Русско-английские литературные связи. (XVII век — первая половина XIX века)
Литературное наследство. Т. 96
М., Наука, 1982
Немало рассказов о Байроне от лиц, близко его знавших, собрал также А. И. Тургенев. Недаром в посмертном стихотворном портрете его Б. М. Федорова («Иллюстрация», 1846), неудачном в поэтическом отношении, но достоверном со стороны фактических указаний, было сказано:
И с Ламартином он езжал,
Знавал друзей Байрона…
Следы некоторых из этих знакомств сохранились и в его письмах. Любопытно, что первые рассказы о Байроне слышаны были А. И. Тургеневым от тех же дипломатов: еще в 1819 г. английский посланник в Петербурге, Casamajor, «один из острых и лучших английских дипломатов», как его аттестовал М. М. Сперанский189, давал Вяземскому читать роман Каролины Лем «Гленарвон», в котором выведен был Байрон, и попутно, вероятно, познакомил его с романической подоплекой этого романа-памфлета, написанного из мести рукой отверженной любовницы поэта 190. В письме к Вяземскому от 7 января 1820 г. из Петербурга, рассказывая, со слов Батюшкова, что «итальянцы <…> переводят поэмы Байрона и читают их с жадностью», Тургенев упоминал и «Гленарвон», роман, «где он описан» и где «Байрон говорит им <итальянцам> о их славе языком страсти и поэзии»191. Впоследствии, живя в Париже, Тургенев часто навещал г-жу Рекамье — эту, по его словам, «европейскую знаменитую красавицу, еще милую, цветущую душою и сердцем и умом блестящим и образованным, освежаемым всеми приливами европейского общества»192. В юности Рекамье бывала в Лондоне и встречала там ряд людей, которых потом хорошо знал и Байрон. Однажды Рекамье представлен был Ричард Шеридан, создатель «Школы злословия». Один из рассказов Рекамье о Шеридане Тургенев вспомнил в 1830 г., прочтя только что вышедшую биографию Байрона, написанную Т. Муром.
Этот рассказ, комментирующий один из анекдотов, помещенных в книге Мура, Тургенев сообщил в письме к Вяземскому от 24 мая 1830 г.: «В записках Мура о Бейроне найдете, что Шеридан что-то сказал Бейрону о театре и Рекамье, но загадка не объяснена. Рекамье рассказала мне с прелестною простотою весь случай. В приезд ее в Лондон толпа обожателей окружила ее, но мать стерегла свое нетронутое сокровище и обороняла ее от неугомонных поклонников. Шеридан был тогда au pinacle парламентарной и театральной славы своей, и герцогиня Девонширская назначила ему место в своей ложе, чтобы представить его парижской красавице. Но вот беда: английский оратор не умел сказать двух слов по-французски, изъяснялся чрез переводчика с красавицей, но, обвороженный ее милым лицом, схватил платок ее и спросил у переводчика, как сказать „for ever“? „Pour toujours“, — отвечал он. Он поцеловал платок страстно и спрятал его, повторив ей слова: „Pour toujours“. Этот анекдот пересказали, вероятно, Бейрону»193. Тургенев имеет ввиду то место в книге Мура, где он приводит выдержку из дневника Байрона (Sunday, March 6, 1814): «Во вторник обедал вместе с Роджерсом, — присутствовали M-me de Stael, Mackintosh, Sheridan, Erskine, а также Payne Knight, lady Donegall и Miss R. Шеридан рассказал очень хорошую историю о себе самом и носовом платке М-те де Рекамье»194.
Другой анекдот, «служащий к пополнению характеристики Байрона», услышанный из уст американца Джорджа Тикнора (1791—1871), будущего известного автора «Истории испанской литературы», Тургенев обнародовал в одной из своих корреспонденции серии «Хроника русского в Париже». «В 1815 году, — сообщает Тургенев со слов Дж. Тикнора, — когда еще Байрон был в ладах с женою, но уже не совсем с самим собой, Тикнор сидел в его кабинете, в самую ту минуту, когда Буржес, поэт и приятель Байрона, вбежал к нему с известием о победе при Ватерлоо, о которой он сам слышал от приехавшего курьером адъютанта Веллингтона: „J’en suis diablement fache <это мне чертовски досадно>, — пробормотал Байрон, прибавив а реи pres Приблизительно) так: — J’esperais que la tete de Castlereagh serait mise a une pique; a present, a ce qu’il parait, cela n’arrivera pas“ <Я надеялся, что голову Каслри наткнут на пику; теперь же, как кажется, это не случится>». Буржес ушел с досады от Байрона"195. «Многие в Англии опасались, что с низложением Наполеона и с торжеством партии тори ослабеют виги и возникавшие тогда радикалы», — комментирует свою запись Тургенев196; он мог бы к этому добавить, что под пикой, на которую, как надеялся Байрон, наткнут голову всесильного английского премьер-министра, английский поэт разумел русскую казачью пику.
