А она сама, говорятъ, урожденная графиня д’А-Прата, тоже древній родъ Равенны, но тутъ не берусь утверждать. Что бы тамъ ни было, я былъ ей представленъ въ прошломъ году въ Венеціи. Она занимала палаццо на Большомъ каналѣ, принимала у себя избранное общество и жила весьма открыто.

Марсель издали изучалъ молодую женщину.

— Чрезвычайно хороша, дѣйствительно! Но что за странный туалетъ! Розовые цвѣты на желтомъ атласномъ платьѣ… Иностранка, сейчасъ видно.

— Истая парижанка, эта прелестная Розина!.. всегда готовая на всевозможное обѣщаніе и никогда на исполненіе ихъ.

— Ба! что за фантазія одѣваться въ австрійскіе цвѣта?

— Можетъ быть, она ихъ носитъ въ честь своего уважаемаго супруга, стараго заговорщика, въ настоящее время покаявшагося и находящагося въ милости у сильныхъ міра.

— Такъ существуетъ и мужъ?

— Еще бы! только онъ невидимъ; говорятъ, что они ненавидятъ другъ друга и живутъ врозь.

— Въ такомъ случаѣ, представь меня ей, пожалуйста.

— Ловеласъ!

И они направились къ княгинѣ де-Карпенья.

— Мосье Гравенуаръ! — воскликнула г-жа де-Карпенья, увидя молодого атташе, — васъ совсѣмъ не видно съ нѣкоторыхъ поръ, вы совсѣмъ пропали.

Молодой человѣкъ проговорилъ нѣсколько банальныхъ фразъ въ отвѣтъ.

— А я теперь поселилась въ Пасси, — продолжала молодая женщина…-- въ моемъ монастырѣ въ Rue des Jardins и…

— Не разрѣшите ли мнѣ поступить настоятелемъ въ вашъ монастырь, княгиня.

— Ни даже ключаремъ, фатишка вы этакой! Но я съ удовольствіемъ вижу у себя друзей, которые не прочь отъ такого дальняго путешествія къ святымъ мѣстамъ…

— Княгиня, позвольте вамъ представить моего пріятеля, виконта Бенарда, — проговорилъ Гравенуаръ.

Рука, державшая вѣеръ, сдѣлала быстрое движете, по блѣдному лицу итальянки разлилась яркая краска.

— Мосье Марсель Бенардъ? — спросила она серьезнымъ тономъ, — можетъ быть, въ родствѣ съ графомъ Брутомъ Бенардомъ?

— Это мой отецъ.

— Вотъ какъ! бывшій генералъ-прокуроръ?

— Онъ самый.

— Вашъ отецъ?

Голубые глаза устремились на нѣсколько секундъ на молодого аудитора, затѣмъ молодая женщина, все еще продолжавшая на него смотрѣть, протянула ему руку.

— Друзья моихъ друзей — мои друзья. Прошу васъ, садитесь, виконтъ.

Она говорила правильнымъ французскимъ языкомъ, съ едва замѣтнымъ итальянскимъ акцентомъ, голосъ у нея былъ чрезвычайно звучный, мягкій. Говоря, она улыбалась, показывая свои перламутровые зубы.

Прерванный на время разговоръ продолжался. Говорились всевозможныя пошлости, любезности, иногда не совсѣмъ благозвучные намеки, всякія двусмысленности, банальности. Старый баронъ Ла-Шене «каммергеръ-депутатъ» шестидесятилѣтній волокита съ навощенными усами, плѣшивый, гордящійся своей плѣшью à la Моту, громче всѣхъ болталъ какой-то вздоръ, полный цинизма и глупости. Молодая женщина слушала, возражала, забавлялась.

Но вотъ раздались первые аккорды вальса Штрауса «Morgenblдtter».

— Княгиня, смѣю ли я просить васъ на туръ вальса? — спросилъ виконтъ Бернардъ.

Она сейчасъ же поднялась съ своего мѣста.

— Я не особенно люблю танцы, но для сына графа Бенарда у меня ни въ чемъ не можетъ быть отказа.

— Берегитесь! Онъ всего отъ васъ потребуетъ! — воскликнулъ графъ Ла-Шене.

— Когда же и быть смѣлымъ, какъ не въ его годы! — замѣтила весело красавица.

Ея отвѣтъ привелъ всѣхъ въ восторгъ.

Она слегка оперлась на руку молодого человѣка, усталая, полная нѣги, она легкимъ, непрерывнымъ, страстнымъ пожатіемъ прижимала его къ себѣ…

Онъ, смущенный, опьяненный ея близостью, весь въ упоеніи страсти, молча увлекалъ ее за собою черезъ толпу, боясь прервать прелесть нервнаго возбужденья, которую онъ испытывалъ отъ ея близости.

— И такъ, повторила она, вы сынъ графа Брута Бенарда, бывшаго генералъ-прокурора?

— Въ настоящее время онъ членъ государственнаго совѣта. Совершенно вѣрно, княгиня. Вы знакомы съ моимъ отцомъ?

— О, нѣтъ! Не лично… Я знаю его только по имени — онъ вѣдь слава французской имперіи, — и, продолжая въ томъ же тонѣ льстивой напыщенности, она прибавила: — Должно быть, не легко поддерживать честь такого имени!

Марсель поклонился и, взявъ за талью молодую женщину, увлекъ ее въ вихрѣ вальса. Она вальсировала, крѣпко прижавшись къ нему, съ закрытыми глазами, слегка касаясь повременамъ щекою его лица, отдаваясь его объятьямъ.

Но вотъ они остановились, оркестръ кончилъ. Капельмейстеръ ударилъ трижды по пюпитру и всѣ инструменты мѣдные и струнные разомъ грянули «гимнъ» королевы Гортанзіи. На порогѣ галереи празднествъ показалась высокая фигура оберъ-камергера герцога де-Бассано, который возвѣстилъ:

"Императоръ! "

— Что случилось? — спросила удивленная княгиня де-Карпенья.

— Императоръ идетъ! — отвѣтилъ Марсель, — онъ обходитъ галлерею празднествъ передъ уходомъ во внутренніе аппартаменты.

Рѣзкимъ движеніемъ она освободилась изъ рукъ Марселя, которыя ее держали. Она разомъ преобразилась; исчезла ея нѣжность взгляда, не осталось слѣда отъ нѣги, которой за минуту было полно все ея существо, глаза ея блестѣли, и легкая дрожь пробѣжала по ея лицу.

— Императоръ! — воскликнула она, — о, прошу васъ подойдемте ближе.

Въ галлереѣ танцующіе уже выстроились въ два ряда — всѣ толкались, чтобы лучше видѣть.

Съ помощью своего кавалера, княгиня де-Карпенья пробралась въ первый рядъ. Оркестръ молчалъ, глухой шопотъ слышался отовсюду — медленно двигалось императорское шествіе.

Во главѣ шли офицеры императорской гвардіи въ кирасахъ съ чернью, въ стальныхъ каскахъ съ бѣлыми султанами, за ними флигель-адъютанты въ голубыхъ фракахъ съ серебренными аксельбантами, церемоніймейстеры въ лиловыхъ мундирахъ, штальмейстеры двора — въ зеленыхъ съ золотомъ, цвѣта Бонапарта, оберъ камергеръ въ красномъ и, наконецъ, самъ императоръ.

Наполеонъ III былъ въ формѣ дивизіоннаго генерала съ большой лентой Почетнаго Легіона. Онъ шелъ, слегка покачиваясь, таща ноги съ напряженіемъ всего тѣла; онъ казался не въ духѣ, съ отпечаткомъ скуки на лицѣ; своими безжизненными глазами онъ смотрѣлъ на эту колыхавшуюся толпу.

На ходу, совершенно машинально, онъ подымалъ правую руку къ усамъ и крутилъ ихъ. По временамъ, если онъ замѣчалъ въ толпѣ кого-нибудь изъ знакомыхъ ему должностныхъ лицъ, онъ на мгновенье оживлялся, подходилъ, говорилъ нѣсколько милостивыхъ словъ, былъ чрезвычайно любезенъ, милъ.

Онъ проходилъ… Въ эту самую минуту княгиня де-Карпенья, вытянувъ голову, чтобы лучше видѣть, неловкимъ движеньемъ выронила изъ рукъ вѣеръ и испуганно вскрикнула.

Наполеонъ остановился, нагнулся, поднялъ вѣеръ. Тогда молодая женщина храбро подошла къ нему и протянула за вѣеромъ руку. Въ продолженіе нѣсколько секундъ они смотрѣли другъ на друга. Она молча разсматривала его, конфузясь и краснѣя.

Императоръ поклонился и направился дальше.

На лицѣ его теперь появилась улыбка, онъ еще больше сталъ раскачиваться, еще больше теребить себя за усы. Черезъ нѣсколько шаговъ, замѣтивъ оберъ-камергера, онъ сдѣлалъ ему знакъ, тотъ наклонился къ нему, императоръ сказалъ ему нѣсколько словъ тихо.

Черезъ полчаса Наполеонъ III былъ въ своихъ внутреннихъ покояхъ.

III.
Результатъ одного двустишія.

— Что за прелесть вашъ императоръ! — объявила молодая женщина, сдѣлавшаяся вдругъ наивною, простушкою…-- Любезный, милый!.. Людовикъ XIV нашелъ себѣ достойнаго въ немъ преемника… Очарователенъ вашъ императоръ!

Она снова подхватила своего кавалера подъ руку, и, гуляя съ нимъ по залу, кокетничала и весело болтала.

— Какой чудный балъ, мосье Бенардъ! Я видала много придворныхъ баловъ въ Италіи! Но какъ же сравнить наши жалкія festiccuole съ великолѣпіемъ вашего двора. Наши праздники такіе ничтожные, жалкіе, нищіе, настоящіе iazzaroni! Ахъ! что за праздникъ! что за балъ!

— Вы совсѣмъ поселились въ Парижѣ, княгиня? — спросилъ Марсель.

— По крайней мѣрѣ на нѣкоторое время. Я обожаю вашъ Парижъ.

— А парижанъ?

— Парижанъ? Они слиткомъ опасны для такой одинокой, беззащитной, какъ я.

Она говорила все это нѣжнымъ, мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ, рука ея все сильнѣе и сильнѣе опиралась на Марселя, она все крѣпче и крѣпче прижимала его къ себѣ, полная нѣги и страсти.

Разговаривая такимъ образомъ, они дошли до зала, гдѣ былъ накрытъ ужинъ — ужинъ стоя.

Тутъ была страшная толкотня, — офицеры и разные чиновники осаждали буфетъ, пролагая себѣ дорогу локтями и налету хватая какой-нибудь кусокъ или стаканъ шампанскаго — вѣчная исторія — часъ, когда въ человѣкѣ сказывается звѣрь.

— Какіе ваши пріемные дни, княгиня? — спросилъ Марсель, который призадумался надъ послѣдними словами, что она одинока и беззащитна.

— Субботы — но вамъ я буду рада во всякій день. О! еслибы я могла…

Она не докончила фразы и быстрымъ движеніемъ повернула назадъ:

— Ради Бога, въ ту сторону. — проговорила она. — Уйдемте отъ него… Онъ такой злой…

И она испуганно указала на господина, который, сидя на диванѣ, велъ оживленный разговоръ. Это былъ старикъ, въ элегантномъ, придворномъ костюмѣ французскаго двора, съ кружевнымъ жабо и при шпагѣ.

— Кто это злой? — спросилъ Марсель насмѣшливо…-- Господинъ, который тамъ сидитъ, этотъ плѣшивый дѣдушка? Чудесный черепъ, на конкурсѣ плѣшивыхъ самому Ла-Шене пришлось бы уступить ему пальму первенства.

Онъ поправилъ свой монокль и, разсматривая его довольно нахально, продолжалъ:

— Это просто какой-то церковный староста, вашъ крокодилъ, онъ по меньшей мѣрѣ діаконъ, его преосвященство только безъ лиловыхъ чулокъ — и вы его боитесь — какъ можно!

— Онъ очень злой! — снова повторила она, тономъ испуганной дѣвочки — казалось, какъ будто она дѣйствительно боялась его.

Марсель сдѣлалъ крюкъ, чтобы избѣжать этого старика, но старикъ уже всталъ и, продолжая разговаривать, слѣдомъ шелъ за ними.

Имъ пришлось остановиться.

— Я страшно голодна, — проговорила она, — попробуемте пробраться въ буфетъ.

Не безъ труда провелъ Марсель свою даму черезъ толпу и, устроивъ ее около накрытаго стола, самъ всталъ сзади, для охраны ея.

Среди шума толпы раздался голосъ, который заставилъ его обернуться:

— Кто сегодня «чичисбей» прекрасной Розины?

— Мнѣ только-что его назвали… Нѣкто Бенардъ.

— Родственникъ члена совѣта?

— Кажется, что да.

Наступило молчаніе, а затѣмъ тотъ же голосъ продолжалъ съ насмѣшкою.

— Того самаго, котораго такъ жестоко пробралъ поэтъ:

Le procureur Berand, Brutus de poistille

Fils de bourreau, bourreau par vertu оle famille.

Марсель быстро обернулся и очутился лицомъ къ лицу съ господиномъ, «похожимъ, по его словамъ, на его преосвященство», который въ свою очередь безцеремонно разсматривалъ его.

— Плохіе стихи, — обратился къ нему молодой человѣкъ…. и мнѣ кажется, милостивый государь, васъ слѣдуетъ поучить стихотворству!… Я — сынъ Брута Бенарда… Потрудитесь меня подождать… Я долженъ съ вами поговорить.

Тотъ усмѣхнулся.

— Къ вашимъ услугамъ… Вы меня найдете… Надѣюсь не здѣсь? Въ залѣ Аполлона.

Во время этого объясненія, княгиня не шевельнулась и продолжала спокойно кушать. Слышала ли она что или нѣтъ? Когда она встала, Марсель подалъ ей руку и проводилъ до ея мѣста.

Возвращеніе княгини было всѣми радостно встрѣчено, Ла-Шене, Гравенуаръ и другіе ожидали ее, снова образовался кружокъ, снова началась та же болтовня, тѣ же любезности, тѣ же плоскости. Камергеръ Ла-Шене, съ видомъ побѣдителя пригладивъ себѣ виски и наклонясь къ плечу княгини, проговорилъ:

— Обольстительница! Похитительница сердецъ, слишкомъ умѣлая мастерица играть вѣеромъ — каковъ успѣхъ! — Если бы вы хотѣли…

— Что — если бы я хотѣла? — спросила она, смотря на него опять своимъ вызывающимъ и вмѣстѣ наивнымъ взглядомъ.

Онъ еще ближе нагнулся къ ней и что-то шепнулъ ей на ухо.

Молодая женщина откинулась назадъ и разсмѣялась.

— Какъ вамъ не стыдно! шутникъ вы этакой… Такая худышка, какъ я!.. Глупости!

— Что онъ сказалъ? — поинтересовался узнать Гравенуаръ.

— Ничего особеннаго — отвѣтила она, — милый вздоръ!

И показывая на перекрещенные ключи на его красномъ камергерскомъ мундирѣ, она добавила:

— Онъ бы желалъ открыть мнѣ всѣ комнаты этого дворца!.. Che pazzoь.

Между тѣмъ Марсель, проводивъ свою даму, отправился къ назначенному мѣсту свиданья.

Далекое отъ галлереи празднествъ, зало Аполлона въ этотъ поздній часъ было почти пусто. Неизвѣстный, вытянувшись въ креслѣ, одинъ, уже ожидалъ его. Молодой человѣкъ придвинулъ стулъ, сѣлъ около него и, обращаясь къ человѣку, который его оскорбилъ — сказалъ:

— Я сынъ графа Брута Бенарда, вы оскорбили моего отца!

Тотъ поправилъ кружево своего жабо и, улыбаясь, проговорилъ спокойнымъ, невозмутимымъ голосомъ:

— Оскорбилъ вашего отца, молодой человѣкъ? Увы! Онъ не изъ тѣхъ, которыхъ можно оскорбить…

Марсель сорвалъ перчатку съ лѣвой руки.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Прокуроръ Бенардъ, — продолжалъ невозмутимымъ тономъ этотъ неизвѣстный господинъ, — бывшій поставщикъ «смѣшанныхъ комиссій» совершалъ страшныя звѣрства.

Молодой человѣкъ всталъ, угрожая.

— Вы лжете! — мой отецъ исполнялъ всегда только свой долгъ!

— Даже, — продолжалъ неизвѣстный, — даже тогда, когда разстрѣливалъ по два раза, какъ напримѣръ, Савелли?.. Вашъ отецъ?

— Подлецъ! — Марсель перчаткой хлеснулъ его по лицу.

Неизвѣстный, получившій пощечину, выпрямился во весь ростъ.

— Завтра я васъ убью.

Сынъ генералъ-прокурора пожалъ плечами:

— Гороховый шутъ! — Ваше имя?

— Вотъ моя карточка.

Марсель Бенардъ схватилъ и прочиталъ съ удивленіемъ: князь де-Карпенья.

Въ галлереѣ празднествъ, вокругъ интересной Розины все еще увивались ея поклонники, всѣ наперерывъ забавляли красавицу. Ла-Шене и Гревенуаръ были запѣвалами. Марсель поспѣшилъ къ нимъ присоединиться.

IV.
Графъ Брутъ.

Имя графа Брута Венарда было одно изъ самыхъ извѣстныхъ именъ блестящей эпохи временъ имперіи: онъ былъ сынъ Жозефа Бенарда, друга Сіейса и близкій человѣкъ Мальмэзона, того самаго, который игралъ такую роль въ подготовленіи 18-го Брюмера.

Всякому извѣстна политическая Дѣятельность этого выдающагося юриста, бывшаго однимъ изъ редакторовъ кодекса Камбасереса 1793 г., члена конституціоннаго собранія и конвента, члена совѣта пятисотъ, трибунала консервативнаго сената и графомъ имперіи, — словомъ, истое дѣтище революціи; но что не всѣмъ извѣстно — это любопытныя подробности его частной жизни и въ особенности тайна его смерти.

И дѣйствительно, въ «Gazette Nationale» и «Moniteur Universel» отъ 16-го іюня 1810 г. можно прочесть слѣдующее антрфиле, подписанное буквою С., т. е. самимъ Сово (Sauvo) — звѣздой того времени.

«Мы только-что узнали, что вчера днемъ скончался графъ Бенардъ, членъ консервативнаго сената и высочайшаго императорскаго двора, одинъ изъ командоровъ ордена Почетнаго Легіона, канцлеръ тестой когорты. Ничто не заставляло предполагать такую раннюю смерть — ни годы, ни здоровье этого неутомимаго дѣятеля. Графъ Бенардъ скончался отъ аневризма. Всѣ, кто въ состояніи оцѣнить качества этого великаго человѣка добра, присоединятся къ сочувствію, выраженному его вдовѣ его королевскимъ и императорскимъ величествомъ императоромъ и королемъ. Графъ Бенардъ оставилъ сына, который является наслѣдникомъ и преемникомъ его добродѣтелей».

Рядомъ съ этимъ читаемъ въ «Indiscret», въ этомъ роялисткомъ памфлетѣ, который редактировался Фошъ-Борелемъ — чудакомъ, котораго Людовикъ XVIII называлъ «мой маленькій Фошъ» (2-е изданіе, Лондонъ 1811, безъ означенія типографіи), слѣдующую своеобразную замѣтку:

«Бенардъ (Луи-Жозефъ), по прозванью графъ Бенардъ, онъ же „Citoyen la Vertu“ родился въ округѣ Амонъ (Франшъ — Конте) въ 1760 г., скончался въ Парижѣ въ 1810 г. Для біографіи этого дѣятеля потребовался бы цѣлый томъ, для характеристики же его, какъ человѣка, достаточно одного слова: подлецъ!»

Луи-Жозефъ Бенардъ былъ священникомъ въ епархіи Безансона, когда разразилась революція. Депутатъ духовенства своего округа въ Etats gйnйraux 1789 года съ первыхъ же дней узурпаціи Собранія, выдававшаго себя за «Конституціонное собраніе», является самымъ ярымъ ревнителемъ раскола конституціонной церкви: самъ папа Григорій былъ менѣе свирѣпъ. Позднѣе, какъ членъ конвента, во дни безумія и крови, онъ возсѣдалъ и въ Монтанѣ, вотировалъ смерть своего короля, поклонялся богинѣ разума и ввелъ гильотину на вѣчныя времена, за что получилъ прозвище «Добродѣтели» (Vertu). Къ этому же времени, онъ довершаетъ всю подлость своей политической дѣятельности торжественнымъ отступничествомъ отъ своего духовнаго сана. Этотъ разстрига влюбляется въ пѣвицу театра Фаваръ, знаменитую Флорину и публично соединяется брачными узами съ этой закулисной нимфой. Гобель, Сіейсъ, Шабо, такіе же священники и ренегаты, какъ онъ, приходятъ въ восторгъ отъ его поступка. О времена! О нравы!..

18-го Брюмера, «Добродѣтель» членъ совѣта пятисотъ и отвратительный фруктидористъ предлагаетъ свои постыдныя услуги Бонапарту. Корсиканецъ, конечно, не отказывается отъ такого сообщника. Бенардъ дѣлается трибуномъ и скоро въ награду за его угодливость, ему предлагаютъ кресло въ сенатѣ. Такимъ образомъ бывшій санкюлотъ надѣваетъ шелковые штаны и «Добродѣтель» превращается въ графа, а бывшая нимфа Флорина получаетъ маленькую скамеечку при дворѣ. Но Богъ не безъ милости…

15-го іюня 1810 года разнеслась вѣсть, что имперскій сенаторъ скоропостижно скончался. Крупный скандалъ; несчастный лишилъ себя жизни, будучи не въ силахъ выносить долѣе поведенія своей жены.

Еще одинъ изъ нашихъ якобинцевъ предсталъ на судъ Божій. Они опочіютъ отъ своихъ дѣлъ, а дѣянья преслѣдуютъ ихъ.

Жозефъ Бенардъ оставилъ сына… Бѣдный «ребенокъ!»

А этотъ сынъ, провозглашенный въ газетѣ имперіи, «прямымъ наслѣдникомъ добродѣтелей отца», а роялистскимъ органомъ сквернословія названный «бѣднымъ ребенкомъ» и является въ 1856 году графомъ Бенардомъ, членомъ государственнаго совѣта и командоромъ императорскаго ордена Почетнаго Легіона.

Звали его Брутомъ, онъ родился 5-го фримера III года, крестнымъ отцомъ его былъ Лаканаль, тоже въ своемъ родѣ «Добродѣтель».

Молодость его была трудовая, и онъ провелъ ее въ жестокой борьбѣ съ жизнью. Мать его, женщина не порядочная, безнравственная, умерла въ первые годы реставраціи, оставивъ его безъ всякихъ средствъ. Въ эти времена дикой реакціи, въ эти дни бѣлаго террора и превотальныхъ судовъ, сынъ цареубійцы чувствовалъ всю тяжесть имени своего отца; но изъ гордости онъ рѣшился нести это бремя. Старому дворянству — всѣмъ этимъ герцогамъ и маркизамъ, вернувшимся изъ эмиграціи, онъ преподнесъ какъ вызовъ свой титулъ: графъ Врутъ Бенардъ. Его осмѣяли, и это отозвалось на его характерѣ — онъ сдѣлался мрачнымъ… угрюмымъ… А между тѣмъ, этотъ ярый бонапартистъ былъ бы какъ нельзя болѣе на мѣстѣ среди святошъ «мірской конгрегаціи» и другихъ участниковъ «Креста миссіи». Онъ никогда не былъ причастенъ къ «продажнымъ» карбонаріямъ, онъ никогда не кричалъ: «долой іезуитовъ!» до такой степени всѣ его вкусы влекли его къ «черному человѣку». Все это потому, что душа его была полна страннаго мистицизма, онъ вѣровалъ, вѣровалъ страстно. Священникъ Іосифъ Бенардъ, отвергшій Христа, произвелъ на свѣтъ христіанина!

Записавшись въ адвокаты Парижа, онъ рано пріобрѣлъ блестящую репутацію. Тридцати двухъ лѣтъ его приравнивали къ Дюпэну, къ Одилону Барро, къ Ше д’Естъ-Анжъ, только онъ былъ гораздо бѣднѣе, чѣмъ эти защитники бѣдняковъ. Но теперь этотъ либералъ не охотно защищалъ либераловъ, и къ мученичеству какого-нибудь Поль-Луи или Беранже онъ относился холодно, съ презрѣніемъ. Безчинства въ палатѣ, уличное волненіе, глухой гулъ какого-нибудь подготовляющагося возмущенія, не нравились ему. Изъ всей революціи онъ любилъ только ея разрушителя Наполеона.

Министры, рожденные отъ «Trois Glorieuses», превратили его въ члены магистрата. Брутъ Бенардъ былъ назначенъ прокуроромъ Сенскаго суда. Затѣмъ онъ быстро пошелъ въ гору, въ нѣсколько лѣтъ онъ переодѣвался въ черную тогу, въ красное одѣяніе и въ горностаевую эпитрахиль.

Это былъ неутомимый прокуроръ, вѣчно на чеку. Отличный юристъ, краснорѣчивый ораторъ, строгій, неподкупный, славящійся независимостью характера, онъ былъ грозный обвинитель. Въ этомъ сынѣ священника изъ конвента, соединился террористъ съ инквизиторомъ. Католикъ, полный фанатизма, онъ относился къ врагамъ своего Бога какъ къ своимъ личнымъ врагамъ. Быть можетъ, сынъ желалъ искупить собою атеизмъ отца; быть можетъ, онъ надѣялся, что облегчитъ страданія бѣдной души въ чистилищѣ своими богоугодными дѣлами. Неумолимый къ слабостямъ другихъ, потому что самъ былъ безъ слабостей, этотъ усердный преслѣдователь людей имѣлъ такое же холодное стальное сердце, какъ остріе гильотины, про которую онъ, однажды, публично сказалъ въ одномъ засѣданіи уголовнаго суда, что въ ней «послѣдняя нравственная сила Франціи!» — «Оправданіе преступника, но его любимому выраженію, есть осужденіе судьи!» Правители 1848 года застаютъ генералъ-прокурора Бенарда въ судѣ въ Э, и, несмотря на его вызывающее положеніе, они не рѣшаются его прибрать къ рукамъ; въ декабрѣ 1851 года онъ еще занимаетъ то же мѣсто.

Какимъ крикомъ радости этотъ мистикъ встрѣтилъ извѣстіе о государственномъ переворотѣ! Какъ онъ былъ счастливъ, что наконецъ задушили республику — это проклятое, по его словамъ, чудовище. Въ это время на югѣ начались волненія, въ департаментахъ Вара и устьевъ Роны были возстанія. Итальянскіе эмигранты присоединялись къ мятежникамъ: космополитская революція пытала счастье. Виновники безпорядковъ были привлечены къ строгой отвѣтственности — всѣхъ ихъ генералъ-прокуроръ привлекъ къ суду и тутъ противъ нихъ онъ выступилъ съ свирѣпымъ краснорѣчіемъ. Благодаря ему ямы Ламбессы и болота Гвіаны заселялись сосланными, и, какъ говорили въ то время, онъ основалъ колоніи на кладбищахъ. Что касается до инсургентовъ, взятыхъ съ оружіемъ въ рукахъ, онъ ихъ отправлялъ въ военные совѣты — это значило заранѣе приговорить ихъ къ смерти.

Многихъ прогоняли сквозь строй ружейныхъ выстрѣловъ, а одного несчастнаго итальянца, котораго пули перваго взвода только ранили, разстрѣляли вторично.

Въ этомъ печальномъ дѣлѣ генералъ-прокуроръ самъ собиралъ всѣ нужныя свѣдѣнія и настойчиво требовалъ послѣдней пытки. Руки Брута Бенарда были дѣйствительно запятнаны кровью несчастнаго Савелли…

Зато усмиренные 1851 года ненавидѣли безсердечнаго поставщика жертвъ эшафота: «вонъ идетъ бѣлый мясникъ!» говорилъ народъ въ Э, когда на офиціальныхъ молебнахъ появлялся блѣдный старикъ въ красномъ одѣяніи.

Столько усердія должно было быть вознаграждено; въ день новаго 1854 года, генералъ-прокуроръ «смѣшанныхъ комиссій», былъ сдѣланъ членомъ государственнаго совѣта.

Министры новой имперіи, вѣроятно, разсчитывали найти въ немъ потворщика себѣ — но они жестоко ошиблись и очень скоро узнали, съ кѣмъ имѣютъ дѣло.

Вскорѣ послѣ этого назначенія, въ государственномъ совѣтѣ разсматривались статуты одного финансоваго общества, предпріятія довольно нечистаго, — приходилось учредить одну монополію. Одно высокопоставленное лицо, свой человѣкъ въ Тюльери, развращенный и развращавшій другихъ, тайкомъ проводилъ этотъ проектъ; было ясно, что онъ получилъ за него взятку.

Давленіе правительства было сильное, и недоумѣвающій совѣтъ тѣмъ не менѣе собирался уже вотировать дѣло, какъ вдругъ поднялся съ своего мѣста Бенардъ:

— На мной 24 года судебной практики, — проговорилъ онъ, — скажу вамъ, что до сего дня я не вѣрилъ въ возможность публичнаго мошенничества.

— Милостивый государь, — возразилъ ему президентъ Барошъ, — никогда еще собраніе не слыхало ничего подобнаго.

— Въ такомъ случаѣ пускай оно это услышитъ сегодня, — сказалъ графъ, продолжая свою рѣчь.

Проектъ концессіи не прошелъ.

Обозленный такимъ исходомъ дѣла, «свой человѣкъ» въ Тюльери, отправился съ жалобою къ императору, который призвалъ къ себѣ слишкомъ смѣлаго нравоучителя.

Въ защиту себѣ Бенардъ сказалъ только нѣсколько словъ:

— Вашему величеству было угодно назначить меня въ совѣтъ вѣроятно для совѣта, а не для того только, чтобы я всѣмъ восхищался.

Затѣмъ, когда разговоръ сдѣлался болѣе общимъ, онъ прибавилъ еще:

— Богъ прощаетъ преступленіе, когда оно необходимо; когда же оно безполезно, это преступленіе становится вдвойнѣ преступнымъ.

Быть можетъ, говоря это, онъ имѣлъ въ виду событіе 2-го декабря, а можетъ быть и свою собственную исторію — казнь Савелли.

Наполеонъ улыбнулся, покрутилъ усы, я молча согласился съ нимъ.

Съ этого дня, графъ Брутъ Бенардъ очутился въ большой милости у своего мрачнаго повелителя, съ этого же дня министры возъимѣли скрытую ненависть къ этому непрошенному учителю.

Въ то время графъ Брутъ Бенардъ былъ уже старикомъ, — высокій, сѣдой, сгорбленный, съ длинными волосами, откинутыми назадъ, съ черными глазами полными огня. Онъ былъ давно вдовцемъ и жилъ съ дѣтьми — сыномъ Марселемъ и дочерью Маріею-Анною въ маленькомъ отелѣ въ Avenue Breteuil, полученномъ его покойною женою въ приданное, и вотъ въ немъ-то онъ теперь отдыхалъ отъ всѣхъ волненій и тревогъ его прежней жизни. Все свое содержаніе, какъ члена совѣта, онъ дѣлилъ ежегодно на три части: одну часть онъ жертвовалъ обществу St. Vincent-de-Paul, въ которомъ онъ состоялъ членомъ, другую посылалъ, какъ милостыню отъ неизвѣстнаго, для раздачи неимущимъ семьямъ преступниковъ, которыхъ онъ нѣкогда преслѣдовалъ и казнилъ, третью — около 8 тысячъ франковъ онъ тратилъ на себя. Выдѣливъ дѣтямъ увеличенное состояніе ихъ матери, онъ отказался жить въ первомъ этажѣ дома и поселился самъ на верху. Все его помѣщеніе состояло изъ двухъ комнатъ; въ первой комнатѣ, низкой, похожей на келью, стояла его желѣзная кровать, нѣсколько соломенныхъ стульевъ, вышитое кресло, налой для моленья, съ янсенистскимъ изображеніемъ Христа — и затѣмъ, скромная гостиная, которая служила ему библіотекою. Тутъ опять стояло Распятіе, была масса книгъ, и рояль, на которомъ играла его дочь въ зимніе вечера. Въ силу ли смиренія, или въ силу какого-нибудь обѣта, этотъ добровольный схимникъ велъ самую скромную и воздержную жизнь, но онъ гордился своимъ униженіемъ. У сына его «виконта» Донъ-Жуана и постояннаго посѣтителя Café Anglais былъ и лакей и карета, а у него на весь домъ была одна прислуга, старуха Филомена, настоящая домоправительница сельскаго священника.

Дни этого члена государственнаго совѣта проходили въ непрерывномъ трудѣ. Каждый день лѣтомъ и зимою онъ вставалъ въ 5 часовъ утра и сейчасъ же принимался за свои дѣла общественнаго дѣятеля.

Въ семь часовъ онъ шелъ къ ранней обѣднѣ въ часовню св. Валеріи — эту обѣдню онъ заказывалъ «a une intention» и усердно молился, иногда точно въ экстазѣ. По возвращеніи домой, онъ снова принимался за работу, и спускался въ первый этажъ, къ дѣтямъ, только къ завтраку. Поцѣловавъ дочь, бѣдную маленькую Марію-Анну, поговоривъ нѣсколько минутъ съ сыномъ, онъ съ ними завтракалъ и затѣмъ отправлялся въ совѣтъ — на службу.

Свою служебную обязанность онъ исполнялъ со всею добросовѣстностью человѣка, который главнымъ образомъ желаетъ быть доволенъ самъ собою. Его коллеги не любили, но всѣ его глубоко уважали. Въ законодательномъ отдѣленіи съ почтеніемъ выслушивались его мнѣнія; въ главномъ совѣтѣ восхищались его даромъ слова. Что касается до людей офиціальныхъ салоновъ, то на первыхъ порахъ они какъ-то боялись этого мизантропа съ монашескими замашками, но затѣмъ, очень скоро, всѣ покинули этого страннаго человѣка, который самъ всѣхъ сторонился. Всѣ приглашенія на балы, концерты, точно не доходили до него и за исключеніемъ нѣсколькихъ обязательныхъ министерскихъ обѣдовъ, онъ нигдѣ не бывалъ. Всѣ вечера онъ проводилъ въ обществѣ своей дочери, болѣзненной слабой дѣвушки. «Начинай, моя дорогая, ты моя опера; я слушаю тебя». Онъ садился въ кресло и далеко за полночь отдыхалъ и забывался подъ звуки обоятельнаго голоса своей дочери.

За то шутки и остроты такъ и сыпались на этого необщительнаго человѣка. Весь императорскій Парижъ смѣялся надъ своеобразнымъ нравомъ «мосье Брута», какъ его звали за глаза. Это страшное имя вдохновляло въ совѣтѣ молодыхъ чиновниковъ на разныя остроумныя шутки; одинъ изъ нихъ, поэтъ латинскихъ стиховъ, написалъ въ честь его эпиграмму, въ которой, впрочемъ, было больше пятистопныхъ стиховъ, чѣмъ остроумія:

«Древній Брутъ приговорилъ, однажды, своего сына къ смерти за ухаживанье за этрускими кокотками, а ты, современный Брутъ, какъ поступишь ты съ твоимъ сыномъ?»

Шутка, конечно, довольно плоская, тѣмъ не менѣе новѣйшій Брутъ перевелъ ее и нашелъ, что она написана искусно, прекрасно. И вотъ такимъ-то образомъ, при такихъ-то условіяхъ, этотъ представитель юстиціи, весь разбитый, доживалъ свои послѣдніе дни; каждый новый день его однообразной жизни приближалъ его къ недалекой теперь уже смерти.

V.
Слова и совѣсть.

Пробило девять часовъ, свѣтъ снѣжнаго ноябрьскаго утра освѣщалъ отшельническое жилище графа Бенарда. Онъ сидѣлъ въ своемъ рабочемъ кабинетѣ, передъ каминомъ, и слушалъ свою дочь.

Въ этотъ день онъ всталъ еще болѣе угрюмымъ, чѣмъ обыкновенно, а между тѣмъ, именно въ этотъ день, 25-го ноября — 5-го фримера республиканскаго стиля, въ его семействѣ долженъ былъ праздноваться день его рожденья. Рано утромъ Марія-Анна прошла въ комнату своего отца и принесла ему корзинку осеннихъ цвѣтовъ, затѣмъ они уже вмѣстѣ стали ожидать прихода Марселя.

Поболтавъ немного, недоумѣвающая молодая дѣвушка спустилась внизъ, въ комнату брата, и быстро вернулась блѣдная, встревоженная: «Его нѣтъ… Постель его не тронута… Не случилось ли съ нимъ какое-нибудь несчастіе!…»

Старикъ пожалъ плечами, и все горе, которое давно ему причинялъ Марсель, вылилось у него въ словахъ негодованія:

— Вотъ они сыны нашей буржуазіи! Безполезные, порочные! Въ сто разъ болѣе преступные, чѣмъ развратники дворянства стараго времени, — у тѣхъ было, по крайней мѣрѣ, понятіе о чести!.. И намъ еще приходится отстаивать ихъ! О разлагающееся, приговоренное къ смерти общество!.. Дитя мое, обратимся съ молитвою къ Богу.

