В первой книге мы рассматривали представление лишь как такое, т. е. только в его общей форме.
Правда, что касается отвлеченного представления, понятия, то оно сделалось нам известным и в своем содержании, так как все свое содержание и смысл оно получает, лишь благодаря своему отношению к наглядному представлению, без которого оно не имело бы ни цены, ни содержания. Поэтому, обращаясь всецело к наглядному представлению, мы потребуем знакомства и с его содержанием, его ближайшими определениями и образами, которые оно выводит пред нами. В особенности мы будем заинтересованы в том, чтобы объяснить его действительное значение, то значение, которое обыкновенно лишь чувствуется и благодаря которому эти образы не проносятся мимо нас совершенно чуждыми и ничего не говорящими, как этого следовало бы ожидать, а обращаются к нам непосредственно, понятны для нас и возбуждают интерес, захватывающий все наше существо.
Мы обращаем свои взоры на математику, естествознание и философию, из которых каждая внушает нам надежду дать часть желанного объяснения.
Но прежде всего рисуется нам философия как чудовище со многими головами, из которых каждая говорит на другом языке. Правда, по поводу возбужденного здесь вопроса о значении нашего наглядного представления, они не все разногласят между собою, ибо, за исключением скептиков и идеалистов, остальные в главном смотрят достаточно солидарно на объект, который лежит в основании представления и который хотя и разнится от представления всем своим существом и характером, тем не менее во всех частях похож на него, как одно яйцо на другое. Но для нас это бесполезно, ибо мы совсем не умеем отличать такой объект от представления: в наших глазах оба они одно и то же, потому что каждый объект всегда и во веки веков предполагает субъект и потому остается все же представлением; нам известно и то, что быть объектом — значит принадлежать к самой общей форме представления, которая является именно распадением на объект и субъект. К тому же закон основания, на который при этом ссылаются, также служит нам лишь формой представления, именно — закономерной связью одного представления с другим, а не связью общего, конечного или бесконечного ряда представлений с чем-то таким, что вовсе не представление и потому не может быть представимо. Впрочем, о скептиках и идеалистах была речь выше, при изложении спора о реальности внешнего мира.
Если мы будем искать желанного нами ближайшего ознакомления с тем наглядным представлением, которое мы познали только вообще, с чисто-формальной стороны его, — если такого ознакомления мы будем искать в математике, то она станет говорить нам о подобных представлениях, лишь поскольку они наполняют время и пространство, т. е. поскольку они величины. Она в высшей степени точно определит сколько и сколь велико; но так как это всегда лишь относительно, т. е. является сравнением одного представления с другим и сравнением только в этом одностороннем отношении к величине, то и подобный ответ не окажется тем решением, которого мы главным образом ищем.
Наконец, если мы обратимся к широкой области естествознания, разделенной на много участков, то мы сумеем отличить прежде всего два его главных отдела. Оно — либо описание форм, которое я называю морфологией, либо объяснение изменений, которое я называю этиологией. Первая изучает неизменные формы, последняя — изменчивую материю по законам ее перехода из одной формы в другую. Первая — то, что во всем своем объеме именуется, хотя и не вполне правильно, естественной историей: она, особенно в качестве ботаники и зоологии, знакомит нас с различными, при беспрестанной смене индивидуумов неизменяющимися органическими и потому твердо определенными формами, которые составляют большую часть содержания наглядного представления; эти формы морфология классифицирует, разделяет, соединяет, распределяет по естественным и искусственным системам, подводит под известные понятия, которые делают возможным обзор и изучение всех форм. Она указывает, далее, на проникающую все эти формы полную бесконечных оттенков аналогию их в целом и частностях (unité de plan), в силу которой они подобны разнообразным вариациям на какую-то не сообщенную тему. Переход материи в эти формы, т. е. происхождение индивидуумов, не составляет главного момента изучения, потому что каждый индивидуум происходит от себе подобного через рождение, которое, всюду одинаково таинственное, до сих пор ускользает от полного объяснения; а то немногое, что мы знаем о нем, находит себе место в физиологии, принадлежащей уже к этиологическому естествознанию. К последнему склоняется уже и относящаяся в главном к морфологии минералогия, — особенно там, где она переходит в геологию. Этиологией в собственном смысле являются все те ветви естествознания, для которых главную роль всюду играет познание причины и действия; они учат, как, согласно неизменному правилу, за одним состоянием материи необходимо следует определенное другое, как определенное изменение необходимо обусловливает и влечет другое, тоже определенное; указание на это называется объяснением. К этиологии принадлежат главным образом механика, физика, химия, физиология.
