Монголия и Кам
Трехлетнее путешествие по Монголии и Тибету (1899—1901 гг.)
Второе издание
(сокращенное)
Под редакцией и со вступительной статьей В. П. КозловаМ., Государственное издательство географической литературы, 1947
От редактора
Жизнь и деятельность Петра Кузьмича Козлова — путешественника, исследователя Центральной Азии
ГЛАВА I. На пути в Монгольский Алтай. План экспедиции. Снаряжение. — По родным пределам. — Богатый Алтай: красота гор, долин и рек. — Дальнейший путь экспедиции. — Русско-китайская граница. — Бассейн Кобдо, влииние соседней пустыни. — Город Кобдо
ГЛАВА II. Монгольский Алтай. Общая характеристика Монгольского Алтая и план работ экспедиции в этих горах. — Озеро Хара-усу; баснословное обилие птиц. — Поездка В. Ф. Ладыгина. — Путь через Борджрн к Хулму-нору. — Местные кочевники. — Бивуак экспедиции в долине означенного озера. — Возвращение В. Ф. Ладыгина; сведения о речном бобре. — Отъезд А. Н. Казнакова. — Дальнейший путь экспедиции через Тонкнль-нор, Шаргинцаганнорскую долину и озеро Бегер-нор; попутные монголы и их монастыри. — Осенний пролёт птиц
ГЛАВА III. Монгольский Алтай. Снова ближайшее соседство главных гор. — Ламы, паломники в Тибет. — Неожиданная встреча с А. Н. Казнаковым на озере Хутук-нор. — Бивуак при ключе Далын-туру. — Знакомство с озером Боун-цаган-нором. — Жители юго-восточных хошунов Цзасактуханского аймака. — Поездка В. Ф. Ладыгина поперек Гоби. — Массивы Ихэ- и Бага-богдо. — Озеро Орок-нор н дальнейший путь экспедиции вдоль северо-восточной окраины гор Арца-богдо. — Трехнедельная стоянка при колодце Чацеринги-худук. — Возвращение Казнакова. — Совместное следование до кумирни Цзурахай-да-цан. Попутные монголы Сайннойонского аймака
ГЛАВА IV. Центральная Гоби. Общая характеристика Гоби и путешествия по ней. — Отъезд А. Н. Казнакова. — Путь главного каравана; хребет Цзолин и горы Эргу-хара. — Эффектное «halo» вокруг солнца. — Алашаньские монголы. — По пескам Бадан-Чжарэнг. — Озеро Куку-бурду. — Дальнейший путь через горы Ябарай и города Сого-хото и Ляи-чжоу до монастыря Чортэнтан. — Описание этого последнего и свидание с товарищами
ГЛАВА V. От монастыря Чортэитаиа до Восточного Цайдама. В области гор, прилежащих к Тэтунгу. — Трудность пути по высоким карнизам. — Богатство пернатого царства; оживление дороги местными обитателями. — Монастырь Чойбзэн. — Погода ранней весны в горах. — Встреча с Казнаковым и Ладыгиным. — Стоянка в окрестности города Донгэра. — Путь по северо-западному берегу Куку-нора. — Местные кочевники. — Хребет Южно-Кукунорский и кумирня Дулан-хит. — Вид на хребет Бурхан-Будда. — Пребывание в Цайдаме и весенний пролет птиц
ГЛАВА VI. Цайдам. Географическое положение. — История цай-дамских монголов. — Гэгэн Гуши-хан. — Покорение шарайго-лов китайцами. — Добавление об историческом прошлом монголов Цайдама; Цокто-хан и Гуши-хан. — Административное разделение покоренных шарайголов. — Как монголы начали отангутиваться. — Табун-Цайдам. — Курлык; население, егс занятия и благосостояние. — Тайчжиннэр; Цзун; Барун. — Племенной состав, администрация, скотоводство
ГЛАВА VII. Цайдамские монголы. Наружный тип, одежда, жилище домашния утварь, пища и занятии. — Приём и угощение гостя. — Отношения полов. — Выбор невесты. — Сватовство. — Свадьба: перемена прически, подарки невесте и посещение ее дома женихом; прибытие невесты, поклонение небу, солнцу и луне — клятва в верности. — Посещение родителей новой юрты. — Роженица и новорожденный; острижение волос. — Похороны. — Юридические обычаи. — Перебежчики. — Приметы и пословицы. — Новый год, праздник печати и хуралы. — Военные смотры. — Хамбо-лама
ГЛАВА VIII. Восточный Тибет и его обитатели. Общий взгляд на Тибет. — Административное деление его восточной части. — Подчинённые Синину тибетцы; их подразделение. — Хан Нан-чин-чжалбо. — Периодические посещении Кама сининскиме властями. — Этнографические заметки о тибетцах. — Наружный тип, одежда, вооружение, жилище, пища. — Занятии Кочевого и оседлого населения. — Монастыри. — Пути сообщения. — Денежные знаки. — Нравственные качества тибетцев. — Состояние боевой готовности. — Грабежи. — Войны с соседями. — Некоторые из обычаев и обрядов: угощение, свадьба, рождение, похороны
ГЛАВА IX. Путь по Северо-восточному Тибету. Несколько слог о перевозочных средствах Тибетского нагорья. — Наш караван в Тибете. — Хребет Бурхан-Будда. — Экскурсия по берегам озера Алык-нор. — Хребет Амнэн-кор. — Нголоки. — Пребывание экспедиции на озерах верхней Хуан-хэ. — Долина Джагын-гола и водораздел Желтой и Голубой рек. — Вступление в Кам — встречные тибетцы хошуна Намцо; их старшина Пурзэк. — Переправа через верхний Янцзы-цзян. — Долина речки И-чю и горы Дютрейль-де-Рэнса. — Бивуак экспедиции на берегу Рхомбо-мцо. — Селение и монастырь Чжэрку. — Свидание с китайским посольством
ГЛАВА X. В бассейне Меконга. Последние дни в бассейне «Сына океана». —Хребет Русского Географического общества. — Река Дзэ-чю и прилежащие монастыри. — Верхний Меконг. — Встреча с советником Нанчин-чжалбо. — Хребет Вудвиль Рок-хнля. — Бивуак экспедиции в живописном ущелье Бар-чю. — Экскурсия на птиц. — Страна, лежащая к югу от Бар-чю. — Обезьяны. — Следование в Чамдоскнй округ. — Долина реки Н’ому-чю. Преграждение пути: неожиданное вооруженное столкновение. — Переговоры с чамдоскими властями и приход экспедиции на зимовку в округ Лхадо
ГЛАВА XI. Округ Лхадо и зимовка экспедиции. Граница землевладельческого района. — Историческое прошлое Лхадо. — Народонаселение и администрация; лхадог-чжалбо. — Подати с населения округа. — Занятия, пища, одежда. — Ламы и монастыри. — Новый год у чжалбо. — Некоторые из обычаев: рождение ребенка, наречение имени, воспитание. — Обычай девушек и женщин не входить в чужой дом. — Селение Лун-ток-ндо. — Жизнь и деятельность участников экспедиции на зимовке. — Поездки А. Н. Казнакова в Дэргэ-Гончен и вверх по Меконгу. — Животный мир прилежащей окрестности. — Сношения с Чамдо
ГЛАВА XII. От зимовки до селения Бана-джун. Выступление. — Движение по лхадоским владениям. — Опять на высоком плато. — Встреча с дэргзсцами. — Долина речки Гэ-чю. — Хребет Русского Географического общества. — Бивуак на Голубой реке, — Свидание с послами далай-ламы. — Заметка о Лхасе и ее верховном правителе. — Округ Лннгузэ. — Хребет пандита А-к. — Пересечение северных гор
ГЛАВА XIII. В области верхнего Ялун-цзяна. Селение Бана-джун. — Двухнедельная стоянка экспедиции. — Поездка Бадма-жапова в Хор-гамдзэ: река Ялун-цзян; женский монастырь Аниг-гомба; необузданное городское население; подразделение Хорского округа; город и главный монастырь. — Путь экспедиции вверх по Ялун-цзяну. — Преграждение дороги. — Разбойничий хошун Дунза. — Открытое нападение лингузцев. — Следование во владения Дза-чю-кава. — Весенний пролёт птиц
ГЛАВА XIV. Дза-чю-кава. Происхождение этой обособленной части Дэргэского округа. — Административное деление. — Подводная и другие повинности. — Занятия. — Перекочевки. — Преступления и наказания. — Монастыри. — Обычаи и обряды. полиандрия; умыкание невест; калым; случаи многоженства; положение вдовы; особенности похорон. — Физико-географический характер страны, обитаемой дзачюкавасцами. — Наш путь в области северо-восточных кочевий этих тибетцев. — Чамдоские и литанские беглецы
ГЛАВА XV. В Цайдам. Общий характер хребта Водораздел и прилежащего нагорья. — Долина речки Сэрг-чю. — Встречные тибетцы округа Сэрта. — Обилие медведей; наша охота за ними. — Озеро Русское. — Сомкиутие маршрутной съемки. — Бивуак на истоке Хуан-хэ. — Обратный старый путь. — Встреча с Ивановым. — Получение почты. — Хребет Бурхан-Будда. — Приход в Цайдам и полуторамесячная стоянка в ущелье Хату. — Заметка А. А. Каминского о климате по данным цай-дамской метеорологической станции
ГЛАВА XVI. По Восточному Нань-шаню. Обратное следование по Восточному Цайдаму. — Невольная стоянка в окрестности Ду-лан-хит. — Новый путь через долину озера Далай-дабасу. — Вид Куку-иора с перевала Цзагостэн-котул. — Наш дальнейший путь вдоль южного берега этого бассейна. — Города Донгэр и Синин. — Монастырь Чойбзэн и путь в Чортэнтан; трехдневное здесь пребывание--Хребет Северо-Тэтунгский и выход на большую дорогу. — Приход в Куань-гоу-чен; описание этого вновь открытого городка
ГЛАВА XVII. Ала-шань, или Южная Монголия. Вступление. — Попутные селения и городок Са-янь-цзин. — Выход за Великую стену. — Алашаньская пустыня — пески Сырхэ. — Встречные паломники. — Приход в Дын-юань-ин. — Очерк Ала-шаня, или Алаша; границы, население, нравы, привычки, управление, занятия, монастыри и храмы. — Наше пребывание в Дын-юань-ине. — Дальнейший путь к северу. — Свидание с разыскивавшим экспедицию таранчей Абдулвагаповым. — Характеристика поперечных горок. — Пески Ямалык и колодец Хара-сухай. — Осенний пролёт птиц
ГЛАВА XVIII. Средняя и Северная Монголия. Северная граница Алаша.-- Опять во владениях Балдын-цзасака. — Монгольский Алтай: пересечение гор Гурбан-сайхан. — Горы Дэлгэр-хан-гай. — По землям Тушету-хаиа. — Озеро Хара-тологойнын-нор. — Урга и последние дни путешествия
Знаменательные даты
Алфавитный справочник
Список Трудов П. К. Козлова
Литература
Необходимость переиздания описаний далеких путешествий и крупных открытий назрела уже давно: такие книги невозможно достать в продаже и не везде найти в библиотеках. Между тем огромный опыт исследования неизвестных стран, покрытие маршрутами «белых мест» на картах имеет не только историческое значение, но может быть использован и при современных нам исследованиях. Одним из пунктов постановления СНК СССР по увековечиванию памяти П. К. Козлова[1] было поручение Академии наук СССР переиздать труды П. К. Козлова. К сожалению, однако, с тех пор прошло уже 11 лет, но это поручение остаётся невыполненным.
Следует приветствовать поэтому начинание вновь создавшегося Географического издательства, поставившего себе в план в первую очередь переиздать труды наших славных путешественников.
«Монголия и Кам» и «Монголия и Амдо и мертвый город Хара-хото»[2] являются основными печатными трудами П. К. Козлова, закрепившими для потомства его научные достижения и славу великого путешественника — исследователя Центральной Азии.
Труды Тибетской экспедиции Русского Географического общества под начальством П. К. Козлова в 1899—1901 годах должны были выйти в девяти томах под общим заголовком «Монголия и Кам» (вышло в свет шесть томов). Первый том — географическое описание П. К. Козлова (которое сейчас и переиздается) — вышел в 1905—1906 годах в двух частях на 734 страницах и снабжен 53 фототипическими таблицами, 78 рисунками в тексте, 3 чертежами, картой съёмок на 4 листах и отчетной картой с нанесенными маршрутами. Второй том — труды спутников П. К. Козлова — А. Н. Казнакова и О. Ф. Ладыгина.
Третий том — результат обработки астрономических и метеорологических наблюдений. Остальные томы — результат работы специалистов-зоологов над материалами экспедиции.
В целях большей доступности и популяризации знаний П. К. Козлов в 1913 году выпустил в свет сильно сокращенное описание этого путешествия под заголовком: «Трехлетнее путешествие по Монголии и Тибету». Как он сам указывает в предисловии, объём сочинения сокращен за счёт «специальных страниц книги, отведенных под описание климата, флоры, фауны, геологического строения и т. д.» и оставлен целиком «живой рассказ о ходе самого путешествия и обрисовка номада».
Труд П. К. Козлова «Монголия и Кам» переиздается в несколько сокращенном виде. Сокращению подверглись отдельные места, не представляющие географического интереса.
Значительному сокращению подверглась первая глава — отъезд экспедиции и работа в пределах России. В следующих главах исключались беглые маршрутные заметки, изложение личных впечатлений и небольших эпизодов, обоснования предстоявших маршрутов, наконец, в редких случаях описание некоторых второстепенных монастырей и незначительных деталей в изложении быта населения. В результате новое издание сокращено менее чем на одну треть.
Считая, что это печатное произведение является ценным вкладом в географическую науку и до сих пор не утратило своего значения к познанию Центральной Азии, мы сохранили весь фактический материал, стараясь в то же время оставить нетронутым и живое, увлекательное описание картин природы.
Латинские названия растений и животных просмотрены специалистами соответствующих отраслей науки и приведены к современным. Карты съёмок изданы в уменьшенном виде без всякого изменения (как имеющие документальное значение), карты маршрутов даны на новой основе, причём нанесены маршруты и других экспедиций П. К. Козлова.
Все календарные числа оставлены в старом стиле. Однако в заметке Каминского, как в своем месте указано, числа — в новом стиле. Приложен список Трудов П. К. Козлова и список знаменательных дат его жизни, а также перечень некоторых малоизвестных терминов.
В своем докладе на заседании Всесоюзного Географического общества 26 ноября 1935 года[3], посвященном памяти П. К. Козлова, академик Ю. Ш. Шокальский отнес время деятельности этого путешественника к эпохе больших путешествий и великих открытий, когда Центральная Азия была пересечена маршрутами известных исследователей: Пржевальского, Роборовского, Потанина, Грумм-Гржимайло, В. А. Обручева и других.
В 1944 году ту же мысль высказал на страницах Geographical journal Evert Barger. «Полстолетия исследования Центральной Азии, — пишет он, — которое только что истекло, было „золöтым веком“ открытий. На международном научном языке оно, может быть, будет названо периодом великих путешественников, каждый из которых собирал данные, относящиеся к различным отраслям знаний, касавшихся изучения климата, физической географии, народов и истории стран, куда проникали исследователи». И в первую очередь Е. Barger называет русских исследователей — Пржевальского и Козлова. Несомненно, что еще и теперь в Центральной Азии осталось немало глухих уголков, неведомых для культурного мира, и крупные экспедиции в далекие страны, «научные рекогносцировки», как их называл H. M. Пржевальский, не утратили своего значения, но характер их в дальнейшем, очевидно, будет изменен в связи с развитием техники, которая поможет сократить время пребывания в экспедициях, а следовательно, условия для работы исследователей значительно облегчатся.
Надо отметить однако, что длительное пребывание путешественников среди населения изучаемых стран и притом в условиях, мало отличающихся от бытовых условий местных жителей, способствовало сближению исследователей с населением, что помогало шире и глубже изучить человека и окружающую его природу, общественные отношения и взаимоотношения с соседями данного племени.
В период путешествий Пржевальского и Козлова (1870—1926 годы) условия для жизни и деятельности в экспедиции были весьма трудны, и участие в этих больших работах отражалось на всей жизни исследователя. Достаточно сказать, что участники таких экспедиций отрывались от семьи и родины на 2 1/2 — 3 года, жили среди народов, стоявших на очень низком уровне развития, переходили через мало доступные перевалы на — высоте до 5 тыс. м, пересекали безводные пустыни, отражали нападения диких воинственных племен и прочее.
На начальнике экспедиции лежала огромная ответственность не только за выполнение плана, но и за жизнь каждого участника и сохранность экспедиционного имущества.
Начальник такой экспедиции должен быть хорошим организатором, учитывающим все необходимое до самых мелочей. Он должен установить связь с местным населением, что не всегда бывает легко сделать из-за недоверия к чужестранцам.
Так, француз Дютрейль де Ренс погиб в Тибете из-за допущенной им резкости в обращении с тибетцами, отсутствия военной подготовки у участников его экспедиции. Известно также, что геологи А. Шлагинтвейт и Хейорд были убиты во время экспедиции в Центральной Азии.
П. К. Козлов участвовал в шести больших экспедициях, причём был начальником в трёх из них и руководил экспедицией 1893—1895 годов после заболевания ее начальника В. И. Роборовского.
Из 52 лет научной деятельности, начиная с 20-летнего возраста, около 15 лет проведено им в экспедициях, то-есть на два года жизни в спокойной обстановке приходится около года странствований.
Понятно, что каждый исследователь природы должен любить ее. Но для того, чтобы из года в год отправляться в дальние и притом длительные странствования, надо отрешиться от многого привычного в обыденной жизни, надо посвятить себя всецело великому делу познания природы. Из описаний путешествий, автобиографических заметок и высказываний о себе ясно видно, что всю свою жизнь и деятельность П. К. Козлов рассматривал в неразрывной связи с исследованием Центральной Азии, что он не мыслил для себя жизни с другими целями.
«Вся моя жизнь прошла под знаменем исследователя природы и человека Центральной Азии, — пишет П. К. Козлов в своей автобиографии[4]. — Сколько я себя помню, с отроческих лет мною владела одна мечта — о свободной страннической жизни в широких просторах пустынь и гор великого Азиатского материка».
П. К. Козлов был очень скуп на рассказы о своем детстве. Повидимому, оно проходило в тяжелых условиях. Город Духовщина Смоленской области, где он 15 октября (нового стиля) 1863 года родился, редко отмечался в его воспоминаниях.
Только исключительные природные способности и твердая воля вывели П. К. Козлова на широкий путь учёного — исследователя природы.
В своих воспоминаниях детства П. К. Козлов останавливается на тех моментах, которые имели отношение к его последующей деятельности. Мы знаем, что отец Петра Кузьмича, скромный прасол города Духовщины, в семейном кругу часто рассказывал о своих странствованиях по Украине (откуда он пригонял скот в центральные губернии), что маленький Петр и сам всегда с охотой ездил в ночное пасти лошадей. Двенадцати лет он поступил в только что открывшееся тогда духовщинское городское училище. Петр Кузьмич всегда с признательностью вспоминал известного педагога В. П. Вахтерова, возбудившего в нем жажду знаний и приучившего его к систематическому труду над самообразованием.
Уже тогда пытливый ум его привел к попытке обследовать курганы в соседнем Поречском уезде, в результате чего он заслужил от школьного начальства строгий выговор. Однако эти курганы действительно представляли собой интересный научный объект и вскоре после этого привлекли к себе внимание специалистов из города Смоленска.
Воспоминания П. К. Козлова сразу делаются полнее, красочнее с того момента, когда он встретился с знаменитым путешественником H. M. Пржевальским.
Ввиду тяжелого материального положения семьи, по окончании городского училища Петр Кузьмич принужден был поступить на работу в частную контору в Слободе Поречского уезда Смоленской губернии и одновременно решил подготовиться для поступления в Виленский учительский институт.
«В этой дикой девственной местами природе, — пишет П. К. Козлов в своей биографии, составленной примерно в 1895 г.[5], — юношей развивался, не знал ни городских удовольствий, ни театра. Рос свободный в свободной природе. Тут ещё больше читал, но не романы, которых терпеть не мог[6], а попрежнему свои любимые книги по географии и естествознанию. Из поэтов любимыми были Некрасов, в особенности же Лермонтов, произведений которого много знал на память, а Кавказ и его герои тянули к себе. Ещё больше того горы и богатая, чудная дикая природа».
Вот здесь, в Слободе, и произошло событие, оставившее неизгладимый след на всю жизнь в памяти Петра Кузьмича, — встреча с H. M. Пржевальским, прибывшим сюда с целью приобретения имения Слободы — этого живописного уголка дикой природы, где он собирался вдали от суеты городской жизни спокойно писать свой большой труд.
Петр Кузьмич еще раньше знал о великих открытиях, о крупных исследованиях Пржевальского, еще до встречи с ним в своем воображении представлял себе его сказочным, красивым, энергичным…
«Когда я впервые увидел Пржевальского, — пишет Петр Кузьмич, — то сразу узнал его могучую фигуру, его властное, полное несокрушимой энергии и воли, благородное красивое лицо». Встреча произошла следующим образом. «Однажды вечером, — пишет П. К. Козлов, — вскоре после приезда Пржевальского, я вышел в сад, как всегда, перенесся мыслью в Азию, сознавая при этом с затаённой радостью, что так близко около меня находится тот великий и чудесный, кого я уже всей душой любил. Меня оторвал от моих мыслей чей-то голос, спросивший меня:
— Что вы здесь делаете, молодой человек?
Я оглянулся. Передо мною в своем свободном широком экспедиционном костюме стоял Николай Михайлович. Получив ответ, что я здесь служу, а сейчас вышел подышать вечерней прохладой, Николай Михайлович вдруг спросил:
— А о чем вы сейчас так глубоко задумались, что даже не слышали, как я подошел к вам?
С едва сдерживаемым волнением я проговорил, не находя нужных слов:
— Я думал о том, что в далёком Тибете эти звезды должны казаться ещё гораздо ярче, чем здесь, и что мне никогда, никогда не придется любоваться ими с тех далёких пустынных хребтов.
Николай Михайлович помолчал, а потом тихо промолвил:
— Так вот о чем вы думали, юноша… Зайдите ко мне, я хочу поговорить с вами[7].
Так совершилось первое знакомство, а за ним и сближение П. К. Козлова с H. M. Пржевальским. Это сближение, как увидим ниже, скоро вылилось в самую тесную, искреннюю дружбу путешественников двух поколений.
„Осенью 1882 года, — вспоминает П. К. Козлов в 1929 году, — я уже перешел под кров Николая Михайловича и стал жить одной жизнью с ним. H. M. Пржевальский явился моим великим отцом: он воспитывал, учил и руководил общей и частной подготовкой к путешествию“.
В январе 1883 года П. К. Козлов успешно сдал в Смоленске экзамен за весь курс реального училища, затем поступил на военную службу в Москве в звании вольноопределяющегося. Военное обучение, как увидим ниже, было необходимо для участия в экспедициях Пржевальского, неоднократно подвергавшихся на территории Тибета нападениям вооруженных разбойников. Прослужив всего три месяца, П. К. Козлов уже в апреле был зачислен в состав четвёртой экспедиции Н. М. Пржевальского в Центральную Азию.
„Сбылось несбыточное[8], я уже официально состоял при начальнике экспедиции, путешественнике H. M. Пржевальском, его спутником. Первой сознательной тихой радости моей не было конца. В мае, в лучший период весны, я уже был с Николаем Михайловичем снова в Слободе, и счастливый, бесконечно счастливый, переживал мою первую весну настоящей жизни…“.
Очень характерно для Петра Кузьмича, что началом настоящей жизни он считает зачисление его в экспедицию. В дальнейшем он и не мыслил для себя жизнь помимо исследования величественной природы Азии.
В конце октября 1883 года началось путешествие H. M. Пржевальского, направившегося на истоки Жёлтой реки вдоль северной окраины Тибета и по бассейну Тарима. В этой экспедиции в чине вольноопределяющегося принял впервые участие П. К. Козлов. Экспедиция пересекла обширную пустыню Гоби и, перейдя через горные хребты, проникла в долину реки Тэтунг (левый приток реки Хуан-хэ). „Здесь на Тэтунге, — пишет П. К. Козлов в 1929 году, — я познал собственное влечение к красотам дикой горной природы“.
Дальнейший путь лежал в Северо-восточный Тибет, где экспедиции в течение лета удалось обследовать большой район в бассейнах Жёлтой реки и Янцзы-цзяна. На озёрах, близ истоков Хуан-хэ, H. M. Пржевальский с отрядом дважды подвергся вооруженным нападениям воинственного племени аголоков, однако обе атаки эти были блестяще отбиты. В этом испытании П. К. Козлов проявил большое мужество и хладнокровие. Участие в четвёртом путешествии Пржевальского явилось для П. К. Козлова высшей школой познания природы под руководством великого географа-естествоиспытателя.
Он научился производить глазомерную съёмку сильно пересечённой местности, определять высоты, а главное — уметь наблюдать природу и человека, отмечать основное, характерное и стройно записывать всё это в своем дневнике. Он на деле мог познакомиться также с организацией экспедиции в крайне трудных условиях работы.
Участие П. К. Козлова в экспедиции окончательно определило его жизненный путь. „С этого времени, — пишет П. К. Козлов в 1927 году, — исследование Центральной Азии стало для меня той путеводной нитью, которой определялся весь ход моей дальнейшей жизни“.
П. К. Козлов учился и у других больших людей своего времени. „Годы оседлой жизни на родине, — пишет он, — я посвящал усовершенствованию в естественных науках, этнографии и астрономии. После H. M. Пржевальского самое большое участие в моем дальнейшем развитии принимали географы П. П. Семенов-Тян-Шанский, А. В. Григорьев, М. В. Певцов, а по специальным отделам естествознания В. Л. Бианки и Е. Бихнер (зоологи)“.
С глубокой признательностью и чувством удовлетворения. П. К. Козлов вспоминает также об астрономе Ф. Ф. Витрам — руководителе его занятиями в Пулковской обсерватории.
Незадолго до отправления в свое второе путешествие, осенью, 1887 года, П. К. Козлов оканчивает военное училище, так как участие в экспедициях H. M. Пржевальского требовало продвижения и по этой линии.
П. К. Козлов в ту же осень едет к H. M. Пржевальскому в Слободу, где встречает самый сердечный прием. В это время уже начинается подготовка к новой экспедиции H. M. Пржевальского.
Как известно, преждевременная кончина H. M. Пржевальского не дала ему возможности осуществить свои планы: П. К. Козлов глубоко переживал смерть своего учителя и друга, скончавшегося в экспедиционной обстановке на берегу озера Иссык-куль в окружении своих ближайших помощников В. И. Роборовского и П. К. Козлова. „Слезы, горькие слезы душили каждого из нас… Мне казалось, такое горе пережить нельзя… да оно и теперь еще не пережито, — писал П. К. Козлэв в 1929 году, на склоне лет своих. — Однако эта боль не убила во мне воли к жизни; она содействовала моему духовному росту, ибо я сразу понял, что ныне остаюсь один и должен свято хранить заветы своего учителя“ (1927 год).
Экспедиция 1889—1890 годов состоялась под руководством М. В. Певцова. В ней видную роль играли бывшие спутники H. M. Пржевальского В. И. Роборовский и П. К. Козлов. Экспедиция обследовала Северный Тибет, Туркестан и Джунгарию.
П. К. Козлову были поручены специальные наблюдения над животным миром и сборы зоологических коллекций. Кроме того П. К. Козлов на обратном пути экспедиции совершил две самостоятельные экскурсии: обследовал левый приток Тарима, реку Конче-дарью и северный берег озера Баграш-куль. Эти исследования им были обстоятельно изложены и напечатаны в виде отдельных глав в Трудах Тибетской экспедиции 1889—1890 годов.
П. К. Козлов дает самое широкое географическое описание пройденных местностей. Помимо характера рельефа, растительности и животного мира, он останавливается также и на описании населения, его быта, экономических отношений, истории заселения края калмыками. Чтобы получить нужные сведения, надо уметь подойти к местным жителям, надо завоевать их расположение к себе. Молодой Козлов справляется и с этой трудной задачей. Не всегда радушно встречали его представители кочевников, однако Козлов всегда умел расположить их к себе. „Мы расстались с ним по-приятельски, — пишет он в 1896 году про одного надменного вначале старшину, — как вообще всегда расставались с обитателями всех калмыцких улусов, в которых приходилось ночевать“.
За выполнение первых самостоятельных работ в деле исследования Центральной Азии П. К. Козлов удостоился высокой и дорогой для него награды — медали Пржевальского.
В экспедицию 1893—1895 годов Петр Кузьмич мог проявить большую самостоятельность чем в предыдущую. Ввиду заболевания начальника экспедиции В. И. Роборовского, его старшего товарища, он на обратном пути берет на себя руководство экспедицией.
На этот раз его отчет выходит уже отдельным томом (291 стр.) как „Отчет помощника начальника экспедиции“ (1899 год). В предисловии к нему начальник экспедиции В. И. Роборовский пишет: „Кроме съёмки П. К. Козлов по возможности принимал участие в ведении метеорологического дневника и пополнениях всякого рода коллекций, из коих маммологическая и орнитологическая составлены почти исключительно П. К. Козловым“.
„Все самостоятельные, отдельные от каравана поездки иногда на тысячи верст, равно как и все прочие работы пе экспедиции, П. К. Козлов делал с замечательным самоотвержением, рвением, весьма обдуманно и умело…“. Здесь же Всеволод Иванович выражает своему помощнику — товарищу — дружескую благодарность.
Участие П. К. Козлова в трех упомянутых выше экспедициях, в которых П. К. Козлов проявил свои большие способности в деле исследования природы и организации крупны» экспедиций и выказал себя, таким образом, достойным преемником H. M. Пржевальского, привели к тому, что Географическое общество, через которое проходила организация всех крупных экспедиций того времени, сочло возможным возложить на него руководство следующей экспедицией в Центральную Азию.
Описанию Тибетской экспедиции 1899—1900 годов посвящена данная книга «Монголия и Кам».
По оценке самого Петра Кузьмича «Тибетская экспедиция была особенно плодотворным исследованием богатой, оригинальной природы и малоизвестных или вовсе неизвестных восточно-тибетских племен» (лхадосцы, дзачюкавасцы и другие). «Дикие ущелья Кама и Восточного Тибета, — пишет П. К. Козлов, — останутся в моей памяти навсегда одним из лучших воспоминаний моей страннической жизни… Ни в одну мою экспедицию, пожалуй, не удалось привезти такой большой и разнообразной естественно-исторической коллекции, таких интересных этнографических сведений о диких племенах Тибета, как именно в это Камское путешествие» (1927 год).
Как увидим из этой книги, оно было очень опасным и трудным. Маршрут экспедиции пролегал по неисследованным, малодоступным пространствам Тибета; на 15 месяцев прерывалась связь экспедиции с родиной, и упорные слухи о гибели экспедиции проникли даже в газеты того времени. Однако экспедиция с честью выполнила возложенные на неё обязанности и вышла целой и невредимой из тяжелых испытаний.
Результаты Тибетского путешествия П. К. Козлова внесли очень много нового в познание Тибета. Исследования H. M. Пржевальского происходили в северной и восточной частях Тибетского нагорья. П. К. Козлов проник в юго-восточную часть Тибета, резко отличную от всего остального Тибета, а следовательно, представляющую собой исключительный интерес. Здесь зарождаются великие реки Азии — Хуан-хэ, Янцзы-цзян, Меконг, здесь проходит водораздельная линия между областями стока Восточно-Китайского и Южно-Китайского морей. Скалистые горные хребты, вздымающиеся выше 5 000 м, расчленены глубокими долинами и ущельями. Поэтому вертикальная зональность представлена здесь особенно широко.
Ввиду малодоступности местности население отличается самобытностью а некоторые племена даже не признают над собой никакой власти. П. К. Козлов дал детальное описание этих племен.
Перевалив через водораздел Янцзы-цзян — Меконг, он проник в другой мир, где наряду с северо-тибетскими видами животных и растений встречаются представители более южных видов. Здесь встречаются как медведи и антилопы, так и леопарды, обезьяны, фазаны и другие. П. К. Козлов дал также геологическое описание этой местности и привез богатую коллекцию горных пород.
За Тибетское путешествие П. К. Козлов был награжден Государственным Географическим обществом Константиновской золöтой медалью. Это путешествие создало ему мировую славу и поставило в ряды наиболее известных путешественников — исследователей Центральной Азии. Целый ряд обществ отечественных и зарубежных выбирает его в свои почетные члены (см. список).
Его славе и популярности не мало содействовали его блестящие способности лектора. Каждый раз по возвращении из экспедиции он прочитывал в переполненных аудиториях ряд лекций как в Москве, так и в Петербурге, а впоследствии в Ленинграде.
На этих лекциях П. К. Козлов, страстный любитель природы, с большой силой и увлекательностью раскрывал перед слушателями красоты величественной природы Азии и характерные особенности её диких и свободолюбивых обитателей и заражал энтузиазмом всю аудиторию. Неудивительно, что после лекции несколько юношей обычно обращались с просьбой включить их в состав следующей экспедиции.
Через несколько лет по окончании Тибетской экспедиции, а именно в 1904 году, в Тибете произошло событие большой политической важности. Духовный и светский глава Тибета далай-лама покинул свою столицу Лхасу и направился в Ургу (теперь Улан-Батор, столица Монголии). Как известно, до того времени тибетцы ревниво оберегали своего правителя от глаз иностранцев. Тщетно европейские путешественники, в том числе Пржевальский и Козлов, пытались пройти в Лхасу: им каждый раз преграждал путь отряд тибетцев с требованием повернуть обратно. Пржевальский и Козлов с уважением относились к тибетскому народу и считали недопустимым применение силы. В 1904 г. англичане, которые стремились утвердить свое влияние в Тибете, не постеснялись послать через Гималаи военный отряд под начальством полковника Иенхесбенда. Отряд этот силой пробился до Лхасы, однако не мог захватить самого правителя. Когда далай-лама переехал в Ургу, у П. К. Козлова появилась возможность познакомиться с ним. По поручению правительства и Русского Географического общества Козлов был направлен к далай-ламе для установления дипломатических и культурных связей России с Тибетом. К этому времени Козлов был уже широко известен в Тибете. Ознакомившиеся с содержанием этой книги увидят, насколько большое уважение заслужили H. M. Пржевальский и П. К. Козлов среди племен Монголии и Тибета: их авторитетом пользовались даже мирные племена для защиты от разбойников.
П. К. Козлов умел подойти к отсталым, недоверчивым представителям народов Центральной Азии. Он никогда не позволял себе насмешек над обычаями этих народов, как бы они ни казались странными на наш взгляд. Напротив того, он старался быть внимательным к их интересам, не оскорблять их чувств.
Кстати приведу такой случай. В числе вывезенных П. К. Козловым из Тибета предметов местного изделия находился небольшой коврик. Как-то раз представители тибетского посольства зашли к П. К. Козлову на квартиру в Петербурге. Случайно наступив на ковер, они быстро в смущении отскочили о сторону: оказалось, на ковре были изображения буддийского культа. Зайдя в другой раз к П. К. Козлову, тибетцы были приятно поражены тем, что ковер уже лежал на небольшом столике…
О путешествиях П. К. Козлова и его отношениях к населению Тибета знал и далай-лама. Свидание состоялось в Урге в мае 1905 года. П. К. Козлов несколько раз беседовал с далай-ламой в самых дружеских тонах и обменялся с ним официальными подарками. В результате переговоров далай-лама дал разрешение на свободный вход в Лхасу русским, направляющимся туда с научными или торговыми целями.
Таким образом, миссия была успешно завершена. Об этой поездке П. К. Козлова сказано в его статье «Тибетский далай-лама» (1907 год) и в книге «Тибет и далай-лама» (1920 год).
В 1907—1909 годах П. К. Козлов возглавляет Монголо-Сы-чуанскую экспедицию. Результаты работ этой экспедиции изложены им в богато иллюстрированной книге (1923 год) «Монголия и Амдо и мертвый город Хара-хото». Как показывает название книги, экспедиция работала в Монголии и области Амдо (Северо-восточный Тибет). Однако, поскольку удалось открыть погребенный песками город, представлявший огромный исторический интерес, в отчетной работе большое внимание было уделено раскопкам этого города. Хара-хото был засыпан песками около 700 лет тому назад. В нем были открыты следы исчезнувшего тангутского государства Си-ся, до раскопок почти неизвестного науке. Здесь было найдено до 2 тысяч томов древних книг, а также словарь языка си-ся, благодаря которому можно было прочесть книги и выяснить историю этого государства и города Хара-хото.
После этой экспедиции популярность П. К. Козлова еще более возрастает, а научные общества подтверждают признание его заслуг присуждением медалей и премий и избранием в почетные члены.
Так, Русское Географическое общество в 1910 году избирает его в свои почетные члены[9]. Английское и Итальянское Географические общества в 1911 году присуждают ему медали, а Французская Академия наук в 1913 году выдает премию Чихачёва.
В 1910 году П. К. Козлов по приглашению Английского Географического общества посетил Лондон. Здесь он встретился с маститым географом и революционером П. А. Кропоткиным. Между двумя путешественниками установились самые дружеские отношения. Впоследствии Козлов посвятил П. А. Кропоткину содержательную статью, помещенную в 1927 г. в «Известиях ВЦИК».
Накануне первой мировой войны уже все было готово к отправлению в новую, шестую экспедицию в Центральную Азию. И хотя горсточка людей не сыграла бы роли в деле обороны России, царское правительство сочло нужным задержать отправку экспедиции. Петр Кузьмич тяжело переживал эту неудачу.
Царскому правительству того времени казалось целесообразным использовать авторитет П. К. Козлова и его связи в Монголии для закупки там скота на нужды армии. Петру Кузьмичу пришлось скрепя сердце возглавить это дело.
Через год ему дают другое поручение: быть комендантом в оккупированных городах Западной Украины (Яссах и Тарнополе). Наконец, после революции 1917 года, когда многие ученые опасались за сохранность интересного степного заповедника Аскания-Нова, где акклиматизировался целый ряд крупных животных, в том числе была и дикая лошадь Пржевальского, по инициативе Академии наук и Географического общества П. К. Козлов был командирован в этот зоопарк в качестве комиссара.
Решено было использовать авторитет П. К. Козлова для возможного в тех условиях сохранения результатов ценного научного опыта. П. К. Козлов и раньше бывал в этом заповеднике (см. его книгу «Аскания-Нова», 1914 год); привезенный им в последнюю экспедицию гриф был в свое время помещен в одну из вольер зоопарка. Однако возложенная на него миссия была очень сложна, и жизнь его не раз подвергалась опасности. Дело в том, что здесь тогда ещё не затихли бои гражданской войны, обширная территория парка подвергалась нападению и временным захватам банд «зеленых» и махновцев, а все возможности П. К. Козлова по охране питомцев парка заключались в его личном авторитете ученого…
Много животных тогда погибло. Об этом периоде деятельности П. К. Козлова описано в его статье (1928 год) в журнале «Научный работник»: «Около сорока снарядов, — писал П. К. Козлов, — трехдюймового орудия легло в области зоопарка… Всего погибло более треж четвертей населения зоопарка…».
Вскоре после окончания гражданской войны и возрождения научной деятельности в молодом советском государстве П. К. Козлов делает доклад в СНК о возможностях установления сношений Советской республики с Тибетом и в то же время выпускает в свет посвященную этому вопросу книгу «Тибет и далай-лама» (1920 год), а через три года ему удается издать и Труды экспедиции 1907—1909 годов, о чем уже говорилось выше.
Но жизнь вне живой работы в глубине Азии была совершенно немыслима П. К. Козлову: «Душу номада даль зовет… Путешественнику оседлая жизнь — что вольной птице клетка», — пишет он в вступлении к книге «Монголия и Амдо» (1923 год). А в книге «Тибет и далай-лама» он заявляет: «Я очень истомился, проживая вне активной деятельности в родной для меня тибетской атмосфере».
16 июня 1922 года в письме ко мне он писал: «Я не оставляю мысли, едва напечатаю книгу („Монголия и Амдо“), как буду собираться в путешествие. Это мне обещано правительством и Академией наук с Географическим обществом…».
«Перед отъездом из деревни я три ночи напрасно просидел, карауля медведя на им убитой лошади. Проказник не пришёл, а мне так хотелось положить мишку! Ведь я давно не переживал сильных ощущений. Моя „душа номада“ опять властно тянет меня в мою родную, мою милую Центральную Азию и Тибет. В Тибете есть уголок, который завещан мне в наследие по исследованию самим H. M. Пржевальским».
Идя навстречу его стремлениям и уделяя должное внимание изучению малоизвестных сопредельных с нами стран (куда заглядывали также путешественники других стран), Советское правительство утвердило представленный через Географическое общество[10] план новой Монголо-Тибетской экспедиции П. К. Козлова. Экспедиция, как показывает само название, была рассчитана на проникновение вглубь Тибета, было уже получено и согласие далай-ламы на посещение запретного для европейцев города Лхасы, и только происки капиталистических стран помешали осуществить этот план: Китай не дал пропуска в Тибет и с большим трудом П. К. Козлову (после личной поездки в Пекин) удалось добиться разрешения на посещение Хара-хото, находящегося в пределах Внутренней (то-есть входящей в территорию Китая) Монголии, недалеко от границы с Внешней Монголией.
В своих отчетах П. К. Козлов после удачного выхода из трудного положения часто писал: «Счастье опять выручило». Твердая уверенность в благополучный исход предприятия являлась выражением его исследовательского энтузиазма, который приводил его к новым и новым открытиям. И на этот раз присужденный ограничиться изучением Монголии, он делает открытия, пожалуй, не менее интересные, чем древности Хара-хото. В горах Кентей (Северная Монголия) П. К. Козлов обнаруживает курганы среди леса, которые, как выяснилось по найденным там предметам, имеют 2 000-летнюю давность. Благодаря вечной мерзлоте здесь сохранились куски художественной ткани, женские косы и предметы утвари того времени.
Академия истории материальной культуры после реставрации тканей выпустила специальную книгу, богато иллюстрированную в красках, где показаны эти исключительные коллекции, проливающие яркий свет на историческое прошлое Центральной Азии (К. Тревер. 1932 год, на англ. яз. См. спис. литер.).
Краткие сведения о работах экспедиции 1923—1926 годов П. К. Козлов изложил в предварительном (до окончания работ) кратком отчете (1925 год) и в более распространенном кратком отчете (1928 год), а также и в изданных научно-популярных лекциях (1927 год), где приложена и карта маршрутов.
Эта экспедиция имела в своем составе следующих специалистов: орнитолога Е. В. Козлову (жену Петра Кузьмича)[11], ботаника Н. В. Павлова[12] и географа С. А. Глаголева, композитора С. А. Кондратьева[13], который принимал также деятельное участие в раскопках ноинульских курганов.
Экспедицией покрыто маршрутно-глазомерной съёмкой около 3 500 км на участке между городом Улан-Батор (б. Урга) и мертвым городом Хара-хото, то-есть в районе Хангая и Монгольского Алтая. Здесь произведены широкие естественно-исторические и археологические изыскания. Отметим некоторые научные достижения экспедиции, помимо уже отмеченных ноинульских курганов в горах Кентей.
В Северной Гоби обнаружен район, весьма богатый ископаемыми остатками позвоночных.
В горах Бичиктэ-дулан-хада сфотографированы надписи на скалах, являющиеся, по свидетельству Б. Я. Владимирцева, ценнейшим памятником монгольской старины.
В верховьях Орхопа открыт водопад, единственный в Монголии.
В Монгольском Алтае обнаружен древний мавзолей хана.
В горах Хангай открыты развалины китайского города Шюн-уй-чжэн и в другой части этого хребта — усыпальница тринадцати поколений потомков Чингис-хана.
Наконец, были произведены дополнительные раскопки мертвого города Хара-хото.
Полное изложение трудов экспедиции он не успел написать. В данное время в Географическом обществе идет подготовка к изданию его дневников, относящихся к последней Монголо-Тибетской экспедиции.
Жизнь в большом городе его тяготила, и он предпочитал последнее время своей жизни проводить в глухой деревне Стречно, Залучского района, Ленинградской области, в 50 км от ближайшей железнодорожной станции Старая Русса.
Здесь имеются обширные леса, где и по сие время ещё водятся медведи, не говоря уже о мелкой дичи.
Петр Кузьмич жил здесь в маленьком охотничьем домике из одной комнаты и кухни; во дворе жила старушка, которая его обслуживала. Каждый день он вел фенологические и краткие метеорологические записи и принимал у себя различных посетителей.
Благодаря его общительному характеру он был известен широко вокруг. Наиболее частыми посетителями его были, конечно, охотники, с которыми он ходил на медведя, на тягу вальдшнепов и на другую дичь.
Кроме того целая группа деревенской молодежи обучалась у него препарировке животных, главным образом, птиц. В Залучском райсовете он прочел несколько лекций. Когда я в 1934 году посетил отца, у него в домике была уже целая зоологическая коллекция, аккуратно сложенная, этикетированная, с указанием латинского и русского названий.
Домик был обсажен молодыми деревцами, собственноручно им выкопанными в лесу и им же посаженными. В домике находилась небольшая библиотека; по стенам, в числе других, висели и оригинальные китайские картины.
После кончины отца я попытался организовать здесь краеведческий уголок, передав в ведение Залучского районного отдела народного образования домик, часть мебели, библиотечку научно-популярной литературы, несколько книг Петра Кузьмича, портреты его и Пржевальского, а также и коллекцию местных птиц. Повидимому, все это погибло, так как под Старой Руссой шли ожесточённые и упорные бои и немцы особенно свирепствовали.
Еще в 1927 году П. К. Козлов писал: «В настоящее время, уже на склоне лет, я все ещё не могу представить себе, что можно положить свой страннический посох. Путешественнику невозможно позабыть о своих странствованиях даже при самых лучших условиях существования. Всегда грезятся мне картины прошлого и неудержимо влекут к себе. И хочется вновь и вновь променять удобства и покой цивилизованной обстановки на трудовую, по временам неприветливую, но зато свободную и славную странническую жизнь» (1927 год).
Полной жизнью он жил только в экспедициях, жизнь в промежутках между экспедициями была только временным перерывом общего большого дела исследования природы Центральной Азии. И конечно и после Монголо-Тибетской экспедиции, несмотря на свой преклонный возраст (близкий к 70 годам), он намеревался отправиться в новую экспедицию.
В конце 1933 года Всеукраинская Академия наук просила его взять на себя руководство комплексной экспедицией в бассейн Иссык-куля и на Хан-тенгри. Однако зимой 1934/35 года он почувствовал себя плохо. Сердце не выдержало: сказались те моменты сильного напряжения, которые неоднократно приходилось испытывать в путешествиях. Характерно, что и в эту зиму он собирался отправиться на схоту в свои любимые места и самым большим огорчением его было известие о раннем половодье, так как при разливе река Ловать на некоторое время преграждала путь из Старой Руссы в Стречно. Он должен был остаться в Ленинграде; болезнь ухудшилась; летом его перевезли в санаторий в Старый Петергоф (Петродворец). Отсюда он писал мне следующее (9 июля 1935 года, Старый Петергоф, санаторий имени Кирова):
«Живу я с 17 мая по сей день великолепно благодаря исключительному вниманию председателя СНК Вячеслава Михайловича Молöтова, которому я телеграфировал: „Глубоко тронут чутким вниманием правительства, оживившего путешественника своим скорым и теплым откликом“.
Живу я в лучшем санатории, уход и еда превыше всех похвал.
20 июня Молöтов еще раз спрашивал: не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, не нужен ли консилиум? Соседи-учёные, по большей части знакомые, внимательно ко мне относятся».
В числе друзей-учёных находился тогда здесь и академик Ю. М. Шокальский, при содействии которого как председателя Географического общества состоялась последняя экспедиция П. К. Козлова, Помещаем здесь фотографию двух этих ученых в саду Петергофского санатория.
26 сентября последовала кончина П. К. Козлова. Он умер спокойно: вечером лег слать, а на утро его уже не добудились…
Как уже показано выше, П. К. Козлов начал свою научную деятельность под руководством H. M. Пржевальского, был участником его последней экспедиции, в промежутках между экспедициями подолгу жил вместе с H. M. Пржевальским. Несомненно, H. M. Пржевальский оказал огромное влияние на его жизнь и деятельность. П. К. Козлов всегда сам это подтверждал и часто в своих трудах называет H. M. Пржевальского своим незабвенным учителем.
Продолжая великое дело, начатое H. M. Пржевальским по изучению неведомых дотоле районов Центральной Азии, П. К. Козлов, как увидим ниже, значительно углубил и расширил программу исследований. Все же, говоря о методах работы П. К. Козлова, следует начать с указания принципов, положенных в основу широких географических изысканий H. M. Пржевальским. Эти принципы возникали на основании большого долголетнего опыта, изложены H. M. Пржевальским в главе «Как путешествовать по Центральной Азии» («Четвертое путешествие») и несомненно в основном принимались и П. К. Козловым.
Чтобы проникнуть в глубь Тибета и произвести там научную работу, хотя бы рекогносцировочного характера, необходимо было провести 2—2,5 года в тяжелых условиях как бытовых, так и климатических, надо было совершенно оторваться от цивилизованного мира.
Вот почему H. M. Пржевальский огромное значение придает личности путешественника и весьма детально останавливается на снаряжении.
H. M. Пржевальский прежде всего подчеркивает, что его экспедиции следует рассматривать как научные рекогносцировки (по организации именно таких экспедиций он и дает советы), которые должны в дальнейшем смениться более детальными исследованиями на меньших площадях и стационарными наблюдениями.
Большое значение H. M. Пржевальский придавал выбору и воспитанию своих спутников. Он рекомендовал привлекать в экспедицию людей физически крепких, неизбалованных комфортом городской жизни[14]. Под руководством H. M. Пржевальского участники экспедиций приобретали навыки новой для них работы и становились ценными помощниками. Некоторые из них стали неизменными участниками экспедиций Пржевальского и Козлова. Так, препаратор — забайкальский казак Пантелей Телешов участвовал в шести экспедициях, а Г. И. Иванов в пяти. Иванову П. К. Козлов доверял всю укладку снаряжения. Он же был «нянькой» верблюдов: знал их повадки и умел лечить их болезни. Бурят Цокто Гармаевич Бадмажапов участвовал с П. К. Козловым в двух экспедициях и сыграл большую роль в открытии мертвого города Хара-хото.
Очень большое значение Николай Михайлович придает и личности путешественника. «Для путешественника, — пишет он, — в высоком значении этого слова, требуется сочетание многих незаурядных физических и нравственных качеств, без чего крупный успех дела, даже при самой лучшей внешней обстановке, мало будет обеспечен. Откровенно говоря, путешественником нужно родиться, да и пускаться вдаль следует лишь в годы полной силы».
Эти слова нам интересны еще и потому, что H. M. Пржевальский в лице П. К. Козлова сам выбрал себе помощника и, следовательно, П. К. Козлов, по мнению Пржевальского, обладал этими высокими качествами.
Что касается до снаряжения, то H. M. Пржевальский дает самый подробный перечень необходимых предметов, однако указывает, что с предметами комфорта путешественник должен расстаться, чтобы облегчить экспедицию.
Так, например, походных коек в экспедиции Пржевальского не полагалось. «Чем более путешественник будет, так сказать, в „черной шкуре“, — пишет Николай Михайлович, — тем лучше. Мы лично при всех путешествиях жили одинаково с казаками — в одних и тех же палатках, спали на одинаковых войлоках, ели из одной чаши». По мнению Пржевальского, личный пример начальника является «нравственной подкладкой дисциплины», а следовательно, и одним из важных элементов успеха экспедиции.
В то же время Пржевальский считал, что участие в экспедиции воспитывает, совершенствует человека. «Путешествие, — пишет он, — неминуемо окажет благодетельное влияние на своего деятеля: его здоровье и характер закалятся, выработается находчивость и навык к практической работе».
В своих работах Пржевальский очень часто указывал на лживость современного ему цивилизованного общества. В его высказываниях выявляется его миропонимание, неудовлетворённость средой, искание правды среди нетронутой чистой природы.
В своих исследовательских работах H. M. Пржевальский утверждал, что в больших далеких экспедициях надо исполнить то, что «возможно», а не что «желательно», необходимо «всего более наблюдать, то-есть собирать голые факты», и тут же на свежую память записывать. Однако ежедневно эти записи систематизируются и переписываются в разные дневники (по специальностям). Наблюдения сопровождаются коллектированием.
Маршрутные описания всего виденного и слышанного сменяются в трудах Пржевальского и Козлова обобщающими главами для той или иной естественно-исторической области. Пржевальский считает, что на первом месте должны стоять чисто географические исследования, затем естественно-исторические и этнографические, и указывает, что по разным причинам последние (этнографические) он не мог вести с желаемой полнотой.
Вот здесь замечается разница в работах Пржевальского и Козлова, правильно подмеченная академиком Ольденбургом (1929 год)[15]. Если в трудах H. M. Пржевальского находим лишь (по словам академика Ольденбурга) «ряд довольно случайных заметок этнографического характера и небольшое количество археологических указаний», то в трудах П. К. Козлова имеются специальные главы, посвященные этнографическому описанию, а описание раскопок Хара-хото имеет настолько большое значение, что название этого города входит даже в заголовок всей книги. Такое же большое значение имели и раскопки курганов в Ноин-Ула. Многочисленные ценные находки из этих раскопок дали материал для отдельных работ специалистов и еще до сих пор являются объектом изучения. Вполне естественно, что этнографические исследования шире развернулись в работах П. К. Козлова, путешествовавшего позже H. M. Пржевальского: необходима была продолжительная работа, чтобы рассеять недружелюбное отношение отсталых диких племен Центральной Азии к чужеземным пришельцам. H. M. Пржевальский отмечает, что лобнорцы оказались значительно более приветливыми и даже дружелюбными при вторичном посещении их.
Однако, несомненно, здесь имели значение и личные наклонности исследователей (см. также статью академика Ольденбурга).
В книге «Монголия и Кам» можно указать целый ряд мест, где описываются хорошие отношения монголов и тибетцев к русской экспедиции, помощь, ими оказанная, и даже использование авторитета русских: настолько высоко он был поднят во время экспедиции П. К. Козлова. «С наступлением сравнительно ранних холодов в Алтае, — пишет П. К. Козлов, — монголы предупредительно выставляли юрты на пути следования отрядов, запасали топливо, а по ночам пасли наших лошадей. В проводниках мы никогда не чувствовали недостатка… Благодаря такой системе путешествия достигается не линейное, а скорее площадное исследование страны… получается большее знакомство с физическими явлениями природы, а также и самим обитателем страны — человеком» (стр. 44). Когда в другом случае П. К. Козлов обратился через своего посланного к местному правителю за караванными животными, тот, несмотря на бездорожье, ответил: «Охотно исполню все ваши требования только потому, что давно уже слышал от достоверных людей о вашем дружелюбном отношении к нашему монгольскому народу».
И даже с воинственными тибетцами П. К. Козлов умел завязывать хорошие отношения. Надо полагать, что именно такие отношения помогли П. К. Козлову во-время узнать о засаде тибетцев племени лин-гузэ и предпринять соответствующие меры обороны.
Интереснее всего то, что даже по отъезде экспедиции на родину местное население старалось использовать свои дружеские отношения с начальником экспедиции для защиты своих интересов перед китайскими чиновниками, о чем письменно уведомило П. К. Козлова.
И эти дружеские отношения не были у П. К. Козлова чем-то искусственным, они увязывались с его широкой общительной натурой.
Вполне понятно, что каждый исследователь среди диких племен, мало считающихся с пропусками, выданными вышестоящими органами власти или даже вовсе их не признающими, должен стараться наладить контакт с местными представителями власти. Дипломатические подарки и угощения здесь обязательны.
Однако то дружелюбное отношение к народам Центральной Азии, которое можно проследить при чтении Трудов Петра Кузьмича, наблюдается далеко не у всех путешественников. Так, Bower[16] считал ошибкой быть вежливым или проявлять дружбу в отношении тибетцев или китайцев, а презрительный тон Rock’a в сношениях с жителями Тибета уже отмечен редакцией Известий Географического общества[17].
Несомненно, доброжелательное отношение П. К. Козлова к местному населению имело большое значение и в установлении сношений с далай-ламой, который позволил П. К. Козлову сделать с него первый портрет, получить много интересных сведений от его свиты и, наконец, дал разрешение посетить Лхасу, запретную для европейцев.
Хорошие отношения к монголам и тибетцам помогли Козлову узнать много неведомого дотоле, помогли отыскать древний, засыпанный песком город и затерянные в лесу курганы.
«Мною было принято за правило держаться дружественных отношений с номадами…» — рассказывает П. К. Козлов.
В описаниях путешествий Козлова читатель найдет немало ярких эпизодов, показывающих, что это правило им выполнялось неуклонно.
Познакомившись с предлагаемым произведением П. К. Козлова, читатель увидит, что исследования его имели прежде всего географический характер. Автор как бы ведёт читателя по своему маршруту, увлекательным, живым описанием окружающей местности даёт ясное представление о природе Монголии и Тибета. В его Трудах даются всесторонние описания рельефа, горных пород, животного мира, растительного покрова и обитателей страны.
И всё это в виде живого изложения личных наблюдений исследователя.
Читая работы П. К. Козлова, невольно вместе с ним переживаешь и радости и горести отряда, живее представляешь себе эти далекие страны.
При описании охоты на медведей П. К. Козлов указывает на повадки этого зверя; при описании вьюрков приводит наблюдения за жизнью этих птиц среди местной природы; дает также характерные штрихи из жизни обезьян. Крутизна подъёмов, каменистость пути чувствуется по утомленности вьючных животных и пр.
Но кроме описаний картин природы, даются и обобщающие главы, подытоживающие сказанное для определённого естественно-исторического района, как например, глава «Восточный Тибет и его обитатели».
Таким образом, П. К. Козлов даёт описания ландшафтов в самом широком смысле этого слова.
При всей увлекательности изложения П. К. Козлову не свойственно преувеличение трудностей ради большего эффекта изложения, чем страдают некоторые его иностранные коллеги. Так, например, американец Рокк[18] (1930 год) приводит массу курьёзов из быта тибетцев, чтобы позабавить читателя, что мешает правильному пониманию их быта.
Напротив того, хотя П. К. Козлов и отмечает отсталость и дикость этих отдаленных народов, невежественность их лам (натравлявших тибетцев на экспедицию), описание их быта вполне беспристрастно и чувствуется дружелюбное отношение путешественника к ним, особенно к монголам.
Трудные моменты в жизни экспедиции П. К. Козлов всегда описывал просто, без прикрас, но факты сами за себя говорили. Таково его описание опасности, которой он подвергался в горах Тянь-шаня, когда скользил по обледенелому склону к пропасти и только случайно попавшийся по пути камень помог ему задержаться. Этот случай, когда он был на волосок от смерти, он называет просто: «на волос от беды»[19]. Таково же всё его описание стычек с отрядами разбойнических племен в Тибете: спокойно, с знанием дела даются распоряжения по отряду, атаки во много раз превосходящего численностью противника отражаются, и экспедиция следует далее, вступая даже в сношения с бывшим неприятелем.
При разносторонности своих исследований П. К. Козлов выделял отрасли, которыми ок лично больше интересовался, а именно зоологию (особенно её отделы млекопитающих и птиц) и впоследствии, начиная с экспедиции 1907—1909 годов, археологию.
Любовь к зоологии передалась ему от H. M. Пржевальского. В четвёртой экспедиции Пржевальского П. К. Козлову было поручено коллектирование позвоночных.
В экспедиции Певцова и Роборовского П. К. Козлов также ведал зоологическими сборами; наконец, во всех экспедициях, которыми он руководил, изучение млекопитающих и птиц он оставлял за собой, поручая другие исследования своим помощникам.
Археологические изыскания (мертвый город Хара-хото и могильники в горах Ноин-Ула) проводились под его личным руководством и только в конце раскопок в Ноин-Ула в его экспедицию были направлены специалисты.
После его кончины было написано несколько статей, где подведены итоги его деятельности в разных областях знаний.
Приведем некоторые отзывы.
А. П. Семенов-Тян-Шанский пишет следующее (1937 год): «В течение всех экспедиций, в которых он участвовал, П. К. Козлов вел подробные орнитологические дневники, лишь отчасти использованные В. Л. Бианки в его научной обработке птиц, добытых Монголо-Камской экспедицией. По свидетельству Б. К. Штегмана дневники Козлова очень содержательны и могут быть ещё широко использованы в будущем. Обладая тонкой наблюдательностью, прекрасно разбираясь в голосах птиц и отлично зная их названия, П. К. Козлов собрал в своих дневниках высокоценный материал по экологии и биологии птиц Центральной Азии. При этом многим характерным представителям этой авифауны, как например, ушастым фазанам (Crossoptilon) и многим другим, он посвятил обстоятельные специальные очерки, как и многим млекопитающим». «Млекопитающих экспедициями П. К. Козлова доставлено несколько более 1 400 экземпляров». Имеется много редких или даже совершенно отсутствующих в других музеях животных. «Среди млекопитающих оказалось два новых рода тушканчиков: Cardiocranius satun и Salpingotus vinogradowi».
