Николай Герасимович Помяловский (Острогорский)/ДО

Николай Герасимович Помяловский
авторъ Виктор Петрович Острогорский

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru • (По поводу двадцатипятилетия со дня его смерти).

Николай Герасимовичъ Помяловскій.

(По поводу двадцатипятилѣтія со дня его смерти).

	«Погибъ высокоталантливый человѣкъ, — погибъ, явившись въ литературѣ нашей какъ будто затѣмъ, чтобы показать, какими силами онъ обладалъ и что обѣщалъ въ будущемъ». (Изъ некролога).
	«Знаете ли вы, что значитъ честно мыслить, не бояться своей головы, своего ума, а если не вѣришь чему, то такъ и говорить, что не вѣришь, а не обманывать себя? О, это тяжелое дѣлоі Кто надуваетъ себя, тотъ всегда спокоенъ; но я не хочу вашего спокойствія…» (Молотовъ).

I.

Двадцать пять лѣтъ назадъ, 5 октября, въ 2 ч. 25 м пополудни, 1863 года, въ клиникѣ петербургской медицинской академіи скончался совсѣмъ неожиданно, послѣ двухдневной тяжелой болѣзни, на двадцать девятомъ году жизни, Николай Герасимовичъ Помяловскій.

Девятаго октября, въ среду, состоялись похороны. Множество народу собралось проводить покойнаго. Въ церковь Втораго Сухопутнаго Госпиталя, на Выборгской Сторонѣ, невозможно было пробиться. Огромная толпа тѣснилась къ церковнымъ дверямъ и, окруживъ дроги, ожидала выноса тѣла изъ церкви. Покойный лежалъ въ простомъ деревянномъ гробу… Въ числѣ собравшихся отдать послѣдній долгъ были люди самыхъ различныхъ кружковъ и мнѣній, члены почти всѣхъ редакцій, много дамъ, но всего больше молодежи, студентовъ, семинаристовъ, кадетъ, офицеровъ…

По окончаніи отпѣванія, совершоннаго семью священниками, одинъ изъ послѣднихъ сказалъ надъ гробомъ, между прочимъ, слѣдующее:

«Въ церкви, вокругъ усопшаго, мы видимъ мало родственниковъ, мало знакомыхъ, но народу собралось много. Значитъ, покойникъ стоилъ того. Его честность, его способность возмущаться всякою ложью и низостью, его доброта привлекали къ нему не только товарищей, но и всѣхъ, кто по какому-нибудь случаю сближался съ нимъ. Эти двѣ главныя черты характера покойнаго были въ немъ въ такомъ развитіи, что Богъ, вѣрно, проститъ его и успокоитъ его душу, если бы покойный при жизни и страдалъ какими-нибудь нравственными недостатками».

Простились съ усопшимъ, понесли гробъ изъ церкви… Многіе изъ присутствовавшихъ плакали навзрыдъ; у рѣдкаго на глазахъ не было слезъ. Поставить гробъ на дроги не допустили: понесли усопшаго на рукахъ. И потянулась за гробомъ длинная, длинная вереница… Не было видно тутъ сановитыхъ оффиціальныхъ лицъ, очень мало было и каретъ. Въ сырой осенній день, увязая въ грязи, провожали писателя, почти исключительно, такіе же неимущіе люди, по большей части молодежь, какъ и онъ самъ, наперерывъ стараясь перебить другъ у друга дорогое право хоть подержаться за скобку гроба, который несли на рукахъ до Малоохтенскаго кладбища цѣлыхъ полтора часа.

Въ день похоронъ было написано посвященное памяти Помяловскаго нашимъ извѣстнымъ поэтомъ, Алексѣемъ Николаевичемъ Плещеевымъ, слѣдующее стихотвореніе:

Что годъ, то новая утрата, —

И гибнутъ силы безъ конца!

Еще межъ нами нѣтъ собрата,

За правду честнаго бойца!

Подумать страшно, сколько мы

Не досчитались въ эти годы!

Ихъ всѣхъ, враговъ отважныхъ тьмы,

Сломили раннія невзгоды.

И вотъ надъ свѣжею могилой

Насъ дума тяжкая гнететъ…

Ужели та же участь ждетъ

Всѣ возникающія силы?

II.

Мы съ намѣреніемъ начали статью, посвященную памяти писателя, воспоминаніемъ о его похоронахъ, на которыхъ, въ далекую пору нашей юности, мы были и сами. Эти похороны, глубоко трогательныя своею простотой, выразили любовь нашего поколѣнія къ такъ рано погибшему таланту, въ которомъ оплакивали мы великую силу, яркимъ свѣтомъ заблиставшую въ русской литературѣ новостью сюжетовъ, яркостью образовъ и страшною силой анализа. Это былъ, если не считать H. В. Успенскаго съ его маленькими смѣхотворными очерками, первый по времени изъ писателей-разночинцевъ, явившихся на смѣну писателей-помѣщиковъ сороковыхъ годовъ^[1]. Мало того, что Помяловскій былъ первымъ по времени изъ этихъ разночинцевъ, онъ былъ и самый талантливый изъ нихъ, и остается таковымъ и до сихъ поръ, хотя вся литературная дѣятельность его, если не считать маленькаго очерка Буколъ, напечатаннаго въ 1857 г. въ журналѣ для воспитанія Чумикова, продолжалась всего какихъ-нибудь два года (1861—1863). Но, несмотря на то, что на всѣхъ его произведеніяхъ лежитъ печать неоконченности, отрывочности (даже Молотовъ не конченъ), вопросы, поставленные писателемъ, и глубина анализа настолько важны, что сочиненія его, выдержавъ нѣсколько изданій, и до сихъ поръ продолжаютъ возбуждать интересъ, а выраженія: молотовщина, мѣщанское счастье, кладбищенство, кисейная барышня, веселенькій пейзажикъ — вошли въ языкъ, какъ имена нарицательныя, подобно многимъ безсмертнымъ выраженіямъ Грибоѣдова или Гоголя.

Новую грядущую въ русскую литературу силу сразу почуяла публика. Мѣщанское счастье и особенно Молотовъ читались на-расхватъ, порождая повсюду оживленные споры и толки. Вопросы о цѣли жизни вообще, о государственной службѣ, о женщинѣ, поставленные писателемъ ребромъ и освѣщенные безпощаднымъ анализомъ глубокаго ума, задѣли за живое всѣхъ, а яркое изображеніе бурсы, заключавшей въ себѣ очень многое такого, что составляло печальную особенность всего нашего воспитанія вообще, какъ нельзя болѣе пришлось ко времени, когда въ нашемъ обществѣ вопросы педагогическіе заняли чуть не первое мѣсто. Но если зачитывалось и увлекалось Помяловскимъ русское общество, воспитанное на Тургеневѣ и Гончаровѣ, не говоря уже о Пушкинѣ, Лермонтовѣ и Гоголѣ, то критика наша по отношенію къ Помяловскому оказалась не на высотѣ своихъ задачъ. При жизни писателя о немъ явилось всего-на-все только шесть небольшихъ статей, въ общемъ, впрочемъ, вполнѣ сочувственныхъ, тѣмъ болѣе, что всѣ журналы на-перерывъ искали его сотрудничества. Первая статья — Бибикова: По поводу одной повѣсти явилась въ № 1 Времени 1862 года (Мѣщанское счастье). Это собственно статья не критическая, а нравственно-публицистическій этюдъ, полный прекрасныхъ мыслей и горячо написанный, гдѣ о самомъ писателѣ говорится очень мало, а въ примѣчаніи приводится обѣщаніе, такъ и не исполненное, высказать въ журналѣ мнѣніе о прекрасной и замѣчательной повѣсти Молотовъ. Въ томъ же 1862 г. и томъ же мѣсяцѣ явилась безъ подписи автора въ Свѣточѣ статья Куда дѣвались герои, довольно безсодержательная, впрочемъ, признающая въ Помяловскомъ огромный талантъ и великую способность понимать сущность вещей. Въ 1862 же году, въ № IX Времени, помѣщена замѣтка: Два слова о двухъ статьяхъ (Зимній вечеръ въ бурсѣ и Родныя картины Стопакевича), трактующая о бурсацкой педагогіи вообще, да въ № XI Отечественныхъ Записокъ, въ отдѣлѣ рецензій, сдѣлано сопоставленіе Бурсака Нарѣжнаго съ двумя очерками бурсы.

1863 годъ по отношенію къ оцѣнкѣ Помяловскаго счастливѣе. Въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ П. В. Анненковъ открыто заявляетъ свое полное уваженіе къ новому таланту и признаетъ природную его силу, но силу эту видитъ пока только въ пріемахъ творчества и требуетъ отъ писателя большаго развитія и опредѣленности созерцанія, упрекая его въ недостаткѣ объективности. «Два имени, — говоритъ Анненковъ, — Помяловскій и Успенскій, на которыя особенно разсчитываютъ журналисты, успѣли обратитъ на себя общее вниманіе публики», и отдаетъ предпочтеніе Помяловскому. Въ № IV Библіотеки для Чтенія, только что перешедшей въ руки П. Д. Боборыкина и соединившей въ редакціи, по преимуществу, молодыя силы, помѣщена безъ подписи самая большая при жизни писателя критическая статья: Г. Помяловскій, его типы и очерки, гдѣ авторъ разсматриваетъ подробно два типа — Молотова и Череванина, какъ представителей образованной интеллигенціи, сопоставляя Молотова съ Чичиковымъ и ставя писателя, по художественной силѣ и глубинѣ анализа, на высокій пьедесталъ чуть не преемника самого Гоголя.

Вотъ, кажется, и все, что было высказано о Помяловскомъ, большею частью, впрочемъ, по поводу его произведеній при его жизни.

Интересно, что неожиданная и поразившая и литературу, и публику смерть его не вызвала ни одной статьи, если не считать нѣсколькихъ краткихъ некрологовъ. Только въ 1865 году, по выходѣ перваго изданія собранія сочиненій Помяловскаго, явились двѣ статьи — въ № 1 Русскаго Слова Писарева: Мыслящій пролетаріатъ, названная потомъ Романъ кисейной дѣвушки, и трактующая почти исключительно о Леночкѣ и отношеніяхъ къ ней Егора Ивановича, да въ №№ IV и V Отечественныхъ Записокъ статья Incognito: Между старымъ и новымъ. Эта статья — почти сплошная ругань не только сочиненій покойнаго, но даже и самой жизни Помяловскаго, которую авторъ считаетъ какимъ-то горячечнымъ бредомъ, сопровождавшимся, притомъ, отсутствіемъ свѣта и чистаго воздуха, а самого писателя, — неудавшимся, безсюжетнымъ и захваленнымъ друзьями и критикой, умъ же его — циническимъ (sic).

Если къ этимъ статьямъ присоединить еще статью Писарева: Погибшіе и погибающіе (соч. Пис., изд. 1866 г., ч. V), остроумную параллель между Мертвымъ домомъ Достоевскаго и бурсой, — вотъ, кажется, и все, что при жизни Помяловскаго и за двадцать пять лѣтъ, прошедшихъ съ его смерти, было написано объ этомъ писателѣ, между тѣмъ какъ сочиненія его не перестаютъ являться новыми изданіями.

Такимъ образомъ, вопросъ о такой, хотя и не высказавшейся вполнѣ, но очень крупной и своеобразной силѣ, какъ Помяловскій, остается открытымъ. До сихъ поръ не опредѣлена ни самая личность писателя, ни свойства его таланта, ни захваченные имъ мотивы русской жизни, ни дѣйствіе, которое производятъ эти мотивы и ихъ освѣщеніе на читателя.

Постараемся же, въ двадцатипятилѣтіе со смерти Помяловскаго, воскресить въ общихъ чертахъ въ памяти читателя время нашей молодости и, какъ продуктъ этого времени, симпатичную личность покойнаго, какъ человѣка и писателя.

III.

Помяловскій по своему происхожденію, раннему дѣтству и воспитанію въ бурсѣ — совершенная противуположность нашимъ писателямъ сороковыхъ годовъ, какъ, наприм., Тургеневъ или Гончаровъ; по развитію же, направленію и характеру литературной дѣятельности вполнѣ дитя перваго, самаго свѣтлаго, періода эпохи реформъ, съ 1856 по 1861 годъ.

Сколько намъ извѣстно, Помяловскій писалъ очень много: и плановъ своихъ произведеній, и всякихъ набросковъ, замѣтокъ, проектовъ и писемъ, гдѣ высказывался откровенно и прямо. Но, къ сожалѣнію, почти все это или пропало, или же, по какимъ-то соображеніямъ, скрыто или уничтожено, такъ что единственный печатный источникъ для знакомства съ жизнью писателя, кромѣ, конечно, сочиненій, это — біографическій очеркъ, написанный Н. А. Благовѣщенскимъ, при всѣхъ достоинствахъ, очень не полный, страдающій множествомъ пробѣловъ весьма важныхъ. А, между тѣмъ, подробная біографія Помяловскаго была бы въ высшей степени поучительна, такъ какъ въ его личности, которая сама по себѣ очень сложна и интересна, независимо отъ литературной дѣятельности, люди одного съ нимъ поколѣнія и общественныхъ вліяній видятъ соединеніе почти всего, чѣмъ жили они сами въ годы юности. И сознаніе несостоятельности своего образованія, и жажда знаній, удовлетворяемая лихорадочнымъ чтеніемъ журналовъ, и увлеченіе университетскими лекціями, и стремленіе къ педагогической и общественной дѣятельности, и горячее обсужденіе всякихъ вопросовъ, и наклонность подвергать все безпощадному анализу, — все это, вѣдь, пережито и переиспытано нами самими, и Помяловскій, какъ личность особенно богато одаренная, только типически воплотилъ въ себѣ наше время^[2].