Странствуя по Европе, Тургенев то и дело наталкивался то на свидетельства и воспоминания о Байроне, которые возбуждали в нем различные посещаемые им местности, то встречался с людьми, лично знавшими английского поэта. Так, в письме к Вяземскому из Женевы (от 9 июля 1833 г.) Тургенев сообщал: «Из своих окон Жуковский указал мне дом, где жил Бейрон в виду озера и Кларанса. Ввечеру ездил в Шильон, сходил в его сырое подземелье, снова постучал кольцом, к коему прикован был Бонивар: истории его не знал Бейрон и подражал эпизоду Уголина, заключенного в Пизской тюрьме <…> На одной из колонн в тюрьме Бейрон вырезал свое имя: под ним русские читают имя его переводчика — Жуковский; далее какой-то Толстой и легион неизвестных…»197 В другом письме к тому же Вяземскому (от 9/21 июля 1833 г.) Тургенев писал опять: "Я снова обошел Монтре и на берегу озера, у Кларанса, близ домика, где жил и куралесил Бейрон, читал «Воспоминания Детуша»198. Объезжая берега Женевского озера, Тургенев, между прочим, посетил любительскую обсерваторию M-lle Sylvestre и сделал об этом следующую запись: «От нас ускользнуло какое-то светило, — и мы остановились на земном пункте, на котором некогда блистало минутно другое светило, также померкшее: дом Бейрона, на берегу озера, по левую его сторону» 199. Стоило Тургеневу заглянуть в Венецию, он сейчас же наталкивался на вещественные следы жизни английского поэта в этом городе и на сохраняющиеся о нем здесь воспоминания: «гондольеры указывают мне на дом, где жил Бейрон и где еще на деревянном столбе, к коему прицепляют гондолы, хранится полустертый герб его; но еще ни один баркаролл не пропел мне стансов Тасса»200.
Однажды, находясь в той же Женеве, Тургенев случайно встретился с известной из биографии Байрона графиней Терезой Гвиччьоли и ее русскими друзьями — Ф. А. Толстым, коллекционером и библиофилом, и его дочерью — Аграфеной Федоровной Закревской, воспетой Пушкиным и Баратынским. «Здесь русский Монфокон, сенатор гр. Толстой, — писал Тургенев Вяземскому (12 октября 1833 г.), — с ориентальными ониксами-камеями и с дочерью. Они живут в одном трактире с Бейроновою любовницею, которую я видел в театре. Она здесь с братом; в чертах лица, так, как и в убранстве волос, много оригинального, но tie очаровательного. Верна памяти своего друга»201.
17 октября Тургенев пишет вновь: «Возвратился из театра, где сидел в руссо-итальянской беседе с Закр<евской> и гр. Guiccioli, урожденной гр. Gamba, которая была в Лондоне, собрала завещанные ей Бейроном биографические записки, стихи и пр. и обещает издать их по подписке; по крайней мере, так говорила она Закревской»202. Как примечательна встреча этих двух светских героинь из Равенны и Петербурга, столь тесно связавших свои имена с русским и английским поэтами! Им было о чем поговорить — итальянской графине, вовлекшей Байрона в движение карбонариев, и ее русской приятельнице, которая «с своей пылающей душой» и «бурными страстями» (Пушкин, «Портрет»), «как беззаконная комета», проносилась по небосклону русского лицемерного «большого света». Тургенев с нескрываемым любопытством приглядывался к Терезе Гвиччьоли, прославленной героине одного из последних увлечений Байрона, и едва ли упустил случай завести с ней беседу об английском поэте; не подлежит сомнению, что Тургенев не раз говорил о Гвиччьоли своим петербургским и московским знакомым, еще в середине 30-х годов живо интересовавшихся всем, что связано было с Байроном.
В том же 1833 г., к которому относятся известия о Т. Гвиччьоли и ее русских друзьях, сообщенные Тургеневым Вяземскому, в Петербурге вышел в свет альманах «Альциона на 1833 год», в котором напечатано было стихотворение С. П. Шевырева «Камень Данта»203. Стихотворение это, в особенности его вторая строфа, без комментария совершенно непонятно; немногие русские читатели в состоянии были догадаться, что здесь речь идет именно о Байроне и об отношениях его к Терезе Гвиччьоли:
В красавицах полуденных краев
Одна цвела красою незаметной,
Пока на ней Орла земных певцов
Не опочил случайно взор приветный; —
Он к ней на грудь с своих небес летал,
От горного полета утомленный, —
И луч певца над нею воссиял, —
И юноша, лучом тем ослепленный,
В ней полюбил не цвет, не красоту, —
Но грешную Байронову мечту204.
Еще труднее было бы догадаться, что под юношей, ослепленным славой байроновской красавицы, Шевырев подразумевал самого себя; к счастью, он сам пояснил все это в письмах к М. П. Погодину, посланных из Рима в 1830—1831 гг. Еще в письме от 13 февраля 1830 г. Шевырев сообщил, что он видел Т. Гвиччьоли на каком-то балу; но его первое впечатление о ней было не очень благоприятным: «Я видел на бале любовницу Байрона Гвиччьоли: в этом у него предурной вкус. Она рыжая, шея очень бела, но вообще более дурна, чем хороша. Говорят, ума необыкновенного»205.
