На каникулах (Богораз)/ДО

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
На каникулахъ
авторъ Владиміръ Германовичъ Богоразъ
Дата созданія: Среднеколымскъ, 1897. Источникъ: Богоразъ В. Г. Колымскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Просвѣщеніе», 1910. — С. 25.

— Марья Николаевна, неужели никто изъ насъ не имѣетъ права на личное счастье?

Разговоръ происходилъ въ лодкѣ, плывшей внизъ по теченію посрединѣ большой рѣки. Говорившій гребецъ, чтобы задать свой вопросъ, выпустилъ на минуту изъ рукъ короткія ручки неуклюжихъ веселъ, какъ будто ему необходимо было сосредоточить всю энергію въ своихъ словахъ. Онъ даже немного приподнялся на скамьѣ, возбужденно заглядывая въ лицо собесѣдницѣ.

На кормѣ, въ узкомъ углу сходящихся набоевъ, сидѣла молодая дѣвушка. Она сидѣла праздно, и кормовое весло лежало передъ нею поперекъ лодки. Она примостилась внизу, положивъ дощечку сидѣнья на внутренніе выступы днища, и небрежно откинулась назадъ, опираясь спиной о деревянную иглу, продѣтую сквозь верхнія доски лодки. Глаза ея лѣниво и нѣсколько устало смотрѣли впередъ, обнимая въ одно время и гребца, сидѣвшаго на передней скамьѣ, и гладкую поверхность блестящей рѣки, широко разостлавшуюся по обѣ стороны, и узкую полоску лѣсистаго берега, чуть выступавшую, Богъ знаетъ на какомъ разстояніи, за носомъ лодки.

Услышавъ вопросъ, молодая дѣвушка на минуту остановила взглядъ на лицѣ своего спутника.

— Что такое счастье? — сказала она, безъ запинки задавая ему тотъ самый вопросъ, надъ разрѣшеніемъ котораго тщетно трудилось столько безпокойныхъ умовъ и взволнованныхъ сердецъ на поляхъ человѣчества.

Но у человѣка, сидѣвшаго на веслахъ, отвѣтъ, повидимому, былъ приготовленъ заранѣе.

— Счастье? — пылко сказалъ онъ. — Высшее счастье на землѣ есть любовь!

Давъ этотъ короткій, но энергичный отвѣтъ, онъ опять схватился за ручки веселъ и сдѣлалъ нѣсколько долгихъ и сильныхъ взмаховъ, какъ будто желая подчеркнуть ими свои слова.

— О, любовь! — сказала съ сомнѣніемъ дѣвушка, откидывая назадъ голову.

Странно было слышать изъ такихъ молодыхъ устъ этотъ пренебрежительный тонъ.

Человѣкъ на передней скамьѣ вдругъ выдернулъ обѣ лопасти изъ воды и съ шумомъ бросилъ весла на дно лодки. Онъ, очевидно, хотѣлъ сосредоточить всѣ свои силы для этого разговора и не могъ ограничиться минутной остановкой, какъ прежде.

— Я не виноватъ! — горячо заговорилъ онъ. — Такъ сдѣлалъ Богъ! Любовь — это высшее, что на землѣ дано вкусить человѣку. Кто не зналъ любви, тотъ не имѣетъ права сказать, что онъ жилъ на свѣтѣ. Любовь — это выше всего, она стоитъ впереди всего…

Онъ вдругъ спутался, не находя словъ для дальнѣйшаго выраженія своей мысли.

— А послѣ любви что стоитъ? — спросила молодая дѣвушка, поддразнивая.

Но у гребца, очевидно, были приготовлены отвѣты на всѣ вопросы.

— Послѣ любви слава! — сказалъ онъ безъ малѣйшаго колебанія.

Дѣвушка посмотрѣла на него съ удивленіемъ. Она не ожидала такого отвѣта.

— Не говорите! — быстро сказалъ ея собесѣдникъ. — Я знаю, что вы хотите сказать. Конечно, десять лѣтъ тому назадъ я бы отвѣтилъ иначе. На первое мѣсто я бы поставилъ сознаніе долга къ ближнему, самоотверженіе и тому подобныя вещи.

— А теперь вы развѣ не цѣните этого, Рыбковскій? — сказала молодая дѣвушка почти строго.

Голосъ ея звучалъ упрекомъ.

— Я не говорилъ этого! — нѣсколько смѣшался ея собесѣдникъ. — Но теперь мы находимся не въ томъ положеніи, мы живемъ сами по себѣ… Отъ того, что было когда-то, мы отрѣзаны такой непреодолимой преградой, какъ будто его вовсе не было.

— Ну, такъ что же? — спросила дѣвушка.

— Марья Николаевна, — сказалъ человѣкъ на веслахъ, — слава — это слѣдъ, который человѣкъ оставляетъ за собою на землѣ. Знаете ли вы, какъ тяжело еще заживо погрузиться въ бездну, оторваться отъ всѣхъ человѣческихъ интересовъ и сознавать, что на широкомъ свѣтѣ имя твое забыто и слѣдъ твой исчезъ такъ всецѣло, какъ будто бы ты уже былъ призракомъ?

— Молчите, я не хочу васъ слушать! — сказала дѣвушка. — Вы сами забываете, а вамъ кажется, что васъ забываютъ другіе. Если кто сдѣлалъ хоть крупицу добраго или смѣлаго или полезнаго, — это никогда не исчезнетъ безслѣдно.

— Одна крупица — плохое утѣшеніе, — съ горечью сказалъ Рыбковскій, — особенно, если человѣкъ еще не собрался умирать. И кто можетъ опредѣлить, стоила ли она дѣйствительно тѣхъ эпитетовъ, которыми вы изволили ее наградить? Кто захочетъ успокоиться на томъ, что тамъ, по ту сторону межи, много лѣтъ тому назадъ и онъ ступалъ по извилистымъ дорогамъ лабиринта, которыя съ тѣхъ поръ успѣли отразить на себѣ тысячи тысячъ шаговъ? Если бы мертвецъ послѣ смерти могъ незримо летать надъ міромъ живущихъ, какъ вы думаете, захотѣлъ бы онъ утѣшиться тѣмъ, что нѣсколько человѣкъ, знавшихъ его при жизни, случайно поминаютъ его имя среди своихъ занятій и развлеченій?

Дѣвушка не отвѣчала. Взглядъ ея опять скользнулъ черезъ голову собесѣдника и потонулъ въ сіяющей дали на рубежѣ небесной и рѣчной глади.

Рыбковскій съ безпокойствомъ смотрѣлъ на ея лицо. Она была такъ молода, что на разстояніи ее можно было принять за ребенка; только всмотрѣвшись ближе, можно было различить двѣ небольшія морщинки около угловъ рта и двѣ другія на углахъ тонкихъ, красиво очерченныхъ бровей, придававшія этому блѣдному личику болѣе взрослое выраженіе. Когда она думала о чемъ-нибудь, между бровями возникала еще одна короткая вертикальная морщинка, которая становилась болѣе или менѣе явственной соотвѣтственно ходу ея мыслей. Спутникъ ея, напротивъ, не могъ похвалиться ни молодостью, ни свѣжестью. Безпорядочная копна темнорусыхъ волосъ, украшавшихъ его голову, была какъ будто присыпана мукой, порѣже на темени и погуще на вискахъ, лобъ былъ прорѣзанъ глубокими бурыми складками, и общее выраженіе лица въ достаточной степени усталое.

— Марья Николаевна, — началъ онъ снова, — знаете ли вы, что такое одиночество?.. Когда человѣку не съ кѣмъ перекинуться словомъ, онъ кончаетъ тѣмъ, что забываетъ слова, постепенно утрачиваетъ способность связывать мысли и впадаетъ въ такое душевное оскудѣніе, отъ котораго потомъ уже трудно оправиться…

— Вы развѣ одинъ? — сказала молодая дѣвушка. — У васъ всегда были товарищи.

— О, товарищи! — пренебрежительно протянулъ Рыбковскій. — Мы были, какъ хлѣбы изъ одной печи, намъ и говорить-то было не о чемъ, мы знали впередъ, что каждый изъ насъ долженъ подумать о любомъ предметѣ.

— Будто вы всѣ изъ одной печи? — возразила дѣвушка.

— А, вы говорите объ этихъ, — сказалъ Рыбковскій тѣмъ же тономъ, — которые пріѣхали потомъ, о господахъ эс-декахъ?.. Да они тоже совсѣмъ прозрачны. Стоитъ только измѣнить одинъ изъ отправныхъ пунктовъ, а тамъ предугадать ихъ мнѣнія еще легче, чѣмъ наши.

— Зачѣмъ же вы съ ними такъ часто спорите? — сказала дѣвушка.

— Темпераментъ такой, — комически оправдывался Рыбковскій. — Что ни скажешь, а они наоборотъ. Ну и я наоборотъ, и пошла писать. А только и въ этомъ нѣтъ ничего интереснаго.

— На васъ трудно угодить! — сказала дѣвушка. — Если разбирать по-вашему, то ни одинъ человѣкъ не покажется представляющимъ интересъ.

— Совсѣмъ нѣтъ! — живо возразилъ Рыбковскій. — Вы — свѣжій человѣкъ. Я именно хотѣлъ высказать, какъ я радъ, что впервые за столько лѣтъ опять увидѣлъ свѣжаго человѣка…

Молодая дѣвушка не отвѣчала. Наступило непродолжительное молчаніе. Рыбковскій все посматривалъ на свою собесѣдницу, хмурясь и мѣняя положеніе головы. Быть можетъ, это происходило оттого, что солнце било ему прямо въ глаза и ему было неловко смотрѣть впередъ.

— Марья Николаевна, — опять заговорилъ онъ, — вы еще вновѣ. Вамъ трудно себѣ представить, какъ здѣсь приходится чувствовать. Но вы все-таки попробуйте. Живетъ человѣкъ годъ за годомъ, одинъ безъ общества, безъ цѣли, безъ занятій, не знаетъ, для чего онъ живетъ теперь, и теряетъ надежду, что когда-нибудь будетъ жить для чего-нибудь. Ему не къ чему приложить свои силы, нечѣмъ занять свой умъ, а грудь его переполнена чувствами, которыя еще ни разу не успѣли найти себѣ удовлетворенія на землѣ, которыя просятся излиться, ищутъ выхода и не находятъ его…

Голосъ Рыбковскаго вибрировалъ краснорѣчивѣе его словъ. Разговоръ положительно принималъ опасный оборотъ, но никто изъ собесѣдниковъ не думалъ объ этомъ. Впрочемъ, молодая дѣвушка, быть можетъ, немного думала.

— Не знаю! — сказала она послѣ короткой паузы. — Я съ вами не согласна. Когда человѣкъ оторванъ отъ людей, ему остается природа. Природа — это откровеніе, новая жизнь. Посмотрите на этотъ свѣтъ!

Она широкимъ жестомъ указала на блестящую рѣку, разстилавшуюся вокругъ лодки и горѣвшую подъ яркими лучами іюльскаго солнца, какъ расплавленное золото.

— Этотъ блескъ имѣетъ языкъ. Онъ можетъ замѣнить то недостающее общество, о которомъ вы говорили. Боже мой! Какъ долго я была лишена всего этого. Посмотрите на эту прозрачную глубину, гдѣ такъ ясно отражаются наши тѣни! Мнѣ кажется, будь я одна, я въ состояніи была бы заговорить съ призракомъ, что глядитъ мнѣ въ глаза изъ сверкающей воды…

Рыбковскій хотѣлъ возразить, но молодая дѣвушка перебила его.

— Смотрите, — сказала она весело, — вонъ лодка плыветъ. Это наши кататься ѣдутъ.

Лицо ея освѣтилось чисто дѣтскимъ оживленіемъ. Глядя на нее теперь, трудно было бы подумать, что минуту тому назадъ она вела меланхолическій и отвлеченный разговоръ.

Отъ широкой, сѣрой, песчаной полосы, протянувшейся надъ низкимъ и ровнымъ угорьемъ лугового берега и испещренной неводными вѣшалами и опрокинутыми карбасьями, отдѣлилась небольшая лодка, довольно быстро двигавшаяся поперекъ теченія. Рѣка была такъ широка, что нельзя было разглядѣть людей, сидѣвшихъ въ лодкѣ. Видно было только, что ихъ нѣсколько, четыре или пять человѣкъ. На передней скамьѣ гребли двое и можно было различить, какъ ихъ головы расходятся при каждомъ взмахѣ веселъ. На кормѣ сидѣлъ одинъ съ кормиломъ въ рукахъ. Посрединѣ лодки тоже были люди, одинъ или двое. Рыбковскій и его спутница, впрочемъ, хорошо знали, кто можетъ выѣхать кататься на рѣку изъ пустыннаго Нижнепропадинска въ это теплое лѣтнее время, когда коренные жители разбрелись по отдаленнымъ тонямъ и заводямъ и съ ожесточеніемъ занимались промысломъ, запасая себѣ на зиму рыбу.

Рыбковскій вдругъ схватилъ весла и, проворно надѣвъ дужки, уже собрался сдѣлать первый взмахъ, но спутница остановила его.

— Вы куда? — сказала она съ удивленіемъ. — Видите, они сюда ѣдутъ. Развѣ вы не хотите дождаться?

Она поднялась со скамеечки и приложила руки къ глазамъ въ видѣ щита, пристально присматриваясь къ лодкѣ, перерѣзывавшей рѣку.

— Четверо! — объявила она, наконецъ. — А посрединѣ еще что-то чернѣетъ, но это не человѣкъ — не движется.

— Ау! — звонко и весело крикнула она, вдругъ отнимая руки отъ глазъ и прикладывая ихъ ко рту въ видѣ рупора.

— У-у! — донеслось съ берега.

Это отвѣчали люди, ѣхавшіе въ лодкѣ.

Рыбковскій смотрѣлъ довольно сердито. Онъ, повидимому, не раздѣлялъ оживленія своей спутницы.

— Чего вы хмуритесь? — капризно сказала она, замѣтивъ его кислое лицо. — Я не люблю, когда на меня глядятъ такъ сердито.

Рыбковскій не отвѣчалъ.

— Семенъ Петровичъ, — заговорила она просительнымъ тономъ, — разгладьте ваши морщины. Ей-Богу, я не могу выносить, когда мои собесѣдники имѣютъ такое лицо, — тѣмъ болѣе вы. Вы дѣлаете меня нервною. Ваши глаза хотятъ сглазить мой праздникъ. Улыбнитесь, пожалуйста, прошу васъ.

Рыбковскій вдругъ улыбнулся.

— Какой праздникъ? — спросилъ онъ, недоумѣвая, — кажется, именины ваши уже были.

— Праздникъ солнца, — сказала съ важностью дѣвушка, — я, вѣдь, вамъ сказала, что я солнцепоклонница. Такой чудный день лучше всякихъ именинъ.

Черезъ нѣсколько минутъ вторая лодка уже выходила на средину рѣки, придвигаясь ближе и ближе.

Гребцы выбивались изъ силъ, быть можетъ, стараясь показать свое рвеніе передъ лицомъ юной зрительницы.

Человѣкъ, сидѣвшій слѣва, засучилъ рукава до локтей и при каждомъ взмахѣ закидывалъ весло, какъ можно дальше назадъ, потомъ изо всей силы двигалъ его впередъ, приподнимаясь на ноги и крѣпко стискивая круглую деревянную ручку своими сухощавыми руками. Это былъ высокій молодой человѣкъ съ длинными бѣлокурыми волосами, закрывавшими уши, въ бѣлыхъ очкахъ съ золотой оправой, какъ будто подобранныхъ подъ цвѣтъ волосъ и приставшихъ къ тонкому и острому носу такъ крѣпко, какъ неотдѣлимая составная часть этого блѣднаго лица. По лбу гребца катились крупныя капли пота, стекавшія подъ очки, но онъ не имѣлъ времени утереться и только поматывалъ головой, стараясь придать стекавшей влагѣ иное направленіе. Нарядъ его состоялъ изъ парусиновой блузы, подпоясанной ременнымъ кушакомъ, и высокихъ мягкихъ сапогъ мѣстнаго дѣла, покрывавшихъ всю ногу и скрывавшихся подъ вздутыми парусиновыми полами.