Дольше обыкновеннаго молился онъ это утро въ церкви св. Валеріи и въ 9 часовъ, возвратясь домой, отецъ и дочь снова прошли въ библіотеку. Отъ Марселя не было ни письма, ни депеши.

— У меня такъ тяжело на душѣ сегодня, — началъ графъ Бенардъ. — Утѣшь меня музыкою, дорогая моя, убаюкай мою тоску!.

У Маріи-Анны тоже глаза были полны слезъ, тѣмъ не менѣе она безпрекословно повиновалась и вотъ раздался ея звучный, чудный голосъ — у нея было чудесное меццо-сопрано. Она было выбрала себѣ нѣсколько мелодическихъ арій старыхъ французскихъ композиторовъ — Далерака, Мегюля, но отецъ остановилъ ее недовольнымъ жестомъ, — очевидно, бывшій репертуаръ Фаваръ — дивы Флорины, — не нравился ему.

— Нѣтъ, ради Бога, не это, что-нибудь другое. спой-ка мнѣ лучше «Жалобу пряхи».

— Ту пѣсню, которую мы слышали, однажды, въ Одіернѣ? — спросила она, страшно поблѣднѣвъ. — Не знаю, помню ли я ее, боюсь, что…

— Все равно, попробуй, моя крошка. Я тебя слушаю.

Эта «Жалоба пряхи» была нѣчто въ родѣ народной баллады, на мѣстномъ нарѣчіи Корнуаля, которую однажды, въ одно изъ путешествій по Бретани, Марія-Анна слышала въ Одіернѣ, у голубыхъ водъ залива, подъ шелестъ пихтъ. Ея братъ попробовалъ перевести эту балладу на французскій языкъ стихами, стихи вышли любительскіе, тяжелые, почти безъ риѳмы, тѣмъ не менѣе въ нихъ сохранилось много неподдѣльнаго, искренняго чувства.

— Неужели ты не помнишь? — спросилъ графъ Бенардъ, замѣтя нерѣшительность своей дочери.

— О нѣтъ, я помню, помню…-- проговорила она взволнованнымъ голосомъ.

И она запѣла:

1.

Поетъ моя прядка и съ нею вдвоемъ

Веселую пѣсню мы вмѣстѣ поемъ.

Вы знаете ль смыслъ той пѣсня безъ словъ?

Прядемъ для невѣсты мы тонкій покровъ,

И завтра подъ этой прозрачной фатой

Я стану женою его молодой.

Отнынѣ до дней до послѣднихъ моихъ

Любить меня будетъ моя милый женихъ!

Мнѣ завтра для свадьбы покровъ этотъ надо,

Прозрачный покровъ для невѣсты наряда.

Любимаго, вѣчно любимаго друга,

Счастливая стану я завтра супруга!

II.

Поетъ моя прялка и съ нею вдвоемъ

Печальную пѣсню мы вмѣстѣ поемъ.

Что значитъ та грустная пѣсня безъ словъ?

Прядемъ мы для савана тонкій покровъ

И завтра подъ этой прозрачной фатой

Вкушу я послѣдній и вѣчный новой!

Ахъ! въ самый разгаръ упованій моихъ

Меня обманулъ мой коварный женихъ!

Мнѣ завтра для гроба покровъ этотъ надо,

Печальный покровъ тотъ для смерти наряда.

И завтра невѣстой засну я унылой,

Въ гробу одинокомъ, подъ хладной могилой.

Графъ Бенардъ, сидя въ креслѣ, съ закрытыми глазами, молча слушалъ. Когда вырывалась какая-нибудь особенно звучная, страстная нота изъ груди его дочери, онъ открывалъ глаза, смотрѣлъ на нее и говорилъ про себя:

— Совершенно голосъ моей матери! О Боже! Боже!

Маріи-Аннѣ было 22 года. Она была дурна собою, и казалось мучилась своимъ безобразіемъ, въ лицѣ ея всегда выражалась плохо скрытая меланхолія. Круглая спина, голова безъ шеи, дѣлали ее почти горбатою; лицо худое, блѣдное, какъ полотно, голубые глаза были окружены темными кругами, безцвѣтные, безжизненые свѣтлые волосы, какіе бываютъ у анемичныхъ людей, были зачесаны въ гладкія бандо. Одѣвалась она просто, почти аскетически; она носила коричневое шелковое платье безъ всякой отдѣлки, на шеѣ тюлевая косынка, которая можетъ быть скрывала собою какіе-нибудь рубцы на шеѣ. Все въ этой дѣвушкѣ говорило, что она малокровна, въ высшей степени золотушна.

— Довольно, дитя мое, — прервалъ ее графъ Бенардъ, пораженный экзальтаціею молодой виртуозки…-- Отчего ты такая блѣдная сегодня? Здорова ли ты?

— Такая какъ всегда, отецъ… болѣе чѣмъ всегда потому, что сегодня ваше рожденіе.

— Ты пропадаешь отъ тоски, я бы такъ желалъ, чтобы у тебя нашлись какія-нибудь развлеченія.

— Развлеченія? — повторила она съ грустью.

— Отчего ты не поѣхала вчера съ братомъ на балъ въ Тюльери?

— Ахъ, отецъ, отецъ — какъ вы жестоки! — проговорила она, вставъ и сдѣлавъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ.

Эта несчастная, некрасивая, болѣзненная дѣвушка въ довершеніе всего была еще и хромая.

Старикъ бросился къ ней и, обнимая ее, воскликнулъ:

— Прости меня — прости, моя дорогая, любимая.

— Что вы, отецъ, — проговорила она весело, — если бы Господь превратилъ меня въ другую дѣвушку, въ такую какъ всѣ другія, я и тогда не перемѣнила бы своего образа жизни… въ этомъ отношеніи я совсѣмъ раздѣляю ваши взгляды и вкусы.

Въ эту минуту дверь гостиной отворилась и вошелъ Марсель.

Марсель только-что вернулся, переодѣлся, и въ перчаткахъ, со шляпою въ рукахъ, очевидно собирался опять уходить.

Молча графъ Бенардъ окинулъ его быстрымъ взглядомъ полнымъ ироніи гнѣва; затѣмъ онъ сѣлъ въ кресло, не сказавъ ни слова.

Медленными шагами Марсель подошелъ къ нему.

— Простите мнѣ, отецъ, мое невольное отсутствіе въ такой день — но я не могъ вернуться раньше… у меня сейчасъ дуэль.

Старикъ вздрогнулъ, тѣмъ не менѣе, желая казаться спокойнымъ, онъ переспросилъ:

— Дуэль, милостивый государь? Поздравляю… По какому поводу?

— Ради возстановленія моей чести… и вашей, отецъ.

— Моей чести? — графъ Бенардъ всталъ. — Моей чести? — переспросилъ онъ, — Кто же осмѣлился ее задѣть?

— Вчера, на придворномъ балу одинъ нахалъ осмѣлился назвать ваше семейство «потомствомъ палача». Онъ оскорбилъ моего дѣда, васъ, наконецъ всѣхъ насъ. Оскорбленіе было нанесено публично и онъ публично получилъ за него пощечину.

— И ты хочешь его убить? — воскликнула въ ужасѣ Марія-Анна.

Графъ Бенардъ, блѣдный, съ любовью смотрѣлъ на сына. Его Марсель! Такой легкомысленный, вѣтреный, и такой благородный, храбрый… Сколько сердечной доблести!…

Онъ протянулъ ему руку.

— Ты хорошо поступилъ, сынъ мой. Культъ чести есть одна изъ нравственныхъ обязанностей, налагаемыхъ на насъ Всевышнимъ. При такихъ условіяхъ дуэль вполнѣ законна, она является защитницею семейныхъ началъ, и тутъ люди правы, нарушая законъ. Какъ зовутъ этого нахала?

— Князь де-Карпенья.

— Итальянецъ… все ясно… Сколько ему лѣтъ?

Марсель, который все время слѣдилъ за отцомъ, испугался выраженія его лица. Видно было, что въ душѣ старика кипѣлъ гнѣвъ, а можетъ быть, въ немъ шевелилось и тайное желаніе самому отмстить за себя. Тогда онъ рѣшился на спасительную ложь.

— Сколько ему лѣтъ?… Да онъ, вѣроятно, моихъ лѣтъ… Пустая ссора молодыхъ людей…

— Но вѣдь былъ же, вѣроятно, поводъ къ ссорѣ.

— Поводъ? — повторилъ весело Марсель — неосторожное слово, какъ говорятъ, въ водевиляхъ — «не любезное приглашеніе къ завтраку».

— Ты меня обманываешь… Какія условія дуэли?

— Презабавныя…! Настоящая partie de plaisir. Обмѣнъ пулями на 25 шагахъ.

— Я знаю, что ты хороше стрѣляешь… Кто твои секунданты?

— Мой пріятель Гравенуаръ и баронъ Ла-Шене.

— Я предпочелъ бы другихъ… Гдѣ назначено мѣсто поединка?

— Въ Вокрессонѣ, въ паркѣ Гравенуаръ.

— Прекрасно, я ѣду съ тобой.

Молодой человѣкъ протянулъ руку, точно желая преградить дорогу отцу.

— Нѣтъ! умоляю васъ, нѣтъ! Не дѣлайте меня посмѣшищемъ.

— Посмѣшищемъ!..

Графъ Бенардъ въ изнеможеніи опустился въ кресло, у него помутилось въ глазахъ, ноги отказывались служить, кровь приливала къ сердцу — онъ испытывалъ страшное мученіе. Тѣмъ не менѣе, энергичнымъ усиліемъ, онъ преодолѣлъ свое страданіе и, улыбаясь проговорилъ:

— Ты сказалъ жестокое слово… Хорошо, я останусь — я не хочу тебя дѣлать посмѣшищемъ.

Настала минута мучительнаго молчанія. Первымъ заговорилъ Марсель — и на этотъ* разъ торжественнымъ тономъ:

— Я буду драться, отецъ, чтобы проучить нахала… Но позвольте мнѣ сдѣлать вамъ одинъ только вопросъ…

— Вопросъ? Я тебя слушаю, Марсель.

Молодой человѣкъ пристально посмотрѣлъ на того, за любовь къ которому онъ шелъ убивать — и за которую, быть можетъ, самъ будетъ убитъ, и разстроганнымъ голосомъ проговорилъ:

— Скажите мнѣ, отецъ, какое преступленіе совершилъ Савелли?

Бывшій генералъ-прокуроръ такъ же пристально взглянулъ на сына.

— Савелли? что же ты собственно хочешь узнать — эта печальная исторія слишкомъ хорошо всѣмъ извѣстна.

— Нѣтъ, недостаточно хорошо!.. Я былъ въ Парижѣ, далеко отъ васъ, когда она разыгралась… эта печальная исторія. Вы никогда о ней не упоминали… и я ее слышалъ только отъ другихъ — вѣроятно, слышалъ о ней больше лжи и клеветы, чѣмъ правды. Умоляю васъ, отецъ, сжальтесь, разскажите мнѣ, какое же преступленіе совершилъ Савелли?

Графъ Бенардъ не сейчасъ отвѣтилъ. Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ онъ потиралъ себѣ лобъ рукою, точно припоминая далекое прошлое — затѣмъ онъ выпрямился и заговорилъ:

— Я вижу, ты тоже сомнѣваешься, сынъ мой… Такъ слушай же! На другой день послѣ счастливаго событія 2-го декабря, наши южные демагоги заволновались. Образовались цѣлыя шайки инсургентовъ, настоящихъ разбойниковъ, которые распространяли всякій вздоръ. Они шатались по деревнямъ, грабили жилища, поджигали церкви — однимъ словомъ, вели себя, какъ могутъ вести только негодяи. Я въ это время былъ генералъ-прокуроромъ и назначенъ предсѣдателемъ одной смѣшанной комиссіи. Я получилъ предписаніе изъ Парижа усмирить мятежниковъ — и мой долгъ требовалъ не допускать никакихъ послабленій — и я, дѣйствительно, усмирилъ ихъ… Были между ними просто сбившіеся съ пути — съ этими я былъ снисходителенъ, но были между ними и настоящіе преступники, любители междоусобной войны, анархисты, нарушители всѣхъ соціальныхъ законовъ, богохульники вѣчныхъ законовъ — къ нимъ я былъ неумолимъ… Одной изъ такихъ шаекъ предводительствовалъ нѣкій Сципіонъ Савелли, мазинистъ, политическій изгнанникъ, давно намѣченный нами. Это былъ человѣкъ безъ родины, одинъ изъ маклеровъ космополитской революціи, commis voyageur въ возстаніяхъ и политическихъ убійствахъ. Какъ и его собратья, онъ мечталъ о позорѣ, объ уничтоженіи нашей Франціи, Франціи монархической, христіанской, великой Франціи нашихъ предковъ. Его схватили на баррикадѣ, въ то время, когда онъ собственноручно убилъ двухъ нашихъ солдатъ. Офицеръ, который командовалъ штурмомъ, прогналъ его сквозь строй, но онъ остался живъ и вотъ тогда…

Брутъ Бенардъ остановился, быть можетъ, онъ не рѣшался продолжать.

— Тогда его дважды разстрѣляли! — закончилъ едва слышно Марсель.

— Да, дважды! — съ жаромъ воскликнулъ бывшій генералъ-прокуроръ, — потому, что онъ самъ дважды убилъ. Я знаю, мнѣ скажутъ: что значитъ жизнь солдата въ сравненіи съ драгоцѣннымъ существованіемъ нашихъ «гражданъ»! Если іюньское возстаніе уничтожило цѣлую армію — велика бѣда! Vivat!.. Палачи! а попробуй-ка дотронуться до этихъ клубныхъ героевъ? Безчестно! Мученики!.. Герои! Если на бульварѣ Bonne Nouvelle какой-нибудь несчастный полкъ будетъ превращенъ въ мишень для пуль инсургентовъ — это хорошо, а если наши солдаты осмѣлятся защищаться, отвѣчать имъ, это — подло! Я не раздѣляю такихъ взглядовъ, и у меня совѣсть не какого-нибудь распространителя пасквилей… Сципіонъ Савелли убилъ и зато былъ убитъ. Онъ думалъ перевернуть нашу Францію, и Франція должна была его уничтожить. Не прикасайтесь, господа, къ кивоту Завѣта — за это смерть. Я примѣнилъ къ нему вѣчную логику — Евангельское возмездіе… и я ни въ чемъ не раскаиваюсь!

— Дважды разстрѣлялъ, — повторилъ снова Марсель.

— Я бы могъ, по примѣру многихъ другихъ, — продолжалъ Брутъ Бенардъ, — разъиграть комедію Пилата, сказать: я умываю себѣ руки, его приговорилъ военный совѣтъ, и послѣдній является во всемъ отвѣтственнымъ. Это была бы неправда, я самъ требовалъ этого приговора, я настаивалъ на его исполненіи, — это я, дѣйствительно, я, который требовалъ надъ нимъ правосудія!.. О! они это знаютъ, слишкомъ хорошо знаютъ, эти братья и друзья, члены тайныхъ обществъ! Съ этого дня на меня обрушилась ихъ ненависть — меня оскорбляли, меня унижали. Но какое мнѣ до нихъ дѣло? пускай себѣ скалятъ зубы — совѣсть у меня чиста! Пять лѣтъ какъ я всецѣло отдался Богу и ни разу еще я не слыхалъ отъ Господа: «кровь вопіетъ къ тебѣ!» Нѣтъ, я ни въ чемъ не раскаиваюсь!

Онъ замолкъ — молчалъ и сынъ.

Старикъ протянулъ руку за Распятіемъ на столѣ и, подавая его Марселю, сказалъ:

— Сознайся, что ты солгалъ. Ваша дуэль — дуэль на смерть — я это чувствую, я это знаю. Можетъ быть, къ вечеру тотъ, кто носитъ мое имя, котораго осѣняетъ моя любовь, дитя мое, дорогое мое дитя, будетъ убитъ за спасеніе чести своего отца. Вотъ Тотъ Судія, Который наказываетъ и прощаетъ судей… Взгляни сюда… Я возлагаю руку на крестъ и повторяю: я исполнилъ свой долгъ… я ни въ чемъ не раскаяваюсь.

Послѣ этой торжественной клятвы, снова наступило молчаніе. Марсель Бенардъ медленно подошелъ къ отцу, сталъ на колѣни и, цѣлуя ему руки, проговорилъ:

— Простите меня, отецъ… простите мои сомнѣнія.

Старикъ обнялъ голову сына и горячо, горячо цѣловалъ его:

— Иди съ Богомъ, дитя мое, исполни твой долгъ по отношенію ко мнѣ, какъ я исполнилъ мой долгъ по отношенію къ моему отечеству!.. И въ этотъ тягостный день — Богъ да будетъ мнѣ судьей!

Молодой человѣкъ весь просіялъ:

— Богъ насъ всѣхъ разсудилъ, отецъ, — сказалъ онъ вставая, — и я возвращусь къ вамъ побѣдителемъ! А теперь покидаю васъ — такъ нужно!

Графъ Бенардъ проводилъ сына до дверей и, прижимая его къ сердцу, сказалъ:

— Если ты умрешь, я умру съ тобою!

Когда дверь за Марселемъ закрылась, бѣдный графъ Бенардъ долженъ былъ прислониться къ стѣнѣ — онъ едва держался на ногахъ. Его трясла лихорадка, холодный потъ выступилъ на лбу. Всѣ предметы запрыгали у него передъ глазами — сперва медленно, потомъ все быстрѣе, быстрѣе, наконецъ, все закружилось передъ нимъ въ какомъ-то вихрѣ.

— Савелли! — пробормоталъ онъ, — Савелли! — и упалъ безъ чувствъ.

VI.
Марія-Анна.

Быстрыми шагами спускался Марсель Бенардъ по лѣстницѣ. Онъ дошелъ почти до конца ея, когда услыхалъ умоляющій голосъ Марія-Анны; маленькая хромоножка.бѣжала за нимъ и звала его.

Въ голосѣ ея были слышны слезы. Молодой человѣкъ остановился. Она добѣжала до него и съ отчаяніемъ проговорила:

— Ты ушелъ и не попрощался даже со мной.

Онъ нагнулся и поцѣловалъ ее въ лобъ.

— Не плачь, дорогая Маріонетта! Эта дуэль простая забава! Вѣдь мнѣ это не въ первый разъ — ты знаешь, какъ я хорошо владѣю пистолетомъ, не даромъ я внесенъ въ золотую книгу лучшихъ парижскихъ стрѣлковъ. Я всажу пулю, нахалъ получитъ заслуженный урокъ, и, затѣмъ, я вернусь къ обѣду съ отличнымъ аппетитомъ. Закажи какихъ-нибудь сластей къ вечеру.

Онъ говорилъ это, все смѣясь, развязнымъ тономъ, точно онъ, дѣйствительно, собирался на какую-нибудь partie de plaisir, тѣмъ не менѣе можно было замѣтить у него легкое подергиванье губъ. Какъ ни былъ онъ храбръ, но сердце у него, вѣроятно, билось сильнѣе обыкновеннаго. Вернется ли онъ, или его принесутъ?

— Марсель! Марсель! — повторяла молодая дѣвушка, не будучи въ состояніи ничего сказать другого.

Онъ еще разъ пожалъ ея руки и побѣжалъ съ лѣстницы.

На аллеѣ, передъ домомъ, ожидало ландо.

Черезъ опущенное стекло Марія-Анна увидала въ ландо двухъ мужчинъ, которые съ нетерпѣніемъ ожидали — секунданты ея брата.

Марія-Анна сейчасъ же узнала ихъ, одинъ изъ нихъ былъ Гравенуаръ съ завитой бородой, а другой — баронъ Ла-Шене, съ прямымъ носомъ, съ длинными усами и прилизанными висками. Эти господа раскланялись съ ней, Марсель вскочилъ въ экипажъ и они понеслись.

Дулъ ноябрьскій вѣтеръ, холодный, суровый, съ деревьевъ падали послѣдніе запоздалые листья, свинцовыя тучи висѣли въ воздухѣ, снѣгъ падалъ хлопьями и мостовая начинала бѣлѣть. Не двигаясь, съ непокрытой головой, Марія-Анна все еще продолжала смотрѣть имъ вслѣдъ. Ландо давно уже скрылось, а она все еще смотрѣла куда-то вдаль.

Голосъ прислуги заставилъ ее очнуться:

— Барышня вся въ снѣгу — вы простудитесь, барышня.

Молодая дѣвушка стряхнула съ себя снѣгъ, и молча прошла въ свою комнату.

Комната мадемуазель Марія-Анны не была похожа на суровую келью во вкусѣ гордаго смиренья ея отца — ея комната была свѣтлая, голубая, прелестная.

Графъ Бенардъ самъ позаботился ее меблировать: стѣны были обтянуты шелковымъ плюшемъ, кресло и диванъ китайскаго лака были голубые, съ особою нѣжностью онъ позаботился объ ея кровати, въ которой, по его мнѣнію, его дочь должна была покоиться подъ сѣнью крыльевъ ангела-хранителя. Онъ устроилъ ей маленькую библіотеку изъ божественныхъ книгъ, онъ же поставилъ ей налой для моленья въ углубленіи комнаты, въ полусвѣтѣ передъ этимъ налоемъ душа ея утромъ и вечеромъ возносилась къ Богу; его же подарками были ониксовая кропильница, Распятіе, обрамленное бархатомъ; на каминѣ, въ которомъ весело пылало пламя, былъ его послѣдній подарокъ — Салетская заступница — Божія Матерь маленькихъ пастушковъ… Она стояла тутъ, это таинственное явленіе, въ своемъ странномъ головномъ уборѣ, и съ грустнымъ взглядомъ, полномъ любви, казалось, говорила:

— Рука моего Сына тяжела — мнѣ не удержать ее.

Вошла Марія-Анна, она не взглянула ни на милосерднаго Христа, ни на Матерь Печали. Удрученная своими мыслями, она сѣла къ окну, къ своему маленькому письменному столу, и нѣсколько минутъ пробыла въ забытьи. Затѣмъ, она вынула листъ бумаги и вся красная, въ лихорадкѣ, начала писать:

"Моему отцу. Если Марсель будетъ сегодня убитъ, я не хочу переживать его — я тоже умру. Молю Іисуса и Пресвятую Дѣву о милосердіи — на колѣняхъ, отецъ, прошу вашего прощенія. Сознавая, что я для всѣхъ была предметомъ насмѣшекъ, или отвращенія, я много выстрадала, болѣе страдать не хочу.

«Завѣщаю все мое состояніе благотворительному обществу „Добрый Пастырь“ — мнѣ такъ нужно, чтобы за меня много молились. Я…».

Она остановилась, перо выпало у нея изъ рукъ.

— Безсовѣстная! — воскликнула она, — о безсовѣстная, безсовѣстная!..

Въ порывѣ негодованія, Марія-Анна бросила начатое письмо въ каминъ и скоро ея мрачное признаніе превратилось въ кучку пепла.

Она направилась къ налою, сняла съ стѣны четки и стала читать молитву: «Отче нашъ иже еси на небесѣхъ». Она остановилась и взглянула на Распятіе…

— Ты сотворилъ меня не красивой, безобразной, смѣшной… Тебѣ этого было мало. Въ тѣло убогой Ты, по твоей благости, вложилъ безчестное сердце… и я называю Тебя «Отче нашъ»!

Она все еще продолжала перебирать четки.

«Богородица, Дѣво радуйся, благодатная Марія»…

— Да развѣ я вѣрую? — воскликнула она, вставая, — развѣ я могу вѣрить?

Глаза ея блестѣли, на лицѣ ея видна была злоба — она машинально протянула руку къ шкафу съ книгами. Тамъ, на первой полкѣ, стояли: «Imitations de la Sainte Vierge», «Les Rosiers de Marie», «Guides de la bonne Mort» — она раздвинула ихъ и вытащила книгу, которая была тщательно запрятана, вѣроятно, изъ коллекціи графа Венарда. Загнутыя страницы показывали ясно, что ихъ не разъ читали и перечитывали.

Убѣдившись, что дверь заперта на задвижку, Марія-Анна вернулась къ окну, опустилась своимъ худенькимъ тѣломъ въ кресло, раскрыла книгу на удачу и начала читать:

«Я вдругъ замѣтилъ, что сестра моя начала терять здоровье и покой. Она худѣла, глаза у нея провалились, походка сдѣлалась унылою, голосъ беззвучнымъ. Однажды, я засталъ ее всю въ слезахъ передъ Распятіемъ. Общество, уединеніе, мое отсутствіе, мое присутствіе, ночь, день, все ее одинаково приводило въ отчаянье. Невольные вздохи вырывались изъ ея груди; то она дѣлала невозможные концы безъ всякой устали, то едва волочила ночи. Она брала и бросала работу, открывала книгу и не могла ее читать, начинала фразу и вдругъ принималась плакать, не кончивъ ее, вся въ слезахъ, уходила къ себѣ молиться».

Марія-Анна остановилась; ее знобило, яркая краска разлилась по ея безкровному лицу, странно блестѣли ея безцвѣтные глаза.

— Совершенно вѣрно! — проговорила она, — къ сожалѣнію, это такъ…

Она закрыла книгу и призадумалась.

— Боже мой, — проговорила она, наконецъ, сложивъ руки, — Боже мой, сжалься надо мною!

Однако, она снова раскрыла книгу, перелистовала нѣсколько страницъ и принялась читать дальше.

«Женщина, братъ мой, дѣти, наполнятъ твои дни… Какая женщина не пожелала бы составить твоего счастья? Твоя глубокая душа, твой благородный и страстный взглядъ, твоя гордость и вмѣстѣ нѣжность, убѣдили бы тебя въ ея вѣрности. Съ какимъ наслажденьемъ будетъ она прижимать тебя къ своему сердцу! Всѣ ея помыслы, всѣ ея взгляды будутъ принадлежать тебѣ, для тебя она будетъ олицетворять собою любовь, невинность; тебѣ будетъ казаться, что ты обрелъ сестру…»

— Сестру! О нѣтъ, — воскликнула она со злобою. — Нѣтъ, оставайся лучше тѣмъ, что ты есть… Оставайся лучше распутнымъ… бѣгай лучше за всѣми женщинами, но не люби только одну, если эта одна буду не я, а другая!

И вдругъ Марія-Анна, поднявъ голову, увидала себя въ зеркалѣ. Да, это была она, блѣдная, безобразная, съ слишкомъ короткимъ носомъ, съ слишкомъ большимъ ртомъ, съ слишкомъ толстыми губами. Она разсмѣялась надъ своимъ безобразіемъ. Широко открытый ротъ дѣлалъ ее просто страшною.

— Сестра Рене была по крайней мѣрѣ красива, ее можно было любить, — проговорила несчастная. — А я?.. Кровь святотатца-ренегата, внучка священника и комедіантки!

Въ это время тихонько постучали въ дверь; она быстро вскочила, бросила книгу подъ стулъ и пошла отворять.

— Барышня, идите скорѣе, — звала служанка ея отца. — Графу дурно!

VII.
Два выстрѣла.

Быстро неслась карета по шоссе, вдоль Гарша и Вокрессона, по направленію къ Сентъ-Жерменъ. Небо начинало проясняться, изъ тучъ выпалъ снѣгъ и на поляхъ, вдоль дороги, блестѣлъ на солнцѣ брильянтовою пылью.

Въ каретѣ всѣ были въ прекрасномъ расположеніи духа. Ла-Шене и Гравенуаръ курили и болтали такъ же весело и спокойно, какъ будто они ѣхали на какой-нибудь изящный ужинъ въ Maison d’or или въ салонъ какой-нибудь графини квартала Пигаль. Марсель Бенардъ былъ сдержаннѣе, онъ даже казался мрачнымъ. Онъ сидѣлъ въ глубинѣ ландо, подлѣ шаловливаго камергера, напротивъ ихъ Гравенуаръ и еще другой господинъ, съ серьезнымъ, торжественнымъ видомъ — докторъ. На колѣняхъ у Гравенуара стоялъ ящикъ краснаго дерева съ пистолетами для поединка. Камергеръ, баронъ Ла-Шене, былъ въ духѣ и, не переставая, разсказывалъ веселые анекдоты и всякій вздоръ.

— Дуэль не особенно веселая partie de plaisir, милый другъ, — обратился онъ къ Марселю, — вы будете играть первую роль, счастливецъ, а мы, бѣдные, статисты!.. Довольны ли вы пистолетами?

Онъ открылъ ящикъ и вынулъ оттуда совсѣмъ новые пистолеты.

— Настоящіе пистолеты для дуэли, по всѣмъ правиламъ искусства. Я нарочно выбралъ съ тугимъ куркомъ. Такъ что нечего бояться.

— Тѣмъ хуже! — замѣтилъ Марсель Бенардъ, — я бы желалъ сегодня проучить хорошенько.

— Мы приготовили замѣтку въ газеты, — вмѣшался Гравенуаръ. — Наши противники отказались просмотрѣть ее, а такъ какъ они получили пощечину…

— Кто секунданты у графа? — спросилъ Марсель.

— Итальянцы, — отвѣтилъ Ла-Шене, — одинъ съ окончаніемъ на букву А, графъ Каносса…

— Благородный ломбардскій родъ! — замѣтилъ Гравенуаръ.

— А другой на букву И — синьоръ Травенти… что-то въ родѣ арлекина или Пьерро. Сегодня, когда мы съ нимъ познакомились, мнѣ показалось, но я ошибся, что это одинъ мой знакомый, итальянецъ, который служилъ въ иностранномъ легіонѣ, когда я командовалъ батальономъ. Его звали Марино. За то, что онъ гонялся за Бу-Маза, ему дали унтеръ-офицерскія нашивки, но онъ однажды сбѣжалъ въ Римъ, къ Мазини. Въ то время мой молодецъ увлекался одной маленькой барынькой… Гм!.. изъ породы — Бени-Муффетаръ — пѣвицей въ Оранскомъ Прадо. Звали ее «Стальное сердце». Не правда ли хорошенькое имя?.. Прелесть, что была за красавица. Въ одну прекрасную ночь… Вы зѣваете, Гравенуаръ, вамъ надоѣло слушать?

— Знаемъ мы эту исторію любви… Вы намъ ее разсказывали, по крайней мѣрѣ, сто разъ!

Ла-Шене закурилъ сигару:

— Господа, преклонимся передъ памятью незабвенной «Стильнаго сердца». Всѣ мы восхищались ею на придворныхъ балахъ и она умерла генеральшей. Вотъ до чего доводитъ поведеніе.

— Чортъ возьми! — разсмѣялся Гравенуаръ. — А теперь «Стальное сердце» возродилось въ разныхъ княгиняхъ.

Болтая такимъ образомъ, они доѣхали до перекрестка «Hubies»; въ этомъ мѣстѣ дорога раздвоивадась, одна вела въ Saint-Cloud и въ Буживаль.

Баронъ высунулъ голову въ окно:

— Я такъ и зналъ… мы опоздали… Насъ ждутъ!

Дѣйствительно, передъ трактиромъ стояла наемная карета и два господина нетерпѣливо прохаживались.

— Секунданты противника! — замѣтилъ Гравенуаръ. — Я сейчасъ дамъ имъ мои указанія, и они могутъ слѣдовать за нами.

Онъ соскочилъ и быстрымъ шагомъ направился къ нимъ.

— Смотрите! смотрите! — воскликнулъ Ла-Шене все еще высунувшись въ окно. — Какое хорошенькое купе… Чистокровная лошадь… Богатая ливрея… Со спущенными сторами… Это пахнетъ любовной интригой…

Въ это время подошелъ Гравенуаръ.

— Чей это экипажъ? — обратился къ нему любопытный камергеръ. — Вы, мѣстный владѣлецъ, вы должны знать.

— Почемъ я знаю… Въ путь-дорогу!

Черезъ нѣсколько минутъ ландо въѣхало въ ворота парка и покатилось по аллеѣ.

— Стой тутъ! Вотъ и мои владѣнья! — крикнулъ Гравенуаръ кучеру.

Всѣ четверо вышли; почти одновременно подъѣхала и другая карета.

Изъ нея вышелъ князь де-Карпенья въ сопровожденіи своихъ секундантовъ — при немъ былъ тоже свой докторъ. Обѣ стороны, согласно обычаю, обмѣнялись поклономъ. Затѣмъ, по указанію Гравенуара, вся компанія направилась въ чащу. Скоро они вышли на прогалину, просторную площадь, окруженную густыми каштановыми деревьями. Старыя деревья, оголенныя первыми холодами зимы, среди вялыхъ, сырыхъ листьевъ, казалось, страдали, вытягивались и извивались всѣми своими обнаженными вѣтвями.

Отсюда, черезъ широкую просѣку, былъ видѣнъ унылый пейзажъ: на откосѣ у Буживаля Сена несла свои воды, покрытыя рябью отъ холоднаго ноябрьскаго вѣтра; налѣво тянулись цѣлые ряды садовъ или рощь съ послѣдними, безцвѣтными листьями, и среди всей этой осенней ржавчины, виднѣлась арка водопровода Марли, покрытая бѣлымъ инеемъ; тамъ, напротивъ, городъ Сенъ-жерменъ съ бѣлыми домами и спиралями голубого дыма изъ трубъ; тамъ дальше на сѣромъ фонѣ горизонта безформенные контуры холмовъ терялись въ облакахъ. Вся эта мѣстность — долина, островки, посады, такая оживленная, шумная въ лѣтніе вечера, теперь замолкла уныло. Солнце быстро садилось и своими догорающими лучами окрашивало яркою краскою подымающійся надъ рѣкою туманъ.

Наступило молчаніе дней безъ птицъ, все впадало въ летаргію зимняго сна.

---

Да, Марсель Бенардъ скрылъ правду отъ отца: дуэль предстояла серьезная, не предвѣщающая ничего добраго.

Князь де-Карпенья, получившій публично пощечину, самъ назначилъ условія дуэли: противники становятся на разстояніи двадцати метровъ, съ возможностью подойти на пять шаговъ, дается минута на выстрѣлъ съ прицѣломъ. Понятно, что не тотъ, такъ другой, а можетъ быть и оба должны быть убиты.

Съ общаго согласія, Ла-Шене долженъ былъ руководить поединкомъ: порученіе щекотливое — не легко было ходить по этимъ скользкимъ, сырымъ листьямъ. Но опытный баронъ видалъ виды на своемъ вѣку!

Большими шагами онъ отмѣрилъ двадцать метровъ, намѣтилъ мѣсто, гдѣ дерущіеся должны были находиться до начала дуэли, затѣмъ палкою провелъ границу, которую нельзя переходить — судьба покровительствовала Марселю, ему пришлось выбирать пистолеты.

Когда всѣ приготовленія были сдѣланы, каждый сталъ на свое мѣсто, секунданты стали по обѣ стороны.

— Начинайте, господа, — скомандовалъ Ла-Шене.

Марсель сдѣлалъ шагъ впередъ, вытянулъ руку и выстрѣлилъ…

Попало… Князь де-Карпенья, раненый въ пахъ, пошатнулся Онъ все-таки выпрямился. Медленно, съ трудомъ передвигаясь, онъ дошелъ до намѣченной границы, медленно опустилъ пистолетъ и прицѣлился въ Марселя.

Марсель стоялъ совершенно спокойно со скрещенными руками.

— Стрѣляйте!.. Стрѣляйте же! — кричалъ Гравенуаръ.

— Да стрѣляйте же, наконецъ! — промычалъ Ла-Шене.

Князь де-Карпенья хотѣлъ уже спустить курокъ, но услыхалъ легкій шорохъ въ чащѣ… Онъ обернулся и вдругъ засмѣялся тихимъ, страннымъ смѣхомъ…

Онъ поднялъ руку и выстрѣлилъ на воздухъ. Затѣмъ безъ чувствъ онъ упалъ на землю.

Секунданты бросились къ нему, доктора изслѣдовали рану Князь истекалъ кровью — пуля застряла внизу живота.

— Его надо перенести въ мой коттэджъ, — сказалъ Гравенуаръ, — я велѣлъ тамъ приготовить комнату.

— Безполезно, милостивый государь, замѣтилъ синьоръ Травенти. — Если бы его сіятельство могъ говорить, его сіятельство, вѣроятно, отказался бы.

— Да онъ не вынесетъ дороги… Это значить его убить!

Итальянскій докторъ былъ повидимому въ большомъ затрудненія и требовалъ, чтобы согласились на предложеніе Гравенуара.

— Опасная рана! — проговорилъ онъ. — Положеніе весьма трудное, весьма трудное!

— Все равно! — порѣшилъ Травенти. — Необходимо ѣхать!..

Второй секундантъ князя уже отправился за каретою. Хирурги сдѣлали первую перевязку, затѣмъ общими силами подняли раненнаго и, не безъ труда, донесли его до аллеи парка. Князь де-Карпенья все еще былъ безъ чувствъ. Его положили на подушки коляски, три итальянца размѣстились около него и «Andiamo!» — карета тронулась погребальнымъ шагомъ. Стоя, посреди дороги, друзья Марселя слѣдили за нею, покуда она не скрылась въ вечернемъ туманѣ.

— Господа, — сказалъ французскій докторъ, — простимся съ нимъ на вѣки… Его привезутъ мертваго въ Парижъ!..

VIII.
Савелли.

Подъ впечатлѣніемъ пережитаго, виконтъ Венардъ отсталъ отъ другихъ. Гравенуаръ подошелъ къ нему.

— Чудесный выстрѣлъ, милый другъ, браво!.. Но странная дуэль — мнѣ она напоминаетъ одну удивительную фантастическую вещь одного русскаго писателя — помнишь «Выстрѣлъ» Пушкина?

