| Ну, если таковы ваши «passados» и «montantes», то мнѣ ихъ не нужно. |
| Ned Knowles. |
Баронъ Рицнеръ фонъ-Юнгъ принадлежалъ къ благородной венгерской фамиліи, члены которой всегда (по крайней мѣрѣ, съ отдаленнѣйшихъ временъ, о которыхъ сохранились свѣдѣнія въ лѣтописяхъ) отличались тѣми или другими талантами, въ большинствѣ случаевъ до части grotesqueie, яркіе, хотя отнюдь не самые яркіе, примѣры которой представилъ Тикъ, отпрыскъ этого дома. Мое знакомство съ Рицнеромъ началось въ великолѣпномъ замкѣ Юнгъ, куда привелъ меня лѣтомъ 18** рядъ смѣшныхъ приключеній, о которомъ я не намѣренъ распространяться. Тутъ мнѣ удалось заслужить его расположеніе, и, что было труднѣе, уразумѣть отчасти особенности его характера. Позднѣе, когда мы тѣснѣе сблизились, я сталъ понимать его лучше и, когда послѣ трехлѣтней разлуки, мы встрѣтились въ Г-ѣ, я зналъ все, что можно было знать, о характерѣ барона Рицнера фонъ-Юнга.
Помню, какую сенсацію возбудило появленіе его въ стѣнахъ университета вечеромъ 25 іюля. Помню еще яснѣе, что всѣ съ перваго взгляда признали его самымъ замѣчательнымъ человѣкомъ въ мірѣ, но никто не пытался объяснить, на чемъ основывалось это мнѣніе. Онъ былъ единственнымъ въ своемъ родѣ, это казалось до того безспорнымъ, что самый вопросъ, въ чемъ же заключалась его «единственность», сочли бы нахальнымъ. Но, оставляя пока въ сторонѣ этотъ вопросъ, я замѣчу только, что съ первой минуты своего вступленія въ университетъ, онъ началъ оказывать на привычки, манеры, личныя особенности, кошельки и наклонности всѣхъ окружающихъ вліяніе въ высшей степени широкое и деспотическое, а вмѣстѣ съ тѣмъ въ высшей степени неопредѣленное и совершенно неизъяснимое. Такимъ образомъ короткій періодъ его пребыванія въ университетѣ образуетъ эру въ лѣтописяхъ послѣдняго, которую всѣ, такъ или иначе прикосновенные къ университетской жизни, величаютъ крайне замѣчательной эпохой владычества Барона Рицнера фонъ-Юнга.
По прибытіи въ университетъ онъ разыскалъ меня. Онъ былъ въ это время неопредѣленнаго возраста: я хочу сказать, что по наружности нельзя было опредѣлить его года. Ему было можно дать и 15 и 50 лѣтъ, а было ему 21 годъ и 7 мѣсяцевъ. Онъ не былъ красивъ, скорѣй напротивъ. Черты его лица отличались рѣзкостью и угловатостью. Лобъ у него былъ высокій и прекрасный, носъ курносый, глаза большіе тусклые, стеклянные и безъ выраженія. Но всего замѣчательнѣе былъ ротъ: губы слегка выдавались и покоились одна на другой такимъ образомъ, что невозможно представить себѣ комбинацію, хотя бы самую сложную, чертъ человѣческаго лица, которыя бы внушала такъ неотразимо и такъ просто идею невозмутимой важности, торжественности и спокойствія.