Съ правой стороны гребъ маленькій коренастый человѣкъ съ короткимъ туловищемъ, облеченнымъ въ куртку сѣраго сукна, и такими короткими ногами, что онѣ не достигали даже до перекладины, служившей точкою опоры. На головѣ его сверкала небольшая, но яркая лысина, еще болѣе лоснившаяся отъ пота и отъ яркаго солнца. Недочетъ въ волосахъ на головѣ, впрочемъ, съ изобиліемъ возмѣщался широкой рыжей бородой, разросшейся во всѣ стороны наподобіе чертополоха.

Онъ гребъ, откидываясь назадъ и отбрасывая голову вверхъ съ такой энергіей, какъ будто ему хотѣлось оторвать ее долой и бросить въ воду черезъ носъ лодки.

На кормѣ сидѣлъ человѣкъ могучаго тѣлосложенія съ совершенно сѣдыми волосами и длинной сѣдой бородой, спадавшей вѣеромъ до половины груди. Несмотря на жаркую погоду, онъ былъ въ курткѣ изъ копченой замши, подбитой пыжиковымъ, правда, довольно вытертымъ, мѣхомъ. Черезъ плечо на самодѣльной ременной перевязи висѣло двухствольное ружье съ замками, заботливо перевязанными лоскутомъ весьма грязной тряпки, чтобы предохранить ихъ отъ водяныхъ брызгъ.

Посрединѣ лодки на двухъ тонкихъ доскахъ, брошенныхъ поперекъ опруговъ[1], стоялъ человѣкъ съ обнаженной головой, совершенно лишенной волосъ и блестѣвшей на солнцѣ, какъ билліардный шаръ. Онъ былъ одѣтъ въ старое лѣтнее пальто свѣтло-зеленаго цвѣта, повидимому, съ чужого плеча, такъ какъ оно ему достигало до пятъ. Лодка была довольно неустойчива, а гребцы гребли сильно и неровно, и ему стоило большого труда сохранять равновѣсіе стоя. Но онъ ни за что не хотѣлъ подъѣхать къ передней лодкѣ въ непрезентабельной позѣ пассивнаго пассажира, скорчившагося на днѣ рядомъ съ кладью. Его безпокойныя руки то и дѣло порывались согнуться фертомъ для пущаго удальства. Къ сожалѣнію, его поминутно качало то вправо, то влѣво и онъ долженъ былъ хвататься за борта, чтобъ не свалиться въ воду. Черная кучка, лежавшая возлѣ него на серединѣ лодки, оказалась большимъ пестрымъ ковромъ, сложеннымъ вчетверо и брошеннымъ поверхъ какого-то ящика или корзины, стоявшей на доскахъ.

Наконецъ, лодки поравнялись. Гребцы вдругъ затабанили. Человѣкъ въ зеленомъ пальто, не ожидавшій этого, пошатнулся впередъ, споткнулся ногами о коверъ и упалъ прямо на ручки веселъ, поднимавшихся ему навстрѣчу.

— Марья Николаевна, здравствуйте! — сказалъ кормщикъ, прикладывая, по-военному, два пальца къ круглой до невозможности засаленной шапочкѣ, покрывавшей его голову.

— Смотрите, Кранцъ какъ низко вамъ кланяется!.. Падаетъ къ ногамъ!..

— Развѣ къ моимъ? — сказала смѣясь дѣвушка. — Онъ хочетъ поблагодарить Ратиновича и Броцкаго за то, что они его везли черезъ рѣку.

Человѣкъ въ зеленомъ пальто поднялся на ноги.

— А, чортъ! — выругался онъ со свирѣпымъ видомъ. — Вы это нарочно. Я знаю, я хорошо знаю, — нарочно!

— А вы не стойте среди лодки, какъ воронье пугало! — высокимъ и жидкимъ теноркомъ возразилъ Ратиновичъ, человѣкъ въ бѣлыхъ очкахъ, сидѣвшій слѣва. — Стоитъ, какъ волжскій атаманъ на разбойничьемъ кораблѣ!..

— Здравствуйте, Марья Николаевна, — отсалютовалъ онъ въ свою очередь и, пользуясь тѣмъ, что его сидѣнье приходилось бортъ о бортъ съ первой лодкой, протащилъ свою лодку впередъ, перехватываясь руками по верхнимъ набоямъ и съ торжествующимъ видомъ перегнулся въ чужую лодку, протягивая руку молодой дѣвушкѣ.

Кранцъ, гнѣвъ котораго еще не успѣлъ остыть, вдругъ качнулъ лодку такъ сильно, что Ратиновичъ чуть не вылетѣлъ въ воду и удержался только за бортъ лодки Рыбковскаго. Она въ свою очередь тоже качнулась, такъ что Марья Николаевна, вставшая на ноги, опять повалилась на свое сидѣнье, не успѣвъ вложить свою ручку въ руку Ратиновича.

Общій крикъ негодованія одновременно вырвался у всѣхъ.

— Вы, должно быть, съ ума сошли! — кричалъ коротенькій гребецъ хриплымъ голосомъ. — Смотрите, Марья Николаевна упала. Мы вотъ васъ оставимъ на томъ берегу.

Звукъ его голоса напоминалъ хриплые тоны разстроенной гармоники съ прорванными мѣхами и изломанными клапанами. Онъ совсѣмъ былъ лишенъ силы и какъ будто ежеминутно задѣвалъ за что-то.

Но Кранцъ былъ до того смущенъ неожиданнымъ результатомъ своей мести, что гнѣвъ товарищей не произвелъ на него особаго впечатлѣнія.

— Извините, ради Бога, Марья Николаевна, — прошепталъ онъ, — я и въ мысляхъ не имѣлъ толкнуть васъ.

— Пустое! — сказала дѣвушка весело. — Смотрите, господа, — прибавила она со смѣхомъ, указывая на кормчаго, — у Ястребова ружье такъ и виситъ на плечахъ!.. Дѣдушка, — обратилась она къ кормчему, — отчего вы не положите ружья въ лодку?

— Не хочу! — сказалъ кормчій себѣ въ бороду.

— Отчего? — приставала дѣвушка.

— Имъ и такъ тяжело грести, — сказалъ Ястребовъ, указывая на гребцовъ, — я не хочу прибавлять имъ груза.

Всѣ засмѣялись.

— Скорѣй, скорѣй! — возбужденно торопилъ Ратиновичъ. — Поѣдемъ!

— Куда вы торопитесь? — лукаво спросила молодая дѣвушка. — Куда вы собрались?

— Васъ чаемъ поить собрались! — важно сказалъ кормчій.

— Были у васъ; видимъ, что вы уѣхали, а чайники на шесткѣ. Ну, мы и рѣшили привезти вамъ подкрѣпленіе.

— Поѣдемъ взапуски! — волновался Ратиновичъ. — Сядемъ по двое на весла, поѣдемъ на стрѣлку. Тамъ хорошо чай пить!..

— А если я не поѣду? — сказала Марья Николаевна шутливо.

— Не поѣдете? — испуганнымъ тономъ повторилъ Ратиновичъ. — А мы какъ?

— Ну, ну! — успокоительно сказалъ коротенькій гребецъ. — Пусть только она заглянетъ въ нашу корзину, не сможетъ не поѣхать!

— Марья Николаевна, глядите-ка сюда! — прибавилъ онъ, сдергивая коверъ и открывая большую корзину, грубо сплетенную изъ ивовыхъ вѣтвей и до половины наполненную бумажными и холщевыми свертками. — Сахаръ, бѣлая юкола[2], свѣжій хлѣбъ, все первый сортъ! — продолжалъ онъ. — Даже печенье есть! Подумайте только: пшеничное печенье… съ ягодами… на маслѣ…

— Гдѣ взяли? — съ интересомъ освѣдомилась дѣвушка.

— Кранцъ у дьячихи «подъ натуру»[3] взялъ. Обѣщалъ отдать послѣ почты.

— Почему послѣ почты? — спросила дѣвушка. — Вы развѣ получите съ почтой крупчатку, Кранцикъ?

— Могу и получить! — уклончиво отвѣтилъ Кранцъ, принимая глубокомысленный видъ.

— Какъ же, держи карманъ шире! — прохрипѣлъ Броцкій. — Не вѣрьте, Марья Николаевна! Только дьячиху обманулъ, безбожникъ!

— А гдѣ Беккеръ? — спросила Марья Николаевна. — Броцкій, гдѣ вы оставили Беккера?

— На дежурствѣ у Шиховыхъ! — сказалъ Броцкій. — Возится на кухнѣ и собирается стирать бѣлье.

— А вы какъ же?

— Будетъ съ меня на сегодня! Я смѣнился.

Шиховы были супружеская чета, обремененная многочисленнымъ потомствомъ. Броцкій и Беккеръ по очереди помогали имъ управляться съ работами по домашнему хозяйству.

— Ну, что жъ, поѣдемъ! — настаивалъ Ратиновичъ. — На перегонки, по-двое. Кранцъ пусть помогаетъ Рыбковскому, а мы, какъ прежде.

— Не надо, не надо! — заговорилъ Рыбковскій, отмахиваясь. — Какой онъ помощникъ? Лучше я одинъ.

— Я хоть на корму сяду! — упрашивалъ Кранцъ. — У васъ, вѣдь, некому держать корму!

Ему очень хотѣлось пересѣсть въ одну лодку съ молодой дѣвушкой.

— Нельзя! — возразилъ Рыбковскій сурово. — Лишняя тяжесть, а шансы и такъ неравны. Не нужно кормщика!

— Ну, господа! — крикнулъ онъ, хватая весла, и, оттолкнувшись отъ сосѣдней лодки, сталъ грести впередъ, съ трескомъ вскидывая весла и въ тактъ хлопая дужками о деревянныя уключины.

Гребцы второй лодки тоже заворочали веслами, стараясь отнять у него берегъ. Они попрежнему гребли мельницей и, когда лѣвая лопасть высоко стояла надъ водой, правая только спускалась въ воду.

Ястребовъ смотрѣлъ на ихъ движенія, улыбаясь въ бороду. Ему нужно было постоянно поворачивать кормило, то влѣво, то вправо, чтобы сохранить одно и то же направленіе.

Рыбковскій успѣлъ выиграть довольно значительное разстояніе, задняя лодка никакъ не могла сократить его сколько-нибудь ощутительно. Къ несчастью, молодая дѣвушка вздумала помогать ему.

— Я буду держать корму! — объявила она, снимая кормило съ бортовъ лодки и погружая его въ воду ребромъ.

Лодка немедленно повернулась вдоль по теченію. Рыбковскій съ ожесточеніемъ сталъ грести лѣвымъ весломъ, стараясь воротиться на прежній курсъ. Задніе гребли изо всѣхъ силъ, стремясь воспользоваться какъ можно лучше неудачей соперника. Они уже почти настигли переднюю лодку.

— Догоняютъ, догоняютъ! — воскликнула дѣвушка. — Не надо кормы! Я тоже буду грести, Семенъ Петровичъ! Сядемъ грести вдвоемъ!..

И, бросивъ кормило на дно лодки, она стала пробираться въ носовую часть, чтобы завладѣть однимъ изъ веселъ Рыбковскаго. Рыбковскій съ широкой улыбкой посторонился, давая ей мѣсто на скамьѣ.

— Правда, вдвоемъ лучше? — спрашивала Марья Николаевна, обхватывая ручку весла своими небольшими ручками, затянутыми въ старыя черныя перчатки, потертыя и заштопанныя на пальцахъ.

— Конечно, лучше! — энергично подтвердилъ Рыбковскій. — Какое можетъ быть сравненіе, двое или одинъ?

Но въ это время онъ сдѣлалъ такой сильный взмахъ весломъ, что лодка повернулась, и носъ ея направился въ сторону лугового берега.

Задніе уже проплывали, но Ястребовъ вдругъ сдѣлалъ сильное движеніе кормовымъ весломъ и тоже повернулъ свою лодку носомъ къ нижнепропадинкимъ неводнымъ вѣшаламъ.

— Зачѣмъ вы? — закричали гребцы. — Куда вы правите?

— А они куда ѣдутъ? — проворчалъ Ястребовъ.

Гонка по необходимости прекратилась. Рыбковскій гребъ, едва шевеля руками, чтобы не пересиливать спутницу, которая ни за что не хотѣла оставить весло. Общество медленно переѣзжало рѣку, обмѣниваясь веселыми замѣчаніями. Кранцъ успѣлъ-таки пересѣсть въ лодку Марьи Николаевны и, помѣстившись на кормѣ, добросовѣстно ворочалъ кормиломъ въ водѣ, стараясь направлять лодку, куда слѣдуетъ. Впрочемъ, умѣніе его не соотвѣтствовало усердію, — каждый разъ онъ забывалъ, куда нужно поворачивать кормило и желая повернуть лодку вправо, поворачивалъ ее влѣво. Наконецъ, лодки стали огибать стрѣлку, вытянувшуюся вдоль устья другой большой рѣки, Камоя, впадавшей въ Пропаду, какъ разъ противъ города.

Черезъ полчаса обѣ лодки вошли въ Камой и толкнулись носомъ о пологій песчаный берегъ.

— Марья Николаевна! Я васъ вынесу! — рѣшительнымъ тономъ объявилъ Ратиновичъ, быстро соскакивая въ воду въ своихъ высокихъ сапогахъ и подходя къ первой лодкѣ.

Рыбковскій стоялъ въ водѣ съ другой стороны, тоже простирая руки и безмолвно предлагая свои услуги.

— Развѣ я ребенокъ? — возразила дѣвушка. — Я сама выйду! Вы лучше подтяните лодку на берегъ!

Рыбковскій и Ратиновичъ ухватились за носовую иглу и потащили лодку. Кранцъ тоже поспѣшно выскочилъ изъ лодки и подскочилъ къ Марьѣ Николаевнѣ съ ковромъ въ рукахъ. Въ ту самую минуту, когда она готовилась соскочить на песокъ со скамейки, онъ ловко раскинулъ коверъ на землѣ передъ ея ногами.

— Сюда, сюда ступайте! — съ торжествомъ говорилъ онъ.

Марья Николаевна со смѣхомъ соскочила на коверъ.

— Развѣ я королева, — шутливо сказала она, — что вы мнѣ подъ ноги постилаете ковры?

— Все равно, что королева! — сказалъ Ратиновичъ, вытаскивая на песокъ корзину съ припасами.

— Больше, чѣмъ королева, — сказалъ Кранцъ съ убѣжденіемъ.

— Ну, если я королева, — весело сказала дѣвушка, — не хочу ступать по голой землѣ. Давайте еще коверъ!

И она остановилась въ ожиданіи на краю ковра.

Кранцъ поспѣшно сорвалъ съ себя зеленое пальто и разостлалъ его на пескѣ въ видѣ импровизированнаго продолженія ковра.

— Марья Николаевна, — сказалъ Ястребовъ въ видѣ предостереженія, — не ступайте, запачкаете!

— Пускай, — сказалъ Кранцъ, безпечно махнувъ рукой, — не жалко!

— Запачкаете ноги, — выразительно прибавилъ Ястребовъ, — это такая грязная ветошка!

— Надѣньте скорѣе ваше пальто! — сказала Марья Николаевна, разглядѣвъ костюмъ Кранца. — Боже, какой ужасный человѣкъ. Посмотрите, на что вы похожи.