— Да, знаю, — отвѣтилъ Марсель, который понемногу приходилъ въ себя, — дуэль, гдѣ оскорбленный позволяетъ стрѣлять въ себя, а самъ откладываетъ свой выстрѣлъ до болѣе благопріятнаго случая… Посмотримъ!

— Господа, — обратился къ компаніи Ла-Шене, закуривая двадцатую сигару. — Предложеніе! Ночь приближается, мы всѣ проголодались, не почествовать ли намъ побѣдителя изысканнымъ ужиномъ въ Maison d’Or?

— Нѣтъ, на меня не разсчитывайте, — отвѣтилъ Марсель, — я спѣшу обнять отца.

Они вышли изъ парка и Марсель Венардъ съ своими секундантами сѣли въ карету.

Въ эту самую минуту, какая-то женская фигура осторожно вышла изъ темной чащи. Она остановилась на дорогѣ, посмотрѣла вслѣдъ удаляющемуся ландо и жестикулируя, какъ актриса на сценѣ, громко заговорила:

— Неискусный! позволить себя убить! Настоящее самоубійство! Неумѣлый!.. Значитъ, теперь мы съ тобой Брутъ Венардъ остались вдвоемъ… Чтожъ? Разсчитаемся вдвоемъ, «бѣлый мясникъ».

Ея купе ожидало на поворотѣ, она быстро дошла до него.

— Теперь въ Пасси, — сказала она кучеру.

Но черезъ нѣсколько минутъ она велѣла остановиться. Она разглядѣла вывѣску трактира и вошла въ него. Она потребовала себѣ перо и чернилъ, и здѣсь, въ грязной комнатѣ, пропитанной табакомъ курящихъ, написала на своей карточкѣ:

Виконту Марселю Бенарду.

«Я была тамъ; я все видѣла, и не откладывая пишу вамъ на мѣстѣ поединка. Вы наказали нахала и отмстили за отца. За отца всякій обязанъ мстить… Если улица des Jardins и моя пустынная обитель въ Пасси не покажутся вамъ на краю свѣта, загляните ко мнѣ… Жду васъ…»

Она подписалась:

«Розина, рожденная графиня д’Апрата, наконецъ свободная».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Исторія одного нормандскаго помѣстья.

Трудно представить себѣ что-нибудь отвратительнѣе, скучнѣе большой дороги, которую проложили наши господа инженеры съ своею прямолинейною геніальностью, изъ Гавра въ Аббевиль.

Между долиною Феканъ и оврагомъ Кани, дорога эта проходитъ на извѣстномъ разстояніи отъ моря, пересѣкаетъ площадь нормандскихъ утесовъ и тянется, унылая, по мѣстности безъ всякихъ контуровъ. Въ декабрѣ ее метутъ буйные вѣтры, которые наносятъ иногда съ Ламанша, и дождь, и снѣгъ.

Въ іюлѣ на ней палитъ солнце, и норманскимъ каретамъ приходится нестись въ пыли среди жужжанья неотвязчивыхъ насѣкомыхъ.

Осенью, послѣ жатвы, куда не кинь глазомъ, вездѣ только вспаханныя поля, да луга съ колеями, въ которыхъ зеленѣютъ медунки. Изрѣдка попадаются быки, которые отдыхаютъ среди клевера, и цѣлые стаи грачей кружатся надъ навозомъ. Вдалекѣ виднѣются рѣдкія изгороди, темнѣютъ деревушки, точно подводныя рифы на этомъ океанѣ затишья. Вѣроятно, тамъ, за этою оградою буковыхъ деревъ, живутъ же люди какой-нибудь жизнью — веселою или печальною, но кругомъ вездѣ однообразіе безбрежнаго пространства, вездѣ гнётъ тоски.

Въ трехъ лье отъ маленькаго городка Кани, напротивъ вывѣски трактира: «Спокойное сердце» съ надписью: «Здѣсь можно получать чистопробный сидръ», отдѣляется проселочная дорога, которая ведетъ въ Сассевиль.

Сассевиль довольно отвратильное село, съ церковью, съ мэріей, заново покрашенной, съ изобиліемъ политическихъ кабачковъ, гдѣ нормандецъ, любитель подвыпить, можетъ пить сколько влѣзетъ.

Эта большая деревня — Sassototum apud Caletas — по словамъ мѣстнаго священника — большаго археолога — пользуется нѣкоторою славою въ окрестностяхъ, конечно, не ради ея галло-романскаго происхожденія, но за прекрасное содержаніе птичьяго рынка. Кромѣ того, въ Сассевилѣ есть замокъ.

Во время оно, когда было два округа Ко, съ четырьмя виконствами — этотъ замокъ былъ великолѣпенъ, былъ украшеніемъ Мокондюи.

При Людовикѣ XVI эти господа Сассевиль такъ промотались, раззорились, что попали совсѣмъ въ руки жидовъ и на ихъ имущество и имѣніе былъ наложенъ арестъ — вслѣдствіе чего оно было заброшено.

Революція довершила его упадокъ, она превратила это нѣкогда барское помѣстье, въ владѣніе націи, развалившаяся капелла превратилась въ амбаръ для фуража, покуда не нашелся покупатель, заплатившій за него милліонъ ассигнаціями. Затѣмъ онъ былъ сейчасъ же перепроданъ — отъ якобинца онъ перешелъ къ термидористу, — тѣ же, спекуляторы, только непорочные!

Съ имперіею для Сассевиля наступило болѣе счастливое время. Его новый владѣлецъ, бывшій лавочникъ, перестроилъ его въ стилѣ греко-лавочномъ, и замокъ превратился въ величественное нагроможденіе кирипча и камня, нѣчто поразительно банальное.

При замкѣ былъ великолѣпный паркъ съ густыми аллеями, съ роскошными полянами, какихъ не найти было въ окрестности.

Въ тѣ времена клавикордовъ и гитары, тишина этого парка, журчанье его наядъ, вдохновили двухъ учителей и одного помощника префекта, мѣстныхъ поэтовъ, на элегію. Самъ Делиль, жалобный поэтъ, этотъ воркующій маленькій Делиль изъ"Almanach de" Dames", бывъ какъ-то на пирушкѣ въ Сассевилѣ, удостоилъ воспѣть его лѣсныхъ птицъ:

"Скажи мнѣ, о ночи пѣвецъ, соловей,

"И вѣтеръ въ красавицу зорю влюбленный,

"И ты мнѣ скажи, шопотъ темныхъ вѣтвей,

«Что значитъ въ груди моей вздохъ затаенный!»

Въ первые годы реставраціи, бывшая національная собственность, перепроданная провіантмейстеромъ, принадлежала нѣкоему Эваристу Пуссе изъ Ивето, фабриканту ситцевъ, самому богатому королю изъ этой страны «du roi Yvetot».

Это было то время, когда Анри Сенъ-Симонъ, уже сенъ-симонистъ, но еще не пророкъ, требовалъ возрожденія Франціи посредствомъ промышленности и «индустріализма», онъ даже выдумалъ нарочно это слово, — то время, когда «Constitutionel» проповѣдывалъ нѣжную связь стараго феодальнаго ствола съ лаврами Побѣды или съ оливковыми вѣтвями Мира.

Въ Сассевилѣ вполнѣ раздѣляли эти идеи и понимали эти слова. Пусее, впрочемъ, былъ либераломъ, любившимъ говорить «сынъ своихъ дѣяній» или «самъ себѣ предокъ», напѣвавшимъ Беранже и восхищавшимся Лафиттомъ.

Этотъ врагъ феодальной системы пожелалъ, чтобъ у дочери его былъ гербъ. И вотъ, однажды, мадемуазель Гортензія Пуссе превратилась въ графиню Брутъ Бенардъ. Когда бракъ этотъ совершился, папаша, хотя и «самъ себѣ предокъ», тѣмъ не менѣе отправился къ предкамъ и былъ погребенъ въ своей капеллѣ въ Сассевилѣ, которую онъ превратилъ въ склепъ уже готическій.

Въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ, графиня Бенардъ, маленькая, худенькая, золотушная, дѣлила съ мужемъ его судебные лавры. Она подарила ему двухъ дѣтей, сама вѣчно скучала и съ ней всѣ скучали; но такъ какъ на свѣтѣ всему есть конецъ, то и она однажды послѣдовала за своимъ папашей въ семейный склепъ Сассевиля, надъ которымъ красовались зелень и цвѣты.

При раздѣлѣ ея состоянія, замокъ и все принадлежащее къ нему досталось старшему въ родѣ Луи-Дезире Марселю, виконту Бенарду.

Какъ переполошились всѣ старыя дѣвы, всѣ святоши приходовъ Кани и Вальмонъ, когда, однажды, въ августѣ 1857 года виконтъ Марсель Бенардъ, такой всегда сдержанный, появился въ свое помѣстье не одинъ, а съ дамою.

Такъ какъ онъ былъ не женатъ, а у сосѣднихъ мамашей было но мало дочекъ на возрастѣ, то всѣ были недовольны, всѣ заворчали. Молодой человѣкъ, которымъ всѣ восхищались еще въ прошломъ году, котораго всѣ находили умнымъ, красивымъ, съ блестящею будущностью, оказался вдругъ не красивымъ, не интереснымъ, ни на что не способнымъ.

Въ немъ окончательно разочаровались, когда узнали, что «красавица», поселившаяся въ замкѣ — итальянка и вдова, мужа которой циникъ-виконтъ лишилъ жизни.

Страшный скандалъ! Ему перестали кланяться. Шуткамъ и остротамъ на его счетъ не было конца; не щадили и клеветы; въ кофейняхъ Сассевиля толстые подвыпившіе нормандцы распѣвали про нихъ веселенькіе куплеты, а священникъ-археологъ при свидѣтеляхъ привелъ однажды стихъ изъ древняго классика:

"Возможно ль быть наслѣдникомъ

«Того, кого убилъ?!»

II.
Дантовъ «Адъ», — стихъ 106.

Да, онъ слишкомъ скоро сдѣлался наслѣдникомъ! Чуть ли не на другой день послѣ дуэли онъ получилъ письмо изъ Вокрессона съ мушиными лапками:

«Вы наказали нахала и отмстили за вашего отца. За отца всякій обязанъ мстить… Если улица Садовъ, и моя пустынная обитель въ Пасси не покажутся вамъ на краю свѣта, загляните ко мнѣ… Жду васъ. Розина, рожденная графина д’А-Прата, наконецъ свободная».

Наконецъ, свободная!.. О женщины! женщины!..

И черезъ три дня (онъ соблюдалъ приличіе) Марсель отправился въ Пасси и былъ у дверей «обители».

Это была чрезвычайно элегантная, слишкомъ роскошная бонбоньерка, отъ которой пахло содержанкой… Но вѣдь всѣ итальянки любятъ блескъ, роскошь, все бросающееся въ глаза. А это казалась такою чистою, непорочною; быть можетъ, она была непослѣдовательна, но она была въ самомъ дѣлѣ честною. Марсель былъ убѣжденъ въ этомъ съ тѣхъ поръ, какъ она была откровенна съ нимъ.

Въ первое же свиданіе, княгиня разсказала ему свою грустную повѣсть, грустную не смотря на свою банальную простоту. Въ ранней молодости, почти ребенкомъ, ее выдали замужъ изъ тщеславія, за сумасброднаго, развратнаго старика, злаго, бывшаго карбонара, кровопійцу, настоящаго дикаго звѣря.

— Я бы могла, конечно, — продолжала она со слезами на глазахъ, — утѣшиться съ другимъ, какъ это дѣлаютъ многія, могла бы избрать себѣ какого-нибудь «patito», но Пресвятая Дѣва и воспоминаніе о моей матери удержали меня отъ паденія.

Она никогда не знала любви. Какое счастье любить!.. Бѣдная женщина!

На другой день Марсель былъ опять въ улицѣ Садовъ, на слѣдующій день онъ былъ опять тамъ же… А теперь — Розина была у него… Она всецѣло принадлежала ему. Вдвоемъ они наслаждались въ его замкѣ своимъ одиночествомъ, полнымъ ихъ любви, въ этихъ таинственныхъ, темныхъ аллеяхъ, убаюканные шумомъ недалекаго моря. Онъ любилъ ее безумно, страстно и душою и тѣломъ.

А она?

Она бывала иногда странно грустна, мрачна, полна отчаянья.

— Я люблю тебя, — говорила она ему, — и въ то же время я ненавижу себя, презираю себя!

Безъ сомнѣнія, въ этомъ крылось сознаніе своего паденія, угрызенія совѣсти, нарушеніе священныхъ законовъ, разныя нравственныя мученья.

Марсель рѣшилъ положить конецъ всему этому женитьбою, не говоря, однако, съ ней объ этомъ. Развѣ не слѣдовало заставить, наконецъ, замолчать клевету?

Хотя въ сущности клевета нисколько не тревожила съ презрительнымъ равнодушіемъ относящагося къ ней владѣльца замка Сассевиль.

Онъ жилъ въ совершенномъ уединеніи, почти нигдѣ не бывая, не принимая участія ни въ какихъ увеселеніяхъ, сокращая всячески день и удлиняя ночи, которыя всецѣло принадлежали его возлюбленной. Но возлюбленная его мало подражала его сдержанности — не сдержанная по натурѣ, еще менѣе того скромная, она, не стѣсняясь нисколько отдавалась вся огню его страсти. Какъ истая итальянка, не смотря на свой умъ, образованіе, она была полна суевѣрія, и на каждомъ шагу это суевѣріе проглядывало въ ней.

Однажды, вечеромъ, при свѣтѣ лампы подъ абажуромъ, прижавшись другъ къ другу, они вмѣстѣ переводили Аллигіери и именно мрачную исторію Франчески въ «Аду».

Цѣлуясь и обнимаясь послѣ каждаго терцета, они наконецъ дошли до незабвенныхъ стиховъ, можетъ быть, лучшихъ стиховъ этого божественнаго поэта:

«Любовь, которая не избавляетъ ни одно любимое существо отъ любви, такъ скоро опьянила меня счастьемъ моего любовника, что…».

Розина вдругъ закрыла книгу и далеко отбросила ее отъ себя. Марсель съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее.

— Данте правъ, — проговорила она, — любовь, это проклятая зараза!

И она почти прошептала:

— Ахъ! по саго! не надо читать послѣдняго стиха.

Но Марсель поднялъ книгу и съумѣлъ самъ перевести этотъ послѣдній стихъ, въ немъ говорилось:

«Любовь привела насъ обоихъ къ той же смерти».

III.
Договоръ любви.

3-го сентября, скромный нотаріусъ Сассевиля, Оскаръ Варсикуръ, слегка омрачилъ безоблачное небо счастливой пары.

Было около пяти часовъ вечера, когда этотъ дѣловой человѣкъ вошелъ въ густую аллею, ведущую къ замку. Въ одной изъ боковыхъ аллей онъ увидалъ Марселя съ княгиней де-Карпенья, которые, прижавшись другъ къ другу, какъ настоящіе влюбленные, гуляли вдвоемъ. Онъ поспѣшилъ къ нимъ навстрѣчу. Увидавъ его, Марсель не могъ скрыть своего неудовольствія.

— А! это вы, мосье Варенкуръ! Чѣмъ я обязанъ вашему визиту? Но въ душѣ онъ посылалъ его ко всѣмъ чертямъ.

— Прошу извинить меня, господинъ виконтъ, — началъ торжественнымъ тономъ Варенкуръ. — Я имѣю сообщить вамъ нѣчто весьма важное… Я долженъ вамъ прочитать письмо его высокопревосходительства, господина члена государственнаго совѣта.

— Письмо отъ моего отца? — воскликнулъ удивленный Марсель. — Прошу васъ, садитесь… я васъ слушаю.

По близости была скамейка и всѣ трое сѣли на нее. Оскаръ Варенкуръ разложилъ у себя на колѣняхъ пакетъ съ бумагами и, скорчивъ приличную случаю физіономію, обратился съ вопросомъ:

— Вы недавно изволили писать господину графу Бенардъ?

— Да, недавно, я писалъ ему о моемъ непремѣнномъ желаніи жениться на княгинѣ де-Карпенья.

— Что ты, Марсель, вотъ напрасная-то трата чернилъ, — проговорила съ насмѣшкой молодая женщина.

— Его высокопревосходительство удостоилъ написать мнѣ письмо и я принесъ вамъ его отвѣтъ.

— Его отвѣтъ! Черезъ васъ, а не прямо мнѣ?

— Къ сожалѣнію, да, виконтъ, вотъ письмо.

Варенкуръ подалъ ему письмо уже за номеромъ, такъ какъ Варенкуръ былъ нотаріусъ образцоваго порядка.

Марсель, взволнованный, протянулъ руку за письмомъ и сталъ читать вслухъ. А Розина, склонивъ голову на плечо своего любовника, съ полузакрытыми глазами, полная нѣги, нисколько не стѣсняясь присутствіемъ офиціальнаго лица, посѣдѣвшаго надъ указами, совѣтчика цѣлаго округа, у котораго подъ начальствомъ было цѣлыхъ три клерка, слушала его, улыбаясь.

Вотъ содержаніе этого суроваго, сухаго письма:

"Милостивый государь, одинъ изъ вашихъ кліентовъ, г. Марсель Бенардъ сообщилъ мнѣ о своемъ намѣреніи вступить въ бракъ. Я уже не разъ выражалъ этому молодому человѣку мое удивленіе и огорченіе по поводу его поведенія, но, какъ видно, ни мои просьбы, ни выговоры, не могли удержать его отъ крупнаго скандала, и я вынужденъ прервать всякія сношенія съ моимъ сыномъ. Будьте же посредникомъ между мною и имъ, и потрудитесь передать ему мой отвѣтъ, — вотъ онъ:

"Въ наше время, порядочный человѣкъ постыдился бы жениться на вдовѣ человѣка, оскорбившаго честь его семьи, вызваннаго имъ за оскорбленіе и убитаго на дуэли. Оскорбленіе и пролитая кровь вырыли бы непреодолимую пропасть между его страстью и честью. Теперь другія времена, какъ видно, и другіе взгляды. Я придерживаюсь старыхъ взглядовъ. Если у Марселя Бенарда нѣтъ совѣсти, то пусть онъ выслушаетъ то, что ему скажетъ совершенно опредѣленно, безповоротно, его отецъ.

"Не желая быть сообщникомъ въ столь гнусномъ поступкѣ — я, разъ навсегда, не даю моего согласія. Вашъ кліентъ, если желаетъ, можетъ, конечно, обойтись безъ него, но въ такомъ случаѣ я буду требовать вмѣшательства суда. Кромѣ того, передайте моему сыну, что ему не надолго придется отложить свое намѣреніе. Я старъ, боленъ, и мнѣ осталось не долго жить.

"Примите, милостивый государь, мое увѣреніе въ совершенномъ почтеніи. «Графъ Бенардъ».

— Via veccliietto! — со вздохомъ проговорила молодая женщина, не мѣняя своей позы.

Что касается Марселя, онъ молчалъ и въ нервномъ возбужденіи долбилъ палкою по травѣ.

— На чемъ же мы порѣшимъ? — спросилъ Варенкуръ. — Ясно одно — отказъ родительскаго согласія требуетъ подчиненія родительской волѣ — статья 152 «Code Napolйon». Если мы пойдемъ на рискъ — у меня есть въ Парижѣ мой коллега, человѣкъ весьма любезный, мастеръ улаживать дѣла, я напишу ему. Во всякомъ случаѣ, необходимо, чтобы княгиня, рожденная дѣвица д’Апрата, разрѣшила мнѣ вступить въ сношенія съ ея нотаріусомъ въ Италіи. Мнѣ необходимы нѣкоторыя указанія…

— Боже мой! Сколько возни! — прервала Розина. — Отчего не ядъ Джуліэтты, который бы соединилъ меня съ моимъ Ромео… Нѣтъ, тысяча разъ нѣтъ, я не хочу всѣхъ этихъ исторій… я предпочитаю… ждать.

Она произнесла это слово «ждать» съ такою ненавистью, что сынъ графа Бенарда поблѣднѣлъ.

— Я подумаю, — сказала она, — и увѣдомлю васъ о моемъ рѣшеніи. Зайдите, пожалуйста, черезъ нѣсколько дней.

Осторожный Варенкуръ взялъ занумерованный документъ, положилъ его въ конвертъ, конвертъ въ папку, папку въ портфель, а портфель подъ мышку, затѣмъ всталъ и отвѣсилъ два низкихъ поклона.

Скоро на поворотѣ аллеи скрылась черная тѣнь маленькаго человѣка.

Марсель и Розина остались одни.

— Что за глупости, Марсель, — запальчиво начала Розина, — къ чему этотъ бракъ.

— Это необходимо, Розина. Наше положеніе становится неудобнымъ.

— Ахъ, ты, буржуа!.. съ твоими узкими взглядами… Развѣ оттого, что ты женишься, ты меня будешь больше любить?

— Конечно, нѣтъ… Но ты будешь моею, моею навсегда!

Она посмотрѣла на него пристально и, переставъ надсмѣхаться, сказала:

— Навсегда! Я знаю узы, которые связываютъ прочные браки: это смерть! Если любимое существо, онъ или она, обманываетъ — его убиваютъ… и затѣмъ — убиваютъ себя!

Послѣдовало довольно долгое молчаніе; оно подчеркнуло этотъ догматъ страсти.

— Пусть будетъ по твоему, — согласился, наконецъ, Марсель Бенардъ. — Это договоръ — я его принимаю.

И они возобновили прерванную прогулку.

IV.
Дикая роза.

Кончался день, — сентябрскій, яркій день, осень уже чувствовалась, вечеръ былъ сырой, къ блѣднѣющему небосклону тянулся туманъ. Паркъ Сассевиля погружался въ тихую дремоту, все точно замерло въ немъ, не было слышно ни малѣйшаго шелеста листьевъ. Солнце садилось, обрисовывая своими послѣдними лучами контуры тополей, въ полосахъ солнечнаго свѣта зябкіе насѣкомые, старички одного лѣта, доживали свои послѣднія минуты. Подъ густыми деревьями было темно, какъ ночью, трава на лужайкахъ была покрыта блестящею росою.

Они шли медленно, онъ обнявъ ее за талью, она склонивъ голову къ нему на плечо. И такъ они шли по мху, по высокимъ травамъ, оба молча, среди общей тишины и безмолвія.

Дойдя до окраины парка, они остановились. Передъ ними раскрывалась долина. Даль со всѣми ея унылыми красками. Въ то время это былъ дикій оврагъ между двухъ утесовъ, покрытыхъ деревьями, и кустарниками дикаго терновника, съ крутымъ скатомъ. Тамъ дальше, гдѣ развертывалась долина, виднѣлось море, искрившееся подъ лучами садившагося солнца, сперва виднѣлись волны и бѣлая пѣна, растилавшаяся по берегу, затѣмъ черная полоса подводныхъ рифовъ и уже за нею голубая масса безбрежной воды, въ которой отражалось голубое небо.

Потихоньку молодая женщина освободилась изъ его объятій:

— Какой чудесный осенній вечеръ! — воскликнула она, — что за чудная страна ваша Франція?

— Отчего «ваша Франція», моя Розина? — спросилъ ее Марсель. — Развѣ моя страна не твоя страна?

Она покачала головою:

— Знаю, знаю… «Твой Богъ будетъ моимъ Богомъ, твой народъ — моей отчизной». Нѣтъ, я хочу оставаться тѣмъ, что я есть… Ахъ! — продолжала она въ экстазѣ, — чудная страна ваша Франція… и вмѣстѣ съ тѣмъ достойная глубочайшей ненависти… Когда-то «царица націй» теперь только «публичная женщина!»

— Стихъ Данте! — замѣтилъ Марсель, — но Данте говоритъ это о вашей Италіи.

— Моей Италіи?.. Она тоже глубоко несчастна… Каториница, закованная въ оковы… Но Италія, по крайней мѣрѣ, умѣетъ проклинать, умѣетъ плакать…

— Розина, — прервалъ ее молодой человѣкъ, видимо желая положить конецъ тяжелому разговору, — вмѣсто того, чтобы унижать то, что велико и достойно, разскажи мнѣ лучше что-нибудь про себя, про твою семью, про твою Романью. Скажи мнѣ «канцону» твоего любимаго поэта Леопарди «L’Italia».

— Нѣтъ! — продолжала она видимо горячась. — Не ее, что-нибудь другое.

Она сдѣлала нѣсколько шаговъ, точно желая овладѣть собою, затѣмъ повернулась къ нему съ театральнымъ жестомъ трагической актрисы. Когда они стояли на вершинѣ холма, вся ея фигура, съ распущенными волосами, съ поднятой къ верху рукою, рисовалась на блѣдномъ фонѣ вечерняго освѣщенія — и вотъ она начала… А Марсель, сына графа Бенарда, влюбленный въ нее до безумія, съ прикованнымъ къ ней взоромъ, весь во власти этой повелительницы его сердца, овладѣвшей всѣмъ его существомъ, погубившей его честь, съ восторгомъ внималъ ей.

Гармоничный голосъ Розины проникалъ все его существо.

"Тебя ласкаетъ солнца лучъ влюбленный,

"Ты пышной зеленью украшена богато,

"Одѣта нивами, какъ покрываломъ злата —

"О, Франція, страна чудесъ, сокровище вселенной!

"Со всѣхъ концовъ земли къ тебѣ народъ стремится,

"Какъ нѣкогда въ Аѳины-храмъ стремился каждый

"Томимый красоты и правды вѣчной жаждой,

"Восторгомъ не земнымъ, а чистымъ тамъ упиться.

"Но нынѣ пустъ тотъ храмъ, въ забвенье погруженный,

"И тамъ, гдѣ нѣкогда горѣлъ огонь священный,

"Теперь лежитъ продажная и грѣшная жена.

"И это Франція! Она еще смѣется…

"Но смерть ужъ ждетъ ее, уже близка она

«И скорбный неба плачъ надъ нею раздается».

— Что за отвратительное ругательство, что за безумная ненависть! — воскликнулъ возмущенный Марсель…-- Чьи это стихи?

— Моего отца! — отвѣтила Розина съ новымъ жестомъ актрисы изъ мелодрамы.

— Отца, о которомъ ты никогда не говоришь со мною… Въ такомъ случаѣ его итальянская ревность разразилась напрасно: то, что безсмертно, никогда не умретъ! Но отчего отецъ твой такъ не любилъ Франціи?

— Онъ-то? Не любилъ ее?.. Онъ любилъ ее безумно, страстно — онъ погибъ отъ любви къ ней!

— Погибъ отъ любви къ ней? Графъ д’Апрата, твой отецъ?.. Я ничего не понимаю… Что ты говоришь, Розина?

— Ничего! — проговорила молодая женщина, страшно поблѣднѣвъ.

Молча продолжали они свою прогулку, но они молчали не отъ полноты счастья; какая-то невѣдомая, неиспытанная до сихъ поръ принужденность легла между ними.

Внизу, у спуска, имъ пришлось остановиться; каменная стѣна Сассевильскаго парка преграждала имъ путь. По стѣнѣ, обросшей мохомъ, вился дикій шиповникъ, съ пожелтѣвшими отъ осенняго вѣтра, листьями. На немъ уцѣлѣло нѣсколько блѣдныхъ похолодѣвшихъ цвѣтковъ, послѣдняя улыбка исчезнувшаго свѣта.

Молодая женщина подбѣжала къ цвѣтамъ и сорвала двѣ вѣтки.

— Прости меня, Марсель, что я тебя сейчасъ такъ огорчила… Прости! А теперь выслушай меня, и пойми меня… Не знаю, что готовитъ намъ судьба въ будущемъ. Но я, которая сейчасъ задѣла въ тебѣ самую чувствительную струну, самое благородное чувство гордости своей страной — я люблю тебя… Люблю тебя безумно и что бы ни случилось, всегда буду тебя любить. Но ты, дорогой мой, съумѣешь ли ты сохранить въ душѣ твоей ко мнѣ любовь, когда судьба пошлетъ намъ испытаніе… Возьми эту розу: я ношу ея имя и, какъ она, душа моя дика… Во дни невзгодъ, когда тебѣ придется, быть можетъ, переживать сомнѣнье и печаль, взгляни на нее… и если тебѣ будетъ казаться, что ты пересталъ меня любить, она скажетъ тебѣ «люби еще».

Улыбаясь, Розина Савелли заткнула пучекъ шиповника себѣ за лифъ, а другой поднесла къ губамъ, втянула въ себя его сырой запахъ и передала его Марселю.

Марсель схватилъ голову этой обольстительницы и покрывалъ ея трепещущія уста горячими поцѣлуями страсти.

Долго они пробыли оба въ безмолвномъ обаяніи этого поцѣлуя.

Вдругъ княгиня де-Карпенья, съ крикомъ, сконфуженная, откинулась назадъ — изъ 3аMKa по горѣ спускался къ нимъ слуга.

— Пріѣхалъ гость, который непремѣнно желаетъ видѣть княгиню, — доложилъ онъ, подходя къ нимъ.

И онъ подалъ княгинѣ визитную карточку. Прочитавъ ее, она измѣнилась въ лицѣ и видимо растерялась.

— Хорошо…-- проговорила она, — я сейчасъ приду.

— Кто пришелъ намъ мѣшать? — спросилъ Марсель, — покажи карточку.

Но Розина уже разорвала ее въ мелкіе куски.

— Одинъ изъ моихъ земляковъ, — отвѣтила она ему, — близкій человѣкъ моего семейства. Я должна непремѣнно его принять.

— Прекрасно!… Пойдемъ вмѣстѣ.

— Нѣтъ не надо. — Не ходи, пожалуйста. Это Травенти!… Ты знаешь — Алессандро Травенти, одинъ изъ секундантовъ князя въ вашей дуэли въ Вокрессонѣ… Я надѣюсь, у тебя нѣтъ особаго желанія его видѣть… А я его скоро спроважу…

Не дожидаясь отвѣта, она направилась къ замку.

— Полчаса терпѣнья, дорогой мой, подожди меня на берегу моря.

И княгиня де-Карпенья бѣгомъ побѣжала въ гору. Добравшись до вершины, она еще разъ обернулась и послала рукой нѣжный поцѣлуй своему возлюбленному. Скоро ея силуэтъ исчезъ въ туманѣ полусвѣта темной аллеи.

Марсель долго еще смотрѣлъ ей вслѣдъ, затѣмъ онъ открылъ калитку и направился къ мѣсту свиданья.

Спустилась ночь, и окутала собою глубину долины. На горизонтѣ солнце садилось въ море, цѣлое зарево разлилось по небу, пурпуромъ подернулись облака.

Влюбленный Марсель легъ на берегу моря и наслаждался закатомъ чуднаго дня. Все существо его было полно безконечнаго счастья, на душѣ у него птицы пѣли пѣснь радости и блаженства.

V.
Простой разговоръ.

Когда Розина Савелли вошла въ тѣнь тополей, она замедлила шагъ. Чѣмъ дальше, тѣмъ медленнѣе шла она, на лицѣ у нея выступилъ потъ, она остановилась въ волненіи. Пріѣздъ Травенти вносилъ столько безпокойства въ ея душу… Травенти!.. тотъ самый, который въ Лондонѣ называлъ себя Марино… Компаньонъ ея стараго супруга, бывшій его приближенный и свидѣтель его смерти! Зачѣмъ онъ явился? «Il tempo stringe» «время дорого» было написано на визитной карточкѣ, которую она такъ быстро разорвала. Что кроется въ этихъ словахъ? конечно, что-нибудь недоброе!..

Розина оглянулась еще разъ. Вдалекѣ виднѣлся Марсель, онъ шелъ по берегу моря — слава Богу, онъ не пошелъ за нею… какъ онъ весело, бодро идетъ подъ впечатлѣніемъ счастья… «Милый мой! дорогой мой!» И порывистымъ движеніемъ молодая женщина вдругъ повернулась къ нему.

— Что за малодушіе, Розина! — и она медленно снова направилась къ замку.

Высокое кирпичное зданіе стояло уже передъ нею. Княгиня де-Карпенья прибавила шагу, за ней могли наблюдать изъ открытыхъ оконъ… Теперь она больше не боялась… Да чего же ей, въ самомъ дѣлѣ, было бояться… она была вдова, она свободна, любима и сама любила!

Въ передней Розина спросила лакея, давно ли ее ждетъ тотъ господинъ, который желаетъ ее видѣть.

— Съ полчаса. Кажется, господинъ этотъ очень торопится. Карета ждетъ его у воротъ парка.

Карета ждетъ этого человѣка. Значитъ, визитъ будетъ не долгій, его можно будетъ сдѣлать еще короче… Тѣмъ не менѣе, княгиня протянувъ уже руку къ ручкѣ двери, въ нерѣшительности не двигалась съ мѣста. Но лакей смотрѣлъ на нее и она вошла.

Въ гостиной сидѣлъ господинъ подозрительной наружности, дурно одѣтый, непріятный съ виду. Онъ всталъ и, раскланиваясь, жеманно проговорилъ:

— Приношу мое нижайшее почтеніе къ ногамъ княгини.

Съ перваго взгляда княгиня де-Карпенья узнала это знакомое ей лицо съ длинной бородой, съ косматой гривой… Да, это былъ онъ, учитель музыки, котораго она видѣла въ Лондонѣ, порядочная обезьяна.

Онъ заговорилъ по-итальянски. Розина намѣренно отвѣчала ему по-французски. Быть можетъ, она надѣялась ускорить такимъ образомъ объясненіе.

— Здравствуйте, мосье Марино, очень рада васъ видѣть.

Господинъ этотъ снова раскланялся и тоже заговорилъ по-французски, языкомъ, въ которомъ слышалось заальпійское нарѣчіе.

— La clarissime Altesse не забыла имени ничтожнаго Марино? Это наполняетъ гордостью мое смиренное сердце.

«L’altesse clarissime» — не могла удержаться отъ невольной гримасы, до такой степени низкимъ, подлымъ показался онъ ей, тѣмъ не менѣе, желая быть любезною, она продолжала:

— Я не разсчитывала на вашъ визитъ, мосье Марино.

Марино улыбнулся улыбкою гориллы, показавъ при этомъ рядъ бѣлыхъ зубовъ, которые казались еще бѣлѣе отъ его черной бороды.

— Неожиданный визитъ… вызванный крайнею необходимостью. Я пріѣхалъ сюда за самою прекрасною княгиней міра.

— За мною?

— Я уже сказалъ — за самою прекрасною княгиней міра.

Испуганная молодая женщина отшатнулась назадъ. — Онъ подошелъ къ ней.

— Насъ ждетъ карета, — продолжалъ онъ…-- очень скромный экипажъ, недостойный такой важной особы, какъ вы. Но я ничего не нашелъ лучше въ Феканѣ. Первобытная страна — варварскіе экипажи!

Княгиня де-Карпенья чувствовала, что ей измѣняютъ силы, тѣмъ не менѣе она сдѣлала надъ собой усиліе, чтобы казаться спокойной:

— Я не мастерица отгадывать загадки, мосье Марино, потрудитесь объяснить, въ чемъ дѣло.

— Какія тутъ загадки? Это даже не ребусъ… Ессо! Женевскіе, а съ ними и наши лондонскіе друзья, рѣшили, что первый актъ любовной комедіи съигранъ; наша дива, вы, княгиня, исполнили свою роль восхитительно! Да, княгиня, поразительно, удивительно, великолѣпно! По крайней мѣрѣ, прологъ готовъ. Теперь пора начинать второй актъ, занавѣсь подымется надъ другими декораціями — пора подумать о развязкѣ. — Готовится нѣчто ужасное, поистинѣ ужасное.

Разсказчикъ замолкъ на минуту, выпрямилъ свою до сихъ поръ униженно согнутую спину, и продолжалъ:

— Они поручили мнѣ — мое особое счастье — отправиться за вами… Я, Марино, скромный Марино, возведенъ въ должность вашего cavaliero servante — какая честь, княгиня! А теперь, поѣдемъ поскорѣе.

Онъ взялъ шляпу и направился къ выходу.

Не двигаясь, Розина, блѣдная, слѣдила за нимъ.

— Я напрасно силюсь васъ понять, — проговорила она, наконецъ, все болѣе и болѣе волнуясь.

Итальянецъ вернулся и, улыбаясь, началъ все тѣмъ же сладкимъ голосомъ:

— Она не понимаетъ? Она? Этотъ перлъ ума? Она, конечно, понимаетъ, конечно. Я вижу, что память вернулась къ ней — я вижу по ея лицу, что она все вспомнила — съ памятью къ ней вернулась и совѣсть.

И онъ нагнулся къ испуганной молодой женщинѣ и заговорилъ шопотомъ точно дѣло шло о какой-то тайнѣ.

— «О, вспомни!» вѣдь такъ поется во французскихъ романсахъ… Да, вспомните, моя сіятельная княгиня, ресторанъ Ардити, домъ увеселенія для богачей, князя де-Карпенья, это важное лицо и маленькую Беллу въ красной юбочкѣ съ шиповникомъ на груди — вотъ точно съ такимъ букетомъ какъ у васъ теперь, княгиня! Такая милашка — она пѣла: «Libiamo ne licti calici!» хорошенькій голосокъ, но безъ всякой школы. Ахъ! сколько огня было въ ея глазахъ, сколько страсти въ ея словахъ. Вспомните только, ваше сіятельство, слова: «Мнѣ 22 года, я хороша собой. Хочешь отмстить смерть моего отца — хочешь? — И тогда я принадлежу тебѣ душой и тѣломъ!» Такъ вотъ мы хотимъ отмстить за столь любимаго отца. Дочь его принадлежитъ намъ душою и тѣломъ, она наша вещь!

