Чем для рассмотренных низших ступеней объектности воли служат два упомянутые искусства, — этим самым для высшей ступени растительной природы в известной мере является изящное садоводство. Ландшафтная красота местности по большей части зиждется на разнообразии сочетанных в ней элементов природы и на том, что последние ясно разграничены между собой, отчетливо выступают каждый в отдельности и все-таки представляют собою стройную связь и чередование. Вот этим-то двум условиям и приходит изящное садоводство на подмогу; тем не менее, оно далеко не в такой степени господин своего материала, как зодчество — своего, и действие его поэтому ограничено. Красота, которую оно показывает, почти целиком принадлежит природе, — само же оно от себя мало что прибавляет; с другой стороны, если природные условия для него неблагоприятны, оно почти бессильно, и там, где природа действует не за него, а против, его результаты незначительны.
Таким образом, насколько растительный мир, который повсюду без помощи искусства сам напрашивается на эстетическое наслаждение, насколько он — объект искусства, он преимущественно относится к ландшафтной живописи. В области последней лежит вместе с ним и вся остальная бессознательная природа. В nature morte и картинах чистой архитектуры, руин, внутренности храмов и т. д. преобладает субъективная сторона эстетического наслаждения: удовольствие, которое они возбуждают в нас, состоит главным образом не в непосредственном восприятии изображенных идей, а больше в субъективном корреляте этого восприятия — в чистом, безвольном познании; ибо в то время как художник заставляет нас смотреть на вещи его глазами, мы вместе с тем сами проникаемся отраженным ощущением и чувством того глубокого душевного покоя и совершенного безмолвия воли, которые необходимы были для того, чтобы так всецело погрузиться познанием в эти безжизненные предметы и воспринять их с такой любовью, — т. е., в данном случае, с такою объективностью.
Впечатление, какое производит настоящая ландшафтная живопись, в общем тоже относится еще к этому роду; но так как выражаемые в ней идеи, как более высокие ступени объектности воли, уже важнее и богаче смыслом, то объективная сторона эстетического удовольствия выступает здесь сильнее и уравновешивает субъективную. Чистое познание, как такое, не составляет больше исключительно-главного момента: с одинаковой силой действует и познанная идея, мир как представление — на значительной ступени объективации воли.
Но еще гораздо высшую ступень раскрывает живописное и скульптурное изображение животных; от последнего сохранились у нас значительные античные остатки: таковы, например, бронзовые и мраморные кони в Венеции, на Monte cavallo, на эльджинских рельефах, а также во Флоренции; там же — античный вепрь, воющие волки, далее — львы у венецианского арсенала; затем, в Ватикане — целая зала, наполненная преимущественно античными зверями и т. д. В этих изображениях объективная сторона эстетического наслаждения получает решительный перевес над субъективной. Правда, спокойствие познающего эти идеи субъекта, который укротил собственную волю, находится и здесь налицо, как и при всяком эстетическом созерцании: но оно не ощущается, потому что нас занимают тревога и страсть изображенной воли. Здесь выступает перед нашими глазами та самая воля, которая составляет и нашу собственную сущность, — выступает в таких образах, где ее проявление не покорено и не смягчено, как у нас, рассудительностью, а выражается более сильными чертами, и так наглядно, что это граничит с причудливым и чудовищным, — но зато и без притворства, наивно и открыто, при полном свете (на чем собственно и зиждется наш интерес к животным). Характерные признаки родов заметны уже и в изображении растительного мира, но они обнаруживаются только в формах: здесь же они становятся гораздо значительнее и выражаются не только во внешнем облике, но и в действиях, позе и жестах, — хотя все еще в качестве характера рода, а не индивидуума.
Этому познанию идей высших ступеней, которое в живописи мы получаем через чужое посредство, мы можем сделаться сопричастны и непосредственно — путем чистого созерцания растений и наблюдения животных, причем последних — в их свободном, естественном и покойном состоянии. Объективное рассмотрение их разнообразных, удивительных форм и их быта и нравов раскрывает поучительную страницу из великой книги природы, дает разгадку истинной Signaturae rerum[1]: мы видим в ней многоразличные степени и способы обнаружения воли, которая, будучи во всех существах одна и та же, всюду хочет одного и того же, — что́ и объективируется как жизнь, как бытие, в столь бесконечной смене, в столь разнообразных формах, служащих приспособлениями к различным внешним условиям и подобных множеству вариаций на одну и ту же тему. Если бы однако нам нужно было дать наблюдателю разгадку их внутренней сущности — также и для рефлексии и в одном слове, то лучше всего было бы для этого воспользоваться тою санскритской формулой, которая так часто встречается в священных книгах индусов и носит имя Mahavakya, т. е. великое слово; эта формула — «Tat twam asi», что значит: «это живущее — ты».