Костюмъ Кранца, скрывавшійся подъ пальто, состоялъ изъ коротенькой блузки безъ пояса, невообразимо засаленной и покрытой какими-то странными зеленоватыми и желтоватыми пятнами, наслоившимися другъ на друга.

Кранцъ занимался медицинской практикой, постоянно возился надъ составленіемъ лѣкарствъ и имѣлъ привычку обтирать руки о полы послѣ манипуляцій латинской кухни.

— Онъ еще жалуется, что у него нѣтъ лѣкарствъ! — ворчалъ Ястребовъ. — Да на этой блузѣ цѣлая аптека. Выварить ее, такъ можно пользовать больныхъ, по крайней мѣрѣ, годъ.

Кранцъ смущенно надѣлъ пальто. Его судьба была вѣчно попадать впросакъ именно въ ту минуту, когда онъ намѣревался блеснуть ловкостью или другими талантами, дарованными ему природой.

— Хоть бы у него не было! — съ негодованіемъ сказалъ тогда Ратиновичъ. — Этакой скаредъ! Въ сундукѣ двѣ новыхъ блузы, пиджакъ, сюртукъ…

— И куда вы бережете, — обратился онъ къ Кранцу, — на саванъ что ли?

— Я забылъ переодѣться! — жалобно оправдывался Кранцъ. — Прибѣжалъ изъ больницы, заторопился и совсѣмъ забылъ.

— Отойдите отъ него, Марья Николаевна! — воскликнулъ Ратиновичъ трагическимъ голосомъ. — О, несчастный! Онъ прямо изъ больницы и не перемѣнилъ одежды! Въ порахъ его платья скрыта зараза!

Броцкій и Ястребовъ хлопотали у костра наверху песчанаго косогора. Дѣвушка, взойдя на косогоръ, опустилась на землю на тотъ же коверъ, снова услужливо разостланный Кранцемъ, успѣвшимъ подхватить его по дорогѣ. Она устала отъ недавней работы весломъ и рада была отдохнуть въ ожиданіи чая. Комары, которые въ этотъ жаркій день боялись вылетать на открытыя мѣста, здѣсь вблизи лѣса проявляли большое оживленіе. Надъ костромъ уже толокся цѣлый рой, стараясь пробраться сквозь густыя облака дыма, закрывавшія участниковъ пикника. Тѣ, въ свою очередь, размѣщались съ такимъ разсчетомъ, чтобы держать голову на окраинѣ густой и широкой струи дыма, валившей отъ костра и уносившейся съ теченіемъ воздуха. Впрочемъ, было совсѣмъ тихо, и движеніе клубовъ дыма постоянно перемѣняло направленіе, отклоняясь въ сторону соотвѣтственно каждому порыву случайно пахнувшаго вѣтерка. Какъ только дымъ отклонялся въ сторону, комары налетали дружнымъ строемъ, заставляя все общество отмахиваться и чесаться. Ратиновичъ, какъ болѣе экспансивный, уже успѣлъ нѣсколько разъ выругаться. Впрочемъ, онъ тотчасъ же взапуски съ Рыбковскимъ занялся защитой Марьи Николаевны отъ надоѣдливости комаровъ. Въ двѣ минуты они разложили вокругъ нея на нѣкоторомъ разстояніи нѣсколько небольшихъ огоньковъ и набросали на угли нѣжныхъ побѣговъ гусиной травы.

Тонкія струйки дыму потянулись въ разныхъ направленіяхъ, перекрещиваясь и догоняя другъ друга и собираясь въ бѣлое облако надъ головой дѣвушки. Можно было подумать, что это фиміамъ, который ея спутники приносятъ ей въ жертву.

Кранцъ началъ выкладывать припасы и размѣщать ихъ на краю ковра.

— А это что? — спросилъ онъ, вынимая склянку, тщательно обернутую въ полотенце. — Наливка, смородиновка!.. А, какъ вамъ покажется?

— Ахъ, чортъ! — выругался Ратиновичъ. — Вотъ ловко! А намъ вѣдь не сказалъ!..

— Марья Николаевна! Рюмочку!.. Передъ чаемъ!.. Для здоровья полезно!.. — юлилъ Кранцъ, не обращая вниманія на другихъ.

Наливка представляла высшую степень роскоши, доступной для Нижнепропадинска, и являлась тамъ совершенно необычайной драгоцѣнностью, своего рода lacrima Christi[4], столѣтнимъ рейнвейномъ или чѣмъ-нибудь въ этомъ родѣ.

Но Марья Николаевна отняла у него бутылку.

— Кутимъ, господа! — весело воскликнула она. — Дѣдъ, идите! — позвала она Ястребова, который возился у костра, укрѣпляя чайникъ на длинномъ шестѣ, подпертомъ двумя рогатыми вѣтками.

Ружье попрежнему висѣло у него за плечами.

— Бросьте вашъ чайникъ! — продолжала дѣвушка. — Посмотрите, тутъ питье покрѣпче!

Ястребовъ тотчасъ же подошелъ. Выпивка была слишкомъ рѣдкой вещью на Пропадѣ, чтобы можно было отъ нея отказываться. Ратиновичъ, за неимѣніемъ рюмокъ, разставилъ на коврѣ чашки и стаканы. Черезъ минуту бутылка была пуста. Марья Николаевна храбро выпила свою долю, и щеки ея окрасились чуть замѣтнымъ румянцемъ. Ей стало еще веселѣе, чѣмъ прежде. Другіе тоже выражали свое довольство наливкой, кромѣ Ястребова, который, обтеревъ усы, лаконически опредѣлилъ:

— Слаба! — и тотчасъ же возвратился къ своему костру.

— Дѣдушка, будетъ вамъ возиться, — обратилась къ нему снова дѣвушка, — присядьте, а молодые люди пусть похлопочутъ!

Ястребовъ что-то проворчалъ. Онъ не любилъ, когда ему намекали на его пожилой возрастъ. Можетъ быть, поэтому кличка «дѣдъ» такъ плотно пристала къ нему.

— Да снимите вы ваше ружье! — не унималась Марья Николаевна. — Вы, кажется, хотите кого-нибудь застрѣлить!.. Николай Иванычъ, снимите ружье!..

— Замки обвязаны, — упрямо возразилъ Ястребовъ, подкатывая къ огню огромную кокору, которую съ трудомъ притащилъ съ берега.

— А гдѣ ваша волчица? — спросила молодая дѣвушка, вдругъ припомнивъ. — Зачѣмъ вы ее не взяли съ собой? А еще охотникъ!.. Гдѣ волчица?..

— Волчица дома, — насупившись, отвѣтилъ Ястребовъ.

У него дѣйствительно была волчица, которую онъ выкормилъ съ великимъ трудомъ, удѣливъ ей уголъ въ своей избѣ и отказывая себѣ для ея прокормленія въ послѣднемъ кускѣ. Онъ надѣялся выдрессировать ее, какъ охотничью собаку, и послѣ водить ее за собою во время своихъ экскурсій по сосѣднимъ лѣсамъ и болотамъ. На пропадинскихъ собакъ, бока которыхъ были потерты отъ упряжи, онъ смотрѣлъ слишкомъ презрительно, чтобы выбрать въ ихъ средѣ объектъ для дрессировки.

Волчица оказалась, однако, еще хуже пропадинскихъ собакъ. Она думала только объ ѣдѣ и пожирала все, что попадалось ей на глаза, а на преподавательскія попытки хозяина отвѣчала рычаніемъ. Единственной штукой, которой она научилась у Ястребова, было вставать и ходить на заднихъ лапахъ. Но и это произошло само собой, благодаря тому, что Ястребовъ всю зиму держалъ ее на короткой желѣзной цѣпи, прикрѣпленной къ кольцу, ввинченному въ стѣну. Пытаясь вырваться, волчица, естественно, должна была вставать на заднія лапы и привыкла проводить въ такомъ положеніи цѣлые часы, натягивая цѣпь изо всѣхъ силъ и плавая въ воздухѣ передними лапами. Къ веснѣ она научилась ходить на заднихъ лапахъ, какъ ученая собака. Въ концѣ концовъ, когда Ястребовъ рѣшилъ спустить свою питомицу съ цѣпи, эта ученая привычка волчицы оказалась роковою для его холостого хозяйства. Волчица тотчасъ же научилась обшаривать столы и подоконники, поднималась во весь ростъ, какъ человѣкъ, и, вытягиваясь на цыпочкахъ, обыскивала полки, безжалостно уничтожала все съѣстное, роняла посуду, разбрасывала вещи. Она донельзя надоѣла Ястребову, и онъ не зналъ, какъ отъ нея отвязаться, тѣмъ болѣе, что, вопреки пословицѣ, ужасное животное весьма привязалось къ спокойной жизни подъ крыломъ человѣка и ни за что не хотѣло уходить въ лѣсъ, простиравшійся у самаго порога избы, дававшей ей пріютъ. Волчица составляла теперь больное мѣсто жизни Ястребова и онъ тѣмъ болѣе не любилъ, чтобы ему напоминали о ней другіе.

Кранцъ посмотрѣлъ на Ястребова торжествующимъ взглядомъ. Онъ чувствовалъ, что теперь наступило время для реванша за недавнія насмѣшки.

— На вашу волчицу весь городъ жалуется, — сказалъ онъ, — она изо всѣхъ силковъ куропатокъ вытаскиваетъ!..

Ястребовъ, не отвѣчая, продолжалъ возиться у костра. Куропатки въ буквальномъ смыслѣ слова ходили по улицамъ Нижнепропадинска, и любимымъ занятіемъ мальчишекъ было ставить на нихъ силки. Волчица повадилась таскать этихъ куропатокъ и въ послѣднее время даже замѣтно стала жирѣть на легкой добычѣ.

— Отецъ Трифонъ жалуется, что на прошлой недѣлѣ она бросилась на него, — продолжалъ Кранцъ.

— Вретъ онъ! — сердито возразилъ Ястребовъ, ловко поддѣвая вскипѣвшій чайникъ на новую палку и устанавливая его съ подвѣтренной стороны костра, чтобы пламя не било на крышку.

Дѣйствительно, пресловутая волчица была труслива, какъ хорекъ, и убѣгала отъ послѣдней собаки, проходившей мимо нея, не говоря о людяхъ. Это не мѣшало пропадинскимъ жителямъ питать къ ней и ея хозяину суевѣрный страхъ. Они считали Ястребова шаманомъ и утверждали, что онъ приручилъ волчицу какими-то таинственными чарами и теперь разъѣзжаетъ на ней каждую ночь по окрестнымъ болотамъ.

— Я слышалъ, что вашу волчицу хотятъ отравить! — приставалъ Кранцъ.

— Пусть попробуютъ! — буркнулъ Ястребовъ, принимаясь мыть сковородку при помощи пучка свѣжей травы, мало-по-малу окрасившей ее въ красивую зеленую краску.

Лицо его насупилось сердитѣе прежняго. Несмотря на всѣ грѣхи волчицы, онъ не могъ выносить, чтобы посторонніе люди вмѣшивались въ его отношенія къ ней.

Онъ опять вернулся къ костру и уже собирался жарить мясо, но Кранцъ, взявшій на себя роль распорядителя, предупредилъ его.

— Вы, что же это, хотите приготовить мясо подъ зеленымъ соусомъ? — засмѣялся онъ. — Смотрите, господа! Онъ весь сокъ изъ травы оставилъ на сковородкѣ. Такъ нельзя!

— Правда! — поддержала его Марья Николаевна. — Давайте лучше на рожнахъ!

Ястребовъ послушно принялся строгать длинныя и тонкія палочки и нанизывать на нихъ маленькіе кусочки мяса. Рыбковскій, ходившій по берегу, возвратился съ букетомъ, составленнымъ изъ красивыхъ бѣлыхъ и розовыхъ цвѣточковъ кипрея съ небольшими плотными темно-зелеными листочками, перемѣшанныхъ съ мелкими блѣдно-голубыми колокольчиками и маленькими бѣлыми звѣздочками буквицъ.

— Ахъ, какая прелесть! — воскликнула Марья Николаевна. — Гдѣ это вы набрали?

— Тутъ много! — отвѣтилъ Рыбковскій, отдавая букетъ. — Послѣ чаю пойдемъ собирать, я вамъ покажу. Я знаю мѣсто, гдѣ растутъ незабудки, настоящія незабудки, какъ у насъ на поляхъ.

Ястребовъ снялъ съ рожна послѣдніе куски зарумянившагося жаркого. Сложивъ все жаркое на большую желѣзную тарелку, онъ поставилъ ее на коврѣ передъ Марьей Николаевной, но вмѣсто того, чтобы усѣсться рядомъ со всѣми, повернулся и неторопливо отправился по тропинкѣ, уходившей въ лѣсъ.

— Куда вы? — окликнула Марья Николаевна.

— На охоту! — отвѣчалъ Ястребовъ, не оборачиваясь и продолжая свой путь.

— Стойте, стойте! — кричала Марья Николаевна, видя, что его высокая фигура готова скрыться между кустами. — Вы развѣ не будете ѣсть съ нами?

— Что ѣда? — донеслось ужъ изъ кустовъ. — Сами ѣшьте!

Ястребовъ съ юности поставилъ себѣ правиломъ поступать не такъ, какъ другіе люди, и мало-по-малу до такой степени привыкъ выбирать своеобразный способъ дѣйствій, что теперь ему трудно было подойти подъ общій уровень даже въ самыхъ ничтожныхъ пустякахъ. Онъ ѣлъ, одѣвался и спалъ иначе, чѣмъ люди, которые составляли его общество. Въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ онъ какъ будто задавалъ себѣ вопросъ: «какъ поступилъ бы на моемъ мѣстѣ обыкновенный средній человѣкъ?» — и поступалъ какъ разъ наоборотъ. Логики въ его поступкахъ не было. Весною, когда чай дешевле, онъ вдругъ отказывался отъ чаю, а осенью, напротивъ, платилъ по рублю за четверть кирпича и выпивалъ его въ два пріема. Въ февральскіе сорокаградусные морозы онъ ходилъ на охоту безъ теплой шапки и рукавицъ, а лѣтомъ, напротивъ, надѣвалъ мѣховую шапку. Онъ никогда не читалъ книгъ и не держалъ свѣчей въ своей избушкѣ и долгія зимнія ночи просиживалъ одинъ въ четырехъ стѣнахъ, повидимому, не тяготясь одиночествомъ и не прибѣгая даже ко сну, чтобы скоротать время. Впрочемъ, онъ не чуждался и общества товарищей, но имѣлъ обыкновеніе покидать его такъ же неожиданно, какъ онъ сдѣлалъ это теперь.

Однако, другіе мало обратили вниманія на его уходъ. Они усѣлись на травѣ вокругъ ковра и дружно уничтожали привезенные припасы.

— Хороши французы! — сказалъ Ратиновичъ, прожевывая кусокъ.

Рыбковскій поднялъ голову, какъ боевой конь, почуявшій запахъ пороха.

Почта пришла съ недѣлю тому назадъ и принесла ворохъ газетъ и журналовъ. Они успѣли уже по десяти разъ поспорить о каждомъ предметѣ, но не могли наспориться досыта. Это были люди различныхъ міровоззрѣній, и словесныя препирательства между ними иногда разрѣшались довольно крупными стычками. Они такъ увлекались, что нерѣдко, въ пылу желанія одолѣть противника, мѣнялись ролями и одинъ защищалъ, а другой опровергалъ совсѣмъ несоотвѣтственно своей «программѣ».

— Хороши французы! — повторилъ Ратиновичъ, беря еще кусокъ жаркого. — Мужчины колотятъ женщинъ палками и по ихъ тѣламъ пробираются къ выходу.

Онъ говорилъ объ извѣстномъ парижскомъ пожарѣ въ улицѣ Жана Гужона.