Птиц доставлено П. К. Козловым свыше 5 тыс. экземпляров. Среди птиц были совсем новые виды; некоторые из них носят теперь его имя: уллар — Tetraogallus kozlowi, Emberiza kozlowi, Aceritor koz-lowi, Janthocincla kozlowi[20]. Но наиболее замечательна птица, принадлежащая к новому роду и носящая теперь название Kozlovia roborovskii.
Согласно сводке Семенова-Тян-Шанского, пресмыкающихся и земноводных доставлено экспедициями Козлова 750 экземпляров, рыб около 300 экземпляров, насекомых, начиная с участия в четвёртой экспедиции, — не менее 80 тыс. экземпляров.
«Все материалы по зоологии, — пишет далее А. П. Семенов-Тян-Шанский, — доставленные экспедициями П. К. Козлова, были совершенно образцово законсервированы, заэтикетированы и упакованы. Материалы эти были так или иначе использованы в работах 102 специалистов».
По свидетельству А. П. Семенова-Тян-Шанского экспедиции, в которых П. К. Козлов ведал сбором зоологических коллекций, доставили единственный в мире по полноте и ценности материал по фауне Внутреннего Тибета.
Известный ботаник Б. А. Федченко в некрологе («Советская ботаника», 1936, № 1) пишет следующее:
«Насколько обильны и ценны были ботанические коллекции (П. К. Козлова), видно из следующего. Коллекция 1899—1901 годов состоит почти из 25 000 экземпляров, собранных так, что качество их в смысле сушки и сохранности не оставляет желать лучшего, особенно учитывая суровость климата и трудности походной обстановки. Растения собраны и засушены так полно и хорошо, что на сбор некоторых видов требовались не только часы, но и целые дни. К этому нужно еще прибавить, что при каждом экземпляре имеются точные указания об условиях его сбора. В научном отношении ценность коллекции 1899—1901 годов определяется тем, что из Северо-восточного Тибета в этой коллекции имеется свыше 1 000 видов цветковых растений, в то время как одновременно с тем появившаяся английская сводка всего известного до того времени из Тибета заключает всего 295 видов. Это объясняется тем, что Козлов не только умел сам работать, но и знал, как воодушевить своих сотрудников по экспедиции, как заставить их работать с полным энтузиазмом».
Не остались в стороне и другие отделы естествознания. П. К. Козлов производил краткие геологические описания и привозил большие коллекции горных пород, а в экспедиции 1907—1909 годов в числе его спутников был геолог А. А. Чернов. О ценности метеорологических наблюдений, умело организованных в трудных условиях, говорится в заметке Каминского (см. стр. 433).
Значение археологических изысканий П. К. Козлова трудно переоценить. Открытие им мертвого города Хара-хото дало в руки археологов 2 000 томов книг на неизвестном (древнетангутском) языке, причём среди этих книг оказался и тангутско-китайский словарь, который дал возможность разобраться в этих рукописях.
До раскопок П. К. Козлова был известен только факт введения при Юаньской династии (1280—1368 годы) бумажных денег, но находка таких денег сделана впервые П. К. Козловым. Кроме того а Хара-хото были найдены статуэтки и рисунки буддийского культа и предметы быта.
Не менее ценны археологические находки экспедиции 1923—1926 годов, извлеченные из курганов Ноин-Ула[21], относящихся ко времени Ханьской династии, то-есть к III—IV веку до нашей эры.
Оказалось, что помимо предметов местного изготовления в этих усыпальницах знатных людей были обнаружены и произведения других культур, а именно греко-бактрийской, парфянской и китайской.
Весь этот огромный материал, требующий десятков лет на его обработку, прольет свет на малоизвестное прошлое народов Центральной Азии.
Наконец, следует отметить и огромный вклад П. К. Козлова в картографию Монголии и особенно Тибета. До экспедиции Пржевальского и его последователей приходилось пользоваться материалами китайскими, весьма неточными и далеко не полными. П. К. Козловым пройдено около 50 тыс. километров, причём путь его шел далеко вглубь Тибета, где приходилось заново наносить иа карты целые горные хребты. О его топографической работе дают представление приложенные к этой книге листы маршрутной съёмки. Поскольку более детальных съёмок в Тибете до сих пор не производилось, эти данные и поныне не утратили своего значения.
Об общегеографических заслугах П. К. Козлова говорят опубликованные им Труды — отчеты экспедиции. Особенно обширны Труды Тибетской (1899—1901 годы) и Монголо-Сычуаньской (1907—1909 годы) экспедиций. Дневники третьей возглавлявшейся им экспедиции Монголо-Тибетской (1923—1926 годы) в настоящее время подготовляются ж печати Всесоюзным Географическим обществом.
О признании его заслуг у нас и за рубежом говорят следующие факты: он состоял почетным членом 5 русских организаций и не менее 3 иностранных и имел пять наград (см. список); в 1928 г. был избран действительным членом Украинской Академии Наук.
Следует также отметить, что П. К. Козлов всегда живо реагировал на текущие события, не говоря уже о том, что он несколько раз отмечал небольшими статьями юбилейные даты своего незабвенного учителя Н. М. Пржевальского и своего старшего товарища В. И. Роборовского. Он выступал ещё в печати по следующим вопросам.
В 1897 году Петр Кузьмич выступил против утверждения известного географа Рихтгофена, считавшего, что описанное H. M. Пржевальским озеро Лоб-нор нельзя отождествлять с древним Лоб-нором, так как его положение не соответствует нанесенному на китайских картах.
П. К. Козлов доказывал неточность китайских карт и подтверждал правильность определения, данного Пржевальским.
В последние годы своей жизни, на основании сообщения Шомберга (1929 год) о замеченном им перемещении вод реки Конче-дарьи и оживлении сухого русла Кум-Дарьи, П. К. Козлов (1935 год) нашёл возможным примирить оба положения. Он указал, что несовпадение границ озера китайской карты и отмеченных Пржевальским происходило от фактического перемещения северной границы озера вследствие большего или меньшего поступления в него воды в связи с перемещением вод Конче-дарьи.
В 1903—1904 годах английский отряд под начальством полковника Jounghusband силой проник в Лхасу. П. К. Козлов реагировал на это статьей «Английская экспедиция в Тибет», в которой яркими красками обрисовал событие, осуждая насилие над слабым народом.
В статье «Правда о дикой лошади Пржевальского»[22] П. К. Козлов опровергает вздорное утверждение Вагенера об открытии лошади Пржевальского Гагенбеком — директором Гамбургского зоологического сада.
Наконец, следует отметить, что П. К. Козлов всегда охотно шёл на популяризацию знаний о Центральной Азии. Известны его статьи о Пржевальском (см. список Трудов П. К. Козлова), о Хара-хото, помещенные в разных журналах и газетах. Кроме того он выпустил в печать сокращенное (в целях удешевления, а следовательно и доступности) издание путешествия 1899—1901 годов.
Его увлекательные описания живой природы и человека, особенно в его личном изложении, заражали молодежь энтузиазмом и содействовали росту кадров новых путешественников.
Итак, мы видим, что основная цель крупных экспедиций, научных рекогносцировок, — как называл их Н. М. Пржевальский, — дать правильные научно-обоснованные и всесторонние описания пройденных местностей, умело и наиболее полно собрать естественно-исторические коллекции — П. К. Козловым выполнено с честью, несмотря на все трудности путешествий по Тибету.
Кроме того ему принадлежит заслуга открытия древнего города и могильников, что пролило свет и на историю Центральной Азии, которая до его работы была так мало известна.
НА ПУТИ В МОНГОЛЬСКИЙ АЛТАЙ
План экспедиции. — Снаряжение. — По родным пределам. — Богатый Алтай: красота гор, долин и рек. — Дальнейший путь экспедиции. — Русско-китайская граница. — Бассейн Кобдо, влияние соседней пустыни. — Город Кобдо.Незабвенный мой учитель Н. М. Пржевальский придавал особенное значение исследованию природы Кама — крайнего востока Тибета. Кам был им поставлен целью пятого, увы! — неосуществившегося путешествия.
По смерти первого исследователя природы Центральной Азии продолжателю его М. В. Певцову намечены были иные, более скромные задачи, блестяще им и разрешённые. Следующая затем экспедиция, с В. И. Роборовским во главе, направилась было в Восточный Тибет, но у его порога руководителя экспедиции сразила жестокая болезнь… Не всегда в путешествии можно рассчитывать достигнуть желаемого, несмотря на энергию и богатый запас опыта, — горькое заключение, к которому пришел я, участник трех больших экспедиций — Н. М. Пржевальского, М. В. Певцова и В. И. Роборовского, превосходно обставленных и руководимых, в которых мне довелось принимать участие на началах всё большей и большей самостоятельности.
Мне посчастливилось достигнуть Кама и провести в нем некоторое время, но проникнуть в Средний Тибет не удалось…
В конце 1898 года я представил в Совет Географического общества вместе с отчетом о минувшей экспедиции план новой экспедиции в Центральную Азию и Тибет. Задачей этого путешествия ставилось исследование Южного, или Монгольского, Алтая, прилежащей к нему Центральной Гоби, а также, притом главным образом, исследование Восточного и Среднего Тибета.
Для производства астрономических, гипсометрических и метеорологических наблюдений экспедиция имела в своем распоряжении: небольшой универсальный инструмент Гильдебрандта с деклинатором для определения магнитных склонений, зрительную трубу Фраунгофера, три столовых хронометра, два барометра Паррота, гипсотермометр Бодена, анероид Naudet, часы Флеше, четыре буссоли Шмалькальдера и дюжину различных термометров. Все инструменты были тщательно выверены и снабжены должными поправками.
Благодаря хорошим материальным средствам мы могли обстоятельно снарядиться, придерживаясь в общем советов H. M. Пржевальского[23].
Для плавания по озёрам и производства разного рода лимнологических исследований (сбора — впервые в Центральной Азии — планктона, то-есть микроскопической озёрной флоры и фауны, измерения глубин озёр и их температур и т. д.) была приобретена в Петербурге складная брезентно-пробковая лодка, приспособленная для перевозки вьюком. Лодка эта, поднимавшая двух человек, имела в длину семь футов (2 м) и весила всего около шести пудов (100 кг).
Запасный спирт хранился в плоских ведерной емкости жестянках, закупоренных резиновыми пробками и обшитых войлоком, которым вообще обшивались всякого рода жестянки и стклянки с коллекциями перед окончательной их укладкой в большие вьючные ящики.
Для хранения воды при движении экспедиции по безводной местности были заказаны резиновые мешки емкостью около трех ведер (30 л) каждый.
Взята была в путешествие и маленькая железная печь с топочною дверью и колосниками. Печь эта зимой давала возможность сравнительно скоро согреть наше походное жилище, а затем заниматься чем угодно.
Было приобретено все необходимое на повседневные расходы в путешествии серебро в слитках. Из общего количества серебра 10 пудов (160 кг) было в виде больших, средних и малых китайских ямб, а остальные 8 пудов (128 кг) — купленные в Гамбурге, представлялись в виде плиток серебра высокой пробы.
Покончив снаряжение экспедиции в Петербурге, я выехал в Москву, а в начале мая счастливой весны 1899 года я и мой молодой спутник А. Н. Казнаков сели в сибирский скорый поезд, чтобы отправиться дальше.
В Омске, где нас принял пароход «Ольга Карпова», мы были встречены моим вторым сотрудником В. Ф. Ладыгиным. 22 мая, лишь только зардела весенняя заря, наш пароход тихо отчалил от берега и, приняв баржу, направился вверх по течению дремавшего Иртыша, поднимая высокие волны на тихой, зеркальной его поверхности.
Наше недельное плавание до Семипалатинска носило характер приятной прогулки. С неменьшим удовольствием покачивались мы и в тарантасе, везомом лихой почтовой тройкой от Семипалатинска до станции Алтайской — исходного пункта экспедиции. Тяжеловесный багаж следовал отдельными транспортами под наблюдением московских гренадер, зачисленных в состав экспедиционного конвоя.
Станица Алтайская расположена в открытой долине, ограниченной на юге хребтом Нарымским, на севере же красавицей Бухтармой. Ближайший склон гор покрыт сплошным лесом: лиственица, кедр, пихта и ель перемешаны между собою; там и сям стелется разнообразный кустарник. Пышные ковры цветов луговой растительности всюду расстилаются по опушкам леса. Животная жизнь также богата и представлена здесь типичными формами алтайской фауны. Глаз наблюдателя невольно останавливается на выдающихся вершинах, покрытых снегом, ослепительно блестевшим на солнце.
С приездом в станицу Алтайскую все отдались энергичному снаряжению каравана. Время за делом бежало быстро. Недели через две прикатили на почтовых тройках и забайкальские казаки.
Таким образом, личный состав экспедиционного отряда сформировался из 18 человек кроме меня, как начальника, и двух моих ближайших сотрудников, в него вошли: и. д. фельдфебеля старший унтер-офицер Гавриил Иванов, младший унтер-офицер Илья Волошин, ефрейтор Гавриил Киясов и рядовые: Егор Муравьев (впоследствии наблюдатель на метеорологической станции в Цайдаме), Иван Шадриков, Архип Войтенко, Александр Беляев, Александр Ванин и Хусайн Бадукшанов; забайкальские казаки: старшие урядники Пантелей Телешов (препаратор) и Семен Жаркой; фельдшер, кандидат на классную должность Александр Уарович Бохин и малолетки: Цокто Тармаев Бадмажапов (переводчик монгольского языка), Арья Мадаев (препаратор) и Евгений Телешов.
Когда собрались все участники экспедиции, работа по снаряжению каравана пошла быстрее. По временам, разнообразя труд, мы уезжали или в горы, или на реку Бухтарму, и всякий раз возвращались с богатой научной добычей.
Среди самой разнообразной и кипучей деятельности в Алтайской незаметно прошел месяц. Накануне выступления в поход прибыли наши верблюды. Все было осмотрено и налажено. Наконец-то экспедиция дождалась лучшего и всегда памятного для нее дня, дня выступления собственного каравана в далекий путь. Таким днем для экспедиции было 14 июля (1899 года). С утра моросивший дождь и густые облака, нависшие по горам, задержали выступление. К полдню немного прояснилось, и багаж, несмотря на неопытность молодых участников отряда, был скоро и спокойно завьючен. Караван представлял разделенную на семь эшелонов вереницу в 54 верблюда и 14 лошадей.
Каждый участник экспедиции, распрощавшись с присутствующими алтайцами, направился занять свое, заранее определенное место. Ещё несколько минут — и караван, извиваясь лентой, двинулся к востоку.
Первый переход, по обыкновению, был небольшой — семь вёрст. Бивуак экспедиции приютился на склоне того же Нарымского хребта, который с Большим Алтаем сопровождает в верхнем течении Бухтарму. Эта река то серебряной змеей блестела издали, то скрывалась в темном, глубоком ущелье.
Пройдя последних на своем пути по верхней Бухтарме жителей, мы круто уклонились к востоку. Бухтарма стала ещё яростнее прыгать и рассыпать свои пенистые брызги среди больших валунов. С крутых лесистых склонов, с их убранных мхом выступов, нередко красиво ниспадали серебряные каскады. По дну реки иногда располагались лесистые острова, у которых лежали великаны-деревья, продолжавшие бороться с неудержимым потоком вод. Стремительность последних вызывала сильное дрожание материка; рев реки не давал возможности ничего слышать.
С каждым днем становилось холоднее. Лес редел и приближался к своей верхней границе. А вот и плато Укок, где по ночам иней серебрил земную поверхность, а вода на болöтах покрывалась ледяной корой. Массивные снеговые горы Табын-богдо, или Пять святых, в ясную погоду представлялись дивно прекрасными и невольно привлекали взор своею матовою белизною.
Миновав перевал Улан-дабан, где проходит русско-китайская граница, экспедиция вступила во внутренний, или монгольский, бассейн — в систему реки Кобдо. Как различны в климатическом отношении бассейны Бухтармы и Кобдо! В первом — влага, богатство атмосферных осадков, пышная флора, замечательная прозрачность воздуха; здесь же совсем обратное: по долине, почти лишённой растительности, кружат высокие, затейливые по своим очертаниям, пыльные вихри, свидетельствующие о крайней сухости почвы, а воздух во время ветра наполнен мельчайшей пылью, заволакивающей даль туманной дымкой.
3 августа караван вступил в долину реки Кобдо, которая несла свои прозрачные воды по каменистому ложу очень быстро, но плавно. Ширина ее в месте переправы простирается до 40—50 сажен (80—100 м), при глубине в одну сажень (2 м) и более, несмотря на то, что летний уровень стал уже понижаться. Долина реки и ее острова покрыты лесом из тополя и тальника (Populus et Salix), перемешанных разным кустарником. Там и сям на более низких местах виднелись отличные мокрые луговины и болöтистые площади с небольшими озерками, дающими приют пролётным плавающим и голенастым пернатым. Общее протяжение этой первостатейной реки Монголии доходит до 500 вёрст. Берёт она начало в горах Южного Алтая из многочисленных ледников. В верховье река образует два глубоких, живописных озера, лежащих близко одно от другого; немного ниже она принимает реки Цаган-гол, Суок, Саксай, и, обогатившись этими данниками, представляется в месте переправы огромной рекой. Описав в дальнейшем своем течении к северо-востоку и юго-востоку значительную излучину, в вершине которой вливаются воды из озера Ачит-нор, река Кобдо постепенно оставляет горы, долина ее расширяется, течение становится более спокойным до самого впадения в большое пресноводное озеро Хара-усу.
В день прихода на реку Кобдо нам удалось переправиться на правый её берег. Переправа здесь казенная, перевозчики — монголы. Багаж и люди помещаются на двух маленьких паромах, связанных из 4—5 утлых челноков. Животных, даже баранов, пускают вплавь. Через месяц, в сентябре, вода настолько спадает, что переправа на верблюдах и лошадях в то время свободно производится в брод.
В месте переправы долина реки вытравлена животными проходящих караванов и потому мы здесь не остановились: пройдя на 7 вёрст и встретив богатые пастбища, мы разбили наш бивуак между двух озерков. Это было лучшее место на всем пути от отечественной границы до города Кобдо. Наши белые палатки живописно выделялись на изумрудной зелени и укрывались тенью высоких тальников, окаймляющих берег Кобдо. Сидя в палатке, можно было любоваться общим видом местности. По реке временами свободно проплывали дикие гуси; с ветвей, осенявших палатку, неслись нежные трели голубой синицы (Parus cyanus); с соседних скал доносилось звонкое кэ-кэ-ди… кэ-кэ-ди… массы каменных куропаток (Alectoris graeca). На подобных стоянках мы всегда купались и ловили рыбу. Рыбы здесь много, но видов только два — хариус (Thymallus brevirostris) и ускучь, по крайней мере согласно нашим наблюдениям[24]. По вечерам в виду нашего бивуака происходил правильный перелёт диких гусей, а иногда и лебедей, мелодичные звуки самого полета которых невольно заставляли сосредоточивать на себе наше внимание. Воздух был тих и спокоен; по мере того как вечерние сумерки сгущались и переходили в ночь, в верхней части небесного свода загорались и довольно ярко блестели звезды, но чем ближе к горизонту, тем гуще и гуще окутывалось небо пыльной дымкой. До поздней ночи просидел я на берегу Кобдо, прислушиваясь к слабому, мерному всплескиванию её вод; мысленно побывав на далеком севере и на далеком юге и, убаюканный лаской природы, ушел затем в палатку, чтобы скорее забыться крепким сном…
Оставив реку Кобдо, 5 августа мы вступили в более пересечённую местность, где приходилось чаще опускаться и подниматься на поперечные отроги, далеко убегавшие к северу. Между отрогами или увалами лежат долины речек с каменистыми, круто падающими ложами. Береговые обрывы этих речек слагаются главным образом из гранитов и глинистого сланца. По долинам местами стояли одинокие тополи и приветливо раскидывались зеленые поляны; что же касается до прилежащей к ним местности, то вся она казалась серовато-желтой, опаленной; там лишь кое-где торчали, заметные только вблизи, представители флоры пустыни, дающие впрочем зимою возможность кочевникам пасти свои стада. Теперь же там держались небольшие группы или одиночки монгольских дзеренов (Gazella gutturosa), да порою с обычным шумом пролетали больдуруки (Syrrhaptes paradoxus).
На четвертый день движения от реки Кобдо мы пришли в соседство вечноснеговой, отдельно стоящей группы гор Гурбан-цасату, то-есть «Три снежных вершины», и при небольшом озерке в урочище Алтын-чюгучу («Золöтая жертвенная чаша») на плоской высоте, в 2 260 м над уровнем моря, расположились бивуаком. На берегу озерка, по всей вероятности искусственного, сложено «обо», над которым развевались различные матерчатые приношения и стучали от ветра подвешенные рядом бараньи лопатки, испещренные темными узорчатыми письменами.
Как здесь, в этой долине, так и во многих других местах по нашему пути от реки Кобдо нам приходилось нередко встречать каменные конической формы сооружения, сложенные наподобие «обо», но с тем различием, что означенные сопки были окружены кольцеобразным валиком, диаметр которого превышал диаметр «обо», или точнее внутренней сопки, и что подобные сооружения находились не только на перевалах, но и в глубине долин. Время возникновения, происхождение и значение этих сооружений монголы объяснить не умели, заметив однако, что это древние памятники и монголами называются «киргизин-ур», то-есть «киргизское гнездо». Г. Н. Потанину, в окрестности озера Орок-нор, монголы сообщили как предание, что «кэрэксуры» (древние могилы) сложил народ цаган-баргун; он хоронил в них своих покойников. По другому показанию в этих насыпях войсками Чингис-хана спрятано зерно.
На всем пути по нижней караванной дороге от русско-китайской границы до города Кобдо, приблизительно в 350 верст юго-восточного направления, страна имеет горный характер. На юге высится главная цепь Алтая, то выделяясь снеговыми вершинами, то темнея пониженными седловинами, откуда спускались богатейшие альпийские луга и где теперь благодушествовали кочевники и их стада. К северу сползают второстепенные отроги, оголенные знойными лучами солнца. Тепло и сухость воздуха увеличивались с каждым днем.
Дорога становилась каменистее и ногам наших животных доставалось порядком.
Последнюю ночь на пути в город Кобдо мы провели на берегу небольшого озерка Шара-нор, расположенного словно в провале. Вода этого бассейна солоноватая, прозрачная, переливавшая всевозможными цветами в зависимости от освещения солнцем. Берега песчаные, дно местами также песчаное, местами, илистое, с кочками, одетыми оригинальными водорослями. Из голубой поверхности озерка красиво выступает островок, высокий и густой камыш которого волновался и приятно шелестел своею мягкою зеленью. Рыбы в озере по всей вероятности нет. На мелких волнах Шара-нора качались полосатые гагары, турпаны, утки-кряквы; по берегам, у воды, бегали улиты-черныши, а над зеленой родниковой площадью, где приютился наш караван, витали ласточки (Delichon urbica el Biblis rupestris); в соседних скалах монотонно ворковали каменные голуби.
Утрам 12 августа, поднявшись на последний горный увал, экспедиция увидела широкую долину речки Буянту и город Кобдо, располагавшийся у красноватых скалистых высот. Высокие городские тополи отрадно выделялись на сером безжизненном фоне. Узким зеленым ковром сопровождалась лишь Буянту, на которой мы удобно расположились бивуаком, поодаль от городской грязи и шума.
Кобдо с населением в три тысячи человек представляет одну большую улицу, соприкасающуюся на северной окраине с крепостью, на южной — с кумирнями. В крепости живут китайская администрация и войска, в улице и переулках — торговцы, частью китайцы, частью русские и даже кашгарцы.
Кобдоский гарнизон состоял из 300 солдат, китайцев и дунган, коими ведал офицер-дунганин.
Внутри крепости имеется тюрьма, где преступников приковывают на цепь в различных положениях. Тут же часто производят и пытки; наиболее распространенными приемами для вызывания признаний служит битьё по щекам подошвами или забивание камышовых клиньев под ногти рук. За уличение в убийстве полагается смертная казнь, производимая публично через отсечение головы; головы казнённых преступников вывешиваются в клетках в воротах крепости, а трупы выбрасываются на съедение собакам и крылатым хищникам.
В Кобдо имеются три больших китайских торговых фирмы и множество мелких торговцев — хурамыров, торгующих чаем, табаком и далембой. Ежегодный ввоз товаров в Кобдо всеми китайскими фирмами приблизительно достигает суммы полмиллиона рублей, а вывоз внутрь отечества немного выше.
Русские же купцы, как в городе, так и в окрестностях его, занимаются меновой торговлей. Привозя в Монголию серебро, железо, юфть и в небольшом количестве мелкие изделия, всего круглым счетом на сумму до 3 млн рублей, они получают в обмен на свои товары главным образом шерсть — баранью и верблюжью и шкурки сурка или тарабагана. Русская торговля в Монголии в общем выражается суммою до 7 млн рублей.
Вокруг города разбросанно стоят юрты монголов бедняков, которые занимаются сбором топлива в соседней окрестности, а также промышляют и другими услугами у торговцев китайцев или русских. В тех же юртах имеют пристанище монгольские караваны; среди этого бедного люда встречаются изредка даже и тибетцы.
Земледелие у здешних китайцев развито внизу в долине Баянту, где обширные поля засеваются пшеницей, просом и ячменем. Обработкой полей заняты монголы под присмотром китайских солдат.
Благодаря присутствию русских торговцев в Кобдо, экспедиция обстоятельно запаслась продовольствием и многим другим по части снаряжения каравана. Здесь же, в Кобдо, в личный состав отряда вошел уроженец Бийского округа, 16-летний юноша, Яков Афутин, хорошо владевший монгольским языком.
МОНГОЛЬСКИЙ АЛТАЙ
Общая характеристика Монгольского Алтая и план работ экспедиции в этих горах. — Озеро Хара-усу; баснословное обилие птиц. — Поездка В. Ф. Ладыгина. — Путь через Борджон к Хулму-нору. — Местные кочевники. — Бивуак экспедиции в долине означеииого озера. — Возвращение В. Ф. Ладыгина; сведения о речном бобре. — Отъезд А. Н. Казнакова. — Дальнейший путь экспедиции через Тонкиль-нор, Шаргинцагаинорскую долину к озеро Бегер-нор; попутные монголы и их монастыри. — Осенний пролет птиц.Mонгольский Алтай тянется от северо-запада к юго-востоку на протяжении 2 тыс. вёрст, или, другими словами, от русско-китайской границы к знаменитой реке Хуан-хэ, где последняя образует характерную излучину к северу. Меридиан города Кобдо делит Алтай на две неравные, но характерные части: западную, короткую, широко раскинувшуюся и богатую снеговыми, блестящими на солнце вершинами, привольными пастбищами, достаточно орошённую и выделяющую по сторонам бассейны — Кобдо на севере и Урунгу с Черным Иртышом на юге. Восточная же — в три раза большая по протяжению — только в местах характерных массивов, залегающих в передовой цепи, переходит (вершины Батыр-хайр-хан и Мунку-цасато-богдо) или только касается (вершины Ихэ-богдо и Бага-богдо) линии вечного снега. Вот почему эта гобийская часть Алтая, уже и без того страдающая от крайней сухости прилежащей пустыни, бедна орошением и не дает сравнителвного приволья номаду.
Цепь озёр, немного оживляющая северную окраину, поддерживается исключительно хребтом Хангаем, да и эти усыхающие водоёмы по большей части блестят лишь издали обманчивым солончаком. Наибольшим углублениям долин нередко соответствуют и наивысшие вершины в прилежащих горах.
По мере своего удаления на юго-восток описываемая часть гор расчленяется, суживается и, значительно понижаясь, прерывается. Широкие долины между главными цепями гор заполнены второстепенными их отрогами или отдельными грядами холмов. Водоносный горизонт, судя по измерению большинства попутных колодцев, проходит на глубине 4—7 (1—2 м) и редко 10 футов (3 м). На всем протяжении гор сохраняется общий профиль — к северу круче и короче, и наоборот, к югу положе и длиннее. В западной части хребта ютятся главным образом киргизы или калмыки-урянхайцы, в восточной — исключительно монголы, называющие Гобийский Алтай, его главный массив — Алтаин-нуру.
В области Монгольского Алтая экспедиция пробыла около трех месяцев, следуя своим главным караваном вдоль его северного подножья, в то время как у южной окраины гор располагались маршруты моих сотрудников А. Н. Казнакова и В. Ф. Ладыгина. Исключительно благодаря хорошим отношениям к экспедиции китайцев и монголов я мог здесь свободно дробить отряд, выделяя из главных сил легкие разъезды, которые периодически, в условных местах, примыкали снова ко мне. Подобные пункты — Хулму-нор, Далын-туру, Чацеринги-худук, Цзурахай-дацан — определены астрономически, чтобы точнее установить общую сеть съёмочных работ.
С наступлением сравнительно ранних холодов в Алтае монголы предупредительно выставляли юрты на пути следования отрядов, запасали топливо, а по ночам пасли наших лошадей, отпускаемых свободными. В проводниках мы никогда не чувствовали недостатка, в охотниках-монголах, знакомых с местным животным миром также. Благодаря такой системе путешествия достигается не линейное, а скорее площадное исследование страны. Одновременно охватывается более широкий район, полнее идет сбор коллекций, и получается большее знакомство с физическими явлениями природы, а также и с самим обитателем страны — человеком.
В последней трети августа тяжело нагруженный караван направился в юго-восточном направлении.
На другой день, по выступлении ранним утром с возвышенности окраинной гряды мы увидели по направлению к северо-востоку широко расстилавшуюся водную гладь озера Хара-усу. Поверхность его, блестевшая под утренними лучами солнца, скрывалась за горизонт. Южная же, ближайшая окраина озера, заросшая камышом, приятно гармонировала со множеством больших и малых водных площадок, серебристо сверкавших на фоне общей пожелтевшей зелени. В созерцании вод и открывавшихся за ними снеговых пятен Цзун-хайрхан, мы незаметно приблизились к самому озеру, на юго-западной окраине которого и разбили бивуак.
Озеро Хара-усу, что значит «Черная вода», представляет собою неправильную, вытянутую от севера к югу фигуру, простирающуюся в окружности до 160 верст (170 км); питается оно главным образом водами реки Кобдо и речками Буянту и Хара-усу, или Цинхир. По словам местных монголов наибольшая глубина озера приходится по середине, между устьем Кобдо и восточным каменистым берегом, а наименьшая в южном заливе озера, поросшем камышами. Немного севернее камышей мои сотрудники проехали в лодке на протяжении 8 вёрст (9 км) от западного берега к восточному, до одного небольшого островка; на означенном расстоянии максимальная глубина не превышала 5—6 футов (1,5—1,8 м). В этой части озера дно было песчано-илистое, а вода имела сероватую окраску. Этот пресноводный бассейн замерзает в ноябре, а в феврале уже освобождается от ледяного покрова.
Придя на описываемое озеро, мы все были поражены обилием пернатых. Глазам не верилось, что по соседству с нами в ста шагах беззаботно лежат, стоят, плавают, резвятся, перелетая с места на место, бесчисленные стаи гусей, уток, лебедей, пеликанов, бакланов, белых и серых цапель, чаек, крачек, различных куликов и многих других.
Берега озера Хара-усу изобилуют травянистыми зарослями, по которым пасутся стада монгольского скота, а также и стада богдоханских верблюдов; за последними присматривают специальные пастухи во главе с чиновником-монголом. При устье речки Буянту имеются кроме того значительные пашни, принадлежащие начальнику Кобдоского округа, почему и называются «амбаньскими». Среди обширных камышей южного залива озера проживают зимою многие монголы; на одном же из островов, как то уже было замечено выше, круглый год ютятся две-три юрты этих кочевников. По словам монголов зимою среди камышей несравненно теплее, нежели в степи или в горах. Большая караванная дорога из Кобдо проходит также по южной окраине озера, где путники-монголы живут нередко подолгу с целью откормить своих изнуренных далеким путем верблюдов.
Познакомившись с озером и пополнив нашу зоологическую коллекцию, мы 29 августа отправились в дальнейший путь и вскоре вступили на большую дорогу, которая пролегает по широкой долине Дзерге, изобилующей древесной (берёза), кустарниковой и камышовой зарослями, а в южной, более высокой части — и хорошими луговыми пастбищами, где бродили табуны лошадей. В вечерней и ночной тиши часто слышался вой волков, находящих себе отличный приют в болöтистых дебрях.
На следующем переходе экспедиция оставила большую кукухотоскую дорогу и, взяв направление на юго-восток, начала подниматься по покатости, чтобы вступить в горную область Алтая. У каменистой дороги местами виднелись монгольские дзерены, а из птиц замечена только пара дроф-стрепетов; впрочем вдали по сторонам от времени до времени быстро проносились стада больдуруков. В полдень мы достигли долины речки Тугюрюк и расположились бивуаком по соседству с кумирней того же названия. Небольшая, кристаллически прозрачная речонка, в которой мы поймали по нескольку штук хариусов и гольцов (Diplophysa microphtalmus), шумно струила свои воды по каменистому ложу. На её береговой террасе валялись обломки туфа, кварцевого порфира, а соседняя горная гряда слагалась из зелено-серого биотитового гнейса.
Теперь, когда мы вступили в межгорную долину, образуемую главным и второстепенным хребтами Алтая, и с каждым часом поднимались всё выше и выше, недавнее тепло нас скоро оставило. Днём стали донимать резкие ветры, ночью — низкая температура. Животные же, наоборот, больше благодушествовали, так как исчезли их кровопийцы комары и мошки. Туземцев со стадами скота здесь было повсюду достаточно, и ближайшие к источникам пастбища, уже вытравленные, отличались поэтому унылым видом. Для пастьбы многочисленных стад пастухи удалялись на день в безводные окрестности, где произрастал хороший корм, к вечеру лишь возвращаясь на источник, куда животные всегда стремительно бежали для утоления жажды. Следуя пересечённою местностью — плоскогорьем, мы по временам видели обе цепи Алтая во всей красе. Южная имеет более однообразный характер нежели северная, показывающая то одну, то другую из своих снеговых вершин. Ближайшая гора Батыр-хайрхан менее величественна, нежели лежащая восточнее Мунку-цасато-богдо, поражающая своим поднятием и блеском снегов. Между указанных гор пониженные отроги образуют очень доступную седловину, через которую вьётся тропа от прохода в Алтаин-нуру, мимо Цицик-нора в долину Цзерге. На нашем же пути, среди главных цепей Алтая, приходилось часто пересекать северные отроги южных гор, которые в прорыве речки Ботогон-гол обнаруживают серо-зеленый глинисто-кварцевый сланец, а по некоторым логам и горным скатам различных видов тоналит и гранито-гнейс; на главных же седловинах у подножья гребня Алтаин-нуру поверхностный слой почвы состоит из щебня кварца, гранита, гнейса, порфирового туфа — обломков пород, характеризующих основу гор. Южная цепь гор, или хребет Алтаин-нуру, продолжает хранить, как и на меридиане Кобдо, вид грандиозного, массивного, хотя немного и пониженного, а потому и лишённого вечного снега, вала, по многим бедным водою руслам речек которого ведут дороги на перевалы, отмеченные на приложенных картах названиями.
Упомянутое озеро Цицик-нор, лежащее немного южнее нашего пути, представляет замкнутый, солёный, непривлекательный водоём, плоские и топкие берега которого затрудняют производство каких бы то ни было по нему экскурсий. Местные монголы в известное время года с успехом добывают из озера поваренную соль. Питается это озеро речкой Борджон, берущей начало в двух соседних ущельях из озеровидных бассейнов в горах Алтаин-нуру.
Долина речки Борджон довольно приветлива: ее сопровождают более или менее густые заросли караганы, хармыка и других кустарников, между которыми часто открываются луговые площадки. Прозрачная вода речки звонко струится по галечному ложу, местами дробящемуся на много рукавов. Из соседней равнины прибегали на водопой дзерены, за которыми, скрываясь в береговых зарослях, охотились и наши казаки, но, к сожалению, безуспешно, так как обстрелянные монголами звери, в особенности во время посещения источников, держат себя крайне осторожно. К югу, в горах, держатся аргали, горные козлы, а по межгорным долинкам, при источниках, окаймленных зеленью, — суслики, пищухи и зайцы. Из птиц в окрестности нашего бивуака замечены были: кулики-улиты и кулики-песочники, горихвостки, несколько пролётных стаек белых и желтых плисиц и одинокий чеккан, перемещавшийся с одной вершинки хармыка на другую; в местах тихого течения речки плавали утки и турпаны, а на утесах кое-где сидели орланы-белохвосты.
В верховье Борджона в последнее время открылся свинцовый прииск, эксплоатируемый под наблюдением монгола-чиновника. Рудокопы — китайцы и монголы, числом до 50 человек — разрабатывают невысокие обнажения хлоритово-кварцевого сланца (с дендритами); в глубоких шахтах добывают свинцовый блеск с охрой небольшими кусками. Работа производится круглый год, по истечении которого добытая руда, до 500 вьюков, препровождается в Урумчи, где, по очистке на заводе, поступает в распоряжение местного китайского губернатора в виде чистого металла.
По распоряжению управителя одного из хошунов Цзасактуханского аймака — Юмдун-цзасака, мы были встречены в долине Борджона монголами халха, так как здесь начинаются их владения и в то же время проходит восточная граница монголов цзахачинов. Последние имеют свои кочевья по обоим склонам Алтаин-нуру, от урочища Баин-булык или долины Цзерге на севере до гор Байтык-богдо на юге; на западе же их владения граничат с торгоутами, с которыми они имеют, повидимому, и общее наречие. Обитатели хошуна Цзахочин-дагин, ютящиеся по северному склону гор и прилежащей долине, имеют у себя начальником настоятеля своей кумирни — да-ламу, который по рангу в светском отношении сравнивается с цзасаком; в помощь ему, как начальнику хошуна, придан штат чиновников: два цзалана, четыре цзангина и столько же хундэ.
Монголы-цзахочины, по представлению халхасцев, «простые люди»; их донельзя скромная и грязная обстановка поражала даже наших забайкальцев-бурят, несмотря на то, что цзахочины живут далеко не бедно. По отзыву тех же халхасцев и монголов соседних хошунов цзахочинам присущи хитрость и даже лукавство, хотя по первому впечатлению они скорее походят на добродушных простаков. Они занимаются главным образом скотоводством, разводя баранов, коз, лошадей, немного сарлыков, или домашних яков, и очень ограниченное количество верблюдов. Повинность или служба, налагаемая на описываемый хошун китайцами, сравнительно не тяжела; цзахочины обязаны содержать на своей земле пять уртэнов (станций) с должным числом лошадей и ямщиков. Обыкновенно при станции проживает состоятельная семья в 4—5 человек, глава которой в то же время и ответственный начальник уртэна, отличаемый чиновничьим на шляпе шариком, соответствующим званию цзанги.
Помимо скотоводства цзахочины занимаются охотою, преимущественно на сурка, которого ежегодно добывают около 40 тыс. экземпляров. В известное время и стар и мал, как говорится, все заняты добыванием этого зверька: одни стреляют его из ружей, другие подкарауливают у нор и травят собаками, третьи, проводя канавки с водою к жилищам сурков, заставляют их выходить из своих нор. При нашем следовании через район этих кочевников, мы всюду видели подобное энергичное истребление сурков монголами, делавшими запас мяса этого зверька на зиму и собиравшими шкурки для продажи русским и китайским торговцам. Эти торговцы живут здесь с монголами, ведут с ними кочевую жизнь и уезжают лишь на короткое время для того, чтобы сдать в Кобдо приобретенное у цзахочинов сырье и возобновить запасы товаров. Тут на месте подтвердилось мне показание русских торговцев о замеченном ими уменьшении сурка в Кобдоском округе и о том, что перестали попадаться старые экземпляры с более пушистым мехом. То же явление наблюдали и мои товарищи во время своих отдельных поездок по Алтаю.
В четыре последующих перехода экспедиция достигла высокой долины озера Хулму-нор. Пройденный путь характеризуется еще более высоким поднятием второстепенных гор или отрогов, уходящих от главного хребта к востоку. Высшая точка перевала — Хонгор-обонын-дабан, лежащая вблизи и немного ниже седловин гребня Алтаин-нуру, доходит до 8 810 футов (2 687 м) над уровнем моря.
Озеро Хулму-нор вытянуто — как и его долина — с северо-запада на юго-восток. Окружность озера по топким солончаковым берегам простирается до 15 вёрст. Вода соленая. Озеро повсюду мелко, о чем свидетельствовала низкая даже во время сильного ветра волна. Цвет воды мутноватый, хотя в тихое время дня, в особенности по утрам, поверхность озера представлялась блестящей и красиво отливала разными тонами красок. Дно озера илистое; против ближайших скал залегают острова выпученной зеленоватой глины. Животной жизни в озере не замечено.
Питается этот замкнутый бассейн речкою Могойн, которая по выходе из высот в широкую долину дробится на много мелких рукавов, образующих болöто, примыкающее к озеру с запада. Описываемое озеро заметно усыхает; на это отчасти указывает второе, небольшое, с версту в окружности, солёное озерко, залегающее к юго-востоку от главного бассейна, и несомненно бывшее когда-то частью Хулму-нора, теперь отделенное от него довольно широким луговым перешейком. Высота этой местности 7 220 футов (2 202 м) над морским уровнем.
Травянистой растительностью, главным образом дэрэсуном (Lasiogrostis splendens), долина богата по всему прибрежью озера; на болöте, кроме того, замечены лютик, осоки, а немного повыше и хохлатки; к югу, в соседних горах, на северном склоне их очень обыкновенен стелющийся можжевельник. Кочевников в это время здесь не было, и для наших караванных животных открывался большой простор на лучших пастбищах. Окрестную тишину нарушали лишь пролётные пернатые: серые журавли, проносившиеся над долиной на страшной высоте и красиво мелькавшие своим характерным углом на голубом небе, затем белоснежные лебеди, турпаны, различные утки и реже других ржанки (Charadrius dominicus fulvus); из оседлых птиц замечены были гриф бурый, ягнятник бородатый, орел-беркут, сарыч, большой и малый соколы (Falco cherrug et Cerchneis tinnunculus), ворон, красноклювая клушица и жаворонки.
У самого бивуака экспедиции был добыт очень интересный новый вид суслика (Citellus pallidicauda); этот зверек показывался из своей норки крайне редко и всякий раз с большою осмотрительностью.
Владения Юмдун-цзасака граничат с южным берегом озера Хулму-нор. По численности и благосостоянию жителей хошун этот считается в аймаке средним — в нем всего 230 юрт. Жители с большим достатком проживают со своими стадами частью в долине Цицик-нора, частью по южному склону Мунку-цасато-богдо и на речке Борджон; бедняки же ютятся е ущельях Алтаин-нуру и кроме ухода за скотом, подобно цзахочинам, занимаются также охотою, главным образом на сурка, шкурки которого сбывают заезжим сюда китайским или русским торговцам, а мясо употребляют в пищу.
Местный управитель, по отзыву всех нами виденных однохошунцев, страшный деспот: за малейшее упущение на службе собственноручно жестоко наказывает. При своей ставке он держит много даровых слуг и рабочих; его большие стада пасутся также под присмотром его же подчиненных; за каждое пропавшее животное пастухи платятся своим карманом. У многих из зажиточных монголов своего хошуна цзасак не стесняется отбирать серебра для пополнения собственной казны.
Старший сын Юмдун-цзасака стоит во главе местной кумирни, о которой упомянуто было выше. Постоянно живущих в этой кумирне лам немного — всего 25 человек, но, подобно тому как и в других кумирнях, в ней, во время отправления больших хуралов или монастырских служб, число монахов значительно увеличивается. Внутреннее убранство Цзасаргин-куре отличается некоторой роскошью и богатством: здесь имеются дорогие бурханы. Значительный доход монастырю ежегодно приносит между прочим собственное хозяйство, заключающееся в 12-тысячном стаде баранов, охраняемом монголами-однохошунцами за ничтожное вознаграждение — в виде молочных продуктов тех же баранов.
Во время пятидневной стоянки экспедиции на берегу озера Хулму-нор прибыл из своего разъезда В. Ф. Ладыгин, пройдя в две недели 440 верст (470 км) со съёмкою. Маршрут Ладыгина пересекает главную цепь Алтая на меридиане озера Хара-усу, затем сбегает вниз по верховью реки Урунгу — речке Булугун — до южной окраины гор и, следуя далее в восточном направлении, вступает на речку Барлык, а по этой последней вновь поднимается на тот же хребет по перевалу Олин-дабан, откуда и идет уже прямо к озеру Хулму-нор.
Этою поездкою выяснился между прочим и вопрос о существовании бобра в реке Урунгу. Бобр начинает встречаться в Урунгу после или ниже впадения в нее справа речек Чингиль- и Цаган-гол, там, где главная река глубока и где она течет среди густых зарослей ивы, сквозь которые трудно пробраться к реке и пешему. Старый охотник-торгоут передавал В. Ф. Ладыгину, что бобр живет не только по реке Урунгу, но водится и на озере Улюнгур, где его больше, но где вместе с тем берега менее доступны.
В половине сентября экспедиция оставила озеро Хулму-нор, опять разойдясь двумя отрядами. А. Н. Казнаков, чтобы не оставлять пробела, направился тем же перевалом Олин-дабаном, по которому прибыл наш сотоварищ. Сопутствовать А. Н. Казнакову был назначен испытанный старший урядник Жаркой, который сопровождал В. Ф. Ладыгина, и в минувшее путешествие совершал со мною многочисленные поездки по Нань-шаню. Условным пунктом схождения назначено было озеро Цаган-нор, в которое впадает речка Байдарик, а срок — половина октября месяца.
Путь главного каравана временно направлялся к северо-востоку, чтобы вновь пересечь тот самый поперечно протянувшийся горный отрог, который экспедиция перевалила в памятный для нее день, когда бушевал сильный юго-западный шторм при следовании экспедиции к Хулму-нору. Означенные горы в новом нашем пересечении также состояли из порфирового туфа, сильно разрушенного вероятно атмосферными деятелями; ущелья южного склона по большей части обставлены отвесными стенами, местами напоминающими собою фантастические замки или башни. Вершины некоторых столбчатых отдельностей стояли так непрочно, что каждую минуту могли упасть и разрушиться; на подобную мысль невольно наводили хаотические нагромождения обломков горных пород, скопившиеся у оснований характерных стен или боков ущелья. При следовании вверх по капризно извилистому ущелью, мы нигде не замечали источников, хотя травянистая растительность была довольно хорошая; по словам проводников монголы проживают здесь позднее — зимою, когда выпавший снег до некоторой степени заменяет собою воду.
С перевала Куйшин-дабан, абсолютная высота которого 7 820 футов (2 385 м), перед нами открылся широкий вид в обе стороны. На юге виднелся хребет Алтаин-нуру и та его седловина Олин-дабан, куда теперь держал свой путь А. Н. Казнаков. Прямо на севере, в 40 верстах, великолепно блестела остроконечная вершина Мунку-цасато-богдо, а на северо-западе, в дали, слегка подернутой туманной дымкой, сравнительно слабо выделялся своею седою головою Батыр-хайрхан, отстоявший от нас на сотню верст.
16 сентября мы, вскоре по выступлении с ночлега, втянулись в поперечные высоты, обнажавшие кварцевый порфир, и, пересекши затем баркульскую дорогу, шедшую мимо кумирни и ставки Да-бэйсэ, достигли озера Тункуль или Тонкиль-нор, на северо-западном берегу которого и разбили наш бивуак. Таким образом от Хулму-нора до этого озера мы прошли, следуя кружным путем, расстояние в 30 вёрст, тогда как прямо, судя по съёмке, ближайшие окраины обоих озёр находятся всего лишь в 18 верстах. Подчеркиваю это обстоятельство потому, что на известной 100-верстной карте расстояние между означенными озёрами доходило до 50 вёрст, не говоря уже про соответствовавшие действительности очертания фигур самих бассейнов.
Озеро Тонкиль-нор еще более нежели предыдущее стеснено близко подошедшими отрогами гор. Простирание его также другое, — почти северное. Размер несколько больший; высота над уровнем моря ниже — 6 610 футов (2 016 м). Цвет и вкус воды общий с таковыми Хулму-нора. С севера впадает речка Цзюйль, стоявшая в это время без воды; речка берет начало от снегов Мунку-цасато-богдо; главную же поддержку Тонкиль-нор получает от обильных ключей и пресноводных бассейнов, простирающихся от одной до четырех верст в окружности и залегающих на болöтистой покатости северного же берега, который вследствие этого богат хорошими пастбищами. Там везде бродили стада, принадлежавшие местным кочевникам, преимущественно же их управителю — Да-бэйсэ. Пролётные птицы здесь наблюдались те же, что и на Хулму-норе. Что же касается до зверей, то мы здесь наблюдали одних лишь цаган-дзере или монгольских антилоп (Gazella gutturosa), а из мелких зверьков чаще других напоминали о себе зайцы да пищухи; случайно попался также и большой тёмный хорёк, которого дежурный обнаружил ночью среди бивуака и при помощи собак добыл в коллекцию.
Кое-где по долине, а также и вблизи нашего лагеря, возвышались над поверхностью отдельные небольшие скалистые обнажения, сложенные из порфира, порфирового туфа и чёрного змеевика, подстилающей породой для которого был диорит; на вершине же обнажения выделялся известковистый натек.
Владения хошуна Да-бэйсэ, того же Цзасактуханского аймака, в котором мы теперь находились, граничат с одной стороны с озером Хулму-нор, с другой — урочищем Цзак-обо.
Хошун этот считается самым богатым и большим по числу жителей, которых в общей сложности насчитывается до 10 тыс. юрт. Население его занимается главным образом скотоводством и охотою и немного земледелием. Монголы описываемого хошуна кочуют в известных частях Алтаин-нуру и Дари-бень-ула, а также и в прилежащей к ним западной половине долины Шаргин-цаган-нор. Почти в каждой юрте этих монголов имеется по одному ружью, а в некоторых по два и по три.
Начальник хошуна, Да-бэйсэ, по своим нравственным качествам представляет полную противоположность своему западному соседу. Правильно понимая задачи общественного служения, он положительно как добрый отец заботится и печется о своих подчиненных — детях; Да-бэйсэ первый приходит на помощь беднякам или несчастным и этим самым подает лучший пример взаимопомощи среди однохошунцев. Ламам своего монастыря он, между прочим, ежегодно дарит около 300 бараньих овчин. Идеальные качества редкого начальника снискали Да-бэйсэ почетную службу в управлении самого аймака, где он занимает место ответственного чигулгана, или судьи.
Ставка местного управителя находится подле кумирни Дагинь или Да-бэйсэн-куре, расположенной на правом берегу речки Цзюйль.
В настоящее время семья Да-бэйсэ большая, он имеет двух жен и шесть человек детей; первые же 20 лет супружества он прожил с одной первой женой, подарившей ему только одну дочь. Для обеспечения своего рода и наследника по управлению хошуном Да-бэйсэ принужден был взять другую жену и теперь, уже более счастливый, он растит от нее двух сыновей и трех дочерей. Жены Да-бэйсэ живут в отдельных юртах на равных правах ответственных хозяек.
Главный монастырь Да-бэйсэн-куре, когда-то, до дунганских восстаний, слыл за очень богатый и обширный, хотя и теперь еще насчитывает в своих кумирнях, в период известных хуралов, до 2 тыс. лам. Настоятелем монастыря является хубилган Эрдени-хамбо, при котором состоит порядочный штат ближайших помощников из старейших лам. При монастыре в собственных домах поселились китайские купцы, в числе шести торговых фирм, которые ведут отличную торговлю китайскими товарами в обмен на местное сырье. С этой же целью сюда по временам наезжают и те из русских торговцев, которые ведут свои дела у цзахочинов.
Обогнув озеро Тонкуль с севера, мы проследовали долиной, а потом и характерной тесниной меридионального хребта, отделяющего следующую уходящую к востоку долину озера Шаргин-цаган-нор. Означенный хребет служит непосредственной связью между главными массивами Мунку-цасато-богдо с одной стороны и Алтаин-нуру с другой. Поперечная теснина, по которой проходит дорога, дает основание местным кочевникам делить эти горы на две отдельные части: северную и южную, из которых первую, более низкую, они называют Цзун-нуру, а последнюю, значительно возвышенную — Куку-морито. Ширина описываемых гор простирается до 10 вёрст; приблизительно в средине, у главной оси гор, теснина выражена наиболее типично; здесь вертикальные обрывы состоят из причудливо обточенных гранитов с заплатами кристаллического известняка и поднимаются на значительную высоту. В западной окраине или у подножья гор залегает кварцевый порфир, а по ребрам или вершинкам восточной — порфировая брекчия. В самой теснине дорога разветвляется на нижнюю и верхнюю; нижняя — прямая, безводная, верхняя же — кружная, но зато обеспеченная водою.
Для следования с караваном нами была избрана верхняя дорога, пролегающая по покатой от Алтаин-нуру полосе, на которой произрастала порядочная степная растительность и кое-где имелись или колодцы, или выбегающие на дневную поверхность родники, служившие пристанищем для кочевников. Однако, чтобы иметь остановки в подобных местах, нам приходилось делать большие и очень утомительные переходы; пуще всего нас удручало однообразие и монотонность обширной долины, где расстояние по виду страшно сокращается против действительности. Покатость, сбегавшая от гор на дно долины, местами пересекалась каменистыми руслами, ширина главнейшего из которых простиралась до 15 верст; подобное русло, конечно, было разбито в свою очередь на много узких и широких рукавов; берега этого русла, сложенные из окатанной водою гальки, местами поднимались тремя последовательными террасами (до 60 футов) (20 м) высотою каждая.
Формы пустынной растительности этой части долины, как-то: карагана, белолозник, бударгана, полынка, перемешанные с луком, кипцом и немногими другими мелкими травами, мало оживляли в это осеннее время общий вид местности; но зато животная жизнь местами заставляла на себе сосредоточивать полное внимание: тут появились хуланы и три представительницы антилопы: дзерен, хара-сульта (Gasella subgutturosa) и сайга (Saiga tatarica); все эти быстроногие животные держались почти всегда отдельными небольшими табунками и не подпускали к себе охотников даже в меру мало-мальски рассчитанного на успех выстрела. Из птиц же, свойственных этой местности, были: сойки, больдуруки, жаворонки и большие дрофы.
В урочище Угумыр, где высота над морем спускается до 4 000 футов (1200 м) мы встретили небольшие площади пашни; здесь проживали в десяти юртах монголы, занятые обработкой поля на 200 пудов (3,3 т) зерна. В этой местности приготовляют пашни и сеют в апреле, жнут же во второй половине сентября; сеют здесь пшеницу и голосемянный ячмень, дающие в среднем очень хороший, сам-15—25, урожай, чем и оправдывается название урочища Угумыр — «плодородный». Орошение полей в Угумыре искусственное. Превосходную родниковую воду монголы проводят на пашни посредством арыков или канав, раз в месяц. При достатке земли[25] монголы дают своим полям трёхгодовой отдых, располагая таким образом четырёхпольным хозяйством.
В вершине прекрасного источника имеется маленькая буддийская часовня, где в летнее время ламы молятся об изобилии влаги, от которой почти исключительно и зависит степень урожая. В гущине кустарников, окаймляющих источник, мы нынче впервые встретили саксаульных воробьев (Passer ammodendri), а также и светлых стренаток (Emberiza pyrrhuloides). В ближайшей окрестности держались кроме того большие соколы и орлы; эти два вида хищников успешно преследовали степных больдуруков, которых в этой долине было поразительное обилие. Чуть только блеснут на востоке первые лучи солнца, как больдуруки уже дают о себе знать либо своим характерным криком нэк-трооо… нэк-трооо… либо звучным, резким шумом крыльев во время их быстрого полета. Но вот выкатилось солнце из-за отдаленных холмов и медленно поднимается над ними, в воздухе прозрачно и тихо; посмотрите теперь внимательно в любую из сторон горизонта и везде вы непременно увидите интересные линейные движения больдуруков то ниже над землею и ближе к вам, то выше и подальше от вас; в то же самое время раздаются знакомые шум и голоса этих оригинальных птиц. Словно порыв бури налетает на путника каждый раз, когда проносится над его головой развернутый строй этих характерных птиц пустыни, быстро затем исчезающий в широкой дали. Часам к 10 утра лёт пернатых странников прекращается, возобновляясь только вечером или следующим утром. Одни больдуруки перемещались без соблюдения определенного направления, другие же пролетали исключительно в восточно-юго-восточном направлении с целью вероятно эмигрировать в пески Ордоса.
Поручив В. Ф. Ладыгину налегке съездить в область солончаков и произвести детальную съёмку озёрной котловины, экспедиция направилась к восточной окраине озера Шаргин-цаган-нор, где решено было простоять два дня, в урочище Цзак-обо, среди пышной растительности нижнего течения речки, впадающей в озеро. Здесь уже высота местности выразилась в 3 180 футов (970 м) над уровнем моря.
Обширная шаргинцаганнорская котловина, самой природой предназначенная для хранения огромного бассейна, по всему вероятию была некогда заполнена большим озером, следы которого нагляднее всего выражаются солончаками и ближайшими к ним горизонтальными наслоениями известковатой глины. Характерную особенность представляют между прочим и пески, протянувшиеся по берегу озера в виде длинного, до шести верст невысокого закругленного вала, местами поросшего тамариксом.
В наше там пребывание озеро Шаргин-цаган-нор стояло совершенно сухое, без воды, открыв солончаки до 50 вёрст в окружности. Вся же вода, приносимая летом рекою Шаргин-гол, разбирается оросительными канавами для поливки полей, расположенных на юго-восточном, прилежащем к солончакам береговом пространстве, и только теперь, осенью, за ненадобностью, начинает скопляться в низовье русла и понемногу прикрывать оголенное дно озера, где зимою образуется ледяная толща.
По берегу озера, кроме двух-трех видов солянок, растительности не имеется; подальше тянутся сплошные заросли, свойственные общей приречной долине. Эта последняя, на протяжении 60 вёрст в длину и 3—5 вёрст в ширину, представляет превосходные пастбища, достаточно привольные для 200 юрт кочевников в течение круглого года. Извилистые берега речки местами сопровождаются кустарниковыми зарослями (Salix). Там и сям выбегают родниковые воды, окаймлённые злаками, осокой, касатиком, хохлаткой, а повыше и дэрэсуном. Камыш тянется участками по берегам речки, давая приют усатым синицам (Panurus biarmicus), производящим долго несмолкаемое трещанье, когда завидят поблизости что-либо подозрительное. По кустам тальника перелетали голубые синицы (Parus cyanus), которые
более мелодично ласкают слух, в особенности на некотором расстоянии, когда мягкая, нежная трель их голосов едва слышна. В травянистой заросли и по пашням, широко раскиданным в низовье долины, наблюдалось много серых куропаток. Среди же пролетных видов встречались прежние с добавлением, впрочем, утки-нырка, бекаса, полуночника и немногих других. Из мелких зверьков здесь встречены: ёж, песчанка и мышь.
Местные монголы в это время были заняты сбором сульхира (Agriophyllum gobicum), обильно произрастающего в пустынной части той же долины. Семена сульхира туземцы употребляют как суррогат хлеба; это второй случай подобного наблюдения; впервые я слышал об этом от незабвенного своего учителя, покойного H. M. Пржевальского, наблюдавшего такое же занятие у алашаньских монголов.
Лиственичный лес на постройку кладовых добывается в южных и северных горах Тайшир-ула, где он растет широкими участками по северным склонам гор. Подобным лесом мы любовались из урочища Цзак-обо по направлению к юго-востоку, где северный склон Алтаин-нуру на расстоянии 60 вёрст был покрыт темной лентой древесной заросли. Для большего знакомства с лесным районом и для определения нижней его границы вновь был командирован В. Ф. Ладыгин вместе с препаратором Телешовым.
Урочище Халюн богато ключевыми источниками, напоминающими горную кристаллически-прозрачную воду. Тут долина значительно суживается и подножье Алтаин-нуру отстоит от вершины главных ключей всего лишь на три версты; земледелие здесь также развито. Почти до меридиана этого урочища простирается восточная окраина лиственичного леса, нижняя граница которого в среднем приподнята над морем на 6 650 футов (2 027 м). К лиственичному лесу примешивается в горах, по сообщению В. Ф. Ладыгина, прибывшего сюда из своей экскурсии одновременно с караваном, — жимолость, карагана, боярышник, крыжовник, тальник и осина. В лесу довольно обыкновенны сороки, черные вороны (Corvus corone), a у окраины гор и каменные воробьи; там и сям по лесным ущельям изредка высоко пролетали орлы-беркуты или грифы; при урочище же Халюн мне удалось обогатить орнитологическую коллекцию экспедиции великолепным экземпляром редкого сокола (Falco peregrinus babylonicus)[26].
Животная жизнь, в смысле диких млекопитающих, вообще очень бедна в горах. По всем трем посещенным ущельям живут кочевники с большими стадами баранов, находящими достаточно питательного корма. Источники — ключи и речки — также бедны и по выходе из гор тотчас же иссякают. Горы эти, судя по образцам, привезенным В. Ф. Ладыгиным из ущелий обращенного к долине склона Алтаин-нуру, слагаются из известняка, диорита, сланца, змеевика, мелафирового туфа, порфирита, порфиритовой брекчии, песчаника, гранита и глинисто-кварцевой плотной зелёно-серой породы с вкрапленностями эпидота. Самые ущелья дики, узки, извилисты, с высокими, отвесно ниспадающими боками и с каменистыми крутыми ложами; и в этой части хребта, подобно тому как и на пройденном пространстве Алтаин-нуру, существуют проходы на полуденную сторону гор.