Между тѣмъ, какъ почти всѣ наши наиболѣе крупные писатели художники сороковыхъ годовъ вышли изъ сословія достаточнаго помѣщичества, Помяловскій былъ сынъ охтенскаго дьякона. Тѣ съ самаго ранняго дѣтства были окружены внимательными попеченіями и заботами, всѣми удобствами жизни и получили тщательное образованіе дома, въ университетахъ, а то и за границей, знали прекрасно новѣйшіе европейскіе языки; этотъ же человѣкъ былъ вполнѣ предоставленъ самому себѣ, развиваясь подъ вліяніемъ матери-природы, и если не видѣлъ суровой нужды, то, во всякомъ случаѣ, семья его была очень бѣдная; образованіе получилъ въ грошевой школѣ, а затѣмъ въ духовномъ училищѣ и семинаріи, гдѣ пробылъ 14 лѣтъ, и не зналъ ни одного иностраннаго языка. И если не видѣлъ онъ въ дѣтствѣ такой нужды и грязи, какъ Рѣшетниковъ или Левитовъ, то, во всякомъ случаѣ, дѣтство Помяловскаго, по выраженію его біографа, "протекло среди обстановки неприглядной, гдѣ ничто не могло помочь его развитію, и мальчикъ здоровый, бойкій и мыслящій долженъ былъ до всего додумываться самъ, сосредоточиваясь въ себѣ и больше придерживаясь взрослыхъ. Сильное впечатлѣніе, повидимому, производили на него кладбище, гробы, лица покойниковъ, погребальныя процессіи и горькія рыданія надъ трупами, надъ которыми еще ребенкомъ читывалъ онъ Псалтирь. «Я постоянно, — говоритъ онъ устами своего любимаго героя Череванина, — слышалъ объ антихристѣ, кончинѣ міра, о тлѣнности благъ земныхъ. Мы жили подлѣ кладбища, я ежедневно видѣлъ покойниковъ, и тогда уже дѣтскими пытливыми глазами всматривался въ мертвецовъ. Постоянно и безъ нужды я смирялся, усиленно откапывая въ себѣ всевозможные пороки и гадости, воображалъ себя червемъ, прахомъ, ничтожествомъ, человѣкомъ недостойнымъ счастья, — я презиралъ себя въ дѣтствѣ. Потомъ я очнулся, протянулъ руку къ жизни, но уже было поздно…» Очень важно, что Помяловскій не чувствовалъ надъ собою семейнаго гнета, столь обыкновеннаго въ нашемъ бѣдномъ духовномъ быту, а къ личности отца и родному дому всегда относился съ большою симпатіей, что видно изъ его сочиненій, имѣющихъ біографическое значеніе, каковы, напримѣръ, Данилушка и Бѣгуны и спасенные бурсы. Согрѣла его въ дѣтствѣ и религіозность; она не мало способствовала развитію въ немъ сердечности, которою всегда отличался Помяловскій до самой своей смерти. Привольное житье въ отдаленномъ и своебразномъ уголкѣ Петербурга, на Охтѣ, гдѣ мальчикъ могъ свободно гулять и ловить рыбу съ рыбаками по цѣлымъ бѣлымъ петербургскимъ ночамъ, развило въ немъ чутье природы. Такимъ образомъ, дѣтство прошло для него, повидимому, довольно благопріятно, но въ этомъ же дѣтствѣ среди грубой охтенской среды, такъ ярко описанной въ Порѣчанахъ, зародился въ немъ тотъ порокъ (пьянство), который въ значительной степени способствовалъ впослѣдствіи ранней его гибели. «Первый разъ, — пишетъ онъ за годъ до смерти Я. П. Полонскому, — пьянъ я былъ на седьмомъ году. Съ тѣхъ поръ, до окончанія курса, страсть къ водкѣ развивалась кресчендо и диминуендо. Что за причина?… Я пилъ въ дѣтствѣ; значитъ, здѣсь и искать начала моего порока…»

Симпатичнымъ, сердечнымъ, незабитымъ и мыслящимъ, религіознымъ ребенкомъ отдаютъ его восьми лѣтъ въ духовное училище, гдѣ онъ пробылъ цѣлыхъ восемь лѣтъ, съ 1843 по 1851 годъ. Здѣсь-то, въ мягкіе дѣтскіе годы, сразу охватываетъ даровитаго мальчика страшная атмосфера казарменной казенщины, безобразнаго товарищества и безумно-жестокой педагогіи, — словомъ, та уродливая жизнь вмѣстѣ съ испорченными взрослыми бурсаками, которая такъ ярко описана въ Очеркахъ бурсы. Какова же, значитъ, была натура ребенка, если даже и бурса не сломила ее окончательно? Здѣсь-то, въ этой бурсѣ, и зародилось въ немъ отвращеніе къ долбяжкѣ, бурсацкой наукѣ, отрицаніе педагогическаго насилія, критическій анализъ скептика и глубокая ненависть ко всему форменному, казенному, къ грубой физической силѣ; здѣсь же развилась и способность къ самоуглубленію, самобичеванію, которая составляетъ рѣзкую особенность Помяловскаго. Этотъ-то постоянный уходъ въ себя, въ свой собственный духовный міръ, къ чему наклонность обнаруживалъ онъ еще и дома, можетъ быть, и спасъ Помяловскаго отъ окончательной погибели. Онъ переживалъ эту бурсу, какъ необходимое зло, весь уходя въ чтеніе, въ писаніе замѣтокъ, которыя велъ постоянно, въ бесѣды съ болѣе умными товарищами, которымъ мастерски разсказывалъ сказки. Бурса была для него, такъ сказать, объектомъ, который онъ наблюдалъ тѣмъ внимательнѣе и глубже, чѣмъ сильнѣе давала она чувствовать себя своею ненормальностью. Вѣчный нуль, не помѣшавшій ему, все-таки, хотя и предпослѣднимъ, кончить въ семинаріи курсъ, предоставилъ ему, какъ и многимъ даровитымъ людямъ, не умѣвшимъ подойти подъ безобразную школу, полную свободу развиваться самостоятельно.

Впрочемъ, несмотря на все безобразіе бурсацкой пауки, въ семинаріи, гдѣ Помяловскій пробылъ съ 1851 по 1857 годъ, были нѣкоторые факты, дѣйствовавшіе на него, относительно, благопріятно. Таковы упражненія въ сочиненіяхъ, дававшія, все-таки, нѣкоторый толчокъ мысли, товарищескій журналъ Семинарскій Листокъ, наконецъ, хотя и схоластическія, но довольно сносныя лекціи Мишина по логикѣ и психологіи. Да и вообще въ послѣдніе два года въ семинаріи, какъ и во всей русской жизни, повѣяло новымъ духомъ и неконченный очеркъ Переходное время бурсы уже намѣчаетъ нѣсколько это вѣяніе.

Въ 1857 году Помяловскій оканчиваетъ курсъ, и наступаетъ для него новый тяжелый періодъ самообразованія, который представлялъ, впрочемъ, явленіе обыкновенное не для однихъ только даровитыхъ семинаристовъ, но и для всѣхъ способныхъ личностей, окончившихъ курсъ въ нашихъ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ. Чувствовалось отсутствіе всякихъ серьезныхъ, пригодныхъ для жизни знаній, чуть не полное невѣжество во всѣхъ наукахъ, и безпомощность мысли, неприготовленной для самостоятельнаго труда. Это состояніе окончившаго курсъ школьника ярко рисуетъ современникъ Помяловскаго, кончившій съ медалью курсъ въ 1856 году въ одной изъ лучшихъ петербургскихъ гимназій Д. И. Писаревъ въ статьѣ: Наша университетская наука. Самые жалкіе, ничѣмъ не связанные обрывки ненужныхъ знаній, съ отвращеніемъ къ школьной наукѣ, чтеніе однихъ глупыхъ романовъ, безъ малѣйшаго развитія, эстетическаго вкуса, неумѣнье читать мало-мальски серьезную книгу, даже Маколея, даже Диккенса, который кажется скучнымъ, самое поверхностное знакомство съ Пушкинымъ, Лермонтовымъ, Гоголемъ, Кольцовымъ, отсутствіе любознательности, опредѣленнаго стремленія къ какой-нибудь любимой наукѣ, — вотъ съ чѣмъ выходили въ пятидесятыхъ годахъ юноши и изъ свѣтскихъ учебныхъ заведеній. Съ какими же знаніями долженъ былъ выйти изъ бурсы Помяловскій? И семинаристу, и гимназисту приходилось развиваться и учиться на-ново, и мы принялись развиваться и учиться, какъ могли и умѣли, сами. Тутъ на помощь юношеству явилось само время, которое и постараемся въ общихъ чертахъ вспомнить.

IV.

Время конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ, когда съ высоты престола былъ возвѣщенъ цѣлый рядъ неслыханныхъ дотолѣ реформъ, представляетъ такой великій моментъ въ жизни нашей родины, который никогда не будетъ забытъ не только людьми, имѣвшими счастье его переживать, но и исторіей, когда придетъ пора безпристрастной его оцѣнки. «Сравнить его, — по словамъ одного уже умершаго писателя, — можно развѣ только съ наступленіемъ весны, или, вѣрнѣе, первыхъ ея предвѣстниковъ, когда еще не успѣла снизойти на землю ея душистая нѣга, овраги полны снѣговъ, дороги еще скованы морозомъ, но уже въ воздухѣ носятся бодрящія весеннія струи и ручьи начинаютъ журчать». То было наивное доброе время свѣтлыхъ надеждъ и крѣпкой вѣры въ будущее, когда мы свято, платонически увлекались миражемъ всеобщаго возрожденія. Цѣлый край ликовалъ, и мы весело справляли и праздновали медовые мѣсяцы нашей общественности, восклицая вмѣстѣ съ Никитинымъ:

Вѣруй надѣйся, и жди,

Зрѣй, наше юное племя,

Путь твой широкъ впереди!

Молніи насъ освѣтили,

Мы на распутьи стоимъ, —

Мертвые въ мирѣ почили,

Дѣло настало живымъ!

Такого высокаго и общаго подъема духа дотолѣ еще никогда не бывало въ Россіи, и этотъ подъемъ имѣлъ огромное воспитательное значеніе для цѣлаго русскаго общества. Теперь принято, по крайней мѣрѣ, извѣстною частью печати, относиться къ тому времени иронически, между тѣмъ какъ къ той эпохѣ, отчасти напоминающей первые годы царствованія Александра Благословеннаго, какъ нельзя болѣе подходятъ извѣстныя слова Пушкина:

Дней Александровыхъ прекрасное начало!

Воспомни, что въ тѣ дни произвела печать.

На поприщѣ ума нельзя намъ отступать.

Въ самомъ дѣлѣ, возьмите любую функцію тогдашней государственной, общественной или литературной жизни, — всюду встрѣтите вы явленія, по своему значенію поразительныя. Тутъ и громадная работа лучшихъ людей земли по освобожденію крестьянъ, выдвинувшему интересъ къ народу и свободной человѣческой личности вообще, и реформы военныя и судебныя; тутъ и необычайное оживленіе общественной жизни: образованіе обществъ и кружковъ для обсужденія всякихъ вопросовъ, и комитетъ грамотности, и литературный фондъ, и литературные вечера, и публичныя лекціи, и диспуты… Но наиболѣе сильно отразилось время на движеніи педагогическомъ и литературномъ. Университеты, особенно Петербургскій, оживились наплывомъ новыхъ талантливыхъ профессоровъ и открыли свои двери не только для неограниченнаго числа студентовъ, но и для всякаго, кто только жаждалъ освѣжающаго слова науки и благородныхъ мыслей, проповѣдуемыхъ съ каѳедръ горячимъ словомъ убѣжденія. Возбуждалъ всеобщее сочувствіе и уваженіе всякій человѣкъ, стремящійся къ знанію; но особенно почетнымъ въ глазахъ общества стало званіе студента, которое открываетъ даже и бѣдной молодежи двери въ аристократическіе салоны. И нужно сказать правду: студенты того времени съ честью поддерживали такое положеніе, съумѣвъ откликнуться устройствомъ кассъ, концертовъ и библіотекъ на матеріальныя и духовныя нужды товарищей и приготовить изъ своей среды не мало образованныхъ дѣятелей, изъ которыхъ многіе и до сихъ поръ достойно подвизаются на профессорскихъ и учительскихъ каѳедрахъ и на разныхъ поприщахъ общественной и государственной жизни. И дай Богъ, чтобы нынѣшиніе студенты интересовались такъ же живо наукой, искусствомъ и литературой, такъ же много читали и съ такимъ же увлеченіемъ слушали своихъ профессоровъ и любили ихъ, какъ, напримѣръ, любили Костомарова, Кавелина, Спасовича и многихъ другихъ.