Вы, безъ сомнѣнія, уже замѣтили изъ всего мною сказаннаго, что баронъ принадлежалъ къ числу тѣхъ странныхъ существъ, которыя ставятъ науку мистификаціи задачею и цѣлью своей жизни. Онъ инстинктивно овладѣвалъ тайнами этой науки, въ силу особеннаго склада ума, а странная наружность какъ нельзя болѣе облегчала осуществленіе его проектовъ. Я совершенно увѣренъ, что ни одинъ студентъ въ Г—ѣ, въ теченіе пресловутой эпохи «владычества барона Рицнера фонъ-Юнга» не проникъ тайну его характера. Думаю, что никто, кромѣ меня, не подозрѣвалъ за нимъ способности къ шуткѣ на словахъ или на дѣлѣ. Скорѣй бы обвинили въ этомъ стараго бульдога у садовыхъ воротъ, духъ Гераклита или парикъ заслуженнаго профессора теологіи. И это въ то самое время, когда самыя дерзкія и непростительныя шутки, проказы и буффонства, какія только можно себѣ представить, очевидно, совершались если не имъ самимъ, то при его посредствѣ и по его иниціативѣ. Прелесть, если можно такъ выразиться, его искусства мистифицировать, заключалась въ непостижимой способности (проистекавшей изъ почти безсознательнаго пониманія человѣческой натуры и изумительнаго самообладанія) убѣдить всѣхъ и каждаго, что эти штуки и выходки совершались вопреки, а частью и вслѣдствіе его похвальныхъ усилій предотвратить ихъ и охранитъ порядокъ и достоинство Alma Mater. Глубокая, горькая, удручающая скорбь, которой дышала каждая черта его лица, когда попытки предотвратить скандалъ оканчивались неудачей, не оставляла мѣста для сомнѣній въ его искренности даже у самыхъ отъявленныхъ скептиковъ. Не менѣе заслуживала вниманія ловкость, съ которой онъ ухитрялся переносить чувство нелѣпаго отъ виновника происшествія къ самому происшествію, отъ своей собственной личности къ нелѣпостямъ, совершившимся по ея иниціативѣ. Никогда раньше не приходилось мнѣ замѣчать, чтобы человѣкъ, склонный къ мистификаціямъ, ускользалъ отъ естественныхъ послѣдствій своей склонности: всегда съ его особой соединяется представленіе о чемъ-то забавномъ. Но мой пріятель, постоянно окруженный атмосферой проказъ, казался воплощеніемъ строжайшихъ приличій, и даже у близкихъ людей воспоминаніе о баронѣ Рицнерѣ фонъ-Юнгѣ неизмѣнно соединялось съ представленіемъ о важности и величавости.
Въ эпоху его пребыванія въ Г—ѣ, демонъ dolce far niente отяготѣлъ инкубусомъ на университетѣ. Мы только и дѣлали, что ѣли, пили и веселились. Помѣщенія студентовъ превратились въ питейные дома, и наибольшую массу посѣтителей привлекалъ питейный домъ барона. Мы то и дѣло устраивали попойки, шумныя, продолжительныя и всегда чреватыя послѣдствіями.
Однажды мы засидѣлись почти до утра, причемъ было выпито неимовѣрное количество вина. Компанія состояла изъ семи или восьми человѣкъ, не считая барона и меня. Большинство изъ нихъ были богатые молодые люди, съ большими связями, родовитые и помѣшанные на чувствѣ чести. Всѣ они придерживались ультрагерманскихъ мнѣній насчетъ duello. Эти донкихотскія мнѣнія оживились въ послѣднее время подъ вліяніемъ замѣтокъ, появившихся въ парижскихъ газетахъ и вызванныхъ тремя или четырьмя отчаянными и роковыми поединками въ Г—ѣ. Почти всю ночь мы съ азартомъ толковали на эту тему. Баронъ, въ началѣ вечера крайне молчаливый и разсѣянный, подъ конецъ оживился, овладѣлъ разговоромъ и доказывалъ необходимость, а въ особенности красоту разъ навсегда установленнаго кодекса правилъ въ дѣлахъ чести, съ жаромъ, краснорѣчіемъ, убѣдительностью и изяществомъ, которыя возбудили общій восторгъ слушателей и поколебали даже меня. Между тѣмъ я зналъ, что въ глубинѣ души онъ смѣется надъ тѣми самыми вещами, за которыя ратуетъ на словахъ, а къ фанфаронадѣ дуэльнаго этикета относится съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ, какого она и заслуживаетъ.