Оставив Халюн, мы двумя переходами прибыли в следующую лежащую к востоку долину Бегер-нор.
Наш лагерь расположился при вершине одного из многочисленных родников, сливающих свою воду в общую котловину озера. Здесь я также установил астрономический пункт, произведя наблюдения у характерного обо Изугин-будл.
По средине чашеобразной долины покоит свои солёные воды небольшое, до 15 вёрст о окружности, мелководное озеро Бегер-нор, абсолютная высота которого 4 100 футов (1249 м). По берегам и прилежащим котловинам, называемым Борбон-дабасу, отлагается небольшими кристаллами соль, составляющая предмет эксплоатации не только местных, но даже и отдаленных монголов. За солончаками тянутся травянистые заросли, а среди последних там и сям виднеются на лессовидном суглинке пашни, засеваемые, как и раньше попадавшиеся, ячменём и пшеницей. В этой долине в 20 верстах к юго-востоку, пройдя другую меньшую кумирню, мы ночевали.
На прилежащих болöтах держалось много ржанок (Charadrius dominicus fulvus), среди большой стайки которых пролетал с пискливым криком чибис (Vanellus vanellus); птицы доверчиво держались подле нашего бивуака, изредка перелетая на новые места, и только появление луня, сокола или сарыча серьёзно беспокоило голенастых, выражавших неудовольствие быстрым перемещением в другое, более безопасное болöто.
Последнее время, около двух недель, экспедиция провела в пределах собственно хошуна Цзасакту-хана, западная граница которого проходит в урочище Цзак-обо, а восточная при Курин-тологойн-дурулчжи. Прямым начальником над двумя тысячами юрт жителей этого хошуна считается сам хан, имеющий при себе штат до десяти чиновников. Фактически всеми делами по управлению хошуном ведают старшие или ближайшие сотрудники хана, так как нынешний хан еще молодой человек; к тому же он веселого нрава, не любитель административных занятий, а главное — не способный да вдобавок еще и приверженный к горячительным напиткам.
Район кочёвок этого хошуна громадный и не представляет богатых пастбищ для верблюдов, которых, помимо прочего скота, главным образом и разводят местные монголы в целях транспортирования кладей по линии Куку-хото — Кобдо. Собственно извозом занимается беднейшая часть населения, арендуя у своих богатых однохошунцев верблюдов на следующих условиях: уплатить за один рейс Куко-хото-Кобдо хозяину по 7—8 лан серебра за одного верблюда. Вьюк не должен превышать 9 пудов (150 кг). Если верблюд околеет по какой бы то ни было причине, арендатор уплачивает хозяину верблюда полную его стоимость. Арендатор обязан сам пасти и присматривать за верблюдами. Такие условия чрезвычайно выгодны, если только не случится повального падежа скота; арендатор берет за провоз одного вьюка от Кобдо до Куку-хото и обратно 14—16 лан серебра.
Кроме извоза население занимается и охотою на сурка, шкурки которого сбывают либо китайцам, либо случайным русским торговцам или их приказчикам из монголов. Проезжая этим хошуном, мы встретили одного монгола, который явился сюда с русским товаром из города Улясутая. Русский купец в Улясутае отпустил этому монголу на 600 рублей разных товаров по его выбору и предоставил ему продать их с тем, чтобы купцу было доставлено шкурок сурка и шерсти — верблюжьей и бараньей — по местной покупной цене на стоимость товара, отпущенного монголу. Помимо скотоводства, извоза, охоты местные жители занимаются еще и земледелием.
В хошуне Цзасакту-хана имеется три монастыря или кумирни, из которых две расположены в долине Бегер-нор, а третья в ближайшей окрестности Халюна. Последняя и западная из первых двух, или Цзасакту-ханэн-куре, принадлежат непосредственно местному хошуну; что же касается до третьей, то она вполне самостоятельна и нисколько не зависит от Цзасакту-хана.
Кумирня, носящая название управителя аймака и хошуна Цзасакту-ханэн-куре, имеет приличное помещение, в котором постоянно проживают и молятся до 500 человек лам. Непосредственно при ханской кумирне расположена и ханская ставка, а следовательно, и главное управление.
Здесь же в монастыре постоянно проживают два китайца-торговца преимущественно товарами первой необходимости в обиходе кочевого населения.
Следующий монастырь этого же хошуна, расположенный у южного подножья гор Тайшир-ула — Хамба-хутухтэн-куре, имеет небольшой участок прилежащей земли, отведенной и подаренной ему Цза-сакту-ханом без ведома и утверждения китайского правительства.
Последний и старейший монастырь Бегерин-номун-ханэн-ламэн-куре основан, как поведали нам ламы, Номун-хан-ламой свыше 100 лет тому назад. Монастырь долгое время состоял в ведении местных управителей хошуном, но лет 30 тому назад, наконец, получил полную самостоятельность и вот по какому случаю. В 1870 году, во время сильного дунганского восстания в Китае, Номун-хан-лама, имевший тогда третье перерождение, был приглашен в город Улясутай — в Улясутайский Сайд, где служил хурал, или молебен. Признательный Сайд ходатайствовал перед богдоханом о пожаловании Номун-хан-ламе почетной награды. Китайский император внял ходатайству Сайда и наградил святителя значительным участком земли, известным числом данников — шабинаров, пожаловал ему также казенную печать и в заключение пожертвовал монастырю 500 голов скота (быков). Прибывшие в монастырь китайские чиновники, по распоряжению своего высшего правительства, выделили из общих цзасактуханских владений долину Бегер-нор — площадь, простирающуюся по краевым очертаниям до 450 вёрст (480 км). Таким образом, Номун-хан-лама стал вне зависимости от Цзасакту-хана и для управления подчиненными и сношения с соседними хошунами завел у себя при монастыре управление на правах хошунного начальника.
Жители шабинского ведомства, или иначе шабинары, обитающие в долине Бегер-нор, численностью около 100 юрт, ведут тот же образ жизни и имеют тот род занятий, какой свойственен и их ближайшим соседям; по словам последних и монастырь и шабинары его до дунганского восстания отличались завидным состоянием; ныне же они всё еще не могут залечить своих ран, нанесенных магометанским погромом, и справедливо считают себя бедняками.
Об осеннем пролёте птиц, который начал обнаруживаться более или менее наглядно с последней трети августа и прошел через сентябрь и октябрь месяцы, к сожалению, можно сказать очень немного. Главные массовые перелёты плавающих и голенастых птиц проходят по линии значительных озерных бассейнов — Хара-усу, Баграш-куль, Лоб-нор и других. Вот почему на первом из этих озер, лежавшем на нашем пути, мы встретили замечательное обилие пернатых, из которых одни уже направлялись к югу, другие еще только собирались к отлёту туда, и наконец, третьи, только что прилетевшие с далекого севера, должны были набраться сил прежде, нежели пуститься на чужбину.
Сведем в одно целое наши отрывочные заметки о пролёте птиц.
27 августа при озере Хара-усу наблюдались отлётными: гуси серые (Anser cinereus), гуси индийские (A. indicus) и гуси-гумённики (A. fabalis), утки, бакланы, кроншнепы (Numenius arquatus); на другой же день зуйки и некоторые из улитов (Tringa). A по долине в это время периодически уносились стайками стрижи и земляные ласточки (Riparia riparia); 30 августа летели к югу ласточки деревенские (Hirundo rustica).
2 сентября почти одновременно были замечены: кулички-песочники (Erolia temminckii), улит-черныш (Tringa ochropus) и небольшое общество бекасов; 4-го летели одиночками чекканы; 6-го в долине речки Борджон наблюдались парами или небольшими стайками улиты большие (Tringa nebularia), белые и желтые плисицы; 7-го — маленькие изящные пеночки; 9-го при озере Хулму-нор по временам летели высоко в небе огромные стаи серых журавлей (Grus grus), 10-го — коршун черноухий (Milvus migrans).
11 сентября наблюдались на Хулму-норе скворцы (Sturnus vulgaris), утки-чирки (Querquedula crecca), турпаны (Casarca ferruginea), черногорлые дрозды (Turdus atrigularis); 13-го — ржанки (Chardrius fulvus) и опять белые плисицы; 14-го в последний день пребывания на Хулму-норе, — петушок-камнешарка (Arenaria interspres); 17-го — вновь черногорлые дрозды, но большими нежели прежде стайками.
22 сентября летели сорокопуты, луговые коньки, утки-полухи (Anas strepera) и опять в значительных стайках гуси и утки-нырки (Fuligula), но не останавливаясь в долине, а пролетая прямо к югу. 23-го в долине Шаргин-цаган-нор наблюдались утки-кряквы (Anas platyrhyncha), галки (Coloeus monedula), грачи-полуночники (Caprimulgus), утки-свиязи (Mareca penelope), пустынные славки (Sylvia nana) и краснохвостки краснобрюхие (Phoeniocurus erythrogastra); 25-го — утки-широконоски (Anas clypeata); 29-го — бекасы маленькие; 30-го — вновь утки-кряквы и степные больдуруки (Syrrhaptes parado-xus). Последние, впрочем, начали летать уже несколько дней тому назад и летели ежедневно по утрам и вечерам всё в одном и том же — восточно-юго-восточном направлении.
В следующем месяце во множестве продолжали лететь все те же копытки, или больдуруки, и кое-когда попадались на глаза другие, почему-либо запоздавшие, пролетные птицы.
3 октября днем, около полудня значительными стайками отдыхали на болöте Бегер-нора большие ржанки (Charadrius fulvus), а среди них с пискливом криком проносился из стороны в сторону чибис (Vanellus cristatus); под вечер вся эта компания направилась в отлет к югу; 6-го по временам тянулись длинными вереницами, красиво мелькая на солнце, белые цапли (Ardea alba); в тот же день замечены и водяные коньки.
Во второй трети октября, кроме больших и малых стад больдуруков, попрежнему уносившихся к востоку-юго-востоку, вдоль гор, мы ничего не наблюдали, а в следующей и последней трети того же месяца — 22 октября — при озере Орок-нор закончили собой список пролётных птиц в этом году — черноголовая чайка, запоздалые утки-кряквы, прежняя одиночка-ржанка и небольшая стайка серых гусей.
МОНГОЛЬСКИЙ АЛТАЙ
(Продолжение)
Снова ближайшее соседство главных гор. — Ламы, паломники в Тибет. — Неожиданная встреча с А. Н. Казнаковым на озере Хутук-нор, — Бивуак при ключе Далын-туру. — Знакомство с озером Боун-цаган-нор. — Жители юго-восточных хошунов Цзасактухаиского аймака. — Поездка В. Ф. Ладыгина поперек Гоби. — Массивы Ихэ- и Бага-богдо. — Озеро Орок-нор и дальнейший путь экспедиции вдоль северо-восточной окраины гор Арца-богдо. — Трехнедельная стоянка при колодце Чацеринги-худук. — Возвращение Казнакова. — Совместное следование до кумирни Цзурахай-дацан. — Попутные монголы Сайннойонского аймака.Познакомившись с интересной долиной Бегер-нор, экспедиция вновь направилась к горам главного хребта и, следуя среди узкой и высокой долины, преграждающейся на севере второстепенной горной цепью, составляющей непосредственное западное продолжение массива Ихэ-богдо, незаметно приблизилась к восточной окраине Алтаин-нуру, носящей у монголов название Гычигин-ула. Близость гор и высокое поднятие снова сопровождалось низкой температурой. В долине же Бегер-нор было почти так же тепло, как и в памятной долине Шаргин-цаган-нор. И там, и здесь солнце пригревало по-летнему и мы могли любоваться полевыми жаворонками, поднимавшимися в голубую высь и разносившими по сторонам свое звонкое пение. В близком же соседстве гор, в известное время, чаще слышно завывание ветра или бури, этих усердных агентов-разрушителей горных пород.
Тотчас за травянистым покровом дна Бегернорской долины начинается щебне-галечник, который тянется до подошвы гор. На нашем пути, у ключа Аро-сучжи, горы слагались из мелафира и были сильно разрушены и обточены, представляя у основания ниши, пещеры, а по вершинам всклокоченные гривы. На юге главный хребет был засыпан снегом и от него подувало холодом, в особенности по ночам. Монголы в это время проживали в ущельях пройденных нами передовых гор.
На третий день мы достигли урочища Шара-бурдун, где имеются два маленьких пресных озерка, большее из которых выпускает речонку, теряющуюся в соседней, к юго-востоку пониженной части долины. Абсолютное поднятие этой местности — 6 990 футов (2 130 м). Отсюда, ближе к югу выступает от главного хребта гора Чандэман, сложенная из сланца, тогда как прилежащие к ней невысокие грядки состоят из порфира и белого кварца; на юго-востоке виднеется западная окраина Баин-цаган-ула, еще ближе высылающая от себя гору Унигэтэ («Лисья»), между которой и ранее указанной Чандэман находится свободный проход к югу-востоку — в долину озера Хутук-нор (озеро «Счастья»). На севере тянулся безымянный пониженный кряж, добегающий своими восточными отпрысками до горы Унигэтэ. За этим кряжем выступали высокие, острые гребни разрозненных гор: Сырхэ, Уха и Самдын-дампа — тех самых, которые были нам видны еще с долины озера Бегер-нор и горы Хара-аргалэнтэ, составляющие лишь западную часть общей плоской возвышенности, добегающей под названием Нарын-хара до меридиана снегового массива Ихэ-богдо.
Достигнув следующим переходом озера Хуту-нор, мы неожиданно встретили А. Н. Казнакова, обогнувшего Гычигин-ула с востока и введенного картами в заблуждение о месте нашего надлежащего схождения.
Маршрут следующей поездки А. Н. Казнакова, начавшего её отсюда, представлялся таковым: по пересечении, к югу от озера Хутук-нор, гор Гычигин-ула и своего только что пройденного пути, взять направление к юго-востоку, или близкое к таковому, для движения у южной подошвы расчленённого Алтая до связи на востоке с гобийскими рейсами Н. М. Пржевальского, а затем, выйдя к северному подножью тех же гор, следовать ко мне навстречу в окрестностях озера Улан-нор.
Пресное озеро Хутук-нор, обойденное кругом, расположено в приветливой долине, ограниченной с юга горами Гычигин-ула, с востока — Чандэман, с севера — обнажающими розоватый выветрелый гранит сопками передовых холмов гор Унигэтэ и Баин-цаган-ула, а к востоку-юго-востоку — волнистыми увалами. Будучи затейливо изрезано в северо-западной части высокими обрывистыми берегами, Хутук-нор имеет низкие берега на юго-восточной своей окраине. Окружность озера простирается до 30 вёрст, представляя фигуру, вытянутую согласно направлению гор с северо-запада на юго-восток.
В наше пребывание на озере последнее было покрыто льдом, сквозь блестящую поверхность которого виднелось мелкое илистое дно, поросшее водорослями, где усмотрены во множестве Gammarus’ы. В юго-восточной части озера выступает из-под его вод обрывистый остров, состоящий из зеленоватого ила. Близко примыкая к полуострову, он как бы разделяет водную гладь на две части, принимаемые издали за отдельные озёра. К востоку же, в трёх верстах, действительно имеется обособленное озерко, называемое Бага-нор. Наш бивуак был расположен на южной окраине Хутук-нора, поблизости от обильно выступающих по берегам ключевых родников, питающих озеро. Прилежащая долина была покрыта хорошей степной растительностью, по которой паслись стада местных кочевников. Рядом с домашними животными нередко можно было видеть небольшие общества монгольских дзеренов и хара-сульт. Из птиц мы видели лишь пару лебедей, которые, немного отдохнув на обманчивой ледяной поверхности озера, полетели дальше к югу, оглашая воздух тревожным криком. В соседних горах держались аргали, горные козлы, волки, лисицы и зайцы.
Обогнув озеро с юга-востока, при дальнейшем следовании наш караван опять вступил на большую кобдо-кукухотоскую дорогу и по ней следующим переходом достиг урочища Далын-туру, лежащего в открытой долине, но ближе к окраине гор Баин-цаган-ула. На половине нашего первого перехода от озера мы увидели и пересекли ту большую дорогу из Улясутая в Су-чжоу, по которой в скором времени должен был следовать В. Ф. Ладыгин. Общее направление этой интересной гобийской дороги шло от северо-северо-запада на юго-юго-восток. На севере дорога пересекала западную окраину Баин-цаган-ула, а на юге серию хребтиков, кряжей и поперечных долин той системы гор, которая составляет дальнейшее на юго-восток продолжение Алтая — его южной цепи, теряющейся в пустыне, а не связывающейся, как изображалось на картах[27], с передовыми на севере горами в массиве Ихэ-богдо, порою открывающемся нам в синеющей дали своей могучей плоской вершиной.
На отличном ключевом урочище Далын-туру мы расположились на несколько дней. Здесь я дал поручение В. Ф. Ладыгину съездить к северу от Далын-туру, на озеро Цаган-нор, или, как оно точнее называется, Боун-цаган-нор. Посещенная моим сотрудником местность представляется так: тотчас за хребтом Баин-цаган-ула, пересечённым Ладыгиным в понижении, залегающем западнее горы Цицин-хайрхан, лежащей в общей оси с Баин-цаган-ула, расположена долина, преграждаемая с севера длинным плоским поднятием. На этом поднятии насажены вершины: по средине Дунду-аргалэнтэ, к востоку Улан-аргалэнтэ и на западе Хара-аргалэнтэ, — те самые, о которых я уже раньше упоминал и которые были видны с озера Бегер-нор и из урочища Шара-бурдун. Миновав общую возвышенность, Ладыгин спустился в обширную долину, разделяющую Алтай и Хангай, и через 10 вёрст движения по ней в том же северном направлении вступил на юго-восточный берег озера.
Горы Баин-цаган-ула, судя по образцам, взятым с южного склона этого хребта, слагаются главным образом из сланца; кроме того при устье одного из средних ущелий того же полуденного склона замечены габбро и кварцитовая брекчия, а у ключа Харын-шанда брекчия гобийская. В восточной пониженной окраине описываемых гор, на границе с скалистым, крутым Цицин-хайрханом, на пути В. Ф. Ладыгина обнаружен стекловатый базальт — местами с собственной брекчией, покоящийся на базальтовой лаве, а в некотором отдалении к югу и северу, по предгорьям, к преобладающему сланцу примешивается и известняк. Далее к северу, перед долиной Боун-цаган-нора залегает окраинная гряда, обнаруживающая на обоих склонах, при пересечении Дунду-аргалэнтэ, порфировый туф с незначительным добавлением тоналита, известняка, мезозойских песчаника и глины и кремния; последний монголы добывают для собственной надобности. Озеро Боун-цаган-нор довольно обширное, — до 60 вёрст в окружности — было обойдено кругом. Общая фигура этого соленого озера, стоявшего открытым в половине октября, напоминает закругленный треугольник, северо-западная и юго-западная стороны которого прихотливо изрезаны. Вода настолько солона, что её не пьют даже животные; кроме того она обильно выделяет сероводород. Низкий берег — солончаки, возвышенный — пески, обсыпающие котловину озера со всех сторон; с восточной стороны, кроме того, расположены правильные поперечные гряды, состоящие из конгломератового щебня. В северо-восточный угол озера впадает речка Байдарик[28], незадолго перед тем принявшая справа Цаган-гол. Отсюда же на северо-запад, вдали, среди предгорий Хангая, виднелась гора Гурбан-хара-магнай.
На озере ютилось много пролетных птиц, — всё те же, которые мной были указаны и раньше. С севера и запада, со стороны пустыни, порой приходили хуланы и антилопы (Gazella subgutturosa), которых манили прибрежные заросли камыша, тамарикса и саксаула.
С гор Баин-цаган-ула в ясную погоду открывается широкий вид к югу. Южная цепь гор Гычигин-ула резко обрывается: её непосредственным продолжением на юго-востоке служит ряд холмов, вытянутых параллельно между собою. Ближайшую невысокую и короткую гряду монголы нам назвали Хуца, отдаленную же, значительно поднятую над общими высотами и теряющуюся в пустыне, — Чжинсытэ-нуру. Неподалеку резко выступает обособленная гора Бурла-хайрхан. На восточном крае горизонта в передовой цепи виднелась могучая гора Ихэ-богдо. Большая караванная кобдо-кукухотоская дорога проходит долиною между указанными цепями гор.
Население трех последних хошунов Цзасактуханского аймака — Гомбу-сурун-гуна, Риндо-цзасака и Юм-бэй-сэ — соприкасается своими кочевьями у берегов озера Хутук-нор. Район первого хошуна простирается к северо-западу от озера, район второго — на северо-восток, и район третьего — к юго-востоку. Хошун Гомбу-сурун-гун — самый бедный на всем пройденном нами до сего времени пространстве: он с трудом насчитывает у себя 30 юрт. Его князь не богаче любого своего подданного; все его имущество состоит из одной юрты, лошади, трех коров и двадцати баранов. Долгу же за хошуном одному пекинскому купцу-китайцу значится свыше 50 тыс. рублей, считая на наши деньги. Приплод от скота, шерсть и шкуры зверей идут на покрытие процентов на капитал, которого хошун никогда и не выплатит. Поэтому сюда уже больше не заглядывают торговцы; кумирен здесь тоже нет. За недостатком животных перекочёвки местного князя представляют печальную картину: его жалкий скарб большею частью переносится на спинах бедняков однохошунцев.
Спедующпе два хошуна многолюднее и богача; в первом из них около 400 юрт, во втором свыше 450. Население того и другого занимается главным образом скотоводством и немного охотою. В обоих хошунах имеются кумирни, носящие имена своих хошунных начальников. Кумирня Юм-бэйсэн-куре гордится своим Эрдэни-хубилганом, считающимся первым учёным среди лам всего Цзасактуханского аймака. На обоих моих сотрудников, посетивших эту кумирню, Эрдэни-хубилган произвел впечатление очень толкового человека, довольно обстоятельно расспрашивавшего об их путях и целях путешествия. Хубилган, как и все прочие ламы, числом около 400 человек, жил в юрте, отличающейся лишь размерами и чистотой.
Как при этой кумирне, так равно и при кумирне Риндо-цзасагин-куре, почти постоянно проживают торговцы-китайцы, ведущие с местными кочевниками меновую торговлю.
Отсюда монголы уже и сами ежегодно поздней осенью и зимой отправляются на своих верблюдах к югу, через Гоби, в города Ань-си, Юй-мынь, Су-чжоу и Гань-чжоу, где приобретают хлеб, бумажные и шелковые ткани, а также чай, водку и прочее. Ездят, впрочем, они и в Ургу, особенно летом, когда проезд по южной части Гоби бывает невозможен.
Таким образом, экспедиция проследовала шесть хошунов Цзасактуханского аймака, западная граница которого проходит, как то и замечено выше, долиною реки Борджон, а восточная при озере Ногон-нор, в урочище Унта («Проспавший»). Последнее, согласно преданию, так названо потому, что здесь когда-то какой-то военачальник потерпел полное поражение в борьбе с неприятелем, прокравшимся в лагерь первого в то время, когда он спал крепким сном. У монголов же существует пословица: «Просыпайся ранее восхода солнца, иначе вражья стрела найдет тебя».
Обитатели Цзасактуханского аймака три года тому назад сильно пострадали: их благосостоянию нанес громадный ущерб падёж рогатого скота от болезни «милан» — чумы, этого неумолимого бича скотовода. Почти одновременно с этим бедствием страну посетила и смертельно поражавшая самих монголов — красная сыпь (краснуха), или, как ее называют монголы, улан-бурхан. Интересно, что кочевники при появлении этой болезни проникаются неописуемым ужасом, веруя, что тяжкие болезни или кары ниспосылаются на землю исключительно богом, откуда произошло и само название болезни улан-бурхан.
Четыре-пять дней, проведенные при урочище Далын-туру, мелькнули для нас незаметно. Ранним утром, 15 октября, мы его оставили, расставшись с Ладыгиным на три с лишком месяца.
Наш дальнейший путь шел на пространстве 50 вёрст на юго-восток до небольшого соленого озера Ногон-нор, залегающего в широкой солончаковой долине. Отсюда он склонился к востоку-северо-востоку на пересечение передовой и теперь уже главной самостоятельной цепи Алтая, из которой гордо выступал массив Ихэ-богдо. Между этой снеговой горой и оставленным Баин-цаган-ула, расположены в той же цепи вначале, как уже и говорено выше, Цицин-хайрхан, восточные отпрыски которого доходят до плоских валообразных и широких гор Тарята, затем эти последние и примыкающие к ним горы Нойон.
Продолжая рассматривать топографический рельеф одиночной цепи Алтая, видим массив Ихэ-богдо, за ним к востоку другой — Бага-богдо, сходящиеся между собою опущенными крыльями, причём так, что восточное крыло Ихэ-богдо проходит южнее западного крыла Бага-богдо, образуя плоский проход из северной долины в южную. К юго-востоку от Бага-богдо имеется значительное, до 10 вёрст, расчленение с следующими за ними горами Арца-богдо, лежащими юго-восточнее снегового массива. Затем между горами Арца-богдо и Гурбан-сайхан усмотрен также проход, но еще более широкий нежели только что указанный и с той ещё разницей, что ближайшие крылья гор лежат на общей линии, а не заходят друг за друга, как это мы видели у обоих снеговых массивов и у западной окраины Арца-богдо. Далее, по мере удаления к юго-востоку, горы значительно понижаются и в окрестностях северной извилины Хуан-хэ исчезают, расплываясь плоскими, низкими волнами в виде отдельно стоящих параллельных гряд и грядок.
Теперь скажем несколько подробнее о самом маршруте в области указанных гор.
От ключа Далын-туру, по направлению к Ногон-нору, куда направляются сухие каменистые русла, идет общее понижение местности; поверхностный слой прилежащей долины состоит из гальки и щебня, которые в самой котловине озера сменяются рыхлым глинистым лёссом, высоко взметаемым порывами ветра. У кустов хармыка и бударганы лёсс образовывал невысокие холмы, по которым ютились проворные песчанки (Rhombomys opimus), издававшие тонкий свист. Густые заросли дэрэсуна привлекали из окрестной пустыни стада хуланов и антилоп хара-сульт; по ночам в долине раздавался неприятный вой волков, которым усердно вторили собаки окрестных кочевников. На ключ Цзадагай-усу, при котором мы стояли бивуаком, днем то и дело прилетали вьюрки и большие и малые жаворонки. Первые забавляли наблюдателя своим интересным купаньем и оригинальной просушкой плотных перьев при помощи лёссовой пыли, в которую птички глубоко погружались, по временам поднимая в воздух тонкую пыль хлопаньем своих крылышек. Над равниной изредка проносились стада больдуруков, а над окрестными горами кружились одиночками или парами крупные хищники — орлы и грифы, зорко высматривавшие добычу.
Само озеро Ногон-нор осталось немного в стороне от нашего пути. По словам местных монголов в нынешний год, сравнительно обильный дождями, озеро достаточно наполнено водой; обыкновенно же его солончаковое дно стоит по нескольку лет кряду совершенно открытым, так как воды речки Нарин-гол, равно как и воды других речушек, направляющихся в котловину, её дна не достигают. Высота этой местности поднята на 5 840 футов (1780 м) над морским уровнем. С юга озёрная котловина замыкается высотами Кэптэ.
За урочищем Унта наша дорога вновь начала втягиваться в горы, сначала невысокие, представлявшиеся в виде мелкопесочника, в котором обнажались диорит, филлит и жильный кварц, а при переходе в предгорья главных гор — сланец и сланцеватый известняк с фораминиферами и каменноугольными кораллами. Далее дорога поднялась на высокий юго-восточный отрог гор Тарята по перевалу в 7 510 футов (2 290 м) над морем. Ядро гор Тарята слагается из тоналита, гранита и сланца, с присоединением у окраин кварцевого известняка и известняковой брекчии.
С вершины безымянного перевала открылся вид к северу на ближайшую валообразную гору Нойон и к северо-востоку на главный и могучий массив Ихэ-богдо, сурово глядевший на нас из-под мрачных снеговых туч, часто скоплявшихся у этой горной громады. Между горами, лежащими впереди, и теми, на которых мы стояли, вклинивается долина с хорошей травянистой растительностью, в особенности в северо-западном углу, при ключе Мухур-булык, куда мы и направились. В этой долине стояли две-три юрты монголов, вокруг которых бродила масса скота чуть не совместно с большим, до 200 голов, стадом монгольских дзеренов (Gazella gutturosa). Из птиц же здесь были замечены темный сарыч, паривший над дэрэсуном, сокол-пустельга, преследовавший жаворонков, красноклювая клушица и серые куропатки. Погода последнюю неделю стояла отличная — ясная или полуясная с преобладающим затишьем; днем на солнце было тепло, ночи же отличались значительной свежестью; воздух был довольно прозрачен, — короче, стояла самая типичная осенняя погода не только для этой части Монголии, но даже и для всей вообще Центральной Азии. Ночью, с 18 на 19 октября, разразился сильный снежный буран с юга, бушевавший почти целые сутки и покрывший соседнюю окрестность толстым, до полуаршина (35 см), слоем снега, местами сбившегося в большие сугробы. О выступлении в путь нечего было и думать. По прекращении бурана небо совершенно прояснилось, и на его тёмном фоне зажглись дивным блеском яркие звезды и планеты. Шаги прогуливавшегося по бивуаку ночного часового отдавались в тиши знакомым хрустением снега. Ночной минимум выразился в —24®. Словом, получилась настоящая зимняя картина. Монголы не преминули заметить, что буран произошел по воле духов, живущих на вершине знаменитой горы Ихэ-богдо, которая этим самым давала понять пришельцу-человеку о своем величии.
Освободив багаж из-под снега и завьючив караван, мы направились мимо южной окраины горы Нойон, сложенной из тоналита, к перевалу Хухэн-дабан[29], лежащему на 6 660 футов (2 030 м) над морем, на западном опущенном крыле Ихэ-богдо. Дороги, конечно, не было никакой, и передовым животным приходилось делать особые усилия при движении по глубокому снегу. В таких случаях мы иногда посылали вперед верховых спутников-проводников, которые на своих свежих лошадях прокладывали тропу для верблюжьего каравана. К счастью, подъем на перевал был довольно пологий, по крутому же спуску его мы прошли без особенного труда, так как здесь снега было значительно меньше.
С вершины перевала массив Ихэ-богдо открывает наблюдателю свою юго-западную, круто обрывающуюся к югу, головную часть, от которой к подошве общего массива несколько положе спускается обширная покатость, или бэль, как называет её Г. Н. Потанин[30]. К северу, через щелевое отверстие, открывался вид на высоты Нарын-хара и на прилежащую глубокую долину. Дальнейший наш путь, таким образом, приходился в непосредственной близости сначала западного, а потом и северного подножья Ихэ-богдо. Первое сложено из гранита и конгломерата, сочетающихся в дикие, фантастические формы; наиболее интересными казались второстепенные пики или столбчатые отдельности, местами увенчанные гигантскими округлыми гранитами, готовыми упасть ежеминутно. По дну ущелья струился красновато-бурый ручеек — Гашиун-булык, теряющийся при выходе из гор. Растительность здесь крайне бедная, невзрачная, выражалась преимущественно кустарниками: саксаулом, бударганой и немногими другими. Наш бивуак приходился недалеко от отдельно стоящей горки, обнаруживающей щебень, гальку и мезозойские конгломерат и песчаник.
На северо-западе даль ограничивалась высотами Аргалэнтэ, на плоской спине которых выступали отдельные горы. Вправо, в сторону нашего дальнейшего пути, уходила открытая долина.
Обилие выпавшего снега послужило препятствием для измерения высоты Ихэ-богдо. Летом, мне кажется, всего удобнее осилить трудности поднятия на вершину этого массива, чтобы затем иметь возможность определенно сказать, как велика его абсолютная высота. В настоящее же время я мог выполнить только незначительную поездку с колодца Куку-сайрэн-худук, поднятого над морским уровнем на 4 080 футов (1243 м) к устью главнейшего ущелья — Улястэ-ама, отстоявшего в 12 верстах к югу от нашего бивуака. Погода стояла отличная — ясная, тихая, и я с Бадмажаповым и двумя проводниками-монголами в полдень оставил бивуак и по покатости, круто ниспадавшей в равнину, направился вверх. Сытые лошаденки несли нас то легкой рысью, где почва была помягче, то шагом, где залегали каменья. С каждой верстой движения к югу мы значительно поднимались, и нашим глазам представлялись новые и лучшие виды по сторонам, в особенности на востоке-юго-востоке горизонта, где возвышался следующий массив — Бага-богдо, сплошь укрытый чистобелым снегом, ослепительно блестевшим под яркими лучами солнца. В высшей степени характерной представлялась его шапкообразная вершина, высоко поднимающаяся к небу. Вся прилежащая равнина также белела от снега. На северо-западе резко выделялись вершины высот Аргалэнте, а на западе — гребни скалистых гор Баин-цаган-ула и Цицин-хайрхан. По дну глубокой впадины густыми клубами стлался туман, закрывавший вид на озеро Орок-нор.
У устья Улястэ-ама мы спустились в глубоко врезанную балку, по дну которой, заваленному огромными гранитными валунами, протекал небольшой, прозрачный ручей. С трудом поднявшись на правый крутой берег балки и немного продвинувшись вверх по последовательно расположенным террасам, мы достигли, наконец, каменных ворот ущелья, у которых стояла одинокая монгольская юрта. Монголы сообщили нам, что в данное время не имеется дороги вверх по дикому каменистому и глубокому ущелью; летом же, хотя и с большим трудом, возможно пробраться до головы источника, употребив на подъём туда половину дня и столько же на обратную дорогу; словом, на путешествие в 8—10 вёрст внутрь гор требуется большой летний день, причём само путешествие можно выполнить только пешим порядком, двигаться же на лошади нет возможности.
Там, в глубине ущелья, у священного источника, по словам тех же монголов, всегда и у всех болит голова, тяжело дышать, сильнее бьется сердце, а у некоторых даже идет горлом кровь… Попытались было мы продвинуться вверх, но убедились в правдивости местных обитателей: огромные обледенелые каменные глыбы и замерзшие каскады положительно не давали возможности, как говорится, ступить шагу.
Монголы были очень удивлены нашим приездом и долго не могли отдать себе отчет в настоящей цели посещения их русскими; их также не мало смущало и обстоятельство — зачем мы берем образчики камней[31] и смотрим на барометр. Абсолютная высота Улястэ-ама определилась в 6 530 футов (1990 м). Старец-лама внимательно следил за всем, что мы делали, не переставая в то же время быть очень сосредоточенным и, перебирая четки, довольно громко повторять известную мистическую формулу: «ом-ма-ни пад-мэ-хум». Одарив монголов и приветливо распрощавшись с ними, мы стали собираться в дорогу. Лама расчувствовался и подарил мне в свою очередь на память чашечку из мыльного камня, вывезенную им когда-то из Лхасы. Камень, из которого сделана чашечка, темнобурого цвета, с редкими светлосерыми и розовато-коричневыми крапинами. Снаружи чашечка отшлифована, внутри же обделана сравнительно грубо.
Этот скромный дар старика мне был тем более приятен, что чашечку он видимо ценил, так как она стояла перед бурханами и в ней он возжигал перед ними масло, а также воскуривал и фимиам из измельченных веточек можжевельника.
Спустившись в глубину долины, мы почувствовали на себе влажную свежесть, обусловленную густым туманом, медленно надвигавшимся со стороны Орок-нора.
Туман сопровождал нас и весь следующий переход к означенному озеру, в юго-западном углу которого, при урочище Далын-туру, мы имели двухдневную стоянку. Зима, повидимому, надвигалась, и ночная температура воздуха давала себя чувствовать, спускаясь до —26®.
Озеро Орок-нор пресное и вытянуто от запада к востоку на 26 вёрст, простираясь в окружности до 60. С севера в озеро впадает речка Туин-гол, берущая начало в горах Хангай; с юга же оно граничит с подножьем правого крыла массива Ихэ-богдо. Глядя на Орок-нор с его большею частью возвышенных берегов, получается впечатление глубокого провала, некогда, вероятно, наполнявшегося водою значительно выше; ныне же, по словам монголов, не всегда полностью прикрывается даже его дно. Наибольшая глубина озера приходится у северного берега, хотя значительные омуты, согласно показаниям тех же монголов, имеются во многих местах этого бассейна. Периодически, приблизительно через десятилетний промежуток, речка Туин-гол приносит очень мало воды, и озеро мелеет настолько, что по нему свободно бродят лошади и коровы; многочисленная же рыба частью скопляется в омутах, частью погибает в грязи, становясь добычей крылатых хищников.
Описываемое озеро, как замечено выше, пресное, хотя и не имеет истока. Это обстоятельство заслуживает особенного внимания ввиду того, что внутренние центрально-азиатские бассейны, находящиеся в таком же положении, заключают соленую воду.
В наше здесь пребывание озеро стояло подо льдом, занесенным снегом.
В этот год оно замерзло 15 октября, — на две недели раньше среднего срока замерзания. По ночам от времени до времени раздавался на озере треск льда, гулко отдававшийся в соседних горах. К весне толщина льда достигает 5—7 футов (1,5—2 м); иногда значительные льдины держатся на озере до начала мая.
В западной и южной частях озеро богато ключами, поздно или даже совсем не замерзающими. Высокий камыш окаймляет воды озера то широкими, то узкими полосами.
В летнее время, а еще больше на осенних и весенних перелётах птиц, на озере Орок-нор скопляются большие стада плавающих и голенастых пернатых, которые наполняют воздух своими голосами. Теперь же присутствие их на озере почти не замечалось; только изредка пролетали над незамерзшими ключами одинокая чайка, утки-кряквы или раздавался голос запоздавших серых гусей. Из оседлых же птиц в окрестностях озера мы чаще всего наблюдали черных воронов, сарычей, луней, подорожников и жаворонков. Что же касается зверей, то среди последних, как и прежде, попадались хара-сульты, волки, лисицы и зайцы.
На восточном берегу Орок-нора образовалась дюна мелкого сыпучего песка, за которою на некотором расстоянии в том же восточном направлении тянется по дну общей долины ещё больший вал такого же песка, доходящий до места расположения следующих, меньших по размерам озерков. Несомненно, что в сравнительно недавнее прошлое углубленная часть долины покоила воды одного обширного бассейна, от которого к нашему времени уцелели лишь небольшие разрозненные остатки. Там и сям по равнине поверхностный каменистый слой почвы прикрывался массою красиво обточенных самою природою сердоликов, агатов и халцедонов всевозможных оттенков и размеров. На севере долина Орок-нора преграждалась невысокими холмами, сложенными из гобийских песчаника и мергеля.
Дальнейший наш путь шел по южному берегу Орок-нора.
К северу, через озеро и синевшую за ним даль, открывался вид на Хангай. С востока с каждым днем заметно приближался массив Бага-богдо, тогда как Ихэ-богдо понемногу удалялся к западу, изредка показывая нам из-за второстепенных ближайших отрогов свою могучую плоскую вершину. К югу, на постепенно опускавшемся правом или восточном крыле этого главного массива мы отметили, согласно указаниям монголов, несколько перевалов, против одного из которых и вблизи урочища Хара-добо, нам опять попались на глаза древние могилы или кэрэксуры некогда живших здесь номадов. Оставив озеро, мы вступили в саксауловую заросль, сменившуюся затем пыльными солянками, за которыми вскоре начались сыпучие пески, круто обрывавшиеся к юго-западу и полого, но плотно залегавшие навстречу господствующему северо-восточному ветру. За песчаными барханами, как раз против оставленного нами Орок-нора, при колодце Сэй-рэн-хая-худук, нам удалось произвести ряд удачных астрономических наблюдений для определения географических координат.
Отовсюду — и с берегов Орок-нора и еще больше с нашего астрономического пункта — можно было любоваться величием двух массивов, лежащих по сторонам. Ихэ-богдо имеет около 70 вёрст (75 км), Бага-богдо — 35 вёрст (километров 37) восточного простирания; первый, представляя плоскую кровлю, много уступает по общему виду второму, поднимающему свой одинокий купол в глубокую высь. На восточном продолжении Ихэ-богдо имеется три прохода, не считая четвёртого, общего между рассматриваемыми массивами. Бага-богдо почти не проходим. Ущелья обоих массивов, как и общий характер этих гор, весьма схожи. Обильных источников ни в том ни в другом не обнаружено. Что же касается древесной растительности, то в этом отношении Бага-богдо богаче. В посещенных мною ущельях, на протяжении 6—7 вёрст, обильно растет тополь и три-четыре вида кустарников, спорадически примешивающихся к большим деревьям первого; это в меньшем массиве. В ущельях же большего, да и то только в главном, кроме небольшого участка лозы или тальника, других полудревесных или древесных пород не встречается. Из крупных зверей — горный козел (Capra sibirica) является характерным представителем не только обоих помянутых массивов, но и всей вообще системы гор Монгольского Алтая.
Между этим и следующим астрономическим пунктом экспедиции — Хункурегин-аро-гол — маршрут наш описал дугу, вершина которой проходит по северному берегу озера Тацин-цаган-нор, лежащего в общей долине с только что оставленным Орок-нором. Несмотря на свою горькосоленую воду, озеро это также стояло подо льдом, сквозь который почти везде усматривалось мелкое дно и только местами встречались незначительные, до сажени (2 м) глубины, омуты. Берега озера, за исключением возвышенного северного, в котором обнажается гобийский известняк, низменны, отчего размеры самого озера с прибылью воды значительно увеличиваются. Питается Тацин-цаган-нор речкою Таца, впадающею с северо-запада и берущею начало в Хангае. В настоящее время русло этой речки, окаймленное с обеих сторон густым, высоким, скрывающим всадника с лошадью, дэрэсуном, стояло сухим. Кочевников-монголов тут было немного, и свежие здешние пастбища побудили нас устроить дневку.
Мы расположились бивуаком западнее озера среди особенно густых зарослей дэрэсуна, защищавших нас от сильного юго-западного ветра, дувшего весь следующий день и производившего своеобразный шум метелками этого оригинального травянистого растения. Подобные богатые заросли дэрэсуна тянутся до самого озера, где к ним сначала примешиваются, а затем и совсем их вытесняют камыши и солянки; Выше же — подальше от озера и ближе к пескам Ундур-цаган-илису — растет тамарикс.
Упомянутые пески протянулись длинным, широким и высоким рукавом, образуя типичные барханы, поднимающиеся иногда до 100—150 футов (30—45 м) в высоту и имеющие наветренную северо-восточную сторону пологую и плотную, а подветренную, наоборот, — крутую и рыхлую.
К югу от озера во всем своем величии стоит массив Бага-богдо, который уже столько раз привлекал наш взор своими колоссальными размерами. Отсюда хорошо различались его четыре главных ущелья, открытых на север. С западным, ближайшим к нам ущельем — Яра-гайту — познакомился препаратор Телешов, сообщивший, что при входе в это ущелье растет порядочный тополевый лес, на высоких деревьях, которого виднелась масса гнезд сорок; немного подальше, по круто падающему каменистому ложу, встречаются жимолость, тальник и другие низкорослые кустарники; в более приветливых местах заметны следы пребывания кочевников, где по разрыхленной животными почве росли крапива, лебеда и кое-какие другие мелкие травы.
Из зверей были замечены в Ярагайту горные козлы, волки, лисицы и зайцы, а из птиц добыта была одна интересная завирушка (Laiscopus collaris), державшаяся по скалам обособленной парочкой. Воды в ущелье было очень немного, и она иссякала у окраины гор. Характер самого ущелья дикий, пустынный; повсюду красиво громоздились одна над другой отвесные скалы, местами образуя мрачные корридоры. Ходьба в горах, по причине обилия острых камней, крайне утомительна.
Подобное же впечатление о горах вынес и я при посещении восточного ущелья этого массива, куда я специально уезжал с ключа Хункурегин-аро-гол, имея по дороге ночлег у гостеприимного монгола, проживавшего у подножья Бага-богдо. С большим трудом, по камням и обледенелому ручью, вначале верхом на лошади, а затем пешком, мне удалось углубиться в ущелье до 8 050 футов (2 455 м) над морским уровнем, но сама вершина Бага-богдо все еще отстояла очень далеко и очень высоко. Везде в горах лежал значительный слой снега.
На основании всего геологического материала, собранного в описываемых горах, можно заключить, что они слагаются из гранитов, порфира, порфировой брекчии, порфирита, сиенита, диорита, диабаза, аплита, фельзита, базальта, известняков, гнейса, кварца, сланцев, сланцевой брекчии, пегматита и гобийского мергеля.
2 ноября, ранним и очень холодным утром, мы двинулись вниз по направлению к главной дороге. Глубокий, плотный снег громко хрустел под ногами; караванные животные были покрыты серебристым инеем и, дрожа от стужи, бодрее шагали, извергая из своих ноздрей клубы пара. Дневное светило всё ещё купалось в собственном пурпуре, постепенно разливая его нежный блеск по небосклону; между тем звезда за звездой тонули в утреннем свете, золöтисто-красные полосы неба бледнели, лучи солнца прорывались сильнее, и наконец само оно величаво всплыло над горизонтом.
Иа востоке начали показываться отдельные высоты — Хату, Ман-хан, Тыпши и общие, далеко ушедшие к северо-востоку — Ульцзуйта; на юге резче и резче выступали горы Арца-богдо; показалась наконец и их западная окраина, долгое время скрывавшаяся за крылом соседнего массива. Попутные плоские высоты слагались или из порфирита и туфа, или из базальта, лимбургита, гобийского песчаника и волокнистого гипса, или из базальтовой лавы, залегавшей между общими высотами с одной стороны и ближайшими окраинами гор Арца-богдо — с другой; на восточной окраине Ульцзуйта замечен между прочим брекчиевидный известняк. Соседнюю равнину там и сям покрывала галька агата и сердолика, а по вершинам плоских холмов красивыми узорами пестрели миндалины кварца, сердолика, агата и халцедона.
По мере нашего приближения к горам Арца-богдо снеговая толща стала значительно уменьшаться и вместе с тем уменьшился и дневной холод; по ночам же попрежнему температура спускалась до —20® и ниже. Топливом нам служил незаменимый саксаул, а воду мы брали в попутных колодцах, часто искусно выложенных или каменными плитами, или толстыми ветвями того же саксаула. Наши верблюды и лошади паслись по зарослям дэрэсуна и кипца. Из зверей у дороги стали чаще встречаться монгольские дзерены (Gazella gutturosa), a из птиц — сойки, больдуруки, вороны, жаворонки и каменные воробьи; последние остроумно скрывались от ночной стужи в колодцах, размещаясь в боковых углублениях свободных от воды стенок.
Горы Арца-богдо стоят обособленно, имея общее простирание от запада к востоку; восточная окраина характерно закруглена к югу и значительно расширена сравнительно с узкой и прямой западной окраиной. Гребень гор ровный, без выдающихся вершин; профиль строго согласуется с таковым Монгольского Алтая вообще, то-есть северный склон крут и короток, южный, наоборот, — полог и длинен. На южном скате западной окраины поднимается усечённым конусом гора Бугу с воронкообразной вершиной.
Описываемый хребет слагается из различных известняков и известняковистых брекчий, а также и из порфирита; предгорье кроме того богато базальтовой лавой, а у подошвы или по прилежащей низковолнистой поверхности, где местами стоят сланцевые отдельности, во множестве залегают небольшие и совсем маленькие затейливо обточенные куски роговика, яшмы, сердолика, агата, опала и их конкреции и натеки; среди самых разнообразных и причудливых камешков, имеющихся в нашей геологической коллекции, два образчика яшмы обделаны в виде наконечников копья, вероятно человеком каменного века. Холмы, удаленные к северу и северо-востоку, содержат большею частью гобийский песчаник, а между холмами кое-где встречаются плоские, низкие, часто не превышающие уровень общей равнины, обнажения гранитов.
Общий вид этого хребта так же пустынен, как пустынны виды и предыдущих и последующих гор; тем не менее кочевники находят здесь для своих стад достаточное количества корма, перекочёвывая без особенного труда с одного склона на другой по четырём, отмеченным нами перевалам. В горах довольно обыкновенен низкорослый можжевельник, или, как называют его монголы, арца, откуда произошло и само название гор — Арца-богдо («Можжевеловые горы»). На своем пути в области этих гор мы встречали большие табуны лошадей, пасшихся у предгорий, по мягкому, нежному кипцу.
По мере нашего приближения к восточной окраине Арца-богдо, нам открывались три вершины следующей к юго-востоку обособленной группы Монгольского Алтая — Гурбан-сайхан, завершающие общее закругленное, валообразное вздутие. В указанном направлении порою играл мираж, строя из высот и горок всевозможные фантастические здания. В оставленной нами западной части горизонта, сохраняя прежнее величие, все еще напоминал о себе массив Бага-богдо, резко выделяясь своей вершиной на ясном небе.
В наблюдениях всякого рода при хорошей погоде раннего утра, 7 ноября, экспедиция незаметно прибыла на колодец Чацеринги-худук, который Бадмажаповым был высмотрен заранее как наиболее пригодный пункт для трёхнедельной остановки каравана.
Заботливые монгольские власти предупредительно выставили нам здесь юрты; топливом мы были также обеспечены; верблюды и лошади паслись в трёх-четырёх верстах к юго-востоку; питьем им служила колодезная, слегка солоноватая и затхлая вода. Сами же мы довольствовались снегом, державшимся по углублениям долины значительными толщами. Местные кочевники жили вдали от нас, по ущельям, угоняя свои стада на пастьбу в открытую долину за 5—7 вёрст от своих стойбищ.
С приходом в Чацеринги-худук я тотчас же командировал Бадмажапова в Хангай, в ставку Тушету-хана, с просьбою оказать нам содействие; сам же приступил к астрономическому определению географических координат этого важного пункта и к писанию отчетов и писем.
Местность на пути Бадмажапова носила также бедный характер: в 36 верстах (40 км) к северо-востоку от Чацеринги-худука залегает озеро Улан-нор, стоявшее, равно как и впадающая в него речка Онгиин-гол, без воды. Окружность этого озера простирается до 40 вёрст (43 км); само дно и берега состоят из красновато-бурого известковистого суглинка. Тушету-хан принял моего посланного дружелюбно и позаботился исполнить все просьбы, с которыми к нему обратился от моего имени Бадмажапов.
По сдаче монголам посылок с коллекциями и пакетов Бадмажапов был вновь командирован мною, на этот раз к Балдын-цзасаку, кочевавшему у южной подошвы гор Гурбан-сайхан. Балдын-цзасак не стал отговариваться бездорожьем или иною невозможностью пройти в желаемом нами направлении, но в то же время не преминул предупредить нас, что путь в этой части пустыни действительно тяжел и надо быть подготовленным ко всякого рода неприятным или тяжелым случайностям; «и все-таки, — заключил Балдын-цзасак, — охотно исполняю все ваши требования только потому, что давно уже слышал от достоверных людей о вашем дружелюбном отношении к нашему монгольскому народу».
Таким образом, благополучно закончив исследование Монгольского Алтая и в общих чертах наметив себе не менее широкую деятельность в прилежащей к нему пустыне Гоби, мы начали понемногу верить в счастье как в надежного спутника и при дальнейшем более трудном, но зато и более интересном пути. Подобные этим счастливые минуты отрадно действовали, на всех участников экспедиции, пробуждая в них свежие силы для борьбы с своеобразными условиями природы Центральной Азии.
Теперь несколько слов об осенней погоде Монгольского Алтая. Осень — лучшее время года не только для этой местности или страны, но и для всей вообще Центральной Азии. В общем погода за истекшие три месяца характеризовалась следующими особенностями: преобладающею ясностью, в особенности по ночам, и крайнею сухостью, за исключением мест, соседних с снеговыми массивами, где кроме того обнаруживалась и более низкая температура. Вообще наибольшее колебание температуры происходило не столько от надвигавшегося более позднего времени года, сколько, главным образом, от степени той абсолютной высоты, на которой мы в известное время находились.
Вторую половину рассматриваемого нами периода местные жители считали относительно суровой и обильной снегом, который заявил о себе в этом году на две недели раньше среднего переходного к зиме времени.
Максимальная и минимальная[32] температуры для каждого отдельного месяца выразились следующими цифрами: для сентября: 25,1 и — 15®; для октября 15,1 и —26®; для ноября 4,2®[33] и —25®.
Ветры дули нередко и преимущественно от южной части горнзонта, притом чаще днем нежели ночью. Бурь было три, по разу в месяц, и они также приходили от юга, постоянно принося с собой снег, за исключением последней, ноябрьской бури, наполнившей воздух тучами пыли и дувшей два дня с промежутком полного затишья во время ночи. В сентябре и октябре месяцах в открытых равнинах порою кружились и пробегали высокие столбы вихрей. По утрам наблюдался иней, который, как и снеговой покров, ложился более пышно в окрестностях снеговых массивов.
Воздух в большинстве случаев отличался удивительною прозрачностью; вечерние и утренние зори были нередко очень эффектны. Полная луна светила так ярко, что без труда можно было читать; в другое же время небо красиво блестело массою больших и малых звезд, среди которых там и сям по небосклону проносились болиды, оставляя за собою золöтые или радужные хвосты.
Последние три недели метеорологические наблюдения производились исключительно на одном месте — при колодце Чацеринги-худуке, поднятом на 3 710 футов (1 131 м) над уровнем моря; из этих наблюдений видно, как постепенно надвигалась зима: полдневные или, точнее, в час дня показания термометра становились более и более низкими, равно понижались и показания минимального термометра, хотя бывали и интересные исключения; так например, 22 ноября воздух вдруг нагрелся к часу дня до 4,2®, тогда как в те же часы накануне (—6®) или на следующий день (—4,8®) показания термометра выражали обыкновенную или нормальную температуру. Необычно теплый и приятный день всегда случался или вслед за бурным днём или служил ему предвестником.
В общем же, погода в окрестности Чацеринги-худука, благодаря почти полному отсутствию снега, была очень хорошая и давала возможность заниматься чем угодно. Заранее намеченные астрономические наблюдения были все удачно выполнены, корреспонденция приготовлена, коллекции упакованы, походные принадлежности ремонтированы.
Только однажды мирное течение нашей жизни здесь было нарушено временным волнением за участь одного из наших товарищей — фельдшера Бохина, неожиданно, в виду бивуака экспедиции, исчезнувшего на несколько часов.
Вот как случилось это памятное для всех нас событие. Под вечер 23 ноября почти вслед за необычайно теплым днем, температура стала быстро понижаться, и с запада от гор подул сильный, по временам достигавший напряжения бури, ветер. Возвратившиеся с пастьбы караванные животные привязывались к местам своего ночного отдыха; по обыкновению люди отряда сначала заняты были более покойными верблюдами, а затем уже приступили и к излавливанию не всегда покорных лошадей. Последние в этот вечер незаметно скрылись за один из ближайших холмов, вероятно спасаясь от леденящего ветра. Покончив с уборкой верблюдов, люди принялись за розыски лошадей в полной уверенности, что они находятся где-нибудь поблизости, как в действительности и оказалось; в числе разыскивавших был и Бохин, который, как потом выяснилось, взбежав на соседний холм, продвинулся сначала в одну сторону, потом в другую, немного спустя повернул назад и таким образом, незаметно для самого себя, лишился должной ориентировки, или, выражаясь проще, заблудился. Между тем наступила темная ночь, ветер и мороз усиливались; положение нашего бедного товарища, одетого в тужурку, было незавидное. Сознавая свою ошибку, он был несколько в возбужденном состоянии, а потому с легкостью перемещался с одного холма на другой, не ощущая ни усталости ни холода. Однако время брало свое, и Бохин начал уже приискивать подходящее местечко для укрытия от непогоды. Пробовал было он также и кричать, но его голос — в прямом смысле «голос вопиющего в пустыне» — заглушался порывами ветра; звезды же, по которым заблудившийся мог бы до некоторой степени ориентироваться, скрывались облаками и густою пылью.
Что же происходило в это время на бивуаке? По окончании уборки животных люди приступили к вечернему чаепитию, когда и было обнаружено отсутствие Бохина. Я стал не на шутку беспокоиться и как последнее средство пустил одну из лучших и сильных ракет, которая, великолепно взвившись на значительную высоту, сделала свое дело. Бохин был избавлен от дальнейших неприятностей. В момент поднятия ракеты он был в 5—6 верстах к западу от бивуака, стоя спиною к ветру и негодуя на свою судьбу; ракета вывела его из тяжелых дум, указав и место бивуака и степень нашего беспокойства. Быстро побежал он на сигнал, часто спотыкаясь и падая по неровной каменистой поверхности, и когда его мысли после известного радостного промежутка стали было опять омрачаться, он уже заметил мерцание сигнального костра, а немного позднее услышал и громкие голоса людей. Еще минута — и Бохин был среди своих сотоварищей, которые на радости не преминули посмеяться над добродушным простаком, отсутствовавшим до полуночи.
На утро, 29 ноября, караван потянулся к югу, пересекая на пути сначала волнистую поверхность, позднее же настоящую равнину, покрытую саксаулом, хармыком, караганой и немногими другими кустарниками.
Следующими двумя переходами экспедиция пересекла восточную окраину горы Баин-боро-нуру по довольно плоскому перевалу Олин-дабану, поднятому над морским уровнем на 7 000 футов (2 133 м), и прибыла в соседство кумирни Цзурахай-дацан. На вершине перевала, с которого не открывается далеких видов, красовалось большое обо, сложенное из обломков местных горных пород, а также и кустов саксаула, некоторые экземпляры которого были унизаны цилиндрическими конкрециями; в довершение всего, среди обычных приношений буддистов, обо украшала и отслужившая китайская соломенная шляпа. Ядро рассматриваемых гор состоит из известняка и различных туфов с большим или меньшим включением сланцев, порфирита, диорита и мезозойских песчаника и конгломерата; там и сям в горах встречаются различные конкреции.
Монастырь Цзурахай-дацан приютился под защитою окраинных гор, сдерживающих напор юго-западного ветра, нередко бущующего в прилежащей долине. Основанный лет 80 тому назад, монастырь этот, по словам монашествующей братии, сильно пострадал от дунган в их последнее восстание. Наш бивуак стоял в полутора верстах к юго-востоку от монастыря, у южного подножья холма, известного монголам под названием Шара-хацар. По утрам и вечерам звуки молитвенных бубнов и раковин давали знать нашим монголам-спутникам о службе в монастыре. Место здешней стоянки мы увековечили устройством обо для удобного разыскания будущему географу астрономической точки нашей экспедиции.
Окрестные колодцы имели горьковато-солоноватую воду, употребляемую местными кочевниками; мы же предпочитали пользоваться чистым снегом, в достаточном количестве лежавшем по оврагам и ущельям гор.
С конца октября до половины декабря месяца, считая по времени, или от озера Ногон-нор до горы Куку-морито — по пространству, экспедиция своим главным караваном проследовала через владения трех хошунов, лежащих в юго-западном углу Халхи и входящих в состав Сайннойонского аймака. Обитатели первых двух хошунов, занимающиеся, главным образом, скотоводством и извозом и отчасти охотою, вправе считаться самыми богатыми во всей Халхе. Здесь не редкость встретить группы богатых юрт, в окрестностях которых бродят многочисленные стада баранов, коров и табуны лошадей. Владельцы последних стараются перещеголять друг друга резвыми иноходцами и убранством сёдел. Золöто, серебро, цветные камни; шерстяные и шёлковые ткани играют большую роль в нарядах кочевников этих зажиточных хошунов. От стойбища к стойбищу — везде скачут монголы то в одиночку, то большими или меньшими партиями. Иногда несется огромная кавалькада богато и пестро одетых чиновников или лам.
Первый из этих хошунов — хошун Ламэн-гэгэна — занимал район, с одной стороны граничащий с озером Орок-нор, с другой же — с низовьем Эцзин-гола и находился в ведении Эрдэни-Мергэн-бандид-хутухты. Встреченные нами монголы не могли определить общей численности жителей шабинского ведомства; о лучшем же и богатом монастыре в Хангае — Ламэн-гэгэн-цит — говорили все при каждом удобном и неудобном случае. Глава хошуна Ламэн-гэгэна, сам хутухта, располагает двумя помощниками и 23 младшими сотрудниками, составляющими в общей сложности штат управления, или «чжасана».
О численности населения еще более обширного хошуна самого Сайн-нойона, богатые обитатели которого проживают в области Хан-гая, бедняки же ютятся на востоке и западе общих владений, мы также не можем сказать, так как на своем пути мы никого из сведущих в этом отношении людей не встречали. В этом хошуне, в горах Бага-богдо, имеется кумирня Эрдэни-Мергэн-нойон-хутухтэн-куре, во главе которой стоял десятилетний лама, имевший седьмое перерождение. В пятом перерождении, 60 лет тому назад, он был братом Сайн-нойон-хана, который с разрешения богдо-хана построил Нойон-хутухте очень богатую и красиво отделанную кумирню и отвел ей участок земли, достаточный для 100 юрт кочевников-скотоводов. Одновременно с этим настоятель получил и казенную печать на светское управление своим имением. В кумирне насчитывается до 200 лам, живущих в ней постоянно.
Третий и последний хошун, во владения которого мы только что вступили, состоит в ведении Балдын-цзасака. На севере хошун этот граничит с горами Гурбан-сайхан, на юге соприкасается, приблизительно в середине пустыни, с владениями Алаша-цин-вана. Полвека тому назад счастливый предок нынешнего правителя считал свой хошун третьим во всем аймаке по богатству и по числу его населения, которое к нашему времени сократилось до одной трети. Причиной тому послужили все те же грозные дунгане, 19 раз нешадно разорявшие владения Балдын-цзасака; особенно тяжел был погром в 1880-х годах, когда многие из жителей были убиты.