— Это все буржуазія, — прохрипѣлъ Броцкій, — правящіе классы.

— Я о нихъ именно и говорю, — подтвердилъ Ратиновичъ, — однако, какое безпримѣрное паденіе Франціи…

— Не въ томъ дѣло, — сказалъ Рыбковскій, нахмурившись, — тутъ есть другая сторона, важнѣе…

— Какая? — задорно спросилъ Ратиновичъ.

— Какъ болѣзненно задѣваетъ за нервы эта катастрофа, — продолжалъ Рыбковскій, — изъ всѣхъ трагическихъ происшествій послѣдняго времени это самое трагичное…

Ратиновичъ хотѣлъ возразить, но Рыбковскій успѣлъ опередить его.

— Это пустое, что буржуазія! — торопливо говорилъ онъ. — Пустое даже, что французы. Не въ томъ дѣло! Это вѣдь люди, наконецъ, просто люди!

— Ну такъ что же? — успѣлъ вставить Ратиновичъ.

— Помните барыню, которой разбили руки молоткомъ, — продолжалъ Рыбковскій, не обращая вниманія на вопросъ, — или тѣхъ дамъ, которыя подрывались подъ стѣну?.. Пятнадцать минутъ! Ужасно, нестерпимо читать! Какъ крысы въ западнѣ!.. Подумать, что за четверть часа до того онѣ, можетъ быть, не находили для себя достаточно утонченными самые изысканные предметы роскоши. Какъ мало времени нужно, чтобы весь лоскъ культуры сошелъ и явилась трепещущая тварь, обезумѣвшая отъ желанія сохранить шкуру.

— Ну, не всѣ таковы, — упрямо возразилъ Броцкій, — рабочіе классы проникнуты инымъ духомъ!

— Какъ увѣренно вы говорите! — ѣдко сказалъ Рыбковскій. — Какъ будто не бывало паники въ простонародной толпѣ. Кажется, есть примѣры… отечественные… Припомните Ходынку…

— Я говорилъ о Франціи! — съ угрюмымъ видомъ возразилъ Броцкій. — Рабочіе вели себя геройски! Только интеллигентные классы способны на такія штуки.

— Интеллигенція! — подхватилъ Ратиновичъ. — Интеллигентность — это ширма, за которую прячутся утробные инстинкты. Только физическій трудъ закаляетъ человѣка.

Марья Николаевна молча слушала. Она не любила вмѣшиваться въ эти запутанные споры, гдѣ никакъ нельзя было разобрать, кто правъ, кто виноватъ.

Споръ перешелъ на назначеніе интеллигенціи и возобновился съ удвоенной силой.

— Развѣ можетъ быть какое-либо движеніе безъ интеллигенціи? — кричалъ Рыбковскій. — Каждая общественная партія должна выдѣлить изъ себя интеллигенцію, иначе она превратится въ безпастушное стадо.

— Въ томъ-то и дѣло, что интеллигенція сословна! Интеллигенція интеллигенціи розь! — кричалъ Ратиновичъ.

— Интеллигенція сама по себѣ сословіе, — возражалъ Рыбковскій, — у ней есть множество однородныхъ интересовъ, независимо отъ интересовъ желудка, на которыхъ вы такъ настаиваете!..

— На интересахъ желудка зиждется весь свѣтъ! — сказалъ Броцкій.

— Интеллигенція является носителемъ всего прогресса, — продолжалъ Рыбковскій, — это буферъ, ослабляющій общественныя столкновенія.

— А reptilien[5]-литература что? — спросилъ Ратиновичъ, — развѣ не интеллигенція?..

— А вы-то сами что? — спросилъ, обозлившись, Рыбковскій.

— Какъ я-то самъ? — съ удивленіемъ переспросилъ Ратиновичъ. — Развѣ я reptilien[5]-литература?

— Нѣтъ, — сказалъ Рыбковскій, — но такъ какъ вы отрицаете интеллигенцію, то я хотѣлъ спросить, къ какому классу вы причисляете себя самого?

— Что я, — просто сказалъ Ратиновичъ, — не обо мнѣ рѣчь, а о томъ, что посильнѣе меня! Меня на этомъ не собьете!..

Споръ затянулся. Ожесточеніе спорящихъ не ослабѣвало.

Пестрыя куропатки, нѣсколько разъ съ коканьемъ подлетавшія къ самому мѣсту пиршества, испуганно улетали прочь. Вдогонку имъ неслись рѣзкія фразы, отрывистыя, какъ хлопанье бича, и не связанныя между собою никакой внутренней связью.

Спорящіе перешли на теоретическую почву. Отсюда было недалеко и до личностей, ибо, странно сказать, вопросъ о принципахъ міросозерцанія гораздо больше возбуждаетъ страсти, чѣмъ вопросъ объ ихъ практическомъ примѣненіи къ дѣйствительности, и человѣкъ готовъ скорѣе простить противнику дурной поступокъ, чѣмъ теоретическое разногласіе по вопросу о факторахъ и процессахъ.

Но Марья Николаевна, посмотрѣвъ на рѣку, прервала споръ.

— Господа, — сказала она, — не пора ли домой? Смотрите, поднимается вѣтеръ. Пока мы тутъ споримъ, еще разыграется непогода, заставить сидѣть здѣсь.

— А Ястребовъ? — сказалъ Ратиновичъ. — Онъ какъ переѣдетъ?

— Надо его подождать! — сказалъ Кранцъ.

Онъ былъ близкимъ пріятелемъ отсутствующаго Ястребова и какъ бы представлялъ здѣсь его интересы.

Рыбковскій пытливо посмотрѣлъ на воду. Въ качествѣ старожила, онъ лучше всѣхъ зналъ измѣнчивый нравъ рѣки и вѣтра.

— Это полуночникъ идетъ, — сказалъ онъ, — хочетъ разыграться, кажется. Если будемъ ждать, раньше ночи не перепуститъ на ту сторону.

— А онъ никому не говорилъ, когда вернется? — безнадежнымъ голосомъ спросила Марья Николаевна, разумѣя Ястребова.

— Какъ же, скажетъ онъ! — проворчалъ Броцкій. — Видите, сколько куропатокъ! Онъ теперь цѣлыя сутки прошляется!

У Ястребова, дѣйствительно, была привычка, уходя невзначай, пропадать по цѣлымъ суткамъ. Пища и отдыхъ, кажется, ему совсѣмъ не были нужны.

— Давайте кликать его! — предложила Марья Николаевна. — Можетъ быть, онъ близко. — Ау! Николай Иванычъ! — протянула она высокой грудной нотой, звонко отдавшейся гдѣ-то далеко въ глубинѣ кустовъ, скрывавшихъ за собою большое озеро, мѣстами совсѣмъ близко подходившее къ рѣкѣ.

— Ау! ау! — подхватили другіе.

Броцкій издавалъ самые несообразные звуки. Можно было подумать, что это выпь стонетъ надъ озеромъ. Кранцъ надрывался въ тщетныхъ усиліяхъ перекричать его.

Но отвѣта не было.

— Видно, далеко ушелъ! — сказалъ Ратиновичъ, утирая потъ, выступившій на его лицѣ отъ натуги. — Нечего дѣлать, пусть кто-нибудь останется.

— Пусть Кранцъ останется! — рѣшительнымъ тономъ объявилъ Броцкій.

Кранцъ былъ всеобщимъ козломъ отпущенія. Самыя неприглядныя вещи выпадали всегда на его долю.

— Я тоже хочу переѣхать, — жалобно сказалъ Кранцъ. — Зачѣмъ я тутъ буду сидѣть одинъ и ожидать этого чорта?

— Ну, такъ идите его искать, — насмѣшливо возразилъ Ратиновичъ.

Но трудность положенія окрылила сообразительность Кранца.

— Постойте, господа, — радостно сказалъ онъ, — зачѣмъ же оставаться людямъ? Оставимъ ему просто одну лодку!

— А въ другой какъ переѣдемъ всѣ вмѣстѣ? — возразилъ Рыбковскій не безъ лукавства. — Смотрите, зыбь поднимается!

Кранцъ съ сомнѣніемъ взглянулъ на рѣку. Онъ боялся волны.

— Какъ-нибудь переѣдемъ! — сказалъ онъ, утѣшая себя.

Броцкій уже складывалъ посуду въ корзину, какъ вдругъ высокая фигура Ястребова неожиданно вынырнула изъ кустовъ.

— А чтобъ васъ! — накинулся на него Броцкій. — Отчего вы не отзывались? Мы кричали, чуть не охрипли.

— Охота вамъ кричать, — возразилъ Ястребовъ.

— Какъ охота!? — горячился Броцкій, — видите, домой надо ѣхать!

— Такъ, вѣдь, я пришелъ, — сказалъ Ястребовъ.

— Слышите? — настаивалъ Броцкій. — А мы откуда знали, что вы придете?

— Я самъ зналъ! — сказалъ Ястребовъ съ важнымъ видомъ. — Довольно и этого…

Всѣ засмѣялись. Ястребовъ спокойно посмотрѣлъ кругомъ, потомъ неторопливо сошелъ къ берегу, столкнулъ на воду лодку и, вскочивъ черезъ бортъ, сталъ отгребать отъ берега.

— Куда вы, куда?.. — кричалъ Кранцъ.

Но Ястребовъ уже выплылъ на средину и не обращалъ вниманія на крики.

Черезъ пять минутъ другая лодка тоже двинулась. Рыбковскій держалъ корму. Ратиновичъ и Броцкій изображали мельницу изъ своихъ веселъ еще усерднѣе прежняго, и глаза Ратиновича были совсѣмъ ослѣплены отъ ѣдкаго пота, стекавшаго подъ очки. Марья Николаевна усѣлась на коврѣ, сложенномъ вчетверо, опираясь спиной на корзину. Кранцъ сидѣлъ на корточкахъ въ самой срединѣ лодки. Сѣсть на дно было невозможно, такъ какъ доски были мокры. Утлая лодка при каждой набѣгавшей волнѣ поднималась вверхъ и потомъ грузно опускалась внизъ кормовою частью, какъ будто желая зачерпнуть воды черезъ заднюю втулку. При каждомъ такомъ прыжкѣ, Кранцъ вскрикивалъ и хватался руками за борта. Вдобавокъ гребцы немилосердно плескали веслами и вѣтеръ относилъ брызги какъ разъ на пунктъ, который досталось занимать Кранцу. Свѣтло-зеленое пальто пріобрѣло темно-бутылочный цвѣтъ отъ промочившей его влаги. Марья Николаевна только смѣялась. Она не боялась непогоды, а можетъ быть, также вѣрила въ кормчаго, при пробѣгѣ волны каждый разъ искусно отворачивавшаго корму и потомъ немедленно придававшаго ей прежнее направленіе.

— Пройдемте къ Шиховымъ, посмотримъ, что у нихъ дѣлается, — сказала Марья Николаевна, когда пятиверстная ширина рѣки осталась, наконецъ, сзади, и маленькое общество стояло на берегу.

— Я только сбѣгаю, переодѣнусь, — сказалъ Кранцъ. — Я весь промокъ!

— Въ добрый часъ! — лукаво сказала дѣвушка. — Нѣтъ худа безъ добра.

Молодые люди, болтая и смѣясь, поднялись по косогору. Нижнепропадинскъ лежалъ передъ ними во всей неприглядности своего убогаго вида. Онъ отдѣлялся отъ рѣчного берега длинной и узкой «курьей», которая посрединѣ была наполнена стоячей водой, а по краямъ мелѣла, загибаясь и охватывая городъ, какъ будто руками, двумя топкими и вонючими болотами. Для перехода черезъ курью были устроены узкіе и дрожащіе мостки безъ перилъ, которые не отличались безопасностью, особенно ночью.

Кучка жалкихъ избушекъ съ плоскими земляными крышами, вмѣсто кровель, вытянулась за курьей, въ одномъ углу смыкаясь и образуя зачатокъ улицы, а въ другомъ снова прихотливо разсыпаясь во всѣ стороны, какъ стадо испуганныхъ оленей. Большая часть избушекъ была заколочена, такъ какъ жители разъѣхались на лѣто по заимкамъ. Было нѣсколько домовъ побольше, но всѣ они зіяли пустыми оконными отверстіями и выбитыми дверьми. Это были жилища торговцевъ, которые, за упадкомъ торговли, всѣ давно выселились изъ Нижнепропадинска, оставивъ свои постройки на произволъ судьбы.

Двѣ деревянныя церкви возвышались на пригоркѣ, совершенно подавляя своей величиной окружавшія избушки. Въ городѣ было три священника и соотвѣтственное количество дьячковъ и причетниковъ, и въ настоящую минуту, за отсутствіемъ другихъ обывателей, духовенство составляло главный элементъ наличнаго населенія.

Шиховы жили въ большой избѣ въ двѣ связи, которая первоначально назначалась для школы, но много лѣтъ стояла пустая, пока ее не заняли пріѣзжіе. Имъ стоило большого труда отопить это огромное помѣщеніе, но они поневолѣ должны были занимать его. У нихъ было четверо дѣтей, и жизнь въ тѣсной квартирѣ во время суровой зимы, когда ребятишки почти не выглядываютъ на улицу, для нихъ являлась немыслимой.

Въ просторной горницѣ, занимавшей большую часть связи, расположенной направо, было довольно темно, благодаря небольшимъ окнамъ, съ толстыми рамами, на которыхъ вмѣсто стеколъ былъ наклеенъ грубый холстъ, совсѣмъ сѣрый отъ насѣвшей пыли. Горница была почти совершенно пуста. Только въ глубинѣ ея, въ лѣвомъ углу, сиротливо пріютился столъ и короткая скамья, плотно приставленная къ стѣнѣ, чтобы придать больше устойчивости ея кривымъ ножкамъ. У двери былъ большой кирпичный каминъ съ такимъ широкимъ жерломъ, что маленькій чугунный горшечекъ, стоявшій въ глубинѣ шестка, совершенно терялся въ окружавшей его кирпичной пустынѣ.

Влѣво отъ камина высокій и тощій человѣкъ съ пріятнымъ лицомъ, обрамленнымъ жиденькой русой бородкой, одѣтый въ длинный балахонъ изъ суроваго полотна, засучивъ рукава, мылъ бѣлье въ широкой корчагѣ, поставленной на деревянный табуретъ. По комнатѣ ходилъ другой человѣкъ, тоже тощій, но невысокій, съ костлявыми плечами и огромной черной гривой. Онъ былъ одѣтъ въ старую блузу сѣраго сукна съ прямымъ разрѣзомъ ворота, который внизу переходилъ въ длинную прорѣху, доходившую до самаго рубчика, окружавшаго подолъ. На ногахъ его красовались непарные сапоги, которые вдобавокъ оба были скривлены внутрь, такъ что владѣльцу ихъ приходилось держать ноги носками вмѣстѣ, какъ будто онъ собирался сдѣлать па какого-то мудренаго танца.

На правой рукѣ онъ держалъ грудного ребенка, завернутаго въ сѣрыя тряпки. Въ лѣвой рукѣ онъ сжималъ маленькую тощую книжонку, развернутую посрединѣ и отъ угла до угла мелко испещренную частыми линіями убористаго нѣмецкаго шрифта, очевидно одно изъ изданій «National Bibliothek»[6]. Книжонка была захватана и исчитана почти до дыръ, а листки, на которыхъ она была развернута, въ разныхъ мѣстахъ носили слѣды жирныхъ пальцевъ. Человѣкъ съ ребенкомъ то поднималъ ее къ лицу, внимательно вглядываясь въ мелкія строки, то опускалъ ее внизъ, сосредоточенно соображая. На столѣ въ углу комнаты лежала кипа журналовъ въ сѣрыхъ и красныхъ обложкахъ. Одинъ изъ нихъ былъ раскрытъ на первыхъ страницахъ и лежалъ на краю стола. Человѣкъ съ ребенкомъ, совершая свою прогулку по комнатѣ, каждый разъ подходилъ къ столу и читалъ развернутый журналъ. Руку съ нѣмецкой книжонкой онъ опускалъ внизъ, но, дойдя до конца страницы, поднималъ книжонку и, ловко поддернувъ ею листокъ журнала, переворачивалъ и принимался читать снова. Дойдя до конца въ другой разъ, онъ поворачивался и возобновлялъ прогулку по направленію къ двери.