Но если мы вникнем в то, чему они учат, мы скоро убедимся, что особенно желанного нами ответа так же не дает этиология, как не дает его и морфология. Последняя выводит перед нами бесчисленные, бесконечно разнообразные и все-таки по явному семейному сходству родственные между собою формы, для нас — представления, которые на этом пути остаются для нас вечно чужды и, рассматриваемые лишь с этой точки зрения, похожи на непонятные иероглифы. Этиология же учит нас, что по закону причины и действия данное определенное состояние материи вызывает известное другое: этим она его объяснила и свое дело сделала. Между тем, в сущности, она делает только то, что раскрывает закономерный порядок, в котором возникают в пространстве и времени разные состояния, и учит однажды навсегда, какое явление в данное время и в данном месте необходимо должно наступить. Она, таким образом, указывает явлениям их место во времени и пространстве — по закону, которого определенное содержание дается опытом, но которого общая форма и необходимость познается нами независимо от опыта. Однако, о внутреннем существе какого-либо из этих явлений мы не получаем отсюда ни малейшего знания: это существо именуется силой природы и лежит вне сферы этиологического объяснения, которое неизменность в наступлении обнаружения подобной силы, раз даны известные этиологии условия для этого, называет законом природы. Но этот закон природы, эти условия, это обнаружение, по отношению к определенному месту и в определенное время, — вот все, что этиология знает и вообще когда-либо может знать. Самая сила, проявляющаяся здесь, внутреннее существо явлений, наступающих по этим законам, остается для нее вечной тайной, чем-то совершенно чуждым и неизвестным, как при самых простых, так и при самых сложных явлениях. В самом деле, хотя этиология до сих пор лучше всего достигла своей цели в механике и хуже всего в физиологии, однако та сила, благодаря которой камень падает на землю или одно тело толкает другое, в своем внутреннем существе для нас не менее чужда и таинственна, чем та, которая вызывает движение и рост животного. Механика с самого начала предполагает, как необъяснимое, материю, тяжесть, непроницаемость, передачу движения толчком, косность и т. д., называет их силами природы, а их необходимое и регулярное проявление при известных условиях — законом природы; и лишь затем начинает она свое объяснение, которое состоит в том, что она верно и математически-точно указывает, как, где и когда обнаруживается каждая сила, и в том, что каждое встречаемое ею явление она сводит к одной из этих сил. То же в своей области делают физика, химия, физиология — с тою лишь разницею, что они еще гораздо больше предполагают и меньше дают. Поэтому даже самое совершенное этиологическое объяснение всей природы никогда не могло бы оказаться чем-нибудь иным, кроме описи необъяснимых сил и точного указания тех законов, по которым проявления этих сил наступают во времени и пространстве, следуют друг за другом, уступают друг другу место; внутреннее же существо проявляющихся таким образом сил должно навсегда остаться для этиологического объяснения тайной, потому что закон, которого держится последнее, к этому не приводит, и оно ограничивается явлениями и их порядком. В этом отношении этиологическое объяснение можно сравнить с разрезом мрамора: мы видим одну подле другой множество жилок, но их течение изнутри мрамора вплоть до противоположной его поверхности для нас скрыто. Или — если позволить себе шутливое сравнение ввиду его бо̀льшей разительности — полная этиология всей природы непременно возбуждала бы в философском исследователе чувство человека, который, сам не зная как, попал в совершенно незнакомое общество: каждый из членов последнего по очереди представляет ему другого, как своего приятеля и родственника, и этим ограничивает ознакомление, — а у гостя, уверяющего при каждой рекомендации, что ему очень приятно, все время готов сорваться вопрос: «но каким же образом, черт возьми, доберусь я до всего-то общества?!»
Итак, этиология тоже никогда не в состоянии дать нам желанного ключа к тем явлениям, которые мы знаем лишь как свои представления, и вывести нас за их пределы. Ибо после всех ее объяснений эти явления по прежнему остаются нам совершенно чужды, как представления, смысл которых нам непонятен. Причинная связь раскрывает нам только закон и относительный порядок их наступления в пространстве и времени; но что́ собственно так наступает, — этого она ближе нам не показывает. К тому же самый закон причинности имеет силу лишь для представлений, для объектов определенного класса, и только предполагая их, получает значение: он, следовательно, как и самые эти объекты, всегда существует только по отношению к субъекту, т. е. условно; вот почему его, как этому учил Кант, одинаково хорошо можно познать, как исходя из субъекта, т. е. a priori, так и исходя из объекта, т. e. a posteriori.
Но именно то и побуждает нас к дальнейшему исследованию, что для нас недостаточно знать, что мы имеем представления, что они такие-то и такие-то и что они связываются по известным законам, общим выражением которых непременно служит закон основания. Мы хотим знать смысл этих представлений, мы спрашиваем, действительно ли этот мир не более, чем представление, — и в таком случае не проходит ли он перед нами как бесплотное сновидение или воздушный призрак, недостойный нашего внимания, — или же он еще нечто другое, нечто сверх того, и если — да, так что же это такое. С самого начала несомненно одно: это искомое должно по всему своему существу коренным образом и безусловно отличаться от представления и быть поэтому совершенно чуждым его форм и законов; к этому искомому, следовательно, нельзя дойти, исходя из представления, и держась путеводной нити тех законов, которые, как формы закона основания, связывают друг с другом только объекты, представления.
Мы видим уже здесь, что извне в существо вещей проникнуть совершенно невозможно: как далеко мы ни заходили бы в своем исследовании, в результате окажутся только образы и имена. Мы уподобляемся человеку, который, бродя вокруг замка, тщетно ищет входа и между тем срисовывает фасад. И тем не менее, именно таков был путь, которым шли все философы до меня.