Оглянувшись во время перерыва бароновой рѣчи (читатели получатъ о ней нѣкоторое представленіе, если я сравню ее съ пылкимъ, пѣвучимъ, монотоннымъ, но музыкальнымъ краснорѣчіемъ Кольриджа), я замѣтилъ, что она возбудила необыкновенный интересъ въ одномъ изъ слушателей. Этотъ господинъ (назову его Германомъ) былъ оригиналъ во всѣхъ отношеніяхъ, за исключеніемъ, быть можетъ, одной особенности: онъ былъ крайне глупъ. Впрочемъ, въ извѣстномъ кругу студентовъ онъ слылъ за глубокаго метафизика и логика. Какъ дуэлистъ онъ пріобрѣлъ громкую славу даже въ Г—нѣ. Я не помню точнаго числа его жертвъ; но ихъ было много. Онъ несомнѣнно обладалъ мужествомъ. Но пуще всего онъ гордился знаніемъ этикета дуэли и щепетильностью своихъ понятій о чести. Это былъ его конекъ, давно уже доставлявшій пищу для мистификаціи Рицнеру, всегда готовому на проказы. Я, впрочемъ, не зналъ объ этомъ, хотя въ настоящую минуту чувствовалъ, что мой другъ затѣваетъ какое-то дурачество, жертвой котораго долженъ сдѣлаться Германъ.
Баронъ продолжалъ свою рѣчь или скорѣе монологъ, и возбужденіе Германа росло. Наконецъ онъ заговорилъ, опровергая какой-то пунктъ въ рѣчи Рицнера и подробно излагая свои аргументы. Баронъ возражалъ по прежнему съ преувеличеннымъ пафосомъ, но заключилъ свои слова довольно неумѣстнымъ, какъ мнѣ показалось, сарказмомъ. Конекъ Германа закусилъ удила. Я хорошо помню его послѣднія слова: — «Позвольте вамъ сказать, баронъ, что подобныя мнѣнія, хотя справедливыя въ общемъ, во многихъ важныхъ пунктахъ не дѣлаютъ чести ни вамъ, ни университету, членомъ котораго вы состоите. Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ онѣ даже не заслуживаютъ серьезнаго опроверженія. Я бы выразился рѣзче, милостивый государь, если бы не боялся обидѣть васъ (тутъ ораторъ пріятно улыбнулся), я сказалъ бы, милостивый государь, что ваши мнѣнія не такія, какихъ можно бы было ожидать отъ порядочнаго человѣка».
Когда Германъ окончилъ эту двусмысленную фразу, взоры всѣхъ присутствующихъ обратились на барона. Онъ поблѣднѣлъ, потомъ побагровѣлъ, потомъ уронилъ носовой платокъ и нагнулся, чтобы поднятъ его. Въ эту минуту я увидѣлъ его лицо, котораго не могли видѣть остальные члены компаніи. Оно свѣтилось лукавымъ юморомъ, — выраженіе, которое было ему свойственно, когда мы оставались наединѣ и онъ сбрасывалъ свою маску. Минуту спустя онъ стоялъ выпрямившись и глядя въ глаза Герману. Мнѣ никогда не приходилось наблюдать раньше такой радикальной перемѣны въ выраженіи лица въ такой короткій промежутокъ времени. Я подумалъ даже, что мнѣ померещилось, и что онъ вовсе не шутитъ. Онъ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ и, казалось, задыхался отъ гнѣва. Въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній онъ хранилъ молчаніе, стараясь, повидимому, овладѣть волненіемъ. Когда, наконецъ, это ему удалось, онъ схватилъ стаканъ съ виномъ, стоявшій на столѣ, поднялъ его и сказалъ: — «Языкъ вашего обращенія ко мнѣ, господинъ Германъ, заслуживаетъ осужденія въ столь многихъ отношеніяхъ, что у меня нѣтъ ни времени, ни охоты пускаться въ подробности. Во всякомъ случаѣ, ваше замѣчаніе, будто мои мнѣнія не такія, какихъ можно бы было ожидать отъ порядочнаго человѣка, настолько оскорбительно, что для меня возможенъ лишь одинъ отвѣтъ. Но я все-таки связанъ извѣстными требованіями вѣжливости въ отношеніи этихъ господъ, и васъ — моего гостя въ настоящую минуту. И такъ, вы извините меня, если я позволю себѣ легкое уклоненіе отъ общепринятаго въ подобныхъ случаяхъ между порядочными людьми способа отвѣчать личнымъ оскорбленіемъ. Вы извините меня, если я потребую нѣкотораго усилія отъ вашего воображенія и попрошу васъ считать ваше отраженіе въ томъ зеркалѣ за настоящаго, подлиннаго господина Германа. Этимъ самымъ устраняются всѣ затрудненія. Я брошу этотъ стаканъ вина въ ваше изображеніе въ зеркалѣ и такимъ образомъ исполню если не духъ, то букву возмездія за ваше оскорбленіе, избѣжавъ въ то же время физическаго насилія надъ вашей личностью».