Население этого хошуна занимается исключительно скотоводством, располагая лучшими кочевьями в горах Гурбан-сайхан и Нойон-богдо. Небольших кумирен в хошуне насчитывается до семи. По отзыву всех здешних монголов этому хошуну трудно отбывать повинности, которые взимаются в том же размере, в каком это производилось при лучшем его состоянии, когда все причитающееся с хошуна распределялось не на тысячу, а на три тысячи жителей, и не на таких бедняков, как теперь, а на действительно зажиточных обитателей. Только Балдын-цзасак своею честностью, бескорыстием и может улаживать вопрос о казенных повинностях сравнительно удовлетворительно и безобидно, почему и хошун его заметно поправляется с каждым последующим годом.
В хошуне Балдын-цзасака, по южному скату гор Цаган-ула, вот уже сто лет проживают гуннские монголы, или, как их чаще называют, — уроты. Лет 50 тому назад они построили в честь китайского императора кумирню, назвав ее Цаган-улайн-сумэ. До постройки кумирни правители хошуна пытались много раз выжить «непрошенных гостей», но это им не удавалось сделать; с основанием же Цаган-улайн-сумэ Балдын-цзасак опасается за возможность отвода китайцами монголам-уротам ещё большего участка земли в ущерб благосостоянию коренных обитателей хошуна.
Старейших лам в уротской кумирне четыре, из коих Да-лама считается главою ее; штатных же лам 75 человек; число это удваивается во время больших хуралов, происходящих в летнее время. Общий вид монастыря довольно скромный, хотя, по словам монголов, он располагает порядочными денежными средствами; кроме того монастырь имеет и своих домашних животных — верблюдов и баранов; в наше время тех и других насчитывалось до 600 голов.
Общим начальником над монастырем и 80 юртами простого населения состоит Урот-дунда-гун. Уроты живут в достатке, занимаясь, подобно своим ближайшим соседям, только скотоводством. Характерной чертой этого народа служит честность и, как результат последней, отсутствие воровства; монголы-уроты спокойно уезжают из дома на неделю, месяц и более, оставляя свои походные жилища не запертыми на замок, а просто завязанными ремешками во избежание напора ветра или бродячих лисиц и собак.
Серая, однообразная природа Монгольского Алтая кладет известный отпечаток и на своих обитателей — монголов[34], раскидывающих свои походные жилища то в области гор, то выносящих их в прилежащие открытые долины, в зависимости от времени года. На одном месте монголы не засиживаются; их не может удержать несложный скарб, который кочевники перевозят и просто и легко. Подле небольших групп юрт пасутся стада, охраняемые по большей части конными пастухами и собаками.
К вечеру стада возвращаются к стойбищу, располагаясь вокруг юрт. Монгольский скот содержится под открытым небом и на свободе, за исключением баранов и коз, для которых иногда складываются каменные или навозные ограды, и только ягнят и козлят монголы воспитывают в юртах, привязывая их к стенкам жилищ. Монгольские женщины почти все время проводят за хозяйством — то по уходу за скотом, то приготовляя молочные продукты, а в свободные минуты сидят за шитьем одежды.
Глава же семьи или сидит сложа руки дома или навещает праздных соседей, часто не расставаясь с лошадью по целым дням. Подле монгольских юрт всегда стоят наготове оседланные лошади для того, чтобы хозяин мог, как только пожелает, скакать куда угодно. Присутствие около юрт чужих лошадей — верный признак, что в юрте гости, а это для монгола повод лишний раз завернуть к соседу. Какая компания собралась тут — видно по лошадям; монголы отлично распознают не только своих животных, но и животных соседей; монгол с успехом разыщет своего барана, заблудившегося в большом стаде другого владельца.
Пешая ходьба во всеобщем презрении; поэтому, как бы мало ни было расстояние до соседнего стойбища, монгол все-таки сядет на лошадь и проскачет его. И где бы и куда бы ни ехал монгол, всегда он скачет с такою быстротою и спешностью, что с первого взгляда может казаться, что этот кочевник ценит время и не в такой мере предается праздности, как привыкли думать европейцы; в действительности же монгол может проводить дома по нескольку дней подряд и сидит или лежит, переваливаясь с боку на бок, объедаясь жирной бараниной. Если же он сел на коня, хотя бы только после того, как бездействие окончательно надоело, то уже катит во весь мах среди необозримой равнины. Но лишь где-либо на краю горизонта показался верблюжий караван, монгол тотчас же останавливает лошадь, устремляет свой острый взгляд в эту движущуюся точку и, пустив коня опять в карьер, несется к каравану, спеша узнать, откуда, куда и зачем или с чем он следует, а потом, сообразив, кому сообщить только что добытую им новость, уже скачет в этом новом направлении. Так, очень часто, отправляясь от своего стойбища к соседнему, за 5—7 вёрст, монгол не может поручиться, что он действительно приедет в намеченное место.
Монголы довольно гостеприимны вообще, по отношению же к своим близким собратьям в особенности; они свободно могут не брать с собою в недалекую дорогу еды и денег, будучи твердо уверены, что в любой юрте их с удовольствием накормят и напоят. Большою вежливостью считается также встретить гостя перед входом в юрту, равно и проводить его до лошади.
При встрече не только друг с другом, но даже и с нами монгол вместе с приветствием вручает и табакерку. Вежливость или монгольский обычай требует, взяв щепотку предложенного табаку, передать табакерку соседу; тот в свою очередь передает её следующему, пока табакерка не обойдет всех присутствующих и не возвратится к владельцу. Таким образом в своих руках я передержал много монгольских табакерок и одну из них — наиболее интересную по отделке, приобрел в собственность. Верх этой табакерки с винтовою пробкой оканчивается маленькой металлической ложечкой, которой, открывая пробку, захватывают табак.
Осенью чаще всего монголы устраивают свадебные торжества. Свадьбы обыкновенно производятся следующим образом: прежде всего родители спрашивают своего сына[35], на ком он желает жениться, и если мнение разделяют и они сами, то отправляют двух-трех человек в качестве сватов в дом избранницы просить ее руки (хухэн-гойхой). Посланные привозят с собою угощение, состоящее из обычных в этом случае ланхона[36] водки, куска монгольского сыра и трех «хадаков»[37], из коих один предназначается бурханам, остальные же родителям девицы. Если отец и мать последней согласны принять предложение, то они принимают и привезенные сватами дары; если же дары не приняты, то в этом сваты должны видеть неуспех своей миссии.
Получив согласие родителей невесты, отец и мать жениха через известное время снова отправляют к ним в дом посыльных с просьбой повторить им свое решение; на этот раз дары не посылаются, второй удовлетворительный ответ дает основание родителям жениха считать свадебный вопрос успешно оконченным; в противном же случае вместе с несогласием было бы возвращено и приношение, принятое родителями невесты в начале переговоров.
По достижении женихом и невестой определенного возраста[38] родители их объявляют свое согласие открыто всем, и отец с матерью жениха обращаются к ламам с просьбою сказать им — хорошо ли в этом году их сыну вступить в брак или, другими словами, будут ли молодые счастливы. Если ламы находят год свадьбы или женитьбы по их понятиям подходящим, то вместе с положительным ответом назначают и день самого. торжества. После этого сваты приглашают на свадьбу родных и близких знакомых; всех гостей с той и другой стороны собирается до 50 человек и более. Жених старается до свадьбы, вместе со своим отцом и другими близкими родными, отвезти в дом невесты в виде общего приданого молодым «суй» — известное количество серебра (денег), несколько хадаков, лучшую лошадь, а также мяса, водки и прочего; обыкновенно хадаки служат для раздачи родным невесты, а мясо и водка идут на угощение. В этот день родители невесты со своей стороны приготовляются принять будущих родственников возможно лучше и также одаривают их хадаками. Гости помещаются по правую сторону юрты, то-есть занимают почетные места, родные же невесты усаживаются по левую.
Вслед затем дом жениха прикочёвывает в соседство дома невесты, где во всё это время идут деятельные приготовления к свадьбе. Родители невесты, смотря по достатку, должны дать ей два сундука или ящика для установки бурханов, затем постель, состоящую из четырех войлоков и двух вышитых подушек (дэрэ), один прошитый войлок (ширдэк) для разостлания перед постелью; кроме того, известные кухонные принадлежности, как-то: чугунную чашу или котел, ведро, ковш и прочее. Родители же жениха сооружают для молодых новую юрту.
Накануне свадьбы в доме невесты собираются гости будущих молодых; сама же невеста здесь не присутствует, она на это время уходит к родным или знакомым соседям, возвращаясь домой только поздно вечером, когда разъедутся гости; жених на это собрание также не является, оставаясь сидеть дома.
В день свадебного торжества родители невесты наряжают свою дочь в платье замужней женщины, затем, усадив её верхом на белую лошадь и набросив на неё цветное покрывало, в сообществе родных, отводят в новую юрту жениха. Войдя в юрту, невеста садится на свою новую постель и тотчас же присутствующие здесь женщины закрывают её занавесом (кушугун); спустя некоторое время большинство женщин оставляют юрту и присоединяются к гостям, две же или три женщины остаются при невесте. Вечером, по окончании праздника, после того как гости разъедутся по домам, оставшиеся при невесте женщины отправляются за женихом, бывшим все время на народе, и приводят его к невесте. Здесь те же женщины помогают молодым раздеваться, энергично требуя отбросить стыдливость, если они таковую склонны проявить, затем укладывают молодых спать. Если молодые друг друга не дичатся, то их оставляют в юрте одних; в противном же случае ночуют вместе с новобрачными. Обычая подслушивать «как ведут себя первую ночь молодые» здесь не существует.
Спустя два дня, на третий, опять собираются родные молодых и снимают занавес (кушугун-тайлаха); после этого молодые, поклонившись своим отцам и матерям, а также и остальным родным, приступают к угощению мясом и вином всех собравшихся гостей. На этом общий свадебный праздник и оканчивается.
Монголы вообще хорошие семьянины и с сильной любовью относятся к детям; смерть ребёнка повергает родителей в большое горе. Во избежание болезни или навождения злого духа монголы стараются уберечь ребенка различными способами. Для этой цели новорожденным в некоторых случаях, при посредстве лам, надевают на шею железную цепочку, запираемую по концам замочком; другие родители умышленно скрывают действительный пол ребенка; многие же монголы своих новорожденных мажут сажей или чернилами.
Муж с женой, несошедшиеся характерами, часто расходятся, соблюдая, однако, известные правила: если разлад в семье произошел по вине мужа, то последний обязан возвратить жене все то, что она привезла с собою в приданое; если же, наоборот, жена должна оставить мужа по собственной вине, то в таком случае она лишается права на получение своего имущества.
Вдова с детьми после смерти мужа наследует его имущество и в большинстве случаев вторично замуж не выходит; чаще выходят sa муж вдовы бездетные и молодые. Для большего порядка в доме вдовы, в особенности если она осталась с малолетними детьми, место покойного хозяина дома нередко заступает его родной брат или другой ближайший родственник. По достижении детьми известного возраста мать женит их или выдает замуж. Дружные, миролюбивые братья живут одной общей семьей, братья же неуживчивого характера при первом удобном случае выделяются в особые семьи; при этом всё состояние или делится поровну, если делящиеся обязуются в равной степени выплачивать общественные повинности, или же, уступив старшему из братьев половину отцовского состояния, остальные братья делят промеж себя другую половину поровну и вместе с тем освобождаются от всяких повинностей; обязанность отбывать эти последние переходит в таком случае на старшего брата. Братья-ламы в счет не идут; им добровольно помогают их братья-миряне как при нахождении их в монастыре, так и при совершении паломничества; равным образом братья-ламы пользуются гостеприимством при своих посещениях родного крова хотя бы в течение продолжительного времени.
Во всех тех немногих случаях, когда монголы сами лично не могут решить вопросов общежитейского характера, они прибегают или к помощи старейших и уважаемых соседей, или же к защите своего местного хошуна, но никогда, или почти никогда, не ищут правосудия у китайского начальства, зная по горькому опыту, каким тяжелым материальным бременем ляжет на хошун приезд китайцев-судей, командированных даже по самому простому и ничтожному делу. К тому же монголы вообще, при своем крайне миролюбивом характере, далеки от серьезных или уголовных преступлений; в посещенной нами части Монголии, в истекший двухлетний промежуток, известно только три случая убийства, происшедшие или совершенно нечаянным образом или в пылу мгновенного сильнейшего раздражения[39].
ЦЕНТРАЛЬНАЯ ГОБИ
Общая характеристика Гоби и путешествия по ней. — Отъезд А. Н. Казнакова. — Путь главного каравана: хребет Цзолин и горы Эргу-хара. — Эффектное «halo» вокруг солнца. — Алашаньские монголы. — По пескам Бадад-чжарэнг. — Озеро Куку-бурду. — Дальнейший путь через горы ЯбараЙ к город Сого-хото и Лячнжоу до монастыря Чортэнтан. —Описание этого последнего и свидание с товарищами.Особенною дикостью, безводием и бесплодием на пути главного каравана пустыня Гоби поражала в своей середине, на протяжении 350 вёрст (375 км) от урочища Боро-хацапча до озера Куку-бурду, где она наиболее понижена и выровнена и где произрастают только кустарниковые формы растительности, довольствующие лишь «корабля пустыни», но не лошадей. Последние здесь не встречаются вовсе, чему лучшим доказательством служила сильная боязнь, выказываемая верблюдами местных кочевников по отношению к лошадям при встрече с нашим караваном. Естественно, что наши кони один за другим падали, верблюды же шли хорошо.
Животная жизнь этой части пустыни бедна до крайности; целыми неделями мы не видели даже антилопы хара-сульты, и только лисицы, зайцы и мелкие грызуны неизменно напоминали о себе; из птиц изредка встречались саксаульные сойки, жаворонки; кроме того местами наблюдалось массовое передвижение больших или меньших стад больдуруков, вытесняемых отсюда к юго-востоку, вероятно, снегом и холодами, доводившими ртуть до замерзания. Долгое время неотвязно следовала за караваном пара черных воронов, промышлявших на счет кухонных отбросов.
Достигнув озера Куку-бурду и переплыв по песчаному морю Бадан-чжарэнг, путешественник может вздохнуть свободнее при мысли о своем караване. Отсюда к югу условия постепенно улучшаются. Более месяца тащились мы поперек этой части пустыни, делая в среднем около 20 вёрст ежедневно, за исключением дневок, устраиваемых дней через пять или через неделю.
5 декабря экспедиция вступила в долину, по средине которой тянется рукав песчаных полулунных барханов, обращенных своим вогнутым краем к востоку; с юга эту долину ограничивает хребет Цзо-лин, имеющий в общем характер, свойственный многим подобным ему в Монгольском Алтае. Означенный хребет слагается из сланцев, обнажающихся у подножья, а также из зелено-серого протеробаза, порфиритового туфа и кварцевого диорита, залегающих по вершине и ближайшим к ней частям скатов[40]. Массивные туфы стоят в хаотическом беспорядке; вверху тянутся затейливые по очертаниям карнизы, внизу и по бокам отвесные кручи с массою трещин. При следовании здесь ранним утром, когда небосклон уже редеет розовато-золöтистой зарей, а звезды еще продолжают мерцать и когда в то же время теневые стороны очень мрачны — фигурные скалы и их выступы представляются наблюдателю фантастическими зданиями: тут и замки, и башни, и балконы, и гигантские лестницы со всевозможными статуями, до человеческих фигур включительно. В пустыне атмосфера, как уже говорено выше, поражает своею прозрачностью, а зори — красками.
Слабо выраженный перевал Тыпсэгин-дабан поднимается над морем на 6 810 футов (2 077 м).
С южной окраины Цзолина открывается вид на другую, лежащую впереди широкую долину, а также на расположенные от запада к востоку горы Нойон-богдо, Сэвэрэ, Дэнг, который сложен из туфа, порфира и сланца, и Цзурумтай. Мы прошли между двумя последними, за которыми горная область временно прекращается. К югу пустыня уходит в необозримую даль однообразной равниной, покрытой щебнем и галькой кварца, халцедона, агата, яшмы; во многих местах, кроме того, заметны обнажения лессовидного суглинка, а немного повыше — гобийских песчаника, глины и конгломератов, а также известняка и известковых натёков.
На этой равнине лишь изредка виднеются или плоский увал сыпучего песка или крутой гребень того же щебня и галечника. Томительно однообразны переходы в этой местности. Животной жизни почти нет: украдкою пробежит боро-цзере или испуганно вскочит и стрелою пронесется заяц до первой заросли саксаула, где тотчас же и скроется от взора. В подобной удручающей обстановке мы радовались даже старому следу, оставленному телегой некоего ламы, проехавшего из Алаша-ямыня в Да-куре.
Вскоре затем экспедиция прибыла к горам Эргухара, к их северной окраине Хонгорчжэ[41], где проходит граница владений Сайн-нойона и Алаша-цин-вана и где нас оставили отличные проводники-монголы Сайннойонского аймака. Сама граница отмечена барьером в виде каменного вала и башен по горам и рва с насыпью в равнине, уходящего, по словам монголов, к западу до Эцзин-гола, а к востоку до меридиана Урги и устроенного в очень отдалённые времена.
Дальнейшими нашими спутниками по Гоби были монголы Ала-шаня, отличавшиеся более красивыми чертами лица.
В три следующих дня, 16—18 декабря, идя большими переходами, мы перерезали поперек горную часть центральной пустыни, поднимающуюся до 4 000 футов (1220 м) над морским уровнем. В общем это слабо выраженное поднятие, усаженное множеством гор, грядами холмов, тянущихся в восточно-западном направлении, с большим или меньшим отклонением к северу и югу, известно туземцам под названием Эргу-хара; оно идет на значительном расстоянии к западу и к востоку. Впрочем туземцы чаще подразделяют горную область по высоким горам, резко выделяющимся из всей группы, как, например, Куку-морито, Ханас, Цаган-ула, Ихэ- и Бага-Цзерде, Хайрхан и многие другие. Наш караван долгое время следовал, точно к маяку, к горе Куку-морито. Обратные засечки приходилось делать также на эту гору, реже на другие, лежащие по соседству с дорогой. Туземцы, определяя протяжение гор в длину более чем на 200 вёрст, считают самым высоким пиком остробокую гору Ханас, которая немного выше горы Куку-морито, оцениваемой мной в 350 футов (110 м) относительной высоты. Общая же относительная высота вершин поднятия, занимающего в поперечнике до 60 вёрст (65 км), колеблется от 30 до 100 футов (от 10 до 30 м), реже до 45 м. Называя эти горы бестолковыми, туземцы правы: в их лабиринте легко запутаться, если бы только вышеуказанные горы-маяки не служили руководящими метками. Цвет гор темный, мрачный; таковы же по окраске и долины, заключенные между ними. Описываемые горы слагаются из известняков, сланца, гранитов, тоналита, порфира, порфировых туфа и брекчий, протеробаза, филлита, конгломерата и песчаника.
На север и на юг от горы Куку-морито, обозначающей собою водораздел, находятся две впадины — северная на высоте 3 530 футов (1 075 м) и южная — 2 514 футов (776 м) над уровнем моря, по которым проходят дороги эцзингольских торгоутов на Борцзон и Алаша ямынь. В обе означенные котловины направляются песчано-галечные русла, по которым стремится вода периодических летних дождей. Теперь в них лежало очень много снега, который здесь начинает падать с ноября и окончательно исчезает к началу февраля месяца. Гобийские номады боятся сколько-нибудь обильного снега: не любит глаз пустынника созерцать родную пустыню в белом, траурном наряде!
Флора пустыни не разнообразна: по песчаным холмам встречается саксаул, по руслам речек — тамарикс, карагана и немногие другие кустарники; все эти виды составляют особенно лакомый корм для верблюдов. Дэрэсуна и камыша не было видно. Лошади каравана худели с каждым днем и одна за другой стали устилать своими трупами эту дикую часть пустыни, где, кроме отсутствия конского корма, есть у них еще другой враг — бушующие на просторе леденящие штормы. Колодцы в горной стране плохи и по количеству и по качеству воды. Мы довольствовались большею частью снегом. Топливо же было всюду, что облегчало наши дневные труды и помогало легче переносить невзгоды по вечерам, в особенности когда температура спускалась до замерзания ртути; даже в час дня термометр в тени редко показывал выше —20®, чаще же ниже.
Животной жизни на пройденном пути в этой горной стране вовсе не было замечено. Как приятно нам было увидеть несколько джепраков (Gazella subgutturosa), после того, как в течение недели мы не встречали даже и этого обитателя пустыни.
С приходом в долину Гойцзо, к северной окраине обширнейших песков Бадан-чжарэнг, мы были порадованы травянистой растительностью (камыш), скрывавшейся в замкнутых барханами котловинках. Здесь раздавалось трещанье сойки, доносился голос жаворонка[42] и даже на наш бивуак прилетела пара черных ворон (Corvus corone), карканье которых, неприятное в другое время, теперь мы слушали с удовольствием.
Затем в течение нескольких дней часто наблюдали, в особенности по утрам, пролет больдуруков (Syrrhaptes paradoxus) стайками по 20—50 особей, направляющихся к юго-востоку; вероятно, обилие снега угоняло этих пернатых пустыни в теплые пески Ордоса.
18 декабря в 11 часов утра местного времени мы неожиданно заметили на ясном нежноголубом своде неба очаровательное зрелище: дневное светило было окружено правильным поясом тонкоперистых облаков одинаковой бледноголубой окраски. Диаметр этого пояса равнялся приблизительно двадцати диаметрам солнца. В то же время в зените великолепно играл радужный световой серп или полумесяц, обращенный рогами к северу. Последовательность цветов в полумесяце, считая от севера к югу, была такая: голубой, зеленый, желтый, оранжевый, красный, фиолетовый, сочетавшиеся дивно гармонично. Более слабые и значительно меньшие серпы, или, правильнее, побочные солнца, в которых преобладали красный и желтый цвета, с малым вогнутием дуги, располагались в линию с солнцем, в его изящном поясе. Общую картину дополнял круг, центром которого был располагавшийся в зените радужный серп. Величина окружности этого круга определялась тем, что часть её на юге проходила через солнце и его два боковых побочных солнца, отражая последние на своей северной части строго симметрично. Интенсивность окраски большого пояса, охватывавшего две трети небесного свода, была выражена слабее таковой солнечного круга.
Общее состояние неба было ясное, только на южной части горизонта, над песчаными барханами, медленно двигалось небольшое перистое облако. Ветер дул с запада. Даль на севере, в сторону понижения, открывалась прекрасно. К югу вздымалась гряда обширных песков Бадан-чжарэнг. Сами пески и котловина[43] Гойцзо были свободны от снегового покрова, за исключением впадин между барханами. Температура воздуха в тени была —22,8®. Зрелище приковывало внимание даже номадов. Ровно в полдень чудная картина постепенно, но быстро исчезла; затем через четверть часа снова появилась в прежнем не поддающемся описанию роскошном величии, но ненадолго.
Здесь же, при колодце Дэнгин-худук, двенадцатом астрономическом пункте экспедиции, мы были встречены монголами центрального Ала-шаня, заботливо приготовившими место для нашей стоянки.
Два дня мы простояли на отличном сравнительно месте, подкармливая наших усталых животных, но, видно, особенно слабым требовалось значительно больше отдыха, так как не успел караван втянуться в область сыпучих песков, как мы уже принуждены были бросить сначала верблюда, а затем четвертую по счету лошадь — точно в жертву вечно голодной и вечно безмолвной пустыне.
Пески Бадан-чжарэнг тянутся полосою, шириною более 200 вёрст от Эцзин-гола на западе до Алашаньского хребта на востоке, где впрочем они известны под названием «Сырхэ». По словам местных монголов и согласно нашим личным наблюдениям пески лежат не сплошною массою, а большими или меньшими участками барханов, протянувшимися иногда на 40—50 вёрст; между такими участками находится не мало оголенных площадей, причём более высокие покрыты гравием, более низкие — солончаком, где в свою очередь часто встречаются камышовые и другие, свойственные этой пустыне, заросли. Главная масса песков покоится на общей покатости, или, точнее, волнистой местности, идущей от северного подножья Нань-шаня.
Во многих местах, в особенности к югу, пески громоздятся по каменистым высотам, которые или погребены ими совершенно или до половины и даже более обнажены.
На свободных от песка пространствах, а нередко и среди самих песков, на нашем пути залегали обнажения сланцев, гнейсов, гранитов, кварцев, порфира, порфирита, аплита, тоналита, кварцита, кварцевых брекчий, песчаников и кое-где, по вершинам самих песков, встречались очень интересные песчаные трубчатые конкреции, сцементованные известью, образовавшиеся в барханных песках вокруг корней пустынных растений (камыш).
Среди же песков, приблизительно на меридиане (но значительно южнее места, указываемого на прежних картах) озера Юй-хай, мы встретили озеро Куку-бурду, к югу от которого, подобно тому как и со стороны долины Гойцзо, пески представляют собою целые горы, протянувшиеся за восточный и западный горизонты.
Во многих местах среди барханов, у их подошв, произрастают пышные кустарники и полукустарники; нередко попадается травянистая растительность, и там путник непременно встречает номадов со стадами баранов. Кочевники, устраивая в песках колодцы, скрепляют их бока ветвями саксаулового дерева; водоносный горизонт проходит здесь на глубине свыше сажени (2 м); водяной слой мощностью около одного — двух футов (30—60 см); вода большинства колодцев по пескам пресная.
Более двух недель мы провели в области гобийских песков Бадан-чжарэнг. В общем пески тихи, монотонны, безжизненны. Целыми днями идешь среди бесконечного песчаного моря: бархан за барханом, словно гигантские волны, встают перед глазами усталого путника, открывая короткие, желтые горизонты. Даже поднявшись на более высокую вершину, ничего не видишь — все песок, песок и песок. Животной жизни также не видно и не слышно; слышится только тяжелое, учащенное дыхание верблюдов да шорох их широких лап. Красивой гигантской змеей извивается по пескам верблюжий караван, то поднимаясь на гребни барханов, то погружаясь между их капризных скатов. На всем пространстве песков мы никого не встречали; дороги или тропинки также не было видно; казалось, что мы находимся совершенно отрезанными от какого бы то ни было признака существования человека.
Это песчаное море несколько оживлялось в сильный ветер, когда песок, взвеваемый с верхушек гребней барханов, придавал им вид как бы маленьких дымящихся вулканов, или когда в ясное, морозное утро испарявшийся ночной иней образовывал тонкие клубы пара, картинно стлавшиеся по скатам барханов.
Особенно трудными для движения на нашем пути были барханы, соседние озеру Куку-бурду, которые имели футов до 300 (метров до 90) высоты и отличались наибольшей крутизной скатов. Чтобы сделать барханы более доступными, нам нередко приходилось вступать с ними в настоящую борьбу. После того, как мы в числе нескольких человек взбегали на известный бархан, на нашем пути образовывалось значительное расширение — выступ, по которому верблюды с усилиями кое-как взбирались наверх. Никогда не забуду одного бархана, который отнял у нас три часа и который мы брали положительно приступом, пуская в ход весь наличный шанцевый инструмент. Монголы-проводники были правы, настаивая на том, чтобы мы, в подкрепление нашим усталым верблюдам, наняли у кочевников из окрестностей озера Куку-бурду десять свежих верблюдов; не сделай мы этого, наша борьба с знаменитым барханом не могла бы увенчаться сравнительно скорой победой.
Озеро Куку-бурду расположено среди песчаных барханов, на 4 840 футов (1 475 м) над уровнем моря, и представляет фигуру, вытянутую от запада к востоку до четырех вёрст в длину, при наибольшей ширине в полторы версты. Современные берега озера низменны. С южной стороны невысоко поднятая терраса, богатая растительностью. У этого же берега, в озере, бьют отличные родники, опресняя водоём, в особенности его ближайшую к ним часть; порядочная полоска воды была обнажена от льда и давала возможность не только видеть ракообразных, но и собрать коллекцию их. Общий вид озера представлялся белым от тонкого слоя снега, прикрывавшего лед. Глубина озера, на основании произведенных промеров, 5,5—9,5 футов (170—290 см), наибольшее углубление найдено у северного берега, где круто ниспадают песчаные барханы. Дно озера илистое или песчаное. Толщина льда колебалась от одного до двух футов (от 30 до 60 см).
На восточной окраине водоёма отделяется луговым перешейком маленькая, до одной версты в окружности, его часть, стоявшая свободной от льда. У северо-восточного берега этого обособленного бассейна выступает из воды островок, состоящий исключительно из белых и светлобурых известковых натеков. Вода умирающего озерка, пресыщенная солью, красиво переливалась на солнце своими темноголубыми волнами.
На восток от описанного бассейна покоятся воды другого соляного озера — Коболигин-гол[44], названного так нашими монголами-проводниками, которые с удивительною точностью определили и направление и расстояние до него, в чем я убедился при свидании с А. Н. Казнаковым, при сличении моих и его гобийских съёмок.
Во время нашего пребывания на берегу Куку-бурду на водопой к озеру прибегал свободно пасшийся табун хороших лошадей, заботливо охраняемый красивым жеребцом, гордо бежавшим впереди или сзади своего косяка. Это были первые лошади после урочища Бо-ро-обо.
Осилив затем последний рукав сплошных барханов, мы увидели на юге горизонта высоты, составляющие северный пологий склон гор Ябарай.
Пройдя северный склон гор и спустившись немного по южному, мы расположились бивуаком, приютившись подле высоких скал.
Теперь настало время праздника и для нас. Ввиду напряженного труда по пересечению Гоби некоторые из людей отряда, почти исключительно гренадеры, были мной произведены в унтер-офицеры.
Горы Ябарай сложены из гранитов с включениями тоналита, аплита и реже порфирового туфа, сильно разрушены, местами даже продырявлены всё теми же атмосферными деятелями; они имеют в длину около 100 вёрст; пониженными холмами окраины их сливаются на западе с равнинными, а на востоке с барханными песками. Ось гор, в более мощной средней части, имеет крутое юго-юго-западное — северо-северо-восточное простирание; на окраинах же приближается скорее к юго-западному и северо-восточному. Ширина рассматриваемых гор около 15 вёрст. Абсолютная высота перевала Обото-дабан определилась барометром в 5 710 футов (1740 м).
Самый перевал отмечен грандиозным, красивым обо, на котором между прочим лежало несколько китайских медных монет; раньше, на пути к перевалу по ущелью, мы встретили каменное сооружение наподобие юрты, в котором кочевники периодически собираются для молитвы. Северный склон гор пологий; с полуденной же стороны Ябарай своей высокой, круто обрывающейся стеной производит впечатление порядочных гор. При входе в ущелье с юга, на гладком утесе красуется мастерски высеченное крупными иероглифами известное буддийское изречение «ом-ма-ни-пад-мэ-хум».
По всему заметно, что сюда атмосферных осадков приносится весьма немного; зной и крайняя сухость соседней пустыни бесследно уничтожают облака, случайно пригнанные от обильного влагой восточного Нань-шаня.
В узких ущельях южного склона гор имеются ключевые источники, окаймлённые небогатой древесной, кустарниковой и травянистой растительностью. В одном месте оторвавшаяся глыба послужила оригинальным украшением дикого тесного ущелья: могучий ильм висит в воздухе в опрокинутом положении, удерживаясь на скале разветвлениями корней. В верхнем поясе гор, а также и в среднем, где выбегают родники, приходилось наблюдать красиво ниспадавшие каскады и каменистые углубления, наполненные прозрачной темноголубой водой, местами блестевшей зеркальной поверхностью; пониже такие каскады и резервуары были скованы льдом.
Характерным представителем животного мира, в обособленных горах Ябарай, является добытый нами, но еще не описанный интересный каменный баран, или аргали. Рост, окраска зверя, а также размер и форма его рогов дают основание предполагать, по четырем добытым отличным экземплярам, что это может быть новый вид. Среди пернатого царства замечены следующие представители: высоко в синеве неба кружили бурые грифы (Aegypius monachus), в соседних скалах ворковали каменные голуби (Columba rupestris), громко кричали скалистые куропатки (Alectoris graeca); в нижнем поясе гор, по кустарникам, ютились завирушки (Prunella fulvescens), тихое, приятное пение которых в теплые дни разносилось по сторонам.
У южного крутого подножья описываемых гор находятся развалины некогда богатой кумирни Нагайн-дарэйн, свидетельствующие об ужасах дунганского разгрома. В разбитых котлах сохранились кости заживо сваренных дунганами лам. По общему хаосу можно было видеть, что мятежники застали служителей монастыря врасплох и не пощадили никого и ничего. В одной из темных комнат в углу висела парадная ламская шляпа — прежнее достояние настоятеля, которая взята мною в общую сокровищницу экспедиционных коллекций.
Эта шляпа состоит из полукруглой правильной формы тульи и чуть-чуть загнутых вверх полей. Цвет бумажной материи, покрывающей снаружи соломенную основу шляпы, — желтый, внутренняя же подбивка полей — из красного шелка; ко внутренности тульи прикреплена серая волосяная сетка, ниже которой, по основанию тульи, проходит кожаный околыш, шириною около дюйма (25 мм); при надевании шляпы околыш непосредственно соприкасается с головой, и сама шляпа, во избежание срывания ветром, прикрепляется шнурками, завязываемыми под подбородком. Поля шляпы, равно и основание тульи, оторочены узкими шерстяными тесемками, числом до шести. Верхушку шляпы украшает плетеная из шелкового красного шнурка шишечка, которую монголы называют чжинсэ; самым же важным отличием шляпы считается звездообразная фигура, вышитая на верхней половине тульи. Изображенная в каждом из пяти концов этой фигуры гексаграмма долгоденствия «хор-тад» ламаистов представляет видоизмененный китайский символ «то», имеющий одинаковое значение.
Непосредственным продолжением этих Ябарай на северо-востоке служит гряда разрозненных или расчленённых, то понижающихся, то повышающихся, высот и горок, примыкающих значительно повышенною группою Хан-ула к маршруту покойного H. M. Пржевальского.
Вблизи гор, у их южной подошвы, проходит большая караванная дорога из Гань-чжоу, севернее Алаша-ямыня, в Пекин.
Подобные две большие дороги, направляющиеся от города Су-чжоу и от среднего течения реки Эцзин-гол к Алаша-ямыню, экспедиция пересекла в северной половине песков Бадан-чжарэнг; по последней дороге прошёл А. Н. Казнаков; таким образом наши маршруты пересекаются при колодце Кудо-худук. По словам монголов, нас сопровождавших, эти дороги доступны для движения караванов с осени до весны; в недавнее еще время сучжоу-алашаньский путь имел станции и по нему часто скакали курьеры в обе стороны.
От гор Ябарай до Лян-чжоу тянется слабо пересеченная местность[45], которую в середине оживляет река Шуй-хо, берущая начало в Нань-шане и стремительно пробегающая вдоль нашего пути среди плоских и низких берегов. Китайцы-земледельцы выводят из Шуй-хо множество арыков для поливки тщательно возделываемых полей. Водами восточных рукавов пользуется и город Сого-хото, или, как называют его китайцы, Чжэнь-фань, отстоящий от Лян-чжоу к северо-востоку в 100 верстах.
Несмотря, на большой расход воды для орошения полей, река Шуй-хо уносит значительный остаток её вглубь песков, где образует озеро до 30 вёрст в окружности, называемое монголами Хара-нор. Мы устроили дневку на западных рукавах Шуй-хо; здесь людьми отряда было убито девять антилоп боро-дзере. Лучшие шкуры зверей взяты в коллекцию, мясо же пошло целиком для продовольствия, так как баранов у нас уже не было.
Город Сого-хото, как и все китайские города, обнесён стеной, в данном случае глиняной. Внутри её сосредоточены управление, базар и вообще собственно городское население. Вне города, вблизи стен, красуются кумирни, а вокруг тянется оазис, на котором помещаются отдельные фермы земледельцев. На пройденной экспедицией части оазиса всюду сновали китайцы верховые, пешие и на высоких двухколесных арбах; среди этого занятого люда толкались в качестве зрителей подростки с корзинами в руках, тщательно подбиравшие отбросы или помет животных. Китайчата всегда с нетерпением, дрожа от утреннего холода, ожидали ухода нашего каравана и, как только он трогался, стремительно, словно стая голодных собак, набрасывались на аргал, поспешно наполняя им свои корзины; конечно, в таких случаях между длиннокосыми мальчуганами нередко являлис недоразумения, кончавшиеся обыкновенно смехом или легкой перебранкой.
Проходя возле китайских домов-ферм, мы развлекались картинами из жизни их желтолицых обитателей. У каждой фанзы копошились куры с гордо расхаживающим красивым, выхоленным петухом; там и сям бродили свиньи, собаки; на крышах домов ворковали голуби, на которых лукаво посматривали кошки, греясь на солнце и вытягивая свои коготки.
Вдоль нашего пути собирались зеваки; иногда буквально все придорожное население выходило на улицу и с любопытством разглядывало «заморских дьяволов» (ян-гуйцза).
Среди ферм и полей по всему оазису попадалось на глаза множество могил. Часто гробы стояли на поверхности земли, а ближайшие к дороге даже бесцеремонно задевались мимо проезжавшими арбами. Тяжелое впечатление произвел на нас валявшийся в колее большой дороги труп ребенка, значительно поглоданный собаками.
С сожалением мы расстались теперь с последними монголами, так усердно посменно служившими нам на всем протяжении пути по Гоби. Пустыня и её обитатели номады сменялись китайской культурой.
18 января, накануне китайского нового года, экспедиция прибыла в город Лян-чжоу. Более чем полтора месяца мы пробыли в движении через величественную пустыню Гоби, пройдя съёмкой около 900 км пути.
Вась этот день мимо нашего бивуака, расположенного у северной окраины города, двигались китайцы в город или обратно, запасаясь необходимым к празднику. На могилах предков сжигались всевозможные фигуры, вырезанные из бумаги, и разбрасывался мелкими кусочками хлеб — приношение покойникам. В сумерки взвился над крепостной стеной красный фонарь и открылась учащённая пальба из пушек, прерываемая дробью множества ракет и хлопушек. Всю долгую ночь непрерывно шла канонада.
Ранним утром на второй день показалась из города огромная толпа народа, среди которой пестрели парадный зонт, трезубцы, красные костюмы и прочее. Это был кортеж дао-тая (губернатора), ехавшего на носилках. Последний жаловал ко мне с визитом. Симпатичный старик, украшенный генеральским шариком, бодро вошел в юрту, где оставался около получаса, беседуя главным образом на обычную в подобных случаях тему. Особенно интересовался дао-тай пустынной дорогой, по которой я только что прошел с караваном, и ужасался гобийским холодам и невзгодам. На мою просьбу об оказании содействия по найму подвод для багажа экспедиции губернатор ответил, что «об этом уже сделаны все распоряжения и завтра, несмотря на праздники, на ваш бивуак явятся требуемые телеги». Слова почтенного дао-тая оправдались.
Чтобы ещё больше закрепить хорошие отношения с губернатором, я, через час по отъезде дао-тая, послал ему и его помощнику приличные подарки, с вручением первому и моей визитной китайского образца и по-китайски написанной карточки, уведомлявшей о моём скором к нему приезде. В полдень было готово и наше шествие к губернатору. Впереди шел переводчик Бадмажапов в нарядном шелковом халате, затем верхом на серой лошади ехал я, имея за собой парадный конвой из пяти человек гренадер с фельдфебелем во главе. Гренадеры были в новых мундирах с ружьями «на плечо». В общем шествие было красивое. Китайцы не замедлили составить длинный хвост; некоторые забегали вперед, встречные останавливались, толпились вокруг и созерцали стройное движение видных гренадеров. Мы проследовали по главной улице, состоявшей из запертых, по случаю праздников, магазинов, переполненной разодетыми китайцами. Вблизи губернаторского дома шли всевозможные представления, вроде наших балаганов, и раздавались звуки заунывной, свистящей музыки; тут же открыто читались публичные лекции. Во дворе дао-тая не смолкала трескотня хлопушек, а при нашем въезде раздалась и встречная пальба. У себя дома дао-тай был еще любезнее и предупредительнее. Мой визит продолжался столько же времени, сколько и губернаторский у меня. Обратно мы пошли в прежнем порядке, сопровождаемые, как и по пути к губернатору, многолюдной толпой.
Вступив в провинцию Гань-су и следуя по большой принаньшанской магистрали, мы часто любовались на исторический памятник Китая — Великую китайскую стену, гигантскою змеею извивавшуюся по гребням гор. Здесь мы вступили в область, порядочно изученную русскими путешественниками, а потому при дальнейшем изложении очерка путешествия до Восточного Цайдама я буду более краток.
Перевалив крайнюю на севере гряду Нань-шаня и спустившись в долину речки Чагрын-гол, мы ненадолго остановились в одном ближайшем ущелье с целью устроить временный склад части багажа экспедиции и дать отдых на хорошем пастбище наиболее усталым верблюдам. С остальным, же, главным и всегда необходимым имуществом на лучших верблюдах, я направился в Чортэнтан, который теперь был отделен от нас только стеною Северо-Тэтунгского хребта. Наш путь вниз по Чагрын-голу шел до впадения в него справа Ярлын-гола. Живописным, частью лесным, частью альпийско-луговым ущельем этого последнего мы, без особенного труда, поднялись на перевал У-да-лин (11 350 футов (3 469 м) над морским уровнем) и у его южного подножья имели приятную стоянку.
Везде на нашем пути двигались люди: китайцы, дунгане, тангуты; но теперь нас занимала главным образом грандиозная природа Нань-шаня: перед нами вставали могучие хребты и глубочайшие ущелья, наполненные шумом пенящихся вод; в соседних лесах и кустарниках не смолкали голоса массы разнообразных птиц. Богатая горная жизнь пробуждала в нас стремление к естественно-историческим исследованиям.
На последнем ночлеге к Чортэнтану прибыл к нам навстречу В. Ф. Ладыгин, привезший полученную в Синине небольшую почту — первую со дня выступления экспедиции из Алтайской станицы.
Познакомившись с хребтом Куку-томэрты на протяжении свыше 200 вёрст и убедившись в том, что эти горы составляют непосредственное западное продолжение Нойон-богдо, Ладыгин взял курс к юго-востоку и достиг Су-чжоу. Весь маршрут моего сотрудника вышел в 1020 вёрст (1090 км), пройденных съёмкою. За исключением жаркого лета по описанному пути следуют караваны из Западной Монголии в Су-чжоу и обратно. Туда монголы отправляются за хлебом, — китайцы везут в Монголию предметы первой необходимости в жизни кочевников, а также и водку. Из Су-чжоу В. Ф. Ладыгин на наёмных подводах проехал по большой принаньшанской дороге до условного пункта — Чортэнтана.
На следующий день после тяжелых крутых подъёмов и скользких от выпавшего снега спусков мы увидели, наконец, с ближайших к Тэтунгу высот давно ожидаемый Чортэнтан. Обойдя скалистую, круто обрывающуюся к реке, гору, где тропинка капризно извивается иа головокружительной высоте, караван благополучно спустился в ту часть долины, которая приютила монастырь. Вдали, на правом берегу реки, виднелась приветливая когда-то луговая площадь, теперь же темная, взъерошенная — та самая, которая служила несколько раз местом для бивуака экспедициям покойного H. M. Пржевальского, а выше по горам тянулись густые леса, в которых столько раз охотился великий путешественник. Тэтунг, еще не успевший вполне сбросить с себя ледяного покрова, глухо рокотал, показывая впрочем кое-где свои дивнопрозрачные, голубые воды и каменистую постель. Еще час, и мы успели устроиться своим бивуакам у нижней зоны лесов.
С первых дней пребывания в Чортэнтане, мы стали, по заявлению старейших лам этого монастыря, приветливо встретивших экспедицию, их «дорогими гостями». Как прежде, так и теперь нам были разрешены охотничьи экскурсии везде в окрестностях, за исключением лишь одной горы, расположенной недалеко от храмов.
Устроившись в Чортэнтане на продолжительное время, я командировал, успевшего отдохнуть В. Ф. Ладыгина и фельдфебеля Иванова за оставшимся в долине Чагрын-гол багажом и верблюдами. В половине февраля экспедиция собралась воедино: прибыл и А. Н. Казнаков, блестяще доведя до конца принятую на себя программу разъезда. Вот в общих чертах отчёт о его гобийской поездке.
Оставив главный караван в кумирне Цзурахай-дацан, Казнаков двинулся 4 декабря к юго-западу поперек северной части пустыни, до озера Эцзни-гол. Здесь мой сотрудник прошел съёмкой вокруг озер Сохо-нор и Гашиун-нор; далее он направился вверх по долине к ставке торгоутского бэйле. Пройденное низовье долины простирается от 20 до 30 вёрст шириной, где река Эцзин-гол имеет два главных — на западе Морин-гол, на востоке Ихэ-гол — и несколько второстепенных рукавов. Следует заметить, что река Эцзин-гол только в своей средней трети течёт одним руслом и именуется Эцзин-гол; по разделении же её на большие и малые ветви это название не сохраняется. Западная ветвь — Морин-гол — направляется в озеро Гашиун-нор, восточная же — Ихэ-гол — делится вблизи озера Сохо-нор в свою очередь на два рукава, нз которых правый впадает непосредственно в Сохо-нор, имеющее до 40 вёрст в окружности и обильное рыбой; излишек вод этого рукава сливается с правым рукавом речки Нарын-гол, соединяющей Сохо-нор с озером Гашиун-нор. Первое из озёр, будучи проточным, содержит пресную воду; второе же, имеющее вдвое большую замкнутую окружность, солёное. Берега озёр, равно как и низовье долины, густо поросли камышом, в котором скрываются волки, рыси, лисицы и другие более мелкие зверьки. Вверх по долине замечены древесные заросли (Populus).
Торгоутский бэйле принял моего сотрудника радушно и дал ему возможность организовать караван из свежих верблюдов с целью пройти пустыню от Эцзин-гола до Алаша-ямыня, т. е. положить на карту вторую, юго-восточную диагональ. Последнюю, большую часть пути по пустыне А. Н. Казнаков прошел равнинною частью Гоби, обильной сыпучими песками — Бадан-чжарэнг, среди которых нередко встречались большие и малые солончаковые котловины, поросшие камышом, гребенщиком, хармыком, караганой и другими формами пустынной растительности. В области озёр Эцзин-гол товарища и его спутников донимали морозы, доходившие до —45®.
Во избежание большой дороги А. Н. Казнаков направился из Алаша-ямыия вновь пустыней по направлению к Лян-чжоу. Последний путь носит характер, подходящий к таковому центральной пустыни: беден водою, обилен песками, между которыми спорадически залегают лёссово-глинистые площадки с выпотами соли. Общий маршрут положительной поездки товарища простирается до 1 400 вёрст (1 500 км), пройденных съёмкою десятивёрстного масштаба.
Таким образом последний, почти совершенно неисследованный до нас угол Гобийской пустыни наконец открылся для науки. Съёмка покрывала собой горную и равнинную части пустыни, представляя в общем линию свыше 3 тыс. вёрст длиною.
Монастырь Чортэнтан, или Тен-тан-сы, как его называют китайцы, впервые был посещен H. M. Пржевальским, о котором старейшие ламы до сих пор хранят самое лучшее воспоминание и берегут портрет моего учителя как драгоценность. Надо заметить, что и покойный путешественник, пребывая даже у себя на родине, нередко вспоминал этот богатый природою уголок, памятный ему, как натуралисту, по лучшим охотам на птиц, среди которых было добыто до десятка новых форм. Еще не будучи путешественником, а только готовясь в таковые, я так много слышал о горах провинции Гань-су вообще, о Чортэнтане же в особенности, что потом многое узнавал сам, экскурсируя в этих местах. После Чортэнтана естественника может удовлетворить только Кам.
Сам монастырь, прижатый к скалистому подножью священной горы, расположен на левом берегу многоводного и шумного Тэтунга, в некотором отдалении от края террасы, круто обрывающейся в его прозрачные, пенящиеся воды. Северные склоны противоположного берега сверху донизу укрыты густым хвойным лесом, к которому во многих местах примешивается и лиственный. Там же, на правом берегу, на прибрежных террасах, в летнее время волнуются поля ячменя и пшеницы и кое-где разбросанно стоят небольшие домики или фанзы местных тангутов и пришельцев-китайцев. Из окон монашеских келий можно любоваться самыми красивыми видами.
Монастырь Чортэнтан основан около 450 лет тому назад при Минской династии. Основание ему положили трое лам: Моко-Цорчжи, Дургу-лама и Моко-Сыргань; в течение первых 250 лет община была незначительная, затем, при Нданьма-лама, ставшем впоследствии её настоятелем, она стала быстро разрастаться. Нданьма-лама отдал монастырь под покровительство гэгэна Донкор-Манжушри, даровавшего ему средства на постройку главного храма Мдогун, сохранившего приличный вид еще и до сего времени. Главное божество храма, стоящее внутри, слева от входа, называется Цэг-ваг-мед; направо же от входа находится статуя знаменитого реформатора ламаизма Цзонха-вы. Второй храм построен лет 75 тому назад подвижником Ксеркын-ламой. Этот последний удалился перед смертью в горы Амноэмачин — Северо-восточный Тибет и поселился в пещере подле кумирни Ариг-рарчжа-гомба; там он и умер, завещав не искать ему перерожденца.
По штату в монастыре Чортэнтане полагается 800 лам, но налицо имеется лишь половина. Настоятелями монастыря являются чередующиеся по старшинству гэгэны; каждый может занимать кафедру неопределенное число лет, по желанию, но совершенно отказаться не может. Следующим за настоятелем лицом является ши-чжун, юрисконсульт, назначаемый китайцами. Его обязанность — сноситься со светскими и духовными властями по всяким монастырским и мирским делам: он же и опекун, и смотритель, и казначей, и эконом монастыря; в наше пребывание в Чортэнтане эту должность отправлял Цорчжи-лама.
Тэтунгские тангуты Чортэнтанского района состоят в прямом подчинении ламе Цорчжи или бэй-ху, как он называется в светском отношении, и кроме того имеют в городке Пинь-фань китайского начальника, которому ежегодно вносят через указанного бей-ху повинность, заключающуюся в хлебе и деньгах. Обыкновенно главными плательщиками являются более зажиточные семьи, вносящие до 30 лан серебра ежегодно; бедняки же или совершенно избавлены от повинностей, или же платят их в очень ограниченном размере. Всех тангутов в рассматриваемом районе до 200 семейств.
Занятие чортэнтанских тангутов состоит в скотоводстве и земледелии. Из скота местные жители разводят лошадей, яков, баранов, коз и так называемый рогатый скот; поля же засевают ячменём и пшеницей.
Население ютится частью по долине самого Тэтунга, частью по его боковым ущельям. Помимо глинобитных фанз здесь обыкновенны бревенчатые домнки, устраиваемые исключительно тангутами, нередко на высоких, живописных скатах.
Домашняя обстановка тангута сильно напоминает таковую же китайца, располагающего свои фанзы среди построек коренных обитателей. Осевшие на постоянное жительство китайцы платят собственникам-ламам за право пользования землей своим половинным трудом.
В двух небольших переходах от Чортэнтана вниз по Тэтунгу, в расширенной части долины левого берега, расположен небольшой городок Лянь-чен, населенный окитаившимися далдами. Управляется он, как и все земледельческое население этого округа, наследственным князем лоту-сын. Ляньченцы живут в опрятных домиках-фанзах, окружённых тенистыми садами и парками.
За два года до нашего прихода в Чортэнтан, следовательно в 1898 году, в июле месяце, от длившегося целые сутки ливня Тэтунг, по словам лам, необычно поднялся и выступил из своих крутых берегов, нанеся таким образом прилежащим селениям громадное опустошение. Вода лилась всюду; маленькие ручьи превратились в грозные потоки, сам же Тэтунг явил свою ужасную мощь, яростно набрасываясь на все лежавшее на его расширенном пути. Рёв расходившегося Тэтунга заглушал всё в окрестности: «казалось, — говорили ламы, — он в страшном гневе решил поглотить всё живущее по его берегам человечество». Следы разрушений, учиненных рекою, заметны были еще и теперь. В наше пребывание в Чортэнтане раннею весною Тэтунг спокойно, хотя в то же время величественно, катил свои голубые волны. Бивуак экспедиции более чем на месяц расположился на луговой террасе правого берега, вблизи той разрушенной наводнением площади, где под тополями укрывались шатры экспедиции H. М. Пржевальского.
В течение всего проведенного здесь времени мы ежедневно экскурсировали в окрестных лесах, охотясь за зверями и птицами. Ближайших же нашему бивуаку пернатых, в особенности красивых фазанов (Phasianus с. Strauchi), которые частенько в виду наших палаток разгуливали подобно домашним птицам, мы старались охранять и не беспокоить. Из соседнего леса доносились голоса ушастых фазанов (Crossoptilon auritum), реже — зеленых сэрмунов или франколинов (Ithaginis sinensis); пение же мелких птичек ласкало наш слух почти ежедневно, в особенности в ясное, тихое утро или вечер. То же пение манило скорее под лесную сень, где бывало, усевшись на мху, с удовольствием, даже больше — с наслаждением проводишь несколько часов в наблюдении над их интересным образом жизни. Тут, вблизи, по стволу могучей ели, скользят пищуха-сверчок и поползень (Certhia et Sitta), рядом с ними монотонно стучит черный дятел (Dryocopus martius). Там, цепляясь за веточки, с дерева на дерево перелетают синицы — Leptopoecile sophia, Lophobasileus elegans, Parus dichrous dichroides, Parus rufonuchalis Beawani, повыше гималайские клесты (Loxia curvirostra himalayna); в гущине ягодных кустарников спрятались Carpodacus dubius, по соседству с которыми невидимкой прыгает по земле или нижним веточкам крапивник (Troglodytes pallidus). Одновременно из глухого леса слышится свист местного рябчика (Tetrastes sewertzowi), которому порою вторят голубой и зеленый фазаны. Там и сям над лесом и скалами гордо проносятся орлан-беркут или бородатый ягнятник.
Наша орнитологическая коллекция скоро пополнилась лучшими обитателями здешних лесов, кустарников и альпийских лугов. Маммологическая — также обогатилась шкурами оленей, кабарги и летяг; последние, в теплые февральские вечера, оригинально перемещались по ветвям высоких вековых тополей. Ганьсуйская летяга оказалась новой; ее описал К. А. Сатунин, как Sciuropterus buechneri. Здесь же добыты и новый вид мыши (Microtus limnophilus flaviventris) и новый подвид полевки (Microtus flaviventris), описанные тем же зоологом.
Наше пребывание на берегах красивого Тэтунга на этот раз приходило к концу. Целый месяц мы ежедневно засыпали, убаюкиваемые монотонным гулом реки. Много, много раз манили нас к себе грандиозные прибрежные ее скалы, в особенности по вечерам, когда ничто не нарушало окрестную тишину, кроме рокота стремительных, прозрачных вод, и когда мысль, под обаянием дикой, величественной природы, воскрешала в воображении образ покойного первого исследователя, который сравнительно недавно любовался теми же прелестными видами и прислушивался к мягкому всплескиванию воли того же красавца Тэтунга.
ОТ МОНАСТЫРЯ ЧОРТЭНТАНА ДО ВОСТОЧНОГО ЦАЙДАМА
В области гор, прилежащих к Тэтунгу. — Трудность пути по высоким карнизам. — Богатство пернатого царства; оживление дороги местными обитателями. — Монастырь Чойбзэн. — Погода ранней весной в горах. — Встреча с Казнаковым и Ладыгиным. — Стоянка в окрестности города Донгэра. — Путь по северо-западному берегу Куку-нора. — Местные кочевники. — Хребет Южно-Кукунарский и кумирня Дулан-хит. — Вид на хребет Бурхан-Будда. — Пребывание в Цайдаме и весенний пролёт птиц.С началом марта мы стали собираться в дальнейший путь, а 5-го числа, ранним утром, и двинулись.
На прощанье почтенные ламы благословили нас двумя металлическими (довольно грубой работы) и одним писанным на полöтне золоченым бурханами.
Гору Ртак-цан, в системе Северно-Тэтунгского хребта, лежавшую на севере от нашего бивуака при Чортэнтане, предстояло обойти чуть не кругом. Переправившись в брод через шумный и прозрачный Тэтунг, экспедиция пошла сперва ущельем Мэтор, а затем другим, безымянным, впадавшим в предыдущее справа, и вскоре достигла вершины «Можжевелового» перевала Шуг-лам, абсолютная высота которого приближается к 2 500 футам (760 м). Дикий, хаотический вид открылся на южном скате Шуг-лама: высокие вершины, круто ниспадающие обрывы и мрачные ущелья — всё сливалось в одно величественное целое, производя своеобразное впечатление. Дорога, то широкая, то узкая, или лепилась красивым бордюром вверху гор, или змеей извивалась по дну долин. У ног расстилались чудные картины по обеим сторонам перевала, изобилующего богатой растительностью, дающей приют животному миру. В можжевеловых зарослях держалось много ушастых фазанов (Crossoptilon auritum)[46]. Изящные птицы спокойно расхаживали и по луговым скатам и на опушках леса, иногда показывались даже на деревьях, но при виде человека тотчас слетали с них; порою отдельные пары даже тихо переступали через нашу дорогу. Во всех случаях гордая осанка и великолепный наряд этих пернатых приковывали внимание путника-наблюдателя. Громкие, резкие крики голубых фазанов неслись отовсюду; изредка к ним присоединялись тонко свистящие звуки зеленых франколинов (Ithaginis sinensis), вперемежку с особенно приятным голосом «хэйла-по» (Janthocincla davidi и Janthocincla ellioti); в верхнем поясе гор в бинокль наблюдались куку-яманы (Pseudois nahoor), которые паслись по соседству с домашними яками; пониже, на выступах скал, показывалась на мгновение стройная кабарга.
Жителей-тангутов на нашем пути встречалось также много; их глинобитные или бревенчатые постройки ютились в лучших и защищенных от ветров и зимних холодов местах, нередко красиво располагаясь не только по дну долины, но и по её боковым скатам, до второстепенных вершин включительно.
Спустившись вниз, в долину Тэтунга, мы были обласканы весенним теплом и сухостью. Наш бивуак был расположен на левом, возвышенном берегу реки, с шумом катившей свои темноголубые волны. Невдалеке, пока еще на сухом пути, стоял вчерне будущий мост, к установке которого, по словам тангутов, мастера-китайцы должны были приступить ближайшим летом; но когда он будет открыт для движения — неизвестно. Отсюда вверх и вниз Тэтунг сдавливается угрюмо нависшими скалами, а его круто падающее ложе загромождено гигантскими валунами. Соседняя гора Шахэр смело возносит свою острую вершину в мягкую синеву неба; бока этой горы точно отшлифованы, и можно с уверенностью сказать, что они с трех виденных нами сторон не доступны человеку, хотя можжевельник ухитряется цепляться тут своими корнями и расти довольно успешно. Многое в диком, величественном создании природы здесь недосягаемо.
Разыскав удобный брод[47], экспедиция благополучно переправилась и на другой день двинулась дальше, держа курс к юго-западу. Пройдя около 10 вёрст, мы были принуждены остановиться у подножья первого из пяти перевалов, предстоявших нам в системе Южно-Тэтунгских гор.
На следующее утро, по свежевыпавшему снегу, наш караван потащился вверх и вскоре благополучно поднялся на вершину Цэрика. Прихотливо извивавшееся ущелье открывало все лучшие и лучшие виды. Вступив в верхний пояс гор, мы его почти не покидали до двух часов дня. Дорога тянулась волнистой лентой, последовательно пересекая высокие отроги гор, шедшие от главного гребня.
Между тем проглядывавшее по временам солнце сильно пригревало; снег таял, в падях зажурчали ручьи, смывавшие узенькую тропинку; в липкой, грязной почве скользили и копыта коней и лапы верблюдов. Много мест пришлось миновать с содроганием и боязнью за участь каравана. И, действительно, опасения были не напрасны: один верблюд, завьюченный патронами, сделал неверный шаг и полетел с 40—50-саженной (80—100-метровой) высоты в пропасть, где вскоре и издох; вьюк не пострадал. Отыскать мало-мальски подходящую площадку для размещения нашего большого каравана не удалось до самого спуска с главного хребта по перевалу Тэпа, поднятому над морским уровнем на 11 300 футов (3 453 м). Соседние вершины уносились вверх еще на тысячу футов (300 м), если не более; с ближайших скал доносились голоса тибетских улларов (Tetraogallus thibetanus); там же большими стайками перелетали вьюрки (Montifringilla adamsi et Leucosticte haematopygia), и порою гордым плавным полетом, зорко высматривая добычу, проносились царственные хищники — орел-беркут (Aquila chrysaëtos), ягнятник бородатый (Gypaëtus harbatus) и гриф снежный (Gyps himalayensis).
На пятый день от Чортэнтана мы достигли кумирни или монастыря Чойбзэн-кит, в ближайшем соседстве которого и расположились бивуаком.
Означенная кумирня большая, богатая, счастливо уцелевшая от всесокрушающих и грозных дунган, пользуется высоким уважением. Храм этот сооружён из кирпича и имеет форму, общую всем буддийским кумирням; его щедро золочёная кровля великолепно блестит на ярком солнце, а соседние зелёные скаты холмов приятно гармонируют с общим видом монастыря.
