Но от нашего не мифологического, а философского описания вечного правосудия перейдем теперь к родственным ему соображениям об этическом значении поведения и совести, которая представляет собою лишь чувство этого значения. Я только хочу сперва обратить здесь внимание еще на две особенности человеческой природы, которые могут способствовать уяснению того, до какой степени всякий сознает — по крайней мере, в виде смутного чувства — сущность этого вечного правосудия и его основу — единство и тождество воли во всех ее проявлениях.
Совершенно независимо от указанной цели, к которой стремится государство при наказании и которая служит основанием уголовного права, — не только потерпевшему, которого большей частью одушевляет жажда мести, но и совсем беспристрастному зрителю, после того как совершился злой поступок, доставляет удовлетворение тот факт, что лицо, причинившее другому страдание, само испытывает ту же меру страдания. Мне кажется, что здесь сказывается не что иное, как именно сознание вечного правосудия, — сейчас же однако искажаемое непросветленным умом, который, будучи погружен в principium individuationis, впадает в двусмыслицу понятий и от явления требует того, что свойственно только вещи в себе: он не видит, настолько оскорбитель и оскорбленный сами в себе одно и то же; он не видит, что это в них одно и то же существо, не узнавая самого себя в своем собственном проявлении, несет как муку, так и вину; он не видит этого и требует, чтобы тот самый индивидуум, который совершил вину, потерпел и муку. Поэтому-то большинство людей и потребует, чтобы человек, который обладает очень высокой степенью злобы (какую однако можно было бы найти у многих, но только не в сочетании с другими свойствами, как у него) и который значительно превосходит остальных необыкновенной силой духа и вследствие этого насылает несказанные страдания миллионам других, например, в качестве всемирного завоевателя, — большинство людей, говорю я, потребует, чтобы подобный человек когда-нибудь и где-нибудь искупил все эти страдания такою же мерой собственного горя; ибо они не понимают, что, сами в себе, мучитель и мученик — одно и что та воля, благодаря которой они существуют и живут, есть та самая воля, которая проявляется и в этом человеке, именно в нем достигая самого явственного обнаружения своей сущности, и которая одинаково страдает как в угнетенных, так и в угнетателе, — и в последнем даже еще сильнее, в той мере, в какой его сознание яснее и глубже, а воля страстнее. А то, что более глубокое, освобожденное от principii individuationis познание, из которого вытекают всякая добродетель и благородство, не питает помыслов, требующих возмездия, — это показывает уже христианская этика, которая решительно запрещает всякое воздаяние злом за зло и отводит царство вечного правосудия в область вещи в себе, отличную от мира явлений. («Мне отмщение, Аз воздам, глаголет Господь». К Рим. 12, 19).
Есть в человеческой природе гораздо более поразительная, но зато и более редкая черта: она характеризует собою стремление перенести вечное правосудие в область опыта, т. е. индивидуации, и в то же время указывает на предчувствие того, что, как я выразился выше, воля к жизни разыгрывает свою великую трагедию и комедию на собственный счет и что одна и та же воля живет во всех явлениях; эта черта состоит в следующем. Мы видим иногда, как великая несправедливость, которую испытал человек лично или даже пережил в качестве свидетеля, столь глубоко возмущает его, что он сознательно отдает свою жизнь на верную гибель, для того чтобы отомстить виновнику этой неправды. Мы видим, например, что он в течение целого ряда лет разыскивает какого-нибудь могущественного тирана, наконец — убивает его и сам умирает на эшафоте, который он предвидел и которого часто даже не пытался избегнуть, потому что жизнь сохранила для него цену лишь как средство к мести. Такие случаи особенно часто встречаются среди испанцев[1]. Если вникнуть в дух этой жажды воздаяния, то она оказывается очень непохожей на обычную месть, которая облегчает испытанное страдание зрелищем страдания причиненного; и то, к чему стремится эта жажда, заслуживает имени не столько мщения, сколько кары, потому что действительной целью здесь является некоторое воздействие на будущее силой примера, — и к тому же здесь отсутствуют всякие своекорыстные расчеты как для отомщающего индивидуума (ибо он при этом погибает), так и для общества, которое обеспечивает свою безопасность законами: эта кара налагается личностью, а не государством, и не во имя какого-нибудь закона, — напротив, она всегда поражает такое деяние, которого государство не хотело или не могло наказать или наказания которого оно не одобряет. Мне кажется, негодование, увлекающее подобного человека так далеко за пределы всякого себялюбия, вытекает из глубочайшего сознания, что он сам — вся та воля к жизни, которая проявляется во всех существах, во все времена, и которой поэтому принадлежит и не может быть безразлично самое отдаленное будущее — точно также, как и настоящее; утверждая эту волю, он требует, однако, чтобы в зрелище, которое представляет ее сущность, никогда не повторялась больше такая чудовищная несправедливость, и он хочет примером неотвратимой мести (ибо страх смерти не удерживает мстителя) устрашить всякого будущего злодея. Воля к жизни, хотя еще продолжает утверждать себя, уже не связана здесь с отдельным явлением, с индивидуумом, а объемлет идею человека и стремится сохранить ее проявление чистым от чудовищной и возмутительной несправедливости. Это — редкая, знаменательная и возвышенная черта; в силу нее отдельная личность приносит себя в жертву, желая стать десницей вечного правосудия, действительной сущности которого она еще не понимает.