Каждое слово этого человѣка задѣвало гордость этой бывшей пѣвицы, заставляло ее плакать надъ прошлымъ. Потерянная, она склонила чело подъ сарказмами этого низкаго лакея.

Тѣмъ не менѣе, въ порывѣ негодованія, собравъ послѣднія крохи храбрости, она съ насмѣшкою попробовала отдѣлаться отъ него.

— Преданья старины глубокой! мой милый. Велла не существуетъ, а княгиня де-Карпенья свободна. Было время, она была рабою своего мужа — теперь ей возвращена свобода — мужъ ея умеръ.

— Увы! умеръ! — плаксиво проговорилъ итальянецъ. — Онъ далъ себя убить… Умеръ отъ раны, этотъ благородный князь… въ Равеннѣ… на моихъ рукахъ… призывая тщетно свою супругу въ свои послѣднія минуты. Супруга была далеко… въ Парижѣ… всецѣло преданная своей мести за отца; несмотря на все желаніе, она не могла быть на его похоронахъ. Да, онъ умеръ, il generoso Vecchione! Совсѣмъ умеръ! Превратился «въ гвоздь дверей», по выраженію не особенно изящной англійской метафоры… Но духъ его безсмертенъ, какъ тѣнь Нина въ оперѣ божественнаго Россини, онъ витаетъ здѣсь, смотритъ на насъ, слышитъ насъ, говоритъ съ нами… И онъ говоритъ вамъ, княгиня: «берегись».

— А! Угрозы! Я знаю, что вы всѣ разбойники, что вы способны меня убить. Я…

— Васъ убить? — Бывали вещи поужаснѣе. — Но успокойтесь, княгиня, что бы ни случилось, мы всегда постараемся сберечь дочь Савелли.

«Дочь Савелли!» Съ какимъ презрѣніемъ это было сказано. И, полная любви, забывшая своего отца, она растерялась передъ позоромъ. Красная отъ гнѣва и стыда, она тяжело опустилась въ кресло, не находя словъ. Ею снова овладѣлъ страхъ, отчаянье наполнилъ ея душу… Она чувствовала, что погибла, погибла безъ возврата. Человѣкъ, который оскорблялъ ее цѣлые четверть часа, не уйдетъ безъ своей добычи. Черезъ нѣсколько минутъ вернется Марсель; она ему разскажетъ всю исторію ея позора. Отчаянье, отвращенье этого дорогого, опозореннаго человѣка!.. И у тебя, Розина, для защиты твоей не будетъ ни улыбки, которая смирила бы его гнѣвъ, ни поцѣлуя, чтобы зажать ему уста, ни ласки, чтобы осушить его слезы… Однимъ жестомъ руки твой любовникъ выгонитъ тебя, недостойную. Бѣги же, бѣги скорѣй безъ оглядки. По крайней мѣрѣ, онъ не узнаетъ всей грязи твоего прошлаго, онъ будетъ жить иллюзіей и въ своей печали будетъ звать тебя".

Вотъ что она говорила себѣ, а между тѣмъ, она стояла, не двигаясь, убитая, уничтоженная… Послѣдніе лучи проникали въ окна и точно прощались съ ней, свѣжій морской воздухъ точно ласкалъ ее, вечерній звонъ сассевильской церкви уныло отдавался въ ея душѣ…

Боже мой! Сколько счастья въ этомъ земномъ уголкѣ, осѣненномъ любовью!

А Марино, растянувшись въ креслѣ, закуривъ сигару и перемѣнивъ тонъ, разговаривалъ какъ бы съ собою.

— Digraziati noi!.. Съ женщинами всѣ разсчеты человѣческой мудрости напрасны. Хоть бы вотъ эта, напримѣръ, ея отецъ былъ герой, погибъ какъ мученикъ. Кровь Сципіона Савелли вопіетъ о мести, а дочь его не внемлетъ ей — она предпочитаетъ шляться по непотребнымъ мѣстамъ.

Однимъ прыжкомъ Розина набросилась на него:

— А кому я обязана этимъ позоромъ? Кому — какъ не вамъ, подлые негодяи — кто сказалъ мнѣ: «заставь себя полюбить». Кто? вашъ Карпенья, мой низкій мужъ.

— Да, онъ сказалъ: «заставь себя полюбить», но онъ не говорилъ: «полюби сама». Вы, какъ видно, не совсѣмъ поняли то, что вамъ было предписано.

— Мнѣ предписано? Развратники!.. Оттого, что вы меня встрѣтили, однажды, нищую, голодную, вы рѣшили, что у меня сердце какой-нибудь потаскушки, публичной дѣвки? Подлецы! «Заставь себя полюбить, нищенка; повинуйся намъ, мы тебя купили!» А я, несчастная, я сама полюбила его! Да, несчастная!

— Однимъ словомъ, Родригъ и Химена! — насмѣхался профессоръ…-- Это прекрасно въ трагедіи, но не въ дѣйствительной жизни.

— Вы сейчасъ угрожали мнѣ, — продолжала Ро8ина, — такъ убейте меня, какъ вы убивали другихъ. — Да, убейте меня, я сама себѣ отвратительна, противна!.. Я не хочу имъ повиноваться!.. Чего они требуютъ отъ меня, наконецъ, эти господа съ ихъ великими замыслами?.. Негодяи! — Да, это дѣло вашихъ рукъ, эта страсть, которая сжигаетъ меня, поглощаетъ меня всю! Вы заставили меня играть съ любовью, любовь надсмѣялась надо мною! Она сожгла меня, я вся объята ея пламенемъ… Я люблю… Я люблю его! слышите… понимаете ли вы?.. Я люблю его, люблю безумно!..

— Чортъ возьми! Зачѣмъ терять разсудокъ?

— Зачѣмъ? Зачѣмъ? Развѣ для чувства есть законъ? Случайность, увлеченье, страсть — таковъ, видно, мнѣ удѣлъ!.. Зачѣмъ? Какъ мнѣ смѣшно это «зачѣмъ»! Потому, что любовь — зараза, которая никогда не щадитъ… потому что если я пала, любя, я пала бы еще ниже, не любя… потому, что мужъ мой развратилъ меня, а мой любовникъ возвысилъ меня до своей любви… потому что… потому что я его люблю — вотъ и все!

И она опустилась въ кресло, изнеможенная, закрывъ лицо руками.

Она вдругъ вздрогнула.

Марино всталъ и разсматривалъ картину на стѣнѣ. Это былъ портретъ графа Брута Бенарда. Бывшій генералъ-прокуроръ былъ изображенъ въ костюмѣ члена аппеляціоннаго суда, въ красной тогѣ, опушенной горностаемъ, въ позѣ публичнаго обвинителя, который судитъ и осуждаетъ. Мазинистъ, нѣсколько минутъ молча разсматривавшій эти ненавистныя черты, вдругъ обратился къ ней съ презрительной ироніей.

— А мосье Брутъ… бѣлый мясникъ… сочувствуетъ вашей любви?

Молодая женщина подняла голову и растерянными глазами смотрѣла на него.

Марино вдругъ бросился на свою добычу и вцѣпился въ нее пальцами.

Грубымъ усиліемъ онъ заставилъ ее встать и, сжавъ ея руки въ своихъ кулакахъ, потащилъ ее къ картинѣ.

Она всячески отбивалась отъ него — онъ не выпускалъ ее.

— На, смотри же, подлая тварь! Такъ онъ былъ одѣтъ, когда предъ нимъ предсталъ твой отецъ съ сочащеюся кровью изъ ранъ! Такъ онъ стоялъ, когда требовалъ смерти твоего отца, котораго смерть пощадила!.. Такъ онъ улыбался, когда былъ утвержденъ смертный приговоръ, по которому отецъ твой былъ разстрѣленъ на этотъ разъ на смерть! На же, на, смотри, — влюбленная красавица, нѣтъ, ты лучше покрой поцѣлуями эти руки, это платье, быть можетъ, на немъ сохранились еще капли крови твоего отца, безстыдная!

И онъ схватилъ ее за горло и ея губами тыкалъ въ картину.

Она бѣшенно выбивалась, ногтями впиваясь въ этого безпощаднаго палача. Въ ней сказалась истая итальянка, дочь народа.

— Вы правы! Канальи! Канальи! Эта страсть ужасна!.. Я «lupa», я отцеубійца!.. Мерзавцы! Дѣлайте со мной, что хотите — я вамъ продала себя… вы купили мое тѣло — подлые! и душу и тѣло — демоны! Разъ, что я вся ваша… Распоряжайтесь мной… Подлецы! Веди меня отсюда вонъ!.. веди — но только скорѣй… Сейчасъ… Сію минуту… покуда онъ не вернулся — если я его увижу, я не уйду… я буду не въ силахъ уйти… я упаду мертвая къ его ногамъ.

Марино выпустилъ добычу изъ своихъ сжатыхъ пальцевъ:

— Va bene! — проговорилъ онъ, — наконецъ-то я узнаю мою княгиню! А теперь, въ путь-дорогу! Насъ ждутъ въ Парижѣ. Вы скоро узнаете, ваше сіятельство, какое почетное порученіе будетъ на васъ возложено.

Онъ пошелъ поднимать кружевную косынку, которую уронила княгиня и, возвращаясь къ бѣдной женщинѣ, увидалъ ее всю въ слезахъ.

— Да перестаньте, дорогая синьора, вы раздираете мнѣ душу, не плачьте. — Вы скоро увидите вашего giovinotto… увѣряю васъ очень скоро.

— Никогда! Никогда! — проговорила Розина сквозь слезы.

— Увидите! увѣряю васъ, очень скоро увидите вашего милаго друга.

Она съ негодованіемъ взглянула на этого безсовѣстнаго человѣка:

— Никогда! Слышите ли никогда! Ищите другихъ для вашихъ подлыхъ дѣлъ… оставьте любовника! оставьте его… Я не хочу его видѣть… Не хочу… Никогда.

— Знаемъ мы всѣ эти клятвы влюбленныхъ, обѣщанья пьяницъ!.. А вотъ и готовый отказъ ему.

Онъ вынулъ изъ кармана заранѣе написанное письмо и положилъ его на столъ, на видное мѣсто.

— Presto е vivace! — воскликнулъ онъ, — желѣзныя дороги не ждутъ, а честь еще того меньше.

Онъ предложилъ руку злополучной женщинѣ, она съ презрѣніемъ отказалась.

Блѣдная, какъ смерть, она подошла уже къ дверямъ, какъ вдругъ вспомнила о букетѣ шиповника на груди. Она сорвала его въ порывѣ безумной страсти, крѣпко поцѣловала, добѣжала до стола и положила его рядомъ съ письмомъ, какъ вѣчное послѣднее «прости». Марино, слѣдившій за каждымъ ея движеніемъ, притворился растроганнымъ.

— Capisco! — проговорилъ онъ, — влюбленный шиповникъ — эмблема нашей милой дикарки, дорогое воспоминаніе о ней и о мечтахъ о ней, при лунномъ свѣтѣ!.. Счастливый молодой человѣкъ!

Не отвѣчая ему, съ горячими, но сухими глазами, точно стряхнувъ съ себя все прошлое любви, Розина бросилась къ дверямъ. Скоро карета увезла ее въ невѣдомыя страны. Черезъ полчаса вернулся Марсель, въ гостиной было темно и пусто. На столѣ онъ нашелъ запечатанное письмо на его имя. Встревоженный, онъ распечаталъ его и вскрикнулъ отъ ужаса.

Въ письмѣ было только двѣ строчки:

«Она думала, что васъ любитъ, но она не любила васъ. Забудьте же ее, какъ забывается все на свѣтѣ».

Никакой подписи.

Марсель читалъ и перечитывалъ это письмо, ничего не понимая, не желая понять его.

Наконецъ, онъ позвонилъ.

— Гдѣ княгиня?

— Княгиня только-что уѣхала.

— Одна?

— Нѣтъ, съ тѣмъ господиномъ, который ждалъ ее.

— Она не сказала куда?

Никто изъ прислуги ничего не зналъ объ этомъ.

— Все равно. Скорѣй запрягать! Я нападу на ея слѣдъ.

Когда Марсель остался одинъ, онъ еще разъ перечиталъ это письмо безъ подписи. И тутъ онъ замѣтилъ букетъ шиповника, увядшій, какъ его любовь. Несчастный захохоталъ смѣхомъ отчаянья, расщипалъ эти жалкіе цвѣты, бросилъ ихъ на полъ и растопталъ ихъ.

— Вотъ тебѣ! комедіантка! вотъ какъ мнѣ дорога твоя память! Какое счастье! Наконецъ, я свободенъ!..

У него вдругъ потемнѣло въ глазахъ, ноги подкосились, и онъ упалъ на полъ безъ чувствъ.

VI.
«Да вѣдь это сынъ мой…»

Настала зима, окутавъ Парижъ своими туманами и уныніемъ.

Въ ту ночь шелъ дождь.

Въ фамильномъ замкѣ на Бретельской авеню Марія-Анна сидѣла возлѣ своего отца. Былъ уже вечеръ.

Какимъ старикомъ смотрѣлъ графъ Бенардъ! Достаточно было одного года, чтобы его недавно еще гордый и прямой станъ сдѣлался согбеннымъ. Сѣдые волосы его порѣдѣли; лицо покрылось багровой краской, а изъ угловъ рта ниспадали теперь двѣ глубокія складки — признаки одряхлѣлости. Болѣзнь, снѣдавшая его, усилилась; обмороки повторялись безпрестанно, и докторъ не скрывалъ болѣе своихъ опасеній.

— Въ особенности, — объявилъ онъ, — слѣдуетъ удалять отъ него слишкомъ сильныя волненія; я боюсь какой-нибудь катастрофы.

Бѣдная хромоножка обратилась тогда въ бдительную сидѣлку при больномъ, расточая передъ нимъ весь пылъ своихъ дѣтскихъ чувствъ.

Въ описываемый моментъ, старикъ лежалъ, вытянувшись на кушеткѣ, съ закрытыми глазами, скрестивъ руки. Онъ казался спящимъ; хотя, глядя на эту безкровную блѣдность, на эту безмолвную неподвижность, можно было подумать, что онъ спалъ непробуднымъ сномъ смерти.

Бѣдная Марія-Анна также сильно измѣнилась; худощавое лицо ея подурнѣло еще болѣе, а двѣ складки, лежавшія бороздками на блѣдныхъ щекахъ, свидѣтельствовали о длинныхъ безсонныхъ ночахъ, равно какъ и о долгихъ дняхъ, проведенныхъ въ слезахъ. Въ туалетѣ ея не осталось ни единаго признака наивнаго былого кокетства: ни ленточки, ни цвѣтка въ волосахъ; ея черное шерстяное платье, казалось, носило на себѣ трауръ по какомъ-то исчезнувшемъ «миломъ». Сидя за своимъ роялемъ, молодая дѣвушка быстрыми пальчиками наигрывала звучныя модуляціи и странные диссонансы. Изъ произведеній Шопена она выбирала ноктюрны и берсезы, вещи, излюбленныя ея отцомъ… И посреди печали этой полутемной комнаты раздавались то стенанія высокаго артиста, то взрывы его сокрушенной радости, напоминавшіе собою проклятія содрогающагося богохульства… О, Шопенъ! поэтъ, погибшій отъ горести, ты геній, который былъ цѣликомъ сотканъ изъ слезъ, патріотъ, оплакивавшій свое отечество, любовникъ, презиравшій свои увлеченія… какая страждующая душа могла когда бы то ни было слышать безъ содраганія вопли, исторгнутые твоимъ отчаяніемъ на трупъ твоего сердца!

Два легкихъ удара въ дверь заставили молодую дѣвушку подскочить; она вдругъ остановилась… Дверь пріотворилась и на порогѣ показалась растрепанная фигура Филомены.

— Барышня!

— Что, другъ мой?

— Барышня… гости!

— Въ этотъ часъ?

Марія-Анна задрожала; внезапное волненіе лишило ее способности рѣчи.

— Гости! — повторяла служанка, — вамъ необходимо надо сойти внизъ!

Графъ Бенардъ снова открылъ глаза.

— Ступай, дитя мое, и приди мнѣ сказать, что это за таинственность.

Марія-Анна немедленно вышла, и больной снова впалъ въ свою прерванную дремоту… Тѣмъ не менѣе онъ прислушивался и слышалъ.

Въ домѣ поднялось необычайное хожденіе взадъ и впередъ… шумъ голосовъ, — голосъ его дочери, еще какой-то другой… Поднимались на лѣстницу… шаги въ коридорѣ… наконецъ дверь слегка толкнули: передъ нимъ стоялъ Марсель.

Графъ Бенардъ не шевельнулся.

— Это вы, сударь? — сказалъ онъ равнодушно, — и такъ вотъ вы возвратились?

Скромно, все на той же дистанціи, молодой человѣкъ преклонилъ одно колѣно:

— Батюшка, простите меня!.. я такъ много перенесъ!

Никакого отвѣта. Онъ началъ снова:

— Простите меня… Я низко оскорбилъ васъ; я хотѣлъ вынудить ваше согласіе на бракъ недостойный: дать ваше имя существу ничтожному; открыть ему вашъ домъ, вашу семью! Но вѣдь я страдалъ; я искупилъ свою вину! — Простите меня!

— Батюшка!.. О, батюшка! — подобно эху вторилъ умоляющій голосъ Маріи-Анны.

Графъ Бенардъ нѣсколько приподнялъ голову.

— А какъ давно покинули вы вашъ замокъ Сассевиль?

Марсель на минуту призадумался. Затѣмъ прерывающимся голосомъ продолжалъ:

— Да, я долженъ былъ бы раньше броситься къ ногамъ вашимъ, раньше умолять о вашемъ снисхожденіи: я не смѣлъ, я… Нѣтъ, я лгу, — я не хотѣлъ! Страсть владѣла еще мною всѣмъ вполнѣ. Отъ меня бѣжали: я пытался нагнать; спаслись, — я преслѣдовалъ! Я пересѣкъ Францію, проѣхалъ Италію, исколесилъ всѣ города… Ничего! я ничего не нашелъ!.. И вотъ теперь страсть потухла; безуміе мое вполнѣ излечено! Батюшка, простите меня!.. Я столько перенесъ!

Маленькая хромоножка совершенно по-дѣтски подбѣжала и также опустилась на колѣни.

— Папа!.. О, папа! — повторяла она, не находя другихъ словъ для мольбы.

— Если я и рѣшился явиться къ вамъ, — продолжалъ Марсель, — такъ это потому, что я долженъ проститься съ вами. Я не въ силахъ былъ бы оставаться въ Парижѣ подъ гнетомъ вашего гнѣва! Жизнь моя разбита; я долженъ возродить въ себѣ новую душу. Я уѣду. Я просилъ, чтобы меня отправили въ какое-нибудь отдаленное консульство, все равно въ какую ссылку, только куда-нибудь подальше… туда, гдѣ исполненіе долга поможетъ мнѣ снова обрѣсти сознаніе моего собственнаго достоинства… Осмѣлюсь ли, батюшка, просить васъ скрѣпить мою челобитную?

Графъ Бенардъ обратилъ свой взоръ на просителя:

— Хорошо… я поговорю съ министромъ.

Марсель поднялся съ колѣнъ и, въ сопровожденіи Маріи-Анны, пошатываясь, вышелъ.

Все также вытянувшись на кушеткѣ, графъ Бенардъ слышалъ, какъ онъ удалялся медленными шагами… вотъ спускаются съ лѣстницы, спотыкаясь на каждой ступенькѣ… они вовсе не остановились въ первомъ этажѣ… вотъ шаги раздаются уже въ передней, близко къ выходу, къ улицѣ, къ разставанью, быть можетъ, безъ возврата…

Во мгновеніе ока старикъ очутился на ногахъ; онъ бросился къ двери своей комнаты и съ силой рванулъ ее.

— Марсель!

Шаги остановились.

— Марсель! Марсель!..

И сынъ прибѣжалъ; отецъ раскрылъ ему свои объятія; онъ, внѣ себя, бросился въ нихъ… не произнеся ни слова. Долго обнявшись, они молчали, и тотъ и другой.

VII.
Ночной призракъ.

«Сынъ мой былъ мертвъ и ожилъ, пропадалъ и нашелся»…

Въ настоящій моментъ въ комнатѣ возвратившагося блуднаго сына трещалъ веселый каминъ, и лампа распространяла изъ-подъ абажура свой слабый, робкій свѣтъ. Марсель поцѣловалъ Марію-Анну въ лобъ и тихо отпустилъ ее отъ себя.

— Иди, милочка, я чувствую себя усталымъ; мнѣ хотѣлось бы попытаться заснуть.

Наконецъ-то онъ остался одинъ!..

Какое наслажденіе располагать возможностью подкрѣпить свое тѣло и усыпить свою душу!..

Какъ пріятно ему было взглянуть на свою юношескую комнату, его «мальчишескую»! Все находилось тутъ на своемъ мѣстѣ и въ большомъ порядкѣ — включая самыя бумаги въ его конторкѣ, безпорядокъ которой былъ пощаженъ… Дорогая сестрица!

Онъ всталъ и медленными шагами обошелъ комнату. Повсюду радостно привѣтствовали его родные предметы. Прежде всего ему бросилась въ глаза блестящая арматура, скомпанованная имъ самимъ съ тонкостью артиста: кольчуги и щиты, каски и латные нашейники въ оправѣ съ чернью въ стилѣ Возрожденія; другія болѣе новыя оружія: мушкеты, боевыя шпаги, пистолеты… ахъ! это тѣ, что въ Вокрессонѣ. Онъ съ силою сорвалъ ихъ и швырнулъ въ глубину шкафа. Затѣмъ принялся разсматривать акварели, развѣшанныя по стѣнамъ, — наивныя, а подчасъ и искусныя произведенія его кроткой Маріи-Анны. Это были воспоминанія обо всѣхъ странахъ, видѣнныхъ ими обоими совмѣстно. Вотъ Аигау и печальный верескъ Champ des Martyrs; вотъ Audierue съ своимъ голубымъ заливомъ, краснымъ цвѣтомъ своихъ гранитовъ, темной зеленью лиственницъ и съ своими бретонскими дѣвушками, исполненными такой меланхолической веселости. О, для тебя, Марсель, то была счастливая пора, когда ты могъ выслушивать ихъ жалобы, не помышляя ни о чемъ иномъ, кромѣ наслажденія ихъ красотой!.. А вотъ нормандскій пейзажъ: Сассевилльскій паркъ, просвѣтъ на долину Dalles, опушка лѣса изъ платановой аллеи, это то самое мѣсто, гдѣ… Онъ закрылъ глаза и перевернулъ акварель къ стѣнѣ. Ахъ, это ужасно! Зачѣмъ эти отвратительныя воспоминанія преслѣдуютъ его по пятамъ, — вѣдь онъ бѣжалъ сюда, желая укрыться отъ нихъ… Нѣтъ, лучше углубиться въ какую-нибудь книгу, — и Марсель направился къ своей библіотекѣ.

Они стояли на лицо, его любимые поэты, расточители сладкихъ рѣчей безнадежнымъ сердцамъ, тѣ, которые, по меньшей мѣрѣ, заговариваютъ неисцѣлимыя раны. Вотъ всеобщій учитель Шатобріанъ, первый изслѣдователь горестныхъ пучинъ современной души, артистъ несравненный, внѣ твореній котораго въ современной Франціи не существовало бы ни единой книги. Кромѣ него, есть тутъ еще другіе, отмѣченные печатью несравненнаго плодотворнаго генія: Викторъ Гюго и де-Виньи; Мюссе, ожесточающій страданіе; Ламартинъ, умѣющій его успокоить; далѣе слѣдуютъ нѣсколько именъ совсѣмъ свѣжеиспеченныхъ: Банвилль, подчасъ обладающій способностью въ сокровищницу веселаго своего стакана вправить слезу; Леконтъ де-Лиль, безподобный, не уступающій величайшимъ писателямъ, богохульникъ, въ самозабвеніи обвиняющій боговъ въ безсиліи…

Къ нимъ простеръ Марсель свою руку и, однако, рука его набрела на чужестранца, — итальянца Алигіери.

Книга Данте открылась какъ бы сама собой:

«Любовь, которая быстро овладѣваетъ благороднымъ сердцемъ… Любовь, которая не щадитъ отъ этого чувства ни единое любимое созданіе.. Любовь, приводящая къ той самой смерти»…

Марсель снова закрылъ книгу.

Такъ, такъ, ему слишкомъ хорошо были извѣстны эти проклятыя тристишія! Сколько разъ, ласкаемый легкимъ прикосновеніемъ разсыпавшихся кудрей, въ сладострастномъ объятіи, поддерживая на своемъ плечѣ бремя склоненной головки, онъ читалъ ихъ съ «ней»… «Она та»!.. И онъ большими шагами зашагалъ по комнатѣ.

— Ахъ, да «та»!.. Онъ совсѣмъ не думалъ о ней; онъ болѣе не думалъ о ней! Стушевавшійся образъ… разсѣявшійся призракъ… пепелъ, потухшій на вѣки!.. «Она!» — И взрывъ злобнаго хохота раздался въ тишинѣ.

Онъ изнемогалъ отъ усталости, легъ, затѣмъ потушилъ свою лампу. Наконецъ-то онъ заснетъ!

Грузно упала голова его на подушку: онъ спалъ… Но вотъ внезапно онъ просыпается… садится… смотритъ. Острая боль пронзаетъ все существо его… Это «та»!… Стушевавшійся образъ… разсѣявшійся призракъ… пепелъ, потухшій на вѣки!.. «Она»! опять «она»!

Темнота была кромѣшная; на улицѣ декабрь завывалъ во всѣ свои шквалы. Еще разъ въ эту ночь Марсель разразился громкимъ хохотомъ. Пристально вглядѣвшись ей въ лицо, той, которая преслѣдовала его и въ потьмахъ такъ же, какъ и при бѣломъ свѣтѣ, онъ произнесъ:

— Ты! я съумѣю найти тебя! Тогда… тогда, ты сама сказала мнѣ: «Когда любовница обманываетъ васъ, ее убиваютъ!»

VIII.
Бѣснованіе.

Конецъ декабря былъ снѣжный и морозный, хотя и преисполненный грохотомъ шумнаго веселья эпохи имперіи, обезумѣвшей отъ удовольствій.

1858 годъ начался подъ аккорды скрипокъ, на темпъ полекъ и кадрилей. Въ служебномъ мірѣ безпрерывныя празднества слѣдовали одно за другимъ: то былъ разгулъ офиціальнаго благополучія. Балы въ Тюльери и министерствахъ; балы у трехъ президентовъ и у двухъ префектовъ. Всякій вечеръ съ зараженнаго лихорадкой города подымался чудовищный гулъ удовольствій: шуршаніе платьевъ въ вихрѣ вальса, игривыя рѣчи, нашептывавшіяся на ушко, звонкіе смѣшки, раздававшіеся изъ-подъ вѣера. Никогда, быть можетъ, въ теченіе цѣлаго столѣтія вицмундирная Франція не угощалась такъ весело, столько не танцовала, столько не ужинала, столько не любила! Да, все отдавалось веселью! Жизнь такъ коротка, а силы преходящи!

Но въ то время, когда неугомонный Парижъ суетился въ своемъ суматошномъ весельѣ, когда, подъ переливы оркестровъ, прекрасные длинноусые кавалеры заключали въ свои объятія таліи молодыхъ дамъ, разубранныхъ фіалками, жизнь каждаго изъ обитателей замка въ Бретельской авеню текла монотонно, изо-дня въ день, слѣдующій день былъ столь же безотраднымъ, какъ и предыдущій.

Въ характерѣ Марселя Бенарда произошло полнѣйшее перерожденіе. Молодой франтъ, элегантный бонвиванъ исчезъ, мѣсто его заняло существо безмолвное, чуть не дикарь. Кончились всевозможные тонкіе ужины въ извѣстныхъ ресторанахъ, кончились закулисныя посѣщенія театровъ, кишащихъ податливыми добродѣтелями, кончились сквозныя ночи, посвященныя бражничеству съ разными «дамами полусвѣта». Что сдѣлалъ съ собой этотъ виконтъ Бенардъ, кавалеръ представительной наружности, командиръ котильоновъ, предметъ пререканій всѣхъ мамашъ?!

Вдали отъ общества онъ мало-по-малу утрачивалъ свою свѣтскость, отказывался отъ приглашеній, уклонялся отъ всякаго долга вѣжливости. Онъ не соизволилъ даже отправиться на? первый «понедѣльникъ императрицы», — важное нарушеніе этикета… Встревоженный и опечаленный отецъ время-отъ-времени дѣлалъ ему ласковые упреки. Но единственнымъ отвѣтомъ со стороны Марселя было безмолвное пожиманіе плечами. За то работалъ онъ со страстью. Благодаря посредничеству отца, долгое отсутствіе его изъ государственнаго совѣта было ему прощено. Послѣ весьма снисходительнаго внушенія со стороны всегда краснорѣчиваго Бароша, виконтъ Бенардъ снова взялся за свои обязанности аудитора, на сей разъ весьма исправно посѣщая всѣ засѣданія и весьма ревностно занимаясь докладами.

Каждое утро, около одиннадцати часовъ, являлся онъ подъ своды дворца d’Orsay, для дальнѣйшаго слѣдованія въ свое отдѣленіе, помѣщавшееся въ длинномъ массивномъ, торжественномъ залѣ, декорированномъ широкими живописными панно, прославлявшими добродѣтели старыхъ приказныхъ — вѣрноподданичество нѣкоего Ахиллеса де-Гаргея, выглядывавшаго настоящимъ молодцомъ изъ-подъ кинжаловъ лиги; добросовѣстность Матвѣя Моле, волочащаго свой горностай незапятнаннымъ по баррикадамъ фронды… Съ высоты скамеекъ, гдѣ возсѣдалъ совѣтъ, Марсель наблюдалъ за суетой адвокатовъ передъ перилами суда и за проявленіемъ ихъ меркантильной тревоги. Въ комитетѣ часто устроивались любопытныя состязанія. Съ одной стороны на сцену являлся пылкій Маршанъ, маленькій совѣтникъ, плотный, дородный коротышъ, съ краснымъ лицомъ, умный и остроумный, съ большими глазами подъ большими очками, притомъ фантазеръ, чуть не ересіархъ въ этомъ святилищѣ административной Ѳемиды. Съ другой — безстрастный г. Булатинье, съ торжественными жестами и языковъ оратора, пуристъ, обдающій презрѣніемъ всѣ новшества, отстаиваемыя его коллегой. Въ положеніи простого аудитора Марсель не могъ принимать участіе въ этихъ геройскихъ стычкахъ. Но на интимныхъ засѣданіяхъ онъ дѣлалъ неоднократные доклады объ административной всесторонне-разслѣдованной неурядицѣ. Съ той поры онъ сталъ превосходнымъ служакой. Президентъ Буде, вообще не отличавшійся особенной чувствительностью, ощутилъ приливъ нѣжности къ этому молодому коллегѣ, какъ прекрасному дѣльцу. Онъ прозрѣвалъ въ немъ генія словопренія и предсказывалъ ему блестящую будущность. «Эге! Этотъ юный Бенардъ, это носитель священнаго огня, воспламенявшаго Жерандо и Макарелей! Какимъ превосходнымъ докладчикомъ обѣщаетъ онъ сдѣлаться въ будущемъ! Этотъ молодой человѣкъ пойдетъ далеко!»

Въ ожиданіи всего этого онъ не шелъ никуда, или вѣрнѣе шелъ только туда, куда влекли его прихоти, его фантазіи.

Съ наступленіемъ ночи, по закрытіи засѣданія государственнаго совѣта, Марсель выходилъ однимъ изъ послѣднихъ, всегда въ одиночествѣ. Затѣмъ онъ предпринималъ самую необычайную прогулку. Двигаясь вдоль набережныхъ Сены, онъ углублялся въ мрачныя пустыри, которыя тянутся по направленію Grenell’я. Зимній январскій вѣтеръ кусалъ ему лицо, снѣгъ крутилъ вокругъ него свои хлопья; а онъ, ничего не чувствуя, все шелъ и шелъ, безпорядочно, неистово шагая впередъ и впередъ… По временамъ онъ наклонялся надъ крутымъ берегомъ рѣки, какъ бы прислушиваясь къ шороху льдинъ, какъ бы приглядываясь къ опушенному снѣгомъ ледоходу. Какимъ взоромъ провожалъ несчастный это теченіе по направленію къ пропасти!

Достигнувъ Іенскаго моста, онъ переходилъ рѣку и попадалъ передъ темной массой Трокадеро. Этотъ уголокъ Парижа, — въ то время пустырь, пользовавшійся дурной славой, — являлъ собою не что иное, какъ складъ чудовищныхъ скалъ, сбродъ тощихъ кустарниковъ и грязнаго хвороста. Въ этомъ мѣстѣ удивительный путникъ замедлялъ свои шаги. Измученный, бросался онъ на скамью и точно въ состояніи галюцинаціи, оставался неподвиженъ. Взоры его обращались къ высотамъ Пасси; онъ созерцалъ предмѣстье, мало-по-малу выяснявшееся сквозь рыжеватую изморозь. Затѣмъ вдругъ онъ вскакивалъ съ своего мѣста, убѣгалъ и, запыхавшись, возвращался къ себѣ. При видѣ его, отецъ горестно покачивалъ головой, а Марія-Анна утирала слезы. Самъ онъ не замѣчалъ ничего и за семейную трапезу приносилъ съ собой лишь взрывы зловѣщей веселости или безмолвіе унынія.

Однажды вечеромъ, онъ пересѣкъ-таки этотъ Трокадерскій пустырь и спустился вдоль Сены до первыхъ коттэджей Anteuil’я. Тутъ озираясь посреди затерянныхъ кварталовъ, онъ сталъ подниматься по Буленвильерскому косогору и на трети подъема повернулъ направо. Передъ нимъ открылась таинственная аллея, окаймленная загородными виллами, — это была улица des Jardins, представлявшая собою переулокъ, извивавшійся посреди деревьевъ и полисадовъ.

Почти въ началѣ таинственной аллеи возвышался павильонъ, въ стилѣ Людовика XVI, красивенькій «загородный домикъ» послѣдняго столѣтія, «бездѣлушка», годная для галантныхъ «rendezvous».

Марсель замедлилъ шаги и сталъ всматриваться, застывъ на своемъ мѣстѣ… Тутъ прошедшей весной скрывалась она… «Она», «та»… тутъ они впервые обмѣнялись взаимными поцѣлуями!

Домъ казался пустымъ, мертвымъ, подобно ихъ бѣдной прошлогодней любви. Двери его были заперты и ставни закрыты; ни малѣйшаго звука, ни свѣта: запущенность тяготѣла въ настоящій моментъ надъ «сельскимъ домикомъ», и снѣгъ, капля за каплей таявшій съ его кровли, казалось, также проливалъ слезы… Марсель, весь въ поту, вглядывался въ эту ночь.

О, какъ хорошо была знакома ему эта проклятая обитель — вся, вся!.. Вотъ тамъ стѣна, окутанная плющемъ, черезъ которую онъ отважился перелѣзть однажды вечеромъ — въ первый вечеръ, когда Розина отдалась ему почти безъ сопротивленія. За стѣной находилась большая лужайка, окаймленная сиренями. Какіе раздражающіе ароматы распространялъ этотъ садъ въ ту майскую ночь, сплошь благоухавшую весной! И какое волненіе испытывалъ ты, Марсель, въ твоей душѣ и въ твоемъ тѣлѣ, когда какъ тать пробирался по газонамъ, покрытымъ въ то время цвѣтущими бѣльцами!.. На rez-de-chaussée балконная дверь гостиной была открыта. Лампа освѣщала комнату своими перламутровыми отблесками, и въ этой комнатѣ, небрежно раскинувшись, находилась Розина, прелестная въ своемъ траурномъ нарядѣ, съ книгой на колѣняхъ… Но взоръ ея затеривался въ пространствѣ, душа унеслась въ мечтѣ… Онъ вошелъ. Она вскрикнула и поднялась съ своего мѣста… совсѣмъ блѣдная. «Вы!.. вы!..» Своими руками онъ схватилъ ея руки, вытягивая голову, съ цѣлью сорвать поцѣлуи. Она противилась, откидывалась назадъ: «Оставьте меня!.. нѣтъ, нѣтъ… состраданія ради, оставьте меня!» А въ концѣ концовъ: «Ахъ, злой… Ахъ, милый!..» Затѣмъ все смолкло, а затѣмъ наступило ощущеніе ужаленія взаимными поцѣлуями.

Цѣлыхъ три мѣсяца такимъ образомъ наслаждались они, въ полнѣйшей тайнѣ; съ наступленіемъ сумерекъ она отворяла окно любовнику; онъ каждую ночь, трепетный, прокрадывался на rendez-vous… А нынѣ… Нынѣ, о презрѣнная! похитительница любви! отравительница сердца! подлая! куртизанка!