Рядомъ съ оживленіемъ университетовъ быстро пошло съ 1858 года и развитіе открытаго женскаго образованія путемъ всесословныхъ, гимназій, ближайшая цѣль которыхъ была приготовленіе образованныхъ женъ и матерей. Подъ вліяніемъ замѣчательной статьи Пирогова въ Морскомъ Сборникѣ 1856 года Вопросы жизни, а затѣмъ педагогическихъ журналовъ гг. Чумикова, Вышнеградскаго, Паульсона и статей Ушинскаго развилось въ нашемъ обществѣ стремленіе къ безплатному элементарному обученію. "Видя главное зло въ невѣжествѣ народа, — пишетъ покойный B. И. Водовозовъ, — всѣ усердно принялись за его образованіе. По городамъ и особенно въ столицахъ стали открываться во множествѣ воскресныя школы. Въ учителя и учительницы записывались цѣлыми толпами… Черезъ эти воскресныя и двѣ большія ежедневныя безплатныя школы въ Петербургѣ (таврическая, устроенная молодымъ энтузіастомъ педагогическаго дѣла, офицеромъ бар. М. О. Косинскимъ, и Василеостровская — кружкомъ студентовъ и офицеровъ, во главѣ которой сталъ извѣстный педагогъ Ѳ. Ѳ. Резенеръ) образованный классъ сближался съ народомъ и знакомился съ его нуждами. Надъ этими юношескими педагогическими экспериментами близорукіе и недоброжелательные люди въ то время смѣялись, особенно когда это педагогическое движеніе было остановлено; но, обращаясь теперь безпристрастно къ той давнопрошедшей эпохѣ, нельзя не признать, что ученіе юношества въ безплатныхъ школахъ не мало способствовало благородному нравственному подъему и самообразованію молодежи и что большинство лицъ, получившихъ впослѣдствіи у насъ почтенную педагогическую извѣстность, вышло именно изъ этихъ педагоговъ-самоучекъ.

Тонъ всему давала литература, оживившаяся необычайнымъ притокомъ новыхъ лицъ, идей и художественныхъ образовъ. Перечитывая тогдашнія литературныя произведенія, изумляешься не только ихъ богатству, разнообразію и талантливости, но и этой необыкновенной юности и свѣжести духа, полнаго вѣры и надежды, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, самаго горячаго, благороднаго патріотизма. Независимо отъ массы періодическихъ изданій, во главѣ которыхъ съ 1856 г. стали Русскій Вѣстникъ и особенно вліявшій на молодежь Современникъ, привлекшій къ себѣ большую часть лучшихъ литературныхъ силъ и устами Добролюбова требовавшій отъ литературы серьезнаго содержанія и вниманія къ интересамъ своей родины, явилось множество книгъ, брошюръ, и если присоединить сюда еще цѣлую массу переводовъ сочиненій какъ художественныхъ, такъ и научныхъ, преимущественно въ области естествознанія и политическихъ наукъ, то не трудно понять, что молодежь стала учиться по этой оригинальной и переводной литературѣ, которая открыла передъ ней цѣлый новый міръ знаній, идей и чувствъ.

Такая лихорадочная жизнь, естественно, должна была быстро развить духъ критики и анализа какъ своей собственной личности, такъ и условій, среди которыхъ эта жизнь развивалась, — критики, тѣмъ болѣе смѣлой и безпощадной, чѣмъ жизнь отстояла далѣе отъ тѣхъ заманчивыхъ общечеловѣческихъ идеаловъ, о коихъ говорилось въ литературѣ.

Въ самый разгаръ подъема духа въ русскомъ обществѣ, въ 1857 году, и окончилъ курсъ въ семинаріи Помяловскій и со страстью молодости весь отдался новому движенію общественной жизни.

V.

Вліяніе времени, вмѣстѣ съ горькимъ сознаніемъ полной несостоятельности своего собственнаго образованія, обнаружилось у Помяловскаго, по выходѣ изъ семинаріи, стремленіемъ къ педагогикѣ. Желая спасти отъ бурсы своего младшаго брата, онъ принялся учить его самъ, жадно поглощая педагогическія сочиненія, тщательно просматривая учебники и самъ составляя для него цѣлые курсы. Около этог.о же времени онъ отнесъ въ 1857 году редактору журнала для воспитанія, Чумикову, одинъ изъ своихъ набросанныхъ психологическо-педагогическихъ очерковъ Вуколъ. Серьезный педагогъ-редакторъ, замѣтивъ въ очеркѣ глубокій анализъ и мастерское изложеніе, ободрилъ юношу и посовѣтовалъ ему поступить въ университетъ. Рядомъ съ чтеніемъ педагогическимъ шло у Помяловскаго чтеніе журналовъ и переводныхъ книгъ; но особенное вліяніе на него имѣлъ Современникъ. Каждой книжки этого журнала ждалъ онъ, какъ праздника, и, какъ дитя, радовался, находя во многихъ статьяхъ согласіе съ своими собственными взглядами и убѣжденіями. Современникъ, кажется, и произвелъ въ душѣ его переломъ, который и вывелъ его на литературную дорогу. Не мало способствовалъ развитію Помяловскаго и Петербургскій университетъ, который посѣщать сталъ онъ съ 1860 г., продолжая слушать лекціи и въ 1861 г., до самаго его закрытія. Здѣсь-то вошелъ онъ и въ студенческіе кружки и съ компаніей студентовъ въ октябрѣ 1860 года поступилъ въ воскресную шлиссельбургскую школу, гдѣ необыкновеннымъ преподавательскимъ талантомъ обратилъ на себя вниманіе. Предъ кружкомъ его учениковъ останавливались не только преподаватели и купцы — основатели школы, но и лица оффиціальныя, какъ тогдашній попечитель учебнаго округа, П. Д. Деляновъ, и наблюдатель за школой отъ министерства, Тимаевъ. Тимаевъ рекомендовалъ Помяловскаго, какъ прекраснѣйшаго учителя русскаго языка, инспектору смольнаго института К. Д. Ушинскому, который и предложилъ Помяловскому прочитать нѣсколько пробныхъ уроковъ на такъ называемой Александровской половинѣ. По институтскіе порядки не понравились покойному, и, давъ три урока, на четвертый онъ даже не пошелъ. Съ этимъ опытомъ казенной педагогической дѣятельности почти совпало по времени помѣщеніе въ февралѣ 1861 г. въ Современникѣ Мѣщанскаго счастья, по достоинству оцѣненнаго Некрасовымъ, введшимъ Помяловскаго въ литературный кружокъ журнала, и въ этомъ же году, въ октябрѣ, въ Современникѣ появился и Молотовъ.

Счастье широко улыбнулось Помяловскому: явились и деньги, и знакомства; всѣ редакціи наперерывъ искали его сотрудничества; имя его вдругъ сдѣлалось популярно среди всей читающей публики, — словомъ, кажется, тутъ бы и развернуться его таланту во всей силѣ и блескѣ. По тутъ-то именно и началось у писателя болѣзненное, пессимистическое настроеніе и постепенное разрушеніе его отъ природы сильнаго физическаго организма, что все вмѣстѣ и довело его черезъ два года до могилы.

Что же было причиной такой быстрой гибели?

«Пьянство безобразное и безшабашое, опьяненіе отъ быстраго успѣха, всеобщихъ похвалъ и лести», — отвѣчалъ на этотъ вопросъ по выходѣ въ 1865 году біографіи Помяловскаго въ Отечественныхъ Запискахъ Incognito. Но отвѣтъ на поставленный вопросъ не такъ-то легокъ, да едва ли можетъ быть рѣшенъ вполнѣ удовлетворительно и въ настоящее время за недостаткомъ біографическаго матеріала.

Но какъ ни отрывоченъ и ни кратокъ біографическій очеркъ Благовѣщенскаго, даже по этому очерку вопросъ оказывается весьма сложнымъ. Попробуемъ рѣшить его хотя приблизительно на основаніи сочиненій покойнаго и всего того, что случалось намъ слышать о покойномъ отъ лицъ, его знавшихъ, принимая во вниманіе и время, когда онъ дѣйствовалъ въ литературѣ. Отъ природы, несмотря на почти атлетическое сложеніе и физическую силу, это была организація въ высшей степени нервная, впечатлительная, даже женственно-нѣжная, принимавшая слишкомъ близко къ сердцу малѣйшее оскорбленіе чувства. Эта организація соединялась съ необыкновенно быстрымъ, проницательнымъ, аналитическимъ умомъ, проникавшимъ изнанку жизни, — умомъ, дѣлавшимъ для лица, имъ обладавшаго, ясною самую сущность явленій и открывавшимъ самыя затаенныя побужденія человѣка. Это была натура глубоко-меланхолическаго темперамента, одна изъ тѣхъ натуръ, которыми обладали Байронъ, Шелли, Альфредъ де Мюссе, Свифтъ, но вышедшая изъ бѣдной среды русскаго разночинца, вскормленная бурсой и обреченная жить и дѣйствовать въ сутолокѣ лихорадочнаго пробужденія общества, въ ту эпоху, когда волна неожиданно нахлынувшаго прогресса выбросила на берегъ рядомъ съ жемчугомъ не мало и грязной тины.

Бремя это было хорошее, свѣтлое время, по оно было, вмѣстѣ съ тѣмъ, и очень трудное время. Чтобы въ немъ разобраться и дѣйствовать, чтобы выйти изъ него цѣлымъ и невредимымъ, нужно было обладать очень твердыми нервами и спокойнымъ умомъ, который былъ бы способенъ со многимъ примириться и отнестись ко многому съ историческою объективностью, признавъ его совершенно естественнымъ въ силу логической необходимости. Это время многихъ пробудило и развило, но многихъ и поглотило оно своею волной. Натура Помяловскаго требовала, какъ рѣдкій и нѣжный цвѣтокъ, тщательнаго ухода, а, между тѣмъ, съ дѣтства вокругъ него невѣжество, кладбище, мертвыя лица, похоронныя пѣсни; семилѣтняго ребенка заставляютъ насильно пить; восьми лѣтъ отдаютъ въ бурсу, гдѣ съ первыхъ же дней начинается безобразное уродованіе этого ребенка. Цѣлыхъ четырнадцать лѣтъ выноситъ Помяловскій побои, порку (онъ самъ говоритъ, что въ бурсѣ выпороли его четыреста разъ), всевозможныя оскорбленія человѣческаго достоинства, бурсацкую науку. Удивляться нужно, какъ еще совсѣмъ не погибъ въ немъ человѣкъ! Но вотъ, наконецъ, онъ выходитъ изъ бурсы и со всею страстностью натуры принимается вознаграждать недостатки своего проклятаго воспитанія. Подумайте только, чего стоило ему это пріобрѣтеніе знаній безъ правильной подготовки, безъ руководителей, самоучкой; чего стоило только выгнать изъ головы весь хламъ этой бурсацкой науки, которая, все-таки, не могла не отразиться на немъ, переломить, переработать себя совсѣмъ на-ново, чтобы стать въ уровень съ временемъ! Такія ломки даромъ не даются. Весь отдался онъ университетской паукѣ, и вотъ только что сталъ входить въ нее, благоговѣя передъ ея храмомъ и жрецами, какъ этотъ университетъ закрывается. Увлекся педагогіей, въ которой обнаружилъ силы недюжинныя, — и столкнулся съ институтскими порядками, съ которыми надобно было мириться даже при такомъ инспекторѣ, какъ Ушинскій. «Даромъ, что ли, буду я деньги брать? Совѣсть зазритъ», — говорилъ Помяловскій упрекавшимъ его въ томъ, что онъ добровольно бросилъ хорошее дѣло, на которое его призвали. Предался шлиссельбургской школѣ, видѣлъ самъ быстрые свои успѣхи, создавалъ широкіе планы для будущаго, мечталъ, что всѣ воскресныя школы соединятся между собою, заведутъ свой отдѣльный листокъ, гдѣ будутъ печататься замѣчательные факты, пріемы преподаванія, статистическія и этнографическія данныя, будутъ издаваться для народа книги, составятся народныя библіотеки, — словомъ, отдалъ всего себя святому дѣлу образованія, а, между тѣмъ, энергія преподавателей, поохладѣвшихъ къ школѣ, стала падать, да и всѣ воскресныя школы въ іюнѣ 1862 г. были закрыты.

Вотъ знакомится Помяловскій и съ обществомъ, съ литераторами; горячо проповѣдуетъ въ шахматномъ клубѣ идею общиннаго труда, но горька разочаровывается и въ этомъ обществѣ, и въ большинствѣ самихъ литературныхъ дѣятелей, на которыхъ смотрѣлъ съ такимъ благоговѣніемъ, а тамъ прекращаетъ свое существованіе и шахматный клубъ, и разлетаются въ прахъ заманчивые проекты Помяловскаго о всестороннемъ совмѣстномъ, изученіи литераторами нашего общественнаго быта.

Наконецъ, пріостанавливается и Современникъ, такъ горячо имъ любимый, доставлявшій ему и нравственную поддержку, и средства къ жизни, — журналъ, гдѣ писатель думалъ работать постоянно и съ которымъ соединялись у него лучшія надежды. И онъ, по словамъ біографа, впалъ въ мрачную болѣзненную апатію, пересталъ дорожить собой и даже нѣсколько разъ покушался на самоубійство. Все это вмѣстѣ: и закрытіе университета и школъ, и пріостановка журнала, и разочарованіе въ людяхъ, когда, приглядѣлся онъ къ нимъ поближе, и журнальная травля, и рознь, нерѣдко чуть не доносы и инсинуаціи въ литературѣ, — все это должно было страшно поразить такую впечатлительную натуру, и Помяловскій «запилъ, мертвымъ поемъ запилъ». Прибавьте ко всему этому еще несчастную любовь, къ сожалѣнію, вовсе не разъясненную единственнымъ его біографомъ, И. А. Благовѣщенскимъ. Вспомните, что задатки къ пьянству и прежде были у него органическимъ порокомъ, хотя послѣдній и проявлялся рѣже и въ меньшей степени, и вы поймете, что теперь, послѣ всего пережитаго, этотъ порокъ естественно могъ развиться во всю мощь и окончательно сломить организмъ, уже надорванный и прежде. Съ самаго училища Помяловскій жилъ общественными интересами, — говоритъ его біографъ; на немъ слишкомъ глубоко и сильно отражались общественныя боли. Подъ вліяніемъ лучшихъ дней своей жизни онъ успѣлъ выработать себѣ убѣжденія, и когда увидѣлъ, что напрямикъ по этимъ убѣжденіямъ дѣйствовать нельзя, когда замѣтилъ, что въ жизни — та же бурса, онъ впалъ въ апатію, а уступки никакой сдѣлать не хотѣлъ и не могъ. Онъ разъ навсегда сказалъ: «не хочу я вашего спокойствія», и дѣйствительно, увлекающаяся энергическая натура не терпѣла ни въ чемъ застоя, жаждала жизни и дѣятельности, а дѣятельности этой не было, и онъ запилъ.

