Знание, которого противоречиво-противоположный момент — понятие чувства я только что исследовал, это, как уже сказано, — всякое отвлеченное познание, т. е. познание разумом. Но так как разум всегда возвращает познанию лишь то, что уже воспринято иным путем, то он собственно не расширяет нашего знания, а только придает ему другую форму. Именно, то, что было познано интуитивно, in concreto, благодаря ему, познается отвлеченно и обще, — а это несравненно важнее, чем, высказанное в такой форме, кажется на первый взгляд. Ибо прочное сохранение познанного, возможность его передачи и правильное и широкое применение его к практике всецело зависят от того, что познанное сделалось знанием, получило отвлеченный характер. Интуитивное познание относится всегда только к частному случаю, касается только ближайшего и на нем останавливается, ибо чувственность и рассудок могут одновременно воспринимать собственно лишь один объект. Всякая продолжительная, связная, планомерная деятельность должна поэтому исходить из основных принципов, т. е. из отвлеченного знания, и им руководиться. Так, например, познание, которым владеет рассудок об отношении между причиной и действием, несомненно само по себе гораздо совершеннее, глубже и содержательнее, чем то, что можно мыслить об этом in abstracto: только рассудок наглядно, непосредственно и совершенно познает, как действует рычаг, палиспаст, шестерня, как сам собою держится свод, и т. д. Но вследствие только что затронутого свойства интуитивного познания — обращаться исключительно к непосредственно данному, одного рассудка не достаточно для построения машин и зданий: здесь должен приняться за дело разум, на место воззрения установить отвлеченные понятия, держаться их, как путеводной нити в своей деятельности, — и если они верны, то успех обеспечен. Точно также в чистом воззрении мы совершенно познаем сущность и закономерность параболы, гиперболы, спирали; но для того чтобы сделать из этого познания верное приложение к действительности, его необходимо сперва обратить в отвлеченное знание, причем оно конечно потеряет наглядность, но зато приобретет достоверность и точность отвлеченного знания. Таким образом, все дифференциальное исчисление не расширяет собственно нашего знания о кривых, не содержит ничего другого сравнительно с тем, что было уже в чистом воззрении их; но оно изменяет характер познания, обращая интуитивное в отвлеченное, которое так плодотворно в применении. Здесь однако необходимо упомянуть еще об одном свойстве нашей познавательной способности, — его не могли заметить до тех пор, покуда не было вполне уяснено различие между наглядным и отвлеченным познанием. Это свойство заключается в том, что отношения пространства не могут непосредственно и как такие быть переносимы в отвлеченное познание: на это способны только временные величины, т. е. числа. Только числа могут быть выражаемы в точно соответствующих им отвлеченных понятиях, — но не пространственные величины. Понятие тысячи так же отличается от понятия десяти, как обе временные величины отличаются в воззрении: в тысяче мы мыслим число, в определенное количество раз большее десяти, и мы можем для воззрения во времени по своему произволу разложить эту тысячу на десятки, т. е. счесть ее. Но между отвлеченными понятиями мили и фута, совсем без наглядного воззрения обоих и без помощи числа, не существует точной и самым этим величинам соответствующей разницы. В обоих понятиях мыслится только пространственная величина вообще, и для того чтобы достаточно различить их, безусловно необходимо призвать на помощь пространственное воззрение, т. е. покинуть уже область отвлеченного познания, — или же надо мыслить эту разницу в числах. Таким образом, если мы желаем иметь о пространственных отношениях отвлеченное знание, то должно их сначала перенести во временные отношения, т. е. в числа; поэтому, только арифметика, а не геометрия, является общей наукой о величинах, и геометрия должна быть переведена на арифметику, если ее хотят сделать удобной для изложения другим и сообщить ей точную определенность и приложимость на практике. Правда, и пространственное отношение как такое можно мыслить in abstracto, — то, например, что синус увеличивается соответственно углу; но если требуется указать величину этого отношения, необходимо число. Необходимость переводить пространство с его тремя измерениями на время, имеющее только одно измерение, если мы желаем иметь отвлеченное познание (т. е. знание, а не простое воззрение) отношений первого, — эта необходимость и делает математику столь трудной. Это станет очень ясно, если сравнить воззрение кривых с аналитическим вычислением их, или хотя бы только