Ребенокъ плакалъ, но какъ-то негромко. Быть можетъ, онъ догадывался, что изъ его плача ничего не выйдетъ и не хотѣлъ надрываться понапрасну. По временамъ, когда ребенокъ возвышалъ голосъ, человѣкъ въ сѣрой блузѣ машинально прижималъ его къ груди, какъ будто стараясь надавить пружинку, которая могла бы захлопнуть эти безпокойные звуки. При этомъ онъ все время напѣвалъ довольно громко, но совершенно безсознательно, какой-то странный мотивъ, очевидно собственнаго сочиненія: «бэумъ, бэумъ, бэмъ!» — съ цѣлью убаюкать ребенка.

Свита Марьи Николаевны вся разомъ ворвалась въ комнату.

— Здравствуйте, Шиховъ, — сказалъ Ратиновичъ, подойдя къ человѣку съ ребенкомъ, и хотѣлъ было протянуть ему руку, но удержался, сообразивъ, что обѣ руки Шихова заняты.

— Ага, — отвѣтилъ Шиховъ, — здравствуйте! — онъ подошелъ къ столу и положилъ на него нѣмецкую книжку, очевидно, отказываясь отъ нея на время посѣщенія гостей.

— Это что, опять Спиноза, — насмѣшливо сказалъ Ратиновичъ, — доучиваете наизусть?

— Какъ же, — добродушно отвѣтилъ Шиховъ, — Спиноза въ рукахъ, а на столѣ что? — и онъ показалъ на развернутый журналъ.

— Мой, Беккеръ! Не стой! — сказалъ Рыбковскій, подходя къ человѣку, мывшему бѣлье, — Богъ труды любитъ!

Беккеръ былъ его пріятелемъ и сожителемъ по квартирѣ, но ему и въ голову не пришло предложить Беккеру свои услуги по части бѣлья.

— Если вы устали, Михаилъ Самойловичъ, — прохрипѣлъ Броцкій съ наивысшей вѣжливостью, на которую только былъ способенъ, — то я замѣню васъ.

— Нѣтъ, ничего! — возразилъ Беккеръ, поднимая надъ корчагой какое-то бѣлое одѣяніе, весьма смахивавшее на женскую рубашку, и принимаясь его скручивать и выжимать изъ него воду.

Дѣти, игравшія въ сосѣдней комнатѣ, услышавъ приходъ гостей, выскочили изъ-подъ ситцевой драпировки. Ихъ было трое. Впереди бѣжала дѣвочка лѣтъ четырехъ, съ большой головой, смуглымъ личикомъ и большими черными глазами, въ одеждѣ, сшитой изъ темнаго ситца и состоявшей изъ коротенькой кофточки и такихъ же коротенькихъ панталончиковъ.

Увидѣвъ Рыбковскаго, она тотчасъ же обхватила его ногу обѣими ручками и стала карабкаться вверхъ.

— Дядька, дай гостинца, гостинца принесъ, дядька? — кричала она.

— Цицинца! — повторилъ маленькій толстый мальчуганъ въ красной рубашенкѣ и съ вязанной шапочкой на головѣ, ковыляя сзади на своихъ короткихъ ножкахъ.

Въ одной рукѣ онъ держалъ щепку, а въ другой огромный остроконечный ножъ туземнаго издѣлія и даже на ходу продолжалъ скоблить лезвіемъ кусочекъ дерева, тщетно стараясь срѣзать съ него стружку.

Дѣвочка лѣтъ шести, съ бѣлокурыми волосами, разсыпавшимися по плечикамъ, одѣтая въ короткое бумазейное платье, изъ котораго она уже успѣла вырасти, шла сзади всѣхъ, волоча за собой несоразмѣрно длинную и тонкую куклу или, лучше сказать, обнаженный остовъ куклы, такъ какъ на ней не было ни малѣйшихъ признаковъ одежды. Дѣвочка держала куклу за ногу и фарфоровая голова ея со стукомъ поскакивала по неровнымъ доскамъ пола, вздрагивавшимъ, какъ фортепіанныя клавиши, когда кто-нибудь наступалъ на ихъ другой конецъ.

— Вотъ гостинца, — сказалъ Рыбковскій, нагибаясь къ младшей дѣвочкѣ.

Въ рукахъ у него, неизвѣстно откуда, оказалось крошечное берестяное лукошко, наполненное мелкими красными ягодами. Онъ успѣлъ собрать смородины, когда ходилъ за цвѣтами для Марьи Николаевны.

Дѣвочка жадно схватила ягоды.

— И съ Мишей подѣлись, — сказалъ Рыбковскій. — Мишенька, хочешь ягодки? — спросилъ онъ, переходя отъ дѣвочки къ мальчику.

— Хочешь! — отвѣтилъ Мишенька, поднимая вверхъ свое невообразимо замазанное личико.

— Не дамъ, — сказала дѣвочка, прижимая къ груди лукошко, — я сама съѣмъ!

Нѣсколько ягодъ, перекатившись черезъ край лукошка, расплюснулись и окрасили розовымъ пятномъ ситцевую грудь кофточки.

— Не даетъ! Драннитъ (дразнитъ), — пожаловался мальчикъ, указывая на дѣвочку рукой.

Марья Николаевна, замѣшкавшаяся сзади, только въ эту минуту вошла въ горницу.

— Здравствуйте, Шиховъ! — сказала она громко и весело.

Въ ея глазахъ какъ будто еще блистало отраженіе свѣжихъ зеленыхъ волнъ рѣки, на которыхъ недавно она колыхалась въ лодкѣ.

Шиховъ, успѣвшій снова углубиться въ журналъ, повернулся такъ быстро, что задѣлъ прорѣхой блузы за уголъ стола и окончательно перервалъ ее. Она получила теперь видъ камзола съ болтавшимися полами.

— Здравствуйте, — сказалъ онъ, протягивая гостьѣ свободную лѣвую руку.

Ребенокъ, котораго онъ, вѣроятно, неловко придавилъ, вдругъ возвысилъ голосъ на нѣсколько тоновъ.

— Дайте, дайте сюда ребенка, — сказала дѣвушка, — а гдѣ Сарра Борисовна? Онъ, вѣроятно, ѣсть хочетъ.

— Сарра тамъ возится съ коровой, — сказалъ Шиховъ, дѣлая неопредѣленный жестъ рукой куда-то въ сторону. — Хотите чаю? Я затоплю каминъ, — прибавилъ онъ, дѣлая слабую попытку выказать гостепріимство.

— Не надо; мы только что пили, — сказала дѣвушка, — лучше я маленькаго посмотрю.

И она принялась развертывать ребенка на одномъ углу того же большого стола, ибо въ комнатѣ не было никакой другой подходящей мебели.

Кранцъ, успѣвшій переодѣться, тоже вошелъ въ комнату. Теперь онъ былъ облеченъ въ сѣрый суконный костюмъ, почти не ношенный, но видимо слежавшійся отъ долгаго пребыванія въ ящикѣ. Воротъ его рубашки былъ повязанъ разноцвѣтнымъ шелковымъ шнурочкомъ съ кистями на концахъ. Другой черный шнурокъ простирался по сѣрому жилету, оканчиваясь въ карманѣ и указывая на присутствіе часовъ. Кромѣ переодѣванія, Кранцъ, очевидно, помылся, ибо лысина его блестѣла, какъ заново вычищенная кастрюля.

— Какъ на балъ, — сказалъ Броцкій, окидывая его съ ногъ до головы испытующимъ взглядомъ.

Кранцъ, не отвѣчая на задиранія, подошелъ къ столу и сталъ помогать дѣвушкѣ возиться съ ребенкомъ. Беккеръ положилъ на скамейку, стоявшую возлѣ него, еще одинъ жгутъ выжатаго бѣлья.

— Что вы тамъ читаете, Шиховъ? — спросилъ онъ, останавливаясь, чтобы перевести дыханіе и вмѣстѣ съ тѣмъ свертывая папиросу изъ обрывка бумаги, вверху котораго еще можно было прочесть заголовокъ: «Русская Мысль».

— Глупости, — отвѣчалъ Шиховъ, не оборачиваясь.

Освободившись отъ ребенка и отъ нѣмецкой книжки, онъ, очевидно, считалъ, что можетъ безраздѣльно посвятить свое вниманіе журналу, и теперь перевертывалъ страницы, не отходя отъ стола.

— Какія глупости? — спросилъ Беккеръ, пуская клубъ дыма. — Что именно?

— Просто-таки: «Глупости», — повторилъ Шиховъ, — Pur sang[7]. Это заглавіе такое; повѣсть.

— Ахъ да, видѣлъ, — сказалъ Беккеръ. — Что тамъ есть?

— Да глупости, я вамъ говорю, — не удержался Шиховъ отъ остроты, напрашивавшейся на языкъ. — Молодой человѣкъ оставилъ свой идеалъ, чтобъ сдѣлаться директоромъ банка, и авторъ оплакиваетъ потерю его добродѣтели.

— Полно врать, — сказалъ Ратиновичъ, — тамъ и молодое поколѣніе есть.

— Ну да, есть, — возразилъ Шиховъ, — въ самомъ концѣ, а вся середина авторскія слезы.

— Какъ это надоѣло! Ноютъ, ноютъ, конца нѣтъ, — сказалъ Беккеръ, пуская новый клубъ дыма.

— Безвременье, должно быть, — возразилъ Шиховъ примирительнымъ тономъ.

— Какое безвременье, — съ досадой сказалъ Беккеръ, принимаясь опять за бѣлье. — Конечно, мы не знаемъ въ этой дырѣ… А все-таки можетъ ли быть, чтобы ни одного живого человѣка не было? Вотъ въ вашихъ «глупостяхъ» хоть въ концѣ молодое поколѣніе есть, а вы попробуйте разобраться въ другихъ разсказахъ. Номеръ первый. Человѣкъ соблазнилъ танцовщицу, потомъ хотѣлъ соблазнить другую дѣвушку, но она оказалась вовсе не дѣвушка, тогда онъ съ горя рѣшилъ добиваться вице-губернаторскаго мѣста. Номеръ второй. Какой-то приватъ-доцентъ, просидѣвъ полвѣка надъ гвоздеобразными и самъ превратившись въ гвоздеобразный знакъ, вдругъ вздумалъ ухаживать за дѣвушкой, которая, однако, предпочла выйти замужъ за музыкальнаго лон-лакея, а онъ съ отчаянія напился, какъ стелька. Это одинъ журналъ. Въ другомъ журналѣ чуть ли не на семистахъ страницахъ курсистка падаетъ въ объятія какого-то невозможнаго хлыща, и все это съ этакимъ легонькимъ символическимъ гарниромъ, хотя вмѣсто символа дѣло очень скоро дошло до «момо»… Потомъ община самоусовершенствующихся забралась чуть не на Казбекъ, чтобы уединиться отъ жизни… Потомъ бѣлокурое безуміе въ оленьей дохѣ ѣдетъ по рѣкѣ въ лодкѣ самъ-другъ и собирается отдыхать. И такъ вездѣ. Они какъ будто сговорились.

Слушатели смѣялись, но Беккеру было вовсе не до смѣха. Запустивъ свои длинныя руки въ корчагу, онъ принялся растирать какую-то штуку бѣлья съ такимъ ожесточеніемъ, какъ будто бы это былъ одинъ изъ столь ненавистныхъ героевъ безвременья.

— Не вѣрю я, — повторилъ онъ сердито, — можетъ ли быть, чтобы нигдѣ живого человѣка не было!? Развѣ русская жизнь до такой степени клиномъ сошлась? Напротивъ, кажется, въ послѣднее время она немного отмякла.

— Жизнь-то отмякла, да люди не успѣли отмякнуть, — сказалъ Рыбковскій.

— Не знаю! — сказалъ Беккеръ съ сомнѣніемъ. — Но если это правда, — онъ вынулъ изъ корчаги руку, покрытую мыльной пѣной и трагическимъ жестомъ указалъ на столъ, — такъ это чортъ знаетъ на что похоже, — докончилъ онъ.

— Я не удивляюсь, что эти… — мыльная рука сдѣлала поворотъ въ воздухѣ и уставилась на лицо Ратиновича, стоявшаго напротивъ. — Я не удивляюсь, что эти такъ пялятъ глаза на Европу. Тамъ, по крайней мѣрѣ, жизнь, чортъ возьми!

Ратиновичъ коротко засмѣялся.

— Не отвертитесь! — сказалъ онъ съ сознаніемъ спокойнаго торжества. — Чумазый слопаетъ всю славянскую подоплеку.

— Что вы такъ торжествуете? — сказалъ Рыбковскій, опять обозлившись. — Ну пусть слопаетъ или ужъ слопалъ. Зачѣмъ же такъ громко потрясать кимвалы? Развѣ чумазый такая привлекательная фигура?

— За чумазымъ идетъ другая сила, которой вы не видите, или не хотите видѣть, — сказалъ Ратиновичъ.

— Никакой нѣтъ силы, — возразилъ Рыбковскій. — Два съ половиной человѣка… Одна ласточка не дѣлаетъ весны.

— Есть, есть сила! — кричалъ Ратиновичъ. — Вы не знаете, у меня есть факты. Жизнь мѣняется. Современная Россія не похожа на вашу. Вы проморгали цѣлую новую полосу!..

Дѣти успѣли покончить съ ягодами. Подъ вліяніемъ Марьи Николаевны маленькая дѣвочка согласилась подѣлиться съ другими. Теперь берестяное лукошко обратилось въ повозочку, въ которой мальчуганъ возилъ деревянный чурбанчикъ, изображавшій собаку, съ четырьмя бугорками вмѣсто ногъ и цилиндрически вальковатой головой. Дѣвочка опять подбѣжала къ Рыбковскому.

— Дядька, — сказала она, — посади на шейку! Хочу на шейку!

Рыбковскій нагнулся и, подхвативъ дѣвочку, посадилъ ее къ себѣ на плечи.

— Ходи, ходи! — кричала дѣвочка.

Рыбковскій сталъ бѣгать по комнатѣ, топаньемъ ногъ подражая коню. Дѣвочка визжала отъ восторга, но вмѣстѣ съ тѣмъ, опасаясь упасть, цѣпко хваталась за уши и волосы «дядьки». Младенецъ успѣлъ уже перейти на руки Кранца. Такъ какъ въ комнатѣ было тепло, то его оставили въ одной рубашенкѣ. Марья Николаевна ушла на поиски вещей, необходимыхъ для обновленія его туалета. Кранцъ ходилъ по комнатѣ съ ребенкомъ на рукахъ и напѣвалъ точно такъ же, какъ недавно Шиховъ: «бэумъ, бэумъ, бэумъ, бэмъ!»

Дѣвочка съ куклой ходила сзади него, напѣвая тоненькимъ голоскомъ: «Кранцъ, плѣшивый до ушей, хоть подушечки пришей!»

— Отстань, Люба! — отмахнулся Кранцъ. — Посмотрите-ка сюда, Наумъ Григорьевичъ!

Шиховъ неохотно оторвался отъ журнала.

— Что? — спросилъ онъ разсѣяннымъ тономъ.

— Посмотрите-ка, что это у ребенка во рту? Видите, бѣлый налетъ!