Однимъ прыжкомъ Марсель очутился у дома. Онъ поднялъ стукольце и ударилъ нѣсколько разъ. Удары прозвучали похоронно; эхо повторило ихъ въ отдаленіи; но ничто не шевельнулось въ этой замкнутой обители… Онъ повторилъ стукъ еще и еще разъ… Никого!.. Значитъ, она, эта женщина, уѣхала изъ Парижа! Уѣхала, исчезла безвозвратно!.. "Ахъ, какой же я подлецъ!.. — пробормоталъ покинутый любовникъ, съ угрожающимъ жестомъ вытягивая кулакъ. — Да, истинный подлецъ, дѣйствительно, бѣдный «одержимый» любовью, двадцать разъ уже ты тщетно стучался въ этотъ безмолвный домъ, — забывая послѣднюю свою неудачу, на другой день приходилъ къ нему снова.

Въ этотъ день однако домъ казался обитаемымъ. Ставни его были открыты, огни мелькали взадъ и впередъ во всѣхъ этажахъ. Кто же скрывался за этими стѣнами?

Совершенно такъ же, какъ и наканунѣ, Марсель подбѣжалъ ко входу и тряхнулъ стукольцемъ. Прошла долгая минута ожиданія. Наконецъ калитка, продѣланная въ створчатой половинкѣ, пріотворилась и грубый голосъ спросилъ:

— Вамъ что нужно?

Имя княгини де Карпенья готово было сорваться съ устъ молодого человѣка… Однако, онъ не рѣшался произнести его, на него напала какая-то необычайная робость.

— Кому принадлежитъ этотъ замокъ? — поинтересовался онъ.

— Г. барону Ла-Шене, — отвѣтилъ голосъ, и калитка немедленно закрылась.

Передъ этой наглухо запертой дверью Марсель остался стоять, какъ дуракъ…

«Ла-Шене! Такъ это онъ, значитъ, купилъ этотъ коттэджъ? Но въ такомъ случаѣ онъ долженъ былъ видѣть Розину, говорить, договариваться съ ней… Ахъ, еслибъ можно было спросить его!..»

И Марсель постучалъ снова.

На этотъ разъ никто не отозвался на его стукъ. Въ концѣ прохода, по всему вѣроятію, привлеченныя шумомъ, показались какія-то неясныя тѣни, силуэты людей: улица des Jardins не была уже такою пустынною, какъ наканунѣ.

На АніеніГской церкви пробило семь часовъ. Отдаленныя вибраціи часовъ внезапно привели въ себя нашего мечтателя!..

Онъ пустился въ обратный путь и стремглавъ бросился по направленію къ Парижу.

IX.
Посланіе отъ г. Лазара.

Когда Марсель очутился наконецъ въ Бретёльскомъ авеню, съ неба начала сѣять острая изморозь. Въ этотъ суровый вечеръ, да еще въ безлюдныхъ кварталахъ Марсова Поля, онъ не могъ найти ни одной кареты, и добрался до дому очень поздно.

Въ этотъ глухой часъ ночи улица, едва освѣщенная нѣсколькими, широко разставленными одинъ отъ другого фонарями, была почти пуста. Каждый спѣшилъ добраться до своего жилья, и бѣгущія тѣни запоздалыхъ прохожихъ быстро мелькали въ густомъ туманѣ.

Но передъ домомъ Бенарда сидѣлъ человѣкъ, который, казалось, дремалъ. Онъ примостился на скамьѣ, склонивъ голову подъ проливнымъ дождемъ и сгорбивъ уже заиндѣвѣвшую спину. По всей вѣроятности, это былъ какой-нибудь гуляка.

Продолжая бѣжать, Марсель прошелъ мимо него и взялся уже за звонокъ своей двери, когда услышалъ, что его назвали по имени:

— Господинъ виконтъ!

Въ то же время дремавшій всталъ и подошелъ къ нему.

— Господинъ виконтъ Бенардъ?

— Я самый и есть.

— Я зналъ, что вы отсутствовали изъ дома, и поджидалъ вашего возвращенія.

Марсель пытливо оглянулъ незнакомца, располагавшаго такими подробными свѣдѣніями объ его особѣ.

Это былъ забулдыга лѣтъ сорока, съ черной бородой, съ нечесанной головой, въ костюмѣ парижскаго комисіонера — въ синемъ бархатномъ камзолѣ и въ картузѣ изъ выдры.

— Что вы желаете, любезнѣйшій?

— Сударь, я принесъ вамъ небольшой сувениръ.

— Сувениръ? — повторилъ Марсель, пораженный странностью этихъ словъ.

— Да, посылка отъ г. Лазара.

— Я совсѣмъ не знаю г. Лазара.

— Нѣтъ; да онъ-то васъ хорошо знаетъ.

Марсель продолжалъ разглядывать своего собесѣдника. Гдѣ это прежде онъ видѣлъ эту фигуру? Память не подсказывала ему никакого имени, а между тѣмъ онъ навѣрное гдѣ-то встрѣчалъ эту густую бороду и эти всклокоченные волосы. Гдѣ же это?.. на какомъ распутьѣ? у дверей какого ночного ресторана? Какой-то иностранецъ — акцентъ выдавалъ его на каждомъ словѣ — какой-нибудь корсиканецъ, пожалуй, итальянецъ!..

— Видѣть?.. Ахъ, Господи Іисусе Христе! Да, скоро онъ предстанетъ передъ лицо Милосердаго Творца!

Она остановилась.

— Кажется, онъ зоветъ… Подождите, я вернусь.

Она заперла дверь, оставивъ посѣтителя въ непроглядномъ мракѣ.

Безпредѣльный ужасъ, смѣшанный со стыдомъ, мало-по-малу овладѣвалъ имъ. «Какъ неужто онъ намѣренъ быть свидѣтелемъ этой агоніи? Какой позоръ!.. Да, убирайся же, бѣги скорѣе отсюда, безумный паяцъ! Неужто ты не видишь, что тебя мистифицируютъ? неужто для тебя не ясно, что ты готовъ попасть въ ловушку?.. Ну же, вонъ отсюда! да не мѣшкай!..»

Тѣмъ не менѣе онъ не уходилъ… «А вдругъ случайно, этотъ умирающій владѣетъ секретомъ, — тайной, отъ которой зависятъ твой покой и твоя жизнь, Марсель!..» И, затаивъ дыханіе, во тьмѣ этого зловоннаго узкаго коридора, онъ продолжалъ стоять, въ ожиданіи… Наконецъ, старуха возвратилась и знакомъ пригласила его подойти поближе.

— Войдите, сударь. Padrone непремѣнно желаетъ видѣть васъ… Ma, oh, ma, il povero!

И слова ея, жесты, выраженіе ея лица, вся итальянская ея мимика, все свидѣтельствовало, что этому Лазару приходилось очень плохо. Она скромно стала къ сторонкѣ, чтобы дать дорогу: Марсель вошелъ.

Низенькая, отвратительная комната, въ которой очутился Марсель, была пропитана всевозможнымъ зловоніемъ нищеты. Сквозь потрескавшій потолокъ ея, расколовшійся въ нѣсколькихъ мѣстахъ, просвѣчивалъ гонтъ крыши; во время бури, дождь и снѣгъ навѣрное просачивались въ это логово. Все говорило здѣсь о голодѣ; загнившая бумага, пропитанная плѣсенью, слуховое окно, вмѣсто стеколъ, — заткнутое тряпками, рваный соломенный тюфякъ, валявшійся на полу въ пыли, — ясное дѣло, что голодъ былъ нерѣдкимъ гостемъ въ этой обители… Не смотря на это, триповый коверъ, разложенный на полу, щеголялъ своими поблекшими красками, — являясь странной роскошью среди этой крайней нищеты. Быть можетъ, это былъ остатокъ прежней пышности, или вѣрнѣе, коверъ этотъ служилъ залогомъ трогательнаго вниманія Негри къ этому г. Лазару, таинственному ея патрону. Великолѣпная орѣховая кушетка, покрытая стеганнымъ одѣяломъ, должна была изображать постель больного. Что же касается женщины, то, по всей вѣроятности, она довольствовалась грязной подстилкой, брошенной на полу.

Едва освѣщенная лампой съ абажуромъ, канура эта въ данную минуту представлялась полутемной. У печки, въ креслѣ, дремалъ человѣкъ. Это былъ дряхлый сѣдой старикъ, завалившійся самъ на себя. Тяжелое, отрывистое дыханіе его съ свистомъ, среди тишины производило звуки, напоминавшіе собою хрипъ въ моментъ агоніи.

При скрипѣ двери, больной, повидимому, проснулся. Онъ выпрямилъ спину и очень слабымъ голосомъ произнесъ:

— Подойдите же, виконтъ, любезный другъ мой, подойдите, добро пожаловать!

Марсель двинулся прямо по направленію къ говорившему, вглядѣлся въ него и удивленно воскликнулъ:

— Вы!

Онъ узналъ князя де Карпенья.

Беззвучный смѣхъ всколыхалъ тѣло больного:

— Да, — сказалъ онъ, — я!.. Забавное приключеніе, не правда ли?.. мертвецъ, возставшій изъ гроба, спустя годъ послѣ своей кончины!.. Лазарь, гряди вонъ, и князь Карпенья вышелъ изъ гроба!.. Присядьте-ка, любезнѣйшій; у насъ съ вами есть кое о чемъ побесѣдовать, взаимно… Тьфу, пропасть! вы разглядываете меня съ такимъ же ужасомъ, какъ будто бы вы были Донъ-Жуанъ передъ статуей командора.

Жестокій кашель съ удушьемъ прервалъ его предсмертное балагурство. Онъ протянулъ руку къ лекарственному напитку, стоявшему около его кресла, и выпилъ нѣсколько глотковъ.

— Здоровье умирающихъ! — замѣтилъ онъ…-- миланскій рецептъ, чудесное изобрѣтеніе знаменитаго Верга… Желаете попробовать?

Онъ снова засмѣялся своимъ беззвучнымъ, замогильнымъ смѣхомъ.

— Надѣюсь, виконтъ, вы простите мнѣ постыдную мою обитель, — я не имѣлъ возможности запастись другою. Помимо того, благородная женщина, охотно дающая мнѣ пристанище, — такое достойное существо, моя соотечественница, точно также обожающая нашу несчастную Италію… Да, добрая моя Юлія, мы странствуемъ съ ней, разсѣевая прахъ нашъ по всѣмъ странамъ изгнанія, но дыханіе вѣтра переноситъ души наши въ отечество; тамъ любезные сыны его вдыхаютъ насъ, и святая ненависть отцовъ возгорается въ дѣтяхъ. Простите мнѣ, господинъ парижанинъ, этотъ лирическій порывъ, какъ сказали бы великіе люди вашихъ маленькихъ газетъ, — увы! мы, страждующіе, всегда бываемъ лириками!.. А на чемъ я остановился?.. Нѣтъ, князь Карпенья не можетъ принять васъ во дворцѣ: онъ скрывается… или вѣрнѣе, онъ умеръ… Во всякомъ случаѣ, г. Лазаръ очень осчастливленъ вашимъ посѣщеніемъ.

Послѣ краткой паузы онъ съ трудомъ подвинулся къ Марселю и. наклонившись къ нему, произнесъ:

— Наша красавица Розина въ Парижѣ… Угодно вамъ опять свидѣться съ ней?

Марсель невольно сдвинулъ плечами, но не отвѣтилъ ни слова.

— О, я угадываю! — продолжалъ старикъ, — я даже читаю въ глубинѣ вашего сердца. Вы думаете: этотъ князь Карпенья, какой онъ злой шутъ, какой подлецъ!.. Вы ошибаетесь, сударь. Мое счастье, такое, какъ я его понимаю самъ, во всякомъ случаѣ, стоитъ вашего; что же касается до моей нравственности, то меня нисколько не интересуетъ, что бы ни подумали о ней буржуа вашей Франціи!.. Впрочемъ, я бы и не побезпокоилъ васъ такъ рано; я бы даже охотно отложилъ это. Но смерть, съ которой я вздумалъ помѣриться, долѣе ждать не согласна. Она давитъ, душитъ меня. Это послѣдствія нѣкоторой, хорошо извѣстной вамъ раны, дѣла вашихъ рукъ — господинъ, прекрасно владѣющій пистолетомъ! И вотъ, передъ смертью я пожелалъ осчастливить одного человѣка, именно васъ!.. И такъ, наша милѣйшая Розина въ Парижѣ. Скажите, желаете ли вы ее видѣть?

Съ нимъ сдѣлалось опять головокруженіе, и пальцы его потянулись за миланской лекарственной жидкостью, изобрѣтеніемъ знаменитаго Верга… Пораженный такимъ цинизмомъ, Марсель безотвѣтно слушалъ, въ страшномъ томленьѣ, наконецъ-таки онъ узнаетъ!..

Нѣсколько минутъ прошло въ такомъ положеніи. Кризисъ и на этотъ разъ обошелся благополучно… Фамильярнымъ жестомъ Лазаръ хотѣлъ схватить молодого человѣка за руку, потомъ отстранился съ гадливостью.

— Какая очаровательная женщина наша красавица Розина! — началъ снова князь де-Карпенья…-- богиня съ очами Венеры и шевелюрой Юноны! съ блестящимъ умомъ, сочиняющая мадригалы почище Дезульеръ, владѣющая прозой въ родѣ самой Севинье!.. Да, но она очень бѣдна… Кто-то въ данный моментъ оплачиваетъ ея роскошь и засыпаетъ драгоцѣнностями эту мадонну лоретокъ? О, повѣрьте, что это не я! Не вы ли это, какъ-нибудь случайно, милѣйшій?.. Бога ради не теребите вы такъ вашу перчатку! Насиліе надъ умирающимъ было бы подлостью, а вы не подлецъ, по крайней мѣрѣ, я такъ полагаю… Скажите же, кто такъ роскошно содержитъ вашу Розину?

И каждое слово его, произносившееся почти шопотомъ, прерывалось приступами кашля, удушья, продолжительнымъ молчаніемъ, зловѣщимъ зубоскальствомъ, — это было отвратительно.

Не смотря на всесильное миланское лекарство, больной быстро слабѣлъ; рѣчь его становилась менѣе ясною, дыханіе прерывистѣе. Вскорѣ не оставалось сомнѣнія, что еще одинъ обморокъ, и наглая глотка его закроется на вѣки, и этотъ борецъ съ агоніей получитъ свое возмездіе…

Онъ, повидимому, собралъ всю свою энергію, какъ будто бы для того, чтобы произвести послѣдній приступъ.

— Вотъ уже годъ, — заговорилъ онъ, — какъ я умеръ для всѣхъ. Позоръ моей вдовы не могъ бы коснуться меня здѣсь, въ этой могилѣ, въ которой каждый считаетъ меня погребеннымъ; честь моя, какъ мужа, незапятнана!.. Но вы, сударь, вы, публично считавшійся любовникомъ этой женщины; вы, который жилъ съ ней передъ лицомъ всего Парижа; вы, котораго побѣгъ ея приводитъ въ отчаяніе, убиваетъ… каковы ваши намѣренія?

Марсель Бенардъ всталъ, весь дрожа.

— Довольно!.. я не желаю понимать!

Старикр выпрямился и, на этотъ разъ, схвативъ его за руку, продолжалъ:

— Ахъ, такъ вы не желаете понять!.. Такъ вамъ ничего неизвѣстно, непорочный юнецъ… ничего, ничего!.. Такъ вы не вѣдаете, какой гнусный шутъ пятнаетъ теперь ваше имя!.. А-ха-ха!.. Пока вы, несчастный глупецъ, рыскали по Европѣ въ погонѣ за этой женщиной, она себѣ спокойно проживала въ Парижѣ… съ другимъ… новымъ любовникомъ… любезнымъ ей на сей разъ.

— Имя этого человѣка!

— Ищите сами, красавчикъ!.. Какъ они издѣвались надъ вами, эти наглецы!.. Вы являлись для нихъ гротескомъ, гороховымъ чучеломъ, предметомъ гомерическаго хохота!.. Милосердый Боже! не имѣть за плечами и тридцати лѣтъ и уже служить знаменитымъ patito, Сганарелемъ… Ахъ-ха-ха! Вамъ не угодно понять, да въ эту самую минуту, когда я съ вами тутъ бесѣдую, ваша Розина и тотъ, другой — на любовномъ rendez-vous!.. Да, другой!.. Другому отнынѣ достаются сладкія рѣчи и ласки; другому — поцѣлуи; другому — трепетъ тѣла; другому… Какъ вы блѣдны, бѣдняжка! Скажите, вы все еще отказываетесь отъ новаго свиданія съ нею? Ужъ не боитесь ли вы… Ахъ, пустите меня, вы мнѣ дѣлаете больно!

Въ бѣшенномъ порывѣ, Марсель бросился на старика и, схвативъ его за плечи, началъ яростно потрясать его.

— Негодяй!.. Негодяй!.. О, ты вѣренъ своей странѣ: не смѣя ударить самъ отъ себя, ты заставляешь бить другихъ!

Но не отвѣчая на это оскорбленіе, тотъ продолжалъ:

— Сегодняшнюю ночь, слышите?.. Вмѣстѣ! понимаете!.. Въ Пасси!.. въ извѣстномъ вамъ домѣ!.. Да отправляйтесь же! бѣгите туда, сударь!.. да вооружитесь!

Своими пальцами, ногтями онъ впился въ таскавшія его руки, и позволяя волочить себя по комнатѣ, въ то же время продолжалъ издѣваться и хрипѣть:

— Вооружитесь!.. Убейте или васъ убьютъ!.. Пасси!.. домъ… садъ… внизу… она, онъ… и… и…

Вдругъ руки его разжались, онъ вскрикнулъ и повалился на земь.

На шумъ этого паденія прибѣжала Дегри, стоявшая на-слуху.

— Умеръ! — воскликнула она. — Онъ умеръ благородный князь, святой мученникъ за свою отчизну!

Она испускала жалобныя стенанія, обращаясь къ неподвижному трупу съ отчаянными возгласами:

— Зачѣмъ ты умеръ, не узрѣвъ снова своей родины? Отчего не дождался возрождающагося дня, близкой зари свободы!

Между тѣмъ, съ помощью Марселя Венарда, итальянка уложила князя де-Карпенья въ комнатѣ на коврѣ. Засвѣтивъ свѣчу, она поставила ее, какъ восковую, около лица, подернутаго конвульсіями, затѣмъ стала сама на колѣни…

Онѣмѣвъ отъ изумленія, пригвожденный ужасомъ этого кошмара, Марсель не двигался съ мѣста, не осмѣливаясь уйти. Онъ поджидалъ возвращенія къ жизни, прислушивался къ послѣднему звуку его голоса, высшему проявленію этого человѣконенавистничества…

Женщина взяла священную книгу и, распростершись, произносила литаніи Пресвятой Дѣвѣ:

«Virgo Clemens, Virgo virginum, ora pro nobis!»

Де-Карпенья еще дышалъ, но сознаніе не возвращалось, хрипѣніе его становилось слабѣе и слабѣе съ каждой минутой. Время шло; на улицѣ, въ церкви Монмартра часы пробили одиннадцать.. А въ погребальномъ ужасѣ этой комнаты молитвенныя литаніи не переставали возноситься къ Матери Милосердія:

«Врата небесъ!.. Убѣжище грѣшныхъ, молись о насъ!»

Странное дѣло! При каждомъ такомъ прошеніи вытянутое тѣло колыхалось, подергиванія приводили руки въ содроганіе. Эти движенія производили впечатлѣніе жестикуляцій въ моменты гнѣва… Вдругъ Негри прервала свою молитву; быть можетъ, ее осѣнило?

Наклонившись надъ агонизировавшимъ, она приподняла его голову и, на подобіе няньки, стоящей у изголовья засыпающаго ребенка, наивно принялась напѣвать…

Она печально пѣла веселую пѣсенку, романсъ, пользовавшійся популярностью по всей Италіи, канцонетту венеціанскаго веселья тѣхъ дней, когда Венеція имѣла возможность веселиться: «Мама, мама! люби меня, люби меня!»…

Вдругъ умирающій повернулъ голову, снова открылъ глаза и губы его зашевелились:

— Dio! — пролепеталъ онъ…-- Dio mio, tu patria!

Затѣмъ голова его снова упала; послѣдовалъ тяжелый вздохъ, и все было кончено!… Видъ его былъ ужасенъ, — зіяющія уста, казалось, продолжали еще испускать взрывы хохота, а его большіе неподвижные глаза, исполненные ненависти, продолжали попрежнему грозиться.

Нѣтъ, смерть ни чуточки не желала ждать, она быстро, нетерпѣливо оборвала его извѣты. Ни единаго слова навѣта не могло болѣе исторгнуться изъ его устъ. Лазаръ унесъ въ могилу цѣлую половину своей тайны…

Въ ужасѣ, внѣ себя отъ бѣшенства, Марсель Бенардъ бросился вонъ изъ этой комнаты и ея безмолвной мерзости.

XI.
Улица Садовъ.

Теперь онъ шелъ медленнѣе, и столь же замедленнымъ шагомъ шествовалъ около него образъ князя де-Карпенья. Добравшись до уличнаго бульвара, онъ опустился на скамью, и немедленно возсталъ передъ нимъ призракъ его воображенія: навѣтчикъ съ блѣднымъ лицомъ, въ агоніи, съ оскорбительнымъ смѣхомъ. И Марселю слышалось клокотаніе хрипѣнія, паденіе тѣла и въ особенности послѣднія слова, прерванныя агоніей: «Сегодняшнюю ночь… вмѣстѣ… въ домѣ… онъ… она!… Домъ?… Этотъ замокъ въ улицѣ des Jardins, который только-что убирали для галантнаго rendez-vous! Онъ… Этотъ гнусный Ла-Шене, конечно! Она… Ахъ, распутница!»

По временамъ, однако, проблескъ разума мелькомъ озарялъ мракъ этой измученной души. «Для чего этотъ старый Карпенья скрывался такимъ образомъ? Къ чему эта перемѣна имени и въ теченіе цѣлаго года эта комедія со смертью? Да, къ чему?»… «Ну чтожъ такое», — поспѣшно отвѣчала страсть… "просто тайна, которой надо добиться, но это потомъ, завтра!… Онъ… она… вмѣстѣ… въ эту ночь! "

И, поднявшись, онъ снова двинулся въ путь. Пройдя кварталъ des Martyrs, онъ вскорѣ достигъ Монмартрскаго предмѣстья и улицы Le Peletier. Не смотря на прогудѣвшую полночь, улица эта была полна народомъ и очень шумна. Налѣво, при газѣ, сверкала маркиза старой оперы, гдѣ въ этотъ вечеръ, 13-го февраля, давался большой костюмированный балъ, — одно изъ тѣхъ благотворительныхъ празднествъ, на которыхъ, подъ предлогомъ богоугодныхъ дѣлъ, любовь къ ближнему занимается вакханаліей. Всѣ старушки «aux camélias» и разныя другія мраморныя дѣвы состояли тутъ патронессами и намѣревались пофигурять въ этомъ притонѣ.

Одинъ моментъ у Марселя Бенарда была мысль взять на прокатъ домино и окунуться въ разгаръ этой сутолоки… Само собой, можно было разсчитывать найти себѣ тамъ развлеченіе. Ахъ! забыться, уничтожиться тѣломъ и духомъ въ чаду какого-нибудь дебоша! Какъ-нибудь доканать эту ночь. Узрѣть, наконецъ, дневной разсвѣтъ!…

Нѣтъ… онъ прошелъ мимо и проникъ въ галлереи. Двойная галлерея оперы кишѣла шумной толпой; это были шелопаи и нарядныя дамы, честные буржуа съ своими подругами и множество мужчинъ въ черныхъ платьяхъ, старыхъ и молодыхъ, занимавшихся двусмысленными разговорами, короче сказать — это была смѣсь парижской глупости и порока. Маски рука объ руку разсѣкали толпу съ криками, извозчичьими понуканьями, непечатными восклицаніями и отбоями, — «Веселый Парижъ» гулялъ. Всѣ лавки были освѣщены, и купцы толклись за своими прилавками: ночные рестораторы, кондитеры, трактирщики, костюмеры, парфюмерши послѣдняго разбора, всѣ были тутъ налицо. Въ концѣ прохода, близь театра, одинъ оружейный магазинъ привлекалъ къ себѣ взоры фланеровъ. Онъ точно также зазывалъ покупателей, и толпы зѣвакъ разглядывали его выставочное окно: зеркальную витрину, въ которой сверкали сабли и шпаги, охотничьи ружья и карабины. На подоконникѣ лежала груда револьверовъ.

Въ числѣ другихъ, Марсель также остановился передъ выставкой товаровъ; но онъ бросилъ на нее лишь мимолетный взглядъ и продолжалъ свой путь, спѣша добраться до бульвара.

Снѣжныя хлопья сыпались снова; по Парижу проносился шквалъ вихрь стегалъ городъ. И вотъ молодой человѣкъ вернулся обратно и снова поднялся въ галлерею… Праздные зѣваки, только-что ротозѣйничавшіе передъ оружейнымъ магазиномъ, разошлись. Онъ остановился и подошелъ. Теперь широко-раскрытые, уставившіеся глаза его стали вглядываться…

Да, эти маленькіе револьверы были милы и тонкой работы, настоящія сокровища, въ особенности одинъ, съ слоновой ручкой, блиставшей при газѣ… О, милое сокровище, удобное для переноса и весьма достойное для подношенія извѣстной милкѣ!…

«Я, я знаю, Марсель, связь болѣе неразрывную, нежели супружество, — это смерть! Если любимое существо васъ обманываетъ, его убиваютъ!»

Марсель быстро отошелъ, но вдругъ опять остановился. Сверкавшее оружіе влекло его къ себѣ; онъ вошелъ въ магазинъ.

Купецъ двинулся ему на встрѣчу.

— Что прикажете, сударь?

— Что стоитъ этотъ револьверъ?.. вотъ этотъ, съ слоновой ручкой?

Ружейный мастеръ взялъ съ выставки указываемый предметъ.

— Чудесная игрушка, сударь!.. «Colt» французскій, національный, патентованной системы нашей фирмы. Посмотрите поближе: предохранительная зарубка, периферическій ударъ, безъ осѣчки; просто прелесть!.. Шестьдесятъ франковъ.

Марсель кинулъ на стойку требуемыя деньги и завладѣлъ этимъ обаятельнымъ предметомъ: онъ вертѣлъ и перевертывалъ его между пальцами.

— Коробочка съ патронами при немъ полагается, — прибавилъ продавецъ.

— Не надо! оставьте ее у себя… Ахъ, во всякомъ случаѣ, не будете ли вы любезны зарядить мнѣ этотъ револьверъ?

Купецъ ввелъ патроны въ шесть камеръ цилиндра.

— Извольте, сударь… Лакомство для денежныхъ воровъ и для любовныхъ хитителей!

Даже не улыбнувшись на эту остроту, Марсель опустилъ револьверъ въ карманъ и вышелъ.

Изобрѣтатель французскаго, національнаго colt’а нѣсколько минутъ слѣдилъ взоромъ за зловѣщей фигурой, которая удалялась. Затѣмъ вошелъ въ магазинъ, пожимая плечами.

— Ну! — сказалъ онъ, — еще одинъ мужъ!

Фіакры сновали на бульварѣ, точно какіе-нибудь мародеры; молодой человѣкъ крикнулъ извозчика.

— Десять франковъ на водку! Въ Пасси, въ конецъ улицы Буленвиллье. Мигомъ!

Лошадь погнали въ галопъ. Полчаса спустя Марсель выходилъ изъ экипажа внизу подъема. Не смотря на поздній часъ и рѣзкій холодъ, склонъ Буленвилльерскаго косогора не отличался обычнымъ безлюдьемъ. То тамъ, то сямъ взадъ и впередъ сновали человѣческія фигуры, какъ бы блуждая въ этихъ заглохшихъ пустыряхъ.

На углу улицы des Jardins стояла карета, — купэ съ потушенными фонарями, таинственнаго вида. Марсель взглянулъ на панно; на дверцахъ сплелись двѣ буквы: Е и L.

«La Chesnaye!»

И обезумѣвъ отъ ярости, нащупывая дуло своего пистолета, влюбленный бросился въ переулокъ. Буря стихла. Рѣдкіе хлопья снѣга проносились еще въ воздухѣ; но на узкомъ шоссе, тающіе снѣгъ и ледъ образовывали грязную трясину. Со всѣхъ окружныхъ парковъ неслись ѣдкіе запахи мокрой грязи, — испаренія влажной земли и гніющихъ листьевъ. Низкія, тяжеловѣсныя тучи, въ фантастическихъ образахъ, кружились по небу, по временамъ густая тѣнь окутывала переулокъ; а временами внезапная бѣлизна четверти луны освѣщала этотъ мракъ. Тяготѣло удручающее безмолвіе.

Домъ былъ запертъ, глухо безмолвенъ. А между тѣмъ изъ каждаго этажа и сквозь скважины рѣшетчатыхъ ставень скользилъ свѣтовой слѣдъ. Они тамъ были!

Ползя по этой трясинѣ, Марсель пробирался вдоль забора парка. Вскарабкавшись на тумбу, онъ обѣими руками схватился за вѣтви плюща, спускавшіяся до земли.

Въ этотъ моментъ просвѣтъ между тучами освѣтилъ ему вдали двухъ человѣкъ, медленными шагами расхаживавшихъ взадъ и впередъ въ концѣ переулка. Вдругъ они съ крикомъ бросились къ нему…

Проклятіе! онъ замѣненъ!.. Ба! слишкомъ поздно!.. Еще усиліе! и онъ достигъ верхушки стѣны… скачокъ! и онъ полетѣлъ въ питомникъ грабинъ… Онъ выкарабкался, быстро пересѣкъ лужокъ и, задыхаясь, остановился на ступенькахъ крыльца.

Ставни въ косякѣ окна были закрыты; но за этой защитой шелъ разговоръ, шопотъ словъ, быть можетъ, поцѣлуевъ!..

Марсель всѣми десятью пальцами сдавилъ лопатки и сильно потрясъ ихъ. Ставни подались… они не были закрыты на предохранительные крючки!..

Въ комнатѣ послышался слабый крикъ, затѣмъ наступила внезапная темнота; они затушили свѣчу.

Всей тяжестью своей Марсель навалился на дверь; оконныя стекла полетѣли вдребезги, и дверь открылась… она не была даже заперта на замокъ.

Къ нему подлетѣлъ разъяренный человѣкъ. Тутъ, при внезапномъ снѣговомъ отблескѣ, онъ разглядѣлъ тѣнь, которая пыталась бѣжать… Марсель держалъ револьверъ; наудачу онъ взвелъ курокъ, раздался выстрѣлъ. Почти моментально убійца почувствовалъ себя сбитымъ съ ногъ и грузно сваленнымъ на паркетъ. Колѣни давили ему грудь; руки выкручивали его кулакъ, — у него вырывали оружіе. Онъ не протестовалъ и не защищался; у него наступилъ полный упадокъ силъ, какое-то отупѣніе, онъ былъ уничтоженъ.

Въ домѣ происходили смятеніе, тревога, слышались быстрые шаги, подавленныя восклицанія, — беззвучная суматоха; затѣмъ шумъ отворяющихся воротъ и стукъ отъѣзжающей кареты.

Послышался мужской голосъ, на этотъ разъ громко и ясно, — это былъ голосъ Ла-Шене.

— Успокойтесь, господа… Императоръ не раненъ.

Императоръ!

Наконецъ комната освѣтилась; вошли полицейскіе съ факелами. Впереди нихъ шла княгиня Карпенья, съ распущенными волосами, ночной туалетъ ея былъ въ безпорядкѣ, полураздѣтая, страшно блѣдная. Она кинулась къ тому, котораго держали пришибленнымъ къ землѣ, наклонилась, чтобы разглядѣть его и вскрикнула… крикомъ раненаго звѣря.

— Ты!.. Ахъ! разбойники!.. Это они Марселя подослали ко мнѣ!

Однако, немедленно поднявшись и обращаясь ко всему шумному собранію, она присовокупила:

— Такъ берите же насъ обоихъ вмѣстѣ, подлые канальи!.. Этотъ человѣкъ — мой любовникъ, а я — его соумышленница!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
«Весьма нужное».

Въ пятницу 15-го января 1858 года, при своемъ пробужденіи, Парижъ узналъ о покушеніи Орсини. Новость эта, во всякомъ случаѣ, распространялась довольно медленно, и кварталы, находившіеся внѣ центра города, узнали о ней лишь очень позднимъ утромъ.

Въ этотъ же день, часовъ около девяти, старая служанка Филомена, войдя въ аппартаменты своего господина, подала ему утреннюю почту: два письма и журналы. Графъ Бенардъ былъ уже одѣтъ, готовъ къ отъѣзду съ Мари-Анной. Для слушанія ежедневной мессы. Повидимому, онъ чувствовалъ себя хуже обыкновеннаго. Съ нѣкотораго времени болѣзненная худоба его лица приняла багровый оттѣнокъ; больной жаловался на отекъ ногъ и мучительное напряженіе венъ на шеѣ; въ сердцѣ онъ испытывалъ чувство постоянной тоски; дыханіе стало короткое, прерывистое, затруднительное, а временами, въ обморочномъ состояніи — онъ задыхался. Наканунѣ, докторъ его, озабочиваемый все болѣе и болѣе, констатировалъ прогрессъ гипертрофіи сердца, усиленіе «настоящаго аневризма» Корвизара. Согласно современному методу леченія, онъ увеличилъ дозу дигиталиса, прописалъ страшный вератринъ и въ особенности рекомендовалъ абсолютное спокойствіе.

Абсолютное спокойствіе!.. А графъ Бенардъ въ теченіе сорока восьми часовъ былъ снѣдаемъ тревогой!.. Никакихъ извѣстій объ его сынѣ!.. Что сталось съ Марселемъ? Изъ дворца государственнаго совѣта онъ ушелъ въ среду вечеромъ около шести часовъ, и съ тѣхъ поръ его ожидали… Какой безумный шагъ преступилъ еще этотъ безпутникъ, отверженный Богомъ? Какія еще слезы горя или стыда доставитъ своему отцу это недостойное дѣтище?

При видѣ входящей Филомены съ письмами на подносѣ, Мари-Анна бросилась къ ней:

— Дай, дай, скорѣе!

Молодая дѣвушка взглянула на конверты и съ отчаяніемъ отбросила пакетъ, — нѣтъ, тутъ ничего не было похожаго на руку ея брата. Какія-нибудь офиціальныя письма, и то, и другое: на квадратномъ былъ синій штемпель государственнаго совѣта; другое маленькое, болѣе интимнаго характера, съ красной печатью, навѣрное, исходило изъ какого-нибудь министерства. На обоихъ, кромѣ того, была одна и та же надпись: Р. О. «Весьма нужное».

Не произнеся ни слова, Бенардъ взялъ одно изъ этихъ писемъ и сломилъ печать. Это было извѣщеніе о засѣданіи, редактированное въ странныхъ, настойчивыхъ выраженіяхъ:

"Милостивый государь и любезный коллега!

"По распоряженію г. министра-президента государственнаго совѣта, совѣтъ долженъ сегодня собраться въ общее чрезвычайное засѣданіе, ровно въ три часа. Ваше присутствіе на этомъ засѣданіи необходимо.

"Предметы засѣданія: важныя правительственныя сообщенія и чтеніе адреса е. в. императору.

"Главный секретарь государственнаго совѣта

Буалэ".

— Что же тамъ такое творится? — удивился графъ Бенардъ, пораженный необычайностью этихъ выраженій…-- Въ «Монитерѣ» я, конечно, найду этому объясненіе.

Онъ сорвалъ бандероль съ офиціальнаго листка, заглянулъ въ него и съ негодованіемъ воскликнулъ:

— Опять покушеніе!.. Подлецы!

Такимъ образомъ, сильно взволнованный, не обращая вниманія на другое письмо съ красной печатью, онъ развернулъ газету и сталъ читать вслухъ:

"Вчера вечеромъ, въ восемь съ половиной часовъ, въ моментъ прибытія въ оперу императора и императрицы, раздались три выстрѣла изъ полаго метательнаго снаряда.

"Значительное число людей, стоявшихъ у шатра, были ранены, многіе смертельно.

«Ни императоръ, ни императрица не пострадали. Слѣдствіе началось немедленно, произведено много арестовъ»…

Бенардъ бросилъ газету и въ волненіи зашагалъ по комнатѣ.

— Гнусно! — проговорилъ онъ, возбуждаясь…-- но хороши также и министры! Не имѣется не единаго, который слѣдилъ бы за безопасностью своего главы и нашей несчастной Франціи. Всѣ и все приносится въ жертву удовольствіямъ у этихъ господъ. Въ рукахъ ихъ страна обратилась въ недоброе мѣсто, притонъ агитаторовъ. Кончая нашей магистратурой, разлагающейся отъ гангрены! Недалѣе, какъ вчера на биржѣ описывали имущество одного совѣтника императорскаго двора!.. Ахъ, эти господа второго декабря, какъ они обманули наши святыя христіанскія упованія! Часто я стыжусь своей прежней довѣрчивости и начинаю оплакивать всѣхъ тѣхъ, кого самъ заставлялъ проливать слезы!.. Что же желаютъ сегодня услышать отъ насъ эти господа министры? Исключительные законы для спасенія ихъ жалкихъ особъ? Нѣтъ, нѣтъ! Долой со сцены, господа, — вы осуждены!.. Что меня касается, если совѣсть предпишетъ мнѣ борьбу съ вами, будь, что будетъ, а я васъ одолѣю.

— О, папа, — молила Мари-Анна, — ради насъ, подумайте о вашемъ здоровьѣ!