В средине храма, как главное божество, восседает Шакья-муни, в виде золоченого бурхана сажени в две (метра в четыре) вышиною. Перед этим кумиром горит неугасимый светильник и стоят большие томпаковые сосуды с водой, водкой, рисом и ячменной мукой. По сторонам, в ряд с Буддою, размещены другие меньших размеров бурханы, перед которыми также поставлены сосуды с едою, но светильники горят ие постоянно. Вокруг трех стен кумирни помещается в шкафах тысяча более мелких медных бурханов, величиною один-два фута (30—60 см); каждый из них имеет особенную позу и аттрибуты, между которыми есть, с нашей точки зрения, до безобразия циничные.
Нынешний святитель, мой старый знакомый, к сожалению, отсутствовал, находясь в это время на Юлдусе у торгоутов, где я его видел в минувшее путешествие. Нирва гэгэна оказал нам большое внимание. Этот лама — также давнишний знакомый: он сопровождал H. М. Пржевальского в его первое путешествие по Нагорной Азии от Пекина до сих мест и прекрасно помнил обыденную жизнь и занятия в дороге покойного путешественника; из памяти ламы не исчезли и имена первых спутников H. M. Пржевальского.
Обойдя вновь возведенные постройки кумирни, я невольно остановился на последней, ещё не вполне законченной, где гэгэн проживает летом. Небольшие уютные и прилично обставленные комнаты были оригинально освещены красным, фиолетовым и голубым светом, падавшим через большие выходящие в сад цветные окна. Это помещение уже носит следы знакомства гэгэна с городами внутреннего Китая и некоторой роскошью. Молодой сад-цветник, которым может любоваться святитель кроме того с террасы, разбит толково и со вкусом. Здесь можно видеть искусственную горку, грот, бассейн с рыбами, остов беседки, летом укрываемый ползучими растениями, и прочее. Вместе с тем это уединенное жилище полно глубокой тишины, необходимой буддисту, когда он погружается в созерцание.
Дальнейший путь экспедиции шёл южнее дороги H. M. Пржевальского, в районе густого китайского населения, где красиво распланированные поля трудолюбивых земледельцев заполняли собою всё видимое по сторонам пространство. По многочисленным траншееобразным дорогам сновали китайцы и тангуты. Попутные селения были сильно разорены последним дунганским погромом, и многие из них все еще находились в совершенном запустении, наводя путешественника на грустные размышления.
На первой стоянке за Чойбзэном мы встретились с Казнаковым и Ладыгиным, покончившими дела в Синине и Донгэре, куда они были командированы мною для переговоров с сининским цин-цаем об экскурсии и снаряжении продовольственного транспорта на целый год, и следовавшими теперь к условному пункту — в Чойбзэн. Отсюда мы направились вместе по знакомой моим сотрудникам дороге прямо к Донгэр-тину, оставляя более людный город Синин южнее.
Местность попрежнему имела волнистый характер, постепенно падая от севера к югу. В поперечных долинах журчали и рокотали ручьи и речки; жителей теснилось еще больше и потому было очень нелегко отыскать свободное место для нашего обширного бивуака.
По словам моих сотрудников, они были приняты сининским цин-цаем очень любезно. Амбань на все просьбы экспедиции старался ответить полной готовностью и действительно сдержал свое слово. Благодаря его распоряжениям заготовка продовольственного транспорта в Донгэре была значительно облегчена, хотя местный начальник, повидимому, относился к моим товарищам скорее холодно нежели дружелюбно. Точно так же и переводчика тангутского языка мы получили из Сининского ямыня (управление), откуда амбань снабдил экспедицию дополнительным открытым листом на предстоящий наш путь по Каму — внутри Тибета; кроме того любезность амбаня простерлась дальше наших просьб, а именно: выступавшему одновременно с нами в означенную местность китайскому посольству было вменено в обязанность оказывать экспедиции всякое содействие. В заключение сининский цин-цай прислал мне обычное официальное вежливое известие, в котором предупреждал о могущей встретиться неприятности среди непокоренного племени н’голоков на Желтой реке, и если бы я все-таки не изменил намеченного маршрута экспедиции, в чем он и не сомневался, то он, цин-цай, слагал в таком случае с себя нравственную ответственность.
Города Синин и Донгэр лежат в общей долине, обставленной мягкими лёссовыми увалами и орошаемой речками общих с городами названий, которые составляют близ Синина одну реку, — вливающуюся справа в Тэтунг, приток Хуан-хэ. Синин — складочный пункт товаров и хлеба, рассылаемых в мелкие города, ведущие меновую торговлю с кочевниками, живущими на обширном Амдоском плато.
К юго-западу, верстах в 25 от Синина, находится большой монастырь Гумбум или Ркун-бын, как его называют тангуты, насчитывающий в своих стенах до 3 тыс. лам. Раньше, до первого дунганского восстания, число служителей монастыря простиралось до 7 тыс. Номады, приезжая в города Синин и Донгэр по торговым делам, почти всегда посещают и монастырь, оставляя последнему щедрые жертвы. Вообще же в Сининском округе больших или главных монастырей, которым подчинено множество мелких кумирен, семь, считая в том числе и указанный Гумбум, за которым следуют: Лабран, Ша-чюн, Алтын-сумэ (Сэр-куг), Чейбзэн, Хулун (Эр-гу-лунсы) и Донгэр. Во главе последнего монастыря стоит, пожалованный княжескими шариком и печатью, шанцзотба, одновременно ведающий и подчиненными этому монастырю тангутами или, как их называют другие, соседние народы, донгэр-ва. Общее число донгэр-ва простирается до 500 палаток, ютящихся в окрестных городу Донгэру горах. Донгэр-ва в значительной степени окитаились: язык и одежда их также китайские, но еще сохранились тангутские обычаи и строгое, сравнительно конечно, исповедание буддизма.
Подобно тому, как в городах Синин и Донгэр номады запасаются продовольствием, пришлось и нам организовать таковой же транспорт, конечно более сложный, с включением всевозможных предметов, необходимых при коллектировании зверей и птиц. Годовой запас экспедиции был поднят на 25 наемных верблюдах и в общей сложности с другими отделами снаряжения обошелся около двух пудов (32 кг) серебра.
Покинув Дацан-сумэ, мы вместе с тем простились надолго и с китайской культурой. Впереди лежало занятое кочующими племенами Амдоское нагорье, откуда в теплые долины Китая часто проникают сильные холодные ветры, в особенности ранней весной.
Проследовав вверх по долине Донгэр-хэ, имеющей юго-восточное — северо-западное направление, мы вскоре уклонились к западу, где пролегала большая кукунорская дорога, пересекавшая интересные остатки древнего китайского города, называемого монголами Бар-хото. Предание гласит, что во времена очень отдаленные, в долине Цунку-гин-гола, на месте Бар-хото жил предок Алаша-цин-вана со своими монголами-торгоутами. Часто враждуя с соседними номадами, монголы долго не могли тут прочно основаться и наконец вынуждены были бросить крепость и перебраться в Алаша. Хотя там эти кочевники и пустили глубокие корни, но много раз пытались просить богдохана о предоставлении им возможности переселиться в Илийский край. Ныне, среди слабо сохранившихся признаков города, прекрасно уцелели лишь два каменных пьедестала, на одном из которых сложено «обо», а на другом покоится каменное же изображение зверя, олицетворяющее собою тигра (бар), откуда и название города Бар-хото.
Следующими тремя переходами экспедиция прибыла на речку Ихэ-улан-гол. Пройденная местность отливала желтым цветом прошлогодней растительности, который был одинаков и по дну широких долин и по вершинам и бокам увалов. К северу стояли более грандиозные горы Нань-шань. К югу залегал лишь одиночный кряж той же системы, однако поднимающийся до 11 530 футов (3 523 м) над морским уровнем. Непосредственно же за этим кряжем расстилалась степная равнина высокого и в это время года холодного Куку-нора. На более приветливых местах скученно жили тангуты со своими большими стадами. По соседству с этими номадами кочевали и монголы, имеющие также тибетские черные палатки. Близость тангутов и совместное житье с ними кладут известный отпечаток на монголов: все они говорят по-тангутски, одеваются также одинаково с ними, и я с товарищами много раз ошибался, думая, что имею дело с тангутом, тогда как зачастую перед нами стоял добродушный и гостеприимный монгол; ошибка свободно вкрадывалась ещё и потому, что физиономии кукунорских монголов много напоминают собою таковые нх близких соседей.
Озеро Куку-нор, называемое тангутами Цок-гумбум, а китайцами Цин-цай, представляет собою величественный, до 350 вёрст (375 км) в окружности, грушевидной формы водоем. Абсолютная высота этего озера определяется в 10 530 футов (3 219 м). С соседних гор несутся к нему большие и малые реки, главною из которых справедливо считается Бухайн-гол, впадающая в северо-западный угол Куку-нора.
Из темносиних волн этого озера красиво выступает его сердце — остров. Там живут пять-семь человек лам-отшельников, отрезанных от всего окружающего на семь-восемь месяцев, — период, в течение которого поверхность озера бывает открытой и сообщение с островом, за неимением лодок, прекращается. Ламы острова живут приношениями паломников, а зимою и сами отправляются за сбором подаяний. У отшельников имеются козы, молоко которых, смешанное с соленой водой Куку-нора, утоляет и жажду и голод монахов. Относительно этого острова существует следующая легенда. Бог, приняв вид огромной птицы, принес сюда в когтях эту скалу, заткнул ею отверстие, через которое изливалась вода, устремившаяся сюда из Лхасы по подземному ходу, и только этим путем спас страну от окончательного потопления.
Куку-нор обилен рыбой, которую ловят местные монголы, сбывая ее в ближайшие города — Синин и Донгэр.
Прибрежная степь Куку-нора богата зверями и птицами. Среди первых преобладают стада хуланов (Equus hemionus kiang) и антилоп Пржевальского (Gazella przewalskii); нередки также волки, кярсы и зайцы, а пищухи (Ochotona ladacensis) даже многочисленны; миллионы этих зверьков покрывают своими норами не только равнину, но и горную область. Местами луговой покров совершенно исчезает, заменяясь пыльной, разрыхленной почвой, переработанной колонией пищух, где лошадь на каждом шагу проваливается своими копытами и где поэтому ехать рысью весьма затруднительно. Обилием пищух обусловливается богатство хищных пернатых; там и сям проносятся или сидят по холмам орлы (Aquila nipalensis), сарычи (Buteo), соколы Гендерсона и другие. В голубой или серой, подернутой облаками, выси кружатся грифы — все три представителя Нагорной Азии. Из куриных порою показывались стаями или табунами тибетские больдуруки (Syrrhaptes thibetanus), перепели (Coturnix cotumix) и серые куропатки (Perdix barbata). В хорошую погоду в воздухе не смолкало пение больших и монгольских жаворонков (Melanocorypha maxima et M. mongolica). Подле нор пищух держались вьюрки (Onychospiza taczanowskii, Pyrgilauda ruficollis) и сойки (Роdoces humilis).
В наше пребывание на озере Куку-нор поверхность его была свободна от льда, хотя у берегов, равно как и по низовьям речек, питающих этот огромный замкнутый бассейн, держались значительные скопления ледяных масс.
Погода в долине Куку-нора стояла преимущественно холодная и ветренная. Атмосфера затуманивалась то пылью, то облаками, приходившими от северо-запада. Днем по временам падала снежная крупа, по ночам бывали порядочные морозы. Словом, весна развивалась крайне медленно. В день же прихода на Куку-нор случилась страшная буря, омрачившая окрестность такими тучами пыли, что буквально в трех-пяти шагах ничего нельзя было рассмотреть и за четверть часа перед тем ярко блестевший ледяной покров речки Балем стал неотличим от общего вида местности, — столько лёссовой пыли нанесло на него. Обыкновенно следующий после бури день отличался хорошей погодой — сравнительным затишьем, повышенною температурою, но не всегда прозрачностью атмосферы, так как пыль, поднятая штормом, иногда долгое время висела в воздухе и солнце представлялось мутным диском.
Привольные кукунорские степи весьма выгодны для скотоводства своим высоким положением над морем, обусловливающим отсутствие летом жаров и докучливых насекомых в связи с довольно сухим вообще климатом, богатством кормовых трав, отсутствием зимою снега, наконец сравнительно ничтожным здесь уходом за скотом. Все это еще с отдаленных времен манило кочевников искать в этой стране удовлетворение своих неприхотливых стремлений. Много раз Куку-нор был свидетелем жестоких войн у номадов, оспаривавших право на его владение. Монголы с севера, тангуты с юга, подобно могучим рекам, устремлялись с окрестных гор в равнину Куку-нора и сшибались между собою. Только сравнительно в недавнее время китайцы своим многочисленным войском, и то лишь после целого ряда неудач, положили конец жестоким распрям у кочевых народов, хотя и теперь, уже на памяти европейцев, пассивная борьба кочевников не прекращается. Более сильные духом и телом южные пришельцы незаметно, постепенно теснят северян и становятся, по меткому выражению Н. М. Пржевальского, все большими и большими хозяевами этой страны. Только в одно последнее, да и то не полное столетие, цифра монголов Кукунорской области с 20 тыс. юрт сократилась до 2 тыс., тогда как число тангутских банагов или палаток возросло по приблизительному подсчету до 15 тыс.
Все кукунорские тангуты, подчиненные сининскому баныни-даченю, разделены на восемь аймаков, или па-цзюй. Каждый аймак, кроме того, делится на несколько мелких аймаков и сумунов (сотен). Главные аймаки управляются поставленными сининским цин-цаем и утвержденными в наследственности цянь-ху и бэй-ху (монголы называют чин-ху и бэй-ху). Мелкие части аймаков управляются старшинами, назначаемыми по усмотрению начальников аймаков.
Кроме восьми аймаков тангутов существует в Сининском округе еще шесть аймаков смешанного населения тангутов и монголов, выходцев из Кукунорской области, подчиненных цзасак-ламе, известному также под названием Цаган-номуа-хана и проживающему в монастыре Шини-хит. Цзасак-лама имеет княжеское достоинство и княжескую печать. Все шесть аймаков расположены между городами Донгар-тин и Синь-чен, а также в окрестностях монастырей и города Му-байшин.
Один из этих шести аймаков, в котором больше монголов, делятся на четыре сумуна и известен под названием «Ариг-дабчжи».
Цаган-номун-хан, или Шабран-гарба, как его зовут тангуты, — хубилган седьмого перерождения, в прежние времена жил в одном из монастырей верхней долины Желтой реки — Шабран-гарбаин-хит, откуда на четвертом перерождении за свою строго подвижническую жизнь, благодаря настоятельной просьбе кукунорских тангутов и монголов перед богдоханом, был переведен в долину Донгэр-хэ. Здесь святитель первое время служил в походном храме — юрте, но лет пятнадцать тому назад перешел в монастырь Шини-хит, или Халха-лавран, названный так в честь основателя этого монастыря, ламы, выходца из Халхи, Цзасактуханского аймака. Святитель этот в настоящем седьмом перерождении состоит родным братом чойбзэнского гэгэна.
По долине Донгэр-хэ проживают также монголы хошуна Бичихан-гуна, прикочевавшие сюда с Бухайн-гола лет около 50 тому назад. К настоящему времени когда-то многочисленное и богатое население Бичихан-гуна снизошло до 60 небогатых юрт, да и то на половину принадлежащих дунганам. Последние пришли сюда из Восточного Туркестана в числе 20 семейств одновременно с монголами-олöтами, покинувшими Илийский край, добровольно подчинились Бичихан-гуну и обзавелись подобно монголам юртами; одевались дунгане, как и продолжают одеваться теперь, также по-монгольски, усвоив себе в то же время и монгольский язык; веру же удержали магометанскую, как равно и обычай жениться или выдавать замуж ограничиваясь кругом своих собратьев.
Самые отдаленные на севере тангуты того же Сининского округа кочуют на верховье Тэтунга, вблизи Юн-нань-е-фаня, в числе, судя по сведениям из ямыня, 650 палаток. Начальником над этими тангутами считается Арык-цянь-ху, пожалований китайским правительством красным шариком.
Из приведенных данных о кочевниках Куку-нора нельзя не притти к заключению, что озеро Цок-гумбум, или Куку-нор, фактически перешло во власть тангутов, образовавших на его привольных берегах тесно сплоченное кольцо.
На наш большой, прекрасно вооруженный караван тангуты всегда смотрели с завистью, а на нас лично с какой-то затаенной злобой. Тангут далеко не похож на остальных обитателей Центральной Азии, привыкших в большей или меньшей степени слепо повиноваться своим завоевателям; в тангуте резко обнаруживаются гордость, заносчивость и сознание своего превосходства. Вскормленный и выросший среди свободной, привольной и дикой обстановки, всегда на коне и в боевой готовности, он рано привыкает смотреть в глаза смерти, усваивая привычку одерживать победы.
При появлении нашего каравана тангуты выражали опасения и старались держаться незамеченными в стороне; с своей стороны и мы, не видя в тангутах добродушных, открытых и гостеприимных кочевников, относились к ним крайне недоверчиво, хотя при случайных близких встречах с кукунорскими тангутами у нас с ними завязывались хорошие отношения.
До сего времени у меня хорошо сохранилась в памяти общая ночёвка с тангутами на северном берегу Куку-нора, когда несколько человек этих кочевников, исключительно мужчин, явились к нам на бивуак, притащив с собою в подарок нам барана. В ответ тангутам на их любезность мы приняли их также по-человечески, одарили деньгами, а немного позднее, по уходе их к себе домой, посетили и их стойбище, где уже хлопотали с приготовлением чая две тангутских женщины. Из разговора с тангутами я узнал, что одна из этих женщин год тому назад совершила романический побег с молодым тангутом, теперь же, прощенная родителями, беглянка с честью направлялась в дом своего мужа. Чтобы еще закрепить хорошие отношения, я по возвращении к себе на бивуак послал молодой тангутке кое-какие подарки. Как оказалось потом, такое наше обхождение с тангутами произвело среди этих своенравных обитателей Куку-нора хорошее впечатление.
Свадьбы у кукунорских тангутов устраиваются следующим образом: родители, имеющие сына, хотя бы даже не старше 16 лет, задумав его женить, отправляются в сопровождении одного почтенного старика в дом облюбованной ими девушки, везя её родителям тушу свежеубитого барана, от пяти до десяти посудин китайской водки и несколько хадаков. Если отец и мать девушки выразят свое согласие, то приезжие одаривают и угощают их, в противном случае родители молодого человека возвращаются домой обиженными, увозя с собою все привезённые ими предметы.
Получив же согласие, родители жениха посылают того же старика справиться о размере выкупа невесты. Надо заметить, что в обычае кукунорских тангутов — вносить за невесту калым, или выкуп, представляющий три степени или разряда. Выкуп первого разряда состоит из 50 голов рогатого скота и лошадей, 500 баранов и трех больших, около 50 лан весом (стоимостью на наши деньги до 100 рублей), китайских ямб серебра; выкуп второго разряда представляет половину означенного имущества и денег, а выкуп низшего разряда — одну треть.
Порешив относительно размера выкупа, родители жениха, через определенный срок, обращаются к ближайшему ламе с просьбой указать им счастливый день для доставления самого выкупа и, согласно ламскому ответу, предупреждают, через того же старика, родителей, невесты о своем приезде к ним. Оповещенные об этом отец и мать невесты заблаговременно приглашают натпразднество своих родных и друзей, которых собирается, смотря по достатку домов жениха и невесты, 50—200 и более человек.
В назначенный ламою день жених со своими родителями, в сопровождении 7—40 человек ближайших родственников и знакомых, среди которых должно находиться не менее четырех женщин, приезжает своим караваном в дом невесты; последняя однако в этот день находится вне родительского дома, у кого-либо из родных. С приездом жениха праздник открывается во всю ширь; привезенное им угощение, примерно 5—15 бараньих туш, 30—100 трехфунтовых посудин китайской водки и несколько кусков сыру поступает на стол собравшихся гостей, которых жених со своими родителями одаривает вдобавок хадаками.
После пиршества родители жениха и невесты уже совместно обращаются к ламам с целью узнать день, в который невеста могла бы счастливо приехать в дом жениха. Согласно второму пророчеству лам отец и мать со своею дочерью-невестой отправляются в дом зятя, имея при себе компанию родных и знакомых, состоящую преимущественно из женщин. В доме зятя собравшимся гостям предлагается угощение, попрежнему обеим сторонам. Этим свадебный праздник и оканчивается.
Спустя несколько дней после свадьбы новожёны приезжают в дом отца молодой, привозя с собою также угощение. Теперь уже тесть со своей стороны дает за дочерью приданое, в большинстве случаев превышающее раза в два выкуп, доставленный зятем, что вызывает со стороны народа похвалу и одобрение. Другое дело, если тесть одарит зятя в равной мере, — последний остается очень недоволен и считает себя в праве упрекнуть своего нового родственника в чрезмерной скупости.
Говоря вообще, тангутская свадьба, совершаемая со всеми указанными церемониями, крайне тяжела для родителей той и другой стороны, в особенности для людей с малым достатком. Вот эта-то причина, главным образом и вынуждает бедняков прибегать к воровству, или умыканию, невест, как мы имели случай видеть у встреченных нами тангутов. У кукунорских тангутов, подобно тому как и у их тибетских собратьев, практикуется полиандрия: жена старшего брата одинаково распределяет свои ласки и между его младшими братьями, деля ложе со всеми.
Вернемся снова к прерванному рассказу о самом путешествии. Оставив Куку-нор 29 марта, экспедиция направилась маршрутом более приближенным к подножью Нань-шаня, по той части, долины, где ровная степь переходит в волнистую, не изменяя своего растительного покрова; изменяется лишь ровный колорит степи, нарушаемый чуть черными пятнами выжженных степным пожаром участков. При подъёме на вершины увалов частенько открывалась обширная голубая гладь Куку-нора, на которой резко выделялись не только главный, но и второстепенные острова. Порою вдали к югу виднелся Южно-Кукунорский хребет. Река Бухайн-гол, через которую мы благополучно переправились на четвертый день по оставлении Куку-нора, несла очень немного воды, вмещающейся в одном каменистом русле; в летнее же время здесь образуется сеть рукавов, настолько переполненных водою, что переправа не всегда бывает возможной. Общий вид местности оставался прежним; на дальнейшем пути по левому берегу Бухайн-гола мы встретили в некотором от него расстоянии умирающее озеро Тэгин-нор.
Тотчас за Бухайном поднимается Южно-Кукунорский хребет, который может считаться диагональной связью гор Нань-шаня с Куэнь-лунем. Общее, направление этого хребта тянется от северо-запада к юго-востоку; местами горы широко расплываются, дробясь на несколько цепей, разделенных долинами. Северный склон гор уже, южный, наоборот, — шире. Скалистый гребень хребта поднимается выше, до 14 тыс. футов (4 267 м) абсолютной высоты. Верхний пояс его богат альпийскими лугами, средний изобилует кустарниками, а нижний — степной травянистой растительностью. В горах много больших и малых пещер; одними пользуются пастухи, другими медведи-пищухоеды, в особенности в период зимней спячки.
Оставив урочище Кундулюц, экспедиция двумя переходами прибыла в кумирню Дулан-хит. Хребет Южно-Кукунорский мы перевалили в его пониженной — до 12 630 футов (3 850 м) над уровнем моря — седловине. Место прохода называется тангутами Ганчжур-неха, а монголами Нукиту-дабан. Означенный перевал, по обыкновению, имеет сопкообразное обо. Спуск и подъём отличные. Южнее перевала среди долины стоит отдельная скалистая горка, которая чтится номадами как большая святыня и известна им под названием Ганчжур-чулу[48]. С западной стороны, скрытно от дороги, устроен вход, сложенный из мастерски обтесанных плит, форма которых напоминает книги, откуда и название Ганчжур (сочинения, состоящего из 108 томов). Этим входом можно проникнуть в огромную пещеру, где голос человека звучит, как в опустелом храме. По словам сопровождавших нас тангутов и монголов этот религиозный памятник очень древний. Предание гласит, что некий царь Гэсур-богдо, теперь святой, лет около тысячи тому назад, срезал у перевали его восточную вершину и перенес сюда отрезок. По устройстве пещеры святой в ней поселился. В плосковершинной горе номады до сих пор усматривают скалу, с которой была срезана Ганчжур-чулу, а в разбросанных по сторонам осколках камней — щебень, образовавшийся при работе Гэсур-богдо.
Проследовав вниз по ущелью около 15 вёрст среди массивных гор, убранных древесной растительностью (Juniperus pseudosabina), экспедиция достигла озера Цаган-нор. Последнее мелководное, узкое, вытянуто от северо-запада к юго-востоку и представляет соленый водоём, окружностью до 12 вёрст; наибольшая ширина его около версты[49]. Озеро питается речками соседних гор, которые лишь в летнее время несут большее или меньшее количество воды. У северного берега имеется кроме того отличный родник, сильно бьющий прозрачной водой. В эту пору года — 4 апреля — посредине озера лежала толща льда; вокруг нее волновались открытые воды, на которых виднелись многочисленные стаи плавающих пернатых. Тут были замечены; индийские и серые гуси, турпаны, несколько видов уток, а вечером, при косых лучах погасавшего солнца, дивно освещающих зеркальную гладь Цаган-нора, красиво колыхались на его темноголубых волнах белоснежные лебеди. Всю весеннюю ночь доносились с озера крики прилётных гостей; особенно шумным нарушителем тишины в горах был турпан (Casarca ferruginea).
Оставив Цаган-нор и пройдя у скал, ниспадавших к его северному берегу, мы вскоре затем миновали слабо выраженный водораздел Цаган-нора и впереди лежавшего озера Сэрхэ-нор. Ущелье, ведущее в Дулан-хит, имеет большое падение. Рощи ели и можжевелового дерева попадались всё чаще и чаще. Открылось наконец и то, лучшее в этом районе ущелье Усу-экын-карагайту, в котором я в предыдущее путешествие провел более недели, знакомясь с животным миром Южно-Кукунорского хребта. Здесь же поблизости мы вышли на нижнюю кукунорскую дорогу и вскоре достигли Дулан-хита.
Эта монгольская кумирня, покровительствуемая цин-хай-ваном, проживающим в данное время на берегу Куку-нора, выглядела всегда бедной, а после разорения её в 1895 году дунганами представляет развалины. По словам местных лам бунтовщики убирали седла своих лошадей лучшими бурханами, писанными на шелку; старые же, как ненужные, попирали ногами.
Теперь нам предстоял уже знакомый путь до Восточного Цайдама, вид на который загораживается впереди лежащими горами Сарлык- и Тымэртын-ула, замыкающими с юга глубокую солончаковую долину Сэрхэ-нора. В этой долине, занятой когда-то одним большим водоёмом, ныне покоится ряд солёных озёр, заканчивающихся на западе Тосо-нором, в хошуне Курлык. Мы прошли между восточными озёрами — Дулан- и Сэрхэ-нор, связанными между собою речкой — горлом — Ну-рин-хол[50]. Последняя небольшая, — до 8 сажен (16 м) ширины, при глубине в 2—3 фута (от 0,5 до 1 м), но имевшая топкое, илистое дно, — доставила нам порядочное затруднение при переправе. Почти каждого верблюда приходилось проводить отдельно и перед выходом его на противоположный берег дружно хватать за вьюк и вытаскивать животное из грязи. Однако в течение одного часа мы благополучно закончили переправу и продолжали путь к ключу Дам-намыку, отстоявшему в восьми верстах от Нурин-хола. Отсюда, с высоты, пройденная долина открывалась во всю ширину, но ещё полнее картина получилась на следующий день, когда мы поднялись к подножью Сарлык-ула, откуда виднелись ближайшие к нам выступы Нань-шаня, красиво отражавшего свои вершины на лоне зеркальной поверхности оставленных озёр.
Проследовав тесным ущельем в горах Сарлык-ула, в верхнем поясе убеленных снегом, и поднявшись на глинистые высоты, образуемые южными второстепенными холмами, мы увидели на юге в туманной дали хребет Бурхан-Будда, протянувшийся длинным величественным валом с востока на запад. В тонкой пыльной дымке мутновато виднелись снега, ещё плотно укрывавшие верхний пояс гор.
Отсюда же открывался вид и на равнину Цайдама. Сделав в этот памятный день 9 апреля очень утомительный переход в 40 вёрст, мы добрались до начала обширных болöт Далын-тургын и среди песчаных холмов, одетых камышом и приютивших небольшую площадку воды, имели продолжительную стоянку.
Дальнейший путь поперек Восточного Цайдама был крайне затруднителен по причине растворившихся болöт этой солончаковой страны; в то же время он и удлинялся, так как часто приходилось делать круговые обходы. Не только долина Баян-гола, но и все прилежащие котловинки выделяли красноватую соленую влагу. По таким местам, в особенности же по озеркам, окаймленным камышом, держалось много плавающих и голенастых птиц, из которых порядочное количество остается здесь на брачный период и гнездовье.
Наиболее приветливым местечком на пути к ставке Барун-цзасака было урочище Цзуха, где мы добыли новый вид гольца; среди же прочих рыб — как здесь, так и в ближайшей и более далекой окрестности — чаще других попадались гольцы, карповые или маринки.
Весенний пригрев солнца в Цайдаме ощутителен: появилась свежая зелень, в тихое время дня в воздухе летали комары, по земле бегали пауки, и проснувшиеся ящерицы показывались из своих норок. В камышах от зари до зари слышалось оригинальное токование местного фазана (Phasianus с. vlangalii), и не смолкали голоса гусей, уток, черношейных журавлей, лысух и множества куликов-улитов.
Лучший человек отряда экспедиции, Муравьёв, в течение почти годового срока по дороге в Цайдам, обучался мной метеорологическим наблюдениям, обхождению с инструментами и отсчетам их показаний. Полюбивши это занятие с первого дня моих с ним упражнений и глубоко ценя оказанное ему доверие, Муравьев всею душою отдался метеорологии и сумел добросовестно выполнить не только обычные ежедневные периодические (в 7 часов утра, в 1 час дня и в 9 часов вечера) наблюдения, но даже справиться, в течение четырех, удачно расположенных месяцев, с часовыми наблюдениями, производившимися от 7 часов утра до 8 часов вечера[51].
При складе в Цайдаме мной были оставлены, кроме Муравьёва, ещё три человека, на одного из которых — старого, неизменного моего спутника по четырем путешествиям в Центральной Азии, и. д. фельдфебеля отряда экспедиции, Гавриила Иванова — было возложено главенство. Иванов постоянно жил, подобно кочевникам-монголам, с экспедиционным скотом — верблюдами, лошадьми и баранами, перенося свой лагерь то по равнине, то по ущельям соседних гор и только по временам приезжал в хырму «понаведаться». Остальные двое — малолетки Евгений Телешов и Яков Афутин — говорившие по-монгольски, чередовались в пребывании в укреплении и при пастьбе животных; обыкновенно они перемещались из одного места в другое через месяц; случалось однако и так, что оба малолетка жили неделями с Ивановым; тогда наблюдатель Муравьёв был совершенно одиноким, если не считать монголов.
Местный правитель жил во время пребывания всей экспедиции в Цайдаме, в Хату — одном из ущелий хребта Бурхан-Будда, откуда по временам приезжал к нам для переговоров о предстоящем снаряжении каравана из хайныков или быков. Не знаю почему, но при этом важном для нас вопросе, Барун-цзасак начал было кривить душою, на что я ему тотчас же ответил полною холодностью отношений, став на официальную ногу; в заключение же строго напомнил о H. M. Пржевальском, о времени снаряжения покойного путешественника в Тибет, а также и о том, что по возвращении в Синин не премину доложить о нем цин-цаю. После моего вразумления Барун-цзасак долгое время совещался с своими приближенными; в конце концов мы пришли дипломатическим путем к мирному соглашению, но чисто дружеских чувств к местному управлению я уже больше не питал.
Перед отправлением в Тибет я послал отчет и письма на родину через Российскую миссию в Пекине и одновременно просил посланника заготовить для экспедиции известное количество китайского серебра с переводом такового в Синин ко времени нашего обратного туда следования. Всё же наличное на складе серебро, по- обеспечению нужд экспедиции более нежели на годовой срок, я взял с собою в Тибет, так как по опыту знал, насколько будет велик предстоящий расход в стране далай-ламы.
Бедный отрывочный пролёт птиц этой весны мы наблюдали частью в Нань-щане и на Куку-норе, частью в Восточном Цайдаме.
Первым вестником весны в 1900 году был для нас коршун-черноухий (Milvus migrans), показавшийся одиночкой 9 февраля в долине Тэтунга. Затем в течение двух следующих недель мы ничего не наблюдали; 24-го опять показался тот же коршун и высоко над бивуаком пролетела небольшая стая серых гусей (Anser cinereus); 26-го пронеслись первые утки-кряквы (Anas platyrhyncha) и крохали (Mergus serrator); 28-го над Чортэнтаном кружилось небольшое общество Milvus migrans; 29-го огромная стая грачей (Corvus frugilegus pastinator) отдыхала на луговых прибрежных террасах; к вечеру грачи снялись и полетели дальше на север.
Первые дни марта были сильно омрачены ненастьем: солнце не показывалось совсем, снег падал хлопьями и голоса птиц замолкли. 4-го показалась белая цапля (Ardea alba), подвергнувшаяся со стороны местных черных ворон жестокому преследованию[52]. 8-го начался ток ушастых и красных фазанов (Crossoptilon auritum et Phasianus e. strauchi); 9-го над монастырским храмом Чойбзэна кружилась пара черных аистов (Ciconia nigra).
12 марта по речкам Чойбзэнской долины замечены одновременно утки-чирки (Querquedula) и серые журавли (Grus grus); в этот же день, чередуясь с большими стаями журавлей, массами неслись к северу и серые гуси (Anser cinereus); сороки (Pica) стали обновлять старые гнезда. 13-го опять показалась белая цапля, а немного позднее и её серая сестрица (Ardea cinerea). 14-го[53] долина речки Донгэр-хэ оживилась весенними голосами мелких птичек, в особенности пением полевого жаворонка (Alauda). 16-го в довольно ясный день коршуны начали спариваться, серая цапля также хлопотала у старого гнезда; 17-го появились щеврицы (Anthus), 20-го белые плисицы (Motacilla alba baicalensie) и удоды (Upupa epops)[54].
22 марта стайка за стайкой следовали вниз по Донгэр-хэ и прямо к северу только что указанные белые плисицы[55]; 23-го появились чекканы (Oenanthe isabellina) и именные ласточки (Biblis rupestris); последние вились у скал, щебеча свой однообразный мотив; 24-го в окрестностях озера Куку-нор показались горные гуси (Anser indicus), уже разбившиеся на пары; 25-го утки-шилохвосты (Anas acuta)[56]; 27-го, в долине и по самому озеру Куку-нор, замечены кроншнепы (Numenius arquatus), бакланы (Phalacrorax carbo), турпаны (Casarca ferruginea), чайки (Larus ichthyaëtus, L. brunneicephalus) и прежние утки-кряквы, крохали и белые красавицы-цапли.
3 апреля[57], в нижнем поясе Южно-Кукунорского хребта, по зарослям кустарника, обнаружены: снегиревидная стренатка (Urocynchramus pylzowi), сорокопуты (Lanius isabellinus) и краснохвостка алашаньская (Phoenicurus alashanicus); на следующий день, 4 апреля, при озере Цаган-нор, среди массы всевозможных уток, показались лебеди (Cygnus); в то же время у прибрежных скал добыт в коллекцию чеккан (Oenanthe deserti). 7-го по речке Дулан-гол найдена красивая краснохвостка (Phoenicurus frontalis), а 8-го в долине Сэрхэ-нора — улит-красноножка (Tringa tofanus) и черношейный журавль (Grus nigricollis); 9-го, в северо-восточной окраине Цайдама, при болöте Далым-тургын, встречены зуйки (Charadrius alexandrius)[58]. 10-го на болöте Иргицик, или, как его нам назвали цайдамские монголы, Ирги-цюль, были частью уже указанные раньше — кроншнепы, улиты, черно-шейные и серые журавли, зуйки, утки-кряквы, частью же и вновь замеченные — пиголица-чибис (Vanellus vanellus), лысуха (Fulica atra), белоглазый нырок (Fuligula cristata), желтая плисица (Budytes citreola), хохлатая гагара (Podiceps cristatus), крачка-ласточка (Sterna hirundo), ходулочник (Himantopus himantopus), водяная курочка (Rallus aquaticus), бекас (Scolopax), утка-широконоска (Апаз clypeata) и орлан-долгохвост (Haliaëtus leucoryphus).
12 апреля, при реке Баян-гол, появились нырки красноносые (Fuligula rufina); 13-го, среди отмеченных уже уток-шилохвостей, показались утки-свиязи (Магеса penelope); 18-го в окрестностях хырмы Барун-цзасака запел скворец (Sturrms), а через день — 20-го — пронеслась к северу одиночка-ласточка (Delichon urbica).
27 апреля[59] коршун черноухий закончил кладку яиц[60]. 28-го прилетели каменный дрозд (Monticola saxatilis) и славка-пересмешка (Sylvia minuscula).
3 мая отмечена впервые показавшаяся здесь, в Цайдаме, в эту весну стайка куличков-песчаников (Erolia temminckii), 4-го — полуночник (Caprimulgus).
15 мая[61] закончили собою список весенних прилетных птиц ласточка деревенская (Hirundo rustica) и стриж башенный (Apus apus). Эти неутомимые в полете птички отрадно действовали на наблюдателя, внося с собою в монотонные равнины Цайдама наибольшее оживление; приятное, мелодичное щебетание первой и звучный, рассекающий воздух полет второго вместе с тем напоминали и наш далекий север.
ЦАЙДАМ
Географическое положение. — История цайдамских монголов. — Гэгэн Гуши-хан. — Покорение шарайголов китайцами. — Добавление об историческом прошлом монголов Цайдама; Цокто-хан и Гуши-хан. — Административное разделение покорённых шарайголов. — Как монголы начали отангутиваться. — Табун-Цайдам. — Курлык; население, его занятия и благосостояние. — Тайчжинэр. Цзунн. Барун. Племенной состав, администрация, скотоводство.«Цайдам» слово не монгольское, а тибетское, вошедшее однако в монгольский язык для обозначения вообще солончаковых болöт, долин и степей; оно составлено из двух тибетских слов: «ца» — соль и «дам» — грязи, болöта. В частности под этим словом известна обширная долина, заключенная между первостатейными горами Нань-шань и их западным продолжением на севере и тибетским окраинным хребтом Куэнь-лунь на юге. Протянувшись в длину от восточного узла этих гор до западного их сближения на 800 вёрст (850 км), Цайдам, несмотря на свою значительную абсолютную величину[62], представляет котловину, простирающуюся в ширину, по середине, вёрст на 150 (километров на 160), но постепенно суживающуюся, по мере удаления к западной и восточной окраинам.
Вся эта замкнутая страна, бывшая, по всему вероятию, в сравнительно недавнюю геологическую эпоху дном моря, состоит из двух, довольно резко различающихся между собой частей: «южной — более низменной, совершенно ровной, изобилующей ключевыми болöтами, почти сплошь покрытой солончаками, и северной — более возвышенной, состоящей из местностей гористых или из бесплодных глинистых, галечных и частью солончаковых пространств, изборожденных невысокими горами»[63].
С юга, со стороны Тибетского нагорья, текут в Цайдам воды многих речек, которые в совокупности с главной и самой лучшей рекой в Цайдаме — Баян-гол, вытекающей из озера Тосо-нор, образуют большие и малые горько-соленые озерки.
Глинисто-соленая почва этой страны, конечно, не способна производить разнообразной растительности. И только «берега Баян-гола довольно густо поросли кустарниками, среди которых решительно преобладают хармык (Nitraria Schoberi) и тамарикс (Tamarix Pallast), в меньшем гораздо числе встречается сугак (Lycium-ruthenicum, реже L. turcomanicum) и кое-где кендырь; на более влажных местах изобилен тростник (Phragmites communis). Из других же трав, кроме нескольких злаков, здесь обыкновенны касатик (Iris) и Sphaerophyza salsola»[64].
Из зверей свойственны Цайдаму: антилопа хара-сульта, хулан, или дикий осел; кроме того волки, лисицы, зайцы и другие более мелкие грызуны. Осенью, когда созреют ягоды хармыка, с тибетских гор спускаются медведи и лакомятся этими красивыми и густо нанизанными на ветви сладко-солеными ягодами. «Пища эта, вероятно от неумеренного её употребления, действует расслабляющим образом на желудок медведя, который нередко оставляет на своих следах характерные признаки собственного обжорства». Малое количество зверей обусловливается, помимо непригодности страны, ещё и тем обстоятельством, что летом болöта Цайдама кишат мириадами комаров, мошек и оводов, так что даже местные жители откочёвывают на это время в горы со своими стадами.
Что касается до пернатого царства Цайдама, то летом, или в периоды весенних и осенних перелетов, а также и гнездовья, оно имеет здесь довольно много представителей, в особенности в отрядах водяных и голенастых; но зато зимою тишину и однообразие местного грустного ландшафта изредка нарушают лишь его немногие коренные обитатели: цайдамский фазан (Phasianus с. Vlangalii), Rhopophilus pekinensis albosuperciliaris), биармийская синица (Panurus biarmicus), жаворонки (Eremophila et Alauda), пустынная сойка (Podoces hendersoni), красный вьюрок (Carpodacus rubicilloides), полевой воробей (Passer montanus), горный или каменный голубь (Columba rupestris) да изредка залетающие из гор в поисках добычи белые или бурые грифы и ягнятник бородатый.
Цайдамские речки и ключи изобилуют рыбой, принадлежащей к родам маринок Schizopygopsis, губачей (Diplophysa) и гольцов (Nemachilus).
В административном отношении весь Цайдам делится на пять хошунов и известен как у монголов, так и у китайцев, под названием «Цзаха-табун-цайдам», т. е. крайние пять цайдамов, или просто «Табун-Цайдам», т. е. пять цайдамов[65]. Слово Цзаха — крайний — прибавляется для того только, чтобы выделить эти пять цайдамов от хошунов монголов, кочующих в окрестностях озера Куку-нор и в бассейне Хуан-хэ.
О весьма интересной истории заселения Цайдама монголами, о их ещё более интересном прошлом мы вынуждены, к сожалению, ограничиться лишь передачей преданий, записанных нами со слов стариков, отцов нынешних цзасаков Баруна и Цзуна, и со слов старых людей как в этих хошунах, так и в хошуне Тайчжинэрском.
Никаких письменных документов о прошлом здешних монголов не сохранилось[66]. Покорив монголов Цайдама и Кукунорской области, китайцы под угрозою смерти потребовали уничтожения всех древне-монгольских исторических книг, записей и документов, относившихся ко времени, предшествовавшему покорению. Затем, в течение более 200 лет, китайцы от времени до времени повторяли требование и сделали это в последний раз лет 50 тому назад. Но с покорением монголов и утверждением для них особых княжеских домов им было строго приказано вести истории этих новых князей, что и было исполнено, причём в эти новые истории однако не входили древние предания. И эти записи, которые велись в продолжение более 200 лет, были все уничтожены 53 года тому назад (в 1848 году) тангутами во время первого страшного их набега на Цайдам и Куку-нор. Особенно пострадали при этом кукунорские монголы как более богатые. На Куку-норе же и к югу от него до Хуан-хэ кочевали со своими огромными хошунами самые старые монгольские князья, у которых еще можно было бы найти что-либо из остатков древних записей и документов. Тангуты не только разграбили имущество монголов, но и уничтожили все книги, записи, документы — старые и новые. Таким образом нам не на что сослаться для подтверждения преданий, слышанных нами от монголов.
Предания эти, передающиеся из поколения в поколение, гласят вот что: весь бассейн Желтой реки, от верховьев её до Ордоса, известный у древних монголов под названием Шарай-гол, и область Куку-нора были заселены монголами-шарайголами. Очень давно, быть может тысячу лет тому назад, шарайголы делились на пять огромных ханств, названий которых предание не сохранило. С течением времени из пяти ханств образовалось на том же месте три ханства. В этот период времени шарайголов начали вытеснять с востока китайцы, а с юга тибетцы. Шарайголы должны были шаг за шагом уступать свои кочевья к югу от Хуан-хэ и наконец перешли Желтую реку и, образовавши одно ханство, расселились по левому её берегу, в Нань-шане до Тэтунга и в долине Цайдама. Места эти были заняты однако большей частью шарайголами пяти древних ханств и только меньшая их часть отчасти была покорена китайцами и тибетцами, отчасти разбрелась неизвестно куда. Как долго существовало это ханство до покорения его более 250 лет тому назад Китаем, монголы не помнят, как не помнят и того, сколько сменилось ханов со времени перехода шарайголов с южного на северный берег Желтой реки и в Цайдам.
Больше подробностей в этих преданиях мы находим лишь со времени последнего шарайгольского хана и со времени покорения его ханства Китаем.
Последним ханом шарайголов около 300 лет тому назад был гэ-гэн Гуши-хан[67]. Ставка его находилась на правом берегу речки Дулан-гол, впадающей в озеро Дулан-нор, в северо-восточном углу Цайдама. Развалины его ставки существуют и доныне.
Как сам он, так и все его подданные тогда еще не знали буддизма и исповедывали какую-то другую веру. Покойников своих они зарывали в землю.
Население жило в глиняных и каменных постройках, сооружавшихся так же, как и теперешние юрты, то есть куполообразно.
Некоторые постройки этого типа имели до 10 м в диаметре. Развалины их ещё сохраняются и по сие время в Цайдаме, по речке Номохун-гол, выше развалин китайской крепости Номохун-хото.
Кроме этого всюду по ущельям северного склона Бурхан-Будда существуют много древних оросительных канав, или арыков, которые одни считают принадлежавшими шарайголам, также жившим земледелием, а другие — китайцам.
Гэгэн Гуши-хан — первый шарайгол, принявший буддизм. Он вместе с ламою Данцзын-хутухту, перерождающимся и по сие время в кумирне Дулан-хите, стал распространять буддизм среди шарайголов. «Как приняли наши предки буддизм, какие меры принимал при этом гэгэн Гуши-хан, рассказывают монголы, преданий не сохранилось». Говорят только, что с переменой религии изменились и нравы и обычаи их предков. Ко времени смерти гэгэна Гуши-хана все его подданные шарайголы были уже буддистами.
После смерти гэгэна Гуши-хана ханом шарайголов должен был стать его сын Галдан-Данчжин-хун-тайчжи. Но половина шарайголов не захотела иметь его ханом и выставила против него своего кандидата. Произошла междоусобная война. Моментом этим воспользовался Китай и отправил во владения шарайголов сильную армию, которая начала быстро покорять ослабленных войной шарайголов.
Тогда Галдан-Данчжин-хун-тайчжи оставил вместе со своими приверженцами Кукунорскую область и ушел к северу. Оставшиеся шарайголы стали с тех пор называть ушедших своих единоплеменников олöтами, то есть беглецами (олöт, или ойлот в переводе значит беглец). Нынешние же монголы Цайдама и Куку-нора олöтами себя не считают и упорно говорят, что они не пришельцы с севера, а коренные здешние жители, потомки шарайголов гэгэна Гуши-хана и древних пяти ханов. Олöтами же называют именно тех шарайголов, которые отделились и ушли к северу с Галдан-Данчжин-хун-тайчжи, сыном последнего хана их гэгэна Гуши-хана.
Во время междоусобицы китайцы начали успешно завоевывать владения шарайголов, а после — бегства Галдан-Данчжин-хун-тайчжи дела их пошли все лучше. Сначала шарайголы оказали китайцам серьезный отпор, но непрекращавшиеся смуты и наконец бегство половины шарайголов во главе с Хуэ-тайчжи, как чаще называют монголы сына гэгэна Гуши-хана, заставили их искать спасения в бегстве к северу. Китайцы же заняли все проходы в Нань-шане и заставили вернуться шарайголов на берега Куку-нора и в Цайдам. Там они произвели страшную резню, причём по преданиям погибла половина всего оставшегося населения шарайголов. Говорят, что резня на пространстве между двух речек Бага-улан и Ихэ-улан была такая, что эти две речки текли кровью шарайголов полными руслами. С тех пор поэтому за ними и сохранились названия улан, то есть красный (от крови). Но не всегда китайцам доставались победы легко. Так в Цайдаме на западе хошуна Курлык-бэйсэ одно небольшое озеро носит название Шахай-нор, то есть озеро китайских башмаков шай-хай, которыми оно было покрыто после поражения китайцев на берегах его. Впрочем шарайголы сопротивлялись не долго и после нескольких страшных погромов, в которых погибла большая половина всего населения, были покорены Китаем.
Для удержания за собою покоренного народа китайцы построили в Цайдаме на Номохун-голе и в других местах более или менее значительные крепости, в которых оставили сильные гарнизоны. Самой большой крепостью считалась — Номохун-хото, которая просуществовала однако не долго, но её развалины существуют и поныне.
Однако китайцы — войска и земледельцы — не долго жили в Цайдаме, так как китайские верховные власти получили известие о том, что начальник гарнизонов в землях шарайголов, которому была поручена постройка города Номохун-хото, выстроил его в больших чем указано было размерах. Вследствие такого проступка он был отозван и казнен. Вскоре после этого были отозваны и гарнизоны, а с ними ушли обратно и колонисты, которые уже успели разработать большое пространство земли и провести оросительные канавы. Землями этими пользуются теперь монголы. В крепости Номохун-хото долгое время сохранялись и поддерживались постройки китайцев — ямынь, дома, конюшни, в которых монголы хранили свои пожитки. Ворота, окованные, железом, и глинобитные стены сохранялись ещё дольше, и во время набега тангутов, 53 года тому назад, в крепости спаслось не мало монголов со своим имуществом. Но затем ворота были сломаны, а стены, в двух-трех местах подмытые водою, стали рушиться. Теперь и сами монголы очень жалеют и пеняют на себя, что во-время не поддержали укрепления Номохун-хото, которое защитило бы их от тангутов лучше китайцев.
Вскоре после завоевания шарайголов богдохан послал в Синин своего чиновника цин-цая, которому вверено было устройство покоренного народа и наблюдение за порядком среди хошунов.
Первый цин-цай остается известным монголам и до сей поры под именем Далай-да-жень-амбань (далай — монгольское слово — великое море, океан; да-жень — китайское — большой человек, генерал; амбань — маньчжурское — генерал, сановник). Этот Далай-да-жень сам лично разделил земли шарайголов, указал каждому хошуну границы его земель, дал новые китайские законы и прочее, словом, устроил их так, что они были довольны новым управлением.
Около 200 лет, со времени покорения китайцами, монголы не имели ни малейшего повода жаловаться на новое управление, так как китайские власти взяток не брали, народ не обирали, судили и разбирали тяжбы со всею справедливостью. Подарки двора князьям выдавались всегда исправно и полностью. Кроме того китайцы поставили по границам монгольских земель, там, откуда можно было ожидать нападений со стороны тангутов, караулы, благодаря которым население областей Куку-нора и Цайдама жило совершенно спокойно, не нося, как теперь, оружия, и сильно богатело.
Однако спокойствию и процветанию монголов пришел конец.
Лет 60 тому назад, с 1840 года, китайцы круто переменились к монголам. Власти перестали быть справедливыми, начали брать взятки, пустили в ход вымогательства, обирание народа и даже насилие. Единственный важный караул Цаган-яньпин на Желтой реке, выше Гуйдэ-тина, сдерживавший напор тангутов, был снят. После этого, в 1847 году, тангуты, не сдерживаемые более силою, в течение года наводнили не только всю Кукунорскую область, но даже и Цай-дам, причём не только совершенно ограбили всё имущество беззащитных монголов, но и истребили почти половину населения. А тогда население Куку-нора превышало теперешнее раз в тридцать, а цай-дамское было против теперешнего более раз в десять.
Множество монголов было уведено в плен и не вернулось, а население некоторых хошунов разбежалось в разные стороны и лишь в последующие пять-шесть лет хошуны эти снова возобновились благодаря беглецам, возвращавшимся на старые свои земли. После этого первого набега тангуты вернулись за Желтую реку, но с того же года они начали уже селиться не только по левому берегу Желтой реки, вытесняя и даже истребляя монгольское население, но начали постепенно проникать и селиться по долине Куку-нора. Соседей своих монголов, тогда безоружных, они не только грабили, но и истребляли десятками и сотнями семейств. Жалобы монголов китайским властям в Синине не имели и не имеют успеха, так как тангуты успевают каждый раз хорошо задарить китайцев. Волей-неволей монголы сами вооружились и уже без помощи китайцев отбивались, как могли, от тангутов. Но и это не помогло, и теперь монголы почти совершенно вытеснены не только из гор, окружающих Куку-нор, но даже и с долины этого озера. Там остаются пока лишь жалкие остатки когда-то огромных хошунов Цин-хай-вана, Харги-бэйсэ, Бухайн-гуна и некоторых других.
Так как китайцы не принимали никаких мер к ограждению беззащитных монголов от тангутских набегов и захватов, то коренное население этих областей, вынужденное жить вместе или рядом с тангутами, стало очень скоро терять свою самобытность. Кукунорские монголы прежде всех остальных своих соплеменников переменили образ жизни и начали жить по-тангутски, отчасти для того, чтобы меньше отличаться от тангутов и тем спасать и себя и свое имущество от грабителей. Монголы эти начали заводить оружие, с которым не расставались, выходя из дома, как и тангуты. Затем оставили прежний свой монгольский покрой платья — шуб, штанов, рубах и шапок, заменив всё это платьем тангутского покроя. В этом отношении за мужчинами последовали женщины и девушки, начавшие одеваться так же, как и тангутки. Только пожилые женщины и старухи ещё продолжают упорствовать в ношении двух кос в чехлах по старинному монгольскому обычаю.
Чтобы еще больше походить на тангутов, население Куку-нора начало оставлять свой родной язык и говорит теперь главным образом по-тангутски. Дома родители и дети между собою говорят чаще также по-тангутски. Молодые люди — парни и девушки — поют тангутские песни, разговаривают между собою всегда по-тангутски, не говоря уже о том, что стараются походить не только платьем, украшениями, но даже и манерами на тангутскую молодежь.
Мягкость характера, приятные манеры, гостеприимство, свойственные монголу, уступили место грубости и негостеприимству тангутов. Словом теперь отличить кукунорского монгола от его соседа тангута почти или даже совершенно невозможно.
Та же участь ожидает и монголов, живущих в Цайдаме. Еще лет 20 тому назад в Цайдаме половина населения жила чисто по-монгольски; но с той поры и цайдамцы переменили покрой платья на тангутский, и хотя нравы их пока ещё сохраняют свой прежний характер, но и это, по словам старика Цзуна, продержится вероятно не долго: много-много два-три десятка лет, «а через сотню лет, — говорит этот старик, — приезжий не найдет у нас и признака монгольского происхождения».
Разительным примером постепенного отангутивания может теперь служить хошун Тайчжинэр. 53 года тому назад этот хошун избежал тангутского набега вследствие удаленности его кочевий. Население восточной части этого хошуна, соприкасаясь с кочевьями Цзуна, лет 20 тому назад приняло тангутский покрой платья, хотя во всем остальном тайчжинэрцы остаются еще монголами. Язык пока также остался неприкосновенным, хотя молодежь вместо монгольского «чжа» или «цзэ», употребляемого стариками, говорит уже «лаксу», что одинаково означает: хорошо-хорошо, да-да и прочее. Средняя часть этого хошуна приняла тангутский покрой платья всего лишь пять-шесть лет тому назад, да и то лишь мужчины и девушки. Женщины же пока держатся монгольских образцов как в покрое платья, так и в прическе. Зато западная часть этого хошуна остается еще совершенно не тронутой; здесь сразу же глаз поражается отсутствием тангутских шапок, оружия, мешков на спине и женских украшений и причесок. Изредка лишь можно встретить молодого монгола в рубашке с широким воротником тангутского покроя. Манеры, мягкий характер, гостеприимство, доверчивость, отсутствие корысти и жадности, свойственных отангутившимся монголам, не отличают западно-тайчжинэрских монголов от монголов Халхи.
Что же касается монгольской грамоты, то она с каждым годом все более и более забывается. Дело дошло даже до того, что многие буквы монгольского алфавита совершенно забыты, а очень многие исковерканы почти до неузнаваемости. Монголы, живущие далеко один от другого, в случае необходимости переписываются уже не по-монгольски, а по-тибетски.
Китайцы в Синине, по установленным законам, сносятся с цай-дамскими и кукунорскими монголами на монгольском языке. Для этого в Сининском ямыне постоянно держат нескольких человек монголов — писцов-переводчиков. Казенные бумаги из ямыня князьям Куку-нора и " Цайдама, написанные по-монгольски, почти всегда остаются наполовину непонятыми. Точно так же и в ямыне монголы-писцы не всегда точно понимают смысл бумаги, написанной монголом этих областей, так как многие слова пишутся сокращенно, с опущением слогов и нескольких букв.
Добровольно монголы и не учатся писать на родном языке. Обучение монгольской грамоте, к стыду монголов, введено лишь как повинность для того только, чтобы в хошуне иметь своего писаря для сношений с Синином. Таких грамотеев на хошун приходится не более двух-трех человек, за исключением лишь хошуна Тайчжинэр, где их много, и Курлыка, где их больше чем в других хошунах отангутив-шихся монголов[68].
Перейдем к описанию административного устройства по хошу-нам, но, прежде чем приступить к этому, мы должны в общих чертах сказать о том, как китайцы для удобства и облегчения сношений с монголами подразделили последних на два отдела и указали каждому из их представителей обязанности и порядок сношений каждого с Синином. Для этого китайцы разделили все хошуны монголов Куку-нора и Цайдама на два отдела — эдегэт: Барун-эдегэт и Цзун-эдегэт, в каждом по 12 хошунов. Ариг-дабчжи в это деление не входит. По положению, представителем эдегэта назначается по очереди один из старших князей на три года; но так как звание представителя эдегэта[69] оказывается выгодным в материальном отношении (взятки, подарки), то такой представитель эдегэта обыкновенно старается, по возможности, продлить срок этот, задаривая сининских властей, от которых зависит назначение и смещение чигулгана. Поэтому неудивительно, если некоторые князья остаются чигулганом эдегэта пожизненно.
Ясное дело, что подобные издержки на взятки китайцам князья тусулакчи и цзахиракчи стараются возместить поборами с своих подчиненных, что, вместе с уменьшением населения и его обеднением от постоянных набегов тангутов, ложится тяжелым бременем на монголов. Поэтому-то князья стараются в последнее время возможно более ограничивать штат хошунной администрации, назначая себе помощников по своему усмотрению, без ведома китайских властей и не испрашивая их утверждения. Таким образом тусулакчи теперь имеются лишь в двух хошунах Цайдама — Тайчжинэр и Курлык, а в остальных нет этих помощников главных управителей, но есть только цзахиракчи; этих последних, впрочем, нет лишь у Курлык-цзасака, Тай-чжинэр и некоторых кукунорских князей. Взяточничество китайцев распространяется главным образом на хошуны богатые и многочисленные по населению; хотя нередко китайцы не брезгуют брать взятки, даже в виде худой лошаденки или барана, и от таких кукунорских князей, в хошунах которых считается всего только две семьи или немногим более.
Для характеристики нынешнего китайского управления в Синине следует упомянуть и о том, как монгольские князья получают установленное для них жалованье от богдоханского двора. Так для цзасака полагалось из Пекина сто лан серебра и несколько кусков шелковой материи. Прежде всё это получалось в Синине и выдавалось полностью цзасаку, теперь же делается иначе. Являясь за получением богдоханского жалованья, цзасак почти всегда выслушивает следующее: «вот получено ваше серебро из Пекина; за доставку его мы должны вычесть из него такую-то сумму, за продовольствие животных в пути столько-то, за прокорм их здесь, в Синине, где корм нынче особенно вздорожал, — столько-то, за сбережение его в течение такого-то времени — столько-то, — на уплату расходов по такому-то делу вашего хошуна — столько-то; наконец „дэчжи“ нашему амбаню — столько-то»[70]. Или же: «мы получили предназначенное вам серебро полностью, но у нас случилась нужда в нем и мы его истратили; поэтому не откажите взять от нас на эту потраченную сумму серебра что хотите — материй или чаю, или что-либо другое». В первом случае, за вычетом всех расходов, которые тщательно в таких случаях выписываются в реестр, князю достается получить за сто лан или половину, или треть, одну пятую, или даже всего только одну десятую часть всей суммы, да и то чаще товарами, которые ставятся ему гораздо дороже, чем он сам мог бы их купить на рынке. Во втором случае он получает в действительности на какую-нибудь одну пятую всей суммы ненужных для него товаров, которые оцениваются китайцем во всю столанную сумму серебра. Что же касается материй, то таковые выдаются князьям сполна, но не тех уже качеств, как прежде, и не те материи, которые присланы из Пекина для раздачи князьям, а материи худшего качества, купленные тут же в Синине. Если ко всему этому прибавить и неизбежные расходы на подарки состоящим при князьях, во время их проживания в городе, переводчикам и полицейским, то из всех богдоханских щедрот, называемых жалованьем, останется одно лишь жалкое воспоминание.
Трудно допустить, чтобы все эти безобразия производились с ведома самих цин-цаев; вероятнее всего, что вследствие замкнутости крупных китайских сановников, вследствие огромного штата мелких чиновников, состоящих при них на службе «за стол и подачки», эти последние творят сообща именем своего патрона все, что угодно, тщательно скрывая грязь от него. Монголы же вообще в загоне и почти совсем не имеют доступа к самому цин-цаю, а сносятся с ним в Синине через посредство «сюмбу», советников (ши-е) и переводчиков (тун-ши), которым это правило открывает широкое поле для мошенничества и вымогательств.