Можетъ быть, еслибъ еще въ нашемъ обществѣ, особенно литературномъ кругѣ, было больше дружнаго единенія и особенно участливаго вниманія другъ къ другу, — по крайней мѣрѣ, къ личностямъ наиболѣе даровитымъ, — Помяловскаго и удалось бы спасти. По ничего подобнаго у насъ нѣтъ и теперь, черезъ четверть вѣка по его смерти, и погибнуть у насъ всякой натурѣ, не совсѣмъ подходящей подъ шаблонъ, очень легко. Русская жизнь еще слишкомъ неблагопріятна для развитія талантовъ, а тѣмъ болѣе для ихъ сохраненія. У насъ все еще, какъ говоритъ Щедринъ, «писатель пописываетъ, а читатель почитываетъ», и если не съумѣли сберечь Пушкина, Лермонтова, Гоголя, если большинство нашихъ крупнѣйшихъ талантовъ коли не умираетъ и не спивается, то впадаетъ въ мистицизмъ, само отказывается отъ своей плодотворной дѣятельности, гдѣ ужь намъ было сберечь такого изломаннаго и увлекающагося человѣка, какъ Помяловскій, съ его сильною аналитическою мыслью.

И такъ, какъ намъ кажется, не въ одномъ только «органическомъ порокѣ» и, тѣмъ болѣе, не въ «опьяненіи отъ похвалъ, лести и захваливаній», которымъ Помяловскій, по своему уму, хорошо зналъ настоящую цѣну, слѣдуетъ искать причинъ столь ранней его гибели. Причины эти лежатъ и въ самой, слишкомъ впечатлительной, его натурѣ, и въ условіяхъ общества, и во времени напряженномъ и лихорадочномъ, когда онъ жилъ и дѣйствовалъ. «Органическій порокъ», которому часто предаются у насъ лучшіе люди, ищущіе временнаго забвенія отвратительнаго настоящаго въ «зеленомъ винѣ», есть, въ нѣкоторомъ родѣ, только одинъ изъ употребительнѣйшихъ у насъ способовъ медленнаго и незамѣтнаго самоубійства. Къ этому способу прибѣгъ и Помяловскій, когда разбилось все, что было для него такъ дорого; а когда, какъ нарочно, передъ смертью онъ опомнился, было уже поздно. Обвинять и морализировать легко, но, чтобы произнести справедливый судъ надъ человѣкомъ такой сложной организаціи, какъ Помяловскій, надобно прежде очень внимательно изучить и эту личность, и тѣ условія, среди коихъ ей, по выходѣ изъ бурсы, пришлось развиваться и дѣйствовать, а біографическаго матеріала для этого слишкомъ недостаточно.

VI.

«Намъ не нужно заявлять нашего искренняго уваженія къ таланту автора, — писалъ о Помяловскомъ незадолго до его кончины Анненковъ, — Природная сила обнаруживается и въ Очеркахъ, и въ Молотовѣ. Есть что-то мужественное, энергическое и самоувѣренное въ его пріемахъ, обнаруживающее здоровое и хорошее развитіе». Эту оцѣнку писателемъ, воспитаннымъ на лучшихъ эстетическихъ традиціяхъ, важно вспомнить теперь, черезъ двадцать пять лѣтъ, когда передъ нами прошелъ цѣлый рядъ писателей позднѣйшихъ. Помяловскій выступилъ въ литературу въ то время, когда еще слишкомъ свѣжа была память о творцѣ Мертвыхъ душъ и когда во всю ширь таланта развернулись такіе корифеи, какъ Гончаровъ, Тургеневъ, Островскій, Достоевскій, когда Писемскій уже почти заключилъ свою дѣятельность Тысячью душами и Горькою судьбиной, а гр. Л. Толстой уже далъ Дѣтство и отрочество, Севастопольскіе разсказы и большую часть своихъ лучшихъ, небольшихъ произведеній. Когда появились Мѣщанское счастье и Молотовъ, за исключеніемъ И. В. Успенскаго, еще не выступалъ почти ни одинъ талантливый писатель изъ разночинцевъ, а общество было избаловано изящными произведеніями литературныхъ корифеевъ. Поэтому тѣмъ знаменательнѣе признаніе Помяловскаго новою, выдающеюся силой. И эта сила была такъ велика, что не затмили ея ни Рѣшетниковъ, ни Левитовъ, ни послѣдующіе писатели, вращающіеся большею частью въ узкомъ кругѣ болѣзненнаго анализа одного излюбленнаго типа неудачника, и только одинъ Г. И. Успенскій ждетъ серьезной оцѣнки своей четвертьвѣковой дѣятельности. Въ чемъ же сила Помяловскаго? Сила эта заключается въ страшномъ, безпощадномъ реализмѣ, въ жизненной неприкрашенной правдѣ. Это былъ настоящій художникъ-реалистъ, на котораго и надобно смотрѣть именно съ этой стороны по преимуществу. Стремленіе изображать жизнь во всей ея неприглядной наготѣ не могло, по кратковременности дѣятельности писателя, дать мѣсто полному развитію тонкихъ поэтическихъ сторонъ его таланта. Но въ томъ, что въ Помяловскомъ и такія стороны дѣйствительно были, убѣждаютъ насъ такія, напримѣръ, сцены, какъ сцена Леночки съ Молотовымъ въ бесѣдкѣ, мальчикъ Ѳедя ночью въ комнатѣ сестры, дѣтство Данилушки, образъ Карася и немногія картины природы въ Мѣщанскомъ счастьѣ и въ романѣ Братъ и сестра. Безъ всякаго пристрастія къ разбираемому писателю мы можемъ сказать, что видимъ въ Помяловскомъ задатки дарованія весьма крупнаго, пошедшаго непосредственно по стопамъ Гоголя, — дарованія, которое, можетъ быть, дало бы Россіи такого же сильнаго бытописателя, какого французы имѣютъ въ Зола, только болѣе задушевнаго и не расплывающагося, какъ послѣдній, въ изображеніяхъ циническихъ подробностей.

Глубина и содержательность Помяловскаго заключается въ двухъ очень важныхъ особенностяхъ: во-первыхъ, въ выборѣ сюжетовъ, во-вторыхъ, въ ихъ освѣщеніи, въ самомъ способѣ ихъ развитія, въ томъ, какъ эти сюжеты трактуются, какое впечатлѣніе производятъ они не только на современниковъ писателя, но и на поколѣнія позднѣйшія.

Въ то время, какъ Гончаровъ, Тургеневъ, Писемскій и гр. Толстой, хотя и изображаютъ многія стороны русской жизни, но, главнымъ образомъ, все-таки, занимаются міромъ интеллигентнаго помѣщичества, — Помяловскій ведетъ читателя въ кругъ бурсаковъ и чиновниковъ, какъ Молотовъ, семья Дороговыхъ и ихъ родные и знакомые, гдѣ вопросъ о насущномъ хлѣбѣ есть самый существенный, поглощающій всѣ заботы человѣка, гдѣ пріобрѣтательство составляетъ все содержаніе, весь смыслъ жизни, — ведетъ, такъ сказать, въ самыя нѣдра пролетаріата (Братъ и сестра), рисуетъ яркія картины воспитанія, характеры самые обыденные, такъ часто встрѣчающіеся, объясняя подробнымъ образомъ причины ихъ образованія. Вопросъ о воспитаніи казенномъ и частномъ, мужскомъ и женскомъ, разработанъ у него съ нѣсколькихъ, наиболѣе существенныхъ сторонъ. Къ нему обращается писатель и въ повѣстяхъ, и въ отрывкахъ, и въ неконченномъ романѣ, не говоря уже о бурсѣ, гдѣ отражаются многія стороны нашего казеннаго воспитанія вообще. Честное пріобрѣтательство, идеальное счастье въ матеріальномъ довольствѣ, въ тѣсномъ кругѣ семьи въ полнѣйшей эгоистической обособленности отъ общества, кладбищенство и прожиганіе жизни въ лучшихъ людяхъ, какъ Череванинъ, жалкая жизнь женщины, пролетаріатъ въ столицѣ (Братъ и сестра), — все это сюжеты тѣмъ болѣе интересные, что они общи для всей Россіи и не потеряли своего значенія и до настоящаго времени. Область, захваченная Помяловскимъ, — почти не затрогиваемый у насъ въ литературѣ цѣлый міръ, гдѣ «плетутся дни за днями безъ всякихъ внѣшнихъ событій, куда едва проникаетъ жизненный лучъ свѣта». И если бы нужно было въ нѣсколькихъ словахъ опредѣлить содержаніе кратковременной дѣятельности писателя, ее можно было бы назвать скорбнымъ изображеніемъ обыденнаго русскаго человѣка въ его попранномъ съ дѣтства человѣческомъ достоинствѣ.

Помяловскій относится, по преимуществу, къ тому роду талантовъ, къ которымъ Бѣлинскій относилъ автора извѣстнаго романа Кто виноватъ (XI т. Соч. Бѣл.). Сила Помяловскаго, какъ и у этого писателя, не столько въ художественномъ творчествѣ живописца, сколько въ могуществѣ мысли, глубоко прочувствованной, вполнѣ сознанной и развитой. Что бы онъ ни описывалъ, всюду проглядываетъ его аналитическій умъ, разлагающій предметъ на составныя части и обнаруживающій его смыслъ и значеніе. Часто то, что нужно было бы представить въ картинѣ, въ сценѣ, въ дѣйствіи, онъ только разсказываетъ отъ своего имени, нерѣдко прерывая и этотъ разсказъ, и даже самыя картины и сцены, отступленіями и разъясненіями, всегда очень мѣткими, глубокими, но, все-таки, мѣшающими цѣльности и яркости. Но отступленія эти очень существенны. Этотъ анализъ, отличаясь печальнымъ оттѣнкомъ, поражаетъ читателя трезвостью мыслителя, не увлекающагося блескомъ настоящаго. Среди веселыхъ картинокъ изъ народнаго быта H. В. Успенскаго, задорной обличительной литературы, полной сознанія, что мы созрѣли, Помяловскій строго останавливаетъ насъ на распутьи, приглашая поглядѣть въ сущность настоящаго. Въ то время, когда всѣмъ весело, онъ заканчиваетъ своего Молотова восклицаніемъ: «Эхъ, господа, что-то скучно!» и, по справедливому выраженію одной рецензіи, онъ дѣйствительно живописецъ мертвящей скуки, которая отличаетъ нашу сонную жизнь. Показаніе тщеты этой жизни, суетности и пустоты того, что считается важнымъ, непрочность этого, такъ долго и съ такими усиліями и лишеніями пріобрѣтаемаго мѣщанскаго счастія, показаніе, что не воспитываютъ у насъ человѣка для разумной жизни, что живемъ мы вразбродъ, сами по себѣ, что слишкомъ легко у насъ погибнуть, какъ погибли, вступивъ въ жизнь съ лучшими стремленіями, Потесины (Братъ и сестра), не оправданіе, а объясненіе пьянства и ничего недѣланія естественнымъ слѣдствіемъ положенія вещей, — вотъ что составляетъ преобладающую задачу Помяловскаго. Онъ — наша общественная совѣсть, внушающая отвращеніе къ паразитизму и любовь къ ближнему, какъ бы низко въ нравственномъ отношеніи человѣкъ ни стоялъ. И не разрушеніемъ основъ, не ниспроверженіемъ благородныхъ идеаловъ отличается Помяловскій; онъ только продолжаетъ дѣло Гоголя, раскрывая пошлость тамъ, гдѣ общество видитъ идеалъ, какъ, напримѣръ, въ умѣньѣ приспособляться ко всякой гадости въ жизни, чтобы только намъ было хорошо.

Эта способность разоблачать пошлость соединяется въ писателѣ съ гуманностью. Никого онъ не обвиняетъ и не проклинаетъ, кромѣ «матери препоганой сивухи, спаивающей русскій народъ». «Ты великій народъ, — пишетъ онъ, — но народъ-пьяница. По будь трезвымъ народомъ. Разшиби ты поганую посуду съ поганою сивухой, наплюй въ окна кабаковъ и въ рожи производителей! Отрезвись, и пой хоть ту же унылую пѣсенку, которую пѣлъ до сихъ поръ, только не спьяна». Вездѣ стоитъ Помяловскій за личность человѣка, оскорбляемаго и уродуемаго ребенка, за женщину, за какого-нибудь отверженника, жильца большой квартиры (Братъ и сестра), во всякомъ пропойцѣ, потерявшемъ человѣческое обличье, отыскиваетъ хоть, слабую искру Божію, и въ самомъ генералѣ Подтяжинѣ, въ продающемъ въ замужество дочь Дороговѣ видитъ людей, не вѣдающихъ сами, что творятъ. «Господи! — восклицаетъ писатель въ заключеніе романа (Братъ и сестра), — страшно жить въ томъ обществѣ, гдѣ подобныя жизни совершаются сплошь и рядомъ»; и въ этомъ восклицаніи чувствуется боль за всѣхъ погибающихъ вѣдѣніемъ или невѣдѣніемъ въ горячо любимой писателемъ родинѣ.