Но старикъ отвѣтилъ на это лишь однимъ изъ тѣхъ жестовъ, которыми Макбетъ отсылалъ «къ псамъ» какъ докторовъ, такъ и медицину… И старый генералъ-прокуроръ, немилосердный судья смѣшанныхъ комиссій, поставщикъ ссылочныхъ мѣстъ и каторжныхъ остроговъ, «палачъ бѣлой кости», — большими шагами зашагалъ по комнатѣ, въ безсвязныхъ словахъ изливая всѣ заблужденія своей католической души, а, быть можетъ, также и всѣ угрызенія, какъ честнаго человѣка.

Мало-по-малу, лихорадочная вспышка его улеглась, и Бенардъ снова усѣлся къ своему рабочему столу. Тутъ взоръ его упалъ на второе письмо съ красной печатью, вскрытіемъ котораго, вслѣдствіе своего встревоженнаго состоянія, онъ ранѣе пренебрегъ. Взявъ письмо въ руки, онъ началъ вертѣть его между пальцами:

— А! а! — замѣтилъ онъ…-- цидулочка отъ г. статсъ-секретаря, самаго циничнаго изъ развратниковъ современнаго правительства, моего министра и притомъ личнаго врага!.. «По приказанію» и «Весьма нужное»… Боже милосердый, какая масса дѣлъ! По какому это поводу удостоиваетъ онъ меня своей прозой?

Онъ вскрылъ конвертъ, и лицо его изобразило самое живое удивленіе:

— Вотъ такъ-такъ! это что за загадка?.. Помоги мнѣ, дочка, уразумѣть; слушай:

"Графъ,

"Его превосходительство г. статсъ-секретарь проситъ васъ немедленно пожаловать къ нему въ кабинетъ по дѣлу высшей важности, васъ касающемуся. Будьте любезны явиться туда тотчасъ по полученіи этого извѣщенія. Министръ будетъ ожидать васъ до 11 часовъ.

"Личный секретарь
"Баронъ Евфраимъ Когенъ".

— По дѣлу высшей важности, васъ касающемуся, — повторилъ Бенардъ, и пальцы его, державшіе письмо, задрожали…-- Нѣтъ, ни за что мнѣ не отгадать! Что это за таинственность? Что могло ему отъ меня понадобиться, этому господину съ ошибками во французскомъ языкѣ и съ начальническимъ тономъ?

Онъ лихорадочно позвонилъ, вбѣжалъ слуга.

— Карету!.. Пускай не ожидаютъ меня въ теченіе дня! Раньше вечера я не вернусь.

Затѣмъ, подойдя къ Мари-Аннѣ и очень нѣжно поцѣловавъ ее въ лобъ, онъ прибавилъ:

— А ты, дорогая, отправляйся въ Sainte-Valиre. Сегодня я не могу сопровождать тебя; походатайствуй передъ милосердымъ Создателемъ за меня. Хорошенько помолись Ему, дочь моя. Вымоли небеснаго милосердія для всѣхъ насъ… для меня…. для «него», — въ особенности для «него»…

Подъ «нимъ» надо было разумѣть отстутствовавшаго, найденное, но увы! снова утраченное дитя, сына его слезъ и его гнѣва.

II.
Статсъ-секретарь.

Въ эти времена личной, неограниченной, негласной власти, министры имперіи являлись дѣйствительно лишь простыми приказчиками императора. Избираемые и отставляемые по милостивому соизволенію, они цѣликомъ зависѣли отъ возвеличивавшаго ихъ фавора, или отъ низвергавшей ихъ немилости. Парламентъ того времени — парламентъ безъ голоса — не имѣлъ къ нимъ никакого касательства, да они даже и не подлежали его вѣдѣнію. Въ большинствѣ случаевъ, это были достойные люди, превосходные служаки, знатоки въ дѣлѣ администраціи, желавшіе добра своему дѣлу и способные къ его выполненію, но при всемъ томъ, они не вмѣщали въ себѣ высшихъ политическихъ добродѣтелей. Умственной самостоятельности, а тѣмъ болѣе душевной, въ нихъ почти не существовало. Всѣмъ имъ не хватало одного достоинства, единственнаго, которое, возвышая человѣка, создаетъ великаго человѣка, — характера. Ни одинъ не осмѣливался быть самимъ собой.

Это были католики, пока императоръ игралъ съ католиками; фритредеры, когда императоръ, какъ другъ Кобдена, увлекся фритредерствомъ; защитники «націонализма», ибо прежній «carbonaro», ихъ главарь, былъ націоналистомъ. Единственной исходной точкой для этихъ поклонниковъ царственнаго кумира служила «Наполеоновская идея». Эти два слова не сходили съ ихъ устъ, афишировались въ ихъ кружкахъ; это былъ ихъ катехизисъ, догматъ, сѵмволъ вѣры, крестъ, возложенный на нихъ самимъ Господомъ Богомъ. Само собой, здѣсь разумѣются талантливые мастера своего дѣла; а мелкіе дѣльцы въ политикѣ, развѣ это политики?

Рѣзко напоминая собою царедворцевъ-узурпаторовъ Версаля, новые прислужники Тюльери самымъ добросовѣстнымъ образомъ старались быть хорошими слугами, домогались быть полезными, подчасъ необходимыми, а главное — пріятными. Никогда, даже во времена Людовика XIV, лесть не облекалась въ такія наглыя формы, какъ въ эти дни Второй имперіи. «Наполеонъ Великій!.. я хочу сказать нашъ», неустанно твердилъ одинъ изъ этихъ министровъ, тогда какъ другой восклицалъ: «Передъ геніемъ второго Бонапарта я останавливаюсь въ изумленіи и безмолвствую!..»

Люди эти уже сошли въ могилу, и въ наши дни памфлетъ безпощадно бичуетъ ихъ память. А между тѣмъ, сами не будучи великими, они совершали великія дѣла. Исторія скажетъ это. Во всякомъ случаѣ, она явится для нихъ суровымъ судьей, ибо она скажетъ также и то, что эти отвратительные льстецы растлили и загубили благородную натуру Наполеона III, этого страннаго фантазера, всегда столь стойкаго въ дѣлѣ разума и слишкомъ часто немощнаго въ дѣлѣ воли… Но увы! среди всего французскаго народа, самаго скептическаго и самаго довѣрчиваго изъ всѣхъ народовъ, найдется ли какой-нибудь общественный дѣятель, который осмѣлится утверждать, что ни единаго разу не покривилъ душою передъ властью. Недавніе поклонники королей являлись нынѣ народными льстецами… Отцы наши знавали однихъ, мы лицезрѣніемъ дѣянія другихъ.

Работая обыкновенно съ императоромъ каждый одинъ на одинъ, министры проникнуты были взаимной завистью и противорѣчіемъ. Но при всемъ раздѣленіи, порожденномъ этимъ соперничествомъ, нашелся пунктъ, сплотившій ихъ всѣхъ воедино, — это была общая ненависть къ статсъ-секретарю, ихъ коллегѣ.

Государственная Секретарская Палата, возобновленная великой имперіей 1805 года, была цѣликомъ учрежденіемъ императорскимъ. Начальникъ ея, не имѣя опредѣленныхъ функцій, нѣкоторымъ образомъ претендовалъ на политическое главенство. Администраторъ, завѣдывавшій «liste civile», вице-президентъ «Семейнаго Совѣта» фамиліи Бонапарта, стражъ богатства и чести Наполеоновъ, работавшій ежедневно въ интимномъ кругу государя, хранитель сокровенныхъ тайнъ, этотъ министръ безъ министерства вправѣ былъ по временамъ считать себя первымъ министромъ. Да на дѣлѣ онъ и былъ таковымъ, ибо умѣлъ угождать при дворѣ.

Съ одной стороны, онъ приходился тамъ по вкусу, въ качествѣ повѣреннаго любовныхъ слабостей супруга. Съ другой — являлся не менѣе пріятнымъ, какъ успокоитель ревности супруги. Съ самаго начала вліяніе его, всегда негласное, стало громаднымъ. Остальные министры ненавидѣли его, но такъ, какъ ненавидятъ въ извѣстныхъ диванахъ востока, — расточая улыбки. Среди тюльерійской партіи царедворцевъ, находившейся въ постоянныхъ интригахъ, нѣсколько приближенныхъ какъ-то задумали устроить паденіе этого фаворита. Тогда поднялась ожесточенная борьба, одинъ изъ тѣхъ безпощадныхъ поступковъ, гдѣ всякое слово принимается за инсинуацію, каждое умолчаніе за клевету, гдѣ самое молчаніе наноситъ оскорбленіе. Приступъ оказался вполнѣ безполезнымъ, изъ котораго предметъ этой страшной зависти вышелъ побѣдителемъ.

Въ описываемые нами дни темное могущество его осмѣливалось проявляться чуть ли не среди бѣла дня, власть его достигла своего апогея. Сознавая себя первымъ лицомъ при дворѣ, человѣкъ этотъ могъ считать себя вторымъ лицомъ во Франціи. Въ публикѣ никто не воображалъ о существованіи подобнаго полновластія; за то среди приближенныхъ императора оно было извѣстно слишкомъ хорошо. Скрѣпляя всѣ важные декреты, министръ этотъ возимѣлъ претензію на контроль надъ дѣлами, на дисциплинированіе личности, и самыхъ высшихъ сановниковъ подвергалъ своей скептической провѣркѣ. Будучи уполномоченъ «въ конституціонныхъ сношеніяхъ императора съ кабинетами имперіи», онъ протягивалъ лапу на государственный совѣтъ: не очень-то приходилось ему по вкусу это благородное собраніе, куда укрылась вся гордость Франціи. По безпечности, или, вѣрнѣе, по слабости, президентъ Барошъ, располагавшій при томъ лишь сомнительнымъ доступомъ въ Тюльери, охотно предоставилъ въ его распоряженіе своихъ коллегъ. За то черезчуръ самостоятельные члены государственнаго совѣта являлись предметомъ придирчивой неблагосклонности и непрестаннаго преслѣдованія.

Въ черномъ кабинетѣ Карусели графъ Бенардъ изъ всѣхъ остальныхъ состоялъ на самомъ дурномъ счету. Его обвиняли въ крутости обращенія и въ высокомѣрномъ, нѣсколько презрительномъ тонѣ; на него косились за слишкомъ знаменитую рѣчь его, въ которой, на своихъ дебютахъ, старый судья такъ рѣзко выразилъ свое негодованіе по поводу нѣкоторыхъ вещей и нѣкоторыхъ господъ. «За мной двадцать четыре года судебной практики, — говорилъ онъ, — но по сей день я не имѣлъ представленія, до чего можетъ дойти настоящее общественное мошенничество!»

Это была дерзость, за которую графъ Брутъ, античная душа, воплощенная добродѣтель, рано или поздно, могъ поплатиться!.. А онъ, не внимая самымъ раскатамъ близкой бури и не умѣя улыбаться на улыбающееся ехидство, съ презрѣніемъ продолжалъ идти своей честной дорогой.

Своеобразное министерство, не менѣе своеобразный министръ. Въ то время это былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти, худенькій, жалкій, съ лицомъ, обрамленнымъ бакенбардами съ просѣдью, блѣдный, съ большимъ носомъ и высокимъ лбомъ, — олицетворявшій собою интелигентное безобразіе. Лысый, но безъ кокетливаго тщеславія своей плѣшивостью, отличавшаго Морни. На выцвѣтшія сѣдины своей головы онъ накладывалъ парикъ воронаго крыла. Это нѣсколько вредило его успѣху при ухаживаніи его за дамами, ибо тогда была мода на «черепа изъ слоновой кости»; указывали даже на примѣръ одного извѣстнаго депутата, приближеннаго императрицы, который въ порывѣ своего желанія нравиться готовъ былъ вынести всякое лечёніе, только бы потерять волосы… Но какое время не имѣетъ своей «моды», т. е. своей глупости?

Родиной его былъ Тарбъ, хотя онъ любилъ считать себя парижаниномъ, — земля Бигоррская, страна современныхъ чудесъ, гдѣ Мадонна ведетъ столь занимательныя бесѣды съ пастухами. Въ сущности, онъ былъ не кто иной, какъ жидъ, — не въ смыслѣ сына достославнаго Израиля, запечатлѣннаго геніемъ мыслителя и поэта, а просто жидъ изъ расы эксплуататоровъ и денежныхъ счетчиковъ: банкъ явился его колыбелью, его семьей, его отечествомъ.

Но ни тора, ни талмудъ не въ силахъ были удержать за собою его душу: въ одинъ прекрасный день этотъ сынъ Мамоны предпочелъ имъ библію отъ руки преподобнаго I. Остервальда, — перейдя въ христіанство, но по протестантскому закону, быть можетъ, изъ священнаго преклоненія передъ богатыми финансистами Женевскаго Іерусалима, а, быть можетъ, также и ради того, чтобы въ своемъ отступничествѣ затаить самое заядлое юдофильство. Во всякомъ случаѣ онъ не былъ пуританиномъ: съ одной стороны въ немъ жилъ гугенотъ, слѣдовавшій за вѣкомъ, съ другой — кальвинистъ, знавшій свой міръ; ни малѣйшаго сходства съ Гизо, скорѣе много общаго съ Фази.

При всей любезности своей въ салонахъ, онъ тѣмъ на менѣе охотно разыгрывалъ изъ себя вельможу, претендовалъ на сановитость и щеголялъ изысканными манерами. Интересно было наблюдать его на придворныхъ балахъ, гдѣ онъ былъ великолѣпенъ въ своемъ костюмѣ съ золотыми пальмами, съ красной лентой черезъ плечо, перепархивая отъ одной дамы къ другой, кокетничая и сплетничая, нашептывая на ушко, по секрету, и напрашиваясь на «авантюру», оставаясь подчасъ съ носомъ, но никогда никого не задѣвая… На службѣ это былъ совсѣмъ иной человѣкъ: высокомѣрный, сухой, жесткій, надменный, широко примѣнявшій «кулачное право», съ своими подчиненными расправлявшійся совсѣмъ въ родѣ того, какъ правятъ и надсаживаютъ клерковъ въ израильскихъ конторахъ.

Какъ частный человѣкъ, онъ былъ не безъ слабостей; любовныя легенды о немъ долгое время занимали кулисы нашихъ театровъ и во всякомъ случаѣ считался хорошимъ родичемъ. Какъ членъ общества, онъ обладалъ добродѣтелями: уважалъ литературу, славился тонко-развитымъ вкусомъ въ искусствѣ, удивительной сметкой въ финансовомъ дѣлѣ. Враги его, которыхъ у него было многое множество, отрицая въ немъ малѣйшую добродѣтель, возводили на него всевозможные пороки. Говорили, что и разбогатѣлъ-то онъ насчетъ Франціи, тогда какъ онъ былъ богатъ постоянно; зная его ферлакурство, его считали развратникомъ; предполагали способнымъ на преступленіе, тогда какъ единственной слабостью его было честолюбіе. На все это онъ не обращалъ никакого вниманія, оставаясь столь же равнодушнымъ къ эпиграммамъ, какъ нѣкогда холодно относился къ пѣснямъ другой оклеветанный лицедѣй, великій facchino, любовникъ Анны Австрійской, остававшійся неизмѣнно-прекраснымъ въ своемъ презрѣніи и къ оскорбленію, и къ самимъ людямъ. Сверхъ того, это былъ скептикъ.

А между тѣмъ эта складная душа имѣла свой культъ — имперію, своего бога — императора. Задолго до 2-го декабря, состоя вкладчикомъ одного извѣстнаго банка, часть своего состоянія онъ предоставилъ въ распоряженіе принца-президента. Это была смѣлая операція, помѣщеніе капитала на бодмерію; но афера оказалась блестящею, ибо въ настоящее время заимодавецъ занималъ постъ министра, даже перваго министра. Фаворъ, которымъ онъ пользовался въ настоящій моментъ, достигъ своего апогея. Въ 1858 году, въ сенатской книгѣ матрикулъ титулы и санъ его высокой особы означались нижеслѣдующимъ образомъ:

«Министръ государства и дома е. в. императора, секретарь „liste civile“ императорской фамиліи, вицепрезидентъ фамильнаго совѣта, сенаторъ, членъ комиссіи конскихъ заводовъ, кавалеръ императорскаго ордена Почетнаго Легіона, кавалеръ орденовъ Льва Баденскаго, Notre Dame de la Conception, Португальскаго, святыхъ Маврикія и Лазаря и Эрнеста Саксенъ-Кобургъ-Готекаго…»

Короче сказать, грудь его украшали всѣ цвѣта радуги, а въ кассу поступало ежегодно жалованье въ 250,000 франковъ… Вся мишурность этихъ ленточекъ, пестрота мундировъ, выкрикиваніе громкихъ титуловъ, все это въ наше время вызываетъ лишь нѣкоторую усмѣшку. Мы стали, повидимому, очень строги, и наши современные великіе люди — это ни для кого не тайна — не имѣютъ за собой никакихъ слабостей. Занимаемое ими положеніе судебныхъ писцовъ служитъ порукой высокихъ ихъ добродѣтелей, а деревенская неотесанность прикрываетъ совѣсть… Увы! подростающее поколѣніе, вполнѣ обновленная и уже столь разочарованная Франція, съ какой презрительной ироніей отнесешься ты къ нашей памяти, судя насъ по нашимъ властелинамъ! Впрочемъ, тотъ, о комъ мы ведемъ свою рѣчь, сдѣлалъ также и кое-что доброе. Когда въ послѣдніе годы имперіи, заброшенный императоромъ, ради котораго онъ не останавливался ни передъ чѣмъ, и отставленный уже на второй планъ, онъ сошелъ въ могилу, — многіе оплакивали его, многіе долго не могли забыть его. Исторія скажетъ о немъ: это былъ ловкій человѣкъ и счастливый, — счастливый невѣроятной удачливостью въ своей жизни, которая завершилась своевременной смертью.

III.
Въ кабинетѣ министра.

Когда Бенардъ вошелъ въ пышный павильонъ Карусели, гдѣ изволилъ парадировать г. статсъ-секретарь, часы Пале-Рояля показывали десять.

Переднія кишѣли просителями, ибо день этотъ — пятница — былъ пріемный.

Вся эта публика представляла собою пеструю смѣсь высшаго и низшаго нищенства: сюда собрались префекты съ красивыми усами, «генералы отъ искусства фабрить», выражаясь тогдашнимъ жаргономъ; суровые судьи, члены монашескихъ братствъ, священники изъ епархій, скульпторы и живописцы, взывавшіе о заказахъ; цѣлая сила журналистовъ, предлагавшихъ жаръ своихъ убѣжденій и пассивъ вопіющихъ своихъ долговъ; множество актеровъ и актрисъ, прекрасныхъ пѣвцовъ и весьма достойныхъ комедіантовъ: одинъ былъ разряженъ въ родѣ Доранта, другой величественностью не уступалъ самому Агамемнону. Это была смѣсь черныхъ оттѣнковъ сюртуковъ, платьевъ и рясъ, наштукатуренныхъ лицъ и неправильныхъ, хотя миловидныхъ личикъ кордебалета. О! этимъ долго ждать не придется, — всѣмъ имъ отлично знакома пресловутая бесѣда его превосходительства передъ завтракомъ.

Всѣ эти задворные челобитчики чинно сидѣли на скамьяхъ, взаимно обмѣривая другъ друга съ головы до ногъ нѣмыми, безпокойными взглядами. А передъ ними медленно прохаживался взадъ и впередъ господинъ въ стальной цѣпи, особа пышная, съ большимъ вѣсомъ, г. Морель, старшой надъ придверниками кабинета. По временамъ онъ останавливался и, смотря по физіономіямъ просителей, сурово или милостиво ронялъ по нѣсколько словъ:

— Потерпите, г. префектъ, его превосходительство, конечно, приметъ васъ… ваше высокопреосвященство, двери не замедлятъ раскрыться передъ вашимъ преосвященствомъ… Вы попусту теряете ваше время; посмотрите, какая масса народа, обратитесь лучше къ помощнику начальника секретаріата… будьте, mademoiselle, поскромнѣй, — здѣсь присутствуютъ духовные отцы.

Бенардъ назвалъ ему себя. Приставъ записалъ его на отдѣльномъ листкѣ и вышелъ. Почти мгновенно вернулся онъ обратно и своимъ баритономъ выкрикнулъ зычное приглашеніе:

— Господинъ членъ государственнаго совѣта, графъ Бенардъ!

Спокойнымъ шагомъ, хотя и взволнованный внутренно, облекаясь въ маску равнодушія, императорскій сановникъ, приглашенный съ такой торжественностью, послѣдовалъ за приставомъ. Явившись послѣднимъ, онъ входилъ раньше другихъ… Что такое спѣшное желали сообщить ему?

Створчатыя двери распахнулись; онъ вошелъ.

Въ великолѣпномъ кабинетѣ, задрапированномъ темнымъ бархатомъ, небрежно развалясь за бюро, сидѣлъ блѣдный, худощавый человѣкъ — самъ министръ. Графъ Бенардъ сдѣлалъ поклонъ, но тотъ даже не привсталъ, ограничившись простымъ пригласительнымъ жестомъ руки:

— Потрудитесь присѣсть, милостивый государь.

Значительно шокированный, какъ этимъ пріемомъ, такъ и столь грубымъ несоблюденіемъ приличія, членъ государственнаго совѣта опустился въ кресло и очень сухо спросилъ:

— Ваше превосходительство изволили требовать меня. Что угодно вамъ отъ меня?

Отвѣта не послѣдовало. Маленькій человѣчекъ, попрежнему, растянувшись на своемъ креслѣ, казался погруженнымъ въ размышленія. На угрюмомъ лицѣ его выражалось недовольство, взоръ свѣтился гнѣвомъ. Наконецъ, онъ заговорилъ:

— Да, бѣдняжка г. Бенардъ, я призвалъ васъ сюда… Милосердый Создатель, какое гнусное приключеніе!

Этотъ фамильярный разговоръ, этотъ покровительственный тонъ довершили оскорбленіе стараго генералъ-прокурора… «Бѣдняжка!..» Это что такое! Съ какихъ поръ и по какому случаю возбуждалъ онъ такое состраданіе въ людяхъ? Гордость заговорила въ немъ, и онъ недовольнымъ тономъ возразилъ:

— Гнусное приключеніе… само собой! Однако, простите мою откровенность — подобныя приключенія становятся слишкомъ частыми. Предупреждать совсѣмъ не умѣютъ, а строгія взысканія нынѣ возбраняются.

Безличные эти глаголы относились къ правительству.

Министръ поднялъ голову, принужденно улыбнулся и, обращаясь къ высокомѣрному своему собесѣднику, превосходившему своимъ высокомѣріемъ само его превосходительство, продолжалъ:

— Наставленіе? Бога ради, пощадите!.. Да прежде всего, кого вы имѣете въ виду? Вчерашнихъ преступниковъ улицы Le Peletier? Я говорю съ вами о другомъ обвиняемомъ… о Марселѣ Бенардѣ, вашемъ сынѣ.

— Мой сынъ?.. При чемъ тутъ можетъ быть имя моего сына?

Протяжнымъ и сухимъ тономъ, подчеркивая каждое слово, министръ процѣдилъ:

— Сынъ вашъ сдѣлалъ покушеніе на жизнь императора.

— Мой… мой сынъ!..

И графъ Бенардъ привсталъ въ смущеніи:

— …Вы говорите?.. Не понимаю… нѣтъ, нѣтъ, не понимаю!..

Но почти въ ту же минуту, пожимая плечами, съ презрительной улыбкой, онъ заговорилъ снова:

— Ваше превосходительство являетесь жертвой какого-нибудь карнавальнаго фарса!.. Недостойная шутка!

Не желая подбирать выраженій и подчеркивая каждую свою фразу, министръ продолжалъ:

— Въ ночь съ 12-го на 13-е января, третьяго дня, у одной женщины, нѣкоей извѣстной княгини Карпенья, сынъ вашъ сдѣлалъ покушеніе на жизнь императора.

Княгиня де-Карпенья!.. Отецъ Марселя снова опустился въ кресло. Онъ побагровѣлъ; сердце его билось и причиняло ему страшнѣйшую боль; изъ сдавленнаго горла вылетало только одно слово:

— Абсурдъ!.. абсурдъ!

Повидимому, собесѣдникъ его совсѣмъ не замѣчалъ мучительной пытки сидѣвшаго передъ нимъ старика и съ тою же холодной рѣзкостью отчеканивалъ каждое слово:

— Абсурдъ, согласенъ!.. тѣмъ не менѣе это фактъ! слишкомъ достовѣрный фактъ!.. Прочтите-ка лучше, — вотъ протоколъ его показаній.

Онъ взялъ дѣло съ своего бюро и протянулъ графу Венарду, но тотъ оттолкнулъ его рукой!

— Нѣтъ, нѣтъ… безполезно!.. Это не онъ!.. Это не можетъ быть онъ!

— Ну-съ, бѣдняжка, въ такомъ случаѣ лучше всего допросить самого преступника. Онъ здѣсь, намъ его приведутъ.

Министръ позвонилъ; вслѣдъ за тѣмъ немедленно появился красивенькій маленькій человѣчекъ съ пестрой кокардой, — начальникъ его кабинета.

— Баронъ Евфраимъ, прикажите ввести Марселя Бенардъ… Прошу соблюдать безусловную осторожность! Въ вашихъ рукахъ находится страшная государственная тайна.

Завитой юноша, израильскій баронъ, почтительно поклонился и вышелъ.

Между двумя императорскими сановниками наступило тягостное молчаніе. Его превосходительство, скрестивъ руки, ожидалъ безстрастно, тогда какъ старый членъ государственнаго совѣта, совсѣмъ разбитый, какъ бы уничтоженный, наклонивъ голову, грузно опустилъ ее на свою палку. По временамъ тяжелые вздохи, вырывавшіеся изъ его груди, страдальческими звуками нарушали торжественность этой сосредоточенности. Затѣмъ все смолкало, раздавался лишь монотонный тикъ-такъ стѣнныхъ часовъ, въ стилѣ Буля, да въ каминѣ потрескивало пламя. Наконецъ, портьера поднялась и Марсель вошелъ въ сопровожденіи полицейскаго.

Истощенный, съ вѣками, воспаленными отъ безсонницы, растерзанный, съ кровавыми подтеками на лицѣ, съ знаками ручниковъ на кистяхъ рукъ, — въ этомъ видѣ его можно было счесть за злодѣя, только-что прошедшаго черезъ первую стадію правосудія. Замѣтивъ графа Бенарда, Марсель чуть не упалъ въ обморокъ… О, несчастный отецъ! Обыкновенно преисполненный благородной гордости, какъ онъ согнулся подъ бременемъ стыда, убитый отчаяніемъ! Отецъ, ахъ! отецъ!.. И сынъ отвернулся. Стоя посреди комнаты, онъ старался сохранить присутствіе духа. Благодаря необычайной остротѣ зрѣнія, зависѣвшей отъ его лихорадочнаго состоянія, онъ сразу и ясно замѣтилъ мельчайшія декоративныя подробности окружавшей его обстановки: мишуру потолка, вымученный стиль мебели, рисунокъ ея бархата съ разводами; на одномъ панно написанъ былъ портретъ кардинала Ришелье во весь ростъ… Какіе грозные взгляды, казалось, металъ на него его высокопреосвященство, «коси-сѣно» человѣчества, представлявшійся такимъ блѣднымъ въ пурпурѣ своего облаченія!.. А внизу, подъ ужаснымъ изображеніемъ, помѣщалась сухощавая и угрюмая маска г. статсъ-секретаря.

Голосъ графа Брута вывелъ эту онѣмѣвшую душу изъ ея оцѣпенѣнія. Старый генералъ-прокуроръ выпрямился; теперь онъ высоко держалъ голову, взоръ его отличался жесткостью, онъ допрашивалъ:

— Вамъ должно быть извѣстно, въ чемъ васъ обвиняютъ.

Марсель безъ колебанія отвѣчалъ:

— Знаю одно: я хотѣлъ убить.

— Убить!.. Императора!!..

— Я не зналъ, что передо мной находился императоръ.

Онъ замялся, затѣмъ, понизивъ голосъ, прибавилъ:

— Во всякомъ случаѣ, признаюсь… даже зная это, я бы…

Онъ снова остановился и вдругъ съ отчаяніемъ воскликнулъ:

— Пощади, батюшка! я находился въ состояніи безумія… я любилъ!

Беззвучный, безнадежный, ужасный хохотъ потрясъ старика; онъ снова склонился челомъ и замолкъ… Съ улицы несся смутный городской шумъ; въ эту минуту надъ глухимъ и продолжительнымъ рокотомъ его преобладали каденцы флейтъ и барабановъ: въ Карусели дефелировалъ гренадерскій полкъ, — конная охрана Тюльери.

Министръ между тѣмъ перелистывалъ какое-то дѣло. Онъ тоже наконецъ поднялъ свой голосъ:

— Марсель Бенардъ, слѣдствіе, — о, крайне поверхностное еще слѣдствіе! — обвиняетъ васъ въ преднамѣренности и злоумышленности.

— Оно ошибается.

— Желаю этого для васъ… Но во всякомъ случаѣ, признайтесь, что эта княгиня Карпенья ввела васъ въ кругъ мадзинистовъ. Одинъ изъ разбойниковъ, задержанныхъ сегодня утромъ, формально сознался въ этомъ… Не отрицайте: фактъ неоспоримъ. Есть свидѣтели того, какъ вы пробирались въ одинъ изъ притоновъ, на Монмартрѣ: привратникъ дома далъ описаніе вашихъ примѣтъ. Сверхъ того, что же хотѣла сказать ваша прежняя любовница, когда, говоря о васъ, она воскликнула: «Этотъ человѣкъ мой любовникъ, а я его соумышленница!» Не ясно ли это?.. Слишкомъ ясно!.. Помолчите, прошу васъ; дайте мнѣ кончить… Надѣюсь, вамъ было небезъизвѣстно, кто такая собственно была эта такъ называемая княгиня… Нѣтъ?.. Весьма неправдоподобно… Тотъ же итальянецъ, пріятель этой госпожи, только-что сообщилъ намъ… что эта изящная дама есть никто иная, какъ подобранная нѣкогда съ мостовой Розина Савелли, просто…

Графъ Бенардъ испустилъ вопль ужаса, съ содроганіемъ восклицая:

— Савелли… ее зовутъ Савелли!

— Да, дочь одного изъ казненныхъ 2-го декабря, Барскаго инсургента, — тотъ, котораго братья и друзья въ памфлетахъ своихъ зовутъ…

Министръ вдругъ оборвалъ: воспоминаніе объ южныхъ крамолахъ и кровавой расправѣ съ ними воскресло въ его воображеніи. Онъ не рѣшался довести свою фразу до конца.

— Договаривайте же, милостивый государь! — возопилъ генералъ-прокуроръ, дрожащимъ голосомъ…. — тотъ, котораго они называютъ «мученикомъ», дважды разстрѣляннымъ!.. Да, дважды казненный! И это дѣло моихъ рукъ!.. О Господи! Предвѣчное правосудіе!.. Боже! Боже!

И закрывъ лицо руками, онъ остался неподвиженъ.

Министръ далъ знакъ агенту полиціи безопасности:

— Уведите вашего арестанта, а сами останьтесь въ ожиданіи моихъ распоряженій.

Пораженный всѣмъ слышаннымъ и видѣннымъ, полицейскій пропустилъ Марселя впередъ, и они вышли.

Статсъ-секретарь и графъ Бенардъ снова остались одни; снова очутились они лицомъ къ лицу.

Прошло нѣсколько долгихъ и вполнѣ безмолвныхъ моментовъ.

Вдали конногвардейская музыка играла припѣвы изъ «Королевы Гортензіи». Затѣмъ вскорѣ послѣдовала старинная побѣдная пѣсня: «Станемъ бдѣть надъ незыблемостью Имперіи» (Veillons au salut de l’empire). Вдругъ по всей Карусели пронесся радостный возгласъ: на балконѣ дворца показался императоръ. При этомъ шумѣ, покинувъ свое кресло, министръ подошелъ къ отцу Марселя.

— Слышите, милостивый государь? Какой энтузіазмъ! Какіе радостные восторги! Въ наше время ни единый человѣкъ не осмѣлился бы утверждать, что молчаніе народовъ служитъ урокомъ для королей… Отнынѣ имперія несокрушима!

Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ созерцалъ онъ старика, погруженнаго въ нѣмое удрученіе, затѣмъ, какъ бы тронутый состраданіемъ, обратился къ нему весьма дружескимъ тономъ:

— Не унывайте! Императоръ уважаетъ и любитъ васъ, любезный графъ, а мы, мы слѣпо вѣримъ въ вашу неподкупность…

— «Любезный графъ…» какая внезапная нѣжность!..

Послѣ коротенькой паузы министръ заговорилъ еще слаще.

— Господинъ Бенардъ, государственный совѣтъ имѣетъ сейчасъ собраться въ чрезвычайное засѣданіе… Вы примете въ немъ участіе, не такъ ли?

— Я?.. я?.. — бормоталъ несчастный…-- Нѣтъ!.. я не принадлежу болѣе къ совѣту и вручаю вамъ мою отставку.

— Какое безуміе!.. Мы не принимаемъ ее.

— Однако, — съ горечью возразилъ графъ Брутъ, — не могу же я оставаться членомъ государственнаго совѣта, будучи отцомъ убійцы императора.

— Мы отказываемъ!.. Франціи слишкомъ необходимы ваши свѣточи… И такъ, вы явитесь въ засѣданіе. На немъ будутъ присутствовать всѣ министры, а также и я самъ. Въ скоромъ времени, мы разсчитываемъ представить на ваше разсмотрѣніе важныя предложенія: законъ общественной безопасности. Во всякомъ случаѣ, въ адресѣ, который сегодня государственный совѣтъ намѣренъ поднести государю, слѣдовало бы отъ лица самого совѣта потребовать этотъ законъ обузданія. Подобная иниціатива явилась бы достохвальною для его членовъ, произвела бы превосходное нравственное впечатлѣніе и вручила бы намъ залогъ его преданности… Пора порѣшить съ анархистами и зачинщиками безпорядковъ! Требуйте вмѣстѣ съ нами лишенія правъ этихъ дурныхъ гражданъ, запятнавшихъ себя въ 1848 году, прежнихъ красныхъ, — мѣры эти, конечно, незаконны; онѣ дѣйствуютъ обратно, но черезчуръ справедливы, будучи вызваны необходимостью.

— Какъ же могутъ онѣ быть справедливыми, будучи незаконными? — несмѣло пробормоталъ Бенардъ.

Широко улыбаясь, министръ продолжалъ:

— Да, знаю… знаю! Все тотъ же вѣчный юридическій гоноръ ватъ! Онъ протестуетъ; онъ негодуетъ; онъ становится на дыбы! Сомнѣнія весьма почтенныя. Знаю… и не смолкаю… Дипломатическій корпусъ приметъ съ энтузіазмомъ… А вы, господа члены государственнаго совѣта? Вы обыкновенно не особенно-то податливы, маленечко съ норовомъ, являете собою маленькую оппозицію, настоящіе «enfants terribles», — подите, знаемъ мы васъ всѣхъ наизусть! Среди вашихъ бунтовщиковъ найдутся такіе, которые начнутъ волноваться, вопіять о произволѣ и, быть можетъ, затормозятъ наши проекты… А вы, любезный другъ, — вы будете вотировать этотъ законъ. Даже больше того. Краснорѣчіе ваше пользуется вліяніемъ въ совѣтѣ; коллеги ваши, поклонники строгихъ теорій и высокихъ принциповъ, охотно присоединяются къ вашимъ мнѣніямъ. Помимо того — не оспаривайте — вы стоите во главѣ одной милой оппозиціи, опасной для насъ, а еще болѣе для васъ самихъ. И такъ, сегодня… сейчасъ… вы будете говорить!

Графъ Брутъ слегка приподнялъ чело:

— А моя совѣсть? — пробормоталъ онъ.

Фамильярнымъ жестомъ опустивъ руку свою ему на плечо, министръ возразилъ:

— Ваша совѣсть, милостивый государь?.. Она безъ труда пойметъ, что вы отецъ, что сынъ вашъ умоляетъ о помощи, а Франція повелѣваетъ.

Краска стыда залила лицо члена государственнаго совѣта; глаза его сверкали, губа презрительно оттопырилась. Но вдругъ поднявшись и смиренно поклонившись, онъ проговорилъ:

— Совѣсть моя слишкомъ хорошо поняла васъ, милостивый государь… Я готовъ защищать вашъ законъ.

Вслѣдъ затѣмъ нетвердымъ шагомъ направился онъ къ выходной двери, и на этотъ разъ министръ проводилъ его до порога своего кабинета.

IV.
Милость министра.

Когда дверь закрылась за графомъ Брутомъ Бенардомъ, статсъ-секретарь снова усѣлся въ свое кресло. Улыбка исчезла съ его лица; онъ снова сталъ самимъ собой, исполненный безпокойства и озабоченности.

На одинъ моментъ, казалось, онъ погрузился въ какое-то раздумье; на челѣ его выступили капли пота, нервныя подергиванія плечъ выдавали тайное волненіе его души. Немного погодя, онъ всталъ и лихорадочно заходилъ по комнатѣ. И вотъ, пробѣгая неровными шагами свой кабинетъ, по временамъ онъ останавливался передъ одной картиной, — холстомъ съ пурпуровыми отблесками, работы Армана дю Плесси, изображавшей кардинала герцога Ришелье, — и подолгу всматривался въ него.