У Кранца была страсть отыскивать самыя невѣроятныя болѣзни у кого попало. Въ діагностикѣ ихъ онъ отличался большимъ краснорѣчіемъ и въ изобиліи разсыпалъ направо и налѣво латинскіе термины и имена болѣзней. Онъ былъ фармацевтъ и въ совершенствѣ помнилъ номенклатуру фармакопеи, вытвердивъ ее еще во время выучки. Терапію же онъ изучилъ потомъ на досугѣ. Его краснорѣчивая увѣренность въ опредѣленіи мнимыхъ болѣзней была чрезвычайно заразительна и передавалась паціенту и его друзьямъ съ первыхъ же словъ «доктора». И на этотъ разъ Шиховъ тотчасъ же сталъ внимательнѣе присматриваться къ ребенку.

— У него желудокъ засоренъ, — громко сказалъ Кранцъ, — навѣрное, у него запоръ. Вотъ посмотрите, съ утра пеленки чисты.

Но ребенокъ, повидимому, не довѣрялъ діагностикѣ врача и вознамѣрился наглядно доказать ея несостоятельность. Онъ сдѣлалъ то же, что Ѳемистоклюсъ на рукахъ у Чичикова и съ равнымъ успѣхомъ.[8] Вслѣдъ за этимъ онъ залился оглушительнымъ плачемъ, очевидно, считая, что ему кто-то нанесъ нестерпимую обиду.

— Ахъ, чортъ! Возьмите этого пострѣленка, — кричалъ въ отчаяніи Кранцъ, — что я теперь буду дѣлать?

Марья Николаевна явилась съ ворохомъ бѣлья и снова приняла ребенка на свое попеченіе, но онъ не унимался.

Онъ кричалъ, какъ будто его рѣжутъ, захлебываясь и закатываясь на такіе долгіе промежутки, что слушателямъ каждый разъ начинало казаться, что онъ совсѣмъ задохнулся.

— Гдѣ это Сарра? — сказалъ нетерпѣливо Шиховъ, — чего она тамъ копается?..

Высокая худая женщина отворила дверь въ комнату. Передъ тѣмъ какъ войти, она нагнулась къ землѣ и подняла обѣими руками широкій низкій подойникъ, наполненный молокомъ. Она не могла удержать его въ одной рукѣ и, чтобы отворить дверь, должна была предварительно поставить его на полъ. Теперь она несла его передъ собой, вытянувъ руки и тихо колебля локти на каждомъ шагу, на подобіе рессоръ экипажа, поддерживающихъ кузовъ.

На лицѣ ея была написана стремительность. Было очевидно, что если бы не подойникъ, она влетѣла бы въ комнату, какъ буря, и выхватила бы ребенка изъ неопытныхъ рукъ, не умѣвшихъ справляться съ нимъ. Но теперь она выступала мелкими и медленными шажками, боясь расплескать молоко.

Рыбковскій поспѣшно спустилъ дѣвочку на землю и сдѣлалъ шагъ впередъ навстрѣчу новопришедшей, намѣреваясь принять изъ ея рукъ подойникъ, но дѣти оказались быстрѣе его.

— Молоко, молоко, — закричали они съ азартомъ и черезъ мгновеніе уже облѣпили мать со всѣхъ сторонъ, теребя ее за подолъ юбки и еще болѣе замедляя и путая ея шаги.

— Мама, дай молока! — кричали они на разные лады.

— Постойте, — говорила она почти съ отчаяніемъ, — дайте поставить на столъ. Я расплескаю молоко!

— Не надо, Семенъ Петровичъ, — сказала она Рыбковскому, который протянулъ руку къ подойнику. — Пусть ужъ лучше я сама! У васъ они, навѣрное, все выльютъ.

Наконецъ, ей удалось достигнуть стола и, не имѣя времени выбирать мѣсто, она поставила подойникъ прямо на двѣ низкія горки журналовъ, сдвинутыя вмѣстѣ, и принялась кормить ребенка тутъ же на глазахъ у всѣхъ присутствующихъ, устроивъ себѣ занавѣску изъ ветхой шали, наброшенной на плечи.

— Зачѣмъ ты поставила молоко на журналы? — съ упрекомъ сказалъ Шиховъ. — И безъ тебя журналы черезчуръ треплются. Изъ рукъ вонъ!

— Маленькій шибко кричалъ, — сказала жена, извиняясь. — Я сейчасъ приму.

И прижимая къ груди ребенка, она встала со скамьи и хотѣла свободной рукой привести въ порядокъ вещи на столѣ.

Но Рыбковскій облегчилъ ей задачу. Отставивъ подойникъ въ сторону, онъ собралъ въ охапку всѣ книги, лежавшія на столѣ и сбросилъ ихъ въ уголъ. Два разрозненныхъ листка при этомъ вылетѣли изъ одного разбухшаго и растрепаннаго тома и отлетѣли въ сторону, наглядно подтверждая слова Шихова.

Но Шихову было не до нихъ.

— Спиноза, Спиноза, — кричалъ онъ. — Вы захватили мою этику.

Онъ подбѣжалъ къ кучѣ и сталъ доставать оттуда свою книжонку, которая, какъ овсянка съ воробьями, попала въ общую груду со своими дебелыми и легкомысленными сосѣдями. Вытащивъ ее оттуда и не зная, куда дѣвать, чтобы предохранить отъ духа разрушенія, которымъ были проникнуты всѣ его гости, онъ усѣлся у окна, продолжая держать ее въ рукахъ, и кончилъ тѣмъ, что опять сталъ внимательно вглядываться въ мелкія строки и обдумывать смыслъ заключавшихся въ нихъ истинъ.

Быть можетъ, онъ хотѣлъ наверстать время, потраченное на легкомысленное чтеніе журнала.

Поведеніе его не обратило на себя ничьего вниманія. Люди, жившіе въ Пропадинскѣ, привыкли не стѣсняться другъ съ другомъ, и онъ былъ одинъ изъ наименѣе церемонныхъ.

Шиховъ посвятилъ себя изученію философіи и отдавалъ ей каждую свободную минуту съ немалымъ ущербомъ для своего разстроеннаго хозяйства. Къ сожалѣнію, въ Пропадинскѣ совсѣмъ не было подходящихъ книгъ и пособій, но онъ не особенно страдалъ отъ этого недостатка и вчитывался въ немногія имѣвшіяся у него книги, находя въ нихъ все новый и новый смыслъ. Онъ не обращалъ большого вниманія даже на качество этихъ книгъ и съ одинаковымъ интересомъ переходилъ отъ этики Спинозы къ очерку матеріализма какого-то Лефебра. Умозрѣнію онъ также посвящалъ не мало времени, но въ своихъ философскихъ построеніяхъ отличался замѣчательнымъ непостоянствомъ и то и дѣло переходилъ отъ крайняго идеализма къ такому же крайнему сенсуализму. Амплитуда его колебаній заключала въ себѣ все разстояніе отъ Ѳалеса Іонійскаго до Авенаріуса и Риля, и если онъ не побывалъ еще послѣдователемъ Ницше, то только потому, что не читалъ его.

Вокругъ стола происходила настоящая осада.

— Молока! — кричала отчаяннымъ голосомъ младшая дѣвочка.

— Моло-ока!

Мишенька, какъ мужчина, рѣшилъ прибѣгнуть къ болѣе энергическимъ мѣрамъ. Онъ пододвинулъ къ столу большой деревянный стулъ, стоявшій у стѣны, и взобравшись на него съ великою опасностью, теперь взлѣзалъ на столъ, намѣреваясь погрузить въ подойникъ свою запачканную мордочку.

— Я пойду за чашками, — сказала Марья Николаевна, но старшая дѣвочка рѣшительно отклонила ея предложеніе.

— Сиди! сиди! — кричала она, усаживая ее на скамью рядомъ съ матерью. — Я принесу, я!

И она вприпрыжку выбѣжала изъ комнаты.

Младшая дѣвочка вдругъ забыла о молокѣ.

— Любка, Любка! — крикнула она, выбѣгая вслѣдъ за сестрой. — Постой! Я принесу! Я лучше! Аа! — послышался ея плачъ изъ-за притворенной двери.

— Онѣ разобьютъ чашки, — сказала Шихова съ безпокойствомъ.

Марья Николаевна встала и послѣдовала за дѣтьми. Мишенька уже добирался до подойника. Рыбковскій снялъ его со стола и въ видѣ утѣшенія хотѣлъ подбросить его вверхъ, но мальчикъ сталъ такъ неистово брыкаться, что онъ былъ принужденъ спустить его на полъ. Мишенька немедленно повалился на спину и сталъ кататься по полу въ конвульсіяхъ гнѣвныхъ рыданій.

Шиховъ, наконецъ, оторвался отъ книги.

— Перестань, Мишка! — сказалъ онъ, не поднимаясь съ мѣста.

Марья Николаевна вернулась вмѣстѣ съ дѣвочками. Всѣ трое несли по одной чашкѣ. Миръ, очевидно, былъ водворенъ на началахъ равномѣрнаго распредѣленія.

— Отчего же только три чашки? — сказала хозяйка. — Развѣ вы и они, — она мотнула головой въ сторону другихъ гостей, — не выпьете молока?

— Мы не маленькіе! — возразила Марья Николаевна, — лучше будемъ пить чай!

— Чай! чай! — поддержали другіе.

Молоко было слишкомъ дорого для взрослыхъ. Но чай былъ въ Пропадинскѣ главнымъ общественнымъ занятіемъ, можно сказать, центральнымъ узломъ всей общественной жизни. Когда три человѣка сходились, они не могли пробыть вмѣстѣ десяти минутъ, чтобы не подвѣсить чайника надъ огнемъ.

Шиховъ сдѣлалъ видъ, что хочетъ отложить книгу въ сторону, но его дѣятельность, какъ это бывало слишкомъ часто, оказалась излишнею. Беккеръ, который успѣлъ при помощи Броцкаго вынести мокрое бѣлье на дворъ, возвратился съ охапкой щепокъ. Продолжительная возня съ водой, повидимому, возбудила въ немъ жажду, и онъ немедленно принялся растапливать жерлообразный каминъ.

Ребенокъ, наконецъ, заснулъ. Сарра Борисовна скрылась за занавѣсями и черезъ минуту вернулась безъ ребенка, но съ большимъ мѣднымъ поддонникомъ въ рукахъ, замѣнявшимъ блюдо и загроможденнымъ грудой крупныхъ звеньевъ вареной рыбы.

— Не хочетъ ли кто-нибудь закусить передъ чаемъ? — предложила она, вытащивъ столъ на середину комнаты при содѣйствіи Рыбковскаго и отправляясь за ложками и солью.

Гости презрительно поморщились. Рыба составляла главную пищу въ Пропадинскѣ, и они успѣли возненавидѣть ее до глубины души. Ихъ нельзя было въ этомъ отношеніи подкупить ни нельмой, ни осетриной. Изъ рыбныхъ блюдъ они относились терпимо только къ мерзлой сырой строганинѣ, но теперь было лѣто, и о строганинѣ нечего было думать.

Однако, Шиховъ поднялся съ гораздо большей быстротой, чѣмъ раньше, и подсѣлъ къ столу. Онъ былъ необычайно прожорливъ, ибо философія, повидимому, предполагала усиленный обмѣнъ веществъ. Зато онъ былъ совершенно неприхотливъ относительно качества пищи и никогда не разбиралъ, что стоитъ передъ нимъ на столѣ. Про него разсказывали, что, однажды, усѣвшись обѣдать въ отсутствіе жены, которая ушла въ гости, онъ перемѣшалъ котлы и по ошибкѣ уничтожилъ полный котелокъ сырой рыбы, вычищенной къ ужину, и замѣтилъ недоразумѣніе только по странному виду костей, оставшихся отъ трапезы.

Беккеръ тоже сѣлъ къ столу, глядя на рыбу меланхолическимъ взглядомъ. Онъ былъ голоденъ, но ихтіофагія надоѣла ему до смерти.

Хозяйка и Марья Николаевна кормили дѣтей, заботливо выбирая кости и складывая мякоть на бѣлую желѣзную тарелку.

— Чудаки, — резонировалъ Шиховъ съ полнымъ ртомъ, — не хотятъ ѣсть нельмы! Да знаете ли вы, что эта нельма въ Петербургѣ стоила бы по рублю за фунтъ? Такимъ обѣдомъ не побрезговали бы вельможи.

— Настоящій философъ, — недоброжелательно возразилъ Ратиновичъ. — Развѣ я тюлень, чтобы питаться рыбой?

Кранцъ снова явился. Онъ рѣшился въ этотъ день истощить все богатство своихъ сундуковъ. На немъ была надѣта коричневая шерстяная блуза, широко вышитая по вороту и груди и подпоясанная толстымъ шелковымъ жгутомъ съ длинными пышными кистями. Черный шнурокъ попрежнему простирался по его груди, оканчиваясь въ маленькомъ кармашкѣ, скромно пріютившемся слѣва отъ вышивки.

— Тѣ же и Кранцъ, — сказалъ Ратиновичъ. — Григорій Никитичъ, который часъ?

Часы Кранца служили предметомъ вѣчныхъ насмѣшекъ его товарищей. Они были испорчены уже около года, и Беккеръ, занимавшійся немного починкой часовъ, рѣшительно отказался исправить ихъ. Тѣмъ не менѣе Кранцъ въ рѣдкія минуты, когда на него нападалъ духъ франтовства, считалъ необходимымъ засовывать ихъ въ карманъ, какъ разрядившійся башмачникъ, по злобному выраженію Ратиновича.

Шиховъ, окончивъ обѣдъ, опять принялся за этику. У камина возился Броцкій такъ же, какъ на недавнемъ гуляньи. Хозяйка убирала со стола, а Марья Николаевна помогала, но каждый разъ, какъ она снимала со стола тарелку или отодвигала стулъ, подъ рукой неизмѣнно оказывался Кранцъ, который тарелку уносилъ на кухню, а стулъ ставилъ къ стѣнѣ.

Рыбковскій и Ратиновичъ опять затѣяли споръ. Теперь дѣло шло о цѣнахъ на хлѣбъ, которыя въ то время служили точильнымъ камнемъ для столькихъ острыхъ умовъ и хорошо привѣшенныхъ языковъ. Противники, по обыкновенію, не сходились ни въ чемъ и вслушивались въ чужія слова только для того, чтобы сдѣлать одно изъ нихъ отправной точкой для крылатаго возраженія.

— Народъ покупаетъ хлѣбъ, — кричалъ Рыбковскій, — низкія цѣны убыточны только для крупныхъ производителей.

— Чѣмъ онъ покупаетъ? Трудомъ, — возражалъ Ратиновичъ, — значитъ, онъ принадлежитъ къ пролетаріату.

— Пролетаріату дешевый хлѣбъ еще нужнѣе, — говорилъ Рыбковскій.

— Это статистическое воззрѣніе, — возражалъ Ратиновичъ, — низкія цѣны тормозятъ естественный ходъ движенія…

— Пусть тормозятъ, — кричалъ Рыбковскій. — Легче будетъ перенести эпоху кризиса. Народное хозяйство не подготовлено… Пусть ему дадутъ время…

— Низкія цѣны — отсталость, — выходилъ изъ себя Ратиновичъ минуту спустя. — Для страны не можетъ быть выгодно, если ея продукты плохо оцѣниваются рынкомъ.

— Что такое страна? — спросилъ Рыбковскій.

— Съ экономической точки зрѣнія страна — это совокупность хозяйствъ.

— Нѣтъ, страна — это совокупность производителей и потребителей…

— При дешевомъ хлѣбѣ смертность меньше, — возражалъ Рыбковскій еще минуту спустя, — жизнь болѣе обезпечена.

— Но въ менѣе культурныхъ странахъ смертность вообще выше, — возражалъ противникъ.

— Зато и рождаемость выше!