Год спустя Шевырев отозвался о Гвиччьоли с большей заинтересованностью. Стихотворение «Камень Данта» датировано автором 7 апреля 1831 г.;. посылая Погодину его текст при письме из Рима (от 21 апреля 1831 г.), Шевырев писал: «Прочел последние три тома „Записок“ Байрона — и как это приятно! Внизу читаю о любви к Гвиччьоли, а из верхнего этажа слышу ее звуки. Она живет над нами, и я всегда засыпаю под ее голос: играет и поет до полуночи, и, кажется, живет музыкой. Пиеса <т. е. стихотворение „Камень Данта“> к ней относится, но я надеюсь ее прославить лично, ибо она очень интересна. Локоны волшебные и сравнение им готово. Не думай, чтоб я влюбился. Нет, я очень живу скромно»206. В 30-е годы имя Терезы Гвиччьоли, как любовницы Байрона, без стеснений упоминалось в русской печати. В русском издании «Записок о лорде Байроне» капитана Т. Медвина (1835) можно было, например, прочесть такое признание поэта: «Идею Дантова пророчества подала мне графиня Гвиччиоли. Тогда я за нею волочился…»207 Автор помещенной в «Московском наблюдателе» «Повести о том, как Англия попала в Костромскую губернию», рассказывая, как английский путешественник по русской провинции был пленен русской девушкой, сделал следующее попутное замечание: «Я видел в Риме графиню Гвич…, страстно любимую лордом Байроном. Что же? Ни дать ни взять — шотландская молочница! Можно же извинить Тэлора, когда он влюбился в свежесть лица и лазурь очей, нашей Полины, — он, напоминающий Байрона одним уменьем плавать и стрелять метко в цель»208.
Впоследствии в приятельских отношениях с Т. Гвиччьоли находился С. А. Соболевский; они были в переписке, встречались в Италии и во Франции. В 1837 г. Т. Гвиччьоли послала Соболевскому «благоухающую вышивку, сделанную своими руками», дарила ему свои музыкальные произведения. Снабжала его рекомендательными письмами в Лондон, Манчестер и Ливерпуль, когда Соболевский был сильно увлечен бумагопрядильными фабриками и собирался насаждать их и в России209.
Русские путешественники по Италии столь часто вспоминали о Байроне, что их слова и мемуарные записи становились своего рода штампами, вызывавшими даже сатирические нападки. А. Н. Майков в поэме «Две судьбы. Быль», действие которой развертывается в Италии, приводит, между прочим, разговор двух русских путешественников, который можно считать, вполне типичным:
Граф
Кузина, я, княгиня, м-сье Терто,
Один француз, мы вместе изучаем
Здесь древности. Мы смотрим и читаем,
И спорим… Прелесть этот древний Рим,
Где Колизей и термы Каракаллы!
Поэзия! Не то, что фински скалы!
Жаль, умер Байрон! Мы бы, верно, с ним
Свели знакомство! С Байроном бы вместе
Желал я съездить ночью в Колизей!
Послушал, что бы он сказал на месте,
Прославленном величьем древних дней!
Как думаешь? Ведь это было б чудо!
Владимир
За неименьем Байрона, покуда
Я вам скажу, что лучше вам есть сыр,
Пить Лакрима, зевать на Торденоне,
Да танцевать на бале у Торлони,
С графинями не ездя в древний мир210.
Когда в 1835 г. путешествовавший по Греции и Ионическим островам В. П. Давыдов посетил Афины, о. Занте и другие места, то образ Байрона витал перед ним неотступно. «Не один дух древности наполняет Афины, — писал он в своих „Путевых записках“, — гений новейших времен воздвиг себе здесь алтарь, и я не знаю другого, о ком вспоминаешь так часто, когда находишься в этом городе. Это тот мрачный, но увлекательный поэт, который не исключил из сердца, как Платон, все, что мешает жить приятно, для того чтоб оставить одно чистое наслаждение и найти „самую высокую гармонию“, но употреблял гармонию, чтоб растрогать сердца описанием всех без исключения страстей человеческих. Он возбудил до такой степени наше участие своим восторгом и прелестными гречанками, изображенными в его поэмах, что мы беспрестанно о нем вспоминаем, когда находимся посреди народа, которому он посвятил последнюю часть своей жизни»211. В эти годы Давыдов мог еще встретить в Греции и на подробно описанном им о. Занте людей, хорошо помнивших Байрона212.