Хошун Курлык управляется князем пятой степени — бэйсэ. Издавна для обозначения размера кочевий хошуна, численности его населения говорят: «Курлык — гурбан-сумун, долон-отук», то есть Курлык в три сотни, кочующих на семи участках.
Прежде население Курлыка кочевало по долинам озера Курлык-нор, реки Баин-гол (Алихани-Гол) и по ущельям южных склонов окраины Нань-шаня или Курлык-ула. На правом берегу Баин-гола были выстроены хырмы и управление бэйсэ, где хранилась и его печать. Но после 1896 года в Курлык нагрянули толпы повстанцев-дунган и разорили эти укрепления, а население хошуна вынуждено было бежать на запад в Махай, Сыртын, Бага- и Ихе-Цайдамы и Шаргол-чжин. Только небольшая часть населения вновь вернулась на родину в Курлык-нор, где имеются у них поля и хорошие пастбища в камышовых зарослях. Бэйсэ уже сюда более не возвращается, так как решил кочевать только по долинам озер Бага- и Ихэ-Цайдамин-нор и по долине Шарголчжина. Хырмы и управление его строятся ныне в долине Ихэ-цайдамин-нора.
Пока, до окончания постройки его управления, таковое помещается в юрте, подле помещения бэйсэ. В этой юрте хранится его княжеская печать, при которой постоянно, в качестве охраны и судей, состоят один или двое чиновников, следующих за цзахиракчи. Весь штат управления бэйсэ, кроме тусулакчи — родного брата бэйсэ, состоит из 25 человек чиновников, назначенных большею частью самим бэйсэ без утверждения китайцами. Утвержденных этими последними имеется только 11. Как уже сказано было выше, в этом хошуне, благодаря алчности китайцев, нет утвержденного ими цзахиракчи; но сам бэйсэ награждает своих чиновников этим званием.
Бэйсэ, как человек умный, справедливый и добрый, очень любим своими хошунами. В этом я вижу подтверждение собственного убеждения, вынесенного мною почти за десятилетний период времени, в который я знаком с этим монгольским чиновником и его народом. Что касается до отношений бэйсэ к нам, русским путешественникам, то в этом не остается желать ничего лучшего. Никогда не забуду, как в минувшее путешествие наша экспедиция совершенно спокойно располагала своими отдельными поездками по землям Курлык-бэйсэ и как этот чиновник первый пришел к нам на помощь во время обострившейся болезни горла В. И. Роборовского и отыскал тибетского ламу-знахаря, который скоро угадал болезнь и успешно её вылечил.
Относительно же честности бэйсэ могу сказать следующее. Узнав о приходе моей экспедиции в Цайдам, в хошун Барун-цзасака, Курлык-бэйсэ тотчас же командировал ко мне несколько человек чиновников с приветственным письмом, подарками и небольшой, в шестнадцать лан китайского серебра, суммой денег. Последняя препровождалась мне как члену минувшей экспедиции за розысканную и проданную русскую лошадь, убежавшую из табуна бэйсэ. Признаться, я только тогда вспомнил, что одна из наших неважных лошадёнок действительно затерялась в Курлыке на пастбище и до нашего отхода в Са-чжоу не была найдена. Разыскали же её тогда, когда доставить в наш лагерь не было никакой возможности, так как экспедиция уже находилась в Сачжоухамийской пустыне. Огорченный Курлык-бэйсэ продал эту лошадь одному из своих монголов и вырученное за нее серебро решил хранить до известного времени. Курьезнее всего то, что, продав лошадь, бэйсэ в кругу своих приближенных заметил: «русские скоро опять придут, тогда мы им и отдадим серебро по принадлежности, а пока запечатаем и будем его беречь в общей казне». По возвращении моем в Петербург я вместе с поклоном бэйсэ передал моему товарищу В. И. Роборовскому, как бывшему начальнику экспедиции, эти деньги и подтвердил тем самым справедливость моего взгляда по отношению к монголам Курлыка вообще, а к их управителю в особенности. Наследник престарелого бэйсэ уже и теперь пользуется у народа большою любовью за справедливость, строгость и энергичное отстаивание интересов собственного хошуна.
Население хошуна Курлык-бэйсэ в настоящее время довольно смешанное. Благодаря обширности удобных для земледелия и пастбищ мест сюда приходят и остаются на постоянное жительство, в подчинении бэйсэ, халхасцы; остаются здесь и монголы других родов, ходившие на богомолье в Лхасу. Среди населения Курлыка довольно много омонголившихся китайцев и даже дунган. Последние живут по-монгольски — в юртах или с женами дунганками, или же женятся на монголках, но при этом сохраняют свою религию. Омонголившиеся тангуты также встречаются, хотя и очень редко. Вообще в Курлыке остаются монголы с севера ещё и потому, что в этом хошуне, по сравнению с прочими цайдамскими хошунами, особенно много девушек, на которых можно жениться.
Население, кроме скотоводства, занимается земледелием в больших, чем прочие цайдамцы, размерах, засевая поля исключительно ячменём, которого оказывается не только достаточно для довольствия населения хошуна, но ещё и остается порядочное количество для продажи монголам соседних хошунов Цайдама — Цзун и Тайчжинэр. Курлык не без основания считается монголами самым богатым. Действительно, здесь редко можно встретить такую нищету, какую часто приходится видеть в особенности в хошунах Цзун- и Барун-цзасаков, не говоря уже о монголах кукунорских. Самым богатым человеком считается в Курлыке его князь, бэйсэ; он имеет около тысячи голов рогатого скота, свыше 300 верблюдов, более 500 лошадей и свыше тысячи баранов. Стада баранов в Курлыке вследствие падежа, продолжавшегося в течение четырех последних лет, сильно поубавились.
Люди, считающиеся состоятельными, а таких в Курлыке, говорят, довольно много, имеют до 80 верблюдов, около 100 голов рогатого скота, 300 голов лошадей и 500—600 баранов.
До 1896 года курлыкцы два раза в течение года очень большими партиями ездили в Донгэр-тин и Синин с продуктами своего скотоводческого хозяйства: шерстью верблюжьей, бараньей, шкурами и маслом; сырье это они продавали на серебро или меняли на предметы домашнего обихода, чай, материи и обувь. Туда же они ежегодно увозили большое количество нашатыря и свинца, которые они добывают в горах Цапчимыл-уса и в предгорьях Нань-шаня. Свинца же они обязаны были представлять ежегодно известное количество в Синин взамен податей и повинностей. Ныне же курлыкцы, окончательно поселившиеся на западе своего кочевого района, ездят за покупками не в Синин, а в Са-чжоу, который гораздо ближе.
В объяснение названия хошуна Цзун следует сказать, что слова цзун и барун здесь, в Цайдаме, понимаются совершенно иначе. В Халхе и у других северных монголов под словом цзун подразумевается восток, а под словом барун — запад. Там почетной стороной считается юг, и потому все монголы ставят там свои юрты дверями на юг. В Цайдаме же слово цзун служит для обозначения севера, а барун — юга; передней, почетной стороной считается восток, и здесь монголы ставят свои юрты дверями на восток. Поэтому-то и два хошуна, расположенные один от другого на северо-северо-запад — юго-юго-восток, названы Цзун и Барун — северным и южным хошунами.
Хошун Цзун-цзасака, расположенный на северо-северо-запад от кочевий Барун-цзасака, кочует зимой по общим берегам реки Баян-гол и к западу от своей хырмы, до речки Номохун-гол. Летом большею частью монголы этого хошуна скучиваются между укреплениями Барун- и Цзун-цзасака и кочуют здесь вместе с населением хошуна Барун-цзасака, укрываясь, благодаря обилию вязких болöт и песчаных бугров, от нападений тангутов, ежегодно являющихся летом на грабёж в Цайдам. В годы, особенно обильные комарами и оводами, или во время повальных болезней монголы этого хошуна отправляют стада верблюдов в ущелья северного склона Бурхан-Будда, сами же кочуют по долине.
Население описываемого хошуна значительно беднее населения первых двух хошунов. Достаточным, богатым монголом здесь считается такой, который имеет 80 голов верблюдов, столько же лошадей, около 60 штук рогатого скота и 300—400 баранов. Население Цзун-хошуна наполовину бедняки, имеющие всего лишь 1—2 лошади, с десяток коров и десятка 1 1/2 — 2 баранов. Есть не мало и таких, которые не имеют ни одной лошади и коровы и живут только молоком от домашних коз.
Западная часть хошуна по речке Номохун-гол имеет удобные для земледелия земли и эксплоатирует их. Большая же часть монголов хошуна ездит за хлебом или в Шан, или в Курлык.
Ранее цзунцы хранили свою рухлядь или в Номохун-хото, или же закапывали её в песчаные бугры, но после тангутского погрома, в 1847 году, они выстроили хырму и управление и теперь уже не прячут своего имущества в песках.
Управление[71] находится в хырме. Там же хранится и княжеская печать цзасака, которую постоянно охраняют два чиновника с 16 воинами. Один чиновник приставлен исключительно к печати и кроме того обязан принимать монголов по их делам и докладывать о них цзасаку или его цзахиракчи; другой чиновник является начальником конвоя. Чиновники сменяются через каждые три месяца, а воины через 15 дней. В ставке цзасака постоянно, чередуясь через полмесяца, также находится по пяти воинов, обязанных охранять цзасака. Эти конвойцы дежурят и по ночам, чтобы тангуты не могли застать спящих врасплох. Кроме того на их обязанности лежит собирание топлива, ношение воды, присмотр за животными и прислуживание приезжающим к цзасаку чиновникам и гостям. Хошун Барун-цзасака, расположенный ближе к окраине хребта Бурхан-Будда, несколько менее соседнего по числу населения, но по благосостоянию своему равняется ему. Барунцы, как и их соседи, занимаются главным образом скотоводством и немного земледелием.
Племенной состав как хошуна Барун-цзасака, так и хошуна Цзун-цзасака почти одинаков: население смешанное — монгольское и тангутское; разница только в числе омонголившихся тангутов, проживающих в этих хошунах, и в отношениях цзасаков к пришельцам. У Цзуна их меньше, так как он принимает тангутов осторожно и с разбором и держит их у себя в хошуне строго. Другое дело в Барун-хошуне: здесь беглые тангуты и тибетцы, омонголившиеся и поженившиеся на монголках, составляют четверть всего населения хошуна. Вследствие этого нередко такие пришельцы, хорошо ознакомившись с местностью, угоняют монгольский скот, а в придачу ещё прихватывают с собой и красивых девушек. Две сестры Барун-цзасака выданы замуж за беглых тибетцев, а старшая дочь его, молодая девушка, вскоре будет выдана замуж за беглого же тангута, который уже в течение года состоит её самым близким другом.
Как и у Цзун-, у Барун-цзасака не имеется тусулакчи; все же прочие чины, начиная с цзахиракчи и кончая хундэ, в хошуне утверждены китайцами. Но здесь отношение населения к своим властям н цзасаку уже имеет совершенно противоположный характер. Всё население с ненавистью говорит о своем цзасаке, который является первым в хошуне бесчестным человеком и, благодаря своей глупости, распустил окончательно всех чиновников, которые беззастенчиво обирают его именем народ, посредством вымогательств и даже грабежей. Монголы с сожалением вспоминают об управлении хошуном отцом теперешнего цзасака. Старик этот ослеп и в настоящее время не вмешивается в дела, предоставив их всецело своему сыну.
Продукты своего скотоводческого хозяйства как барунцы, так и цзунцы, составляя смешанные партии, увозят на продажу в Синин, где променивают их на чай, чаши, котлы, материи и другие товары, необходимые в обиходе монголов.
ЦАЙДАМСКИЕ МОНГОЛЫ
Наружный тип, одежда, жилище, домашняя утварь, пища и занятия. — Прием н угощение гостя. — Отношения полов. — Выбор невесты. — Сватовство. Свадьба: перемена прически, подарки невесте и посещение её дома женихом; прибытие невесты, поклонение небу, солнцу и луне — клятва в верности. — Посещение родителей новой юрты. — Роженица и новорождённый; острижение волос. — Похороны. — Юридические обычаи. — Перебежчики. — Приметы и пословицы. — Новый год, праздник печати и хуралы. — Военные смотры. — Хамбо-лама.По своему наружному типу обитатели Цайдама представляют пеструю смесь физиономий: монголы хошунов Барун и Цзун трудно отличимы от тибетцев, кочующих в северо-восточном углу этой обширной страны, тогда как монголы хошуна Тайчжинэр нередко напоминают собою тюркский тип, и только обитатели Курлыка стоят ближе к чистокровным монголам.
Одеваются монголы также различно, хотя само различие происходит не столько от разнообразия одежды, сколько от способов их одевания и подпоясывания. Один и тот же монгол в одно и то же время своим костюмом может походить и на тангута и на монгола. При поездках на Тибетское нагорье он принимает обличье тибетца, когда же направляется в китайские города Донгэр и Синин или в Тайчжинэрский хошун или в хошуны Курлыкские, он едет туда монголом.
Вот список одежд цайдамских монголов.
«Лабашиг» — летний тонкий халат из бумажной или шёлковой ткани с подкладом или без подклада. Носится иногда и зимою поверх меховой шубы, чтобы прикрыть ее безобразие или сберечь нарядную покрышку.
«Цува» — летний халат из тибетского или европейского сукна без подклада.
И тот и другой — лабашиг и цува — тибетского покроя.
«Кулуг» — короткая, до талии, матерчатая, распашная рубашка таигутского покроя с длинными, широкими рукавами, имеющими широкий обшлаг, отороченный узкой полосой выдры; воротник широкий, откинутый назад, квадратной формы, вышит шелками и оторочен выдрой. Застегивается у шеи медной английской пуговицей или завязывается тесьмою. Шьётся из английской бумазеи или далембы и китайского шёлка — красного, синего и других цветов, кроме черного и желтого.
«Учи» — меховая шуба, крытая какой-либо бумажной или шёлковой материей.
«Дэвэль» — баранья шуба, не покрытая материей.
«Кэмэлэк», или «кэмлэк» — широкий обыкновенно плащ, служит для защиты от дождя и снега.
«Малахай», или «малхай», — шапка вообще. Обыкновенно носят шапку тангутского покроя, с острым верхом, покрытым синей материей и спускающейся с его вершины красной шелковой кистью (цзала); узкие поля покрыты красной материей. Шьётся из белой мерлушки. Носят оба пола и летом и зимою. Иногда носят «торцык» — меховые шапочки китайского покроя, которые приобретаются в Синине (носят чаще тайчжинэрцы и курлыкцы).
Цзунцы часто носят китайские войлочные шляпы, барунцы — тангутскую шапку; чиновники же этого последнего хошуна «шика ради» носят и островерхие войлочные шляпы, покрытые белой материей, с большими полями.
«Гудусу» — обувь. Все носят и зимою и летом исключительно сапоги китайского покроя (сё-цзы).
«Омуду» — штаны. Носят все; шьются для лета из бумажной материи; подвязывают какой-нибудь верёвкой. Зимою носят штаны из бараньих овчин, мехом внутрь, или из грубой шерстяной материи, а иногда и из войлока.
«Тэрлэг» — женский халат из бумажной материи или из сукна. Воротник тангутский, квадратный, широкий, как у рубашки; застегивается у ворота; от ворота запахивается к правому плечу, где пуговицы. От плеча идет вниз через правую грудь, ниже сосца застегивается опять пуговицею, а затем запахивается позади к спине, где снова застегивается на пуговицу.
«Цэгэдэк» — чисто монгольская женская безрукавка.
«Усуни-гэрь» — чехлы на женские косы, шьются исключительно из черной материи.
«Гаву», или «гау», — ладанки из серебра или красной меди, иногда с камнями; носятся на груди. В них заключаются бурханы, молитвы и лекарства (рилу).
«Хутуга» — нож с ножнами и костяными палочками, заменяющими вилку.
«Сэлэмэ» — сабля, с широким, тонким, прямым клинком, которая носится сбоку привешенной к поясу.
«Чжибсак» — сабля короче первой, прямая; носится за поясом. Ножны и той и другой украшаются белой медью, серебром, реже золöтом и камнями. Рукоятка обвивается серебряной или медной проволокой; темляк — свитый из тонких ремней.
«Бу» — фитильное ружье на сошках.
«Хабтага» — кожаная сумка для пороха, пуль и ружейных принадлежностей. Термин «хабтага» служит также для обозначения футляра для чайной чашки.
«Чжада», или «чжида», — тангутская железная пика с древком, нередко обвитым у основания железным прутом или проволокой, для лучшего сопротивления сабельным ударам.
«Суйкэ» — сережка из серебра, с камнями. «Биласэк» — серебряные кольцы на пальцы. «Буга», «бугубчи» — серебряные браслеты.
Кроме того каждый монгол носит с собою чётки из дерева или стекла, а богатые — из кораллов, бирюзы, янтаря и прочее.
Жилищем для цайдамского монгола служит серая войлочная юрта (гэр) на месте, в районе кочевок, и белая или синяя, из бумажной ткани, палатка (майхан), разбиваемая для ночлега или временного отдыха в дороге.
Живя таким образом на открытом воздухе, летом в горах, зимою в равнине, цайдамские монголы чувствуют себя в физическом отношении довольно удовлетворительно, и нередко, дожив до преклонного возраста, ещё сохраняют способность крепко держаться верхом на лошади или верблюде и переносить далекие поездки в караване. Местные кочевники чаще всего жалуются на болезнь глаз, происходящую, по всему вероятию, от соленой пыли, всюду проникающей во время ветров или бурь. По словам монголов болезнь глаз проходит только в горах при естественном улучшении гигиенического состояния.
Лечением больных здесь занимаются местные ламы или знахари из Лхасы, случайно приезжающие в Монголию. Из лекарств общеупотребительными служат различные порошки, изготовляемые главным образом в Тибете из цветов и листьев горных трав и кустарников и принимаемые больными внутрь.
Глубокие раны и порезы монголы лечат простыми перевязками, производимыми крайне небрежно и грязно.
Теперь несколько слов о домашней утвари.
«Домбо» — деревянное ведро разных величин, круглое или овальное, стянутое деревянными или железными обручами; служит для носки воды. Существует и другой вид «домбо» — для чая и кумыса; высота такого домбо около полуаршина; дно у него широкое, горло более узкое; мастерится из дерева, украшается снаружи рисунками белой или красной меди и обтянуто такими же обручами.
«Чжарга» — деревянная кадка высотою от 1 до 1 1/2 аршин (от 70 до 100 см), стянута железными или деревянными обручами; дно несколько шире отверстия, которое приспособлено для крышки; в этой последней, в свою очередь, проделано круглое отверстие для палки, на нижнем конце которой находится деревянный круг (иногда его заменяет сшитый из войлока шар). В это же отверстие вливается кумыс или молоко; и то и другое взбалтывается палкой для получения кумыса или масла; палка называется «булюр».
«Taxa» — лагун, деревянное ведро, круглое или овальное, разных величин; имеет глухую крышку (как у бочёнка). Служит для хранения вина и растительного масла.
«Хайсэ» — большие котлы и чаши, которые ставятся на очаге (тулуга); отливаются из чугуна и не имеют ручек.
«Гунчжи», или «хасраг», — чайник желтой меди, имеет форму кувшина.
«Танха» — маленький, красной меди, чайник, по форме очень похожий на наш фарфоровый.
«Нюдур» — деревянная ступка, выдолбленная из обрубка дерева, разных величин; большие служат для обдирания ячменного зерна, средние — для разбивания кирпичного чая, малые — для соли и для лекарств (у лам). Для обдирания зерна употребляется пест деревянный, а в прочих случаях — каменный.
«Шанага», или «шаныг», — разливательная ложка, железная, медная или деревянная.
«Map-суй» — бурак для масла с крышкой; иногда употребляется точеный, чаще же гнутый. Монголы и тангуты обязательно имеют марсуй при себе в дороге.
«Баг-бар» — точеная из дерева и раскрашенная чаша для дзамбы.
«Дэрэм», или «дэрмэ», — деревянные блюда и тарелки разных величин, грубой работы.
«Сава» — всякая глиняная посудина, с узким отверстием наверху, затыкаемым тряпицей или травою; служит для водки и кумыса.
«Цуцугэ» — всякая деревянная чашка для чая, кумыса, дзамбы и водки; у богатых нередко отделывается в серебро.
«Шацзун», или «шацзын», — всякая фарфоровая чашка.
«Хундуга» — маленькая деревянная, около 1 вершка (4,4 см) в диаметре, чарка для вина; богатые отделывают её серебром.
«Тэрмэ» — ручная мельница для дзамбы, диаметр — около 30 см.
Главное занятие цайдамских монголов — скотоводство, подспорьем которого служит также и земледелие.
Из скота монголы держат верблюдов, лошадей, коров, домашних яков, баранов и коз. Избыток своего скотоводческого хозяйства цайдамцы сбывают в ближайших китайских городах Донгэре и Синине, играющих роль меновых рынков. Если цайдамские монголы порядочные скотоводы, то нельзя сказать того же относительно их второстепенного занятия — земледелия.
Это последнее стоит на самой низкой ступени; цайдамцы сеют ячмень преимущественно при устьях горных ущелий или неподалеку от них, в равнине, чтобы легче справиться с поливкою полей, производимой посредством оросительных каналов. Земледельческие орудия также примитивны. Осенью, в сентябре месяце, сжатый и обмолоченный хлеб прячут подле пашен в специальные ямы или пещеры, откуда, по мере надобности, и берут зерно. Особых мельниц для перемола зерна, за исключением ручных, цайдамцы не имеют. Обыкновенно небольшое количество ячменя поджаривается в чугунной чаше или котле над огнем, в юрте, а потом поджаренные зерна пропускаются через жернова.
Полученная таким образом сухая мука, под названием «дзамба», есть главный предмет питания не только местных монголов, но и всех вообще номадов Центральной Азии и Тибета. Богатые кочевники едят кроме того мясо, молоко, масло: летом и осенью пьют в большом количестве кумыс. Обыкновенным же повседневным напитком служит кирпичный чай, приправленный солью, молоком, маслом и прочим, который служит и главным предметом угощения. На этом же чае замешивается до густоты крутого теста дзамба, часть которой съедается на месте, часть же частенько прячется в виде колобка за пазуху, в дорогу.
Присмотр за скотом лежит главным образом на обязанности женщин или девушек, тогда как мужчины позволяют себе или предаваться отдыху, сидя дома, или же, скуки ради, сев на лошадей, всегда заседланных и привязанных у юрты, разъезжают по соседним стойбищам для приятного времяпрепровождения. Здесь ходьба пешком в крайнем пренебрежении, в особенности у мало-мальски зажиточных людей, не говоря уже о чиновниках.
Охотники-монголы предпринимают экскурсии в горы иногда за сотню и более верст от своих кочевий; в такие экскурсии собираются обыкновенно значительными партиями.
Гостеприимство у цайдамцев, вообще говоря, развито так же, как и у халхаских монголов. Кто бы ни вошел в юрту цайдамца, он может быть уверен, что его не отпустят хотя бы без чая. Не угостить, или, по крайней мере, не предложить, случайно вошедшему чашку чая, кумыса или молока, считается в высшей степени неприличным (эвэ-угэ). Этот обычай угощать вошедшего распространяется и на бедняка и на богатого, на простого хошунца и на князя. Если в юрту князя войдет постороннее лицо, по делу или без дела — безразлично, ему непременно будет предложен чай и дзамба.
Гостя обыкновенно встречают вне юрты. Затем, если он является очень почетным — князь, хомбо-лама, родные князя, — то перед ним поднимается и забрасывается дверь (на верхнюю часть юрты), а если он младше хозяина, то сам открывает двери — левую её половину левою же рукою — и входит в юрту. Там ему указывают место налево от входа; гость садится на войлочную подстилку. Чем старше и почетнее гость, тем выше — ближе к бурханам — усаживают его.
Хозяин дома, а если его нет, то его брат, сын или жена, ставят перед гостем прежде всего столик или заменяющий его отрезок доски; затем на столик ставят две деревянных чашки (баг-бар): одна «горкой» наполнена дзамбой, другая — чурой. На, вершине горки дзамбы кладутся крестом кусочки или ленточки сливочного масла. В то же время хозяин спрашивает гостя о его здоровьи, о доме, о скоте, о кормах и прочем. Хозяйка же готовит чай и после того, как на столик будет выставлена дзамба и чура, берет фарфоровую или деревянную чашку, наполняет её чаем, ковшом из котла, и передает её хозяину, а тот ставит чашку чая (с дзамбою на дне, которую сначала кладет туда хозяйка, прежде чем наливать чай) перед гостем. Чашка подается, поддерживаемая обеими руками; в обе же руки принимается чашка и гостем. Подать гостю чашку одною рукою — значит показать ему неуважение или презрение; точно так же как и принять ее одною рукою — обидеть хозяина.
Если гость лицо обыкновенное или он очень молод — ему даже не ставят баг-бар, а подают чай с дзамбой, наложенной в чашку рукою прямо из мешка: этим чаем для такого гостя и ограничивается все угощение. Другое дело с гостем почётным. После чая его угощают кумысом, вином и даже мясом. Прежде чем подать гостю кумыс, человек, разливающий его, берет из ведра или чаши кумыса в разливательную ложку и, капнув его сначала на столик перед гостем, чтобы «особенно почтить его исполнением этого старинного монгольского обычая», брызгает кумысом на юрту, в сторону двери. Делается это для того, «чтобы счастье не оставляло дома, чтобы кумыс никогда не переводился». После этого кумыс наливается уже в чашку, и хозяин передает его гостю. Тот должен только пригубить из чашки и передать её сидящему рядом. Этот тоже только пригубит и передает чашку следующему и так далее, пока чашка не обойдет всех присутствующих. Это называется «дэчжильнэ», или «амсына», то есть попробовать всем или пригубить раньше, чем начать пить.
Если в доме в это время нет вина, то гостю подают кумыс; если же есть вино, то кумыса не пьют, — ставят его перед гостем, а подают вино. Вино наливают в глиняный горшок, «сава», горло которого покрыто кусочками масла. Хозяин или самый младший, конечно не дитя, из родни этого дома или вообще из присутствующих берет горшок обеими руками и, наклонившись всем корпусом вперед, подносит его сначала гостю. Последний, поддерживая дно горшка левой рукой, берет безымянным пальцем правой руки кусочек масла и либо бросает его в сторону бурханов, или кладет его в рот, или мажет им свой лоб (только тайчжинэрцы), или же, наконец, сбрасывает его в очаг или на стенку юрты. Человек же с горшком, сделав поклон, опуская до земли одно колено и приложив ко лбу в то же время большой палец правой руки, подходит к следующему и так далее, пока не обойдет всех, безразлично — мужчин и женщин. Каждый из них проделывает то же самое, то есть сначала прикладывает палец ко лбу, а затем берет масло с горлышка.
После этого хозяин убирает масло с горлышка и наливает вино в чашку, которую и подает гостю. Тот только должен пригубить вино, смочивши сначала в нем безымянный палец и брызнув с него на бурханов или на юрту, а затем обязан передать чашку следующему. Когда пригубят все, то чашку вновь наполняют и подают гостю, который и выпивает вино все разом или в несколько глотков. Чашка тогда вновь наполняется и передается следующему и так далее, пока очередь опять не дойдет до гостя.
Виночерпий (суньчи) должен сидеть, «ради уважения к вину», на одном месте, не выходя из юрты и не выпуская из обеих рук горшка, пока гости не уйдут. Он не встает даже и тогда, когда почетный гость — князь или лама — встает и уходит.
Затем, когда вино выпито и гость собирается уходить, хозяин снова наливает ему чашку кумыса, который считается более почетным напитком, на прощанье. Чашка опять обходит всех присутствующих, начиная с гостя и кончая хозяйкой. Лишь только гость поднимается с своего места, встают и все присутствующие и начинают выходить вон; сначала выходят дети и женщины, затем младшие гости и уже последним выходит из юрты почетный гость.
Вне юрты ему подводят его лошадь, поддерживают её под уздцы и за стремя и, наконец, подсаживают гостя на седло.
Отношения полов во времена шарагольских ханов были очень строги, но с течением времени, после китайского завоевания, стали постепенно падать. После же знакомства монголов с тангутами и, наконец, особенно под влиянием всевозможных пришельцев из Халхи и Китая, проходящих через Цайдам в Лхасу и обратно, — отношение между полами стало настолько свободным и явным, что обратило на это внимание покойного H. M. Пржевальского; таковым нашли его и мы.
Свобода в половых сближениях вкоренилась и охватила все слои монгольского населения и даже все возрасты, начиная с 12-летнего. Монголы совершенно спокойно рассказывают, что дети — девочки и мальчики — уже в 12 лет, с целью сближения, ищут друг друга обыкновенно во время пастьбы скота. В 13—14 лет девочки имеют уже постоянных поклонников 16—20-летних мужчин, а в 15—16 лет в Цайдаме, по признанию монголов, уже нет ни одной девушки-девственницы. Родители положительно не обращают внимания на это и делают вид, что не замечают, как их 13—15-летняя дочь не особенно осторожно приводит ночью к себе своего поклонника. Поэтому случаи рождения детей у девочек довольно нередки, и родители такой дочери, обыкновенно без всяких упреков и наказаний, принимают ребенка и воспитывают его у себя.
Девушки в Цайдаме выходят замуж обыкновенно в возрасте от 16 лет. Молодые же люди женятся с 18-летнего возраста. И только сыновья князей и самых крупных и богатых чиновников женятся с 14 лет на девочках 13-летнего возраста.
Молодые люди вступают в любовную связь с девицами, и если девица особенно понравится парню, то он и имеет её в виду для женитьбы. Парень выказывает своей возлюбленной свою привязанность и постоянством и какими-нибудь ничтожными подарками, вроде медных или серебряных колец и браслетов, или несколькими аршинами бязи или далембы на рубашку, на оторочку шубы. Девица одаривает своего близкого друга вышитыми ею мишурою чехлами на огниво или кисетом под табак.
Не всегда родители приневоливают сына жениться на той, которая им нравится. Обыкновенно и мать и отец заявляют сыну, что собираются его женить, и спрашивают его: желает ли он ту или вот ту или другую, называя по имени девиц или их родителей. Сын конфузится, но если имя его возлюбленной не названо родителями, то он в таком случае отказывается от женитьбы под каким-либо предлогом, стыдясь прямо назвать при них милую ему девушку. Когда же родители настаивают на своем, то сын подсылает к ним одного из своих приятелей, которому и наказывает сказать отцу и матери, что не женится ни на какой другой, кроме своей возлюбленной, и поручает ему назвать её им по имени. Тогда родители, уже не возобновляя разговора, засылают сватов к родителям возлюбленной их сына.
Но бывает и так, что родители не обращают внимания на выбор сына и настаивают на том, чтобы сын их женился на девице, указанной ими. И, конечно, сын, любящий своих родителей, уступает им. Иногда, впрочем, когда любовь к девушке пересиливает, влюбленные сговариваются бежать (бегут исключительно к тангутам), и действительно довольно часто бегут, уворовав для бегства несколько лошадей у своих соседей (у родителей воруют редко).
Люди богатые, особенно же чиновники, уговариваются поженить своих сыновей и дочерей уже в то время, когда дети еще не достигли и десятилетнего возраста. Родители мальчика и девочки, которых они решают между собою поженить, по достижении ими совершеннолетия, утверждают сговор обменом хадаков и подарков. Такой сговор имеет силу, и молодые люди, по достижении совершеннолетия, непременно должны пожениться, если бы они и ненавидели один другого.
Остановившись на той или другой девице, с согласия или против воли сына — безразлично, родители молодого человека посылают к родителям девушки двух сватов, избираемых из среды своей родни или соседей. Эти два свата, люди обыкновенно пожилые, везут к родителям девицы два хадака, две посудины водки и одну — кумыса. Сваты входят о юрту, где их встречают и, за обычными приветственными фразами, расспросами и ответами о скоте, о кормах и прочем, угощают чаем или кумысом (летом).
Наговорившись о постороннем, сваты начинают осторожно приступать к выполнению возложенного на них поручения. Они сначала говорят вообще о том, что «молодым парням и девушкам, по обычаям — да-ёсытэ байна — следует жениться и выходить замуж. Вот, например, у вас есть дочь, которую пора выдать замуж». Вслед за этим сваты вынимают и подают родителям девушки привезенное ими вино, кумыс и хадаки и говорят при этом: «Эти подарки посылает с нами вам такой-то; он желает женить своего сына на вашей дочери и послал нас просить вас отдать дочь его сыну. Он ждет от вас хорошего, то есть желательного, ответа и думает, что вы не откажете». Они объявляют лета претендента, причём, хотя бы ему и было 30—35 лет, его называют ребенком — кукус. «Вам известна эта семья, и мы много о ней вам не будем говорить».
Родители девушки серьезно или только из вежливости стараются отклонить предложение, упрямятся, возвращают сватам хадаки и говорят: «Как можно! наша дочь еще ребенок, — хотя бы ей было 17—20 лет и она имела близких друзей, — ничего ещё не понимает! Пусть подрастет, тогда мы и будем говорить об этом деле». Сваты снова передают родителям девушки хадаки и снова стараются красноречивыми словами вытянуть у них слово, могущее подать хотя бы слабую надежду на окончательное соглашение. Поэтому-то этот первый акт сватовства и называется у цайдамцев «амы-татаха», то есть вытянуть слово, получить предварительное согласие; амы — рот, татаха — вытянуть, тянуть.
Этот первый акт сватовства — амы-татаха — является решающим. Если слово «вытянуто», — дело считается бесповоротно решенным; если нет, — оно или возобновляется впоследствии, или же и совсем не возобновляется. Но раз слово дано, то родители жениха, в сопровождении нескольких родственников, через неопределенный промежуток времени, отправляются к родителям невесты — «поймать у них слово» — «амы-асхул». Они везут на этот раз с собою пятнадцать посудин вина и кумыса, вареного барана и столько хадаков, сколько родственников у невесты.
Приезжие, войдя в юрту, заявляют, что они получили благоприятный для них ответ и вот теперь явились поймать вытянутое слово — амы-асхул — и закрепить поимку его обычным небольшим хуримом, или пиршеством. В это время собираются сюда же и все родственники невесты, которые живут поблизости, и начинается это пиршество — хурим. Приезжие угощают родителей и родственников невесты водкою, кумысом, мясом и раздают всем присутствующим хадаки. Разговоров о предстоящей свадьбе, о женихе и невесте, не бывает. Пьют, едят и говорят о вещах совершенно посторонних.
Третий акт сватовства называется «цзуса» — клей. Этим актом как бы склеивают навсегда жениха и невесту. На этот раз к родителям невесты снова приезжают отец, мать и несколько родственников жениха и привозят с собою: один хадак с кусочком клея, одну посудину водки и моток красного шёлка (нитки). Отец жениха, говоря, что «привез клей по установленному обычаю», кладет хадак с кусочком клея, вино и моток шёлковых ниток перед бурханами. Клей и прочее имеют каждый свое символическое значение: клеем как бы склеивают жениха и невесту навсегда; посудина с водкою служит синонимом колышка, а хадак — веревки, на которую должны быть наарканены или привязаны на всю жизнь молодые. Моток красных шёлковых ниток должен связать собою души молодых. Вино это выпивается тут же, а все остальное лежит перед бурханами в течение трех дней, после чего прячется в ящик отцом невесты.
Наконец, наступает последний, четвертый, установленный обычаем день сватовства. Он называется «шагайто», то есть так же, как и нижняя часть бараньей задней ляжки.
С раннего утра в дом невесты собираются её близкие родные, а в дом жениха его родственники. Когда все будут в сборе, везут жениха к невесте. Вместе с женихом едут его родители и все собравшиеся родственники. При женихе безотлучно состоит женщина — или жена старшего брата жениха, или какая-либо молодая женщина, ближайшая его родственница; она называется «бэргэн». Её обязанности состоят в том, что она должна во-время предупреждать жениха, что требуется говорить или делать, где садиться и так далее.
Приезжающих гостей сначала угощает хозяин дома и его родня чаем, хлебом, дзамбой, мясом, вином и кумысом. Затем и родственники жениха достают свои посудины с водкой, кумысом и прочим и угощают родных невесты. Вне юрты гости перемешиваются; здесь и родственники жениха и родственники невесты — и дети и женщины, старые и малые, мужчины и мальчики — все едят, пьют, громко говорят. Песен не слышно, их монголы во время пирушек на свадьбах не поют.
В самый разгар попойки один из родственников жениха, на которого возложена обязанность раздавать хадаки, подносит отцу и матери невесты по хадаку и тут же передает им коня, играющего роль калыма за невесту. Потом он же раздает хадаки тем из родни невесты, которые не получили хадаков раньше — во время «амы-асхул». Родители невесты тщательно следят за тем, чтобы при раздаче хадаков со стороны родственников невесты никто, даже грудные дети, не был обойден. Поэтому в этот день расход на хадаки огромный; их раздается по нескольку сотен!
Перед концом дня собирают остатки водки из всех недопитых посудин и наполняют ею чашу на очаге в юрте родителей невесты. Затем родители её и родители жениха подают по хадаку кому-либо из более опытных и умеющих красно говорить гостей с просьбою сказать «славу» пиршеству и вину. Эта слава, или похвальное слово вину, называется «сун-ёроны». Приглашенный сказать её говорит сидя, повернувшись лицом к очагу. Прежде всего он, по возможности стихами, хвалит вообще пиршество, а затем переходит к восхвалению водки и кумыса, веселящих сердце человеческое[72].
«Кумыс и вино изобретены Чингис-богдо-ханом; добыты оии из молочных родников — Усун-булык-экитэ, из озёр с маслом — Тосо-нор-экитэ. Это в высшей степени высокие напитки наших предков и наши! Они оживляют пир и увеселяют пирующих! Вот теперь вино здесь в чаше! Оно развеселило нас, заставило забыть горе. Оно вселило в каждого из пирующих веселие и радость! Пусть же и потомки, которые будут в этой юрте пользоваться этим очагом и чашею, пьют из неё всегда эти напитки! Пусть эти напитки не переводятся никогда в этом доме, на радость людей. Пусть наши потомки пьют их и будут ими богаты»! И так далее.
Спустя некоторое время в юрте, у самой двери, расстилается невыделаная баранья шкура, шерстью вверх, и из другой юрты приглашается сюда, в юрту жениха, невеста, сопровождаемая своей «бэргэн». На шкуру становится жених, справа от него невеста, а по сторонам их, вне шкуры, становятся их бэргэни. Тогда родители невесты, передавая хадак «ёрольчи» — мастеру говорить похвальное слово, просят его высказать стихами добрые пожелания жениху.
Приведем характерные отрывки из таких стихов:
«…Да будешь ты всегда счастлив и долголетен; да будешь всегда здоров и силен. Пусть никакая болезнь тебя не коснется, и будешь ты влиятельным, славным и мудрым нойоном! Пусть в делах твоих во всю жизнь шея твоя будет толста[73]. Пусть ты будешь всю жизнь богат во всем. Ездить бы тебе на хороших лошадях». И так далее.
Окончив ёроль, он передает заранее приготовленные родителями невесты хадак и мешок с чашкой, — в чашке, в узелке, зерна хлеба[74] — бэргэн жениха, которая набрасывает хадак на шею жениха и опоясывает его новым поясом, с привешенным к нему вышитым чехлом — мешком — и чашкой[75].
Вслед за этим и родители жениха с хадаком просят того же ёрольчи высказать и их пожелания невесте. Ей говорится в общем то же самое, лишь с небольшой разницей. Кроме пожеланий богатства, долголетия, счастья, разума и прочего, ей желают: «Иметь тебе всегда длинные волосы; иметь тебе много скота и ухаживать за ним без устали! Вставать бы тебе как можно раньше и ложиться спать — как можно позже!» В заключение речи ёрольчи, обращаясь уже к обоим вместе, говорит: «Благославляем мы все вас на доброе дело!».
В продолжение этих речей жених и невеста стоят на шкуре и повидимому чувствуют себя очень неловко. Жених потеет, обтирается и не поднимает глаз, невеста тоже; она старается закрывать глаза руками, и как только ёрольчи кончит говорить и ей позволено будет уйти, она быстро убегает и скрывается в своей юрте.
Назначается, наконец, по совету с ламами, и день свадьбы. Как свадьба, так и «шагайто» обыкновенно происходят летом, потому что в это время года особенно много добывается водки и приготовляется кумыс. Сватовство же происходит иногда и зимою, но «шагайто» — заключение сватовства — всегда летом.
Накануне свадьбы рассылаются приглашения всем родственникам и знакомым. Приглашенные жениха собираются у него накануне свадьбы, а родные и знакомые невесты собираются накануне же в её доме.
В доме или, вернее, в ставке — по-монгольски айль — жениха идут приготовления к следующему дню: ставится новая юрта, предназначаемая для молодых, устанавливается в ней всевозможная утварь, чаши, котлы, столик-жертвенник для бурханов и постель из войлоков, на которую сверх того кладутся другие войлочные матрацы — приданое невесты.
В этот день родственники невесты привозят ей посильные подарки — кто шубу, или халат, из цветной материи, кто дарит серебряные кольца, кто браслеты, кто вышитые чехлы на косы и так далее.
В этот же опять-таки день и жених, в сопровождении двух-трех сверстников, должен посетить юрту родителей его невесты для того, чтобы «потрясти юрту» — «гэрхуньдуху». Ясного объяснения этого обряда нам монголы не дали, но из их темных рассказов можно вывести заключение, что жених является в целях «растрясти, разорить семью», то есть отнять у неё одного ее члена (девушку). Являясь в юрту, жених однако не трясет её, а ограничивается только прикосновением пальцев к двери или войлоку. Разговоров жених здесь не ведет, а коротко лишь отвечает на вопросы о его здоровье, о здоровье его родителей и на другие обычные вопросы. Его угощают чаем, вином и кумысом, но он старается поскорее отделаться от этого и собирается уезжать. Лишь только он поднимется с места, как присутствующие здесь «бэргэн» невесты и другие молодые женщины ухватываются за его руки и платье и уговаривают его остаться «ночевать», причём хохочут и очень не двусмысленно подмигивают и гримасничают. По обычаю и родители невесты просят его остаться «переночевать», но все это делается только для того, чтобы выполнить обычай. Оставаться же ночевать он не должен и поэтому рвется из рук молодых женщин, которые ухватываются ещё крепче и ещё усерднее, со смехом и подмигиваниями и довольно ясными намеками на возможность весело и приятно провести в их обществе ночь, уговаривают его остаться ночевать. Но он, сконфуженный, покрасневший и растерянный, наконец вырывается и, вскочив на коня, быстро, без оглядки, удирает домой.
Следующий день — день самой свадьбы. Родители невесты ещё заранее получили указания от лам, в какого цвета платье — красном, желтом, синем, белом или черном — ехать невесте в дом жениха, каких лет мужчина должен вести за повод лошадь невесты, каких лет мужчина должен нести рисунок жабы, с какой стороны подъехать к юрте жениха и, наконец, в какой из двенадцати цаков, на которые монголы и тибетцы делят сутки, следует прибыть к юрте жениха.
Если у невесты нет указанного ламами цвета одежды, то ограничиваются небольшим куском материи того цвета, который пришивается на спине халата, которым она покрывается с головы до ног во время пути к дому жениха.
До означенного цака в доме невесты идет попойка. Потом все садятся на коней и везут невесту и все её девичье имущество, а также вино, кумыс, баранью грудину и вареное мясо и прочее. Впереди поезда несут изображение — на полöтне или бумаге — жабы и кушуг — занавес для жертвенника перед бурханами.
Между тем и в доме жениха в этот день идут приготовления. Заранее уведомленные о времени прибытия поезда невесты, перед новой юртой расстилают большой новый войлок. Посреди войлока ставится мерка с хлебным зерном, в которую воткнута стрела, обвешанная хадаками; по сторонам этой мерки ставится по лонхону кумыса и рядом с последними по лонхону водки. До приезда невесты на этом войлоке садятся приглашенные ламы и отправляют богослужение, которым испрашивают у неба ниспослания счастья и благополучия новому дому, а также чтобы во время свадьбы не случилось несчастья, которое могло бы омрачить не только пиршество, но и всю жизнь молодых. После богослужения они уходят с войлока, оставляя на нем все поставленное. Подле юрт стоят двое сильных молодых людей, держа в поводу выхоленных быстрых лошадей. Им предстоит, как увидим ниже, сыграть очень опасную роль. С ними же, подле юрты родителей жениха, стоит, в ожидании своего дела, ловкий и сильный мужчина, которому, в свою очередь, предстоит также применить свою ловкость и силу, чтобы удачно снять с седла быстро скачущую верхом невесту. Жених, с находящейся при нем безотлучно бэргэн, сидит всё время в своей новой юрте.
Лишь только родственники жениха увидят вдали приближающийся тихим шагом поезд невесты, как немедленно же высылают навстречу двух верховых с лонхонами кумыса и водки для приветствия поезжан. Вслед за ними едут двое других на лучших лошадях. В рукавах этих последних спрятаны чашки, наполненные мясом, дзамбой, кумысом, водкой и прочей снедью, вмещающейся в одной общей чашке. Первые двое угощают первых встречных поезжан, окружающих невесту, и, не ожидая приближения других, возвращаются обратно к юртам. Тогда вторая пара быстро наскакивает на невесту и ещё быстрее выбрасывает на голову её коня всю дрянь из чашек и скачет в карьер обратно. Вслед за ними в погоню несется из поезда невесты с десяток молодцов, вооруженных нагайками, и горе первым, вылившим снедь на голову коня невесты, если их лошади не успеют донести беглецов до юрты: они будут беспощадно избиты нагайками по лицу, по голове, по чем попало!
Обычай выливать на голову лошади невесты чашку, наполненную всевозможными напитками и едою, очень древний. Делается это для того, чтобы с поездом невесты, в образе гостя, не явился на пир в дом жениха «читкур», то есть чорт, злой дух, а с ним и несчастье. По верованию монголов, читкур и вообще все злые духи должны непременно наброситься на выброшенную еду и, следовательно, не попадут на пир к жениху. Подозрение в том, что в поезде невесты, в образе человека, может оказаться читкур, оскорбляет поезжан, и они стараются поймать и жестоко наказать обидчиков, что нередко им и удается. Но ссоры от этого произойти не может, да и обидчики не имеют права защищаться иначе, как только бегством.
Тем временем невеста приближается к юрте родителей жениха и, остановившись на одно мгновение против дверей, начинает быстро скакать на коне вокруг юрты — по солнцу. В то время когда она, объезжая в третий раз юрту, поровняется с дверью её, ожидающий этого момента мужчина должен быстро бросить хадак ведущему в поводу коня невесты и снять или, вернее, сорвать девушку с седла. Если бы это ему не удалось, то дому жениха ужасный срам. Поэтому-то для такого поручения выбирается из родни или знакомых самый сильный и ловкий мужчина.
Как только невеста будет снята, подбегает её бэргэн и усаживает её на войлоке у новой юрты, лицом к мерке с зерном и стрелою, то есть на восток, спиною к двери юрты. В то же время из юрты выходит и жених в сопровождении своей бэргэн. Он усаживается на том же войлоке, рядом с невестой, по правую ее руку. Обе бэргэн придавливают полы одежды жениха и невесты камнями, чтобы молодые люди, стыдясь своего положения и сотен устремленных на них глаз, «не вскочили бы как малые дети и не убежали бы в юрту». Затем им выдают кусок вареной баранины, шагайто, обвязанной хадаком.
Шагайто держат одновременно и жених и невеста — первый левой рукой, вторая правой, причём жених держит толстый её конец, а невеста тонкий, нижний. В это время ёрольчи произносит за них клятву в верности друг другу: «Клянемся и берем солнце, луну, небо в свидетели, что не оставим друг друга; так, как теперь держимся мы за шагайто, мы будем держаться друг друга». И жених и невеста, при произнесении ёрольчи слов «солнце», «луна», «небо», должны сделать по одному поклону светилам и небу; не выпуская из рук кости, они, сидя на одном колене, одновременно склоняют головы.
После произнесения этой клятвы обе бэргэни, сидящие во все время этого обряда по сторонам жениха и невесты, разом снимают с обоих шапки и бросают их через двери в юрту. Туда же торопливо уводят жениха и невесту их бэргэни.
После угощенья обе бэргэни, сидящие по сторонам невесты, берут её заплетенные косы и вновь переплетают их уже в две женские косы и одевают на них чехлы. Этот обряд называется «обращением в женщину». После уборки кос на невесту одевают старинную длинную монгольскую безрукавку, с разрезом сзади и сборками впереди, в тальи. Она называется «цэгэдэк».
Когда таким образом девушка не будет уже отличаться от женщины по наружности — по платью, молодых ведут на поклонение родителям их в юрту отца жениха.
В юрте, скрытые занавесом от взоров вошедших, сидят слева при входе отец и мать молодой и её старшие родственники. По правой стороне от входа юрты сидят родители и старшие родственники молодого. Подле бурханов, впереди на самом почетном месте, сидит ёрольчи, который во все время этой церемонии читает ёроль, в котором испрашивается богатство, счастье, долголетие дому родителей и молодых конечно. Молодые слушают за занавесом ёроль и когда ёрольчи упоминает об очаге, «чтобы огонь никогда не потухал, то есть, чтобы потомство рода не вымирало», молодые одновременно делают один земной поклон очагу. Для этого бэргэни поднимают временно занавес настолько, чтобы молодые могли видеть очаг. Обыкновенно, прежде поклона огню, молодые молятся бурханам, но это не входит в круг церемонии, так как это обязательно всегда и во всякое время при входе в юрту. После этого ёрольчи упоминает о посудине для кумыса или водки, «чтобы она всегда была полна и поила бы вечно потомство», и этой посудине молодые кладут земной поклон. Затем ёрольчи упоминает отцов молодых. Сначала кланяется молодой отцу невесты, после него — молодая отцу жениха. Потом следуют поклоны матерям, и тоже — сначала молодой кланяется своей теще, а после него молодая своей свекрови — хадам. После поклонов тестю и теще, свекру и свекрови, кладутся поклоны всем, находящимся в юрте, по старшинству, родственникам. Молодой делает поклоны родне тестя, а молодая родне своего мужа. Каждый раз бэргэн приподнимает угол занавеса, чтобы указать лицо, которому следует кланяться; после поклона занавес опускается.
Когда поклонение кончится, молодые выходят из юрты свекра и направляются в свою юрту. Туда приносят занавес и вешают его снова перед постелью, на которой в том же порядке садятся молодые и их бэргэни.
Молодые встречают гостей, стоя у дверей, там, где сложена домашняя утварь, то есть справа при входе. С ними стоят и бэргэни. Как только гости займут свои места, одна из бэргэн подает ёрольчи хадак и просит его от имени молодых сказать ёроль на разливательную ложку — шанага. Ёрольчи говорит приблизительно следующее: «Пусть эта ложка наполняется угощением — вином, кумысом, чаем и молоком, всегда так же, как и сегодня; пусть пища, налитая ею, будет здорова, обильна и приносит всегда счастье и долгоденствие как её хозяевам, так и их гостям сегодня, завтра и всегда в будущем». После этих слов он обвязывает ложку хадаком и передает ее бэргэни, а эта последняя молодой, которая подходит к очагу и начинает разливать ею в чашки чай из котла, стоящего на очаге. Чашки с чаем, по указанию бэргэни, подносит гостям молодой.
После возвращения из юрты молодых, во время попойки, известное лицо из родственников молодой громко перечисляет всё приданое, привезенное ею в дом мужа. Перечисление начинается со скота — «уньчи». Обыкновенно называют у богатых по нескольку десятков голов лошадей и рогатого скота, равно баранов и коз; бедные же дают только по нескольку штук баранов или коз. Затем следует перечисление имущества — «инцзэ»: столько-то шуб, столько-то шапок, столько-то халатов — и из каких материй; столько-то рубашек, сапог; такие-то кольца, серьги, браслеты, ожерелья.
По окончании этого перечисления, родители молодого подносят матери молодой какой-либо материи на халат, бедные — на рубашку, а отцу хадак.
После этого родители молодого дарят матери молодой или кобылицу с жеребенком, или корову с теленком у богатых, или же козу с детёнышем у бедных. Это называется «платою за материнское молоко», иначе говоря — «за воспитание».
Уже в конце дня кто-либо из родственников молодого объявляет: «цулбурин-гила-дэчжи цацочжи байным-ди», то есть, «теперь подаем прощальный кумыс-вино». Вслед за этим приносят одну или несколько посудин кумыса и водки и разливают напитки гостям; когда все будет выпито — гости собираются и разъезжаются по домам.
На третий день после свадьбы к молодым приезжают обе бэргэни и некоторые близко живущие родственники с целью «снять занавес», то есть сделать новую семью всем доступной, чтобы молодые вошли в обычную семейную жизнь, и, никого не стесняясь, могли бы выходить куда угодно и принимать кого угодно.
Занавес снимают бэргэни и передают молодой, которая прячет его в сундук. Затем родители молодого подносят обеим бэргэням по хадаку за службу и помощь. Гостей угощают вином, кумысом и чаем с дзамбой.
В заключение всего просят лам указать счастливый день, через один или несколько месяцев, в который молодые должны отправиться в гости к отцу и матери молодой. В указанный день они собираются: берут с собою две или больше посудин кумыса и водки и вареную баранью тушу и, завьючив все это, вдвоем, верхом на лошадях, едут к юрте родителей молодой.
Там они проводят весь день, угощая родителей привезенными напитками и мясом. Вечером молодой уезжает домой один, а молодая остается у своих. Погостив здесь несколько дней, она уезжает к мужу. Обыкновенно её провожает домой брат или сестра, которые также остаются погостить день-два в доме молодых.
Этим свадебные торжества и пирушки заканчиваются.
Имя ребенку дается через год после рождения самими родителями, без всяких торжеств по этому случаю.
Спустя же три года или семь — по совету с ламами, родители назначают день острижения волос у ребенка — девочки или мальчика безразлично. К этому дню готовятся усиленно. По обыкновению приготовляют много вина, а если торжество происходит летом, то и кумыса; кроме того — чаю, дзамбы, хлеба и масла. Рассылают приглашения на торжество и родным и знакомым.
Когда гости соберутся, то родители в их присутствии остригают волосы ребенка ножницами, по возможности «догола». Затем начинается попойка, во время которой раскутившиеся и подпившие гости делают остриженному ребенку подарки. Дарят обыкновенно лошадей, коров, баранов, коз, монеты, огнива, ножи и прочее, кто что может. Некоторые же ограничиваются обещанием подарить лошадь или корову, когда ребенок достигнет возраста жениха или невесты и будет устраивать свадебное торжество. Обещания, конечно, строго выполняются в свое время. Этот пир, по случаю острижения волос, называется «урюль-буг-ен-хурим»[76]. Теперь о похоронах[77].
Умершего раздевают догола и кладут в той же юрте на обнаженную земную поверхность, во избежание скорой порчи, на спину и в том именно положении рук и ног, которое принято было им в момент смерти, подложив под голову небольшой, с кулак величиною, и непременно белый камень. Лицо покойника покрывается хадаком, а тело шубой или халатом, в котором он умер.
При этом покойника кладут в известном месте, смотря по его полу и положению. Так лам-покойников кладут на почетной половине, при входе в юрту налево, ближе или дальше от бурханов, в зависимости от того положения, которое занимал покойный в кумирне или монастыре. Хозяина дома, сына, отца, брата кладут обыкновенно на хозяйской, при входе направо, половине, ближе к бурханам. Если умрет проживавший у хозяина юрты какой-нибудь бедный родственник или работник, его кладут на почетной же стороне, налево от входа, но ближе к дверям. Умерших женщин помещают подле домашней утвари вблизи дверей, справа от входа, но сама утварь обыкновенно выносится вон, пока в юрте находится покойник.
Перед умершим вешают занавес, скрывающий его от взоров присутствующих. В тот же день приглашают ближайших лам, родственников и посторонних, а также и главного в хошуне ламу — хамбо-ламу, которые отправляют установленное на этот случай богослужение до дня похорон, происходящих через несколько дней со времени смерти.
Хамбо-лама, прослужив в юрте покойника несколько часов, с наступлением вечера или ночи уезжает обратно, назначив заблаговременно день самих похорон.
Зимою ламы служат в той же юрте, где лежит покойник, а летом, когда труп от разложения издает дурной запах, для них ставится подле палатка или другая юрта.
В назначенный день — через 2—5 дней — должны состояться похороны.
Покойника завёртывают на том месте, где он лежал, в войлок, или в то платье, в котором он умер, и выносят тело из юрты не в дверь, так как «покойники не должны выходить тем ходом, которым выходят живые», а отвязывают от двери решетку — хана или тэрмэ — и в образованное таким образом отверстие выносят тело. Для мужчин отнимают решетку налево от двери, а для женщин или девиц направо. Выносят головою вперед и обыкновенно родственники, а если их нет, то нанимают для этого посторонних мужчин.
Затем покойника вьючат на лошадь, причём тело составляет полувьюк, которому противовесом на другом боку лошади служит мешок с землею. Вьюк этот везут на указанное ламою место и там кладут его головою на запад, а ногами на восток. Тело оставляется обнаженным и лишь на лицо покойника кладется хадак. Одежда же, в которую был завернут покойник, если она еще годна для ношения, отдается тут же ламе или постороннему лицу, помогавшему везти умершего.
Лошадь, на которой было привезено тело, отдается хамбо-ламе, но в том лишь случае, когда семья умершего живет в достатке; иначе, вместо лошади, хамбо-лама получает теленка или барана.
От юрты перебрасывается к дереву или скале бечевка, на которой навязываются лоскутки бумаги или материи, покрытые надписью «ом-ма-ни-пад-мэ-хум». Такие же «мани» протягиваются близ того места, где был положен покойник и где он находился вначале.
У цайдамцев еще и до сих пор сохраняют силу некоторые законоположения, данные когда-то гэгэном Гуши-ханом. Мы приведем здесь два таких сохранившихся законоположения; вообще же говоря, монголы Цайдама в юридических обычаях слабы, и большинство из них не в силах отличить свои старинные законы от таковых же маньчжурских или тибетских.
Закон «Хара-цаган дэкурнэ», то есть «достигнуть обеления или очернения», установлен Гуши-ханом с целью разом покончить старое, сложное дело, в котором власти не в силах самостоятельно разобраться.
«Хара-цаган» заключается в следующем. Судьи сами предлагают сторонам представить решение дела провидению, на что обыкновенно и изъявляется согласие. Обе стороны дают подписку на согласие и в назначенный день собираются во главе с князем и судьями в условленное место. В юрте или в фанзе помещаются власти, вне — тяжущиеся стороны. Судьи отыскивают два небольших одинаковых круглых камня, черного и белого цветов. Камни взвешивают на дыи-цзах или весах и только тогда пускают их в дело, когда оба камня будут иметь одинаковую тяжесть. Каждый камень в отдельности обертывается в кусок одинаково окрашенной материи, причём обязательно и совершенно одинаковое расположение на том и другом камнях складок и узелков ниток, прикрепляющих материю к камню. Затем кладут оба камня, предварительно припечатанные печатью князя, на одинаковых же местах, на столики перед бурханами.
Тем временем в большой железной чаше, наполненной до верха водой, разводят глину и, помешивая ее палочкой, кипятят воду. Воде однако не дают кипеть, но непременно нагревают её настолько, что держать в ней не только руку, но и палец можно только одно мгновенье. Когда вода готова, — приглашают жалобщика и ответчика и предлагают им помолиться бурханам, чтобы они указали правого и виноватого. После молитвы князь опускает оба узелка в котел с горячею водою, и кто-либо из сторон, по жребию, должен вынуть из котла свой приговор. Жалобщик или ответчик, чья выпадает очередь, засучив рукав правой руки, по команде «бери» быстро опускает в котел с горячей водой руку, схватывает попавшийся под руку узелок и вынимает его. За ним следует другой и вынимает таким же образом свой камень. Вода нагревается почти до кипения для того, чтобы вынимающий камень не мог выбирать, а сразу брал бы то, что попадется.
Вынувшие камни в присутствии князя и судей развертывают каждый свой узелок и узнают приговор и решение судьбы. Кому достался белый камень, тот обелен, выиграл дело; кому — черный, тот проиграл. До вынутия же камней сторонам объявляют ту кару, которая должна постигнуть вынувшего черный камень.
С ворами поступают не одинаково, смотря по важности преступления, а также и по тому, новичёк он или неисправимый рецидивист. В первом случае виновный, кроме штрафа, за одно украденное животное платит десять голов или за одну вещь — девять предметов и наказывается плетью. Если же вор неисправим и, несмотря на телесные наказания и штрафы, всё-таки продолжает упорно воровать в своем хошуне, то у него конфискуют лошадей и оружие и подрезают сухожилья выше пятки, чтобы лишить его возможности ходить.
Редко бывает, чтобы такого вора казнили, хотя право на это и имеют князья. Было впрочем несколько случаев казни в хошуне Барун-цзасака. По большей же части князья уклоняются от подписания смертных приговоров, а предоставляют хошунцам «самим избавиться от вора». В таком случае цайдамцы неожиданно нападают на жилище однохошунца-вора, схватывают его и, увозя в горы или степь, отпускают и либо стреляют по бегущему, либо, преследуя на конях, рубят преступника саблями или колют пиками, стараясь, конечно, не оставить его живым.