— Рождаемость нищихъ, — возражалъ Ратиновичъ.

Когда чаепитіе окончилось, настала пора расходиться по домамъ. Вмѣстѣ съ послѣднимъ глоткомъ желтоватой воды, какъ будто изсякла струя общественности, соединявшая этихъ людей. Охота спорить пропала у самыхъ задорныхъ, и каждый внезапно почувствовалъ, что окружающія лица ему смертельно надоѣли и что нужно вернуться къ своимъ домашнимъ пенатамъ. Въ этомъ фантастическомъ углу было слишкомъ тѣсно для того, чтобы центробѣжная сила по временамъ не давала себя чувствовать, явственно перевѣшивая центростремительную.

Беккеръ тоже ушелъ вслѣдъ за другими. Собственно говоря, его дежурство должно было окончиться только утромъ, но Броцкій, не участвовавшій въ стиркѣ бѣлья, чувствовалъ нѣкоторое угрызеніе совѣсти и предложилъ замѣнить его въ эту ночь. Вдвоемъ они составляли настоящую женскую «прислугу» и весьма дѣйствительно помогали Саррѣ Борисовнѣ нести бремя ухода за ея хозяйствомъ и дѣтьми. Беккеръ спеціализировался въ стиркѣ бѣлья и мытьѣ половъ. Броцкій, напротивъ, съ особеннымъ стараніемъ укладывалъ дѣтей въ постель, просыпался ночью на ихъ крикъ, удовлетворялъ ихъ просьбы и вообще замѣнялъ няньку, а въ случаѣ надобности и сидѣлку, хотя, замѣчательный фактъ, днемъ онъ избѣгалъ возиться съ дѣтьми, и дѣти даже не любили ластиться къ нему.

Рыбковскій куда-то исчезъ. Въ періоды человѣконенавистническаго настроенія онъ избѣгалъ четырехъ стѣнъ жилища, которое ему приходилось дѣлить съ другимъ человѣческимъ существомъ, и предпочиталъ проводить ихъ подъ открытымъ небомъ въ лѣсу или на берегу рѣки.

Марья Николаевна ушла вмѣстѣ съ Кранцемъ. Она была въ Пропадинскѣ еще недавно и не успѣла себѣ разстроить нервовъ настолько, чтобы чувствовать хроническую потребность уединенія, но изъ всего человѣческаго общества на долю ей остался одинъ Григорій Никитичъ.

Они прошли вдоль болотной набережной, направляясь на другой конецъ города, гдѣ находился пріютъ Марьи Николаевны.

Кранцъ никогда особенно не страдалъ отъ унынія, но внезапное распаденіе чайнаго общества произвело впечатлѣніе и на него, и онъ находился въ довольно минорномъ настроеніи.

— Нѣтъ, теперь какая скука, — заговорилъ онъ вдругъ, — вотъ зимою, правда!.. А теперь ничего!..

— Я не говорю, что теперь скучно, — съ раздраженіемъ сказала дѣвушка, чувствуя, что міръ начинаетъ передъ нею окрашиваться однообразной сѣрой краской.

— Какъ же, — подтвердилъ Кранцъ. — Теперь ничего. А вотъ зимою!.. Темнота, холодъ, на улицу выйти нельзя… Собаки воютъ, свѣчей нѣтъ. Ахъ, Марья Николаевна, вы еще не испытали этого!..

Дѣвушка молчала. Прежнее усталое выраженіе проступило на ея лицѣ какъ будто въ сгущенномъ видѣ.

Наступило непродолжительное молчаніе.

— Я все думаю, — заговорилъ Кранцъ нерѣшительнымъ тономъ, — какъ это вы будете жить одна зимой? Въ избѣ мало ли работы? Дрова натаскать, печь вытопить, оконныя льдины вычистить, прибрать… Случится угорѣть, — такъ и вытащить некому будетъ.

— Какъ-нибудь справлюсь, — сказала Марья Николаевна, — живутъ же другіе.

— То мужчины, — сказалъ Кранцъ, — да и имъ трудно.

— Марья Николаевна, — продолжалъ онъ еще нерѣшительнѣе, — если бы вы захотѣли… У меня квартира такая удобная… Вы могли бы прожить безъ всякой заботы!..

— То-есть какъ это прожить, — съ удивленіемъ спросила дѣвушка, — а вы какъ?

Она думала, что Кранцъ предлагаетъ ей мѣняться квартирами.

— Я готовъ быть вашимъ рабомъ, вашей тѣнью, — заговорилъ пылко Кранцъ. — Позвольте мнѣ служить вамъ, Марья Николаевна! Сердце у меня изболѣло! Я буду ходить по вашимъ слѣдамъ, Марья Николаевна! Буду беречь васъ, какъ зѣницу ока, вѣтру не дамъ на васъ повѣять, пушинкѣ не дамъ упасть!..

Марья Николаевна повернула къ нему смущенное и все-таки нѣсколько удивленное лицо. Она была такъ молода и провела столько времени подъ спудомъ, что это было первое объясненіе въ любви, которое ей довелось услышать.

— Это невозможно, — тихо сказала она, — благодарю васъ, Григорій Никитичъ, но это невозможно!..

— О, вы меня не поняли, — поспѣшно заговорилъ Кранцъ, — мнѣ ничего не нужно. Я хочу только служить вамъ! Позвольте мнѣ хоть немного облегчить вамъ бремя этой суровой обстановки, и я буду считать себя счастливымъ…

Но дѣвушка уже успѣла оправиться.

— Полноте, Григорій Никитичъ, — сказала она, — вы преувеличиваете! Мы здѣсь добрые товарищи и живемъ такъ близко другъ къ другу… Если понадобится помощь, стоитъ только перейти черезъ улицу. А на одной квартирѣ вышли бы взаимныя стѣсненія.

Кранцъ сконфуженно молчалъ. Онъ и самъ видѣлъ теперь полную неосуществимость совмѣстной жизни на предложенныхъ имъ основаніяхъ, а сдѣлать болѣе смѣлый шагъ у него не хватало духу. Впрочемъ, теперь онъ былъ болѣе, чѣмъ увѣренъ, что всякая попытка съ его стороны въ этомъ направленіи была бы безполезна. Они стояли уже у самой избы, гдѣ жила его спутница, и онъ вдругъ вспомнилъ, что обѣщалъ навѣстить одного паціента именно въ этотъ вечеръ.

— Прощайте, Марья Николаевна, — сказалъ онъ все-таки не безъ сожалѣнія. — Мнѣ нужно идти!

Дѣвушка, оставшись одна, повернулась было, чтобы войти въ избу, но передумала и снова сошла внизъ съ крыльца. На дворѣ все еще стояла такая чудная погода, что она не могла рѣшиться войти подъ кровлю. Она посмотрѣла по сторонамъ и пошла по дорогѣ мимо «курьи», направляясь къ озеру, лежавшему позади города. Не считая рѣчного прибрежья, это была единственная полоса земли въ Нижнепропадинскѣ, по которой можно было пройти, не замочивъ ногъ.

Солнце свернуло къ сѣверу и медленно катилось надъ ближнимъ лѣсомъ, какъ будто высматривая, съ какого мѣста ему будетъ удобнѣе начать новое восхожденіе. Наступавшій вечеръ сказывался только нѣкоторой свѣжестью да, пожалуй, удлиненіемъ тѣней. Правда, немногіе жители, остававшіеся въ городѣ, попрятались по домамъ, но говорушки попрежнему щебетали въ кустахъ и не думали умолкнуть ни на минуту. Птицы, вообще, не признавали этого вечера и занимались своими обычными дѣлами. Хохлачки-бекасы дрались на полянкѣ передъ новой церковью съ неменьшимъ ожесточеніемъ, чѣмъ два часа тому назадъ. Куропатки перелетали съ одного берега «курьи» на другой. Небольшая утка-шилохвостка съ цѣлымъ выводкомъ утятъ дерзко плавала у самыхъ мостковъ, не обращая вниманія на косматую черную собаку, которая медленно пробиралась по краю воды, быть можетъ, съ затаеннымъ намѣреніемъ совершить нападеніе на счастливую утиную семью. Стадо гусей протянулось такъ низко надъ городомъ, что можно было подумать, будто они хотятъ сѣсть на крыши.

— Гуляете, Марья Николаевна?

Рыбковскій выросъ такъ внезапно около молодой дѣвушки, что она даже вздрогнула.

— Теперь такая погода, — сказала она, — что сидѣть дома просто грѣшно.

Она бросила бѣглый взглядъ на своего новаго спутника. Рыбковскій, очевидно, бродилъ по болоту, такъ какъ сапоги его были испачканы глиной.

— Вы одна? — сказалъ Рыбковскій полуутвердительно.

— Кранцъ былъ, — сказала дѣвушка.

Рыбковскій посмотрѣлъ на нее пристальнѣе.

— Онъ предлагалъ мнѣ жить вмѣстѣ, — сказала вдругъ дѣвушка, — но я отказалась.

Въ Пропадинскѣ не было и не могло быть тайнъ, даже самыхъ крошечныхъ. Туземцы по цвѣту и густотѣ дыма, выходящаго изъ сосѣдней трубы, узнавали характеръ ѣды, варившейся у чужого огня; пришельцы по выраженію глазъ товарища съ точностью опредѣляли предметъ его размышленій. Впрочемъ, никто и не думалъ скрываться. Вся жизнь проходила нараспашку, на глазахъ у всѣхъ, какъ будто въ общей тюремной камерѣ.

Дорога перешла въ тропинку, извивавшуюся среди цѣлаго строя огромныхъ кочекъ, и такую узкую, что имъ нельзя было идти рядомъ. Рыбковскій пропустилъ дѣвушку впередъ, а самъ слѣдовалъ сзади. Лицо его было мрачно. Онъ думалъ про себя, что рѣшительная минута настала и что ему нужно пустить въ ходъ все свое краснорѣчіе, если онъ не хочетъ, чтобы другіе предупредили его. Но онъ рѣшительно не зналъ, какъ приступить къ дѣлу.

Наконецъ, они подошли къ озеру и остановились на зеленой лужайкѣ, прорѣзавшейся по берегу между двумя густыми щетками тальничной поросли.

— Марья Николаевна, — началъ онъ, наконецъ, — вотъ я тоже собираюсь вамъ сказать… Я думаю объ этомъ каждый день и каждую ночь съ тѣхъ поръ, какъ вы пріѣхали… Хотите услышать?

Онъ такъ и не могъ придумать никакого предисловія и рѣшился сразу схватить быка за рога.

— Не надо, не говорите, — сказала молодая дѣвушка почти со страхомъ.

— Поймите же, поймите, наконецъ, — воскликнулъ онъ съ мучительнымъ выраженіемъ въ глазахъ, — я, вѣдь, былъ еще моложе васъ, когда жизнь вдругъ втолкнула меня въ западню. Что можетъ понимать шестнадцатилѣтній мальчикъ? Умъ его опутанъ прописями. Жизнь представляется ему въ родѣ ложно-классической трагедіи, гдѣ парадируютъ герои и раздаются возвышенныя рѣчи, и онъ мечтаетъ только о томъ, чтобы не отстать отъ своихъ образцовъ… Потомъ я сталъ старше, но было уже поздно. Мнѣ приходилось не жить, а отбиваться отъ стаи напастей, которыя набрасывались на меня, какъ настоящія фуріи. Какъ бросить вокругъ себя широкій взглядъ, когда приходится думать о томъ, чтобы не умереть съ голоду? Въ этой безжизненной пустынѣ единственная возможная мечта вызывается желаніемъ получить хоть смутную вѣсть изъ полузабытаго далека, которое зовется свѣтомъ.

Рыбковскій торопился говорить и перескакивалъ съ предмета на предметъ и отъ одного образа къ другому.

Марья Николаевна не отвѣчала, но и не останавливала его больше. Она стояла, потупивъ голову и безмолвно внимая потоку этого книжнаго и безпорядочнаго краснорѣчія.

— Знаете, иногда, не наяву и не во снѣ, мнѣ грезилось что-то смутное, но сладкое, вѣявшее тепломъ и дышавшее очарованіемъ, которому я не могъ найти имени, — но оно улетало, какъ неуловимый призракъ, и мнѣ становилось холоднѣе прежняго. Въ долгія зимнія ночи, когда я изнывалъ въ одиночествѣ и тщетно искалъ вблизи живую душу, предъ которой я могъ бы обнажить свои наболѣвшія раны, я пробовалъ иногда создать себѣ неясный, но плѣнительный образъ друга и мечталъ о словѣ утѣшенія изъ его привѣтливыхъ устъ, но въ эти послѣдніе дни я, наконецъ, увидѣлъ передъ собою воплощеніе моей мечты…

Марья Николаевна сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ, какъ будто желая уйти отъ этого потока страстныхъ словъ и, наконецъ, усѣлась на лежащій древесный стволъ, обрубленный въ видѣ скамьи для пользованія гуляющихъ. Рыбковскій послѣдовалъ за ней и усѣлся рядомъ, нисколько не смущаясь. Онъ закусилъ удила; кажется, и землетрясеніе не могло бы остановить его.

— Марья Николаевна, — продолжалъ онъ стремительно, — пожалѣйте меня! Пожалѣйте насъ обоихъ! Неужели мы такіе пасынки жизни, чтобы намъ ни разу не видѣть ни одного свѣтлаго луча? Если судьба подставляетъ намъ золотой кубокъ, зачѣмъ отворачиваться? Развѣ мы не заслужили себѣ радости за эти долгіе тоскливые годы?..

Марья Николаевна не отвѣчала, но молчаніе ея только подстрекало Рыбковскаго. Онъ все время пристально и тревожно слѣдилъ за выраженіемъ ея лица, и вдругъ ему показалось, что онъ уловилъ тамъ какой-то новый лучъ. Температура его экстаза сразу повысилась на сто градусовъ.

— Хотите соединить наши жизни въ одно, — заговорилъ онъ еще стремительнѣе прежняго, — идти весь вѣкъ рука объ руку, давать другъ другу опору въ самыя тяжелыя минуты?..

Онъ опять взглянулъ ей въ лицо и прочелъ тамъ тотъ же неуловимый отвѣтъ.

— Милая, дорогая, — заговорилъ онъ, задыхаясь, — будь моимъ другомъ! Будь моей женой!

Онъ обвилъ рукою станъ дѣвушки и привлекъ ее къ себѣ. Марья Николаевна совершенно лишилась силы сопротивленія; голова ея кружилась, она чувствовала потребность опереться на что-нибудь, а у скамьи не было ни стѣнки, ни ручекъ. Она кончила тѣмъ, что прилегла къ плечу Рыбковскаго.

— Я такъ устала, — сказала она, какъ будто жалуясь, — я думала отдохнуть здѣсь…

— Радость моя! подруга моя! — твердилъ Рыбковскій, уже на половину не сознавая своихъ словъ.

Прошла минута или двѣ. Потомъ Марья Николаевна быстрымъ движеніемъ вырвалась изъ рукъ Рыбковскаго и вскочила со скамьи.

Рыбковскій тоже вскочилъ и простеръ къ ней руки.

— Этого не можетъ быть, Семенъ Петровичъ, — сказала она мягко, но рѣшительно. — Сядьте, прошу васъ!

Рыбковскій вздрогнулъ и рванулся впередъ, но тутъ же остановился и усѣлся на прежнее мѣсто на скамьѣ.

— Я тоже сяду, — сказала дѣвушка, — но вы должны обѣщать, что больше не тронете меня!..

Рыбковскій кивнулъ головою.

— Была минута забвенія, но она прошла, — продолжала дѣвушка. — Надо покориться судьбѣ, Семенъ Петровичъ!

— Почему? — спросилъ Рыбковскій отчаяннымъ голосомъ.