таблицы логарифмов тригонометрических функций — с воззрением изменяющихся отношений между частями треугольника, выражаемых этими таблицами: то, что воззрение вполне и с крайней точностью схватывает с первого взгляда, например, как уменьшается косинус с увеличением синуса, как косинус одного угла является синусом другого, как обратно отношение между уменьшением и увеличением обоих углов и т. д., — все это какой бы огромной потребовало ткани чисел, какого утомительного вычисления, для того чтобы найти себе выражение in abstracto! Можно сказать: какие муки должно терпеть время со своим одним измерением, для того чтобы передать три измерения пространства! Между тем это необходимо, если мы в практических целях желаем иметь пространственные отношения выраженными в отвлеченных понятиях: первые могут укладываться в последние не непосредственно, а лишь через посредство чисто-временной величины, числа, которое одно непосредственно приспособлено к отвлеченному познанию. При этом замечательно еще и то, что как пространство вполне доступно для воззрения и при помощи своих трех измерений позволяет легко обозревать даже сложные отношения, уклоняясь, напротив, от абстрактного познания, — так, наоборот, время легко укладывается в отвлеченные понятия, зато очень мало дает воззрению: наше воззрение чисел, в их самобытной природе, чистом времени, без привлечения пространства, едва доходит до десяти, — за этими пределами мы имеем еще только отвлеченные понятия, а уже не наглядное познание чисел; с другой стороны, мы соединяем с каждым числительным и со всеми алгебраическими знаками точно определенные абстрактные понятия.
Заметим кстати, что некоторые умы находят себе полное удовлетворение только в наглядном познании. Наглядно представленные основание и следствие бытия в пространстве — вот то, чего они ищут; эвклидовское доказательство или арифметическое решение пространственных задач их не удовлетворяет. Другие умы, наоборот, требуют отвлеченных понятий, только и годных для пользования и изложения: у них есть терпение и память для отвлеченных тезисов, формул, доказательств в длинной цепи умозаключений и для вычислений, знаки которых являются заместителями самых сложных абстракций. Последние умы стремятся к определенности, первые — к наглядности. Разница характерна.
Высшая ценность знания, отвлеченного познания, заключается в том, что его можно передавать другим и, закрепив, сохранять: лишь благодаря этому, оно делается столь неоценимо-важным для практики. Иной может обладать в своем рассудке непосредственно-наглядным познанием причинной связи между изменениями и движениями физических тел и находить в нем полное удовлетворение; но чтобы сделать свое знание пригодным для сообщения другим, он должен сначала закрепить его в понятиях. Даже для практики, познания первого рода достаточно, если его обладатель берет исключительно на себя его применение и к тому же в таком деле, которое сразу выполнимо, — пока наглядное познание еще отличается живостью; но такого познания недостаточно, когда есть нужда в чужой помощи или когда дело, хотя бы и единоличное, должно совершиться в разные промежутки времени и, следовательно, требует обдуманного плана. Например, опытный бильярдный игрок может только в рассудке, только для непосредственного воззрения, обладать полным знанием законов столкновения эластических тел между собою, и этого ему совершенно достаточно; но действительным знанием этих законов, т. е. познанием in abstracto, обладает только ученый механик. Даже для устройства машин достаточно такого чисто-интуитивного познания рассудком, если изобретатель машины сам ее и строит, как это часто делают талантливые ремесленники без всяких научных сведений; если же, наоборот, для выполнения механической операции, машины, здания есть нужда в нескольких людях и в их сложной работе, начинающейся в разные моменты времени, то руководитель подобной совокупной деятельности должен составить себе in abstracto ее план, и она возможна только при помощи разума. Замечательно однако, что в деятельности первого рода, там, где кто-нибудь должен выполнить известное действие единолично и без перерывов, — знание, применение разума, рефлексия часто может даже мешать: например, при бильярдной игре, фехтовании, настройке инструмента, пении; в таких случаях деятельностью должно непосредственно руководить наглядное познание, потому что, проведенная через рефлексию, она становится неуверенной, рассеивая внимание и смущая человека. Вот почему дикие и люди некультурные, очень мало привычные к размышлению, выполняют некоторые физические упражнения, например, борьбу с животными, метание стрел и т. п., с такой уверенностью и