Созерцаніе этого чудовищнаго, великаго человѣка, этой «честности внѣ сомнѣній», закалило взволнованную его душу, — онъ снова занялъ свое обычное мѣсто и, дернувъ звонокъ, потребовалъ къ себѣ барона Евфраима.

— Приведите снова господина Марселя Бенарда и отошлите сопровождающаго его агента… Еще одно слово. Вотъ письмо къ моему коллегѣ по внутреннимъ дѣламъ; снесите его сами. Скажите ему, что я отвѣчаю за все… Но подъ условіемъ, чтобы мнѣ предоставили дѣйствовать по собственному моему усмотрѣнію! Мнѣ необходимо двадцать четыре часа… Я отвѣчаю.

Онъ протянулъ конфиденціальное посланіе хорошенькому секретарю, который вышелъ для выполненія его инструкцій.

Оставшись одинъ, министръ снова впалъ въ свое странное дурное настроеніе; охваченный дрожью, онъ поникъ челомъ на руки.

Шумъ тихо отворившейся двери заставилъ его снова приподнять голову. Вошелъ Марсель Бенардъ.

Нѣсколько секундъ протекли въ глубокомъ молчаніи.

Министръ суровымъ окомъ разглядывалъ молодого человѣка, скромно, почти боязливо ожидавшаго своего допроса. Наконецъ, съ театральнымъ жестомъ онъ объявилъ:

— Бенардъ, вы свободны!..

Недовѣрчивое удивленіе отразилось на лицѣ Марселя.

Тотъ продолжалъ:

— Я говорю: вы свободны!.. Поняли вы меня?

Голосъ его звучалъ рѣзко, лицо снова окуталось маской равнодушія. Онъ повторилъ:

— И такъ, вы свободны… Что вы намѣрены теперь предпринять?

— То, что мнѣ прикажутъ.

— Превосходно-съ… Во всякомъ случаѣ, вникните хорошенько. Я дѣйствую самовластно; офиціально дѣло не затушено; не сегодня-завтра васъ могутъ арестовать снова… Понимаете?.. Вижу, что нѣтъ. Буду говорить яснѣе… Сѣсть на скамью подсудимыхъ для васъ, какъ сына очень высокопоставленнаго государственнаго сановника, немыслимо… Какія же у васъ намѣренія?

— Удалиться изъ отчизны.

— Безсмысленный проектъ! Станутъ требовать вашей выдачи… Вы не поняли меня… Вы носите имя виконта Бенарда, вы — аудиторъ государственнаго совѣта, притомъ, отецъ вашъ занимаетъ высокій постъ въ имперіи. Необходимо удалить возможность судебнаго преслѣдованія противъ васъ, во что бы то ни стало, даже цѣною исчезновенія… Достаточно ли ясно высказался я теперь?

Онъ остановился, въ ожиданіи отвѣта.

Оба собесѣдника взаимно обмѣривали другъ друга взглядами, храня при этомъ страшное молчаніе, съ ужасной блѣдностью на лицахъ… А время шло: полдень былъ недалекъ, ровно въ двѣнадцать часовъ назначенъ совѣтъ министровъ въ Тюльери!

— Ахъ, такъ вы не желаете понять, — рѣзко крикнулъ министръ…-- А я считалъ васъ догадливымъ, да притомъ разсказывали, что вы не трусъ!.. Необходимо исчезнуть.

Отъ нанесенія этого оскорбленія Марсель задрожалъ; онъ прямо двинулся къ своему обидчику и, наклонившись къ нему, проговорилъ:

— Такъ вы требуете, милостивый государь, чтобы я наложилъ на себя руки?

Министръ сохранилъ свое равнодушіе.

— Ахъ, — произнесъ онъ наконецъ весьма медленнымъ тономъ, — вотъ ужасно громкое слово!.. Во всякомъ случаѣ, по вашей собственной волѣ… Я просто говорю: исчезнуть.

— Исчезнуть? — и Марсель болѣзненно разсмѣялся…-- Согласенъ на менѣе громкое слово!.. Я понялъ.

Онъ сдѣлалъ шагъ назадъ, скрестилъ руки, затѣмъ, въ свою очередь, задалъ вопросъ:

— А что ожидаетъ княгиню де-Карпенья?

— Женщина эта покинула Францію.

Марсель Бенардъ разразился новымъ взрывомъ хохота.

— Императорская милость! Понимаю! Еще бы не понять!.. Хорошо-съ!.. Въ такомъ случаѣ, сынъ очень высокопоставленнаго сановника готовъ умереть.

Въ эту минуту послышался бой стѣнныхъ часовъ Буля: било полдень. Министръ пальцемъ указалъ на часы.

— Исчезновеніе вполнѣ негласное, не правда ли?.. Въ особенности, безъ всякихъ семейныхъ сценъ, — пощадите вашего отца… Полдень!.. Господинъ виконтъ Бенардъ, въ вашемъ распоряженіи имѣется еще двадцать четыре часа.

Онъ поднялся, желая сразу оборвать разговоръ и съ тѣмъ же самымъ театральнымъ жестомъ заключилъ:

— У меня ваше слово… Вы свободны.

Сынъ графа Брута отвѣсилъ поклонъ и медленно вышелъ.

Когда же опустившаяся бархатная портьера снова окружила министра уединеніемъ и сосредоточенностью, онъ совершенно блѣдный опустился на канапэ.

— Жестоко! — пробормоталъ онъ…-- быть можетъ, гнусно! но такимъ образомъ я избавляю имперію отъ скандала и позора.

V.
Христосъ Собора Богоматери.

Толпа, только-что наводнявшая площадь Карусели, разбрелась. Военный парадъ окончился: не видно было болѣе дефилирующихъ гренадеровъ, отмѣчавшихъ шествіе свое покачиваніемъ медвѣжьихъ шапокъ; замолкла мѣрная музыка барабановъ, оглашавшая поле брани; само собой, скрылись также восторженные зѣваки, а тѣмъ болѣе исчезла полиція; всякіе возгласы, въ родѣ «да здравствуетъ императоръ!» смолкли. На обширномъ Тюльерійскомъ дворѣ, вправо и влѣво отъ тріумфальной арки, лишь два кирасира гвардіи, составлявшіе парадный караулъ, верхомъ на лошадяхъ, казалось, застыли въ раструбистой чопорности своихъ красныхъ мантій. Дулъ сѣверный вѣтеръ; подъ синеватой блѣдностью небесъ холодъ отличался сухостью и сильной рѣзкостью, аквилонъ жестоко кусалъ прохожихъ за лица.

Графъ Бенардъ прошелъ ворота Карусели и добрался до Pont-Royal’я. Какъ бы одеревянѣвъ, не отдавая себѣ отчета ни въ своихъ дѣйствіяхъ, ни во времени, ни въ разстояніи, машинально подвигался онъ ко дворцу государственнаго совѣта… Но на углу павильона «Flore» онъ вдругъ остановился: сознаніе своего «я» снова возстало передъ нимъ… «Да, конечно, онъ долженъ говорить сегодня, защищать проектъ министровъ и, цѣною своей чести быть можетъ, спасти свое дѣтище; но моментъ жестокой казни еще не наступилъ». Цѣлыхъ три часа оставалось ему пробыть наединѣ самому съ собой!

Сдѣлавъ крутой поворотъ, Бенардъ вернулся назадъ и пошелъ нервной походкой. Онъ шелъ… на удачу… туда… вдоль безконечной линіи набережныхъ, угрюмымъ взоромъ созерцая подвижной холодъ Сены. Ничего не ѣвъ со вчерашняго вечера, онъ испытывалъ дрожь, не смотря на потъ, выступившій отъ нервнаго напряженія, и въ ледяной струѣ рѣчного воздуха испытывалъ чувство жестокаго жара. Голова его сильно болѣла, а въ особенности сердце. Тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ идти, разговаривая вслухъ самъ съ собой, такъ что простонародье съ усмѣшками оглядывалось на него. По временамъ съ устъ его срывался гнѣвный возгласъ, онъ произносилъ: «негодяй!» Затѣмъ голосъ его быстро переходилъ въ жалобный, онъ шепталъ тогда: «несчастный!»

Бой часовъ вызвалъ его изъ этого состоянія сомнамбулизма наяву. Онъ стоялъ передъ ратушей, на фасадѣ Боккадора било полдень. Въ то же мгновеніе изъ церкви Saint-Gervais раздались три серебристыхъ колокольныхъ удара; одновременно отвѣтилъ имъ болѣе протяжный и торжественный колоколъ Saint-Severin. На склонѣ горы Св. Женевьевы «Angelus» передавался изъ прихода въ приходъ: въ данный моментъ религіозная душа большого Парижа, казалось, въ общемъ полетѣ возносилась въ пространство, обитаемое Предвѣчнымъ… И очарованный графъ Бенардъ внималъ «Ave Maria» этихъ колоколовъ. Смущеніе овладѣло-таки его душой. Какъ онъ страждетъ и не обращается къ Богу!.. Направо, надъ домами, окаймлявшими рѣку, онъ примѣтилъ гордый профиль Собора Богоматери, двѣ башни, высившіяся къ небесамъ, строгіе контфорсы его нефа, мистическое сверканіе его свода: — цѣлое узорочье, цѣлый сѵмволъ вѣры, цѣлая рѣчь изъ камней… И тихо, торжественно призывалъ «Angelus» его душу. «Sancta Maria, ora pro nobis!..» О, да, Утѣшительница, въ день такой скорби, именно передъ Тобою благо выплакать горе.

Подчиняясь этому влеченію, безутѣшный старикъ быстро добрался до паперти, — этого блаженнаго мѣста, въ ту пору столь живописнаго, гдѣ память о старинѣ весьма величественно выступаетъ и понынѣ; подъ сѣнію Богоматери ютится здѣсь больница, домъ страданій, окутанный плащемъ Матери Скорбей… Онъ переступилъ сѣверный порталъ, одну изъ четырехъ дверей, столь чудесно заклеймленныхъ діаволомъ, и вступилъ въ базилику. Церковь въ это время дня была почти пуста. Подъ переливающейся пестротой большой розетки, нефъ простиралъ свое безконечное безмолвное уединеніе до самой глубины хоровъ; нижнія боковыя стороны, потонувъ въ полномъ мракѣ, выдѣлялись кривой линіей въ тѣни колоннъ боковой галереи. Органы безмолвствовали; священнослужители удалились; службы отошли; ни малѣйшій шорохъ не нарушалъ священной тишины Собора Богоматери. Въ настоящую минуту это былъ именно — Домъ Божій, таинственная обитель Существа Совершеннаго, исполненная тайны. Здѣсь, въ этомъ мракѣ, въ этомъ обширномъ безмолвіи, началѣ и концѣ всего земного — гораздо лучше нежели при звукахъ человѣческихъ голосовъ, смолкавшихъ столь быстро, лучше, нежели при свѣтѣ возженныхъ свѣтильниковъ, затухавшихъ съ тою же быстротой, — могъ онъ сосредоточиться на Непрерывномъ, Безконечномъ, «Никогда» и «Всегда», Вѣчномъ и Настоящемъ.

Въ нижней сторонѣ «Септантріона», куда направилъ стопы свои графъ Бенардъ, рѣшетки боковыхъ галерей были закрыты. Одна изъ нихъ оказалась однако полуотворенною; онъ открылъ ее и подошелъ къ алтарю… Тутъ, ужъ думалось ему, никто, по крайней мѣрѣ, не помѣшаетъ его исповѣди передъ Господомъ.

Въ первый моментъ онъ совсѣмъ не замѣтилъ въ полутьмѣ какого-то страннаго предмета, прислоненнаго къ стѣнѣ. Это было гигантское распятіе, произведеніе XII вѣка, неуклюжее и грандіозное. Своими неопытными руками удивительный мастеръ, авторъ этой фигуры, хотѣлъ вложить въ это древо всю страстность, всю нѣжность, весь ужасъ, весь мистицизмъ своего христіанскаго міровоззрѣнія. Онъ избралъ тотъ моментъ, когда Сынъ Божій, послѣ соприкосновенія своего съ страданіемъ сдѣлавшись истинно человѣкомъ, обратилъ къ Отцу Своему вопль своего человѣческаго отчаянія — это ужасное «Lamma sabachtani… Для чего ты оставилъ меня?» Ноги и руки его повисли. Конвульсировавшій бюстъ въ худобѣ своей обнаруживалъ скелетъ грудной клѣтки; съ чела, увѣнчаннаго терніемъ, и изъ бока, прободеннаго Лонгеномъ, струилась кровь, на подобіе слезъ; голова, въ ужасной агоніи, свисла на плечо; широко раскрытый, зіяющій ротъ, казалось, грозилъ разразиться взрывомъ хохота; — еще нѣсколько моментовъ, и Божественное дыханіе готово было перенестись съ Распятія на Іерусалимъ, на язычниковъ, на весь міръ. «Consummatum est!» Свершилось!.. При блѣдно багровой окраскѣ, зависѣвшей отъ цвѣтныхъ стеколъ одного церковнаго окна, распятіе это производило потрясающее впечатлѣніе.

Графъ Бенардъ совсѣмъ не замѣтилъ его. Изнемогая отъ усталости, дрожа въ лихорадкѣ, онъ грузно опустился на стулъ, спиною къ этому изображенію. Всѣ мысли, всякая чувствительность притупились въ немъ, душа, какъ будто, впала въ летаргію.

Неясный шумъ шаговъ и пѣнія привели его наконецъ въ себя. Въ сѣверномъ трансептѣ отправляли скромную похоронную службу; месса была безъ пѣнія, въ боковой капеллѣ, безъ всякаго органа; по временамъ только раздавалось простое монотонное псалмопѣніе, — это были скромные похороны одного изъ скромныхъ людей міра сего.

Изъ того мѣста, гдѣ стоялъ графъ Бенардъ, ничего не было видно; однако, тѣмъ не менѣе, въ головѣ его мелькнуло… еще одинъ несчастный, освобожденный отъ горя!.. Вспомнивъ, что онъ явился сюда для молитвы, онъ опустился на колѣни. Но молитва давалась ему медленно и съ трудомъ; горячая молитва никакъ не выливалась изъ его сердца… «Отче нашъ… да будетъ воля Твоя»… О, какъ жестока она была, Твоя воля, Господи, Ты, Который посылалъ такое испытаніе старику и отцу.

Вскорѣ рѣчь священника заглушилась псалмопѣніемъ пѣвчихъ. Они провозглашали страшную истину, гимнъ смятенія «Dies ігае»… И придавленная душа графа Бенарда внимала и переводила: «День гнѣва, день дней! Смерть развернула свое знамя; свѣтъ разсыпался во прахъ…» Но вотъ мало-по-малу этимъ человѣкомъ, насторожившимъ свое ухо, начала овладѣвать странная галлюцинація. Ему представилось, будто онъ заживо присутствуетъ на собственныхъ своихъ похоронахъ… Онъ, столько времени судившій людей, самъ теперь подвергался суду; онъ предсталъ передъ Неподкупнымъ: явился въ судъ защищать свое собственное дѣло… Голоса псалмопѣвцевъ жалобно взывали:

«О несчастный, какой отвѣтъ могу дать я? Какую защиту найду себѣ въ сей часъ, когда самый чистый праведникъ вострепещетъ?»

И онъ отвѣтствовалъ:

— Вотъ! я всегда исполнялъ Твои заповѣди; соблюдалъ посты и изнурялъ себя воздержаніемъ. Каждое утро набожно выслушиваю я обѣдню и нѣсколько разъ въ году пріобщаюсь Святыхъ Твоихъ Таинъ. Я христіанинъ. За что же столь сурово бичуешь Ты служителя Твоего закона?

Онъ продолжалъ:

— Я всегда былъ неподкупенъ, я воплощенная совѣсть! Никогда не касался я личности преступника, а занимался лишь его проступкомъ. Помню, когда однажды въ засѣданіи суда я обвинялъ одного очень богатаго убійцу, семейство его попробовало предложить мнѣ кушь денегъ, если бы я нашелъ смягчающія вину его обстоятельства, — но голова убійцы упала… Помню также, какъ преслѣдуя, по обязанности своей, нѣкоего злостнаго банкрота, отъ родственника этого фальсификатора, лиходѣя министра, я получилъ предложеніе прекратить преслѣдованіе, и тѣмъ не менѣе воръ отправился на галеры. Я очень бѣденъ!.. За что же бичуешь Ты столь жестоко такого честнаго человѣка?

Вдругъ дрожь пробѣжала по немъ. Откуда исходитъ этотъ насмѣшливый голосъ, проникшій все существо его, и вопрошавшій:

— …А Савелли?

Графъ Бенардъ круто повернулся и тутъ у стѣны узрѣлъ воздѣтаго распятаго Господа, который смѣялся… Онъ смѣялся, потрясаемый глухимъ гнѣвомъ, смѣхомъ Того, Который пришелъ не миръ принести на землю, а мечъ…

Угрюмымъ взоромъ созерцалъ галлюцинаторъ это грозное явленіе. Затѣмъ охваченный ужасомъ, упалъ онъ на плиту, ницъ къ землѣ, уподобляясь тѣмъ серафическимъ монахамъ, которые доходили до седьмой степени экстаза, когда передъ ними разверзалась завѣса, окутывающая Адоная… Теперь молитва овладѣла его сердцемъ, снѣдая его, подобно той жгучей лавѣ, о коей свидѣтельствуютъ мистики:

— Да, да Ты Правосудный, Богъ Правды, отвращающій лицо свое отъ крашенныхъ гробовъ и фарисейской совѣсти!.. Савелли! Кровь этого человѣка на моемъ судейскомъ одѣяніи, на рукахъ моихъ, какъ честнаго человѣка, на всемъ существѣ моемъ! Она топитъ, душитъ меня!.. Савелли! Я получилъ награду за это избіеніе, и награда моя еще при мнѣ… «pecunia mea mecum»: я членъ государственнаго совѣта!.. Савелли! О тайна Правосудія, неумолимое терпѣніе вѣчности!.. Дочь этого человѣка убиваетъ мое дѣтище. Она мое возмездіе; она мое нравоученіе… Боже, Боже, Боже!

Приподнявъ голову и протягивая къ кресту свои сплеснутыя руки, онъ восклицалъ:

— Предвѣчный, Предвѣчный! Ты наказуешь меня!.. И такъ, Ты правъ! ибо мерзка душа моя, а сердце гнусно! Я только-что совершилъ нарушеніе закона: я предалъ свою совѣсть! Я обѣщалъ этому министру, который подкупилъ меня, защитить его законъ, — законъ глусный, который будетъ поражать невинныхъ, законъ отчаянія, который заставитъ проливать слезы такихъ же отцовъ, какъ я!.. Научи, о научи, что мнѣ дѣлать!

И вотъ, при блѣдномъ свѣтѣ оконницы, почудилось ему, что гнѣвный смѣхъ преобразился въ кроткую улыбку и здѣсь… передъ собой… здѣсь, увидѣлъ онъ Христа, медленно поднимавшаго главу свою, какъ будто для того, чтобы яснѣе передать слово своей заповѣди:

— Исполнить долгъ твой! — приказалъ тихій голосъ.

— Долгъ мой? — задыхаясь повторила бѣдная измученная душа…-- А Марсель, несчастное дитя мое?

Но съ той же загадочной и кроткой улыбкой Христосъ подтвердилъ:

— Да, долгъ твой, безъ малѣйшаго нарушенія, долгъ твоего искупленія… дабы наконецъ, другъ мой, я могъ дать тебѣ лобзаніе мира.

VI.
Государственный совѣтъ.

Само собой разумѣется, что государственный совѣтъ второй имперіи являлся громаднымъ собраніемъ, стоявшимъ вполнѣ на высотѣ своего старшаго легендарнаго брата, редактора гражданскаго кодекса и конкордата, столь же трудолюбивымъ, какъ и онъ, знатокомъ въ дѣлахъ, въ высшей степени интелигентнымъ, честнымъ и благороднымъ. Это было средоточіе судей, избранныхъ при кассаціонной палатѣ; это былъ цвѣтъ первыхъ президентовъ и генералъ-прокуроровъ аппеляціонной палаты, нѣсколькихъ префектовъ, знаменитыхъ инженеровъ, славныхъ солдатъ и восьми членовъ Института. Тогда говорили, — и говорили справедливо, — что душа Франціи вся цѣликомъ переселилась въ этотъ совѣтъ… И онъ фактически жилъ, совсѣмъ просто творя великія дѣла. Труды его были упорны, потуги — мощны; онъ являлся созидателемъ. Всѣ эти декреты, различные административные регламенты, способствовавшіе столь сильному, быть можетъ, даже чрезмѣрному обогащенію Франціи — все это было дѣломъ его рукъ. Кодексы наши были исправлены, согласно, прогрессивному поднятію уровня нравственности и аксіомамъ экономической политики, введеннымъ въ наши законы; между капиталомъ и трудомъ — установлена гармонія; среди пролетаріата, благодаря призрѣнію его бѣдняковъ — достигнуто уменьшеніе нищеты. И на ряду съ этими законами общественнаго человѣколюбія приняты были также мѣры общественной пользы — народное богатство возросло и даже достигло избытка, восемнадцать тысячъ желѣзно-дорожныхъ путей окутало нашу страну; порты: Марсель, Гавръ, Бордо, Брестъ — расширены; Шербургская плотина, поглотившая безплодныя усилія шести правительствъ — завершена; Saint Nazaire воздвигся изъ плоскихъ песчаныхъ береговъ Лоары; помимо того — степи были оплодотворены, и нездоровыя болотистыя мѣстности, оздоровленныя отъ лихорадокъ, покрылись лѣсами и пастбищами; города наши — оздоровлены или перестроены, — вотъ что сдѣлали члены этого государственнаго совѣта: Мишель Шевалье, Леплей, Бонжо, Вюитри, Форкадъ, Германъ, Сорнюдэ, Франкевилль, Жантёръ, Конти, Кармененъ, Вюилльфруа… и еще одинъ, имени котораго единственно я не смѣю, не могу назвать: простыя, но благоговѣйныя воспоминанія, — ибо я желалъ привѣтствовать здѣсь лишь тѣхъ, которые покоятся уже вѣчнымъ сномъ… Увы! почему это французское отечество, столь щедро воздающее почести празднымъ краснобаямъ и пустозвонамъ, почему же оно утратило самыя имена этихъ великихъ людей долга?.. Не потому ли, что они стремились исключительно творить добро? Да, въ теченіе восемнадцати лѣтъ, они были самой душой Франціи, ея мужествомъ, ея честью. Посреди необъятнаго молчанія всей націи они одни умѣли поднимать свой голосъ, но съ единственной цѣлью — быть полезными, безъ личной выгоды, безъ всякихъ театральныхъ декламацій, безъ погони за унизительной популярностью, безъ другихъ рукоплескателей, помимо своей собственной совѣсти. Это были честные люди^[1]…

Было около трехъ часовъ, когда, оправившись, наконецъ, отъ своего экстаза, графъ Бенардъ вышелъ изъ собора Богоматери. Все еще удрученный своимъ продолжительнымъ мистическимъ видѣніемъ, онъ съ трудомъ усѣлся въ карету и приказалъ везти себя во дворецъ д’Орсей. Зало верховнаго совѣта было полнехонько; всѣ, начиная съ министра и кончая аудиторомъ, заняли уже свои мѣста. Это зало верховнаго совѣта (уничтоженное пламенемъ, возженнымъ комунной) занимало въ то время почти всю длину фасада на Сену. Оно составляло продолговатый четыреугольникъ, площадь котораго вмѣщала около двухсотъ мѣстъ. Величественныя колонны изъ бѣлаго мрамора съ бронзовыми капителями украшали его; но общій видъ, равно какъ и убранство его, носили скорѣе характеръ суровости. По стѣнамъ цѣлый рядъ панно обрамлялъ картины. Надъ всей коллекціей доминировалъ знаменитый холстъ Ипполита Фландрена «Наполеонъ Законодатель». Стоя на верхней ступени императорскаго трона, съ челомъ, увѣнчаннымъ лаврами, въ своей пурпуровой тогѣ, усѣянной пчелами, блѣдный цезарь принялъ іератическую позу и обѣими руками поднялъ новый законъ новыхъ временъ — свой Наполеоновскій кодексъ. Вправо и влѣво на другихъ картинахъ изображены были его вѣрные слуги: большіе портреты юристовъ XII года — Камбасересъ, Порталисъ, Троншэ, Мерленъ, Реньо де сенъ Жанъ д’Анжели. Совѣты двухъ имперій такимъ образомъ находились лицомъ къ лицу…

На противоположной сторонѣ виднѣлись стеклянные просвѣты, эстрада съ креслами президента и министровъ, передъ этой платформой — скамьи и высокія кресла членовъ государственнаго совѣта; внизу залы помѣщались стулья болѣе скромныхъ докладчиковъ и аудиторовъ. Трибуны не полагалось никакой, за исключеніемъ той, которая предназначалась для чтенія докладовъ, — каждый ораторъ говорилъ съ своего мѣста… Такое стѣсненіе собственно навязано краснорѣчію стоумной Англіей въ ея парламентѣ, породившемъ Берковъ и Шеридановъ, въ тѣхъ видахъ, дабы простота непрестанно служила гарантіей добросовѣстности. За то въ этой благословенной странѣ свободы никогда и не существовало тѣхъ всенародныхъ безумствъ толпы, порождаемыхъ громкими трескучими фразами, подъ вліяніемъ размашисто театральныхъ жестовъ.

Въ виду предстоявшихъ продолжительныхъ дебатовъ, зало было уже освѣщено, и оконныя сторы опущены; но подъ высокими потолками и при обширности залы, лампы и подфакельники распространяли лишь полусвѣтъ.

Засѣданіе не было еще объявлено открытымъ и худо сдерживаемое волненіе наполняло ропотомъ гудѣвшее зало. Старые члены государственнаго совѣта, съ удрученнымъ видомъ, перешептывались втихомолку между собою; болѣе шумные докладчики и гг. аудиторы расположились группами и взапуски тараторили одинъ передъ другимъ. Взаимно передавали подробности ужаснаго покушенія въ улицѣ Le Peletier, указывая на число французовъ, пострадавшихъ отъ итальянскихъ бомбъ; бесѣдовали также о таинственномъ законѣ общественной безопасности, содержаніе котораго вскорѣ должно было стать извѣстнымъ; находились даже такіе, которые повторяли мѣткое слово министра: «Пора намъ, наконецъ, взнуздать этого звѣря!» Но кого же разумѣли подъ этимъ «звѣремъ», которому хотѣли заткнуть глотку и поломать зубы?.. Францію ли съ послѣдними ея вольностями, или же революцію безъ отечества? Въ самомъ дѣлѣ, должно ли было однимъ уничтожить другое!

Между тѣмъ едва съ высоты эстрады раздалась стереотипная фраза президента — «Господа, засѣданіе открыто», какъ онъ самъ немедленно взялъ на себя слово.

Барушъ, съ своей величественной головой почетнаго стряпчаго, съ своими внушительными усами и священной плѣшью, былъ прекраснѣйшій ораторъ… Состоявъ прежде генералъ-прокуроромъ въ Парижѣ, онъ сохранилъ благороднѣйшія привычки своей юридической дѣятельности, — торжественный, въ родѣ Ламонньона, плодовитѣе самого Морманжи, велерѣчивый безо всякаго краснорѣчія, онъ имѣлъ способность говорить обо всемъ, за всѣхъ, противъ всякаго, кипя одинаковымъ пыломъ, въ порывѣ того же самаго многословія, всегда возбужденный, всегда убѣжденный, — однимъ словомъ, адвокатъ великолѣпный. И такъ, онъ началъ говорить. Онъ говорилъ выразительно, онъ негодовалъ, осуждая огуломъ все, и людей и дѣла, заклиная дорогихъ коллегъ своихъ присоединиться къ осужденію страны… Государственный совѣтъ готовилъ къ представленію адресъ императору; но адресъ этотъ долженъ дышать любовью и ненавистью и рѣшительно насиловать слишкомъ мягкую душу монарха, требуя отъ него энергическихъ мѣръ противъ политическаго вѣроломства, его зачинщиковъ и ихъ соумышленниковъ, короче сказать, — закона всеобщей безопасности.

По окончаніи этой пышной рѣчи, слово было предоставлено государственному канцлеру. Гораздо менѣе цвѣтистый, министръ юстиціи, маленькій, сухой, хрупкій человѣчекъ, ограничился лишь разборомъ десяти пунктовъ проекта закона, подлежавшаго обсужденію. Это былъ ужасный законъ, одинъ изъ тѣхъ leges horrendi carminis, какъ опредѣлили бы его латинскіе юристы.

Многія изъ предложенныхъ мѣръ отличались истинной жестокостью.

Чудовищной, обратно дѣйствующей силой, ставились внѣ обычнаго права и предоставлялись на произволъ префектовъ, чуть ли не въ ручныя кандалы полиціи, всѣ тѣ, кто семь лѣтъ тому назадъ боролся противъ введенія имперіи. Простого постановленія министра достаточно было для изгнанія ихъ изъ отечества, даже для ссылки ихъ въ какія-либо мѣста заключенія. Такимъ образомъ, передъ великими ссыльными снова должны были разверзнуться тяжкія дороги изгнанія; кладбищу de Lambessa предстояло еще разъ пополниться отверженными… «Звѣремъ», котораго хотѣли обуздать намордникомъ, была сама Франція… О, Франція, старая земля Галліи, слишкомъ долго попираемая римскими цезарями, откуда такая масса братоубійственной ненависти въ сердцахъ твоихъ сыновъ? Откуда это вѣчное и вѣчное безуміе осужденія на смерть въ твоихъ сынахъ? Увы! о изобрѣтательница революціонныхъ судилищъ, превотальныхъ судовъ, смѣшанныхъ комиссій, верховныхъ юридическихъ судовъ, всѣмъ правительствамъ, правившимъ твоимъ народомъ — была ли то монархія, имперія или республика — не броситъ ли удивленная исторія съ презрѣніемъ всѣмъ имъ одно и то же названіе — тираннія!

Разборъ проекта закона былъ встрѣченъ съ холодной вѣжливостью. Вскорѣ, однако, худо сдерживаемый ропотъ сталъ раздаваться то тамъ, то сямъ… Отъ совѣта желали вырвать голосъ врасплохъ… Законъ оказывался противозаконнымъ!… Это было дѣло мести, а не правосудія!… Наступило глубокое молчаніе ожиданія… Кто же дерзнетъ заговорить?

Въ это время статсъ-секретарь наклонился къ президенту собранія, послѣ чего тотъ немедленно обратился къ собранію съ вопросомъ:

— Господа, не пожелаетъ ли кто-либо сказать свое слово?

И посреди этого великаго молчанія раздался одинъ голосъ:

— Я!

И графъ Брутъ Бенардъ поднялся съ своего мѣста.

VII.
Лобзаніе мира.

Явившись за нѣсколько минутъ до открытія засѣданія, графъ Бенардъ, избѣгая своихъ коллегъ, прошелъ прямо на свое обычное мѣсто, на третьей скамейкѣ, направо отъ предсѣдателя. Скрестивъ руки и закрывъ глаза, онъ, какъ казалось всѣмъ окружающимъ, дремалъ. Всѣ знали, что онъ боленъ, снѣдаемъ меланхоліей, имѣетъ свои странности, — и это отчужденіе уважалось.

Но онъ бодрствовалъ и тѣломъ, и духомъ. Подъ опущеннымъ покровомъ своихъ вѣкъ онъ видѣлъ… Ему рисовалось былое: Марсель его маленькимъ ребенкомъ, рядомъ съ бѣлокурой головкой своей сестры наклоняетъ свою каштановую голову надъ евангеліемъ, по которому они учатся читать и молиться: «Это слово, Марсель, есть сладкое имя Іисуса. — Папа, это добрый Боженька всѣхъ дѣтей, не правда ли? — Да, Тотъ, Который вознаграждаетъ родителей, соединяя ихъ нѣкогда и на вѣки съ дорогими ихъ сердцу. — Папа, такъ это рай?»… Далѣе онъ видѣлъ: время пробѣжало такъ быстро! Малютка его сталъ взрослымъ молодымъ человѣкомъ, мужчиной съ сильной, здоровой наружностью, который, преклонивъ передъ нимъ колѣна, говоритъ: «Сегодня я иду биться за честь вашу. Благословите меня, батюшка!»… Затѣмъ онъ услышалъ раздирательное рыданіе, крикъ отчаянія: «Прости мнѣ, отецъ, я былъ въ безуміи… никогда!» — «Отецъ!» какъ въ радости, такъ и въ горѣ одинъ призывъ — «Отецъ!» Ахъ, несчастный! бѣдное, о, бѣдное, дорогое дѣтище!… И двѣ крупныхъ слезы тяжело скатились на неподвижныя щеки старика.

Вдругъ призракъ исчезъ: засѣданіе началось. Графъ Бенардъ открылъ глаза и очень внимательно сталъ прислушиваться къ рѣчамъ. Онъ бросилъ свое «я» зычнымъ голосомъ, вызвавъ продолжительный гулъ въ залѣ. Все собраніе обернулось къ нему; всякій всматривался въ него съ томительнымъ удивленіемъ.

А онъ, поднявшись, но опираясь обѣими руками на свой пюпитръ, держался такимъ согбеннымъ, слабымъ, что можно было заподозрить въ немъ близость къ обмороку. Странная дрожь потрясала его время отъ времени, и въ зеленоватой блѣдности ламповаго свѣта, лицо его казалось совсѣмъ бѣлымъ.

Началъ онъ говорить съ оглушительной ноты. Мало-по-малу, однако, звукъ становился увѣреннѣе, тембръ звучнѣе и скоро дрожащій голосъ его доносился до послѣднихъ уголковъ внимавшей залы:

— Господа, насъ созвали сюда по безотлагательной необходимости, и вотъ мы здѣсь налицо!… Что же требуется отъ насъ! Преклоненіе безъ возраженій или наши мнѣнія? апплодисменты или совѣты? Г. президентъ только-что позволилъ себѣ высказать: «Сперва примите; обсудите потомъ». Формулировка безразсудная, предложеніе, по меньшей мѣрѣ, странное. Оно отвергнуто уже вашимъ молчаніемъ. Но нѣмой протестъ не можетъ удовлетворить вашъ духъ. Мы состоимъ членами государственнаго совѣта имперіи; честь ея въ опасности; въ такомъ случаѣ вопли наши должны достигнуть до слуха императора. Душѣ нашей не доступно вѣроломство, угодничества ради, и величіе собранія измѣряется высотою его долга… Господа, исполнимъ долгъ нашъ!…

Торжественное вступленіе это было встрѣчено съ нѣкоторой ажитаціей. Приближенные президента, государственные секретари, притворно улыбаясь, дѣлали видъ, что заняты разговоромъ.

Графъ Бенардъ продолжалъ:

— И такъ, на наше голосованіе предлагается законъ мнимой общественной безопасности. Намъ только-что объявили: Франція больна, — пустимъ же ей кровь со всѣхъ четырехъ концовъ; безжалостные врачеватели; ее разлагаетъ гангрена, давайте кроить и кромсать безъ малѣйшей пощады!… Въ дни Преріала, господа, въ II году такимъ образомъ разсуждалъ Робеспьеръ…

Слово его было прервано возраженіемъ:

— Прошу безъ подобныхъ сопоставленій, милостивый государь.

Графъ Бенардъ взглянулъ на того, кто въ такой формѣ прервалъ его: это былъ одинъ изъ министровъ. И обернувшись къ эстрадѣ, гдѣ всѣ они засѣдали, онъ продолжалъ:

— ..Да, я понимаю: имя это рѣжетъ вамъ ухо; поищемъ другихъ въ томъ же родѣ… Ну-съ! возьмемъ два прошлыхъ правительства, по моему, являющихся вашими вдохновителями, служа для васъ скорѣе образцами, нежели нравоученіемъ. Вотъ они были изобрѣтателями исключительныхъ законовъ, безпощадными заточителями, орудіемъ мести, но отнюдь не творителями правосудія. Въ 1640 году они именовались Стюартами: они исчезли! Въ 1815 году имя ихъ было — Бурбоны: гдѣ же они?.. На дѣлѣ выходитъ, что кровь человѣческая является слишкомъ плодотворною росою, посѣвомъ ненависти, безъ пощады, преступленій — безъ угрызеній совѣсти! Но наступаетъ время, когда она вопіетъ къ Всевышнему, и Господь внимаетъ ей. Приннъ пригвожденъ къ вертящемуся позорному столбу… но вотъ, въ свою очередь, и Карлъ I возводится на эшафотъ! Мишель Нэй падаетъ, прострѣленный пулями насквозь… за нимъ съ ножемъ въ рукѣ возстаетъ Лувель! Подъявшій мечъ отъ меча погибнетъ. Ты заставилъ людей проливать слезы, не миновать и тебѣ самому проливать ихъ. Ты созвалъ превотальные суды или военный Венсенскій совѣтъ? твоимъ возмездіемъ будетъ — Горицъ, а твоимъ — Св. Елена! Patiens quia aeternus… А мы, господа, являлись ли мы представителями настоящаго Правосудія? Нѣтъ. Во что обратили мы побѣду во время сумятицы 2-го декабря? Какое жалкое заблужденіе нашей силы! Недостойные побѣдители, вечеромъ въ день сраженія развѣ не добивали мы нашихъ побѣжденныхъ? Вспомните это множество изгнаній и ссылокъ! Вспомните…

— Вспомните, милостивый государь, собственныя свои дѣянія! — крикнулъ ему дерзкій голосъ.