Небезынтересно также будет привести здесь несколько монгольских «примет» и «пословиц».
Приметы. Резать ножом или саблей, держа их острием к себе, — нажить врага или опасность.
Брать что-либо, поданное соседом одною рукою, не прикрывши ее рукавом, — поссориться с подающим.
Примерно показывать человеку, как кто-нибудь кого-либо колол, стрелял или бил, указывая при этом на слушателе и места, получившие укол или удар, — к худу.
Женщина не должна брать рукою саблю или ружье, особенно перед охотой или сражением — не будет успеха, так как оружие этим прикосновением оскверняется, портится и лишается силы и меткости.
Женщина, несущая воду в ведре, не должна переходить дороги проезжему — не будет пути; он преградится водою.
Если вошедший в юрту проезжий или странник найдет в ней только что вскипевший чай — это предвещает ему удачу и счастье.
Еще лучше, если проезжий войдет в юрту в тот момент, когда хозяйка вынимает из посудины только что сбитое масло — его весь путь будет сопровождать счастье.
Если кость «шагайто» окажется белой — успех, и наоборот — если она будет чёрной. В день нового года белая шагайто обещает успех и счастье на целый год.
Встретить покойника — ожидать большое счастье.
Встретить поезд с невестою — ожидать крупного несчастья.
Если в пути несколько раз подряд вьюк сваливается с вьючного животного на одну и ту же сторону — жди успеха и богатой добычи.
Пословицы. Знакомому богу помолиться в шапке — простит.
У себя на голове не видит рогов, а замечает на отдаленной сопке веточку.
Сам ходит без панталон, а у другого видит прорванное у колен.
Этот человек гордится своим именем, а павлин своим хвостом.
Не говори человеку дурного прежде, чем больно не ущипнешь самого себя.
Не говори тайны одному: от одного узнают сто человек.
Сто незавязанных мешков можно завязать; сотню ртов людей нельзя заставить молчать.
Сторонись начальника, сторонись и собаки.
Думаешь расходясь, что не встретишь этого человека, а выйдет — встретишь его ещё три раза.
Не хвастай, что знаешь сотню известных людей, а лучше подружись с одним.
В Цайдаме нет постоянных монастырей или кумирен; женатые[78] и не женатые ламы живут в собственных юртах или у знакомых и родственников. Кумирни заменяются в каждом хошуне большими палатками и юртами, выставляемыми в степи на короткое время (3—10 дней) для отправления богослужения.
Поэтому здесь праздникам Нового года и печати не предшествуют, обычные в Монголии и Китае, богослужения. И тот, и другой праздники проходят одинаково как в Цайдаме, так и в Халхе, и продолжаются в течение трех дней.
Накануне Нового года («Цаган-сара») цзасак — в данном случае хошуна Барун — приезжает с семьей в хырму, куда также собираются и ламы, и чиновники, и многие простые однохошунцы. Все монголы одеваются по-праздничному; цзасак наряжается в парадную форму, наследник также; жена князя имеет на голове чиновничью, соответствующую чину мэйрэн[79], форменную шляпу.
По приезде на место ламы, числом около 15 человек, идут в часовню и здесь одни из них во главе с хамбо-ламой служат хурал; другие же, завязав себе рты тряпицами, приступают к леплению из крутого теста — дзамбы и масла — кумира Будды и так называемого дорма[80]. Рты завязываются для того, чтобы во время работы не выпустить согрешений.
По изготовлении всего сказанного хамбо-лама относит вновь сделанного Будду к престолу часовни и устанавливает его здесь, на месте старого, подобного же кумира, целый год покоившегося на престоле; старое изображение Будды передают князю. Балины ламы размещают на престоле же, перед бурханами, предварительно поставив их на металлические блюда и чаши. Ламы-повара присоединяются к ламам, непосредственно отправляющим богослужение. Громкие голоса молящихся, звуки ламских бубнов, труб и морских раковин порою сливаются в общую дикую гармонию, разносящуюся по окрестной равнине.
В первый день «Цаган-сара» чиновники в полном составе являются к цзасаку с кувшинами вина и по одному подходят к князю, который, омочив пальцы (указательный и средний) в вине, брызжет им в воздухе; затем чиновник, отлив немного вина в тазик, остальное выливает в большую чашу. По окончании подобной процедуры с вином последнего из присутствующих, цзасак направляется в княжеское парадное помещение, предварительно приказав одному из чиновников взять тазик, и за стеной хырмы покропить воздух; остальные же чиновники следуют за князем, неся и чашу, наполненную вином.
Вслед затем князь достает из ящика печать и ставит её на возвышение. Каменная, темносерой окраски печать состоит из нераздельных квадратного пьедестала и полусидячей фигуры тигра; под основанием печати вырезаны китайские письмена. Этот символ власти заменяет отсутствующего богдохана, с мыслью о котором чиновники, начиная с самого цзасака, по старшинству, соблюдая строгую благопристойность, подходят к печати, прикасаются к ней лбом, вешают хадаки и подносят дары их страны — вино, дзамбу и одну, общую от всех чиновников, тушу барана. Жена князя принимает участие в отдании этих почестей лишь в том случае, если она подарила князю наследника и имеет следовательно чиновничий — мэйрэнский — шарик.
Принеся новогодние поздравления богдоханской печати, чиновники, имея во главе князя и его семью, не исключая и малолетних детей, усаживаются, опять-таки соблюдая старшинство, вокруг чаши с вином и вареных кусков бараньего мяса и начинают пировать. В роли виночерпия, или «суньчи», состоит один из чиновников, назначенный заранее самим цзасаком. Чашка с вином всё время переходит из рук в руки пирующих. Сначала обыкновенно пирушка мало оживлена и тиха, так как монголы усердно заняты едой, но по мере насыщения, а главное — обильного возлияния, лица цайдамцев краснеют, глаза становятся бессмысленными, языки развязываются. От времени до времени голоса людей заглушаются звуками молитвенных бубнов, труб и раковии, приводимых в действие ламами часовни. До поздней ночи монголы, как говорится, «пьют, едят, речи гуторят…». Наконец, князь тяжело поднимается, идет к печати, берет её в руки и возлагает на голову каждого из смиренно подходящих к нему чиновников. Затем князь прячет печать на прежнее место, и торжество оканчивается.
На второй день Нового года монголы-хошунцы обмениваются хадаками и угощаются между собою; теперь и чиновники и нечиновники — все перемешиваются друг с другом, составляя большие и малые компании. И этот день, как и два предыдущие, для монголов проходит быстро, незаметно. Общее празднество оканчивается принесением жертвы — сожжением дорма[81].
Обыкновенно вечером процессия монголов — князь, ламы, чиновники и простые хошунцы — направляется из укрепления в открытое поле, к месту, где уже заранее сложен большой костер. Хамбо-лама торжественно несет дорма, изредка позванивая колокольчиком; прочие ламы громко читают под еще более громкий аккомпанемент бубнов, труб и раковин. Придя к костру, хамбо-лама устанавливает дорма на стол. Здесь, кроме лам, князя и человек 20 монголов, расположившихся с ружьями вокруг костра, никто из прочих монголов не присутствует. Они стоят на почтительном расстоянии, откуда и наблюдают за действием главных лиц. Между тем костер разгорается все ярче и ярче, свет сильнее борется с тихим, холодным мраком ночи. Монголы-стрелки застыли в своих позах. Внимание всех напряжено до крайности. Среди общей тишины голоса лам и звуки духовых инструментов усиливают впечатление. Наконец, колокольчик хамбо-ламы смолкает. Хамбо-лама берет в руки дорма, поднимает его вверх и, обнеся несколько раз вокруг головы, бросает его под грохот ружейного залпа в костер… Князь, а за ним и стрелки монголы бегом, без оглядки, удирают в хырму, вслед за исчезнувшими уже прочими монголами. Ламы бегут не так быстро и, пробежав несколько десятков шагов, останавливаются, повертываются лицами к костру с горящим дорма и вновь читают молитвы; затем следуют безостановочно в укрепление.
В сожжении на костре дорма и рассеянии невидимых его остатков выстрелами из ружей, монголы склонны видеть с одной стороны искупление грехов минувшего года, с другой же — избавление от всех зол и напастей, которые иначе могли бы явиться и тяготеть над хошуном в наступившем году. Удаленные от хошуна всевозможные бедствия не должны возвратиться обратно в хошун, подобно тому как ие оглядывался назад и сам управитель его, когда убегал от костра в хырму.
Что же касается до изображения Будды, то это последнее хамбо-лама передает князю, который со своей семьей съедает его как выражение благодарности старому году.
В июле месяце ежегодно, на избранных давно уже местах, в каждом хошуне Цайдама выставляются палатки и юрты для отправления богослужений. Со всего хошуна сюда съезжаются ламы, все чиновники и толпы простых монголов. В палатке или юрте усаживаются по старшинству ламы и простые монголы — грамотные по-тибетски — и отправляют установленные богослужения. Среди лам не редко можно встретить какого-либо простого монгола или цзангина, еще накануне одетого в обыкновенную широкую баранью шубу с саблей за поясом или ружьём за плечами — теперь нарядившегося в ламское платье. После богослужения, тут же у палатки, какой-либо лама снимает с себя ламсксе одеяние, передает его жене и детям, а сам набрасывает на себя прежнюю шубу, засовывает за пояс саблю и отправляется в ближайшие юрты пьянствовать.
Рядом с местом настоятеля в походной кумирне устраивается одинаковой высоты и богатства место для цзасака — будь он лама остриженный или с косою («хара»).
В дни хуралов с населения хошуна собирается чай, дзамба, мясо и масло для угощения лам и богомольцев. Для этого еще заранее производится раскладка; конечно не возбраняется внести из означенных предметов и гораздо больше, нежели сколько причитается согласно расписанию, хотя, впрочем, делается это крайне редко и неохотно. После окончания хуралов в том же месяце происходят в каждом хошуне военные смотры: упражнения в стрельбе на месте с лошади или с земли, на скаку и прочее. Начинаются смотры в указанный ламами счастливый день. Из каждой юрты хошуна на означенное место собираются взрослые воины, а за неимением таковых — и подростки, и цзасак с чиновниками прежде всего осматривает оружие и боевые припасы.
Воин с ружьем должен иметь не менее трех лан пороха, 15 штук пуль и пяти четвертей фитиля, в Курлыке — вдвое больше. При ружье запаса: пять лан пороха, 30 штук пуль и полторы кулачных сажени фитиля, спрятанные в узел, опечатанный печатью князя.
Бедные воины являются на омотр с пикой или саблей; но и их обязывают иметь небольшой запас пороха, пуль и фитиля на случай недостатка этих припасов во время войны у кого-либо из вооруженных ружьём. Запасы эти также запечатываются и передаются владельцу, который на следующий год обязан представить их на смотр нераспечатанными. Если же случится, что воин не привезет этих[82] боевых запасов с собой, а продаст или потеряет, то такого жестоко наказывают плетьми тут же, на смотру. Здесь же исправляются списки лиц, имеющих известное оружие и запасы: вносятся имена подрастающих воинов с указанием, чем молодой «цэрик» должен быть вооружен и какое количество припасов обязан представить на следующем смотру, вычеркиваются имена умерших или обедневших воинов и так далее.
После этого приступают к стрельбе в цель на различных расстояниях с сошек и с лошади. Стреляют по чучелу на скаку. Затем выступают вооруженные саблями и пиками и на скаку колят и рубят то же чучело. После упражнений с оружием выступают борцы, а потом производятся и скачки на лучших лошадях.
Все это происходит чисто по-азиатски — не торопливо, с отдыхом — согласно укоренившемуся убеждению, что «спешат лишь воры и разбойники». Для смотров выставляются юрты, свозится со всего хошуна масса снеди, равно и питий — кумыса и водки; таким образом смотры являются рядом празднеств, во время которых и дело делается и пьянство не прекращается. До последнего дунганского восстания в 1895—1896 годах смотры в Курлыке продолжались по десяти и более дней и проходили настолько пышно и весело, что на них съезжались князья и чиновники не только из Цайдама, но и из области Кукунорской. Но после восстания мусульман, во время которого Курлык особенно сильно пострадал, веселые смотры были здесь сокращены до двух дней. Все монголы решили, что, сколько ни готовься, сколько ни запасай оружия и снарядов, — так же будет худо, и поэтому на смотры не стали обращать должного внимания.
Если же смотровые празднества продолжаются и теперь иногда дольше чем два или три дня, то это происходит потому, что в период смотров стараются заканчивать всевозможные тяжбы, так как сюда собираются все мужчины хошуна. Здесь же производится раскладка повинностей; здесь же награждают заслуженных монголов или разжаловают провинившихся.
В заключение очерка скажем о хамбо-ламе.
У Эркэ-бэйлэ, в хошунах Цзун- и Барун-цзасак и в Шане, издавна находится по одному хамбо-ламе, присылаемых из Тибета. Хамбо-лама в хошун Цзун-цзасака присылается из монастыря Галдань главным гэгэном Галданя-Туби; хамбо-лама Баруна и Шана — из Шигадзе от Баньчэнь-Рембучи и хамбо-лама Эркэ-бэйли — из Галданя.
Ламы эти присылаются по просьбе хошунов на трехлетний срок, по истечении которого их обязывают вернуться назад в свой монастырь. Проезд хамбо из Тибета в монгольский хошун и обратно, содержание его в течение трех лет в хошуне хошунцы берут на себя.
На обязанности хамбо лежит главным образом «отчитывание» или отпевание умерших, богослужения по случаю несчастий — падежа скота, неурожая трав, повальных болезней и прочее. За все эти требы хамбо, конечно, получает плату, — кто что может, придерживаясь обычая, — и обязан поэтому представить в Тибет своему патрону, раз в три года, не менее 15—20 больших ямб серебра. Кроме того хамбо-лама удерживает порядочную часть доходов в свою пользу и небольшую часть для раздачи милостыни ламам своего монастыря в Тибете. Серебро это он представляет в Тибет либо самолично, либо, если его удержат полюбившие его хошунцы, с посланцами из хошуна. Эти последние, отвозя серебро хамбо-ламы в Галдань, Галдань-Туби или Баньчэнь-Рембучи в Шигадзэ, просят гэгэнов разрешить понравившемуся хамбе остаться еще на одно трехлетие, на что и следует по обыкновению согласие, так как такой хамбо-лама обещает и большие выгоды. Бывает таким образом, что любимый народом хамбо-лама проживает в хошуне по несколько трехлетий подряд.
Прн отправлении из Тибета эти ламы снабжаются от гэгэнов паспортами и бумагами, удостоверяющими нх личность и звание.
Довольно часто в Цайдаме встречаются странствующие ламы из монастырей Амдо и из У-тай-шаня, известные под именем «буудэд». Эти ламы являются сюда с китайскими паспортами и охранными листами за сбором подаяний на построение храмов, на возобновление их, на приобретение изображений Будды и прочее. Подъезжая к стойбищу монголов, они трубят в трубы, читают у дверей юрты молитвы и, подавая хозяину хадак и пачку изюма или сахара, просят пожертвовать что-либо в их монастырь. Они обыкновенно получают, кроме снеди, живьем барана, лошадь, корову и прочее. Путешествуют они летом, в пору лучшего состояния пастбищ, и, собрав к осени порядочное стадо баранов, рогатого скота и лошадей, возвращаются домой, подобно торговцам, променивая скот на серебро, которое и представляют в свой монастырь.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ВОСТОЧНЫЙ ТИБЕТ И ЕГО ОБИТАТЕЛИ
Общий взгляд на Тибет. — Административное деление его восточной части. — Подчиненные Синину тибетцы; их подразделение. — Хан Нанчин-чжалбо. — Периодические посещения Кама сининскими властями. — Этнографические заметки о тибетцах. — Наружный тип, одежда, вооружение, жилища, пища. — Занятия кочевого и оседлого населения. — Монастыри. — Пути сообщения. — Денежные знаки. — Нравственные качества тибетцев. — Состояние боевой готовности. — Грабежи. — Войны с соседями. — Некоторые из обычаев и обрядов: угощение, свадьба, рождение, похороны.Тибет, высокий и заветный край, привлекающий внимание европейцев-путешественников малоизвестностью своей оригинальной природы и едва ли не более всего замкнутостью своих главных центров и монастырей, явился — в восточной своей части — предметом посильного исследования нашей экспедиции, проникшей с севера, через его суровую, холодную, высокоподнятую над уровнем моря окраину до глубоких, теплых долин и каменистых теснин верхнего Меконга.
Тибетское нагорье, где находятся колыбели Инда, Брамапутры, Меконга, Голубой, Желтой, раскинулось на громадное пространство. Доступное приблизительно в средней своей части, в направлении от извилины Брамапутры на Куку-нор, влиянию юго-западного муссона Индийского океана, оно в этом районе летом богато атмосферными осадками. Далее на запад, нагорье ещё более возвышается и выравнивается, сухость климата прогрессивно увеличивается, и травянистый покров высокого плато сменяется щебне-галечной пустыней, справедливо названной М. В. Певцовым «мертвой землей». По мере же удаления от упомянутой климатической диагонали на восток, по мере того как реки, стремящиеся в эту сторону, вырастают в могучие водные артерии, нагорье Тибета все больше и больше размывается, переходя последовательно в горно-альпийскую страну. Долины рек, мрачные ущелья и теснины чередуются здесь с водораздельными гребнями гор. Дороги или тропы то спускаются вниз, то ведут вновь на страшные относительные и абсолютные высоты. Мягкость и суровость климата, пышные и жалкие растительные зоны, жилища людей и безжизненные вершины величественных хребтов часто сменяются перед глазами путешественника. У ног его развертываются или чудные панорамы гор, или кругозор до крайности стесняется скалистыми боками ущелья, куда путник спускается из заоблачной выси; внизу он слышит неумолкаемый шум, по большей части голубых пенящихся вод, тогда как наверху тишина нарушается лишь завыванием ветра и бури…
В исследованной нами части Тибетское нагорье переходит в типичную альпийскую страну тотчас за водоразделом бассейнов рек Желтой и Голубой.
К северу от этого водораздела далеко убегает высокое, холодное плато, по которому новорождённая Хуан-хэ плавно катит свои воды, местами заполняя, его впадины огромными озёрными бассейнами. Спокойный мягковолнистый рельеф, прикрытый характерной травянистой растительностью, изобилует оригинальными представителями животного царства: дикими яками, антилопами оронго и ада, дикими ослами и другими, приспособленными к разреженному воздуху и климатическим невзгодам. Кочевники-тибетцы, появляющиеся здесь лишь изредка в виде охотников, золöтоискателей или просто грабителей-разбойников, не нарушают привольной жизни млекопитающих. Путешественнику в этих местах нужно быть крайне осмотрительным, чтобы не подвергнуть себя неприятной случайности.
В летнее время погода в рассматриваемой части Тибетского нагорья характеризуется преобладающей облачностью, обилием атмосферных осадков, выпадающих в виде снежной крупы, снега и дождя. Не только главные отдаленные горы, но и ближайшие к долинам холмы бывают часто убелены снегом. Ночной минимум температуры частенько ниже нуля, иногда до —10®. Днем, реже ночью, дуют переменные ветры то от юга, то от севера с незначительными уклонениями в стороны. Однако, несмотря на все это, местная флора, веками приспособленная к борьбе за существование, произрастает сравнительно успешно и в теплые солнечные проблески ласкает взор своими колерами.
В другие времена года погода северо-восточного Тибетского нагорья выражается господствующими с запада сильными бурями, в особенности весной; кроме того соответственно низкой температурой, несмотря на столь южное положение страны, и крайнею сухостью атмосферы. Результатом этой сухости воздуха является почти полное отсутствие снега в долинах даже зимою, когда иначе было бы невозможно существование здесь многочисленных стад диких млекопитающих. К югу, за хребтом, разграничивающим бассейны обеих великих рек Китая, характер местности круто изменяется: к голубой выси неба поднимаются высокие скалистые цепи гор, между которыми глубоко залегает лабиринт ущелий с стремительно бегущими по ним ручьями и речками.
Чем ниже спускается путешественник, тем более и более восторгается он красотами природы; появляется, наконец, и человек сначала в образе кочевника, а затем и земледельца. Голубое небо и высоко поднимающееся солнце дают себя знать, в особенности после пребывания на северной окраине Тибета.
Еще более размытым представился на нашем пути бассейн верхнего Меконга. Здесь гребни главных хребтов и второстепенных гор лежат сравнительно недалеко от окаймляющих их рек и речек, которые по большей части заключены в глубокие ущелья или живописнейшие теснины, наполненные вечным шумом вод. В замечательно красивую, дивную гармонию сливаются картины диких скал, по которым там и сям лепятся роскошные рододендроны, а пониже ель, древовидный можжевельник, ива; на дно к берегам рек сбегают дикий абрикос, яблони, красная и белая рябина; все это перемешано массою разнообразнейших кустарников и высокими травами. В альпах манят к себе голубые, синие, розовые, сиреневые ковры цветов из незабудок, генциан, хохлаток, Saussurea, мытников, камнеломок и других.
В глубоких, словно спрятанных в высоких горах ущельях водятся красивые пестрые барсы, рыси, несколько видов кошек, медведи, волки, лисицы, большие и малые летяги, хорьки, зайцы, мелкие грызуны, маралы, или олени, мускусная кабарга, китайский козел, или джара (Nemorhoedus) и нигде раньше нами не замеченные обезьяны (Macacus lasiotis), живущие большими и малыми колониями нередко в ближайшем соседстве с тибетцами. В прозрачных реках и речках, обильных рыбой, водятся выдры.
Что касается пернатого царства, то среди последнего замечено еще большее богатство и разнообразие. Особенно резко бросаются в глаза белые ушастые фазаны (Crossoptilon thibetanum), зеленые всэре (Ithaginis geoffroyi), кулюны, или кундыки (Tetraophasis szechenyi), рябчики (Tetrastes sewertzowi), несколько видов дятлов и порядочное количество мелких птичек из отряда воробьиных. Но наиболее ценным сокровищем для науки служат уже установленные новые формы птиц, вывезенных из бассейна Меконга, а именно: галка (Coloeus dauricus), овсянка (Emberiza kozlowi), жаворонок (Eremophila alpestris khamensis), камская пищуха (Certhia khamensis), новый вид Janthocincla kozlowi из семейства Timeliidae, ястреб (Accipiter nisus ladygini) и завирушка (Laiscopus collaris thibetanus).
В ясную, теплую погоду в красивых уголках бассейна Меконга натуралист или вообще отзывчивый к природе человек одновременно услаждает и взор и слух. Свободно и гордо расхаживающие по лужайкам стаи фазанов или плавно, без взмаха крыльев, кружащиеся в лазури неба грифы и орлы невольно приковывают глаз; пение мелких пташек, раздающееся из чащи кустарников, ласкает ухо.
Летом погода в Восточном Тибете непостоянная: то ярко светит солнце, то падает дождь; иногда неделями густые свинцовые облака окутывают горы почти до их подошвы. Выглянувшее солнце жжет немилосердно в разреженной атмосфере.
Лучшее время — сухое, ясное — наступает осенью.
В течение трех зимних месяцев, проведенных экспедицией в окрестностях Чамдо, в селении Лун-ток-ндо, констатирована мягкость климата: почти бесснежие, сравнительная сухость, довольно прозрачная атмосфера, отсутствие ветров по ночам и утрам и систематическое ежедневное их появление с запада-юга-запада после полудня. Ясное состояние неба было чаще в конце ноября и в течение всего декабря; в январе преобладала облачность; в феврале же облачность снова стала уменьшаться. Самый низкий минимум был с 5 на 6 января —26,5®. В декабре, в час дня, температура спускалась ниже нуля только четыре раза; ровно столько же раз термометр в означенное время показывал мороз и в январе, причём наименьшее показание было —0,1®, а наибольшее —4,8®, последовавшее за низким минимумом ночи.
Речка Рэ-чю, на которой стоит селение Лун-ток-ндо, совершенно не знала ледяного покрова, но её боковые притоки — незначительные речонки и ручьи — в декабре и январе были прочно скованы льдом, хотя в полдень на солнце и в это самое холодное время года лед всё-таки таял энергично.
Редко выпадавший снег или таял по мере своего падения или же испарялся к вечеру следующего дня; словом, южные скаты гор были всегда свободны от этого осадка, и только северные склоны или верхний пояс гор чаще покрывались слоем снега, хотя и незначительным по толщине. Вслед за выпадавшим снегом атмосфера, и без того прозрачная, ещё более прояснялась, а небо принимало густую синеву, особенно перед закатом солнца. По ночам планеты и звезды ярко блестели.
В феврале температура стала быстро повышаться: горные ручьи громко зажурчали, франколины и кулюны начали токовать, ягнятники бородатые — подниматься на страшную высоту и там ликовать, потрясая воздух своими весенними любовными голосами.
Не стану касаться административного деления всего Тибета. Остановлюсь лишь на делении той его части, которую посетила наша экспедиция.
Северный Тибет, занимающий огромное пространство — от кочевий цайдамских и нголокских на севере до реки Нах-чю, которая ниже называется Джи-чю, на юге и до границы владений Дэргэ-тусы на востоке — подчинен непосредственно китайским властям в Синине. Светская власть в этом Тибете принадлежит цин-цаю, а духовная — далай-ламе; власть последнего ограничивается однако только назначением и перемещением крупнейших лам в монастырях Северного Тибета.
Восточный Тибет, управляемый 42 тусы, на западе граничит с округами собственно Тибета, на севере — с кочевьями нголоков, которые номинально лишь входят в состав Восточного Тибета, а на востоке и юге с оседлым населением китайцев Сы-чуани и Юнь-нани. Из 42 округов Восточного Тибета мы назовем лишь известные нам Дэргэ, Лхадо, Лин-гузэ, Хор, Батан и Литан. Последние два округа хотя и не (входят в состав Сычуаньской провинции Китая, но оседлое население этой части Восточного Тибета подчинено тем не менее китайским властям Сы-чуани, назначающим и смещающим управителей округов — тусы. В округах, ближайших к землям собственно Тибета, власть китайцев, считающих себя верховными владыками всего Тибета, однако только номинальна, в чем сами мы имели случаи убедиться; здесь уже власть далай-ламы не только духовная, но и светская, можно сказать, почти неограничена.
Подчиненные Синину тибетцы, населяющие исследованную нами горную область бассейнов Голубой и Меконга, и вообще жители Восточного Тибета слывут у тибетцев других областей под общим именем «кам-ба», то-есть жители Кама или Восточного Тибета (китайское кама-бава). Название Кам произошло по объяснению более сведущих тибетцев от слова кам-ба, то-есть дом, земледелец. Впрочем тибетцев, не подчиненных ведению Синина, чаще называют по месту пребывания их властей и управлений, как например, Чамдо, Дэргэ, Лин-гузэ и другие.
Тибетцы-кам, коими ведает губернатор Синина, делятся на северных и южных.
Северные, или «намцо-кава-дэмцун-ниши-цзарна», то-есть пришельцы (в числе 25 хошунов) с берегов Небесного озера Намцо, более известного под монгольским названием Тенгри-нор, сосредоточены, главным образом, в бассейне Голубой реки и лишь отчасти переступают за водораздел ее, в левые притоки верхнего Меконга.
Сменилось уже 32 поколения с тех пор, как прибыли сюда эти тибетцы с берегов озера Намцо, лежащего к северу от Лхасы, присвоив название озера своему северному или коренному хошуну Намцо, от которого к нашему времени образовалось свыше 30 хошунов.
Хошуны образовались и продолжают образовываться таким образом: обыкновенно несколько семейств, укочевав куда-либо в отдаленное ущелье, через известный промежуток времени образуют свой отдельный хошун под названием или того места, куда переселились, или же того лица, которое стоит во главе переселенческой партии.
В настоящее время северные тибетцы насчитывают у себя за 30 хошунов, хотя прежнее название «Намцо-кава-дэмцун-ниши-цзар-на» сохранилось и как таковое известно всем обитателям Кама. Окраинные хошуны рассматриваемых тибетцев следующие: северный хошун Намцо по речке Хичю, южный хошун Сурман по правому берегу реки Дзэ-чю, бассейна Меконга; на востоке, по южному склону гор Солома, рядом с нголоками, кочует хошун Амнэ-рало-ро, а самым удаленным на западе считается хошун Яграй (Еграй), который ставит свои черные шатры по ущельям гор Куку-шили, у слияния двух больших рек, образующих верховье Янцзы-цзяна.
На нашем пути от севера к югу мы проследовали через области следующих 11 хошунов: Намцо, Гуцэ, Амчбг, Аюн, Хаши, Чжицзон, Дэт-та (в котором французский путешественник Дютрейль-де-Рэнс нашёл преждевременную смерть от рук вероломных туземцев), Чжа-ву, Рада, Бучун, Сурман. Восточнее нашего переднего пути располагаются семь хошунов под такими названиями: Юн-ша, Канар, Дза-чю-ка, Дуб-чжу, Тэнду, Лаб, Монголчжин, а западнее — следующие: Дзан-чжу, Гэр-чжи, Раши, Юй-щу; последний тибетцы делят на две части или хошуна. Крупный хошун Дэт-та делится на три: Дэт-та, Рхомбо-дома (верхняя) и Рхомбо-мима (нижняя).
Северные тибетцы-кам, фактически делясь на 30 с лишком хошунов, официально, по китайским данным, полученным нами от китайских чиновников, сборщиков дани, представляют лишь 12 подразделений, имея столько же и родовых старшин — бэй-ху, жалуемых чиновничьими белыми шариками. В помощь старшинам придаются так называемые бэй-чуны, украшаемые сининским цин-цаем медными шариками; такими же шариками награждается и низший чиновничий класс, называемый гембу. В каждом хошуне состоят налицо один бэй-ху, один или несколько бэй-чунов и, наконец, всегда по несколько гембу; последние имеются почти во всех селениях. Бей-чуны обыкновенно ведают второстепенными, разделенными на участки хошунами.
Ни один из этих чиновников не получает жалованья от китайцев. Они вознаграждаются исключительно своими хошунцами, причём или непосредственно всеми или большей или меньшей частью их, смотря по положению чиновника. На долю самого бэй-ху хошунцы ежегодно доставляют 24 барана, 24 кирпича чаю, 24 меры голосемянного ячменя, 24 кхи[83] масла и столько же соли; бэй-чун получает ровно половину всего того, что отмечено для бэй-ху; гембу служат безвозмездно.
Официальные или платящие богдохану дань хошунцы, согласно китайским записям, значатся. под следующими названиями:
Хошун Рхомбо
" Гар-чжи
" Сурман
" Сан-цза-во
" Тэнду
" Гуцэ
" Юн-ша
" Дэт-та
" Монголчжин
" Юй-шу
" Намцо
" Амчог
Численность населения отдельных хошунов далеко не одинакова; старейшие, богатые хошуны имеют до 500 палаток, тогда как вновь образовавшиеся хошуны едва насчитывают 70—80 палаток; приблизительная же цифра населения всех северных тибетцев-кам не превышает 35 тыс. человек.
Южные тибетцы-кам не выходят за пределы бассейна Меконга; их соседями являются северные тибетцы — с одной стороны, и обитатели Центрального или «Превосходного» Тибета — с другой. Из непосредственно соприкасающихся хошунов последнего мы отметим Риучи, Багшоу и Сого-дэмэ, или Сог.
Граница Центрального Тибета проходит по правому притоку верхнего Меконга, Ному-чю, через который в трех-четырех местах устроены висячие железные мосты; в этих местах проходят большие дороги и сосредоточены тибетские военные посты для оказания противоздействия всем тем, кто не терпим на «дэвашунской» территории.
Южные тибетцы-кам имеют у себя ханом нанчин-чжалбо, который номинально считается главою всех подведомственных Синину тибетцев, известных у китайцев вместе со страною, которую они населяют, под общим названием Юй-шу или Юй-фу. Тибетцы сининского Кама известны у китайцев также и под кличкою хун-мао-эр. На самом же деле власть нанчин-чжалбо распространяется только на южных тибетцев-кам; но даже и в таком случае владения этого хана считаются одними из самых обширных во всем Восточном Тибете. Общая численность нанчинских тибетцев достигает 30 тысяч человек.
Звание нанчин-чжалбо наследственное и отличено китайским правительством коралловым шарикам. Символом, или знаком, власти у хана служит также и печать с вырезанною на ней небольшой квадратной рамкой, по середине которой выделяется иероглиф, произносимый как «на».
В распоряжении нанчин-чжалбо имеются четыре главных советника, или да-бэй-ху, восемь обыкновенных бэй-ху и 24 бэй-чуна, составляющие в общей сложности штат в 36 человек. Каждый из этих чиновников ведает большим или меньшим хошуном, в зависимости от своего положения при хане, и награждается китайцами, подобно тому, как у северных тибетцев-кам, белым или желтым (металлическим) шариком.
Всеми делами по управлению южными тибетцами-кам, как прежде, так и теперь, ведают ближайшие к нанчин-чжалбо советники, один из которых поочередно дежурит при особе хана. Кроме того при ханской ставке, на речке Бар-чю, постоянно находятся, также соблюдая очередь, несколько человек чиновников и писарей из разных хошунов чжалбо. По смерти кого-либо из да-бэй-ху хан жалует этим званием одного из наиболее заслуженных и достойных бэй-ху, которые, равно как и бэй-чуны, должны быть наследственны; однако в некоторых случаях нанчин-чжалбо отступает от обычных правил и сажает на места провинившихся и изгнанных родовитых чиновников не только родственников опальных, но и простых однохошунцев.
Южные тибетцы-кам, в частности, известны под названием «нан-чин» или «нанчин-дэ-шог-сумчи-сорна», что значит нанчинские 35 хошунов, хотя последних в действительности не 35, а 36. Второй пространный эпитет нанчинцы употребляют нередко, когда речь идет об их боевых подвигах, а также о богатстве и славе нанчин-чжалбо. Однако, при виде халхаского седла у Бадмажапова, собравшаяся компания тибетцев на вопрос моего спутника: «есть ли у кого-нибудь из них такое седло», ответила: «такого седла нет не только ни у кого из здесь присутствующих, но его не найти даже и во всех нанчинских 35 хошунах!».
Собственных, раз навсегда принятых названий для каждого отдельного нанчинского хошуна нет. Хошуны принято называть по именам их хошунных начальников, как, например, хошун Шэраб-Чумпыра — одного из четырех главных советников хана, хошун Бима-Дачжи (сокращение Бадма-Дорчжи) и так далее.
Не только чиновники ханского управления, но, кажется, и сам хан не получает жалованья от китайцев; все они во главе с нанчин-чжалбо содержатся на счет своего народа. Каждый из 36 хошунов ежегодно вносит хану по восьми лан серебра, что в общей сложности дает 288 лан, или 576 рублей. Кроме того, обитатели хошунов, занимающих район лучших пастбищ, обязаны вместе со своими стадами пасти и стада, принадлежащие хану, представляя в ставку последнего продукты его скотоводческого хозяйства: масло, сухой творог (чюра) и прочее. Другие кочевые хошуны обязаны доставлять в известном количестве масло и чюру от их собственных стад, подобно тому, как оседлое или земледельческое население заготовляет для ханских лошадей сухую репу. На обязанности оседлых тибетцев лежит и доставка нанчин-чжолбо соломы, равно и отправление всех полевых работ на ханских пашнях, расположенных главным образом по долине Дза-чю или верхнего Меконга, в окрестностях урочища Гарту-тука.
Во время посева, жатвы и молöтьбы хлебов, производимых на ханских полях, наблюдение за общим ходом этих работ вверяется двум-трем чиновникам, разъезжающим в районе ханского земледельческого хозяйства. На высоко поднятой над морем узкой и очень приветливой долине-ущелье речки Бар-чю кочевники собирают «джю-му» — корешки гусиной лапчатки (Potentilla anserina) и также преимущественно для доставления ко двору своего главного начальника; наконец, те из тибетцев, которые ютятся по соседству соляных залежей, привозят хану соль, которую вообще тибетцы считают наиглавнейшим пищевым продуктом. Всякому тибетскому чиновнику особенно приятно, и он положительно счастлив, получив в дар какое бы то ни было количество соли.
Теперь о вознаграждении ханских чиновников. Последние, подобно тому, как и у северных тибетцев, получают содержание натурою, причём бэй-ху и бэй-чуны в той мере, какая установлена для соответствующих чиновников северных тибетцев. Что же касается до четырех советников нанчин-чжалбо, то они вознаграждаются ровно вдвое больше нежели бэй-ху, взимая одну половину из всего причитающегося им содержания с управляемого хошуна, а другую со всех южных хошунов вообще.
Занимая сравнительно обширный район, подчиненные Синину тибетцы делятся, применяясь к характеру местности, на кочевых «бок-ба» и оседлых «и-ба». Первые переносят свои черные шатры в области альпийских лугов, верхняя граница которых местами поднята на версту и более над крайним пределом земледелия; вторые занимают своими жилищами и фермами ущелья и долины от 12 000 футов (3 600 м) над морским уровнем и ниже, где мягкость климата способствует культуре хлеба.
Говоря вообще, кочевники преобладают над оседлым населением, в особенности по отношению к северным тибетцам, хотя и среди южных обитателей оседло живущих насчитывается не более одной трети, остальные же — исключительно кочевники-скотоводы.
И северные и южные тибетцы однажды в три года платят китайцам около 5 тыс. лан серебра, или, переводя на наши деньги, 10 тыс. рублей. За сбором дани командируются из Синина в Кам два вэй-юаня, или чиновника особых поручений, в сопровождении конвоя. Общее число сининских китайцев простирается до 30 человек, кроме монголов или тибетцев, сопровождающих посольский караван. Местом жительства приезжие чиновники всегда избирают селение Чжэр-ку, лежащее неподалеку от правого берега верхнего Яицзы-цзяна, который здесь называется китайцами Тун-тянь-хэ. Сюда, во время пребывания китайцев, являются старшины хошунов и вносят известную дань. В таких случаях все северные тибетцы-кам фиктивно соединяются в 12 хошунов, что представляет для них своего рода выгоду.
Помимо сбора дани старшему чиновнику, или дзаргучею, как его называют цайдамские монголы, немало беспокойств приносит разбирательство тяжб и всевозможных недоразумений одного хошуна с другим. Последнее обстоятельство, насколько можно было заметить из наших личных наблюдений, всего больше сдерживает тибетцев от посягательства на независимость, подобную той, которою пользуются нголоки. Отсутствие единодушия, разрозненность, крайнее подозрение друг к другу, даже у однохошунцев, в значительной степени ослабляет местных жителей и облегчает китайцам управление краем.
В сборе дани и разбирательстве тяжб китайцы, при их сильной склонности к медлительности, проводят в Каме около года, тем более, что и тибетцы, не отличаясь в этом отношении особенной подвижностью, с этим свыклись и узаконили 13-месячный срок, в течение которого обязаны беспрекословно доставлять по расчету полное содержание на всех сининских китайцев. По истечении же означенного времени китайцы должны продовольствоваться на свой счет. Однако, судя по словам тибетцев, алчные китайские чиновники до этого себя не допускают. Сама выдача содержания производится частью натурою, частью деньгами три раза в месяц, или, что то же самое, однажды через каждые десять дней. Таким образом, северным и южным тибетцам-кам каждое пребывание китайского посольства в их стране обходится около полутора тысяч рублей сверх обязательной дани.
Являясь судьей между тяжущимися хошунами, дзаргучей, конечно, прежде всего заботится о собственной выгоде. Кроме всякого рода обычных приношений — хадаков, звериных шкур и прочего, он берет за каждое дело, с той и с другой стороны, ещё и деньгами от десяти до ста лан, а иногда и того больше, причём строго и вразумительно говорит: «столько-то цин-цаю, столько-то мне, столько-то начальнику конвоя, такая-то часть на канцелярию, переводчиков и прочее». Разрешая же спор о принадлежности перебежчика-тибетца тому или другому хошуну, вэй-юань сверх подарков и взяток категорически требует 25 лан серебра, которое он будто бы обязан по приезде в Синин положить на стол цин-цая, как законное воздаяние за водворение человека на его прежнее местожительство.
Китайские тун-сы, или переводчики, всегда сомнительной благонадежности, обходятся тибетцам также не дёшево, хотя при командировании этих лиц в ставки хошунных начальников, с пакетом или иным поручением, тибетцы для вида, согласно обычаю, выдают им только по одному лану серебра.
Для обратного следования китайцев в Синин северные и южные тибетцы-кам, вместе с выдачей месячного продовольствия на всех участников посольства, снабжают последнее еще и перевозочными средствами, то-есть лошадьми, быками-яками, считая первых по одной, а вторых по два на каждого из китайцев, независимо от их положения; кроме того тремя лошадьми и пятнадцатью быками на доставку казенного богдоханского серебра, канцелярии и печати. Если бы китайцы пожелали за часть животных получить деньгами (серебром), то тибетцы всегда соглашаются на подобного рода сделку или уступку, руководствуясь в таком случае местными справочными ценами.
Вот и все, чем выражается фактическая зависимость тибетцев-кам по отношению к Синину.
Сининский вэй-юань, сидя в Чжэрку, видит лишь одних хошунных начальников и, получив от них следуемый оброк, скорее думает о благополучном отъезде домой, нежели о страшно рискованной поездке по землям подведомственных тибетцев в целях большего ознакомления с истинным положением дел. Тибетцам же это и на-руку, так как, по их откровенному признанию, их ближайшие начальники-собраты — бэй-ху — собственно и есть действительные управители народом. Только бэй-ху и своя община и приходит на выручку в тех сложных делах и обстоятельствах, которые неизбежно являются при барантачествах в чужих хошунах.
Строго говоря, у тибетцев-однохошунцев преступления сравнительно редки, в особенности среди оседлого населения; главною причиною тому служит, во-первых, широкая власть, какою облечены бэй-ху, во-вторых — жестокие, беспощадные наказания, налагаемые хошунным начальникам иногда за малейший проступок, не говоря уже про такие преступления, как, например, воровство, измена и прочее. Согласно тибетским обычаям в числе репрессивных мер довольно видную роль играет штраф «гуцен», заключающий в себе список нижеприведенных девяти предметов, а именно: лошадь, як или бык, корова, баран, кусок тибетского сукна, кусок простой серой шерстяной материи, лан серебра, «шанам», или материал на шапку, и хадак. Если приговоренный к штрафу окажется человеком несостоятельным, то в таком случае гуцен ему заменяют тремястами ударов розог, точнее плетей, или лишением одного или обоих глаз.
Разбирательство судебных дел происходит чаще в ставке бэй-ху, реже на месте преступления; в последнем случае едет туда или сам хошунный начальник или его помощник. Не всегда однако тибетцы жалуются своим непосредственным или ближайшим начальникам; изредка они прибегают к защите бэй-ху соседнего хошуна, и тот, конечно, не отказывается разобрать спорное дело, длящееся несколько лет, и дать тяжущимся сторонам тот или иной приговор. Случается и так, что известные семейные недоразумения или ссоры у однохошунцев, по просьбе родственников, разбираются и улаживаются простыми хошунцами, снискавшими любовь и уважение соседей. Иногда такие люди постепенно завоевывают симпатию всего хошуна и становятся авторитетом во всём, что касается до жизни тибетцев, в ущерб прямому или официальному бэй-ху, который, таким образом, невольно оттесняется от дел не только юридических, но и по управлению хошуном вообще.
И официальные и неофициальные, но одинаково играющие видную роль хошунные начальники при поездках по хошунам по делам службы пользуются правом взимать на станциях так называемый «уртон»[84]. Предоставление уртона начальникам или должностным лицам у тибетцев-кам введено в обычай издавна и строго исполняется до сего времени, причём у южных тибетцев чиновники большею частью едут на своих лошадях, пользуются услугами собственных людей, продовольствуются также из своих запасов; поэтому они получают уртон деньгами и тем больше, чем командированное по службе лицо выше по своему положению при ханском управлении. Ближайшим советникам хана полагается за каждый уртон или ночлег восемь индийских рупий; одному из восьми бэй-ху, на тех же основаниях, четыре рупии и бэй-чуну — две.
У тех и других тибетцев в обычае также, до или после разбирательства дела, подносить судье или начальнику подарки, кто что может. Конечно тибетцы стараются умилостивить судей лучшими приношениями, чтобы быть обеспеченным за желанный результат веденного процесса. Каждая служебная командировка для чиновников весьма прибыльна в материальном отношении, в особенности для тех из них, которые направляются в роли судей одного хошуна с другим; в таком случае они получают двойной уртон — с той и с другой стороны.
Таким образом, тибетцы-кам смело могли бы обойтись без номинального покровительства сининских китайцев; по крайней мере сами тибетцы такого мнения.
Из неоднократных бесед с сининским вэй-юанем, во время моего с ним пребывания в Чжэрку, о тибетцах-кам, об их подчинении Синину я вынес такое впечатление: китайскому правительству кроме известного материального расхода тибетцы-кам ничего не доставляют, так как собранная с них дань дальше сининского цин-цая уйти не может. В продолжающихся же периодических посылках китайских отрядов в Кам правительство богдохана склонно видеть некоторую зависимость означенных тибетцев от Пекина; в противном случае этот своенравный народ может счесть китайцев бессильными и позволить себе тем или другим способом наносить сынам Небесной империи более ощутительный вред, нежели те несколько тысяч лан серебра, которые вносятся в расход сининским цин-цаем.
Виденные нами тибетцы по их наружному типу в общем подходят под описание Н. М. Пржевальского, который о кочевом населении Намцоского хошуна говорит следующее: «…рост средний, реже большой, сложение плотное, коренастое; глаза большие, но не косые и всегда черные; нос не сплюснутый, иногда даже орлиный; скулы обыкновенно не слишком выдаются, уши средней величины. Таких безобразных по величине ушей, как у тангутов по верхней Хуан-хэ, к югу от Гуй-дуя, мы нигде здесь не видали; волосы черные, грубые, длинные, спадающие на плечи; подстригаются эти волосы лишь на лбу, чтобы не лезли в глаза; косы вовсе не носят. Усы и борода почти не растут, притом вероятно их выщипывают; зубы отличные, белые, но не так безобразно спереди посаженные, как у тибетцев за Тан-ла[85]. Череп в общем более удлинённый нежели округлый; цвет кожи, как у всех других хара-тангутов, грязно-светлокоричневый, чему отчасти способствует и то, что тело никогда не моется. Замечательно, что описываемые тангуты (как быть может и другие их собратья) издают сильный, противный запах»[86].
Что же касается до оседлых тибетцев-кам, то они крупнее ростом, значительно благообразнее и чище кочевников, в особенности среди достаточного класса, в котором можно встретить довольно приличных молодых мужчин и грациозных, стройных, румяных девушек; еще более интересными представляются дети с живыми, блестящими черными глазёнками и густыми, часто вьющимися, хотя и коротко подстриженными (у мальчиков) кудрями. Глядя на компании резвящихся детишек тибетцев, я невольно задавал себе вопрос: на кого бы они походили, будучи одеты в соответствующий возрасту европейский костюм? — и не задумываясь отвечал: на южных европейцев или цыган.
Одежда кочевого населения, как мужчин, так и женщин, состоит из овчинной нагольной шубы «дзакпа» и шерстяного халата «тог-ла»[87]. Последний надевается только в летнее время, да и то не всеми и не всегда; в главном же употреблении первый костюм, который мужчины, подобрав высоко, подпоясывают таким образом, что вокруг тела образуется нечто вроде большого мешка, куда складываются чашка, запасы курительного или нюхательного табаку и прочее. Подобный мешок набивается всевозможными мелочами особенно плотно в дороге, когда сверх шубы или халата тибетцы одевают еще войлочный серый плащ — «чингоу».
Тибетки же поднимают свои длинные шубы или халаты при опоясывании лишь настолько, чтобы они не очень затрудняли движение и не касались земли.
И мужчины, и женщины привешивают к поясному ремню «ги-рок» — связки ключей; мужчины кроме того огниво — «кетэ», печать, нож, а спереди носят заткнутую за пояс саблю.
Оба пола, если позволяет достаток, надевают под шубу или халат короткую цветную рубашку «нан-ла», чтобы не оставлять тела совершенно обнаженным в тех случаях, когда от излишнего тепла или просто для большего удобства в движениях они освобождают одну или обе руки из рукавов верхней одежды, сбрасывая последнюю до пояса. Такую привычку наследуют маленькие дети, не говоря уже о подростках; впрочем, детей сплошь и рядом приходилось видеть, как и в Монголии, совершенно нагишом.
Со штанами знакомы лишь очень немногие тибетцы. Сапоги же — «хам» — из цветной шерстяной ткани, с подошвою из сыромятной кожи, носят все.
Теперь о волосах и головном убранстве. Большинство тибетцев-простолюдинов никогда не чешет своих длинных волос, отчего шевелюра нередко походит на плотно сбитые пряди хвоста дикого или домашнего яка, и голова обыкновенно остается совершенно непокрытой не только летом, но даже и зимой. Лишь в дороге некоторые из таких тибетцев обматывают голову куском красной шерстяной или полушелковой материи — «кати»; иные же одевают на голову войлочную, с белой матерчатой покрышкой, шляпу — «ярша», которая имеет высокую тулью и широкие поля. Подобную шляпу тибетцы носят преимущественно летом, но бедняка можно встретить в ней и зимою, когда зажиточный класс обыкновенно покрывает голову лисьей шапкой, напоминающей китайскую — «лапоцза». Иногда на головах тибетцев встречаются и целые лисьи шкуры, снятые мешком и связанные у головы и хвоста. Такие оригинальные — большие с болтающимися хвостами — шапки при нужде расправляются в прежние шкурки-мешки и выручают владельцев при их торговых сделках или в случаях неизбежных подношений почетным гостям или чиновникам.
Последние, как равно и многие из состоятельных обитателей Тибета, в особенности молодёжь, довольно внимательно относятся к своим волосам, расчесывая их большим деревянным гребнем и заплетая в целый ряд тонких косиц, сходящихся на затылке в одну большую общую косу, которая украшается солидным кольцом слоновой кости и несколькими обыкновенной величины серебряными кольцами, со вставленными в них цветными камнями. Имеющие подобную косу тибетцы обматывают ею голову таким образом, что украшения косы ложатся выше лба в виде кокошника.
Только женщины заплетают свои волосы в тонкие многочисленные косицы, которые за спиною разделяются на две равные части, скрепленные по середине и по концам нитками стеклянных бус. Наверху головы к волосам тибетки прикрепляют куски янтаря и коралла, которые располагают на голове в виде венка из цветов, причём в центре его помещают небольшую искусственную серебряную или медную раковину.
При одинаково длинных волосах, одинаково подстригаемых только над глазами, а еще больше одинаковыми косицами у висков мужчины нередко походят на женщин, тем более, что усы и борода плохо растут у тибетцев, которые к тому же, на досуге, постоянно выдергивают эту растительность по одному волоску специальными щипцами, носимыми при поясном ремне вместе с ножом, ключами, печатью и прочими мелкими принадлежностями.
На шее тибетцы и тибетки носят ожерелье из цветных камней, а к ожерелью привешивают амулеты и ладанки, или «гау», сделанные из серебра или меди. Об этих «гау» подробно говорит мой сотрудник А. Н. Казнаков в своем отчете, составляющем II том настоящего труда. Очень немногие женщины носят на своих большею частью грязных руках серебряные кольца и браслеты, а в ушах серьги; такие же серьги, но более массивные и тяжелые, носят и мужчины, обыкновенно в левом ухе.
Курящие тибетцы имеют при себе огниво и металлическую трубку, с длинным деревянным чубуком и каменным или стеклянным мундштуком, хранимую за пазухой в мешочке с табаком; за пазуху же тибетцы прячут и табакерку с нюхательным табаком.
Тибетские табакерки значительно отличаются от монгольских: во-первых, они изготовляются из рога, отделанного металлом, и общим видом скорее походят на охотничью принадлежность — пороховницу, нежели на табакерку; во-вторых, сам табак перед его употреблением добывается встряхиваньем табакерки и ударами её узкого конца по ногтю большого пальца левой руки, куда собственно и насыпают табак через небольшое всегда открытое отверстие. По истощении нюхательного запаса в табакерке последняя вновь наполняется табаком, но уже с другого, широкого ее конца, запираемого деревянною крышкою, отделанною серебром или медью с цветными камнями. Последние, впрочем, чаще украшают самоё табакерку по окружности её широкой части, где располагается красивая филигрань.
У пастухов-подростков изредка можно встретить двойные дудочки, сооружаемые из сычуаньского бамбука, с девятью прожженными круглыми отверстиями по одной стороне и одним прямоугольным, вырезанным на противоположной стороне, вблизи верхнего конца каждой из дудочек. Этот музыкальный инструментик служит конечно для развлечения.
Другое дело сабля, праща («урду») и кнут, которыми неизменно бывают вооружены тибетские пастухи при исполнении своих обязанностей. Первая — вечная спутница тибетца — носится в видах всегдашней готовности постоять за себя; последние же две — как средство для управления скотом. Тибетцы большие мастера в метании камней из пращи, которая между прочим входит в состав вооружения тибетских воинов низшего разряда. Часто приходилось наблюдать как пастухи перебрасываются друг с другом речной галькой с одного ската гор на другой, через ущелье. Быстро пролетающие камни свистят подобно пулям, и мне кажется, что этот-то самый звук и заставляет животных быть послушными воле их пастухов. Иногда пастухи на большие расстояния перекликаются своими звонкими высокими голосами.
Кроме сабли тибетцы располагают и другим холодным оружием — пикой, а из огнестрельного — фитильным ружьём («мимда»)[88] с сошками; боевые принадлежности тибетцы сберегают в такой же кожаной сумке, в какой хранят их и цайдамские монголы, вооружение которых вообще близко подходит к вооружению тибетцев. У цайдамских монголов недостает пращи и укороченной, для пехотинцев или действия в пешем строе, пики, древко которой сплошь обвито толстой железной проволокой и снабжено у основания прочным грубым острием, служащим для втыкания пики в землю.
Как женщины гордятся своими бусами и янтарём, так одинаково, если только не больше, гордятся мужчины своими воинскими доспехами, в особенности ружьём и саблей, на украшение которых серебром и цветными камнями тратится не мало денег. Боевым видом, молодечеством, удалью в Тибете, как и вообще в Центральной Азии, главным образом и оцениваются достоинства людей, способных быть начальниками. Резвые кони, с хорошим звонким убранством уже издали привлекают внимание придорожного населения или встречного каравана. Пестрый — тёмнокрасный, синий, желтый — наряд очень красит гордых тибетских всадников, в особенности чиновников, перед которыми, как и перед каждым повелительным словом бэй-ху, местные простолюдины смиренно и низко склоняют головы.
К сказанному об одежде тибетцев следует еще добавить, что начальники хошунов, старшие ламы, местные торговцы и другие зажиточные камцы всегда имеют по нескольку богатых шуб — «цар-цак», шитых из тибетских белых мерлушек и крытых сукном или шерстяной материей. Не менее нарядны у подобных господ и халаты — «рила», которые шьются не только из местных тибетских сукон и тибетской же тонкой шерстяной материи — «тэрмэ-коу», но и из привозных китайских шелков «чуй-дзэ-ту-коу». Мужчины зачастую одновременно одевают на себя по нескольку таких халатов, но женщины всегда по одному, причём женский «рила» отличается от мужского своей пестрой по бортам отделкой. Люди состоятельные постоянно носят короткие, до талии, рубашки и штаны; первые шьются из различных тонких материй, последние же только из сычуаньской «бури». Поверх рубашек щеголи тибетцы иногда одевают похожую на жилет безрукавку — «кинчар», с блестящими китайскими или индийскими пуговицами, украшенными короной; еще более шикарными, по представлению тибетцев, считаются серебряные пуговицы-монеты с портретом покойной английской королевы Виктории.
По части обуви чиновничий класс, помимо своих хамов, носит также и китайские плисовые сапоги, привозимые торговцами из Дарчэндо, а поверх обыкновенного тибетского поясного ремня — «гирок» — одевает нарядный кушак — «чанго»; кроме того через правое плечо, на левую часть груди, привешивает связку дорогих серебрянных гау. Многие тибетцы, не только дома, но и в пути, не расстаются ни с «хурдэ» — вращаемыми от руки цилиндрами, заключающими писанные на бумажках молитвы, ни с чётками.
В заключение можно упомянуть о китайском белом или синем зонте, употребляемом тибетцами от дождя и солнца, и о переднике «бантин», изредка, преимущественно в дороге, носимом тибетками поверх шуб или халатов.
Жилищем для кочевого тибетца служит черная шерстяная палатка — «банаг», формой представляющая несколько удлиненный квадрат. Вверху, вдоль всей палатки, находится отверстие не шире полуаршина для средней величины жилища и вдвое большее в огромных палатках хошунных начальников. Это отверстие одновременно служит и окном и для выхода дыма. Посередине палатки, поближе ко входу, складывается печь из каменных плит, обмазываемых глиной. Печь как бы делит жилище на две части. При входе в палатку налево сваливается топливо (аргал), а направо, в углу же, у самого входа, спят хозяева. Вдоль левой стенки палатки складывается всевозможное старье, а вдоль задней, противоположной входу, на каменной или деревянной настилке — все лучшее и дорогое: платье, зерновой хлеб, чай, дзамба и прочее. У зажиточных тибетцев этот скарб иногда покрывается пологом из шерстяной материи. В углу левой и задней стенок палатки обыкновенно помещаются старики. Вдоль стенки, направо от входа в жилище, начиная от хозяйского угла до следующего, занятого постоянно ягнятами и телятами, устанавливается домашняя утварь: деревянные ведра, кадки, медные или железные кувшины, котлы, чаши, чайники, ковши и прочее.
Земляной пол в палатках никогда ничем не покрывается, а потому он очень грязен, в особенности в дождливое время. Люди спят в палатке либо прямо на земле, либо подостлав под себя короткие, жалкие седельные войлоки.
Палатки тибетцев располагаются большими или меньшими группами то в долине, то в ущельях гор и непременно на покатости. В сухую, ясную, теплую погоду кочевник и его незнающие крова стада чувствуют себя превосходно, другое дело в холодное ненастье или в зимний снежный шторм; впрочем обитатели Тибета большие мастера выбирать наиболее подходящие места для каждого отдельного времени года. Зимою они сосредоточиваются на дне глубоких долин, по мере же наступления весны и развития свежей растительности радостно стремятся в горы выше и выше — до границы россыпей; затем снова постепенно спускаются в нижние зоны, и так из года в год.
Несколько иначе и по-своему лучше живут оседлые тибетцы, устраивающие постоянные жилища из тонких, реже толстых бревен или просто из жердей и ветвей, обмазывая стены толстым слоем глины. Изредка тибетские дома возводятся и из дикого камня, в два или три этажа, с галлереями, балконами и крепостными стенками, с башенками над воротами. Нижний этаж дома тибетца служит исключительно для загона скота, а верхние для жилья самих хозяев и склада их домашнего скарба; тут же всегда хранится на подвешенных жердях необмолоченный хлеб и сено. Хлеб молöтят на плоской кровле нижнего этажа, который для этой цели строится значительно шире верхних. Сама молöтьба производится деревянными цепами, напоминающими наши. Заготовленное на зиму сено свивается в длинные жгуты и вешается на изгороди и на ветви ближайших к дому высоких деревьев.
Местом для постройки одиночных или сгруппированных по нескольку домов служит или дно более просторных долин и ущелий, или ровные площадки на скатах и даже на вершинах передовых уступов гор. К жилищам непосредственно примыкают участки полей и небольшие огороды.
Относительно пищи как кочующие, так и оседлые тибетцы довольствуются преимущественно продуктами молочного хозяйства с значительным прибавлением дзамбы и кирпичного чая. Оседлые тибетцы едят также репу в печеном виде, но мясом лакомятся очень редко, нисколько притом не брезгая животными, задавленными пантерой или другим каким-либо зверем. Тибетцы едят мясо не только впросырь, но даже и в совершенно сыром виде. Нам приходилось не раз наблюдать местных обитателей за трапезой и удивляться, с какою жадностью члены тибетской семьи съедают куски мяса даже потемневшего от времени.
За отсутствием каких бы то ни было овощей, кроме репы, туземцы копают корешки «джюмы» — гусиная лапчатка (Potentilla anserina), которая растет в изобилии по долинам речек. В сухом виде этот продукт сохраняется прекрасно; в Тибете мы лично также охотно питались им, и мне с товарищами неоднократно приходила мысль: почему бы у нас, в России, где это растение также обыкновенно, не сделать попытку добывать и заготовлять корешки Potentilla anserina в подспорье к ржаному хлебу; мне кажется это нововведение было бы вообще полезно, не говоря уже про времена периодических голодовок, когда, как известно, голодным людям приходится питаться бог весть чем.
Из горячительных напитков в Каме известно вино «чан», или «чун», приготовляемое туземцами из распаренного голосемянного ячменя, а из сластей — нечто вроде нашего сахарного песка и так называемой «пром», то-есть мучнисто-медовой твердой массы в виде маленьких хлебцев, привозимой торговцами из Сы-чуани. Высшее духовенство и чиновники предлагают гостям вместе с прочим угощением и эти лакомства.
