Миша Троцкий (Аверченко)
Как известно, у большевистского вождя Льва Троцкого — есть сын, мальчик лет 10-12.
Не знаю, может быть, у него ещё есть дети — за истекший год я не читал «Готского Альманаха»,[1] — но о существовании этого сына, мальчика лет 10-12, я знаю доподлинно: позапрошлым летом в Моокве ои вместе с отцом принимал парад красных войск.
Не знаю, как зовут сына Троцкого, но мне кажется — Миша. Это имя как-то идёт сюда.
И когда он вырастет и сделается инженером — на медной дверной доске будет очень солидно написано:
«Михаил Львович Бронштейн, гражданский инженер».
Но мне нет дела до того времени, когда Миша сделается большим. Большие — народ не очень-то приятный. Это видно хотя бы но Мишиному папе.
Меня всегда интересовал и интересует маленький народ, все эти славные, коротко остриженные, лопоухие, драчливые Миши, Гриши, Ваньки в Васьки.
И вот — когда я начинаю вдумываться в Мишину жизнь — в жизнь этого симпатичного, ни в чём не повинного мальчугана — мне делается нестерпимо жаль его… жаль его…
За какие, собственно, грехи попал мальчишка в эту заваруху?
Не спорю — может быть, жизнь этого мальчика обставлена с большою роскошью — может быть, даже с большею, чем позволяет цивильный лист: может быть, у него есть и гувернёр — француз, и немка, и англичанка, и игрушки, изображающие движущиеся паровозы на рельсах, огромные заводные пароходы, из труб которых идет настоящий дым, — это все не то!
Я всё-таки думаю, что у мальчика нет настоящего детства.
Всё детство держится на традициях, на уютном, как ритмичный шелест волны, быте. Ребёнок без традиций, без освящённого временем быта — прекрасный материал для колонии малолетних преступников в настоящем я для каторждой тюрьмы в будущем.
Для ребёнка вся красота жизни в том, что вот, дескать, когда Рождество, то подавайте мне ёлку, без ёлки мне жизнь не в жизнь; ежели Пасха — ты пошли прислугу освятить кулич, разбуди меня ночью да дай разговеться; а ежели яйца не крашеные, так я и есть их не буду — мне тогда и праздник не в праздник. И я должен дли моего детского удовольствия всю Страстную есть постное и ходить в затрёпанном затрапезном костюмчике, и как только наступит это великолепное Воскресение, ты обряди меня во всё новое, всё чистое, всё сверкающее да пошли с прислугой под качели! Вот что-с!
Да что там — качели! Я утверждаю, что для ребёнка праздник может бьггь совсем погублен даже тем, что на глазированной шапке кулича нет посредине традиционного розана или — сливочное масло поставлено на праздничный стол не в форме кудрявого барашка, к чему мальчишка так привык.
Я не знаю, какие праздничные обычаи в доме Троцких — русские или еврейские, — но, если даже еврейские, — еврейская пасха имеет целый ряд обольстительно-приятных для детского глаза подробностей.
Увы, я думаю, что Миша Троцкий — живёт без всяких традиций — чем так крепко детство, — без русских и без еврейских. Я думаю, папа его совсем запутался в интернационале — до русских ли тут, до еврейских ли обычаев, — а когда целые дни приходится толковать с создателями новой России — с латышами, китайцами, немцами, башкирами, — это тебе не красное яичко, не розан в центре высокого, обаятельно пахнущего сдобой кулича.
* * *
Что Миша читает?
Совершенно не могу себе этого представить. Мальчик без Майн Рида — это цветок без запаха, а Миша Майн Рида не читает.
Может быть, когда-нибудь ему и попались случайно в руки «Тропинка войны» или «Охотники за черепами», и, может быть, на некоторое время околдовало Мишу приволье и красота ароматных американских степей. Может быть, чудесной музыкой заиграли в его ушах такие заманчивые своей звучностью и поэзией слова:
«Сьерра-Невада, Эль-Пасо, Дель-Норте!..»
Но, прочтя эту книжку, принялся бредить притихший зачарованный Миша по огромным пустым комнатам папиного дворца, забрался в папин кабинет и, свернувшись незаметно клубочком на дальнем диване, услышал от представляющихся папе коммунистов и латышей совсем другие слова, почуял совсем другие образы:
— С тех пор, как, — серым однотонным голосом бубнит коммунист, — с тех пор, как мы ввели уезземелькомы — они стали в резкую оппозицию губпродкомам. Комбеды приняли их сторону, но уездревкомы приняли свои меры…
Потом подходит к столу латыш.