Помяловскаго упрекали въ грубости и рѣзкости, называли его грязнымъ обличителемъ, человѣкомъ черствымъ и безчувственнымъ, говорили, что его сгубило циническое отвращеніе ко всему нѣжному и изящному. Но, какъ странно слышать подобное обвиненіе изъ устъ общества, которое зачитывалось Взбаломученнымъ моремъ, Повѣтріемъ и Современною идилліей, великосвѣтскими романами Русскаго Вѣстника съ утонченными изображеніями соблазнительныхъ адюльтеровъ, и теперь еще зачитывается произведеніями вродѣ Содома. Да, Помяловскій, дѣйствительно, говорилъ, иногда очень грубо и рѣзко (хотя нѣкоторыя слова въ Порѣчанахъ или въ романѣ Братъ и сестра онъ, можетъ быть, и смягчилъ бы въ окончательной редакціи, еслибъ они печатались при его жизни), но говорилъ такъ только о томъ, что слишкомъ грубо и рѣзко въ самой дѣйствительности, и говорилъ съ отвращеніемъ и ужасомъ. Но и подъ твердою оболочкой выраженій грубыхъ и рѣзкихъ просвѣчиваетъ у него такая женственная нѣжность чувства, которая ощутительна для каждаго, мало-мальски не глупаго и не бездушнаго человѣка, и никогда не описывалъ Помяловскій грязи, смакуя ее, такъ, какъ описываютъ у насъ ее теперь, черезъ двадцать пять лѣтъ.

И такъ, необыкновенная сила трезваго и глубокаго анализа въ соединеніи съ широкою гуманностью и задатками крупнаго художественнаго таланта, яркое представленіе существеннѣйшихъ вопросовъ своего времени, — вотъ что, несмотря на всю кратковременность и отрывочность литературной дѣятельности Помяловскаго, даетъ намъ право вглядѣться въ него повнимательнѣе. Не только двадцать пять лѣтъ назадъ, но и теперь, когда живемъ мы, очень мало вдумываясь въ свою жизнь, и съ слишкомъ легкимъ сердцемъ, онъ заставляетъ честно мыслить и оцѣнивать жизнь по достоинству.

VII.

Самый яркій вопросъ, изъяснителемъ котораго, сообразно времени, явился Помяловскій, это — вопросъ воспитательный въ самомъ широкомъ значеніи слова. Первое произведеніе его, съ которымъ онъ выступилъ въ литературу, именно педагогическій очеркъ Пуколъ. Въ сочиненіяхъ Пирогова, Ушинскаго и др. мы находимъ одушевленные трактаты о разныхъ сторонахъ нашего воспитанія и образованія; Помяловскій представляетъ это воспитаніе и образованіе въ художественныхъ образахъ, освѣщенныхъ скорбью о педагогическомъ уродованіи дѣтей. Онъ иллюстраторъ этихъ вопросовъ тѣмъ болѣе цѣнный, что изображаетъ воспитаніе не исключительно барское, какъ, наприм., Гончаровъ или Тургеневъ, но, вообще, такое, какое получалось у насъ въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ. Бурса, наведшая на многихъ ужасъ и призвавшая даже проклятіе неба и кару начальства на голову автора, будто бы за клевету и злонамѣренность, вовсе не была у насъ явленіемъ исключительнымъ. Бурсацкое воспитаніе, конечно, не въ такихъ рѣзкихъ формахъ, напоминаетъ намъ собственное наше воспитаніе въ одной изъ столичныхъ гимназій въ началѣ пятидесятыхъ годовъ, т.-е. въ то время, когда Помяловскій и самъ воспитывался въ семинаріи. Здѣсь то же обезличеніе ребенка, какъ основной педагогическій принципъ, почти та же отупляющая схоластика въ преподаваніи, та же долбня, казарменная жизнь съ грубымъ товариществомъ, дикими ученическими характерами, съ руганью и побоями, не только отъ товарищей болѣе сильныхъ, по крайней мѣрѣ, въ младшемъ возрастѣ, но и отъ самихъ педагоговъ, такъ же мало, за рѣдкими исключеніями, возбуждавшихъ любовь и уваженіе, какъ и бурсацкіе педагоги; та же жизнь впроголодь съ кражею казеннаго хлѣба и пироговъ; наконецъ, хотя болѣе умѣренная, но та же порка. Авторъ этой статьи хорошо помнитъ, какъ одинъ отецъ, опасаясь за слабое здоровье сына, при отдачѣ послѣдняго въ гимназію, заранѣе добылъ отъ одного вліятельнаго доктора особое свидѣтельство въ томъ, что сына, по слабости здоровья, подвергать тѣлесному наказанію нельзя; помнитъ и то, какъ разъ былъ выпоротъ, въ присутствіи всей гимназіи, одинъ изъ товарищей автора за куреніе табаку такъ, что несчастнаго уволокли полумертвымъ въ лазаретъ. Даже величайшее зло — порученіе маленькихъ школьниковъ старшимъ, обязаннымъ спрашивать уроки, и то одно время практиковалось и въ гимназіяхъ. А каковы были, вообще, наши школьные порядки въ другихъ заведеніяхъ, особенно низшихъ, можно видѣть изъ многочисленныхъ мемуаровъ о нашемъ воспитаніи, печатавшихся и до сихъ поръ печатающихся въ журналахъ. И если при появленіи Очерковъ бурсы раздались голоса, обвинявшіе автора въ намѣренной лжи и преувеличеніи, то, съ другой стороны, еще. при жизни писателя нашлись люди, печатно подтверждавшіе справедливость его лѣтописи, наприм., статья: Два слова о двухъ статьяхъ (Бремя 1862 г.), гдѣ прямо сдѣлано сопоставленіе изображеннаго у Помяловскаго съ тѣмъ, что представляли наши бурсы по разсказамъ другихъ, даже и не воспитывавшихся въ бурсѣ лицъ, видѣвшихъ послѣднюю только въ качествѣ случайныхъ постороннихъ зрителей. Прочтите, наконецъ, Дневникъ семинариста Никитина (Воронежскій Сборникъ 1861 г.), — здѣсь та же зубря, сѣченье, отсутствіе всякой свободы, схоластика, драки, развратъ и грязь физическая и моральная. Помяловскій и сгущалъ, можетъ быть, нѣсколько краски, но тѣмъ поразительнѣе сконцентрированное безобразіе, хотя бы и нарочно обрисованное болѣе ярко, чтобы обратить вниманіе на величайшее зло — физическое, умственное и нравственное уродованіе тѣхъ дѣтей, которыя готовятся въ пастырей церкви, долженствующихъ нести въ невѣжественную народную массу любовь, миръ и просвѣщеніе. Изображеніе воспитанія именно того класса людей, который по своему будущему положенію, какъ духовенство, станетъ въ особенно близкія отношенія къ народу, составляетъ весьма важную заслугу Помяловскаго и объясняетъ, почему у насъ, гдѣ такъ много говорятъ о просвѣтительной миссіи духовенства, послѣднее еще и теперь далеко не всегда стоитъ на высотѣ своей великой задачи. Наконецъ, въ упрекахъ Помяловскому въ односторонности изображенія бурсы есть немалая доля и недоразумѣнія, такъ какъ кончить своего труда ему не удалось, а хорошія стороны бурсы обѣщалъ онъ представить въ слѣдующихъ очеркахъ. Впрочемъ, и въ четвертомъ очеркѣ, Бѣгуны, и особенно въ неконченномъ пятомъ, Переходное время бурсы, видно уже вѣяніе новаго, лучшаго времени.

По, во всякомъ случаѣ, картины бурсацкаго воспитанія, и какъ таковыя, и какъ носящія въ себѣ много такого, что принадлежало нашему казенному воспитанію вообще, составляютъ великую заслугу автора. Своими страшными изображеніями извращеній дѣтской природы и изображеніемъ дѣтей Помяловскій напоминаетъ Диккенса, безпощадно разоблачавшаго въ Давидѣ Копперфильдѣ Домой, Оливерѣ Твистѣ, Николаѣ Никльби и др. педагогическія безобразія своего времени и не мало способствовавшаго своими романами улучшенію воспитанія въ его отечествѣ. И эта заслуга Помяловскаго тѣмъ важнѣе, что никто еще до него никогда не изображалъ у насъ недостатковъ нашего воспитанія съ такою ужасающею правдой и такою горячею симпатіей къ личности несчастнаго ребенка. Страданія дѣтей, подвергаемыхъ тѣлесному наказанію, обиды со стороны товарищей, лишеніе отпуска на праздники домой, — всѣ эти картины и сцены принадлежатъ къ самымъ лучшимъ созданіямъ разбираемаго писателя. Совсѣмъ наивною сказкой передъ Очерками бурсы кажутся изображенія удалыхъ бурсацкихъ подвиговъ въ Бурсакѣ Нарѣжнаго, или приключенія странствующихъ бурсаковъ въ Віи Гоголя, и стоитъ только сравнить картины этихъ подвиговъ у Помяловскаго, рисующаго ихъ со всѣми ужасающими подробностями, съ веселыми разсказами Парѣжнаго, чтобы понять разницу отношеній обоихъ писателей къ однимъ и тѣмъ же фактамъ. Серьезнѣе взглянулъ на бурсу В. Крестовскій (псевдонимъ) въ романѣ Баритонъ (1857 г.), но этотъ чистенькій, немножко сантиментальный романъ съ непризнаваемыми приличнымъ обществомъ бѣдными кутейниками-бурсачками, благородными наставниками и братьями-товарищами своею идеализаціей напоминаетъ отношеніе нашихъ писателей въ сороковыхъ годахъ къ крестьянамъ. Гораздо серьезнѣе Баритона Пикитинскій Дневникъ семинариста, но и онъ блѣднѣетъ передъ яркостью Очерковъ бурсы, разнообразіемъ дѣтскихъ типовъ и ненавистью Помяловскаго къ извращенію дѣтей жестокимъ и нелѣпымъ воспитаніемъ.

Коснулся писатель и общественнаго женскаго воспитанія въ закрытомъ учебномъ заведеніи. Хотя очерчено это воспитаніе очень немногими штрихами (Молотовъ), но рисуется довольно опредѣленно. Если бурсаки выносили къ учебному заведенію, гдѣ учились, ненависть, то отношенія къ учебной жизни Нади Дороговой, по словамъ автора, странныя. Съ первой же минуты, какъ Надя оставила родной домъ, она стала ждать, скоро ли конецъ ученью, — только «тѣмъ и дышала всѣ семь лѣтъ». Къ мѣсту своего воспитанія, къ начальницамъ и наставницамъ, даже къ подругамъ она относилась холодно, вспоминала объ ученьѣ, какъ о тяжелой необходимости прожить въ огромныхъ, казеннаго характера комнатахъ много, много времени. Да и какъ было не относиться такъ къ тому заведенію, гдѣ святое дѣло воспитанія ввѣрено какимъ-то дѣвствующимъ, уксуснымъ, прокислымъ дамамъ тоже казеннаго характера, къ которымъ можно чувствовать только антипатію и которыя Надѣ платили ненавистью? Какъ въ бурсѣ вся нравственность сводилась къ полнѣйшему приниженію и лицемѣрному смиренію, такъ въ пансіонѣ приличіе и благочиніе доведены до того, что учителю исторіи былъ сдѣланъ строжайшій выговоръ за то, что онъ осмѣлился назвать ляховъ, по лѣтописи, погаными; дѣвицамъ не позволялось даже, во избѣжаніе соблазна, цѣловать роднаго отца, а въ посту, для нравственности, разводились куры отъ пѣтуховъ. Къ лицемѣрію и лжи присоединялось еще утонченное взяточничество въ формѣ подарковъ, будто бы съ благотворительною цѣлью. А безнравственное обожаніе подругъ, а лазаретъ съ сумасшедшею рубашкой, вмѣсто бурсацкой порки, а отторженіе дѣтей отъ науки и отъ подругъ на цѣлыхъ полгода, — развѣ все это не уродовало дѣтей до послѣдней степени? «И сколько, — говоритъ Помяловскій, — изъ этого разсадника невинныхъ созданій выходило блѣдныхъ, тоненькихъ, дохленькихъ барышенъ, съ синими жидкими на лбу, съ прозрачною матовою кожей на лицѣ, съ рожицами, выражающими ненужное страданіе, отъ чего онѣ становятся такъ обидно жалкими. Между тѣмъ, многихъ изъ нихъ ожидала суровая, необезпеченная жизнь, и всѣхъ — иная дѣйствительность; а ихъ окружала дѣланная, фальшивая среда». Такимъ образомъ, и здѣсь, какъ и въ бурсѣ, та же ложь, то же подавленіе личности ребенка, то же призрачное образованіе, непригодное для дѣйствительной жизни. Здѣсь, какъ и въ бурсѣ, нужно искать причины того разлада съ жизнью, который обнаруживается у насъ въ большинствѣ окончившихъ курсъ юношей и дѣвицъ, того разлада, который бурсака дѣлаетъ чуждымъ всѣмъ интересамъ общества, а въ Надѣ поселяетъ скептическое недовѣріе къ книгѣ, гдѣ, по ея мнѣнію, даже и у великихъ писателей, какъ Гёте, только ложь, выдумки, вздоръ, пустая фантазія.