Съ этими словами онъ швырнулъ стаканомъ въ зеркало, висѣвшее противъ Германа и попалъ какъ разъ въ лицо отражавшейся въ немъ фигуры. Разумѣется, стекло разлетѣлось въ дребезги. Вся компанія вскочила, и минуту спустя мы остались наединѣ съ Рицнеромъ. Когда Германъ вышелъ, баронъ шепнулъ мнѣ, чтобы я послѣдовалъ за нимъ и предложилъ ему свои услуги. Я согласился, хотя и не зналъ, что собственно нужно дѣлать при такомъ курьезномъ происшествіи.
Бреггеръ принялъ мое предложеніе съ видомъ чопорнымъ и ultra recherché, и взявъ меня подъ руку, отвелъ въ свою комнату. Я чуть не расхохотался ему въ физіономію, когда онъ принялся разсуждать тономъ глубокой важности объ «утонченно исключительномъ характерѣ» нанесеннаго ему оскорбленія. Послѣ утомительныхъ разглагольствованій въ своемъ обычномъ духѣ, онъ досталъ съ книжной полки нѣсколько ветхихъ томовъ, посвященныхъ дуэли, и долго занималъ меня ими, читая въ слухъ и комментируя. Я запомнилъ только названія нѣкоторыхъ книгъ. Тутъ были: «Ордоннансы Филиппа Красиваго о Поединкахъ», «Театръ Чести» Фавина, трактатъ «О разрѣшеніи дуэлей» Андигье. Онъ развернулъ также, съ чрезвычайно торжественнымъ видомъ, «Записки о дуэляхъ» Брантома, напечатанныя въ Кельнѣ, въ 1666 г., — драгоцѣнное и рѣдкое эльзевировское изданіе на веленевой бумагѣ, переплетенное Деромомъ. Но онъ въ особенности рекомендовалъ моему вниманію, съ таинственнымъ и тонкимъ видомъ, плотный томъ In octavo варварской латыни, произведеніе нѣкоего Геделнна, француза, съ страннымъ заглавіемъ «Duelli lex scripta, et non; aliterque», отсюда онъ прочелъ мнѣ нелѣпѣйшую главу въ мірѣ относительно «Injuriae per applicationem, per constructionem, et per se» добрая половина которой, по его словамъ, какъ разъ подходила къ его собственному «утончено-исключительному случаю», хотя я не понялъ въ ней ни единаго слова. Окончивъ эту главу, онъ закрылъ книгу и спросилъ, что я посовѣтую ему предпринять? Я отвѣчалъ, что вполнѣ полагаюсь на его утонченное чувство чести и готовъ исполнить всякое его порученіе; повидимому, этотъ отвѣтъ пришелся ему по вкусу. Онъ написалъ барону записку слѣдующаго содержанія:
«Милостивый Государь! мой другъ мистеръ П. передаетъ Вамъ эту записку. Прежде чѣмъ приступить къ рѣшительнымъ дѣйствіямъ, я считаю своею обязанностью обратиться къ Вамъ съ просьбою объяснить мнѣ происшествіе сегодняшняго вечера. Въ случаѣ отказа въ объясненіи мистеръ П. обсудитъ съ кѣмъ-либо изъ вашихъ друзей условія дуэли. Съ совершеннымъ почтеніемъ
Барону Рицнеру Фонъ-Юнгу.
18 Августа 18**.
Съ этимъ письмомъ я отправился къ Рицнеру, онъ принялъ его съ поклономъ и съ важнымъ видомъ предложилъ мнѣ сѣсть. Прочитавъ записку, онъ написалъ слѣдующій отвѣтъ, который я отнесъ Герману.
