Радушное дитя,
Легко привыкшее дышать,
Здоровьем, жизнию цветя,
Как может смерть понять?
Навстречу девочка мне шла:
Лет восемь было ей;
Её головку облегла
Струя густых кудрей.
И дик был вид её степной,
И дик простой наряд,
И радовал меня красой
Малютки милый взгляд.
„Всех сколько вас? — ей молвил я,
И братьев и сестер?“
— Всего? нас семь, — и на меня,
Дивясь, бросает взор.
„А где ж они“? — Нас семь всего,
В ответ малютка мне: —
Нас двое жить пошло в село,
И два на корабле.
И на кладбище брат с сестрой
Лежат из семерых,
А за кладбищем я с родной,
Живём мы подле них. —
„Как? двое жить в село пошли,
Пустились двое плыть,
А всё вас семь! Дружок, скажи,
Как это может быть?“
— Нас семь, нас семь, — она тотчас
Опять сказала мне: —
Здесь на кладбище двое нас
Под ивою в земле. —
„Ты бегаешь вокруг неё,
Ты, видно, что жива;
Но вас лишь пять, дитя моё,
Когда под ивой два“.
— На их гробах земля в цветах,
И десяти шагов
Нет от дверей родной моей
До милых нам гробов.
Я часто здесь чулки вяжу,
Платок мой здесь рублю,
И подле их могил сижу.
И песни им пою.
И если позднею порой
Светло горит заря,
То, взяв мой хлеб и сыр с собой,
Здесь ужинаю я.
Малютка Дженни день и ночь
Томилася больна;
Но Бог ей не забыл помочь, —
И спряталась она.
Когда ж её мы погребли,
И расцвела земля,
К ней на могилу мы пришли
Резвиться, Джон и я.
Но только дождалась зимой
Коньков я и саней,
Ушёл и Джон, братишка мой,
И лёг он рядом с ней.
„Так сколько ж вас?“ — был мой ответ.
— На небе двое, верь!
Вас только пять“. — О, барин, нет!
Сочти — нас семь теперь. —
„Да нет уж двух. Они в земле,
А души в небесах!“
Но был ли прок в моих словах?
Все девочка твердила мне:
— О нет, нас семь, нас семь!