Почти десятилетие спустя в сибирской глуши, отрезанный от всего культурного мира, но еще живший интересами своей юности, декабрист В. К. Кюхельбекер неожиданно встретил человека, лично знавшего Байрона. Горячка «байронических» лет, приведшая Кюхельбекера в ссылку, давно прошла; далеко позади было и то созданное им большое стихотворение, в котором он одним из первых оплакал у нас «британского барда» вскоре после его гибели; в прошлое отодвинулись и те стихи Кюхельбекера, в которых он по разным поводам прославлял любимого поэта. Однако отношение его к Байрону мало изменилось за истекшие десятилетия его жизни. В «Смерти Байрона» (1824), между прочим, описано, как Пушкину, «любимцу россиян», в южной ссылке («в стране Назонова изгнанья») о смерти Байрона возвещают «олицетворенные произведения последнего» и певцу «Руслана и Людмилы» являются их призраки:
Всех, всех, воскресших вижу вас,
Героев им воспетых — тени!
Зловещий Дант, страдалец Тасс
Исходят из подземной сени;
Гяур воздвигся, встал Манфред…
Сидя в каземате Свеаборгской крепости и готовясь к смерти, Кюхельбекер снова вспоминал Байрона и Пушкина, уверяя, что даже в раю он попытается встретить тени любимых поэтос:
И там я между ними буду Росс!
О Грибоедове скажу Мольеру,
И Байрону о Пушкине скажу…213
По прихоти своего воображения, Кюхельбекер нашел случай упомянуть о Байроне даже в своей драматической сказке «Иван, Купецкий сын», начатой е 1832 г., в том же Свеаборге, но оконченной лишь десятилетие спустя. Может быть, это своеобразно вкрапленное в драматическую сказку о новгородском купце воспоминание о Байроне и о заклейменном английским поэтом лорде Элгине — расхитителе скульптурных сокровищ афинского Парфенона — было для Кюхельбекера следствием его поистине неожиданной встречи с «знакомцем Байрона» в далекой таежной сибирской глуши.
В январе 1840 г. Кюхельбекер вместе с семьей покинул Баргузин и приехал в маленькую крепость Акшу, расположенную у самой китайской границы. Здесь в июне того же года он встретил доктора М. А. Дохтурова, явившегося в Акшу для лечения членов семьи пограничного комиссара А. И. Разгильдеева. Вместе с Дохтуровым Кюхельбекер провел в Акше около недели; в своем дневнике (запись от 22 июня 1840 г.) он оставил характеристику нового знакомца, личность которого действительно была примечательной во всех отношениях. «Провел неделю, в которой отстал от всех своих занятий; зато познакомился с очень милым человеком, М. А. Дохтуровым, — писал Кюхельбекер. — Это тот самый маленький русский доктор, the little Russian doctor, о котором говорит Байрон; знакомец милорда-стихотворца, Трелавнея и теперь мой; он перебывал в университетах Дерптском, Берлинском. Гейдельбергском, в плену в Истамбуле, лекарем в Одессе, в Петербурге, наконец, в Нерчинских заводах, — сын он графини Холстой, племянник известного генерала, был когда-то адъютантом Закревского, знает по-немецки, итальянски, французски, восточные языки, новогреческий, пишет стихи, рисует, стреляет метко из пистолета, фигурка маленькая, черномазенькая; сыплет анекдотами, либеральничает немножечко и философствует, умен, любезен, вспыльчив, благороден, скуп — словом, европеец»214. Недолгие дни, проведенные Кюхельбекером в беседах с Дохтуровым, в течение которых «маленький русский доктор» едва ли успел пересказать ссыльному декабристу все этапы и события своей поистине авантюрной жизни, быстро прошли; но рассказы его были столь завлекательны, он вспомнил так много имен и лиц, что Кюхельбекеру захотелось творчески закрепить свои впечатления от этой интересной встречи. Кюхельбекер написал ему на прощание стихотворение, в котором изгнанник-поэт снова воссоздает кое-какие черты этого своеобразного человека, о котором будто бы некогда писал Байрон.
Обращаясь к М. А. Дохтурову в этом стихотворении, Кюхельбекер восклицал с горестью:
Так, знаю: в радужные дни
Утех и радостей, в круженьи света
Не вспомнишь ты изгнанника поэта;
Хоть в непогоду друга помяни!..
Кончалось же это послание, — в котором человек назывался «холопом судьбы» и пессимистически утверждалось, что «не был никому дарован век всегда безоблачный и ясный», — призывом вспомнить поэта, затерянного в сибирской пустыне:
Когда нависнет мрак ненастный
И над твоею головой,
Пусть об руку с Надеждою и Верой,
Как просвет среди мглы взволнованной и серой,
Тебе предстанет образ мой215.
Покидая Забайкалье в конце июля 1840 г., Дохтуров, в свою очередь, записал Кюхельбекеру на память прощальное стихотворение, которое декабрист занес в свой дневник. Не все в этих любительских и действительно не гладких стихах понравилось Кюхельбекеру, но зато «истинно-прекрасной» показалась ему одна из заключительных строф этого произведения, в котором автор как истый романтик с юношеским задором говорит об отношении к жизни и об ожидающей поэта посмертной славе:
Минута жизни, но удалой,
Отраней многих тяжких лет;
И лучше гибнуть, но со славой,
Чем прозябать без бурь и бед.
О, не жалей же о свободе,
Ни о былом, знакомец мой,
Ты вечен в памяти народа,
А я все в гроб возьму с собой.