Занятия кочевых тибетцев заключаются главным образом, конечно, в скотоводстве; многие зажиточные «бок-ба» обладают огромными стадами яков, баранов, понемногу держат также лошадей, хайныков и коз. Тибетские лошади, сильные и выносливые, ценятся довольно дорого, несмотря на свой небольшой рост и некрасивые стати; хорошими иноходцами тибетцы так же гордятся, как и лучшим оружием. Как и в Монголии, здесь лошадь служит исключительно для верховой езды. В качестве же вьючного животного является неизменный як, который в жизни тибетца вообще играет такую же важную роль, какую у монголов верблюд.
Оседлые, тибетцы держат немного скота и засевают свои небольшие поля ячменём, реже пшеницей, произрастающей не выше 11 000 футов (3 350 м) над морем, а крохотные огороды — только репой. Во многих местах владений нанчин-чжалбо, но преимущественно по долине реки Дза-чю, местные тибетцы эксплоатируют богатые залежи соли, которая успешно сбывается не только ближайшему населению, но даже и обитателям отдаленных хошунов. Нанчинская соль проникает в Чжерку, Чамдо и в более южные пределы Дэван-шунского района.
Среди кочевого населения подчиненных Синину тибетцев развита также и охота за зверями в целях добычи шкур и мяса; последнее тибетцы сушат впрок. Более или менее значительные по численности охотничьи партии часто примыкают к золöтоискателям, работающим на севере и западе своих областей.
Как в Монголии, так и в Тибете все тяжелые домашние работы возложены на женщину. И здесь мужской элемент при каждом удобном и неудобном случае норовит составить компанию для праздных разговоров. В лучшем случае тибетцы едут на охоту или на грабёж. Домашние же работы, как-то: уход за скотом, обработка полей, молöтьба, заготовление сена, сбор топлива, водоношение и многое другое, короче — все — ложится на женщину. В то время как женщина в течение дня трудится, что называется, не покладая рук, мужчина скучает от бездействия и идет к ней на помощь только тогда, когда женщина физически не в состоянии с чем-либо справиться. Тибетская пословица: «кто не спит по ночам подобно лошади — разбогатеет в три года», основана на высоком трудолюбии женщины, и рядом другая: «кто спит по утрам как корова — разорится в три года» всецело относится к главе дома — мужчине. Мало того, что тибетка и ткёт материи, и шьёт одежду, и большею частью пасет стада и служит мужу или мужьям в роли куафера, она же обязана сопровождать, и притом всегда пешком, важного чиновника-всадника, ведя в поводу его лошадь, часто на расстоянии 15—20 и более вёрст. В качестве носильщика багажа является также женщина. Не надо забывать, что все эти работы исполняются в разреженной атмосфере на 12—15 тыс. футов и выше (3 700—4 600 м и выше) над морем. Мы сами часто бывали свидетелями подобных напряженных трудов тибетской женщины и в душе восхваляли её силу, энергию и постоянную веселость. Верхом на лошади тибетка так же ловка, как и тибетец: поймать из табуна любую лошадь, ухватиться рукой за гриву и, быстро вспрыгнув на спину неоседланного животного, лихо нестись в желаемом направлении — в привычке каждой молодой тибетки; справиться с упрямым яком при вьючке или развьючке — также. Мне кажется, что и в бою и в воровских набегах тибетки не отстанут от своих, в этом отношении лихих, мужей.
В конце марта в Каме приступают одновременно и к вспахиванью поля и к обсеиванью его зерном. Туземцы выезжают на поля семьями и, пристроившись своим походным лагерем где-либо на берегу ручья или речки, приступают к работам. Тибетец, идя с зерном по полю, разбрасывает его подобно тому, как это делает наш крестьянин-сеятель; по мере разбрасывания зерен по полю последнее запахивается. Вслед за пахарем медленно двигаются двое-трое подростков, которые разбивают комья земли и выравнивают пашню. На этом и оканчиваются весенние полевые работы.
Из земледельческих орудий тибетцы-кам знакомы только с одной примитивной деревянной сохой, с железным сошником парной или одиночной запряжки; пашут здесь на быках-яках или на хайныках, реже на лошадях.
Сколько приходилось видеть, туземцы всегда старались производить обработку полей в то время, когда в воздухе преобладала влажность, обусловливаемая хотя бы даже выпадением мелкого быстро растаивающего снега. К искусственной поливке хлебов здесь прибегают только в крайности.
Интересно, что в период весенних земледельческих работ в Каме в каждом селении раздаются звонкие голоса детей, хором взывающих к богу о ниспослании на землю хороших урожаев.
Сами поля располагаются уступами и разграничены оросительными канавками, которые в местности, пересеченной оврагами, чередуются с желобами; эти желоба, служащие для проведения воды на орошаемые поля, или прикреплены к карнизам, или перекинуты поперёк оврагов. Во избежание порчи хлебов стадами, поля ограждают стенками, слагаемыми чаще всего из каменных плит.
В конце августа приступают к уборке хлеба; при жатве употребляют нечто вроде нашего серпа. Сжатый хлеб почти тотчас же свозят к жилищам и, по мере просушки его на плоских кровлях, или обмолачивают или складывают под навес.
Для перемола зерна имеются ручные, реже водяные мельницы.
В наиболее красивых, приветливых и вместе с тем уютных уголках Кама устроены кумирни или монастыри, а при этих последних нередко и управления начальников, и дома их приближенных. При монастырях же имеют квартиры и торговцы китайцы и тибетцы, каждый со складами своих товаров, словом — монастыри играют роль общественных и религиозных центров и заменяют собою города, которых здесь вовсе нет.
Главные монастыри привлекают к себе в настоятели достойнейших из лам лхасских монастырей с разрешения настоятелей этих последних. При этом староверы, последователи красного толка — «нин-маву» (ньин-маба) и «сарчаво» (сакияба) — всегда обращаются в монастырь «Сарча-ванчин», последователи господствующего в Тибете учения Цзонхавы, или желтошапочники «гардинба» (гелюгба) — в монастырь Галдань и последователи отшельников Марба и Миларай-ба, толка «гарчжива» (гарчжутба) — в монастырь Цорвогомба.
Надо вообще заметить, что по отношению к последователям той или иной секты тибетцы противоположных лагерей не проявляют антагонизма; антагонизма не обнаруживается также и среди лам разных толков, случайно проживающих вне отправления монастырских служб под одной общей кровлей. Слабые телом тибетцы всегда предпочитают обращаться к ламам белого толка в надежде скорее и успешнее у них именно излечиться от какого бы то ни было недуга.
Время пребывания лхасских лам в монастырях северных и южных тибетцев-кам строго не определяется; все зависит от того обстоятельства, как часто и в каком количестве эти ламы или гэгэны доставляют денежные жертвы в Лхасу, в свои непосредственные монастыри: чем богаче, ценнее подобные приношения, тем более увеличиваются и сроки для таких гэгэнов.
Названия монастырей или кумирен тибетцы связывают с именами их гэгэнов или же с названием тех хошунов, в которых они расположены.
Грамотность в Тибете, как в былые времена и у нас на Руси, доступна лишь духовному классу, который составляет 10—15 % всего населения.
За советом к ламам тибетский тёмный народ обращается во всех более или менее важных случаях жизни.
Дороги, пересекающие Тибет, исключительно вьючные, пролегают не только по долинам рек и речек, но и через разделяющие их хребты и горы. В области оседлого населения через горные ручьи и речки устроены мосты; в районе же кочевых обитателей переправы производятся в брод.
Для переправы через главные реки Кама — Голубую и Меконг — служат оригинальные лодки, похожие на кузов саней. Деревянный остов тибетской лодки, связанный из нескольких обручей, прикрепленных к деревянной раме, обтягивается шкурой яка; при спуске на воду швы её каждый раз смазывают салом. Такая лодка при двух гребцах поднимает сравнительно мало. Нам для перевоза багажа и самих себя постоянно требовалось около суток времени; животные же наши, за исключением баранов и собак, отпускались вплавь. Нагруженная лодка отчаливала от берега и тотчас же, подхваченная быстрым течением, уносилась вниз, но благодаря извилине реки, имеющейся при каждой переправе, в то же время приближалась и к противоположному берегу; гребцы, насколько хватало сил, помогали лодке пристать к берегу в известном месте. Каждый раз переезд лодки сопровождается громким гиканьем, подобным тому, какое издают тибетцы при их атаках на неприятеля.
Главные или большие дороги, которые связывают Сы-чуань с Лхасой, постоянно оживлены бычачьими караванами, везущими в столицу Тибета сычуанский чай, шелк и прочее и вывозящими обратно шерсть, маральи рога, мускус, тибетские сукна, ткани, предметы культа и немногое другое.
Вдоль всяких дорог, во многих местах, сложены из сланцевых плит более или менее длинные валы «мэньдоны», или «мани»; так же часто можно видеть высеченную огромными буквами на отшлифованных самою природою выступах скал мистическую формулу: «ом-ма-ни-па-дмэ-хум», а иногда даже и поясное изображение самих богов буддийского пантеона.
При монастырях или иных местах собраний тибетцев всегда находятся мастера-художники, которые высекают или пишут красками на плоских камнях всевозможные молитвы и напутственные благопожелания. Следующим через эти места путникам, в обычае тибетцев, подносить одну или несколько таких плит в надежде получить за них добровольное пожертвование. Из подобных камней и вырастают со временем грандиозные мэньдоны. На перевалах же, как и в других местах Центральной Азии, сооружены «обо», а по горным ручьям — молитвенные мельницы — «хурдэ», приводимые во вращательное движение, подобно мельничным жерновам.
Среди обитателей Центральной Азии вместо денег, как их представляют себе европейцы, вращается ямбовое китайское серебро в больших и малых кусках, а также изредка и медные круглые монеты — «чохи», с отверстием по середине. В Тибете же в ходу преимущественно индийская серебряная монета — рупия, которая чеканится англичанами в Калькуте и которую, главным образом, признают тибетцы. Поэтому будущим посетителям Кама необходимо запастись, помимо китайского ямбового серебра, также индийской монетой. Мы, не будучи знакомы с этим обстоятельством, должны были много потерять на своем ямбовом и плиточном гамбургском серебре, променивая то и другое на индийские рупии, да и сам обмен могли произвести исключительно благодаря совместному пребыванию в Каме с китайцами — сборщиками дани, которые объявили туземцам, что взятое ими от русских какое бы то ни было серебро они охотно примут при взносе дани, чем значительно облегчили наши торговые сделки с тибетцами по заготовке продовольствия на предстоящий путь экспедиции. Только однажды, у чиновников нанчин-чжалбо, я встретил несколько экземпляров небольших серебряных китайских ямбочек, представляющих, как ни странно, совершенно особенный тип денежных слитков.
В Центральном Тибете, по словам туземцев, нередки тибетские серебряные монеты — «дхамха», («танка», или «транка»), фабрикуемые в Лхасе. На нашем пути эти монеты встречались редко; еще реже попадались нам непальские. Академик С. Ф. Ольденбург, любезно взявший на себя определение этих монет, сообщил о них данные. Желающим ближе ознакомиться с вопросом о тибетских серебряных монетах С. Ф. Ольденбург указывает на статью Terrien de la Couperie: The silver coinage of Tibet. Num. Chr. 3.1, 340—353.
Затерянные среди труднопроходимых гор, находясь под влиянием невежественных лам, тибетцы сильно отстали в своем развитии. Путешественнику бросается в глаза их беспечность и грубость, а также лицемерие, ханжество и суеверие. Барантачество в Каме сильно развито. Все эти отрицательные стороны наиболее присущи тибетскому кочевому населению, оседлые же тибетцы отличаются более мягким характером и некоторым понятием о гостеприимстве. На языке таких людей ещё понятна тибетская пословица: «как в тенистой глубокой воде рыбы больше, так и у хорошего человека больше друзей»[89].
Общей характерной чертой у тибетцев, служит, между прочим, крайняя подозрительность и недоверие, основанные на применении народом древнего обычая избавления от ненавистного и преграждающего дорогу человека при посредстве яда, секретно вводимого в еду и питье, обыкновенно в местное вино. В силу этого тибетец решается вступить в дружбу не иначе, как только исполнив известный обряд «братанье», основанный на обмене гау и принесении клятвы перед бурханами.
В Тибете не существует китайских колоний. Здесь нет и китайских гарнизонов, если не считать небольшого сравнительно отряда, расквартированного частью по дороге от Дарчэндо (Дацзян-лу) до Лхасы, частью в самой столице далай-ламы для представительства китайских резидентов. Фактически заветная страна предоставлена самим тибетцам.
В целях поддержания внутреннего порядка и гарантия безопасности извне, северные и южные тибетцы-кам, подобно тому, как и другие малоподчиненные китайцам обитатели Тибета — лин-гузэ, дэргэ, хор, или даже совершенно неподчииенные — нголок, сэрта, дунза, — хотя и не имеют постоянного войска, как мы его понимаем, но тем не менее, по первому требованию своих начальников, скоро выставляют необходимый по численности отряд в полном боевом снаряжении и походной готовности.
В таких случаях северные тибетцы-кам из каждой семьи выставляют по одному человеку в возрасте от 18 до 55 лет, хотя в крайности призываются и 12-летние мальчики и 70—80-летние старцы. Две последних категории воинов обыкновенно остаются при лошадях вовремя самих стычек.
Состоятельные тибетцы являются на войну с ружьем, тремястами зарядов, саблей, пикой и пращей; те, которые победнее, имеют только часть указанного вооружения. Лучшим стрелкам, которые располагают нередко двумя ружьями, придают помощников, на обязанности которых лежит только заряжение ружей и подавание их батырям.
У южных тибетцев-кам военная организация несколько иная. Здесь хошунные начальники ежегодно представляют списки воинов самому хану для проверки. Общая численность наньчинских воинов простирается до 8 тыс. человек, делящихся на три категории или разряда. Первая категория в 2 тыс. человек ежегодно представляется на смотр в полном боевом вооружении — при ружьях, саблях, пиках и трехстах зарядах. Вторая категория четырехтысячного состава является слабее вооруженной; одни из её воинов располагают ружьём и пикой, другие ружьём и саблей, иные же исключительно холодным, оружием; наконец, третья категория, равняющаяся первой по числу воинов, выезжает на смотры только с саблей или пикой и пращей. Для воинов нанчин-чжалбо возраст не установлен, хотя и здесь в роли коновожатых являются, по большей части, старые и малые.
Предводителями отрядов назначаются испытанные в боях хошунные начальники, которые бывают вооружены лучше других.
Тибетцы по-своему смелы и воинственны. Они счастливы, когда располагают хорошим конём и отличным вооружением. Превосходные, неутомимые наездники, тибетцы имеют привычку подтягивать стремена так высоко, что верхняя часть ноги лежит у них совершенно горизонтально; седла камцев, изготовляемые в Дэргэ и Литане, не хуже, скорее даже лучше монгольских.
Летом, как только лошади успеют откормиться, тибетцы организуют партии для воровских набегов в соседние или отдалённые хошуны. Чаще воруют в чужих округах, причём предметом самого воровства являются скот до баранов включительно. Нередко воровство переходит в открытый разбой. Уворованную и доставленную на место добычу делят приблизительно таким образом: половину из всего награбленного отдают в пользу своего хошунного начальника, а из остального одна половина поступает предводителю партии, а другая всем остальным её членам.
Случается однако и так, что воры бывают пойманы или на месте преступления, или настигнуты и схвачены где-либо в дороге. Пойманных воров часто сажают под арест и взимают штраф — гуцен — за каждое уворованное животное; затем провинившихся отпускают восвояси. Иногда, впрочем, без дальностей воров, лишив всего их имущества и порядком поколöтив, угоняют прочь от стойбища; но бывает довольно нередко, что поимщики не только обирают воров, как говорится, до нитки и более или менее жестоко бьют, но озлобленные на них ещё и убивают одного-двух человек — вот и причина для войны между хошуном, жаждущим отомстить за своих убитых, хошунцев, и хошуном, убившим воров и ожидающим, следовательно, мести.
Лишь только неудачники-воры по возвращении в свой хошун сообщат однохошунцам об убийстве кого бы то ни было из их товарищей жителями такого-то хошуна, как тотчас же начинается деятельное приготовление к войне: рассылают гонцов во все стороны хошуна, точат оружие, приготовляют порох, пули, фитили. Все это, конечно, делается гласно, и посторонние соседи, точно так же, как население того хошуна, против которого готовятся к войне, немедленно же об этом узнают. Посторонние, согласно установившемуся обычаю, являются к обеим сторонам с предложением не начинать войны, а кончить дело миром и предлагают им свои услуги в качестве посредников. Иногда таким образом дело и кончается миром, причём за убитого вора взыскивается известный «кун». Но случается нередко, что та или другая сторона уклоняется от переговоров и продолжает готовиться к войне.
Собирается человек 100—300 воинов того хошуна, из среды которого был убит вор, и направляется к границе враждебного хошуна, рассылая в стороны свои разъезды. То же самое делает и хошун, ожидающий мести за убитого. Он также созывает войско и высылает его вперед к границе, по возможности подальше от населённых пунктов. Встретившись где-нибудь, эти два войска располагаются друг против друга на почтительном расстоянии и начинают перестрелку. Расстояние, разделяющее две враждующих партии, настолько однако значительно, что пули из их фитильных ружей редко долетают по назначению, чаще же ложатся ближе цели. Постреляв друг в друга часа два-три, враги расходятся и, переночевав где-либо, главным образом на вершинах увалов гор, на другой день снова начинают ту же историю, продолжающуюся несколько часов.
Иногда случается, что одна сторона убивает или ранит двух-трех врагов, и тогда немедленно же возвращается домой с чувством удовлетворения.
Посредники однако не оставляют своего дела и во время войны. Они уговаривают одну сторону обождать немного стрелять и бегут к другой с такой же просьбой. Уговаривают, умоляют не ссориться и не проливать крови, а кончить дело миром. Но лишь только возобновилась перестрелка, они уходят прочь, чтобы снова начать свои попытки помирить врагов после перестрелки.
Случается иногда, что нападающая сторона собирается быстро и успевает прибыть раньше к какому-либо стойбищу из 10—30 палаток врага. Обыкновенно ранним утром нападающие останавливаются шагах в пятистах от жилищ, слезают с лошадей и, как говорят, чтобы показать жителям, что они не обыкновенные проезжие, а явились сюда для войны — открывают огонь по домашнему скоту. В женщин и детей вообще не стреляют, как вначале не стреляют и в мужчин. Напуганные выстрелами жители начинают угонять скот, собирать палатки и скарб и увозить его.
Одновременно жители посылают гонца к своему начальнику и к этому месту собираются воины хошуна. Когда стойбище снимется для перекочёвки в другое безопасное место, а также удалятся женщины и дети, начинается перестрелка, описанная выше.
До рукопашной дело доходит очень редко; в таких случаях дерутся на саблях и пиках и в результате оказывается очень много раненых и убитых. Схватка в рукопашную производится по большей части верхами на конях.
По окончании враждебных действий, в результате которых является несколько человек убитых и раненых с обеих сторон, или только с одной — безразлично, посредники снова начинают свои попытки уговорить стороны покончить недоразумение, что им обыкновенно и удается после двух-трех схваток или стычек.
Так или иначе, но вражда тянется иногда несколько лет, прежде нежели обе стороны окончательно примирятся, обязуясь уплатить хошуну за убитых его воров или воинов, павших на поле брани, известный, раз навсегда установленный обычаем кун.
Кун, или пеня, существует трех родов, так же как и люди у тибетцев делятся на три разряда. Первый разряд — люди, отличающиеся своею храбростью, умом, ловкостью, известностью между своими и богатством; второй разряд — люди, во всех тех отношениях уступающие первым, и третий — люди обыкновенные, ничем не выделяющиеся из среды своих однохошунцев.
Если дело не доходит до войны между хошунами, если посредникам удастся во-время уговорить обе стороны, то убившие вора выясняют положение, то-есть разряд убитого, и уплачивают за него кун.
За убитого вора, отнесенного к людям первого разряда, уплачивают: 50 лан серебра, 20 ружей и лошадей и 400 кирпичей чаю; второго разряда: 25 лан серебра, 10 ружей и лошадей и 200 кирпичей чаю, и наконец третьего разряда: 5—6 ружей и лошадей и 40 кирпичей чаю.
Если же дело оканчивается всё-таки войной и во время перестрелки окажутся убитыми только люди нападающей стороны, то таковая пени за убитых не получает, а получает только за своего убитого вора. Если же убитые окажутся в обеих партиях, то посредники убитых по разрядам присуждают какой-либо стороне доплатить за убитых, относимых к высшим разрядам против убитых низшего разряда. Случается таким образом, что сторона, считавшая себя обиженной и начавшая поэтому войну, доплачивает по окончании её кун за убитых своих врагов.
Бывает однако и так, что между враждующими партиями не оказывается посредников; тогда вражда и перестрелки продолжаются ежегодно по нескольку раз до тех пор, пока или одна сторона не будет сильно побита и не оставит попыток заводить ссор, или же пока и той и другой стороне не надоест враждовать, и враги, сговорившись, не бросят нападать и грабить друг друга.
В заключение общего очерка коснемся еще других обычаев тибетцев; начнем с приема гостя.
При входе гостя в палатку его немедленно усаживают направо от входа у самой печи на войлок, если он есть, или просто на землю и вскоре подают ему в глиняном или медном кувшине чай с молоком и маслом. Затем перед гостем ставят низенький длинный ящичек с двумя отделениями для дзамбы с маслом и чуры. Хозяин берет кувшин с чаем и протягивает его гостю, который достает в это время из-за пазухи свою чашку и подставляет её под горло кувшина. Но прежде чем налить в неё чаю, хозяйка собственной рукой накладывает в чашку (до половины) дзамбы с маслом и уже тогда только поверх дзамбы наливает чай.
Лишь только гость глотнет немного чаю, как хозяин тотчас же доливает чашку. И так продолжается, пока гость не напьется чаю. По окончании чаепития гость пальцами размешивает дзамбу, причём подсыпает еще сухой муки и добавляет масла; затем приготовленный колобок крутого теста он съедает или целиком, или, съев одну часть, другую прячет за пазуху, в дорогу.
Сколько бы гостей ни было — пред каждым из них непременно ставится особый кувшин с чаем. Если же семья бедна и у нее нехватает кувшинов для каждого гостя, то таковые ставятся перед более важными, а остальным хозяйка наливает в чашки ковшом прямо из котла, кипящего на очаге.
У тибетцев вообще не принято пить из чужой чашки, а поэтому каждый, будь то взрослый илн мальчик, имеет при себе собственную чашку, с которой никогда не расстается. Если случится какому-либо мужчине войти в чужую палатку, не имея при себе своей чашки, то он отказывается от предлагаемого хозяевами чая; хозяева же в свою очередь не предлагают ему своей посуды.
После чая гостям предлагают кислое молоко, но это делается только у кочевников; оседлые же жители вслед за чаем с дзамбой угощают гостя сырым мясом. Почетного гостя тибетцы угощают кроме того и джюмой — корнями гусиной лапчатки, сваренными в воде. Это местное лакомство подается горячим, в чашечках, без воды; поверх корешков хозяйка дома кладет кусочек свежего масла.
В семейном быту тибетцев практикуется многомужие — полиандрия. Иногда у одной женщины бывает до семи мужей, которые должны быть непременно братьями; лица посторонние в такой союз не допускаются. Ребенок, происходящий от такого полиандрического брака, считает своим отцом того, на кого мать указала ему, как на отца, прочие же мужья матери считаются дядями ребенка. Фамилии в смысле именно семьи в Тибете неизвестны; про детей говорят, что они дети такой-то женщины, а имя отца вряд ли когда и упоминается. Случается также, что более состоятельные тибетцы имеют не только одну, но и две жены.
Самые свадьбы у тибетцев-кам устраиваются почти так же, как и у тангутов Кукунорской области. Обыкновенно родители или братья молодого человека посылают в дом намеченной ими девушки знакомого старика с целью завязать переговоры о предстоящем деле. По приезде на место старик между самым обыденным разговором изредка вставляет и фразы, касающиеся прямой цели своего посещения, так например: «сколько лет вашей дочери? Знаете ли вы сына или брата таких-то, там-то живущих? Это большая, богатая семья, состоящая из стольких-то братьев, имеющая столько-то скота или столько-то полей!». На все это хозяева дома отвечают по большей части утвердительно, или: «мы лично не знакомы с ними, но слышали от своих родных то же, что и вы говорите». Далее старик опять говорит: «так вот они, эти люди, хотят его женить на вашей дочери и намереваются по этому случаю приехать к вам».
Если предложение старика приятно родителям девушки, то они дают ему понять об этом такими же намёками, добавив на прощанье, что им предварительно всё-таки необходимо посоветоваться со своими родными и только потом они будут в состоянии согласиться на приезд в их дом родственников молодого человека для дальнейших уже официальных переговоров.
Вслед за получением приятного извещения родные жениха отправляют, в известный день, в дом избранницы несколько человек почетных родственников, снабжая их вином для угощения и хадаками для раздачи на месте. О дне прибытия настоящих сватов родители девушки оповещают своих родных и вместе с ними готовятся к встрече сватов. Встреча всегда бывает дружественная, предупредительная, так же как и следующее за нею угощение. На этой первой пирушке, по выяснении степени калыма или точнее приданого — «нори», присутствующие объявляют акт сватовства совершённым.
У тибетцев размер нори зависит также от благосостояния семей, пожелавших женить своих детей или братьев. Состоятельная семья жениха вносит родителям невесты деньгами, скотом и тибетскими тканями, примерно, переводя на наши деньги, около тысячи рублей; семья средней руки — только половину указанной суммы, а люди с малым достатком могут ограничиться не только одной третью, одной пятой, но и даже и одной десятой. Со своей стороны родители невесты, чтобы соблюсти добрые отношения и приличия, должны доставить в дом жениха нарядов, домашней утвари, а также и скота на стоимость, по меньшей мере, в два раза большую таковых нори жениха.
В заблаговременно назначенный ламами день родители жениха снаряжают посольство, состоящее из четырех, восьми и большего числа лиц, на которых возлагают доставление к ним в дом невесты их сына. Невеста покидает родителей, которые её не провожают, в сопровождении своих родных и знакомых, причём в состав поезжан невесты обязательно входит одна молодая женщина, назначенная состоять при невесте в роли бэргэн цайдамских монголов. Таким образом свадебный поезд невесты представляет порядочную компанию, которая к тому же бывает очень часто веселой и оживленной.
Обряд венчания происходит одинаково, как и у цайдамских монголов.
Если новожёны зажили хорошо, то по истечении приблизительно месяца родители молодого справляют пир, на который съезжаются и родные жениха и родные невесты, иногда человек до 200. Свадебный пир отличается обилием еды — мяса и питий — водки, или чана; водки вообще выпивается неимоверное количество; поэтому, несмотря на ее слабость, гости бывают сильно пьяны. Для мяса же закалывают около 10 быков и штук 30—40 баранов. Во время пира, продолжающегося около трех дней, гостей одаривают хадаками. Менее состоятельные тибетцы предлагают гостям и менее обильное угощение.
На свадьбе матери невесты преподносится подарок — «н’урин» в виде лошади, быка, барана или небольшого куска серебра; бедняки могут ограничиться одним хадаком. И здесь, подобно тому, как у цайдамских монголов, подарок матери невесты мотивируется платою за «материнское молоко».
Если у поженившегося тибетца имеются младшие братья, то они, конечно, по мере достижения половой зрелости, примыкают к общему семейному союзу. Даже и среди богатых тибетцов отец, имеющий трех или более сыновей, женит только одного, самое большее двух, заблаговременно условливаясь с детьми — сыновьями, что одна или две жены должны быть общими женами всех братьев. Каждый из братьев в отдельности не обзаводится семьей не только в силу экономических соображений, но ещё и потому, что, согласно старинному обычаю, сыновьям не подобает покидать родительский очаг, что конечно трудно избежать при устранении полиандрических начал.
В случае же противоположного характера, то-есть когда в известной богатой семье нет сыновей, а есть только одни дочери, — родители этих последних принимают жениха или женихов к себе в дом; молодые парни, вступив в новую семью, становятся младшими её членами, подчиняясь во всем главным распорядительницам в доме — молодым женщинам, которые со своей стороны считают своих мужей общими по отношению каждой из них.
Бедняки тибетцы организуют новые семьи очень часто без соблюдения каких бы то ни было обычаев или обрядов.
Если поженившиеся по истечении некоторого времени (полгода-год) обнаружат полное несогласие, семейный раздор, то они оставляют друг друга, расходятся: женщина возвращается в дом родителей.
Та и другая стороны обязаны возвратить приданое по принадлежности; кроме того главный виновник разлада семьи вносит обычный в таких случаях штраф, а именно: барана, кусок местной ткани, хадак с присоединением или хайныка, если виновник муж, или же коня, если виновница женщина.
Из сказанного о семейных началах тибетцев не трудно заметить, что в Тибете женщины пользуются большой свободой.
По признанию самих тибетцев, ни одна из тибеток не в состоянии сохранить свою девственность до выхода замуж, на что, впрочем, и не принято обращать внимания, как равно для родителей девушки не есть огорчение, если их еще незамужняя дочь принесет им дитя. В подобном случае тибетцы не приневоливают провинившихся парней жениться, но их обязывают явиться в дом родителей девушки и служить им во всё время, пока молодая мать не будет в состоянии этого делать; заставляют также виновников нести и те материальные издержки, которые неизбежны при отправлении родов и на первых днях появления на свет ребенка.
Женатых же людей за такие проступки по отношению к замужним женщинам приговаривают к штрафу — гуцен.
Акт деторождения у тйбетцев-кам сопровождается следующим обрядом. За несколько дней до разрешения женщины от бремени к ней призывается лама «чжа-нан», который молится, испрашивая больной у известного божества благополучия в предстоящем акте. Во время же самого отправления его при роженице присутствуют тот же чжа-нан и старик или старуха в качестве акушера — «аи». Теперь лама молится о том, чтобы женщине не помешал злой дух.
Если роды женщины тянутся долго, с осложнением, острыми мучительными болями, то приглашают ещё несколько лам для совместного служения; принято также в подобных случаях обращаться и к ламе «бомбо», или шаману, который уверенно берется облегчить страдания роженицы и ускорить роды. Бомбо читает молитвы и шаманит, устраивая из масла небольшие, довольно правильной формы, кубики, которые затем дает женщине внутрь. Тибетцы верят не только в целительное действие подобных кубиков, но даже и в такое чудо бомбо[90], что масляный кубик выносится ребенком на верху головы при появлении своем на свет, чему подтверждением может служить белое или светлое пятнышко, сохраняемое некоторыми детьми долгое время на волосах, в месте, где якобы находился при их рождении чудесный кубик. К испугу страдающих рожениц, для ускорения родов, как это практикуют монголы, тибетцы-кам не прибегают.
Родившемуся дитяти «аи» перевязывает сухожильем пуповину и отрезает её; орудием для отрезания пуповины служит, нож — «кир», который напоминает собой кинжал и который тибетцы употребляют главным образом для стрижки баранов. Далее новорожденного завертывают о заранее приготовленную мягкую баранью овчинку. Ни дитя ни мать — «ама» — святой водой не обмывают.
Первый день после рождения дитяти мать умеренно питается местным вином с маслом, а также и мучной болтушкой; со второго же дня ей начинают давать понемногу мяса. В течение целого месяца роженица-тибетка не должна покидать дом или палатку, равно и садиться верхом на лошадь. Спустя же означенное время, по понятиям тибетцев, она становится совершенно здоровой и по отношению к хозяйским работам и по отношению к мужу.
Акушеру или акушерке дарят за труды белого барана и такого же цвета хадак при следующих словах: «этими белыми подарками очищаем ваши руки от крови».
У тибетцев принято давать имена своим новорожденным через год, два или даже три — как придётся, причём наречение имени сопровождается небольшим угощением ламы или простого мирянина-старика, смотря по тому, кто из них приглашён для этой цели. При выборе того или другого имени тибетцы руководствуются обыкновенно планетами и звездами, их взаимным расположением в небе в день рождения ребенка. Слабоватые или хилые дети, конечно, редко доживают до наречения имени, чаще же умирают.
Умершего ребенка тибетцы относят в соседние горы и бросают на съедение хищникам. Надо заметить, что бросают исключигельно на скаты, обращенные к востоку или югу. Если в течение трех дней труп не уничтожен зверями или птицами, то ламы говорят, что душа покойного ещё не успела отлететь к богу и необходимо помолиться. Но стоит только действительно ламам открыть свои рты и огласить окрестные горы молитвами, как привычные хищные птицы, грифы, тотчас появляются и почти на глазах лам уничтожают покойника. На местах похорон ламы устраивают «мани».
В тех случаях, когда в известных тибетских семьях новорожденные дети не выживают, а один за другим, к огорчению родителей, умирают, — трупики таких последующих покойников относят на самые высокие вершины, чем, по уверению лам, достигается прекращение смертности будущих малюток.
Теперь несколько слов о похоронах взрослых тибетцев.
Для молитв по исходе души умершего в дом, где находится покойник, призываются ламы, которые и отправляют положенные требы в течение одного или нескольких дней. Затем родные и близкие знакомые, в сопровождении духовенства, уносят покойника в горы, в скалы, и там кладут его на поверхности земли. Снятая с покойника одежда или раздается беднякам, или же остается на руках близких родных. Во все это время ламы громко читают молитвы, положенные на этот случай.
По прошествии трех дней со времени «похорон», если последнее выражение здесь допустимо, те же родственники и ламы вновь посещают место упокоения умершего, причём на этот раз относят туда и каменные плиты, исписанные молитвенными формулами. От покойника остаются к этому времени лишь крупные кости, но если бы случайно сохранился цельный скелет, то таковой ламы сжигают, а пепел, смешанный с красной глиной, служит материалом для приготовления бурханчиков «цаца», которыми украшают придорожные мани или заброшенные фанзы.
Общий процент смертности в Восточном Тибете не велик, не считая, конечно, неизбежных периодических повальных болезней, как, например, оспа, случающихся сравнительно редко; тем не менее прирост населения в этой стране крайне ограниченный, что надо приписать главным образом существованию в Тибете полиандрии и присутствию многочисленного класса безбрачного духовенства с одной стороны и междоусобным войнам с другой.
ПУТЬ ПО СЕВЕРО-ВОСТОЧНОМУ ТИБЕТУ
Несколько слов о перевозочных средствах Тибетского нагорья. — Наш караван в Тибете. — Хребет Бурхан-Будда. — Экскурсия по берегам озера Алык-нор. — Хребет Амнэн-кор. — Нголоки. — Пребывание вкспедицни на озёрах верхней Хуан-хэ. — Долина Джагын-гола и водораздел Желтой и Голубой рек. — Вступление в Кам — встречные тибетцы хошуна Нвмцо; их старшина Пурзек. — Переправа через верхний Янцзы-цзян, — Долина речки И-чю и горы Дютрейль-де-Рэкса. — Бивуак экспедиция на берегу Рхомбо-мцо. — Селение и монастырь Чжэрку. — Свидание с китайским посольством.С приходом экспедиции в Цайдам первый акт её деятельности мог считаться оконченным. Целый год экспедиция провела главным образом среди мирных, добродушных монголов, изучая их страну, знакомясь с их бытом и пользуясь для передвижения верблюдами, обхождению с которыми в путешествии русские люди скоро выучиваются, в особенности под руководством опытного старшего. Умело заседлать, или, как чаще говорят, захомутать и завьючить животное, не обременяя его через силу, во-время отпустить его на пастьбу, во-время напоить и должным образом приготовить сухую ровную мягкую площадку дяя укладывания на ночь, облегчить усталого или хромого, не допускать появления на его боках и спине ран или пронашивания на ступнях мозолистого нароста, для чего необходимо тотчас же накладывать заплаты из сыромятной кожи, прикрепляя её к краям ступни ремешками с помощью специальных «верблюжьих» игл, летом, и жаркую пору, своевременно удалять из носа личинок мух — вот, в общих чертах, те несложные приёмы, которыми необходимо руководствоваться при уходе за верблюдами на стоянках. Во время же самого движения каравана надо быть внимательным к тому, чтобы правильно регулировать шаг передового испытанного верблюда как при переходе по равнине, так и при пересечении гористой местности, в особенноститна спусках и подъёмах, чтобы вьюк лежал равномерно на обоих боках животного и чтобы верблюды были прикреплены или привязаны друг к другу — с помощью веревочного повода (бурундук) и деревянной носульки — сравнительно слабо, во избежание разрыва носовых отверстий и так далее.
В Цайдаме с этим незаменимым в пустыне животным мы должны были расстаться. Его сменили быки-яки или хайныки, обитатели гор и высоких плоскогорий Тибета.
Обладая диким нравом, бык-як в пути, на бивуаке, при пастьбе, норовит всегда и всюду боднуть соседа: быка, лошадь, человека — безразлично; особенных драчунов не трудно отличить по отпиленным концам рогов.
Быки двигаются по горам крайне медленно, от 3 до 3,5 вёрсты в час, иногда и того меньше, неся на спине тяжесть, на половину уступающую таковой для среднего верблюда. При всем том быки-яки чаще подвергаются повальным болезням — чуме, хасе, нежели верблюды, отчего и путешествие на этих животных обходится нередко значительно дороже, не говоря уже о физических трудностях, которые являются минимальными только при путешествии на справедливо прославленном «корабле пустыни».
В личный состав тибетского отряда экспедиции, помимо меня и моих ближайших сотрудников, вошло 12 человек гренадер и казаков, в подспорье к которым по уходу за непривычными вьючными животными — быками — были взяты в Цайдаме еще четверо местных монголов: двое — Дадай и Чакдур — из хошуна Цзун-цзасака и двое других — Гардэ и Джэрой — из хошуна Барун-цзасака.
Кроме цайдамских монголов сининским ямынем был откомандирован в экспедицию китаец Ли, знающий тибетский язык. Таким образом тибетский отряд был доведен до 20 человек, долженствовавших следовать на лошадях с ружьями за плечами.
В половине мая мы закончили наше тибетское снаряжение. Наступило и 17-е число этого приятного весеннего месяца, когда назначено было и само выступление в далекий и малоизвестный путь.
С раннего утра мы все были на ногах; крепостной двор весь заполнился вьюками, быками и людьми. Русская речь перемешивалась с монгольской и китайской. Помимо отъезжающих набралось не мало и постороннего люда. Одни хлопочут, работают; другие праздно толкаются, мешают. Началась вьючка быков, но как она непохожа на вьючку верблюдов: многие упрямцы-быки ложатся, иные прыгают и, освободившись из рук людей, выделывают козла, пока не избавятся окончательно от вьюка. Долго мы провозились с вьючкой в тесном, запертом помещении и только в полдень, в самое жаркое время дня, оставили хырму и вышли на простор долины. Тут можно было свободнее вздохнуть и осмотреться. Через два-три часа караван быков, разделенных на три партии, пошёл надлежащим порядком, держа направление к югу. Оглядываясь назад, мы все прощались с хырмой, которая теперь стала и для нас очень близка и дорога.
Название Бурхан-Будда, приуроченное со времени первого путешествия Н. М. Пржевальского, относится к сравнительно небольшой по протяжению части гор[91], ограничивающих восточный Цайдам с юга. Со стороны внутреннего замкнутого центрально-азиатского бассейна эти горы производят впечатление массивного однообразного вала, поднимающего свой довольно плоский гребень до 17 тыс. футов (более чем на 5 тыс. м) над морем, но тем не менее только местами касаются они линии вечного снега, который поддерживает речки, стремящиеся из гор в две противоположные стороны. В то время как северная подошва гор имеет около 10 500 футов (3 200 м) абсолютной высоты, южная едва спускается до 13 500 футов (4 120 м), не удаляясь притом от гребня более 12 вёрст. Ущелья обоих склонов хребта каменисты, дики, местами крайне узки и мрачны и, благодаря скудному орошению, довольно пустынны и унылы. Немногие и сравнительно маловодные речки по выходе из гор, в большинстве случаев, скрываются в землю, чтобы затем обнаружиться на дне долин в виде ключей или источников.
Хребет Бурхан-Будда слагается из светлых гранитов с примесью плагиоклаза, кварца, бисиликатов и эпидота; кроме того из тоналита, гнейсо-гранита, гнейса, диорита, известняка с вкрапленностями пироксена и эпидота, известкового шпата, кварцевых и глинистых песчаников и сланца.
В рассматриваемых горах из млекопитающих были встречены дикие яки, аргали, или каменные бараны, куку-яманы, олени, антилопы, ада, сурки, зайцы, хорьки, лисицы, волки, рыси, барсы и тибетские медведи, а из птиц — снежный и бурый грифы (Gyps himalayensis et Aegypius monachus), бородатый ягнятник (Gypaëtus barbatus), орёл-беркут (Aquila chrysaetos), соколы (Cerchneis tinnunculus, Falco cherrug), совы, филины, изредка даже и коршуны; кроме того, черные вороны (Corvus corax), альпийские галки или клушицы (Pyrrhocorax graculus, P. pyrrhocorax), каменные голуби (Columba rupestris), два вида горной индейки (Tetraogallus thibetanus, T. kozlowi), каменные куропатки (Alectoris graeca), вьюрки, сойки (Pseudopodoces humilis), каменные дрозды (Monticola saxatilis), завирушки, плиски, водяные оляпки, чекканы, краснохвостки, пеночки, стенолазы, горные ласточки, стрижи и немногие другие.
Что касается флоры, то последняя в начале лета начала лишь зацветать: так, при входе в горы, по ущелью Номохун, по узеньким полянкам яркой зелени, среди густой щётки не цветущих ещё злаков, бросались в глаза кульбаба (Leontodon), гусиная лапчатка (Potentula anserina) и еще два вида того же рода; у берега речки выделялся Lagotis, a несколько подальше от воды, на оголенной сухой каменистой почве, зацветал мышьяк (Termopsis); рядом с ним — крошечная Malcolmia; на тех же полянах, ближе к скалам, нагреваемым солнцем, цвел красивый касатик (Iris).
Верстах в десяти выше по ущелью, в боковых отвертках, гербарий стал быстро пополняться последовательно обнаруживаемыми белой Potentilla, полынкой (Artemisia), твердочашечником (Androsace), розовой сухоребрицей (Draba) и яркожелтым душистым гусятником (Gagea); еще выше, на более влажных полянах, цвела осока (Carex), а среди нее маленькая голубая Gentiana; там и сям желтели лютики (Ranunculus) и три вида касатиков — два лиловых или синих и один желтый.
На следующем переходе, в более привлекательных боковых ущельицах, было замечено следующее: по луговым мочежинам группами красиво пестрела очень маленькая примула с розовыми цветами; кое-где среди этих карликов попадалась и другая — высокая, сочная, с серовато-зелеными листьями и розово-лиловыми душистыми цветами; здесь же часто встречались несколько видов крестоцветных, злаки, вновь лютики и Polygonum, только что расцветший; все это по дну ущелий. По глинистым же бокам их прибавились: три вида Astragalus, приземистый молочайник (Euphorbia), покрывающий собой невысокие, рыхлые бугорки земли, выброшенной из нор сурков.
Все перечисленные виды встречались в большом количестве на солнечной или юго-юго-западной стороне; среди же скал, в теснинках, найден первый и единственный в цвету экземпляр ревеня (Rheum spiciforme) и Gnaphalium leontopodium.
В верхнем поясе гор ласкали глаз вполне цветущие Przewalskia tangutica, прежние прелестные касатики, красивый желтый мытник (Pedicularis), лютики, две-три камнеломки (Saxifraga); последние три, то-есть мытник, лютики и камнеломки, произрастали вблизи воды; по глинисто-каменистым обрывам начали зацветать желтая хохлатка (Corydalis), рядом с нею хвойник (Ephedra) и светлолиловый астрагал. По мягким лугам, среди ярких примул, раскрывался голубой уголёк в огне (Adonis coerulea). Часто перепадавшие холода задерживали развитие генциан и фиалок, которые однако набрали цвет и готовы были в скором времени распуститься.
Флора южного склона рассматриваемых гор выглядела ещё беднее и под влиянием холодного нагорного воздуха ещё менее отрадной в смысле развития; только у южного подножья гор, в теснине, найдены были один-два цветочка очень душистого левкоя (Cheiranthus).
В северное предгорье хребта Бурхан-Будда мы вступили в первый же день, а на второй — уже достигли ключа Нойон-булыка, где заранее было назначено свидание с Барун-цзасаком. Здесь мы окончательно снарядились, приобрели между прочим небольшое стадо баранов, голов до 70, и двинулись дальше. Миновав кочевников-монголов, экспедиция прибыла в средний пояс хребта, в область богатых пастбищ, где при урочище Яматын-бельчир, в целях большего ознакомления с горами и выкормки животных, мы прожили около недели.
Такая сравнительно продолжительная стоянка была кстати ещё и для постепенного приспособления к разреженному воздуху наших организмов, в особенности новичков-спутников, более слабые из которых тут же, на высоте 13 500 футов (4 120 м) над морем, поболели день-два, затем всё миновало благополучно, и все мы с успехом могли экскурсировать в окрестных безлюдных ущельях.
27 мая на заре мы двинулись вперед с целью перевалить хребет Бурхан-Будда, что и удалось сделать к девяти часам морозного ясного утра. Подъём на седловину хребта был крут и каменист и в верхней части был укрыт плотным, толстым слоем снега. На вершине перевала Номохун-дабан, у большого обо, я барометрически определил высоту его над морем в 16 030 футов (4 890 м); соседние вершины, громоздившиеся одна над другой, поднимались относительно до тысячи футов (300 м) и касались вечного снега.
Дальнейший путь экспедиции лежал в юго-западном направлении, к озеру Алык-нор, из которого вытекает река того же названия и стремится к востоку, до впадения слева в Ёграй-гол. Поднявшись на соседний увал, мы увидели обширную долину и ближайшие к нам полоски воды, блестевшей на солнце; немного позднее показалось и само озеро, а за ним, в сероватой дали, горы Бурла-абгай; на юго-востоке горизонта выделялся хребет Амнэн-кор; те и другие горы, как равно и пройденный хребет Бурхан-Будда, в верхнем поясе были покрыты снегом. Между главными горами теснились второстепенные, убегавшие к югу и заполнявшие всю даль Тибета, поднятого здесь над уровнем моря на 13—15 тыс. футов (4—4,5 тыс. м).
Часа через два затем мы прибыли на северо-восточный берег Алык-нора и расположились бивуаком среди мягкой зелени. Озеро было пересечено с севера на юг в восточной половине, причём наибольшая глубина — 15 сажен (32 м) --обнаружена у южного возвышенного берега, а наименьшая у низменного северного; отсюда глубина постепенно увеличивалась на протяжении 7—8 вёрст и только за одну версту от южного берега стала быстро уменьшаться.
Конвой экспедиции охотился за антилопами оронго (Pantholops hodgsom) и ада (Gazella picticauda), пасшимися там и сям на открытой долине; за речкой, против нашего бивуака, держались табуны хуланов (Equus kiang); на противоположном берегу озера темнело многочисленное стадо диких яков. Баснословное обилие диких млекопитающих вообще в северо-восточной окраине Тибета обусловливается почти полным отсутствием в нем их главного врага — человека.
При полной тишине вечернего воздуха на озере стали обнаруживаться плавающие и голенастые пернатые: серые и индийские гуси, утки-нырки, кряквы, шилохвосты, красноноски, хохлатые гагары, крачки-мартышки (Sterna hirundo), красивые турпаны, крохали, белые цапли, зуйки (Charadrius mongolus), улиты-красноножки (Tringa totanus), кулички-песочники (Erolia temminckii) и черношейные журавли (Grus nigricollis); в ближайшем же соседстве озера или речки замечены: орланы-долгохвосты, скопы, соколы, черноухие коршуны, вороны, жаворонки, сойки, вьюрки (Pyrgilauda ruficollis и Onychospiza taczanowskii), белые и желтые плиски, ласточки и немногие другие.
На второй день пребывания на Алык-норе я отправился с раннего утра для глазомерной съёмки озера. Начав объезд последнего с северного берега, я должен был возвратиться на бивуак по восточному.
Низменный берег озера, по которому мы вначале следовали, носит однообразный характер: илистые отмели выделялись полуостровками или островками, служившими пристанищем для птиц; кое-где залегали родники, окаймленные свежей зеленью, на которой паслись хуланы и антилопы. Но больше всего нас интересовали медведи, свежие следы которых были замечены вскоре по выступлении с бивуака; казалось, что звери, переночевав на возвышенной площадке, с наступлением утра отправились тем же берегом и в ту же сторону, куда держали направление и мы. В то время как я наблюдал за очертанием берегов и оттенками красок поверхности озера, а также за плававшими на нём птицами, мои спутники развлекались стадами зверей, бродивших в ближайшей окрестности Алык-нора. Показались наконец и медведи; не только в бинокль, но и простым глазом можно было различить крупного самца и значительно меньших размеров самку, следовавших вместе. Соблазн поохотиться за зверями увеличивался, тем более, что медведи были как раз на нашей дороге. По мере приближения к зверям стало выясняться, что последние были заняты любовною игрой и что поэтому подойти к ним в меру выстрела не представит особого труда.
Оставив лошадей, я с Бадмажаповым направился к медведям, соблюдая, конечно, охотничью сноровку. В воздухе всё еще стояла обычная утренняя тишина: подброшенная вверх тонкая пыль возвращалась на то же место или едва заметно относилась в противоположную сторону; следовательно, не было основания опасаться того, что звери нас учуют. Достигнув, однако, ровной площадки, на которой находились медведи, мы были тотчас ими замечены. Мишка мгновенно остановился и поднялся на дыбки, пристально глядя в нашу сторону; медведица приблизилась к мишке и также насторожилась; оба зверя превратились словно в изваяние. Настала минута общего напряженного внимания. Условившись заблаговременно, кому стрелять в того или другого зверя, мы одновременно пустили в медведей две пули. Мой мишка грузно свалился наземь, медведица также последовала было его примеру, но вскоре поднялась и почти незаметно отползла в ложечек, а затем совершенно скрылась; когда же мы подошли к убитому наповал медведю, то медведица была уже на значительном расстоянии; бинокль обнаруживал её быстрое движение и временные остановки, когда напуганный зверь напрасно оглядывался в нашу сторону.
Остальную часть озера мы также обошли, держась в непосредственной близости береговой линии. Западный берег сильно изрезан разветвлениями впадающих в Алык-нор речек и залегающих между ними озерков и луж, отчего здесь движение затрудняется, а вследствие этого и замедляется. Миновав болöто, наш разъезд вступил на проторенную зверями дорожку, которая извивается по хрящеватому грунту и незаметно поднимается на береговые высоты, откуда наблюдатель видит прилежащую долину во всей красе. В блестящей, подобно зеркалу, поверхности озера резко отражалась массивная стена хребта Бурхан-Будда.
Поохотившись за береговыми ласточками (Riparia riparia), витавшими у скалистых берегов, мы последовали дальше. Вскоре из соседних гор вышел к нам навстречу табун диких ослов; звери были настолько доверчивы, что приблизились к нам на расстояние 50 шагов. Внимательно следя за ними в бинокль, — можно было улавливать в их глазах одно лишь крайнее любопытство. Однако стоило нам спешиться, как хуланы тотчас насторожились, подняли головы, громко фыркнули и, повернувшись в другую сторону, быстро умчались, по временам лягая друг друга; во время побежки хулан несет голову высоко, гордо и помахивает коротким хвостом из стороны в сторону. Озеро Алык-нор расположено в открытой долине, граничащей на севере с хребтом Бурхан-Будда, а на юге горами Ундур-куку. Несмотря на то, что этот пресноводный бассейн занимает в окружности около 40 вёрст, он кажется сравнительно очень небольшим — так грандиозен масштаб общего построения Тибетского нагорья. Абсолютная высота озера простирается до 13 370 футов (4 080 м). Наибольшая длина его, приходящаяся по северному низменному берегу, 15 вёрст; относительно же ширины и глубины рассматриваемого бассейна уже было замечено выше.
Цвет водной поверхности Алык-нора был крайне непостоянен; даже не всегда наблюдалась одинаковая окраска, которая зависела от освещения озера и состояния его поверхности: чем спокойнее озеро, чем глаже его поверхность и чем безоблачнее небо, тем наряднее была окраска — голубовато-стального цвета; в противном же случае преобладал однообразно серый цвет с более или менее темным оттенком.
Что касается до ихтиологической фауны Алык-нора, то она не богата разнообразием, по крайней мере судя по нашим данным, но зато поражает количеством. Баснословное обилие рыбы в этом озере, как и вообще во всех озёрах, реках и речках Тибетского нагорья, объясняется тем обстоятельством, что, за исключением хищников её, вероятно, с сотворения мира никто здесь не ловит. В нашей спиртовой коллекции из Алык-нора имеются маринки (Schizopygopsis ther-malis, Seh. malacanthus) и гольцы (Diplophysa kungessanus, Nemachilus crassus), среди которых последний, по исследованию профессора Харьковского университета А. М. Никольского, оказался новым видом.
Прибрежье озера одето главным образом травянистой растительностью: по низменностям особенно ярко выделялись луговые площадки, на которых некоторые виды уже цвели, другие ещё только зацветали — мелкие осоки, синий и желтый касатики, Primula и Saussurea; между прочим встречен и типичный для Тибетского нагорья кустарничек (Myricaria prostrata).
Гораздо богаче и разнообразнее флора, прослеженная севернее озера Алык-нор, в одном из загроможденных валунами ущелий нижнего пояса соседних гор, где там и сям проглядывал малиновый астрагал (Astragalus scythropus); рядом с этим другой, отвоевавший себе больший район, проникает в горы глубже и часто представляет сплошные куртины фиолетового или лилового тонов; кое-где стал попадаться также и душистый левкой (Cheiranthus), a в более узких, стесненных обрывами местах пестрела указанная выше для долины стелющаяся по земле Myricaria prostrata, зелень которой была наполовину парализована морозом и осыпалась при малейшем прикосновении к её стеблям. Из зарослей этого кустарничка пробивался мытник (Pedicularis), готовившийся цвести; по соседству с Myricaria выделялись словно разбросанные зеленые розетки Saussurea, прошлогодние высохшие экземпляры которых еще уцелели; по вершинам обрывистых склонов цвела хохлатка (Corydalis), ниже молочайник (Euphorbia); резче же других бросалось в глаза оригинальное растение Przewalskia tangutica с желтыми цветами; по сухим глинистым скатам гор замечены каменный чай (Statice) и белолозник (Eurotia).
Из северо-восточного угла Алык-нора выбегает речка Алык-норин-хол, которая имеет почти западно-восточное направление, согласно протяжению хребтов и долины, заключенной между ними. Вначале узкая, окрашенная в желтовато-глинистый цвет, речонка эта, по мере удаления к востоку, расширяется и становится прозрачной от впадающих в нее быстрых серебристых речек, текущих главным образом от соседнего хребта Амнэн-кор, который представляет собой западное продолжение еще более массивного хребта Амнэ-мачин («Седой дедушка»). Общая длина речки Алык-норин-хол, до впадения её слева в Ёграй-гол, простирается до 80 вёрст. Течение воды в речке довольно стремительное: падение ее на одну версту определилось приблизительно в 10 футов (3 м).
Местами суживающаяся до 5 вёрст, местами вдвое расширяющаяся, долина Алык-норин-хол изобилует пастбищами, на которых привольно пасутся дикие млекопитающие. Цайдамские монголы приезжают сюда ежегодно охотиться за хуланами, антилопами и дикими яками.
Растительность низовья долины мало отличается от таковой приозёрной её части. По мере удаления к востоку стали чаще попадаться Statice, Przewalskia tangutica, белолозник (Eurotia); по речкам, вытекающим из Амнэн-кора, густо поросли облепиха (Hyppophae rhamnoides) и курильский чай (Potentilla fruticosa); к прежним касатикам, желтому и лиловому, стал вначале примешиваться, а затем и окончательно вытеснять их Iris tigrida, с красивыми крупными цветами, срываемыми пищухами (Ochotona); по-мокрым прибрежным лужайкам виднелись сплошь Lagotis, повыше — мышьяк (Thermopsis alpina); там и сям показывалась Myricaria prostrata, хотя и значительно реже нежели прежде, но зато более пышным кустарничком; попадались также и зеленовато-желтый молочайник, и мелкий низкорослый хвойник (Ephedra), и дэрэсун (Lasiagrostis splendens); последний по бокам долины, ближе к горам. Среди зарослей облепихи обнаруживался ломонос (Clematis orientalis) и крошечная, с душистыми, красивыми цветами, жимолость (Lonicera), а по руслам речек — ревень (Rheum spiciforme), у южного подножья Бурхан-Будда цвел левкой (Cheirantus), с желтыми и краснобурыми цветами, глубоко внедряющий среди камней свой корень, по ключевым же болöтцам, расположенным у северного подножья Амнэн-кора, — несколько видов злаков и других травянистых растений, среди которых выделялись Primula и золöтисто-желтый лютик (Ranunculus).
В месте слияния речек Алык-норин-хол а и Ёграй-гола впервые встречены были кочевники-тангуты, принадлежащие к аймаку Ранган, в небольшом числе баныков (тибетцы говорят «банаг»).
Проследовав почти на всем протяжении долины Алык-норин-хол, мы затем её оставили и вблизи ключа Куку-булык втянулись в одно из ущелий Амнэн-кора, с целью перевалить означенный хребет и двигаться дальше опять в южном направлении. Вначале довольно приветливое ущелье это, по мере нашего движения вверх, становилось диче, каменистее, круче и теснее; тропинка то появлялась, то исчезала. Один из наших монголов-спутников, Джэрой, незаменимый как пастух караванных животных и никуда негодный как проводник, в роли какового он был дан нам Барун-цзасаком, вскоре по вступлении в горы вынужден был сознаться, что он не знает дороги. Приняв это обстоятельство к сведению, я перевел добродушного Джэроя из авангарда в арьергард, а по отношению к направлению пути стал доверяться собственному соображению, приобретенному за время моих продолжительных странствований.
Первый день пребывания в горах Амнэн-кор, 6 июня, ознаменовался страшным холодом, в связи с обильным снегом, падавшим хлопьями с раннего утра до полудня и покрывшим землю толстым, свыше фута, слоем. Пернатые — вьюрки (Leucosticte brandti haematopygia), обитатели верхнего пояса гор, спустились в средний и с пискливым криком перелетали с одной стороны ущелья на другую, усаживаясь порой вблизи проходящего каравана. Среди голосов указанных птичек я начал улавливать иные — тонкие, нежные, совершенно незнакомые мне звуки, что заставило меня быть более внимательным. Действительно, через несколько минут я был порадован появлением на ближайших скалах, а также и на луговых кочках, очень нарядных птичек, в которых не трудно было узнать ту интересную форму — Leucosticte roborowskii, которая была найдена в ооследнее путешествие покойного H. M. Пржевальского в горах Бурхан-Будда и которую я давно уже ожидал встретить в этом районе Тибетского нагорья.
Экспедиция H. M. Пржевальского добыла эту птичку всего в одном экземпляре, несмотря на специальные экскурсии, предпринимавшиеся тогда с целью добыть хотя бы одну самочку, так как самец уже имелся. И вот, наконец, спустя 16 лет, я снова увидел эту птичку и в одиночках и в стайках, среди которых были помимо красных самцов и очень скромные серенькие самочки; сначала я любовался этими птичками только издали, а через полчаса уже держал в руках двух убитых неделимых и невольно вспомнил нашего известного орнитолога В. Л. Бианки, который, прощаясь со мною, желал мне между прочим добыть и эту птичку, наперед предсказав серый наряд её тогда ещё загадочной самочки. Серия таких птичек, привезенных в Зоологический музей Академии наук, дала возможность упомянутому зоологу установить новый род — Kozlowia roborowskii. Обрадованный таким дорогим приобретением, я совершенно позабыл о климатических невзгодах. Обильный снег о одной стороны затруднял движение, с другой же — давал возможность прокладывать сближенные зигзаги, и мы достигли наконец самой точки перевала, абсолютная высота которого определилась в 15 990 футов (4 880 м). Главнейшие вершины поднимались еще на 700 или на 1 000 футов (200 или 300 м).
Виды по сторонам перевала были закрыты с севера не перестававшим падать снегом, с юга — второй цепью хребта. Обычного на перевалах обо здесь не было, следовательно, этим проходом туземцы не пользуются; дорога же была проторена, по всему вероятню, зверями — дикими яками и хуланами.
Спуск с безымянного перевала северной цепи оказался круче подъёма, но зато скорее вывел нас на луговое дно ущелья, несмотря на то, что быков приходилось местами проводить по одному и поддерживать от возможного их падения в пропасть. С погасанием вечерней зари мы устроились бивуаком и могли, таким образом, отдохнуть от перенесенных невзгод.
9 июня, ранним утром, я и А. Н. Казнаков почти одновременно оставили бивуак. Вначале я ехал тем же ущельем, каким мы пришли сюда, а затем направился по одному из более пологих, ведущих на вершину южного гребня. По обыкновению я ехал, внимательно следя за соседними скалами и располагающимися между ними лужайками; на последних паслась кабарга, которая, заметив людей, тотчас же исчезла в скалы; немного подальше в долине бегали хуланы; от времени до времени высоко над горами проносились в воздухе снежные грифы. Солнце, лениво поднимаясь в горах, исподволь освещало боковые ущелья; взамен серебристого инея, на лугу появились блестящие капли росы; у каменистых стен ютились нарядные крупные вьюрки (Pyrrhospiza punicea), Carpodacus rubicilloides, завирушки (Prunella fulvescens, P. rubeculoides) и другие птички, оживлявшие своими голосами летнее утро в горах.
Между тем перевал приблизился еще больше; змееобразная тропа и