быстротой, которая никогда недоступна для рефлектирующего европейца, — именно потому, что рефлексия заставляет его колебаться и медлить. Он старается, например, определить подходящее место, улучить настоящий момент между обеими неверными крайностями: человек природы находит все это непосредственно, не думая о том, что лежит в стороне. Точно также нет для меня проку в том, что я умею определить in abstracto, в градусах и минутах, угол, под которым надо накладывать бритву, — если я не знаю его интуитивно, т. е. не держу ее в руке. Подобным же образом мешает разум и пониманию человеческого лица: и это должно совершаться непосредственно рассудком; недаром говорят, что выражение, смысл физиономии можно только чувствовать, — т. е. они не растворяются в отвлеченных понятиях. Каждый человек обладает своей непосредственной интуитивной физиогномикой и патогномикой; но один распознает эту signaturam rerum отчетливее, чем другой. Учить же и учиться физиогномике in abstracto нельзя, ибо оттенки здесь столь тонки, что понятие не может опуститься до них; поэтому отвлеченное знание так относится к ним, как мозаичная картина к Ван-дер-Верфу или Деннеру: как при всей тонкости мозаики границы камешков всегда явны и поэтому невозможен постепенный переход от одного цвета к другому, так и понятия, в своей неподвижности и резких очертаниях, как бы тонко ни раскалывать их ближайшими определениями, никогда не могут достигнуть тонких модификаций наглядного, — между тем именно в последних и заключается вся сущность указанной мною для примера физиогномики[1].
Именно это свойство понятий, которое делает их похожими на камешки мозаичной картины и благодаря которому воззрение всегда остается их асимптотой, — это свойство их служит также причиной того, почему нельзя достигнуть ими ничего хорошего в искусстве. Если певец или виртуоз будет руководиться рефлексией, он останется мертв. То же относится и к композитору, и к художнику, и даже к поэту; понятие для искусства всегда бесплодно и может управлять только техникой его: сфера понятия — наука. В третьей книге мы подробнее исследуем, почему настоящее искусство всегда исходит из наглядного познания, а не из понятия. Даже в обращении, в личной приветливости обхождения, понятие играет только ту отрицательную роль, что сдерживает грубые вспышки эгоизма и животности, — вот почему вежливость и является его достойным хвалы созданием; но привлекательное, грациозное, пленительное в обращении, любовь и дружба не должны вытекать из понятия, иначе —
|
„fühlt man Absicht und man ist verstimmt“. |
Всякое притворство — дело рефлексии; но долго и без перерыва его не выдержишь: nemo potest personam diu ferre fictam[2], говорит Сенека в книге De clementia; оно тогда по большей части обнаруживается и не достигает своей цели. В трудные моменты жизни, когда нужны быстрые решения, смелые поступки, скорая и верная сообразительность, разум конечно необходим; но если он получит преобладание и своими сомнениями задержит интуитивный, непосредственный, чисто-рассудочный выбор и понимание должного, — он вызовет нерешимость и легко может все испортить.
Наконец, и добродетель и святость тоже исходят не из рефлексии, а из внутренней глубины воли и ее отношений к познанию. Разъяснение этого относится совершенно к другому месту настоящей книги; здесь же я позволю себе заметить только то, что нравственные догматы могут быть одни и те же в разуме целых народов, но поступает каждый индивидуум по-своему; и наоборот, поступки, как говорится, основаны на чувствах, т. е. как раз только не на понятиях, — если иметь в виду их этическое содержание. Догматы занимают досужий разум; поступок в конце концов идет своим путем, независимо от них, и совершается он большей частью не по отвлеченным, а по невысказанным законам, выражением которых всецело является именно сам человек. Поэтому, как ни различны религиозные догматы народов, у всех добрый поступок сопровождается невыразимым довольством, а дурной — бесконечным отвращением; первого не поколеблет никакая насмешка, от последнего не разрешит никакое отпущение духовника. Однако отсюда не следует, что для осуществления добродетельной жизни не нужно участие разума: но только он не источник ее. Его функция подчиненная: он хранит однажды принятые решения, стоит на страже принципов, для того чтобы противодействовать минутным слабостям и сообщать последовательный характер нашим поступкам. К этому же, в конце концов, сводится и его роль в искусстве: там он в существенном тоже бессилен, но помогает выполнению замысла, ибо гений не во всякую минуту готов к услугам, а произведение все-таки должно быть закончено во всех частях и округлено в одно целое[3].