Последняя строфа, «если она внушена только искренностью, должна меня очень и очень утешать», — не без самоудовлетворения заметил Кюхельбекер 216. Однако и он, столь веривший в свое призвание, не мог предвидеть, что Дохтуров оказался почти прав и по отношению к самому себе, противопоставляя свою житейскую участь завидному уделу поэта. Дохтуров настолько забыт, что биография этого яркого и своеобразного человека воссоздается теперь с трудом и все еще зияет досадными пробелами; в особенности затруднительно проследить, как шли годы его юности. Е. Д. Петряев, затративший много сил на розыски архивных данных о Дохтурове и впервые составивший его краткое жизнеописание, заметил: «Встреча с Байроном произошла у Дохтурова, видимо, в 1823 году, во время восстания греков против турецкого ига»217, но это пока лишь предположение, ничем еще не подтвержденное; не удалось также ни разыскать упоминаний о Дохтурове в мемуарах и письмах Трелоуни, ни установить, какой источник Кюхельбекер имеет в виду, цитируя слова о Дохтурове Байрона — «the little Russian doctor».
Так встречались Байрон и его русские современники на путях своих странствований в Европе и Азии218. Трудно, вероятно, найти другого английского поэта, о котором его русские почитатели могли бы узнавать из столь разнообразных источников. Англия, Швейцария, Р1талия и Греция одинаково много знали о нем; в Лондоне или Женеве, Венеции, Флоренции или Пизе, в Кефалонии или Миссолунги они встречали или его лично, или людей, близко его знавших, или, наконец, память о нем. Но это вызвано было не только сложными путями его личных скитаний, но и той международной политической ролью, какую он играл при жизни и какая сделала из него любимца мыслящего общества разных стран, и мятежного борца, за которым с тревожным вниманием следили дипломаты целой Европы.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
188 М. Сперанский. Письма к дочери. М., 1869, с. 65. Казамайор (Casamajor) (1795—1820) умер в Петербурге. Подробную и очень сочувственную его характеристику дает Н. И. Куракина («Девятнадцатый век», изд. Ф. А. Куракиным под ред. В. Смольянинова. М., 1903, т. I, с. 281—282). Некролог его см. в «Conservateur Impartial», 1820, N. 20.
190 Роман Каролины Лем (Caroline Lamb, 1785—1828) «Glenarvon» вышел в свет в 1816 г. Байрон выведен здесь под именем Glenarvon, жена его под именем Montouth; Calantha — сама Каролина Лем; см. об этом романе: W. Krug. Lord Byron ais dichterische Gestalt in England, Frankreich, Deutschland und America. Diss. Potsdam, 1932, S. 13. Третье английское издание этого романа (London, 1816) было в библиотеке Пушкина. См. также статью: «Леди Каролина Лемб и лорд Байрон. (Из записок современницы)» (с француз. А. К-в). — «Сын Отечества», 1829, № 26, с. 325—341.
191 «Остафьевский архив», т II. СПб., 1899, с. 5.
192 «Современник». 1841. т. XXI, отд. I, с. 34—35
193 «Остафьевский архив», т. III, с. 201.
194 Th. Moore. The Life, Letters and Journals of Lord Byron. London, 1860, p 229.
195 А. И. Тургенев. Хроника русского. Дневник (1825—1826). Издание под-гот. М. И. Гиллельсон. М. —Л., «Наука», 1964, с. 131. Burgess, вероятно, sir James. Bland Burgames, посредственный поэт, автор поэмы «Ричард», печальную судьбу которой Байрсн высмеял в примечании к своей сатире «Hints from Horace» («По стопам Горация»). О встрече с Дж. Тикнором в 1817 г. в Венеции рассказывает Lord Broughton (Becollections of a long life, v. II. London, 1909, p. 82—83).
196 А. И. Тургенев. Хроника русского, с. 131.
197 «Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским», т. I. Пг., 1921, с. 236—237.
198 Там же, с, 252.
199 Там же, с. 334.
200 Там же, с. 112.
