Если зрелище красивого ландшафта производит на нас такое отрадное впечатление, то этому способствует между прочим глубокая правдивость и последовательность природы. Конечно, не логика служит здесь для нее путеводной нитью, не в сочетании доводов и силлогизмов, верхних и нижних посылок, и заключений выступает она, — но все-таки она руководится аналогичной связью закона причинности, в явном сочетании причин и действий. Всякая, хотя бы самая слабая модификация, какой подвергается объект в силу своего положения, умаления, прикрытия чем-нибудь другим, расстояния, освещения, линейной и воздушной перспективы и т. д., сейчас же точнейшим образом сказывается в его действии на наш глаз и строго ставится в счет; индусская пословица: „каждое рисовое зернышко отбрасывает свою тень“ находит себе здесь подтверждение. Вот почему все в природе так идеально равномерно, последовательно, стройно и до мелочей правильно, — здесь нет никаких уловок и лазеек. Если рассматривать красивый пейзаж исключительно как мозговой феномен, то из всех сложных мозговых феноменов это — единственный, который всегда отличается безусловной правильностью и безукоризненным совершенством; все же остальные, в особенности наши собственные умственные операции, и по форме, и по содержанию, в большей или меньшей степени сопряжены с изъянами и неточностями. Из этого преимущества, которое отличает созерцание красот природы от других феноменов мозга, объясняется прежде всего то гармоническое и умиротворяющее впечатление, какое они производят на нас, и то благоприятное влияние, какое они оказывают на все наше мышление: последнее, в своей формальной части, получает более правильный строй и до известной степени проясняется, ибо этот единственно-безукоризненный мозговой феномен приводит мозг вообще в совершенно нормальное действие, — и вот мышление в последовательности, систематичности, гармоничности и связности всех своих процессов старается следовать указанному методу природы,— тому методу, который его, это мышление, и настроил на правильный лад. Красивый пейзаж является потому καϑαρτικον ума, как музыка, по Аристотелю, καϑαρτικον духа, — и перед лицом прекрасной природы мысль работает правильнее, чем когда-либо.
Если внезапно открывающееся перед нами зрелище горной цепи так легко приводит нас в серьезное и даже возвышенное настроение, то это отчасти объясняется, вероятно, тем, что форма гор и обусловленные ею очертания всего хребта составляют единственную вечно-неизменную линию ландшафта, ибо только горы одни выдерживают натиск того разрушительного потока, который быстро увлекает все на свете, а с ним и нашу собственную эфемерную личность. Конечно, не то, чтобы вид гор порождал в нас ясное сознание всего этого; но только мы смутно чувствуем это, и наше настроение принимает соответствующий оттенок.
Я хотел бы знать, почему, в то время как для человеческой фигуры и лица освещение сверху — безусловно самое выгодное, а снизу — самое неблагоприятное, по отношению к ландшафту дело обстоит как раз наоборот?
Но как эстетична природа! Всякий совершенно невозделанный и запущенный, т. е. предоставленной ей самой клочок земли, как бы мал он ни был и если только он не захватан руками человека, она сейчас же украшает с удивительным весом, одевает его тканью растений, цветов и кустарников, которых непринужденность, естественная грация и изящная группировка свидетельствуют, что они возросли здесь не под ферулой великого эгоиста, а взлелеяны на свободном лоне природы. Каждый заброшенный уголок сейчас же становится у нее прекрасным. На этом и основан принцип английских садов, который заключается в том, чтобы как можно больше маскировать роль искусства и всему придавать такой вид, будто здесь свободно распоряжалась сама природа. Ибо лишь в таком случае она вполне прекрасна, т. е. с величайшей ясностью выражает объективацию еще бессознательной воли к жизни, — воли, которая раскрывается здесь наивнее всего, потому что в растительном царстве формы определяются не вовне лежащими целями, как это бывает в мире животных, а непосредственно одной только почвой, климатом и каким-то загадочным третьим, в силу которого множество растений, первоначально выросших на одной почве и в одном климате, обнаруживают все-таки большое разнообразие форм и характеров.
Существенная разница между английскими, или, точнее, китайскими садами и старо-французскими, которые в настоящее время встречаются все реже и реже, но которые сохранились еще в нескольких великолепных экземплярах, — эта разница в конечном счете основывается на том, что первые проложены в объективном духе. Именно: в первых воля природы, как она объективируется в дереве, кустарнике, горе и водах, доведена до возможно чистейшего выражения этих ее идей, т. е. ее собственной сущности. В садах же французских отражается только воля их владельца, который подчинил себе природу, так что она, вместо своих собственных идей, носит на себе, как символ своего порабощения, угодные человеку, насильственно навязанные ей формы: подстриженные кустарники, на всякий лад подрезанные деревья, прямые аллеи, арки и т. д.