Статсъ-секретарь поднялся съ своего мѣста, весь красный отъ гнѣва. Оба противника обмѣрили взглядами другъ друга. Наконецъ, поникнувъ челомъ, графъ Бенардъ медленно произнесъ:

— Мои дѣянія?.. Да, да, я не забываю о нихъ… никогда, никогда! За семь лѣтъ я слишкомъ хорошо позналъ, что значитъ угрызеніе совѣсти!

Министръ сдѣлалъ угрожающій жестъ:

— Съ подобными угрызеніями, милостивый государь, скрываются въ уединеніи!

На этотъ разъ старикъ выпрямился во весь ростъ и громогласно заявилъ:

— Вы требуете отставки моей, господинъ министръ… Вы не получите ея. Отставляйте меня сами, если у васъ хватитъ на то смѣлости. Во всякомъ случаѣ, скажу еще одно: нѣкогда изъ сего самаго государственнаго совѣта самый гордый и честнѣйшій человѣкъ, второй Порталисъ, былъ изгнанъ однимъ мановеніемъ руки императора: «Вонъ отсюда, милостивый государь, выйдите вонъ!» И онъ вышелъ: онъ преклонился передъ рукой, носившей Аркольское знамя!.. Но на оскорбленіе, сорвавшееся лишь съ вашихъ устъ, я поднимаю голову и остаюсь. Я остаюсь, ибо если я и готовъ пасть, то сраженный на посту… на посту, чтобы крикнуть вамъ, мои коллеги: отклоните ихъ законъ; онъ пагубенъ! Отвергните его; это подлый законъ!

Въ залѣ поднялось шумное смятеніе. Всѣ министры прервали засѣданіе; собраніе трепетно волновалось; никогда подобная дерзость не потрясала слишкомъ спокойную независимость совѣта. Президентъ кипятился, сожалѣя о происшедшемъ скандалѣ. Наконецъ онъ обратился къ графу:

— Вы все сказали, милостивый государь?

Между тѣмъ графъ Бенардъ опустился на свое кресло, закрывъ глаза, свѣсивъ руки, склонивъ голову, и, казалось, находился въ обморочномъ состояніи. Мертвенная блѣдность лица его свидѣтельствовала о страшныхъ внутреннихъ страданіяхъ. Но при словахъ «Вы все сказали?» онъ снова всталъ и, собравъ всѣ свои силы, заговорилъ:

— Нѣтъ! не все еще сказалъ я. Но теперь заклятіе свое обращаю уже не къ совѣту; вопль мой направленъ къ моему государю… Ахъ, ваше величество! пожалѣйте сами себя, а въ особенности вашу семью. Исторія открыла для насъ грозное правило: въ семьѣ королей наслѣдникъ является искупителемъ за своихъ родителей! Обратите вниманіе на всѣхъ послѣднихъ Валуа, эту злосчастную линію Екатерины Медичи, погибшихъ одинъ за другимъ въ тупоуміи, безуміи, въ крови! Обратите также ваше вниманіе на Людовика, дофина Франціи, бѣднаго маленькаго Капетинга, — искупительную жертву за насилія предка и адюльтера дѣда, заключенную въ тюрьму Тамиля… О, ваше величество, сжальтесь надъ вашимъ императорскимъ принцемъ! пощадите хрупкую колыбель, исполненную столькихъ надеждъ и убаюкиваемую съ такой любовью! Этотъ сынъ Франціи, по стольку же онъ и намъ сынъ, всѣхъ насъ… Пощадите! Берегитесь на этомъ дорогомъ существѣ скопить отдаленный гнѣвъ Предвѣчнаго Бога! Онъ нѣвиненъ; не дѣлайте его отвѣтственнымъ! Да не опустятся нѣкогда руки наши отъ горя и удивленія! Дабы никогда искупитель за своего отца…

Вдругъ старикъ пронзительно вскрикнулъ, пошатнулся, взмахнулъ въ воздухѣ руками и рухнулъ на полъ со всего размаха. Лицо его исказилось конвульсіями, и окровавленная слюна потекла изъ его рта.

Другое восклицаніе, раздавшееся изъ устъ собранія, было отвѣтомъ на скорбный его возгласъ:

— Доктора!.. Скорѣе, доктора!

Членъ государственнаго совѣта Будуа, извѣстный ученый, наклонился надъ тѣломъ, разорвалъ одежду, и, освидѣтельствовавъ сердце, въ ужасѣ прошепталъ:

— Разрывъ отъ аневризма!..

Гнетущій испугъ овладѣлъ совѣтомъ. Всѣ суетились, толпясь вокругъ больного.

Онъ былъ неподвиженъ. Посреди наступившей тишины слышно было, какъ съ каждой минутой стихалъ гулъ его хрипѣнія; жизнь угасала.

Однако, онъ еще разъ пошевелилъ головой и нѣсколько неясныхъ словъ слетѣли съ его устъ:

— Марсель!.. и ты также… бѣдняжка… бѣдняжка…

Затѣмъ послѣдовалъ тяжелый вздохъ, и голова его поникла.

Къ прибытію доктора все было уже кончено… Графъ Брутъ Бенардъ скончался — умеръ, согласно собственному его желанію, — сраженный на посту, въ моментъ послѣдней битвы, вынесенной имъ ради долга. Богъ Собора Богоматери, — Христосъ съ сладкой улыбкой, — не обманулъ его: дѣло помилованія его совершилось. Онъ удостоился лобзанія мира.

VIII.
Непонятныя рыданія.

Въ это время, въ домѣ на авеню де-Бретёйль, Мари-Анна поджидала своего родителя.

Она совсѣмъ не выходила въ этотъ день, предпочитая наединѣ всецѣло отдаться своимъ думамъ. Сидя за роялемъ и своими искусными пальцами заставляя его поперемѣнно то пѣть, то смѣяться, то плакать, она цѣлые часы упивалась музыкой, уносясь въ безконечность мечты. Одна мелодія, а именно нѣкая жалобная бретонская пѣсня слышанная ею недавно въ Корнуальскомъ краѣ, монотонная, душу раздирающая, особенно часто повторялась въ ея игрѣ: «…Чтобы положить меня туда, надо тонкое покрывало, сладкое покрывало, которое обвиваетъ и обряжаетъ насъ въ землѣ… Такъ какъ завтра я умру».

Но вдругъ она остановилась, вспыхнувъ: въ комнату входилъ Марсель.

Маленькая хромоножка быстро захлопнула инструментъ. Она обернулась и въ смущеніи точно преступница, застигнутая на мѣстѣ преступленія, смотрѣла на брата, съ трудомъ бормоча:

— Ты! Это ты!.. Наконецъ-то!.. Наконецъ!..

— Папа вернулся? — глухимъ голосомъ спросилъ молодой человѣкъ.

Сначала она не отвѣтила на его вопросъ: ее ужаснуло мрачное выраженіе его лица; затѣмъ, однако, произнесла:

— Сегодня утромъ его потребовали къ статсъ-секретарю. Но въ настоящую минуту онъ долженъ быть въ совѣтѣ: тамъ чрезвычайное собраніе, навѣрное, по поводу вчерашнихъ событій… ты слышалъ, покушеніе на жизнь императора.

— Знаю, — рѣзко возразилъ онъ…-- я подожду его.

Онъ взялъ кресло и, усѣвшись, тяжело опустилъ на руки чело свое. Мари-Анна, робѣя и дрожа, пожирала его взорами, не осмѣливаясь приблизиться.

Онъ первый прервалъ молчаніе, голосъ его былъ теперь мягокъ, хотя рѣчь отличалась торжественностью.

— Мари-Анна, по распоряженію правительства, сегодня вечеромъ я долженъ уѣхать отсюда и очень надолго. Я пришелъ вымолить прощеніе у отца за всѣ страданія, какія я могъ причи нить ему: мнѣ такъ необходимо его благословеніе.

Помолчавъ съ минуту, силясь улыбнуться, онъ прибавилъ:

— И ты также, маленькая Мари-Анна, если иногда мнѣ случалось огорчать благочестивую твою душу, твою добрую, прекрасную душу святой, — прости мнѣ это, дорогая сестра, прости больному.

Она вскрикнула и, бросившись къ брату, обвила его руками:

— Марсель! о, Марсель! зачѣмъ такъ говорить? Ты скрываешь отъ насъ какое-нибудь несчастіе… ты рѣшаешься на какое-нибудь безуміе… ты… Ахъ, Боже мой! онъ сдѣлаетъ то же, что и дѣдушка, — онъ убьетъ себя изъ любви къ этой женщинѣ!

Эта женщина!.. Молодой человѣкъ грубо отстранилъ отъ себя бѣдную дѣвушку; лицо его снова приняло дурное выраженіе; онъ съ яростью сжималъ кулаки:

— Эта женщина!.. Ахъ! конечно, да, эта женщина!.. Я не знакомъ съ нею болѣе!

Но маленькая уродица, скользнувъ на колѣни передъ своимъ изнывающимъ въ отчаяніи братомъ, заговорила:

— Правду ли говоришь ты? Да благословенъ же будетъ милосердый Господь также и отъ моего имени!.. Для чего же тебѣ удаляться отъ насъ? Къ чему этотъ отъѣздъ? Останься! о, останься, умоляю тебя! Мы съумѣемъ окружить тебя такой любовью, что бѣдное оскорбленное твое сердце скоро оправится! Не уѣзжай… пожалѣй меня! Я такъ болѣла твоими страданіями, столько плакала, когда ты проливалъ слезы!.. Знаешь, Марсель, мы оба очень схожи между собою, да и въ нашихъ жилахъ течетъ одна и та же кровь… Ты не сердишься, что я такъ говорю съ тобой, сравнивая себя съ тобою, — меня, такую дурнушку!.. Нѣтъ! не говори мнѣ, что я красива, глаза обличаютъ твои слова. Я такъ хорошо себя знаю. Я некрасива и уродлива, являю собою предметъ отвращенія или насмѣшки! Мнѣ осталось одно мое пѣніе, которое ты, не добрый, никогда не соблаговолилъ послушать!.. Когда я умру — надѣюсь, я умру раньше тебя — желаніе мое таково, чтобы органъ въ церкви модулировалъ ту жалобную бретонскую пѣсню, слышанную нами обоими вмѣстѣ въ Одіернѣ, и которую ты нашелъ столь мечтательной… О, милыя, дорогія воспоминанія!.. Тогда, подъ баюканіе сладкой пѣсни, сердце твоей маленькой Маріонетты забьется еще разъ въ глубинѣ гроба и, быть можетъ, вздохъ любви долетитъ до тебя, — душа, да вся душа твоей несчастной сестры!

Она произнесла эти отступленія отъ предмета разговора съ порывистымъ увлеченіемъ, прерывая слова свои то рыданіями, то смѣхомъ. Онъ не слушалъ ее, даже не видѣлъ и машинально думая о другой, ласкалъ длинные волосы бѣдной колѣнопреклоненной дѣвушки.

Въ эту минуту дверь пріотворилась и старая Филомена проскользнула въ комнату.

— Можно ли сказать, что барышня принимаетъ? Одна дама настоятельно проситъ переговорить съ ней. Женщина эта въ слезахъ и производитъ на меня впечатлѣніе настоящей безумной. Она отказывается уйти и говоритъ, что, если потребуется, то она дождется возвращенія графа.

Въ то же время служанка подала карточку.

Мари-Анна схватила ее въ руки и сильно поблѣднѣла:

— Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Кликните людей!.. Гоните ее вонъ!

Но почти въ ту же минуту дверь сильно толкнули; вошла женщина, въ большой ажитаціи.

То была княгиня де-Карпенья.

IX.
Другая… она.

Замѣтивъ Марселя, молодая женщина вскрикнула съ дикой радостью:

— Онъ!.. Онъ!.. Свободенъ!.. Они не убили его!

И она бросилась къ любовнику своему, какъ бы поспѣшая въ объятія. Но тотъ однимъ жестомъ остановилъ ее.

Онъ побагровѣлъ. Слова, возгласы, душили его; онъ не могъ говорить: будь подъ рукой у него ножъ, онъ бы ударилъ ее.

— Вы!! — насилу пробормоталъ онъ наконецъ…-- Вы здѣсь!.. Вамъ что угодно?

Вначалѣ офрапированная взрывомъ этой бѣшенной ярости, она отступила на нѣсколько шаговъ назадъ. Но вскорѣ снова приблизилась къ нему, съ лаской, простодушіемъ и полной непринужденностью она заговорила:

— Чего я отъ тебя хочу, другъ мой?.. да, разъ что ты свободенъ, такъ увезти тебя съ собой.

Взрывъ хохота былъ ей отвѣтомъ, — хохота яростнаго, оскорбительнаго.

— Довольно!.. Бросьте эту комедію… Вонъ отсюда!

— Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. и нѣтъ! — повторила она рѣшительнымъ голосомъ.

— Мари-Анна, — обратился Марсель къ сестрѣ, — дорогая милочка, мнѣ необходимо переговорить съ этой женщиной; оставь насъ на минутку однихъ.

Но молодая дѣвушка не двинулась съ своего мѣста…

Стоя въ углу комнаты, она бросала на Розину взгляды, горѣвшіе ненавистью и въ то же время она разглядывала, анализировала, сравнивала ее съ собой…

«Да, само собой, она хороша, эта похитительница сердецъ, съ своей волнистой шевелюрой, своими большими бархатными глазами, красиво изогнутой дугой бровей, матовымъ цвѣтомъ лица, съ такимъ правильнымъ профилемъ, стройнымъ станомъ и граціозной отвагой всего ея существа! И для такихъ-то милосердый Господь бережетъ все счастіе, всю любовь. О, Боже милостивый!..»

— Такъ оставь же насъ, сестра, — повторилъ Марсель съ нетерпѣніемъ…-- Пора съ этимъ кончить!.. Я въ двухъ словахъ укажу ей ея мѣсто!

А такъ какъ «сестра», повидимому, не слыхала его, то онъ взялъ ее тихонько за руку и повелъ.

Тогда безъ малѣйшаго сопротивленія, на подобіе больного ребенка, повинующагося ласковому прикосновенію своей матери, Мари-Анна медленно пересѣкла комнату, еще разъ оглянулась на своего брата и вышла.

— Теперь мы одинъ на одинъ! — вскричалъ Марсель, очутившись передъ княгиней де-Карпенья…-- Ну-съ, прежде всего, говорите, зачѣмъ вы сюда пожаловали?

Молодая женщина спокойно усѣлась, отстегнула даже дорожное манто свое.

— Я сказала уже тебѣ, — отвѣтила она, прикидываясь вполнѣ спокойной, — противъ всякихъ ожиданій, встрѣтившись съ тобой снова, я намѣрена увезти тебя… увлечь съ собой.

Она глядѣла на него улыбаясь, протягивая къ нему губы, горѣвшія поцѣлуями… онъ замахнулся на нее кулакомъ. Но рука его не дерзнула опуститься; только уста произнесли грубое ругательство:

— Непотребная женщина!

Подъ ударомъ этого оскорбленія она закрыла глаза, затѣмъ весьма кротко замѣтила:

— Ты ли это, Марсель?.. Ты такъ говоришь со мною?.. О!..

Голосъ ея журчалъ нѣжно и обворожительно; чело покорно склонялось передъ оскорбленіемъ, бархатъ очей ласкалъ оскорбителя… Онъ отступилъ, сконфуженный неблагородствомъ своего гнѣва.

Нѣсколько минутъ прошли въ молчаніи; Розина не сводила съ него глазъ, не переставая улыбаться ему. Наконецъ:

— Ѣдемъ, дорогой мой, — сказала она, вставая…-- Поспѣшимъ. Вчера агенты ихъ полиціи довезли меня до Бельгійской границы: мнѣ запрещено возвращеніе во Францію, въѣздъ въ Парижъ. И однако же вотъ я здѣсь… но я боюсь. Они навѣрное слѣдятъ за мной. Вдругъ они разлучатъ насъ!.. Ѣдемъ скорѣе, скорѣе!

Она снова подошла къ своему любовнику, съ намѣреніемъ взять его подъ руку и увести. Съ стиснутыми зубами, съ пересохшимъ горломъ, съ натянутыми мускулами лица, со злобой въ глазахъ, онъ не произносилъ ни слова. Но вдругъ ярость его разразилась:

— Вонъ отсюда!.. Уходите же!.. Развѣ вы не видите, что я убью васъ?

Она слегка ножала плечами и, взявъ кресло, снова усѣлась:

— Меня убьешь? Что это за глупости ты говоришь?.. когда передъ нами счастье на вѣки!.. ибо въ настоящее время я свободна, другъ мой, свободна, и на этотъ разъ настоящая вдова!

Пораженный такимъ невозмутимымъ спокойствіемъ, Марсель не нашелся отвѣтить ничѣмъ, кромѣ новой грубости:

— Куртизанка!

При этомъ словѣ, молодая женщина подняла голову и, нѣсколько оживившись, проговорила:

— Куртизанка?.. Ну, такъ что же, я принимаю это названіе!.. И такъ, ты не желаешь болѣе взять меня въ жены? Будь по твоему!.. Я буду твоей любовницей: ты только сильнѣе будешь любить меня… Да, я буду твоей любовницей! Что мнѣ до того, что будутъ думать глупцы и завистники моего счастья!.. но неразлучны, понимаешь ли, на вѣки-вѣковъ! Да ну же, перестань грозить мнѣ, я не боюсь; и не смѣйся такъ, — ты меня слишкомъ огорчаешь.

Марсель Бенардъ дѣйствительно смѣялся — своимъ смѣхомъ немощной ярости. Онъ считалъ себя большимъ подлецомъ, что не схватилъ еще «этой» за плечи и не вышвырнулъ ея на улицу… Въ самомъ дѣлѣ, съ его стороны было слишкомъ глупо такъ долго выдерживать эту комедію и тратить столько негодованія передъ этой комедіанткой.

— Браво! — воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Отлично разыграно, моя красавица!.. Третьяго дня драма, сегодня — пастушеская поэма!.. Мастерица на всѣ амплуа — эта Савелли!

Однимъ прыжкомъ очутилась де-Карпенья около Марселя:

— Эта Савелли! Ахъ, такъ я называюсь теперь Савелли! Прощай, свѣтская женщина, благородная дама, княгиня! Я теперь не болѣе какъ Савелли!.. Пусть будетъ такъ! Возвращаюсь къ прежнему имени и горжусь имъ, украшаюсь! Это имя честнаго человѣка, героя, мученика, котораго твой императоръ и твой отецъ убили, и за котораго я хотѣла отомстить, да, я!

— Низкая!

— Нѣтъ, скажи: несчастная!.. Да, я хотѣла отомстить за этого мертвеца, который не давалъ мнѣ покоя даже днемъ, и каждую ночь приходилъ открывать мнѣ кровавыя раны на своей груди!.. Ахъ, Боже, натравить на вашего Бонапарта сына его генералъ-прокурора и убить ихъ одного другимъ! заставить этого графа Бенарда выплакать столько же слезъ, сколько пролила ихъ я сама!.. какая мечта!.. А я! я не смогла, нѣтъ, не смогла!.. Я низко полюбила тебя и люблю тебя, люблю, люблю!!

Слова вылетали теперь изъ ея устъ безпорядочно, съ страстной дрожью въ голосѣ, краснорѣчивыя и тривіальныя въ одно и то же время. Въ любовницѣ сквозила свѣтская женщина, но въ особенности ярко выступала «проститутка». Ея большіе синеватые глаза сверкали, розовый оттѣнокъ, точно румяна, разлился по бѣлизнѣ ея лица, — въ своей экзальтаціи Савелли дѣйствительно была обворожительна. И подъ вліяніемъ этого порыва Марсель Бенардъ чувствовалъ, какъ стихала тревога его души; смущенная жалость подымалась въ его сердцѣ, дрожь тѣла ея будила въ немъ страстныя желанія: онъ продолжалъ еще презирать, — по крайней мѣрѣ, онъ вѣрилъ въ это, но онъ болѣе не оскорблялъ.

— Знаешь ли, я въ самомъ дѣлѣ обожаю тебя, — послѣ короткой паузы начала она…-- вѣдь я все узнала, бѣдный мой Марсель… Да, все! Марино… тебѣ хорошо извѣстенъ Марино, учитель музыки, такъ называемый Травенти, — онъ имѣлъ возможность добраться до Бельгіи. Марино передалъ мнѣ въ Брюсселѣ про эту гнусную исторію съ букетомъ шиповника. Карпенья, презрѣнный супругъ мой, поставилъ тебѣ подлую западню!.. О это не я, не я, клянусь!.. А ты — ты цѣликомъ дался въ обманъ, бѣдняга, воплощенная моя наивность!.. Ахъ, ты страстный человѣкъ! Для тебя достаточно было получить букетъ, скромные цвѣточки своей Розины, чтобы броситься стремглавъ… въ ту же минуту. «Carino, mio carino!» Такъ, значитъ, ты сильно любишь меня. Ахъ, Боже мой, сколько счастья доставилъ мнѣ этотъ Травенти! Да ты не знаешь сердца своей подруги. Я полагала, что ты сидишь въ тюрьмѣ и явилась сюда съ намѣреніемъ броситься къ стопамъ отца твоего, — убійцы моего родителя! Это было бы низко, но я люблю тебя болѣе самой своей чести! Я хотѣла предстать передъ твоими судьями, Я оправдала бы тебя, обвинивъ самое себя. Оправдавъ, Марсель, я увлекла бы тебя отсюда далеко. Если бы тебя сослали, я пошла бы за тобой въ изгнаніе. Если бы тебя осудили на смерть, я отравилась бы передъ твоимъ эшафотомъ!.. Я люблю тебя, люблю!.. О, какъ я люблю тебя!!

Въ разгарѣ страсти она схватила своего возлюбленнаго за руку.

— Пойдемъ!.. Бѣжимъ!.. — повторила она въ третій разъ.

Онъ еще разъ оттолкнулъ ее, хотя совсѣмъ слабо.

— Придется одной возвращаться въ Брюссель, сударыня. Что меня касается, — я остаюсь… я осужденъ.

— Осужденъ? Какое безуміе!.. разъ ты свободенъ… разъ ты здѣсь… разъ…

— Завтра, въ этотъ часъ, я буду мертвъ.

— Мертвъ!.. Какое страшное слово!.. Ты мертвъ!.. Какъ онъ мнѣ это объявляетъ! спокойно, безропотно, рѣшительно, безъ раздраженія. Когда только-что ты бросалъ мнѣ оскорбленіе въ лицо, когда замахивался на меня, я была совсѣмъ спокойна и внутренно смѣялась: дрожь въ твоемъ голосѣ такъ предательски изобличала свирѣпость твоихъ устъ!.. Но въ настоящую минуту мнѣ дѣйствительно страшно!.. Ну скажи же, ты хочешь отомстить мнѣ, позабавиться моимъ испугомъ, испытать силу любви моей къ тебѣ?.. Нѣтъ, нѣтъ, не веди этой игры, заклинаю тебя!.. Ахъ, ты отлично знаешь, что, если придется тебѣ умирать, я умру вмѣстѣ съ тобою!

— Жизнь моя не принадлежитъ мнѣ болѣе, — торжественно возразилъ Марсель. — Во избѣжаніе посрамленія носимаго мною имени уголовнымъ судомъ, я далъ слово покончить съ собою до завтра… И я исполню это… Вотъ почему я и свободенъ.

Она дико вскрикнула и опустилась передъ нимъ на колѣни:

— Ахъ, Боже мой! Ахъ, Боже мой! понимаю!.. И къ этому принуждаютъ тебя эти разбойники, министры Бонапарта! Канальи! Канальи! Они играли твоей честью, играли твоимъ отцомъ! Да, истые канальи! во сто разъ подлѣе насъ, желавшихъ освободить отъ нихъ Францію!.. Но ты не послушаешься ихъ, Марсель; ты… О, не отталкивай меня! сжалься!.. Прости! Прости!.. Несчастная! Это изъ-за меня онъ долженъ умереть!.. Да, пропащая; да, публичная женщина! ибо это я, я убиваю его! Прости! Прости!

И она плакала глубокими рыданіями, прерывая свои жалобы проклятіями, по собственному своему адресу. Она уцѣпилась за него, а онъ, отступая, волочилъ ее по паркету комнаты…

Но вдругъ Марсель рѣзко поднялъ распростертое и запыхавшееся тѣло ея, обвилъ руками станъ всхлипывавшей женщины и къ молившимъ устамъ страстно прильнулъ своими устами.

— Да, я все еще люблю тебя!.. Такъ умремъ же вмѣстѣ!

Наступалъ вечеръ. Въ комнатѣ, гдѣ сплелись они другъ съ другомъ, зимнія сумерки распространяли леденящую свою блѣдность; въ темнотѣ, сгущавшейся все болѣе и болѣе съ каждой минутой, всѣ предметы представлялись безпредѣльнѣе и величественнѣе.

Марсель одной рукой обвилъ станъ возлюбленной, и она въ истомѣ склонила голову свою на плечо вернувшагося любовника.

Они готовы были двинуться въ путь, когда Марсель тихо разжалъ свои объятія.

Затѣмъ, перейдя на другой конецъ комнаты, онъ приблизился къ креслу, на которомъ обыкновенно сидѣлъ отецъ его. Опустившись съ благоговѣніемъ на колѣни и склонивъ голову на выцвѣтшій коверъ, въ молитвѣ передалъ онъ свое «прости» отсутствовавшему. Это былъ часъ, когда графъ Бенардъ, посреди взволнованнаго государственнаго совѣта, разразился своимъ предсмертнымъ возгласомъ; часъ, когда умирающимъ голосомъ онъ призывалъ свое дѣтище и прощалъ…

Наконецъ, прижавшись другъ къ другу, готовые встрѣтить предсмертныя объятія своей послѣдней ночи, любовники удалились.

X.
Морской приливъ.

Въ ту ночь вѣтеръ, дувшій съ сѣверо-востока, внезапно перемѣнился и посвѣжѣлъ. Въ какихъ-нибудь нѣсколько часовъ сильный вихрь перешелъ въ шквалъ, а шквалъ обратился въ штормъ. Подъ напоромъ «noroit», высокая волна Атлантики перекатила въ каналъ и, начиная отъ мыса св. Матвѣя, — на стрѣлкѣ Gris-Nez--, берегъ Франціи представлялъ собою одну сплошную волнующуюся бахрому пѣны. Расходившееся море прежде всего ринулось на нормандскій берегъ; въ мѣстности Саих рушились скалистые отвѣсы, а въ фарватерахъ Соммской бухты, близь Cayeux, сторожевые колокола прогудѣли отходную нѣсколькимъ судамъ.

Женщины Фекана и двухъ святыхъ Валерій долго не могли забыть этой страшной ночи и этого дикаго моря, поглотившаго ихъ мужей и дѣтей.

Между тѣмъ, на небѣ забрезжила заря: начинало свѣтать…

Что за заря!.. На востокѣ показался блѣдный молочный оттѣнокъ, призракъ свѣта, забѣлившій сѣрыя свисшія глыбы снѣга, а на противоположной сторонѣ, на разсвирѣпѣвшемъ морѣ, развертывалась темная безпредѣльность, густой, туманный, темный щелокъ, простиравшійся до крайнихъ предѣловъ горизонта, окутывалъ бурлившія волны. Подъ этимъ туманомъ, въ глубинѣ слышался ревъ бѣшеной стихіи, вздымавшейся и опускавшейся въ чудовищныхъ судорогахъ.

Въ просыпавшихся деревняхъ начался уже перезвонъ и чтеніе «Angelus»… Въ нижней части Сассевильскаго косогора, въ стѣнѣ, окружавшей обнаженный паркъ, открылась калитка, и въ тѣни Далльской долины проскользнули двѣ фигуры.

Подъ раскатами бури онѣ быстро двигались впередъ, прямо къ разсвирѣпѣвшему океану. Марсель Венардъ казался спокойнымъ и молчалъ, но Розина де Карпенья была очень говорлива, произносила цѣлыя фразы, исполненная экзальтаціей шумнаго веселья.

— Да, мой красавецъ-любовникъ, ты правъ, избирая такое ложе для безконечнаго на этотъ разъ поцѣлуя!.. Ты правъ, афишируя любовь нашу въ этихъ мѣстахъ, гдѣ мы столько любили, омывая позоръ мой въ безпредѣльности волнъ!

Онъ улыбался… И такимъ образомъ они продолжали идти рука объ руку.

На поворотѣ дороги они попали въ центръ урагана, и внезапный шквалъ швырнулъ имъ въ лицо комъ брызгъ, пѣны и соли…

Розина вдругъ остановилась.

— О! — замѣтила она какимъ-то страннымъ тономъ, — какъ намъ тамъ будетъ холодно!

«Тамъ» обозначало желанный погребальный саванъ океана.

Они снова пустились въ путь. Но женщина подвигалась впередъ медленнѣе; ноги ея тяжелѣли, поступь теряла свою легкость; теперь она молчала…

Такимъ образомъ оба они достигли берега. Груды валуновъ, нагроможденныхъ другъ на друга, отдѣляли ихъ отъ плоскаго песчанаго побережья. Здѣсь на пескѣ, на обледенѣвшихъ лужахъ расположились эти сотоварищи по смерти.

Море начинало подниматься, и отдаленный еще приливъ его размашисто штурмовалъ отмель каменныхъ подводныхъ рифовъ — Catelet. Тотъ же густой туманъ скрывалъ его, но онъ былъ слышенъ. Валы его съ громаднымъ гуломъ ударялись о преграду… Затѣмъ посреди рева бури, вдругъ наступало затишье — проносился вопль, жалобное рыданіе, послѣ того оглушительный гвалтъ поднимался съ новой силой.

Женщина разразилась громкимъ смѣхомъ.

— Прислушайся-ка, дорогой мой. Пучина манитъ насъ.

Она наклонилась, подняла валунъ, и рука ея сильно швырнула камень по направленію къ этой рокочущей массѣ.

Да, само собой, пучина манила, призывая всѣми возгласами своихъ растрепанныхъ волнъ, ревя подъ непрерывной пыткой урагана. Нѣсколько просвѣтлѣвшій день начиналъ проникать сквозь опалъ тумана; теперь они стали различать.

Полукругомъ вытянулись передъ ними зеленовато-желтые завитки чудовищной величины, окутанные струйками пѣны, походившіе на зіявшія слюнявыя пасти. Всѣ пасти эти грозили; всѣ они приближались. Подстегиваемое вѣтромъ, ринулось неистовое море, намѣреваясь перекатить черезъ преграду изъ подводныхъ камней и, подскакивая, бѣлоснѣжной массой сплющилось на черномъ кружевномъ ихъ очертаніи. Чудовищные буруны крутились; Catelet совершенно скрылся изъ виду, волны покатили уже по плоскому песчаному берегу. Еще немного, и пучина будетъ около нихъ, надъ ними.

Розина, остолбенѣвъ, всматривалась въ это… Она дрожала всѣмъ тѣломъ, трепетала всѣмъ своимъ существомъ. Лицо ея побагровѣло, зубы щелкали.

— Тебѣ очень холодно! — тихо и нѣжно замѣтилъ ей Марсель.

— Нѣтъ…-- возразила она, — я боюсь!

Онъ оглянулся на свою подругу… Страхъ овладѣлъ ею. Ужасъ искажалъ ей лицо; синія пятна трупа испестрили ланиты; ротъ былъ открытъ; голова мрачно вытягивалась на встрѣчу этой приближавшейся смерти; въ мѣловой блѣдности зари маска эта, покрытая холоднымъ потомъ ужаса, была отвратительна…

Вдругъ женщина, завертѣвшись на своемъ мѣстѣ, бросилась къ берегу. Марсель быстро нагналъ ее.

— Розина!… моя Розина!… Будь же немножко похрабрѣй!… Всего какая-нибудь одна минутка томленія, и…

— Такъ нѣтъ же, — пробормотала она, — я не хочу больше!… Не хочу.

Онъ попытался опять взять ее за руку; она оттолкнула его.

— Я не хочу больше!… Не хочу!… Я вовсе не настолько люблю тебя!

И она снова бросилась по направленію къ берегу, убѣгая къ жизни… Въ нѣсколько прыжковъ онъ очутился снова около нея.

— Ахъ, низкая женщина!… Подлое сердце!… Ты не уйдешь отъ меня!

Онъ схватилъ ее за одну руку и, скрутивъ ей кулакъ, бросилъ ее на песокъ. Призывая на помощь, она стала бороться.

— Сюда!… Сюда!… Помогите!… Это гнусно!… Я не твоя болѣе! Помогите!… Да, это гнусно!… Оставь меня! оставь!… Я не люблю тебя!… Никогда не любила тебя!… Помогите!

Но стонъ ея относился вѣтромъ; на берегу не было ни единаго рыбака, который бы услыхалъ ее… Блѣдную отъ гнѣва и ужаса, Марсель держалъ ее на землѣ.

— Ты никогда не любила меня? Запоздалое признаніе, красотка!… Ну, что жъ! такъ ты будешь обожать меня на томъ свѣтѣ!

Своими колѣнами давилъ онъ ей грудь; обѣими руками запрокидывалъ голову въ замерзшій илъ. Она царапала его ногтями, кусала зубами, плевала ему въ лицо, вопя и понося его:

— Каналья! Каналья!… Душегубъ!… Подлецъ!… Сынъ убійцы!… Ахъ! ахъ! ахъ!… Я хочу жить!!

Она предстала тутъ вполнѣ сама собой, во всей низости ея нравственной гнусности, — созданіемъ позора, плотью, сотворенной для плоти, проституткой…

Однако, она кричала также:

— Священника!… Священника!…

Передъ лицомъ смерти итальянка струсила ада.

Вдругъ руки, сжимавшія ее, отпустили свою добычу: Марсель Бенардъ поднялся съ земли.

Непомѣрно раскрытые глаза его съ удивленіемъ вглядывались въ пространство; лицо выражало робкое изумленіе, священный ужасъ, а между тѣмъ уста его любовно улыбались.

Онъ медленно опустился на колѣни.

— Отецъ!…-- прошепталъ онъ.

Въ тотъ же мигъ Савелли была на ногахъ. Однимъ прыжкомъ перескочила она къ берегу и вскорѣ достигла окраины сада.

— Отецъ!… Ахъ, отецъ! — продолжалъ повторять колѣнопреклоненный сынъ.

Вдали, въ тѣни аллеи, исчезала бѣжавшая тѣнь Розины, вскорѣ она совсѣмъ потойула въ утреннемъ туманѣ…

Вслѣдъ затѣмъ сынъ графа Венарда совсѣмъ безмятежно улегся на низкомъ песчаномъ берегу. Безпредѣльная могила, великій погребальный саванъ уже протягивался къ нему. Скрестивъ на сердцѣ руки, онъ оставался неподвиженъ, въ ожиданіи…

Что же провидѣлъ онъ въ этотъ мучительный часъ, чтобы простить такимъ образомъ столько страданій?… Быть можетъ, при сіяніи того надземнаго свѣта, который, какъ говорятъ, ослѣпляетъ око умирающаго и, останавливая его въ неподвижности, съ той поры дѣлаетъ его созерцателемъ единой вѣчности, — Марсель постигъ всю тайну искупительной любви своей и принялъ свое искупленіе… Или же, быть можетъ, въ этомъ мірѣ неизвѣданныхъ тайнъ, гдѣ жизнь, возникшая изъ смерти, населяетъ безконечность, гдѣ Незримый взираетъ на насъ, гдѣ близкіе намъ отшедшіе окружаютъ и заключаютъ насъ въ свои объятія, страдая нашимъ горемъ и плача нашими слезами, на порогѣ какой-нибудь невѣдомой вѣчности — предстала душа отца, явившаяся принять и упокоить душу своего дѣтища.

---

Авторъ приведенныхъ здѣсь воспоминаній объ этой плачевной исторіи, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, осматривалъ въ Байё, во Фландріи, домъ умалишенныхъ.

При этомъ грустномъ посѣщеніи у меня оказалось двое вполнѣ незнакомыхъ мнѣ спутниковъ — кавалеръ и дама.

Кавалеръ не представлялъ собою ничего особеннаго — просто шелопай. Что же касается женщины, — это, навѣрное, была проститутка высокой марки, хотя и на закатѣ своей карьеры, одна изъ тѣхъ космополитическихъ куртизанокъ, пышный позоръ коихъ предназначенъ, кажется, самимъ Господомъ Богомъ, какъ бы для всеобщаго доказательства ничтожества нашей цивилизаціи, направленной помимо Него и противъ Него… Монахиня монастыря «Добраго Пастыря» сопровождала насъ.

Въ отдѣленіи идіотокъ дама обратилась съ вопросомъ:

— Не здѣсь ли содержится дочь графа Брута Бенарда?

При этихъ словахъ какое-то гаденькое созданье, гомозившееся на корточкахъ въ углу, съ крикомъ бросилось къ намъ:

— Это она!… убей ее!… убей ее!…

И несчастная идіотка упала въ конвульсіяхъ.

Дама, между тѣмъ, странно поблѣднѣла, подхватила подъ руку своего спутника и вскорѣ удалилась, возвращаясь къ предназначенному ей року.

"Историческій Вѣстникъ", тт. 43—44, 1891

---

1. Пишущій это былъ знакомъ съ ними; онъ имѣлъ возможность созерцать ихъ во всей святой гордости исполненнаго долга, и призракъ этихъ неподкупныхъ людей никогда не изгладится изъ его памяти.