— Ну что, Лацис? Всех допросили…
— Двадцать восемь человек. Из них девятнадцать уже расстрелял, остальных после передопроса.
Лежит Миша, притихнув на диване, и меркнут в мозгу его образы, созданные капитаном Майн Ридом.
Какая там героическая борьба индейцев с белыми, вождя Дакоты с охотниками Рюбе в Дареем, какое тем оскальпирование, когда вот стоит человек и, рассеянно вертя в руках пресс-папье, говорит, что он сегодня убил 19 живых людей. А на красивые, звучные слова — Эль-Пасо, Дель-Норте, Сьерра-Невада, Кордильеры — наваливаются другие слова — тяжёлые, дикие, похожие ни тарабарский язык свирепых сиуксов: Губпродком, Центробалт, уезземельком. Поднимается с дивана Миша и, как испуганный мышонок, старается проскользнуть незаметно в детскую. Но папа замечает его.
— А, Миша! Что ж ты не здороваешься с дядей Лацисом. Дай дяде ручку.
Эта операция не особенно привлекает Мишу, но он робко протягивает худенькую лапку, и она без остатка тонет в огромной, мясистой, жёсткой «рабочей» лапе дяди Лациса.
— Ну, иди, Миша, не мешай нам. Скажите, а с теми тремя, арестованными позавчера, вы кончили или…
Но Миша уже не слышит. Опустив голову, он идёт в детскую с полураздавленной рукой и вконец расплющенным сердцем.
* * *
В конце концов, если у меня и есть на кого слабая надежда — так это на Мишину мать.
Авось, она не выдаст Мищу, и одним своим прикосновением ласковой руки к горячей голове расправит измятые, полуоборванные лепестки детского сердца.
За обедом спросит:
— Чего ты такой скучный, Миша? Чего ты ничего я кушаешь?
— Мне скучно, мама.
В разговор ввязывается папа:
— Его уже нужно в училище отдать, так ему тогда не будет скучно. Хочешь, я тебя, отдам в Первую Коммунистическую Нормальную Школу, а?
И вдруг коммунистическая мать вспыхивает и взлетает как ракета.
— Ты! ты! — кричит она, сжигая сверкающими глазам коммунистического папу. — Ты мне эти шутки с моим ребёнком брось! Я знаю ваши «нормальные» школы для мальчиков и девочек!! Ты там можешь себе проводить как хочешь политику, но в семью этой дряни не вноси. Чтобы я послала своего сына на разврат? Лёва, слышишь? Об этом больше нет разговора!
Ну, хорошо, ну, ладно. Раскудахталась. Миша! Ну, если тебе скучно, поедем опять принимать парад красных войск — хочешь?
— Что-ты со своими паршивыми парадами к ребёнку пристал? Он же один, ему же нужны товарищи, а ты со своими парадами-марадами голову морочишь!..
— Ему нужны товарищи! Так чего же ты молчишь? Хочешь, я к нему пришлю поиграть сына Лациса, Карлушу?
— Лёва! Я же тебе в тысячный раз повторяю: оставляй свою политику на пороге нашего дома! Чтобы я позволила моему сыну играть с этим латышонком, с сыном палача, который…
— Со-ня!!! Или ты замолчишь, или я уйду из-за стола! Что это за разговоры такие?
За столом тяжёлое, душное молчание. Миша сидит, положив на тарелку вилку и ножик, не притронувшись к цыпленку, и смотрит невидящими глазами в стену.
— Что ты? — озабоченно спрашивает отец. — О чём задумался?
— Папа, ты знаешь, что такое Эль-Пасо и Дель-Норте?
— М…м… Не знаю. Я думаю, это сокращённое название какой-нибудь организации.
— А знаешь ты, что такое «Охотники за черепами»?
Лицо папы сначала бледнеет, потом краснеет:
— Послушай, ты! Дрянь-мальчишка… Если ты ещё раз позволишь себе сказать что-либо подобное, я не посмотрю на тебя, что ты большой, — выдеру как сидорову козу! Понял?
Нет, Миша не понял.
* * *
На совести Мишиного папы тысячи пудов преступлений.
Но это его преступление — гибель Мишиной души — неуследимое, неуловимое, как пушинка, — и, однако, оно в моих глазах столь же подлое, отвратительное, как и прочие его убийства.
Примечание
- ↑ «Готский Альманах» — дипломатический статистический ежегодник, издаваемый в Готе с 1763 г. В нём содержатся генеалогические описания царствующих, герцогских и княжеских домов Европы.