Врагъ воспитанія казеннаго, въ закрытыхъ учебныхъ заведеніяхъ, гдѣ вся педагогика сводится къ жестокой строгости и долбнѣ, Помяловскій касается и воспитанія домашняго съ его особенностями и крайностями. Въ Чебановѣ (Андрей Ѳедоровичъ Чебановъ) онъ рисуетъ то странное, обезличивающее воспитаніе, которое встрѣчается только у русскихъ богатыхъ и такъ называемыхъ образованныхъ баръ, гдѣ дѣти начинаютъ говорить по-русски чуть не по двѣнадцатому году, такъ какъ воспитываютъ ихъ или за границей, или, вообще, подъ вѣдѣніемъ иностранныхъ гувернеровъ и гувернантокъ. Величайшимъ зломъ для ребенка писатель считаетъ отсутствіе въ такомъ космополитическомъ воспитаніи знанія народа, высокомѣрное отношеніе къ нему. Особенно возмущаетъ Помяловскаго эта, противуположная бурсѣ, педагогическая система, гдѣ отмѣнена вовсе всякая требовательность исполненія долга; гдѣ употребляются всевозможныя искусственныя мѣры, чтобы ребенокъ учился легко и шутя, выучивая уроки безъ малѣйшаго труда, былъ всегда исправенъ, всегда зналъ урокъ, по никогда не работалъ надъ нимъ самъ. Въ барченкѣ Чебановѣ писатель видитъ жертву смѣшныхъ крайностей увлеченія входившею у насъ въ моду нѣмецкою школьною новѣйшею педагогикою, гдѣ ребенокъ, обезличенный не менѣе, чѣмъ въ бурсѣ, подготовляется къ уроку искусственно, учителемъ, посредствомъ всякихъ учебныхъ пособій, картъ, картинъ, моделей; гдѣ надъ ребенкомъ опускалась цѣлая педагогическая сѣть, при помощи которой уловлялись умъ и память дитяти, котораго насильственно заставляли удерживать въ головѣ только то, что считаетъ необходимымъ нѣмецкій педагогическихъ дѣлъ мастеръ. «Незамѣтно и легко идетъ такое преподаваніе; при этомъ постоянно наблюдаютъ здоровье ребенка, расположеніе его духа, впрочемъ, большею частью ровное; ловятъ, въ какую минуту и когда къ нему подойти, подмѣчаютъ тѣ или другія его свойства, наклонности, и всѣмъ этимъ пользуются, чтобы достичь педагогической цѣли». «Уродуютъ ребенка, — говорилъ учитель Чебанова, Лѣсниковъ, — не даютъ самому пошевелить мозгами, ростятъ барина. Этотъ нѣмецъ — колбасникъ, а не педагогъ, это — лакей по умственной части». При такомъ уродливомъ пониманіи системы, по мнѣнію писателя, мальчикъ хотя и будетъ имѣть свѣдѣнія, но всегда останется диллетантомъ, вѣчно будетъ плясать въ жизни по чужой дудкѣ и коптить небо, не зная даже, какъ и распорядиться съ своимъ богатствомъ.

Не менѣе этой нѣмецкой системы самонедѣятельности возмущаетъ автора и прививаемое французомъ фразерство и та свѣтская ложь и лоскъ, которые, дѣлая человѣка пріятнымъ для общества, совершенно затираютъ не хуже нѣмецкой педагогики всякое проявленіе самостоятельности. Это уродованіе барченка, стоящее якобы на уровнѣ послѣднихъ требованій науки, описано съ большимъ юморомъ, и изображеніе этихъ иностранныхъ педагогическихъ экспериментовъ утрированнаго искусственнаго воспитанія, противъ котораго впослѣдствіи возсталъ графъ Л. Толстой, встрѣчаемъ мы гораздо ранѣе у разбираемаго писателя.

Кромѣ уродованія дѣтей бурсой, пансіономъ и системами новѣйшей педагогіи, Помяловскій знакомитъ еще съ однимъ воспитаніемъ — домашнимъ, такъ сказать, личнымъ. Таково воспитаніе Елены Павловны въ романѣ Братъ гі сестра. Здѣсь, вмѣсто цѣлаго учебнаго заведенія, гувернеровъ, гувернантокъ, учителей, единственная воспитательница и учительница — сухая формалистка-мать. Свой единоличный опытъ возводя въ общее, она задумала воспитать дочку единственно своимъ умомъ и съ извѣстною опредѣленною цѣлью. Сама испытавъ неудачную любовь и перенесши много горя, эта мать считала себя самое женщиною непогрѣшимой, полагая, что отъ этого-то она и была несчастна. И вотъ, задумала она выдѣлать изъ дочери что-то совсѣмъ противоположное, а именно — женщину обыкновенную, намѣренію отстраняя отъ нея все, что только могло развить въ ней страстность или малѣйшую эксцентричность. Мать морила ее книгами историческаго и духовнаго содержанія, весь день располагала строгимъ порядкомъ, для чего было даже составлено особое росписаніе времени по часамъ, и придумывались курьезнѣйшіе эксперименты для пріученія дочери къ умѣнью жить, какъ принято всѣми, и находить удовольствіе въ побѣжденіи скуки и держаніи себя прилично. Это воспитаніе было какое-то полурелигіозное, полусхоластическое, полуспартанское, гдѣ не обращалось ни малѣйшаго вниманія на склонности дѣвочки, и, какъ всякое воспитаніе на заданную тему, конечно, не удалось. Дѣвочка, очень хорошая отъ природы, находившаяся до 14-ти лѣтъ подъ исключительнымъ вліяніемъ матери, была совсѣмъ сбита съ толку. «Природу, — говоритъ писатель, — можно изувѣчить усиленною и искусственною дрессировкой, сдѣлать, напримѣръ, изъ литератора по призванію — торговца, изъ пастора по призванію — пакостнаго плясуна, но когда человѣкъ почувствуетъ, что его сдѣлали, а не онъ сдѣлался, тогда онъ либо сброситъ съ себя оковы, либо впадетъ въ тоску и апатію». То же было и съ Еленой Павловной. Къ не менѣе печальнымъ результатамъ привело и бѣдную сестру Потесина воспитаніе по идеалу тетки, испортившей въ конецъ бѣднаго ребенка.

Такимъ образомъ, Помяловскій знакомитъ насъ съ нашимъ воспитаніемъ, общественнымъ и домашнимъ, съ схоластическимъ и по новѣйшимъ системамъ, наконецъ, и съ педагогическими экспериментами отдѣльныхъ самонадѣянныхъ личностей по собственному ихъ идеалу. И всюду, во всѣхъ этихъ воспитаніяхъ, рѣзко выдвинута ломка дѣтской натуры, духовное уродство человѣка, получаемое отъ воспитанія для извѣстной опредѣленной цѣли, дрессировка и нелѣпость вездѣ, гдѣ не имѣется въ виду воспитать, прежде всего, человѣка, а не попа, не дипломата, не барышшо-невѣсту. Мы не пишемъ статьи педагогической, но если бы кто-нибудь, спеціально интересующійся этою стороной Помяловскаго, взялъ на себя трудъ отобрать все, что по этому предмету у него говорится, то передъ такимъ читателемъ открылась бы цѣлая педагогическая психологія и широкая, правдивая картина нашего русскаго педагогическаго безобразія. Но неужели Помяловскій только отрицаетъ и разрушаетъ наши воспитательныя иллюзіи, не давая такъ-таки ничего положительнаго? Нѣтъ, и далеко нѣтъ! Сквозь эти скорбныя лѣтописи безобразій ярко просвѣчиваетъ и идеалъ положительный. Этотъ идеалъ — любовь къ ребенку, ласка и сердечность къ нему съ самаго малаго возраста, снисходительность къ его слабостямъ, вниманіе къ его хрупкой натурѣ, участіе къ его маленькимъ радостямъ и горю, уваженіе къ личности маленькаго человѣка; идеалъ этотъ — возбужденіе въ ребенкѣ любознательности, самодѣятельности на непосредственномъ наблюденіи природы, которая не должна быть для него мертвою книгой, развитіе охоты и умѣнья размышлять и трудиться. Byколъ, Карась, Данилушка, рисуя неиспорченность и богатство дѣтской природы, показываютъ, какой хорошій матеріалъ попадаетъ въ руки педагоговъ, не умѣющихъ только этимъ матеріаломъ воспользоваться. Раннее ожесточеніе и черствость юнаго поколѣнія, скрещиваемаго такъ часто негоднымъ и потеряннымъ, апатію къ наукѣ и искусству, пессимистическое отношеніе юношества къ жизни — Помяловскій, этотъ адвокатъ дѣтей, приписываетъ родителямъ и педагогамъ, и тѣмъ отраднѣе останавливается на болѣе человѣчныхъ изъ педагоговъ бурсы, учителѣ Чебанова Лѣсниковѣ, на дѣтски-чистомъ и наивномъ старичкѣ-профессорѣ, воспитателѣ Молотова, или гуманномъ директорѣ гимназіи (Byколъ), въ голосѣ котораго слышалась отеческая ласка и который встрѣтилъ бѣднаго Вукола словами: «Ну, глупенькій, не плачь, не скучай. Другъ мой, тебя будутъ любить здѣсь… я буду твоимъ покровителемъ». Наступленіе новаго, болѣе гуманнаго періода педагогіи, хотя и немногими еще штрихами, но, все-таки, намѣчено Помяловскимъ: «Слухи о современныхъ средствахъ уничтожить педагогическое зло проходятъ и за стѣны учебныхъ заведеній. Мало-по-малу выходятъ старые люди въ отставку, выгоняются изъ службы, вымираютъ и уступаютъ мѣсто другимъ, имѣющимъ любовь къ юношеству и дѣтству и не забывшимъ своей собственной молодости».

VIII.

Самыя обработанныя и большія произведенія Помяловскаго — Мѣщанское счастье и Молотовъ. Собственно говоря, это одинъ романъ, составляющій неразрывное цѣлое, изъ двухъ частей, къ которымъ, къ сожалѣнію, не прибавлено третьей, гдѣ бы обрисовался вожделѣнный идеалъ семейнаго счастья женившейся по любви пары и гдѣ авторъ показалъ бы, насколько это счастье прочно. Немногія критическія статьи о Помяловскомъ и публика обращали вниманіе, почти только исключительно, на два типа, излюбленные авторомъ и собственно въ художественномъ отношеніи менѣе обработанные, — типы Молотова и Череваница, между тѣмъ какъ значеніе романа далеко не исчерпывается этими лицами, хотя и центральными. Романъ этотъ имѣетъ большое общественное значеніе. Это цѣлая эпопея о томъ, какъ зарождается, развивается и течетъ жизнь нашего средняго трудоваго чиновничества, тихая, приличная и мирная, никогда не перемѣняющая характера своей повседневности; гдѣ люди, наслаждающіеся счастіемъ, вполнѣ удовлетворены, ничего лучшаго не желаютъ и ни къ чему, кромѣ сохраненія своего положенія, не стремятся; гдѣ физическое спокойствіе и довольство охватываютъ человѣка, какъ «охватываетъ вода или душитъ перина»; гдѣ люди, наслаждающіеся такимъ счастьемъ, думаютъ, что они и вѣчно будутъ такъ жить, и что такую же жизнь наслѣдуютъ отъ нихъ внуки и правнуки, чего и желаютъ имъ отъ всего сердца. Если хе между этими людьми выдастся человѣкъ, получившій образованіе, и, слѣдовательно, -съ большими запросами и неспособностью примириться съ извѣстною средой, то и этотъ человѣкъ создастъ себѣ по-своему подобную же, но въ другомъ только родѣ, идеальную жизнь мертвящаго покоя. Онъ просто отвернется отъ дѣйствительности, замкнется отъ всѣхъ, будетъ про себя хранить понятія, которыхъ никто не имѣетъ, и не станетъ заботиться о томъ, что пошлая дѣйствительность не признаетъ ихъ. «Можно, — говоритъ Молотовъ, — весь вѣкъ ни одному человѣку на свѣтѣ не сказать, чѣмъ вы живете, и кончить жизнь такъ. Я въ своемъ собственномъ кабинетѣ (прибавимъ: при капитальцѣ и хорошей обстановкѣ) самъ себѣ царь — на голову и сердце нѣтъ контроля». «О, Господи! — восклицаетъ уже самъ авторъ, — не накажи меня подобнымъ счастьемъ, не допусти успокоиться на томъ мирномъ, безмятежномъ пристанищѣ, гдѣ совершается такая жизнь!»

Вотъ эта-то идея застоя, самодовольства, удовлетворенія чисто-эгоистическимъ и пошлымъ счастіемъ подъ гарантіей вѣрнаго казеннаго обезпеченія за никому ненужный, почти механическій чиновничій трудъ, подъ гарантіей скопленнаго честно капитала, и сообщаетъ роману общественное значеніе, такъ какъ подобный узенькій, мѣщанскій идеалъ принадлежитъ у насъ не только какимъ-нибудь учившимся на мѣдныя деньги Дороговымъ, или убогимъ Касимовымъ, но даже и такимъ хорошимъ, получившимъ высшее образованіе, людямъ, какъ Молотовъ.