— Вамъ уѣзжать, а мнѣ оставаться, — сказала Марья Николаевна, — или вы хотѣли бы остаться въ этой глуши, вдали отъ свѣта и жизни, еще столько лишнихъ лѣтъ?

— Хочу, останусь, — упрямо и страстно сказалъ Рыбковскій. — Ты — мой свѣтъ, ты — моя жизнь!

— А я не хочу, — сказала дѣвушка. — Я не могла бы смотрѣть вамъ въ глаза. На вашихъ ногахъ мнѣ бы чудились цѣпи…

— Ты уже сковала ихъ, — сказалъ Рыбковскій, — а я не хочу расковывать.

— Неправда! — возразила дѣвушка почти рѣзко. — Это теперь такъ. Потомъ ты измучилъ бы меня… Каждый часъ нашей жизни былъ бы отравой…

Въ пылу увлеченія она вдругъ тоже перешла на «ты».

Рыбковскій хотѣлъ возразить, но она опять остановила его.

— Полно, Семенъ Петровичъ! Будемъ благоразумны. Посмотрите на Шиховыхъ, — худая это дорога. Цѣлая стая птенцовъ, маленькихъ, голодныхъ… Чѣмъ ихъ кормить? Чему ихъ учить?.. Лучше убить себя, чѣмъ надѣлать столько грѣха.

— Съ ума сойду, — сказалъ Рыбковскій глухо. — Жестокія ваши рѣчи, Марья Николаевна.

Марья Николаевна не отвѣчала, но лицо ея вдругъ искривилось дѣтской гримасой, и губы безпомощно затряслись.

— Что я надѣлалъ? — съ ужасомъ сказалъ Рыбковскій.

И соскользнувъ со скамьи, онъ упалъ къ ея ногамъ и скрылъ свое лицо въ складкахъ ея платья.

— Марья Николаевна! Не плачьте, — сказалъ онъ умоляющимъ тономъ, — я не стою этихъ слезъ.

Дѣвушка сдѣлала надъ собою усиліе, и подбородокъ ея пересталъ трястись.

— Мнѣ тяжелѣе вашего, Семенъ Петровичъ! — прошептала она. — Милый мой, — продолжала она, кладя обѣ руки ему на голову, — подумай только, мнѣ еще здѣсь годы коротать. А тебѣ что? Уѣдешь и забудешь все, какъ будто вѣкъ не было…

— Никогда, — пылко возразилъ Рыбковскій. — Пусть меня забудетъ послѣдній взглядъ счастья, если я когда-нибудь забуду эту минуту…

— Забудешь, — увѣренно повторила дѣвушка. — Жизнь подхватитъ тебя и понесетъ, какъ на крыльяхъ. Волна новыхъ впечатлѣній хлынетъ тебѣ въ душу и затопитъ все прежнее…

Рыбковскій не отнималъ лица отъ ея платья.

— И лучше забыть! — она провела рукой по его головѣ. — Подумай только! Тебѣ предстоитъ всю свою жизнь построить сначала, какъ будто ты снова родился на свѣтъ, воскресъ изъ мертвыхъ… Цѣлый міръ передъ тобою. Ты еще можешь быть счастливымъ… Тамъ много людей… Есть чуткія сердца… Тебѣ не придется оставаться одинокимъ…

Въ голосѣ ея слышались материнскіе звуки. Она утѣшала его, какъ утѣшаютъ ребенка.

Рыбковскій поднялся съ земли и стоялъ передъ нею, упорно избѣгая глядѣть ей въ лицо. Помимо разочарованія неудовлетворенной страсти, онъ чувствовалъ себя виновнымъ и пристыженнымъ, какъ провинившійся школьникъ.

— Что же мнѣ дѣлать? — спросилъ онъ, наконецъ, какъ бы призывая Марью Николаевну распорядиться его судьбой.

— Уѣзжайте въ Среднерѣцкъ, — сказала дѣвушка, — что вамъ тутъ съ нами? Все-таки тамъ иная обстановка. Хоть лица у людей иныя. Можетъ быть, по дорогѣ гдѣ-нибудь поживете… А тамъ и время подойдетъ…

Среднерѣцкъ, или Большой Пропадинскъ, былъ другой пунктъ средоточія пропадинской жизни, расположенный въ пятистахъ верстахъ вверхъ по теченію рѣки Пропады. Для пришельцевъ оба эти города по отношенію другъ къ другу играли роль предохранительныхъ клапановъ. Тотъ, кому слишкомъ надоѣдало жить въ одномъ изъ нихъ, перебирался въ другой, разсчитывая покинуть часть одолѣвшей его скуки. Впрочемъ, они были такъ схожи между собой, что послѣ двухъ-трехъ переѣздовъ ощущеніе ихъ индивидуальности исчезало и перемѣна мѣстожительства переставала приносить облегченіе.

— Я уѣду, — покорно сказалъ Рыбковскій и остановился.

По лицу его было видно, что онъ хочетъ сказать еще что-то.

— Марья Николаевна, — выговорилъ онъ, наконецъ, — хотѣли наши дороги сойтись, да не сумѣли. Въ этомъ лѣсу разошлись въ разныя стороны… Попрощайся же со мной теперь, пока люди не видятъ!.. Все равно, разъѣдемся, не увидимся больше! — голосъ его дрогнулъ.

Дѣвушка подошла и положила ему руки на плечи.

— Прощай, — сказала она, — будь мнѣ, какъ братъ, а я тебѣ, какъ сестра… Не поминай лихомъ!

Она обняла его за шею и, пригнувъ къ себѣ, поцѣловала его въ губы. Потомъ оттолкнула его руку и пошла назадъ по дорогѣ, направляясь къ городу.

Рыбковскій смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не скрылась между кустами, потомъ подошелъ къ скамьѣ, упалъ на колѣни и приникъ головою къ твердому дереву. Послѣ того, поднявшись на ноги, онъ повернулся и направился по тропинкѣ, огибавшей озеро и уходившей въ корявый лѣсъ, заполнявшій все пространство между озеромъ и рѣкой.

Рыбковскій вернулся домой передъ разсвѣтомъ. Прошатавшись въ лѣсу нѣсколько часовъ, онъ рѣшился предпринять поѣздку въ челнокѣ на ближайшую рыбачью заимку, но для этого ему нужно было сдѣлать нѣсколько приготовленій. Онъ разсчитывалъ застать Беккера въ постели и избавиться отъ его разспросовъ, но, къ его разочарованію, Беккеръ еще не спалъ. Онъ сидѣлъ у единственнаго стола избы и чинилъ штаны.

— Что съ тобой? — невольно спросилъ онъ, увидѣвъ осунувшееся и какъ будто постарѣвшее лицо Рыбковскаго.

Рыбковскій прошелъ впередъ и усѣлся на кровати.

— Она говоритъ, чтобъ я уѣхалъ, — пояснилъ онъ безъ обиняковъ.

Беккеръ опустилъ иглу.

— Что жъ? Правда! тебѣ уѣхать слѣдуетъ! — подтвердилъ онъ.

Рыбковскій не отвѣчалъ. Онъ облокотился на столъ, опустивъ голову на руки и, какъ будто, думалъ о чемъ-то.

Беккеръ окончательно отбросилъ штаны и прошелся по комнатѣ.

— Перестань нюнить! — сказалъ онъ сердито. — Что ты за баба! Да и баба лучше тебя…

Отвѣта не было.

— Откуда вы только беретесь? — продолжалъ онъ съ негодованіемъ, — кажется, чтобы достигнуть гиперборейскихъ предѣловъ, нужно имѣть душу довольно мозолистую, а у васъ кисель какой-то, студень, чортъ знаетъ что!..

Рыбковскій не оборачивался и, кажется, даже не слушалъ.

— Или вы помѣшались?.. Или на васъ повѣтріе напало?.. — продолжалъ говорить Беккеръ такъ же сердито. — О чемъ думали, къ чему стремились, все вы забыли… Думаете только о собственной особѣ…

Рыбковскій не отвѣчалъ, но плечи его внезапно начали вздрагивать. Упреки Беккера имѣли, впрочемъ, больше основанія, чѣмъ его собственные недавніе упреки, вызвавшіе слезы Марьи Николаевны.

Беккеръ тотчасъ же смягчился. Онъ подсѣлъ къ нему и положилъ руку на его плечо.

— Ну, полно, Сенька, — заговорилъ онъ совсѣмъ другимъ тономъ, — на что это похоже? Развѣ тебѣ больше думать не о чемъ? Вѣдь, передъ тобою, можно сказать, дверь готова открыться. Тебѣ придется начинать новую жизнь. Думай лучше о ней, а не о здѣшнихъ дрязгахъ и мелочныхъ волненіяхъ.

Рыбковскій поднялъ голову, оторвавшись отъ стола. Не только мысли, но и слова Беккера совпадали съ тѣмъ, что недавно онъ слышалъ изъ другихъ устъ.

— Обойдется, — сказалъ онъ, — это я такъ!

Но, выговоривъ эти слова, онъ крѣпко стиснулъ зубы, какъ будто удерживая готовый сорваться вопль.

— Вспомни, — продолжалъ Беккеръ, — какіе мы были, когда сюда пріѣхали. Вѣдь, мы люди были, а не эдакія себялюбивыя тряпки. Мы жили не въ себѣ, а внѣ себя, интересами людей, а не первобытныхъ инстинктовъ…

Рыбковскій слушалъ молча, но уже не отвертывалъ лица.

— А теперь погляди-ка! Старую краску какъ дождемъ смыло… Въ пять-шесть лѣтъ все испарилось… Только эгоизмъ остался, да и эгоизмъ какой-то дешевенькій и ни на что не способный… «На жизненномъ пиру намъ прибора не достало!»[9] — продолжалъ Беккеръ, вспоминая отрывки какого-то автора. — Развѣ это новость? И развѣ хорошо на старости лѣтъ тѣсниться къ столу вмѣстѣ съ лакеями и поднимать крикъ: «Дайте и мнѣ кусокъ пирога! Я еще не закусывалъ».

Голосъ его опять обострился. Это былъ ригористъ, сохранившій безъ измѣненія всѣ мечты своей юности, и, сталкиваясь съ распущенной разочарованностью другихъ старожиловъ, онъ обливалъ ее потоками желчныхъ сарказмовъ.

— Встряхнуться надо! — продолжалъ онъ мягче. — Можно ли вывезти съ собою такую душевную слякоть? Стряхни съ себя пыль десятилѣтней неопрятности! Уйди отсюда и думай, что вся эта жизнь была кошмаромъ. Очнись отъ него и попытайся воспрянуть духомъ!

— Это легче сказать, чѣмъ сдѣлать, — отозвался Рыбковскій.

— Ну, такъ говори хоть! Обманывай себя!.. Что толку ныть? И безъ тебя много нытиковъ. Цѣлыя поколѣнія залѣзли въ глухой уголъ… Что вамъ нужно? Жить вы хотите, вы еще не жили? Ну, такъ не будьте кислятиной, чортъ васъ возьми! Боритесь съ жизнью, завоюйте свою долю! Къ чорту ваши іереміады! Идите въ толпу, туда, гдѣ людей больше! Тѣснитесь, работайте, пробивайтесь впередъ!

Онъ весь выпрямился, бросая свои энергическія фразы, какъ бы вызовъ orbi et urbi[10], и подчеркивая ихъ характерными жестами десницы. Этотъ неисправимый идеалистъ какъ будто заматорѣлъ въ своей упрямой бодрости. Проходившіе годы не измѣняли его судьбы, но не могли ничего измѣнить и въ его настроеніи. Люди пріѣзжали на его глазахъ, раскисали, падали духомъ, потомъ уѣзжали, а онъ оставался все такимъ же непоколебимымъ.

Рыбковскому стало легче. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто побывалъ подъ холоднымъ душемъ.

— Ладно! — сказалъ онъ. — Можетъ, и твоя правда!

Онъ выдвинулъ изъ-подъ кровати высокій ящикъ, обитый кожей, и сталъ рыться въ немъ, собирая вещи, необходимыя для предполагаемой поѣздки.

— Обѣдать меня не жди, — сказалъ онъ, — я уѣду въ Столбухино.

Беккеръ кивнулъ головой въ знакъ одобренія и опять взялся за штаны. Онъ вырѣзалъ ножницами огромную дыру и теперь собирался вставить заплату другого цвѣта, величиною почти въ квадратный футъ.


Черезъ нѣсколько дней на рѣчномъ берегу у Нижнепропадинска можно было замѣтить необычайное оживленіе.

Толпа народа, по крайней мѣрѣ, человѣкъ въ двадцать, если считать женщинъ и мальчишекъ, стояла на берегу. Длинноногій писарь, похожій на огородное пугало, то и дѣло взбѣгалъ вверхъ по косогору, скрывался между городскими избами и вскорѣ возвращался обратно.

Очередная почта въ Среднерѣцкъ готовилась къ отходу. Неуклюжій карбасъ уже былъ спущенъ на воду, и четверо гребцовъ усаживались на скамейкахъ, примащиваясь половчѣе къ весламъ. Рыбковскій тоже уѣзжалъ. Онъ сидѣлъ на кормѣ съ кормиломъ въ рукахъ. Старый придурковатый Кека, которому собственно надлежало держать корму, важно сидѣлъ среди карбаса на кучѣ узловъ, наслаждаясь бездѣйствіемъ и стараясь придать своему лицу соотвѣтственную степень важности.

Колонія пришельцевъ тоже была на берегу въ полномъ составѣ. Даже Шиховъ со своими чадами былъ налицо. Только Сарра Борисовна съ груднымъ младенцемъ осталась дома.

Марья Николаевна стояла впереди всей группы. Лицо ея казалось блѣднѣе обыкновеннаго. Кранцъ попробовалъ было подойти къ ней, но она встрѣтила его такъ сухо, что онъ мгновенно ретировался. Церемоніалъ прощанія уже кончился, но публика еще стояла на пескѣ и смотрѣла на карбасъ, который медленно волокся по мели.

— Толкай, толкай, — кричали гребцы, — на рѣку!

Рыбковскій вмѣстѣ съ другими толкался, изо всѣхъ силъ упираясь весломъ въ вязкую тину. Наконецъ, карбасъ очутился на вольной водѣ.

— Отчаливай! — закричали передніе гребцы. — Пошелъ! Пошелъ!..

— Прощайте, господа, — кричалъ Рыбковскій, — не поминайте лихомъ!..

— Ухъ, ухъ! — кричали гребцы, подгоняя другъ друга. — Поца, подь! подь!

Всѣ крики, которыми ямщикъ погоняетъ собачью упряжку, раздавались надъ водой. Между правою и лѣвой гребью на носу и на кормѣ началось отчаянное состязаніе въ силѣ гребки. Карбасъ быстро уплывалъ вдоль песчанаго берега.

— Прощайте, господа! — еще разъ крикнулъ Рыбковскій издали. — Беккеръ, прощай!.. Марья Николаевна!..

Публика на берегу дружно откликнулась, потомъ поплелась наверхъ. Черезъ двѣ минуты у воды уже никого не было. Только Ратиновичъ остался и, прикрывъ рукою свои бѣлесоватые очки, смотрѣлъ вслѣдъ исчезавшему карбасу, мелькавшему, какъ чайка, въ дальнемъ блескѣ рѣчныхъ волнъ. Быть можетъ, онъ думалъ о томъ, что, за удаленіемъ главнаго соперника, онъ можетъ выступить болѣе дѣятельнымъ претендентомъ на драгоцѣнный призъ, и ничто не можетъ помѣшать его удачѣ…

Примѣчанія[править]

  1. Шпангоуты.
  2. Сушеная рыба.
  3. «Подъ натуру» — взаймы.
  4. лат.
  5. а б фр.
  6. нѣм.
  7. нѣм.
  8. Необходим источник цитаты
  9. Необходим источник цитаты
  10. лат.