201 Там же, с. 357—358, 501. Об А. Ф. Закревской (1799—1879) см.: Пушкин. Письма. Под ред. Б. Л. Модзалевского, т. II. М. —Л., 1928, с. 304—307. Тереза Гвиччьо-ли действительно вместе с братом, графом Пьетро Гамба, провела зиму 1832—1833 гг. в Англии, весьма подозрительно и враждебно встреченная в английском обществе; ее осудили даже за поездку на могилу Байрона в Hucknall Torkard, близ Ньюстедского аббатства. В 1851 г. она вышла замуж за маркиза де Буасси (1798—1866), пэра Франции при Луи Филиппе, затем сенатора при Наполеоне III. Это был брак не по любви; что она по-прежнему свято чтила память Байрона, показывает ее книга воспоминаний о поэте, выпущенная первоначально на французском языке много лет спустя после того, как Тургенев писал Вяземскому об этом предполагаемом издании: «Lord Byron juge par les temoins de sa vie» (Paris, 1868, 2 v.); английский перевод ее, сделанный Н. Е. Н. Jerningham’ом, вышел в следующем году: «My recollections of Lord Byron; and those of eye-witnesses of his life». London, 1869, 2 v.(два издания); однако книга эта не оправдала возлагавшихся на нее надежд и содержит в себе, по преимуществу, давно известные факты. Отрывки из нее появились и в русской печати. См., напр.: «Материалы для биографии Байрона». — «Неделя», 1869, № 13, с. 412—415; Т. Гвиччиоли. Лорд Байрон. — «Иллюстрированная газета», 1870, № 3, с. 39. Многочисленные письма Байрона к Т. Гвиччьоли и связанные с поэтом ее семейные бумаги могли быть обнародованы лишь недавно в кн.: Iris Origо. The Last Attachment. The Story of Byron and Theresa Guiccioli as told in their unpublished letters and other family papers. London, 1949 (в соответствии с завещанием Т. Гвиччьоли, письма эти могли быть опубликованы лишь по истечении 75 лет со дня ее смерти). Ср. также: Е. С. Smith. Byron and the countess Guiccioly. — PMLA (Publ. of Modern Language Association of America, 1930, v. XLV, N. 4. Некоторые из этих ранее неизвестных писем Байрона (в том числе его последнее письмо к Гвиччьоли) включены в переводе в изд.: Байрон. Дневники. Письма. М., 1963.
202 «Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским», т. I, с. 358.
203 «Альциона на 1833 год, издаваемая бар. Розеном». СПб., 1833, с. 87.
204 С. П. Шевырев. Стихотворения. Вступ. статья, пред. и прим. М. Аронсона. Л., 1939, с. 147, 230. В примечании к этому стихотворению Аронсон впервые привел поясняющие его содержание цитаты из писем Шевырева к М. П. Погодину. Приводим их по рукописному подлиннику, хранящемуся в ИРЛИ (ф. 26, № 14, л. 85).
205 ИРЛИ, ф. 26, № 14, л. 157.
206 Там же, л. 160.
207 Кап. Т. Meдвин. Записки о лорде Байроне. СПб., 1835, т. I, с. 188.
208 «Московский наблюдатель», 1837, ч. X, № 20, с. 214.
209 А. К. Виноградов. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928, с. 60, 67, 71—72.
210 А. Н. Майков. Полн. собр. соч. Изд. 9-е, т. III. СПб., 1914, с. 46—47. «Байрон в Колизее» — так озаглавил И. И. Козлов свой вольный перевод из IV песни «Чайльд Гарольда» (строфа 128), впервые напечатанный в «Библиотеке для чтения», 1834, т. VII, с. 120—123.
211 В. Давыдов. Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. СПб., 1839, ч. 1, с. 265—266.
К этим двухтомным запискам приложено 17 литографий с рисунков К. П. Брюллова (сопровождавшего В. П. Давыдова вместе с архитектором Кремером), выполненных им во время странствований по Греции. Акварельные оригиналы этих рисунков были обнаружены Е. И. Смирновой в фондах Гос. музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве, в альбоме, переплетенном в красную кожу (18 акварелей и 10 рисунков карандашом), с надписью «Путешествие на Восток. 1835» (см.: А. Турбин. История одного альбома. — «Советская Россия», 1958, № 33, 8 февраля). Через Вильяма Гамильтона (брата Томаса Гамильтона), бывшего его близким другом во время жизни в Шотландии, Давыдов преподнес экземпляр этого труда Эдинбургскому университету и был представлен сэром Вильямом к получению почетной ученой степени, присужденной ему Эдинбургским университетом в сентябре 1840 г. (см. экстракты из протоколов Сената Эдинб. ун-та в письмах Гамильтона к Давыдову от 17 июня 1847 г. (ГБЛ, ф. 219, 43.3, л. 9).
212 Ср. его описание города Зенте («Путевые записки», ч. 1, с. 48—50). Проезжая о. Корфу и осматривая тот «пункт, где речка (Потамо) впадает в море, может быть, тот самый, на котором, по словам Гомера, сошел Улисс по прибытии в землю феаков», Давыдов решил, что «ол, может быть, подал Байрону первую мысль к его удивительной картине Дон Жуана и Хайды», привел в своей книге подробное сличение этих эпизодов из «Одиссеи» и «Дон Жуана» (ч. I, с. 23—26). В книге К. Базили («Архипелаги Греция в 1830 и 1831 годах». СПб., 1834) имя Байрона также вспоминалось то в связи с греческим преданием о Геро и Леандре, то с «Чайльд Гарольдом», то с лордом Элгином и стихотворением «Проклятие Миневры», из которого цитируются отдельные стихи (ч. I, с. 11, 88, 162). В очерке К. Леонтьева «Паликар Костаки» (в его сб. «Из жизни христиан в Турции». М., 1876, т. II, с. 4—5) есть рассказ сулиота о Байроне, быть может, основанный не на комбинации литературных данных, а на действительном событии, о котором автор мог слышать во время своей дипломатической службы на Востоке от современника Байрона: "Сулиотов наших и лорд один великий хвалит в своих сочинениях. Я забыл его имя, но его у нас еще помнят старики; игумен в монастыре св. Ильи, что в Зице, говорит: «Как сейчас пред собой вижу: кудрявый и красивый мужчина был; в монастыре нашем три дня гостил и с меня портрет карандашом снял и отдал мне на память, да пропал портрет с другими бумагами во время албанских набегов. Этот лорд в Миссолонге умер; он сбирался за греков сражаться, да заболел и скончался» и т. д. Ср. анекдотическое известие о пребывании Байрона в греческом монастыре: «Анекдот о Байроне» <о распятии, подаренном Байрону монахом в Афинах> («Русский зритель», 1829, № 15—16, с. 263—264).