Въ своемъ романѣ Помяловскій, какъ и Гоголь въ Мертвыхъ душахъ, выставляетъ пріобрѣтательство первою и единственною цѣлью для осуществленія идеала сытой и комфортабельной жизни; разница только въ томъ, что молотовское пріобрѣтательство, сообразно образованію, добрымъ воспитательнымъ вліяніямъ и большему, чѣмъ у Чичикова, развитію, честное. Но это пріобрѣтательство тѣмъ болѣе ужасаетъ читателя, видящаго во всѣхъ этихъ честныхъ чиновникахъ не живыя духомъ гуманности, а именно — тѣ же мертвыя души. И подобно тому, какъ Гоголь показалъ своего Чичикова не такимъ, какимъ онъ казался цѣлому городу и помѣщикамъ, а такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, со всѣми затаенными своими мыслишками и чувствованьицами, — такъ Помяловскій, взявъ нарочно такого хорошаго и образованнаго человѣка, какъ Егоръ Ивановичъ, разоблачаетъ всю его тряпичность, пошлость и эгоистическую узость его идеала, отъ котораго съ ужасомъ отвернется всякій мыслящій и чувствующій юноша, еще полный жизни и любви къ людямъ.

Эта идея пошлости мѣщанскаго счастья, представленная, особенно въ нѣкоторыхъ частностяхъ, — напримѣръ, исторія, цѣлой чиновничьей семьи, вечеръ у Дороговыхъ, разговоры о пяти насущныхъ вопросахъ — дороговизна, болѣзни, дѣти, служба, свадьба; игра въ карты и типы партнеровъ, закуски, гости на именинахъ, — съ истинно гоголевскимъ юморомъ и силой, еще далеко не исчерпываетъ всего богатства содержанія этого, говоримъ смѣло, одного изъ крупныхъ русскихъ романовъ.

Въ своемъ романѣ Памяловскій глубоко захватываетъ и положеніе бѣдной кисейной барышни Леночки съ ея крошечнымъ романомъ, и отношеніе нанимателей къ нанимаемымъ, рабство частнаго труда, и отношенія семейныя съ вопросомъ о бракѣ, какъ сдѣлкѣ, какъ куплѣ, какъ единственномъ средствѣ для дѣвушки пріобрѣсти кормъ, и нашу университетскую науку съ двумя представителями интеллигенціи, Молотовымъ и Череванинымъ. Эти два лица, хотя и очерченныя не столь художественно, какъ, напримѣръ, личности второстепенныя, особенно, какъ мы сказали, возбудили вниманіе общества и породили въ свое время толки и споры. И это очень естественно. Въ этихъ лицахъ ярко намѣчены два наиболѣе распространенные у насъ типа: одинъ — человѣкъ, съумѣвшій приспособиться къ условіямъ общества и нашедшій свой идеалъ счастья; другой — человѣкъ, приспособляться не желающій и не умѣющій, но, тѣмъ не менѣе, не идущій дальше безплоднаго анализа и темнаго кладбищенства, которое заѣдаетъ его самого. На этихъ-то типахъ и мы остановимся подробнѣе. Какъ уже было замѣчено, типъ Молотова весьма близко подходитъ къ Чичикову. Оба — пріобрѣтатели матеріальнаго богатства, для обоихъ деньги — единственная гарантія самостоятельности, довольства, счастія. Разница только во времени и средствахъ къ пріобрѣтенію.

Время, когда родился Чичиковъ, было особенно тяжелое, мертвое. Ничто не тревожило нашего общества: ни лихорадочное стремленіе учиться, ни желаніе быть похожимъ на людей, никакіе вопросы жизни. Каждый понималъ очень хорошо, что ни умъ, ни образованіе, ни какія угодно способности не могутъ быть ни оцѣнены, ни приложены къ дѣлу, а потому о подобныхъ вещахъ и не заботился. При такомъ состояніи общества нельзя требовать отъ человѣка нравственной иниціативы. Всякій, видя, что единственная гарантія снисканія себѣ извѣстнаго положенія въ обществѣ и обезпеченія личности отъ насилій — деньги, пріобрѣтенныя какимъ бы то ни Ѣыло путемъ, только бы ловко обойти законъ, естественно стремился къ пріобрѣтенію достатка. Выборъ средствъ здѣсь вполнѣ зависитъ отъ развитія. «Для честности, — говоритъ Помяловскій, — нужны высокоразвитыя способности. Иначе, какъ человѣкъ приметъ противорѣчіе между своею бѣдностью и богатствомъ другихъ? Неразвитому человѣку не докажешь, что деньги надобно пріобрѣтать трудомъ. Трудъ для него представляется нелѣпостью, когда другіе безъ труда богаты: нужно имѣть довольно сильное логическое развитіе, чтобы выйти невредимымъ изъ путаницы человѣческихъ фактовъ».

Отецъ Чичикова былъ именно однимъ изъ среднихъ людей, безъ такого разбитія, и, очень естественно, завѣщалъ единственному сыну идеалъ о сбереженіи копѣйки, которою «можно прошибить все на свѣтѣ». Павлуша, то же человѣкъ безъ особенныхъ, выдающихся способностей и безъ, всякихъ благотворныхъ воспитательныхъ вліяній, остался вѣренъ завѣщанію и на школьной скамьѣ, и при первыхъ шагахъ въ служебной карьерѣ, и въ дальнѣйшей службѣ, и, наконецъ, въ своей Одиссеѣ скупщика Мертвыхъ душъ. Весь грустный комизмъ этого лица въ томъ, что, пускаясь на всякія подлости, Чичиковъ совершенно убѣжденъ въ своей непогрѣшимости, и въ глазахъ цѣлаго общества кажется человѣкомъ въ высшей степени умнымъ, умѣющимъ жить, мало того — идеаломъ человѣка, гражданина, семьянина. Какъ извѣстно, по замыслу Гоголя, романъ долженъ былъ довести героя до желанной конечной цѣли. Онъ долженъ былъ умереть образцовымъ хозяиномъ богатаго помѣстья, добрымъ семьяниномъ и отцомъ множества дѣтей. Каковъ Чичиковъ, таково и окружающее, носящее его на рукахъ, общество. Оно также равнодушно ко всему, кромѣ пріобрѣтенія въ какой бы то ни было формѣ, ублаженія своего чрева и… преферанса. Чичиковъ только ловче, хитрѣе, выдержаннѣе, предпріимчивѣе другихъ… Но какъ, кстати сказать, при всей его практичности, непрочно его счастіе! Стоитъ только какому-нибудь Ноздреву выболтаться на балѣ, Коробочкѣ поѣхать къ протопопу узнавать цѣны на мертвыя души, стоитъ только быть назначеннымъ новому губернатору — и все зданіе, созидаемое съ такимъ трудомъ и лишеніями много лѣтъ, рушится… Впрочемъ, этихъ случайностей могло бы и не быть, и Чичиковъ, какъ и многіе, достигъ бы своего идеала.

Молотовъ — тоже человѣкъ средній, безъ особаго логическаго развитія и способностей, какъ и Чичиковъ, но развился и образовался онъ при иныхъ условіяхъ. Онъ самъ говоритъ, что теперь «настала честная чичиковщина». Уже чаще и чаще являются честные люди, мало-по-малу проникаютъ въ общество новыя нравственныя требованія, люди начинаютъ порицать обкрадываніе казны и мошенничество, но пріобрѣтеніе, попрежнему, остается главною цѣлью жизни, и нечестный Чичиковъ вырождается въ честнаго Молотова.

Молотовъ — сынъ народа. Его отецъ — безграмотный столяръ, человѣкъ честный и работящій. Онъ любитъ работу и своего сына, которому часто говоритъ: «Богъ трудъ любитъ, кто трудится — свое ѣстъ». Это уже нѣкоторый нравственный капиталъ, который вмѣстѣ съ отцовскою любовью и лаской, чего у Чичикова не было, западаетъ въ душу ребенка. Еще большею любовью и уваженіемъ къ труду обладаетъ старый холостякъ профессоръ, взявшій по смерти отца Егорушку на воспитаніе. Онъ также пріучаетъ мальчика трудиться, старается внушить ему понятіе о святости труда, науки, благородный образъ мысли и любовь къ міру, котораго, однако, старикъ, проведшій весь вѣкъ въ кабинетѣ за книгой и на каѳедрѣ, не зналъ вовсе. Вся эта жизнь кладетъ на Егора Ивановича особый отпечатокъ. Въ уединеніи со старикомъ, въ обществѣ однѣхъ книгъ и рѣдкихъ ученыхъ гостей, мальчикъ быстро развивается не по-дѣтски и далеко отъ жизни, а частыя рѣчи о святости труда и собственный примѣръ умной, но довольно старопечатной, старославянской бабушки — профессора укрѣпляютъ въ немъ мысль о важности въ жизни труда. Но къ чему этотъ трудъ, какое его практическое примѣненіе въ болѣе общемъ смыслѣ, чѣмъ добываніе себѣ куска хлѣба, каковъ долженъ быть трудъ каждаго образованнаго человѣка по отношенію къ нашему русскому обществу, гдѣ придется жить и дѣйствовать — этого Егорушка не зналъ. Добрая «бабушка» знала фактовъ гибель, но разобраться въ этихъ фактахъ не могла, и не шла дальше кропотливаго собиранія кое-какихъ матеріаловъ. Оттого-то у Молотова еще съ гимназіи запасъ свѣдѣній значительный, но къ чему и какъ ихъ примѣнить — онъ не знаетъ. Развивается въ немъ и природная любознательность, выразившаяся съ лѣтами въ любви къ чтенію; но чтеніе не повело его далѣе философствованій о прочитанномъ для себя и про себя. Самое искусство, какъ рисованіе, лѣпка, любое мастерство, которое легко ему давалось, даже сама наука, — все это пріобрѣталось какъ бы для домашняго обихода: нарисуетъ картинку, смастеритъ вещь, сдѣлаетъ все, что придется, — и только. Жизнь и воспитаніе сдѣлали Молотова человѣкомъ положительнымъ, любящимъ постоянно вращаться около своей собственной особы, пожалуй, потолковать, порезонерствовать, поспорить съ умными людьми, но опять-таки въ видѣ отдыха, развлеченія, безъ опредѣленной, ясной цѣли. Онъ не зналъ ни человѣка вообще, ни условій нашей жизни. Человѣкъ народа даже не зналъ этого народа и не видѣлъ передъ собой никакого призванія, никакой цѣли жизни. Не много далъ и университетъ. Жизни не объяснили ни лекціи профессоровъ, ни товарищескія бесѣды. Ни профессора, ни студенты не имѣли ни малѣйшаго понятія о примѣненіи науки къ потребностямъ нашего общества, и эта наука, и эта борьба, которую придется вести въ жизни, — борьба, о которой молодежь что-то слышала съ каѳедры и вычитывала изъ книгъ, были для юношей чѣмъ-то чуждымъ дѣйствительности, хотя и казались священными. Съ чѣмъ и какъ бороться, и какъ эта борьба трудна, юноши, еще далекіе пока отъ житейской пошлости и подлости, не знали. «Насъ много, — думалъ Молотовъ, окидывая глазами аудиторію, — и тамъ нашихъ много, — думалъ онъ, вспоминая покойнаго профессора-бабушку, его ученыхъ гостей и немногихъ добрыхъ знакомыхъ. Не думалось ему тогда: насъ много, а тамъ, за порогомъ университета и кабинета ученаго, безконечно больше, — насъ тысяча, а тамъ тьма». Вотъ этого-то знакомства съ обществомъ и его нуждами, съ ролью, которая предстоитъ немногимъ у насъ образованнымъ людямъ въ борьбѣ съ тьмою невѣжества, и недоставало Молотову. Какъ плохой земледѣлъ, Модотовъ не зналъ ни почвы, которую нужно удобрять и засѣвать, ни средствъ для обработки этой почвы. Въ типѣ Молотова писатель выразилъ полную несостоятельность нашего, даже университетскаго, образованія, которое существуетъ само по себѣ, внѣ жизни. Молотовъ вышелъ изъ университета «большимъ ребенкомъ». Онъ очень хорошій человѣкъ, даже съ большою любознательностью, обладаетъ массой самыхъ разнообразныхъ свѣдѣній, очень трудолюбивъ и никогда не остается безъ дѣла; но только трудно опредѣлить смыслъ всей этой дѣятельности, разнообразной, неутомимой, многоталантливой и неугомонной. Вся она безъ всякой напередъ заданной мысли, безъ опредѣленной цѣли, безъ принципа, — просто какая-то потребность натуры, безъ предмета, на который бы эта дѣятельность могла направиться. «Ему 22 года, а онъ еще не опредѣлился; его натура еще не тронутая, это только сила безъ приложенія; даже нельзя назвать его практическимъ человѣкомъ: вся его дѣятельность ничто иное, какъ любознательность, продолженіе учебнаго курса; въ настоящую минуту онъ скорѣе идеалистъ, только съ практическими задатками для будущаго. Его все занимаетъ: и повѣрье старой бабы, и рецептъ деревенскаго лѣкарства, и пѣсня Варламова, и разсказы изъ исторіи Италіи, и разсада капусты, и критическая статья въ журналѣ. Онъ еще не сформировался, не получилъ полнаго, законченнаго образа». Такимъ образомъ, передъ нами здоровый физически, очень способный, даже талантливый молодой человѣкъ, съ цѣлою массой не только научныхъ, но и практическихъ свѣдѣній; человѣкъ съ хорошимъ сердцемъ, любознательностью, трудолюбіемъ; сынъ порядочнаго, хотя и необразованнаго отца, воспитанникъ добряка-профессора, не слышавшаго въ немъ души, прошедшій полный курсъ гимназическій и университетскій. Вѣдь, кажется, всѣ условія соединились здѣсь, чтобы выработался прекрасный, полезный дѣятель, какихъ такъ немного у насъ на Руси. И что же? При всѣхъ этихъ благопріятнѣйшихъ условіяхъ и прекраснѣйшихъ качествахъ, это только «большой ребенокъ», совсѣмъ безъ всякаго призванія, наивный своею безпричинною жизнерадостностью, двадцатидвухлѣтній молодой человѣкъ, вполнѣ предоставленный случаю. Этотъ-то случай и бросаетъ его въ тихую Обросимовку въ качествѣ какого-то домашняго чиновника особыхъ порученій при помѣщикѣ. Замѣчательно, впрочемъ, что у этого сына народа, на служеніе которому онъ, вышедшій изъ него, и долженъ былъ бы посвятить свою дѣятельность, хотя изрѣдка, но уже является мысль о казенной, чиновничьей службѣ. Но что такое эта служба, нельзя ли обойтись безъ нея, зачѣмъ и стоитъ ли ему на нее идти, — такихъ мыслей и въ голову ему не приходитъ, да и вообще мысль о службѣ какъ-то не вяжется и не сидитъ у него въ головѣ подолгу и всегда заключается разсужденіемъ: «еще успѣю, вѣдь, мнѣ всего 22 года». И живетъ себѣ Молотовъ, какъ птица Божія, безъ всякой заботы о собственной особѣ и цѣляхъ жизни. Такого хорошаго русскаго интеллигента, во всемъ блескѣ его наивнаго безполезнаго существованія, притомъ, такъ симпатично, безъ малѣйшей искусственной идеализаціи и такъ глубоко, не изображалъ у насъ еще ни одинъ писатель. Юноша Молотовъ — страшно правдивый призракъ нашей русской безпомощной интеллигенціи, взявшей отъ нашего воспитанія и образованія все, что только могъ взять средній человѣкъ.