«Милостивый Государь! Нашъ общій другъ мистеръ П. передалъ мнѣ Вашу записку. По здравомъ размышленіи я откровенно признаю требованіе объясненія съ вашей стороны вполнѣ умѣстнымъ. Согласившись съ этимъ, я тѣмъ не менѣе крайне затрудняюсь (ввиду утонченно-исключительнаго характера нашего столкновенія и личнаго оскорбленія, нанесеннаго съ моей стороны) выразить то, что я имѣю сказать въ свое оправданіе, въ словахъ, соотвѣтствующихъ всѣмъ мельчайшимъ особенностямъ и разнообразнымъ оттѣнкамъ даннаго случая. Впрочемъ, я полагаюсь на ту крайнюю тонкость сужденія во всемъ, что касается правилъ этикета, которая доставила вамъ такую громкую и заслуженную славу. Итакъ, въ полной увѣренности быть понятымъ, я позволю себѣ, вмѣсто выраженія какихъ-либо чувствъ съ моей стороны обратить ваше вниманіе на девятый параграфъ главы объ «Injuriae per applicationem, per constructionem et per se» въ книгѣ Сьёра Геделина «Duelli lex scripta, et non; aliterque». Ваша глубокая освѣдомленность въ дѣлахъ подобнаго рода убѣдитъ васъ, что уже простой фактъ ссылки на этотъ удивительный параграфъ съ моей стороны является объясненіемъ, которое вполнѣ можетъ удовлетворить порядочнаго человѣка
Господину Іоганну Герману.
18 Августа 18**.
Германъ началъ читать нахмурившись, но вскорѣ лицо его просвѣтлѣло, и озарилось улыбкой смѣшного самодовольства, когда онъ дошелъ до болтовни насчетъ Injuriae per applicationem, per constructionem et per se. Прочитавъ письмо, онъ съ сладчайшей улыбкой попросилъ меня подождать, пока онъ справится съ трактатомъ, на который ссылается баронъ. Отыскавъ указанный параграфъ, онъ внимательно прочелъ его, закрылъ книгу, и просилъ меня, въ качествѣ близкаго друга барона, выразить послѣднему признательность за его рыцарское поведеніе, а въ качествѣ секунданта, передать, что его объясненіе является безусловно, вполнѣ, совершенно удовлетворительнымъ.
Нѣсколько изумленный всѣмъ этимъ, я вернулся къ барону. Онъ, повидимому, ожидалъ любезнаго отвѣта со стороны Германа, и послѣ непродолжительнаго разговора, принесъ изъ сосѣдней комнаты все тотъ же трактатъ «Duelli lex scripta, et non; aliterque». Онъ протянулъ мнѣ книгу и предложилъ просмотрѣть ее. Я попробовалъ читать, но безуспѣшно, такъ какъ рѣшительно не находилъ въ ней смысла. Тогда онъ взялъ книгу и прочелъ мнѣ въ слухъ одну главу. Къ моему удивленію, она оказалась чудовищно нелѣпымъ разсказомъ о дуэли между двумя павіанами. Баронъ объяснилъ мнѣ, въ чемъ тутъ секретъ; указавъ, что книга — это было очевидно prima facie — написана по образцу нелѣпыхъ стиховъ Де-Бартаса; то есть языкъ скомпонованъ такъ искусно, что представляетъ для слуха всѣ внѣшніе признаки понятности и даже глубины, тогда какъ на самомъ дѣлѣ лишенъ и тѣни смысла. Для того чтобы прочесть ее, нужно выпускать каждое второе или третье слово поочередно; тогда получится рядъ забавныхъ пародій на современную дуэль.
Баронъ подсунулъ Герману этотъ трактатъ недѣли за двѣ или за три до ссоры, и убѣдился, по общему характеру его разговоровъ, что тотъ изучалъ книгу съ величайшимъ вниманіемъ и искренно считалъ ее замѣчательнымъ произведеніемъ. На этой почвѣ и дѣйствовалъ Рицнеръ. Германъ согласился бы тысячу разъ рисковать жизнью, лишь бы не сознаться въ непониманіи чего бы то ни было, кѣмъ бы то ни было написаннаго о дуэли.