213 В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы. Вступ. статья, ред. и прим. Ю. Н. Тынянова, т. 1. Л., 1939, с. 459, 88-90, 197—198.
214 В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи. Изд. подготовили Н. В. Королева В. Д. Рак. Л., 1979, с. 383. Речь идет о Михаиле Афанасьевиче Дохтурове (1800—1844), штаб-лекаре и хирурге, сыне Афанасия Афанасьевича Дохтурова и графини Варвары Федоровны Толстой (В. Руммель и В. Голубцов. Родословный сборник русских дворянских фамилий, т. I. СПб., 1896, с. 243). Ф. Ф. Вигель отца Михаила Афанасьевича именует «Докторовым» и посвящает его характеристике целую страницу своих воспоминаний; по его словам, А. А. Дохтуров был двоюродным братом известного героя войны 1812 года, генерала Д. Дохтурова; некогда он был орловским помещиком, а затем стал "попромотавшийся, попроигравшийся старый франт, служивший «по необходимости» советником Пензенской Казенной палаты и получавший вспомоществование от «брата глухой жены своей, Варвары Федоровны (ум. в 1838 г.), — орловского креза, графа Степана Федоровича Толстого» («Записки», ч. II. М., 1892, с. 85—86). Краткая биография М. А. Дохтурова, изложенная В. Н. Орловым в статье «В. К. Кюхельбекер в крепостях и ссылке» (сб. «Декабристы и их время». М. —Л., 1951, с. 83) всецело основана на тех данных, какие о Дохтурове сообщил Кюхельбекер в своем дневнике.
215 В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы, т. I, с. 197—198.
216 В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи, с. 384.
217 Евг. Петряев. Впереди — огни. Очерк культурного прошлого Забайкалья. Восточно-Сибирское книжное издательство, 1968, с. 57. Автору удалось в делах Нерчинского городского правления обнаружить письма и служебные рапорты М. А. Дохтурова, а в Историческом архиве в Ленинграде (ЦГИАЛ, ф. 1297, оп. 14, № 644) дополнительные документы, дающие новые о нем сведения. Выяснилось, что Дохтуров «родился в 1800 г., окончил первый кадетский корпус, но по неспособности к военной службе уволен, обучался медицине в Дерптском университете и восточной словесности — в Петербургском. По экзамену в медико-хирургической академии признан в 1830 г. лекарем, служил в Грузии, Керчи, Одессе, потом в Нерчинских заводах <…> Позже он служил в Кизляре». В официальных бумагах ничего не говорится о пребывании его в Германии и в Турции; неясно также, когда он получил медицинское образование и когда занялся «восточной словесностью». В другой книге (Е. Д. Петряев. Исследователи и литераторы старого Забайкалья. Чита, 1954, с. 99—103) тот же исследователь приводит более подробные данные о сибирском периоде жизни Дохтурова, а также о связях его с декабристами. В Забайкалье он был назначен «по прошению» 21 мая 1838 г. «Дохтуров, — пишет Петряев, — обладал незаурядным художественным талантом. Сохранились его прекрасные акварельные рисунки и карикатуры, которые он дарил своему забайкальскому приятелю — штаб-лекарю А. И. Орлову» (другу декабристов и одному из культурнейших представителей кяхтинской интеллигенции); они сохранились в альбоме Орлова, находящемся ныне в Гос. Историческом музее в Москве (№ 85523. Акв. альбом № 129, К. П. (Т. М.) — 178). Здесь среди записей и рисунков декабристов и самого Дохтурова он сделал запись на еврейском, турецком, немецком, французском и русском языках (ср.: М. Ю. Барановская. Декабрист Николай Бестужев. М., 1954, с. 152). Добавим, что, по сообщению Петряева, у Дохтурова был родной брат, Павел Афанасьевич, капитан-лейтенант; он был сослуживцем декабриста Н. А. Бестужева и жил в Кронштадте в одном доме с братьями Бестужевыми. Сестра его — Мария Афанасьевна — была большой приятельницей Н. В. Станкевича, (см.: Н. В. Станкевич. Переписка. 1830—1840. М., 1914, с. 214, 249, 254 и др.; а также: Е. Д. Петряев. Исследователи и литераторы старого Забайкалья, с. 99).
218 Предварительное сообщение о найденных в ленинградских хранилищах нескольких рукописях Байрона опубликовано было мною еще в 1945 г. на английском языке в периодическом издании «Научный бюллетень Ленинградского университета» (1945, № 3, с. 40—42), под заглавием: «Неизвестные фрагменты рукописей Байрона» («Unknown Fragments of the Byron manuscripts»), позже я вновь указал на них в обзорной статье «Британские рукописи в России», опубликованной в Лондоне ("British Manuscripts in Russia. — "The Times Literary Supplement, 1946, 21 September). Здесь шла речь о фрагментах неизвестного стихотворного замысла Байрона и черновике одной из его «Еврейских мелодий». Поиски автографов, начатые мною, продолжены не только в Ленинграде, но также и в Москве, при активной помощи И. С. Зильберштейна. В итоге предпринятых разысканий в 1952 г. в 58 томе «Литературного наследства» была напечатана моя статья «Автографы Байрона в СССР» (с. 949—998), сопровождавшаяся фотоиллюстрациями самих рукописей Байрона. К сожалению, хотя эта публикация на этот раз и была замечена своевременно, она стала поводом к довольно продолжительной полемике в английской печати, но без моего участия.
После того как ТАСС, основываясь на сообщении, переданном московским Радиокомитетом, сообщило, что в Ленинграде и Москве были найдены и изучены мною автографы Байрона, никогда не бывшие в печати, газета «Таймс» поместила об этом более подробное сообщение своего московского корреспондента: «Russians claim Byron finds. From our special correspondent» («The Times», May 8, 1958). Однако здесь же опубликованы были заявления нескольких лиц, усомнившихся в том, что эти автографы — подлинные. Об этом заявил прежде всего John Murray — старший директор поныне существующей издательской фирмы, предок которого был издателем Байрона. По его мнению, от Байрона не осталось ни одной строчки, которая не была бы в свое время издана Джоном Мерреем — другом поэта. К Дж. Меррею присоединился также Mr. W. С. Kyle — почетный библиотекарь «Poetry Society», со своей стороны выразивший сомнение, что в пределах СССР могут быть обнаружены какие-то новые рукописи Байрона, писанные самим поэтом.
На другой день та же газета «Таймс» опубликовала письмо в редакцию, посланное Mr. Michael Whittoks, представившего возражения м-ру Кайлю. Автор письма не только ссылался на мою статью 1952 г. «Автографы Байрона в СССР», напечатанную на русском языке, но и приводил сделанные мною транскрипции байроновских фрагментов; при этом он утверждал, что подлинность автографов не подлежит никакому сомнению и что в этом может убедиться всякий желающий, поскольку к моим публикациям приложены отчетливые фотоснимки с самих рукописей.
На этом, однако, дело не остановилось, так как, по-видимому, не все имели возможность видеть указанный том «Литературного наследства», экземпляры которого в Англии были редки. Через ТАСС я получил новый запрос по этому поводу от агентства Рейтер, и сущность моей экспертизы и выводов, к которым я пришел при изучении указанных автографов, была изложена в «Таймсе» в редакционной заметке под заглавием: "Байроновские открытия — подлинные. Новые подробности о советских фрагментах: «Byron Discoveries Genuine. More details of Soviet fragments» — («The Times», 19 May 1958). Наконец, Sir Gawain de Beer, Direction of the Science Museum, опубликовал заметку в «The Times Literary Supplement» (May 16, 1958) под заглавием: «Письмо Байрона в Ленинграде» («A Byron letter at Leningrad»). В этой заметке он рассказывает, что, прочитав статью в «Таймсе» от 15 июля 1955 г. (об открытых и определенных мною рукописях), он обратился непосредственно к директору Ленинградской публичной библиотеки В. М. Барашенкову, который тотчас же любезно прислал ему фотоснимок о хранящегося в библиотеке письма Байрона. Ввиду возникшей полемики сэр Гевейн де Вир полностью напечатал указанное письмо в «Literary Supplement», но не указал, что перед этим оно уже было опубликовано мною; мое имя (как первого публикатора этого письма) в 1958 г. уже не упоминалось.
Не вполне уверенный в том, что все опубликованные мною автографы дошли до английского читателя, считаю полезным сообщить здесь, что в моей русской статье 1952 г. об автографах Байрона мною были впервые сообщены, кроме указанного письма поэта к Джемсу Вебстеру (25 июля 1813 г.), фрагмент стихотворения «When the mantle is drawn for a moment apart…», письмо Байрона к Джулиани (Пиза, 23 сентября 1822 г.), черновик начала одной из «Еврейских мелодий» (A Spirit passed before me…) и несколько Других отрывков, меньшего значения. Все эти автографы хранились в старых семейных архивах первой половины XIX в. (в собраниях Г. В. Орлова, П. А. Вяземского и др.), откуда впоследствии попали в государственные библиотеки и архивохранилища. Несомненно, что подобных рукописей Байрона хранилось у нас значительно больше и что, вероятно, выявлены они не до конца и дальнейшие их находки являются возможными.