Первое столкновеніе Молотова съ жизнью Помяловскій показываетъ на «романѣ кисейной дѣвушки». Этотъ поэтическій эпизодъ представляетъ блестящія страницы разбираемаго писателя какъ въ отношеніи художественномъ, такъ, въ особенности, по освѣщенію Леночки и ея судьбы. Личности въ этомъ родѣ встрѣчаются въ литературѣ нашей часто. Раньше Помяловскаго подобный же образъ хорошей, наивной и довѣрчиво отдающейся дѣвушки далъ Тургеневъ въ Асѣ (1858 г.), позже — Гончаровъ въ Марѳинькѣ. Но Помяловскій съумѣлъ посмотрѣть на Леночку не только со стороны граціи и нѣжности. Онъ выставляетъ ея жалкую одинокую жизнь въ глуши, безъ воспитанія, безъ общества, но, въ то же время, съ неяснымъ сознаніемъ ненормальности такой жизни, съ робкими* вопросами, отчего живется такъ пусто, скучно, такъ бѣдно, съ вопросомъ о томъ, что дѣлать такой дѣвушкѣ безъ образованія, безъ умѣнія заработать себѣ кусокъ хлѣба, какъ выйти изъ такого положенія, съ вопросомъ, отчего ихъ, такихъ дѣвушекъ, любить нельзя. Ея полнѣйшая безпомощность при богатствѣ непосредственной натуры, страшное, никому невидимое горе этого созданьица, когда съ разрывомъ съ Молотовымъ пропадаетъ у Леночки послѣдняя надежда на счастье, обрисованы необыкновенно тепло. «Она такъ жить хотѣла, такъ любить хотѣла, и доживала послѣднюю, лучшую минуту жизни. Впереди ея пошлость, позади тоже пошлость. Ясное дѣло, что она выйдетъ замужъ, и, быть можетъ, ее еще бить будутъ. Теперь она бы могла воскреснуть и развиться, но суждено ужь такъ, что изъ нея выйдетъ не женщина-человѣкъ, а баба-женщина. Пропадетъ она!»

«У насъ, — говоритъ авторъ, — не мало встрѣчается такихъ дѣвушекъ, какъ Леночка, и многіе увлекаются ихъ щечками, щечки цѣлуютъ, и хорошо, если останавливаются только на томъ, на чемъ остановился Молотовъ. Иначе — для нихъ невозможна и бабья карьера. Что тогда?» Такъ человѣчно и правдиво, и, притомъ, мимоходомъ, эпизодически, какими-нибудь тремя, четырьмя сценами не обрисовывалъ у насъ кисейныхъ дѣвушекъ ни одинъ писатель. Литература большею честью или глумилась надъ ними, или сантиментальничала.

Въ этомъ эпизодѣ Молотовъ выступаетъ во всей своей непригодности для дѣйствительной разумной жизни. Онъ сконфуженъ, ошеломленъ легкомысленнымъ письмомъ, не имѣетъ даже характера спросить о немъ Леночку, чтобы разъяснить дѣло, и оставляетъ ее въ совершенной неизвѣстности относительно того, удалось ли ей заинтересовать его; и только уже потомъ, ложась въ постель, шепчетъ съ раскаяніемъ: «ты не долженъ бы оставлять дѣла въ такомъ положеніи». Отношенія амурныя, хотя и невинныя, устанавливаются сами собой, и при помощи Леночки, которая «во всемъ указывала ему дорогу. Первая написала письмо, первая пожала руку, первая пустилась въ откровенности». Во всѣхъ этихъ отношеніяхъ Молотовъ лицо страдательное и во всемъ подчиняется дѣвушкѣ, весь нравственный капиталъ которой — доброе сердце да практическій женскій тактъ. По замѣчательно, что, въ то же время, онъ является вполнѣ русскимъ интеллигентомъ, у котораго развитіе не прошло въ плоть и кровь, а только скользнуло по поверхности человѣка. Въ ночь по полученіи письма ему въ голову, прежде всего, приходятъ игривыя мысли о какой-то актрисѣ въ мужскихъ панталонахъ и, осуждая Обросимова за то, что онъ въ немъ, Молотовѣ, не хочетъ признать человѣка, самъ Молотовъ относится къ Леночкѣ свысока и не хочетъ признать въ ней полной женщины.

Но вотъ онъ случайно подслушиваетъ разговоръ Обросимова съ женой, — разговоръ, изъ котораго ясно видитъ, что онъ для помѣщика только плебей — наемщикъ. Господи! Что дѣлается тогда съ бѣднымъ Егоромъ Ивановичемъ! Онъ и охаетъ, и молится, и злится, и, наконецъ, ставитъ себя въ самое глупое положеніе передъ Обросимовыми, и не подозрѣвающими, что такое съ Молотовымъ. Здѣсь встрѣчаемся мы съ очень важнымъ у насъ вопросомъ о несостоятельности частнаго труда, изъ которой у насъ для многихъ естественно и законно вытекаетъ презрѣніе къ труду, какъ признаку зависимости, и любовь къ праздности, какъ имѣющей авторитетъ свободы и человѣческаго достоинства. По словамъ Помяловскаго, «истина: я тружусь, слѣдовательно, я независимъ,, самъ себя знаю и ни передъ кѣмъ не хочу гнуть спину, — такая истина рѣдко имѣетъ смыслъ въ нашемъ обществѣ. Протекцію, деньги, поклоны, пронырство, наушничество и тому подобныя качества надобно имѣть для того, чтобы добиться права на трудъ, а у насъ хозяинъ почти всегда ломается надъ наемщикомъ, купецъ надъ прикащикомъ, начальникъ надъ подчиненнымъ, священникъ надъ дьячкомъ. Во всѣхъ сферахъ русскаго труда, который вамъ лично деньги приноситъ, подчиненный является нищимъ, получающимъ содержаніе отъ благодѣтеля-хозяина. Изъ этихъ экономическихъ, чисто-русскихъ, кровныхъ началъ нашихъ вытекаетъ принципъ національной независимости: ничего не дѣлаю, значитъ, я свободенъ; нанимаю, значитъ, я независимъ; тотъ же принципъ, иначе выраженный: я много тружусь, слѣдовательно, рабъ; я нанимаюсь, слѣдовательно, чужой хлѣбъ ѣмъ. Не трудъ насъ кормитъ — начальство и мѣсто кормитъ; дающій работу — благодѣтель, работающій — благодѣтельствуемый; наши начальники — кормильцы. У насъ даже самое слово работа происходитъ отъ слова „рабъ“, хотя, странно, мы у Бога не рабы, а дѣти». Въ этихъ-то истинахъ и лежитъ побужденіе къ составленію себѣ капитала нечестнымъ путемъ, какъ у Чичикова, и честнымъ, сообразно воспитанію и образованію, какъ впослѣдствіи у Молотова; отсюда всеобщее уваженіе у насъ къ капиталу, и тѣмъ большее въ глазахъ порядочныхъ людей, когда онъ пріобрѣтенъ такъ, какъ пріобрѣлъ его Молотовъ; отсюда и то горделивое самоудовлетвореніе, съ которымъ Молотовъ развертываетъ передъ Надей картину ихъ будущаго независимаго ни отъ кого, спокойнаго существованія въ хорошей квартирѣ съ комфортабельною обстановкой, гдѣ всякая вещь пріобрѣтена на чистыя деньги. Изъ этихъ же экономическихъ законовъ вытекаетъ и стремленіе къ службѣ казенной, гдѣ обезпеченіе вѣрнѣе, и гдѣ, по крайней мѣрѣ, не являешься рабомъ прихоти одного лица — нанимателя. Но всѣ эти истины пока еще чужды Молотову. Убаюканный вниманіемъ нанимателей, видѣвшихъ въ немъ полезнаго для себя человѣка, онъ въ своемъ наивномъ оптимизмѣ мнилъ себя чуть не членомъ семейства Обросимовыхъ и, прозрѣвъ такъ неожиданно, вдругъ, сразу, очутился лицомъ къ лицу съ рѣшительнымъ вопросомъ, что съ собой дѣлать. Отсюда страданія, муки самолюбія оскорбленнаго плебея, проклятые вопросы о призваніи, котораго нѣтъ. Врасплохъ застала Молотова новая задача. Онъ учился и жилъ, не думая о будущемъ, проглядѣлъ важный вопросъ: на что онъ годенъ? — и теперь видитъ, что онъ ни къ чему не привыкъ, ни къ чему не приготовленъ; что нѣтъ у него никакого такого дѣла на всю жизнь, отъ котораго бы онъ счастливъ былъ. «И никто-то, — жалуется онъ Леночкѣ, — не знаетъ такого дѣла, да и нѣтъ его на свѣтѣ… Кого занимаютъ у насъ такіе вопросы? И говорятъ, о нихъ рѣдко и слегка, и то для того, чтобы языкъ не залежался». Ужасъ охватилъ Молотова страшнымъ холодомъ, какъ человѣка, потерявшаго надежду найти дорогу изъ лѣсу. «Призваніе? Охъ, какая сила въ этомъ словѣ для того, кто не успѣлъ отыскать въ немъ никакого смысла, а, между тѣмъ, понялъ все его значеніе!» «Многіе у насъ, — говоритъ авторъ, — родятся какъ будто взрослыми, сразу поймутъ, что имъ надобно дѣлать на свѣтѣ; и, не спрашивая, что такое жизнь, начинаютъ жить; иные эту безсовѣстность жизни возводятъ даже въ принципъ, а иному скажутъ папаша съ мамашей: „будь юнкеромъ, чиновникомъ, дипломатомъ“, и эти счастливцы съ пяти, шести лѣтъ уже знаютъ, что они должны дѣлать на свѣтѣ. О проклятая, безсознательная птичья жизнь! — говоритъ Егоръ Ивановичъ, не понимая теперь, какъ это онъ прожилъ до сихъ поръ».

На помощь сбитому съ колеи Молотову является письмо Негодящева, зовущее его на службу. Это письмо — цѣлый кодексъ житейской чиновничьей мудрости одного изъ несомнѣвающихся россіянъ, возводящихъ безсовѣстность жизни въ принципъ, цѣлая, какъ солнце ясная теорія приспособленій къ жизни безъ всякаго идеала. Здѣсь уже никакихъ вопросовъ, все опредѣлено и рѣшено, все ясно и несомнѣнно. «Ты долженъ дѣло дѣлать, т.-е. служить. Мы родились жить, а не составлять программы. Не ты первый, не ты послѣдній. Что ты за рыцарь печальнаго образа? Нѣтъ, другъ мой, жизнь пускай насъ учитъ, а не будемъ выдумывать жизни. Жизнь сама скажется. Спросишь, какое твое призваніе? Ты все дѣлать можешь. Жизнь осмыслить, никогда ты ея не осмыслишь! Бери ее, наконецъ, безъ смысла. Мы не чувствуемъ любви къ той или другой службѣ. Безъ любви служи. Отъ тебя и не потребуютъ любви на службѣ. Намъ нужны твой умъ, честь и трудъ, а любви, пожалуй, и не надо: ея и въ формуляръ не вносятъ». Вся поэзія жизни, по мнѣнію Негодящева, должна быть на второмъ планѣ. «Мы тоже любимъ поэзію, но мы ломать себя умѣемъ». «Можно читать Фауста и служить очень порядочно, не носить докторской хламиды, а приличный вицъ-мундиръ. Прочь вопросы, — ихъ жизнь разрѣшитъ! Безъ смысла жизнь — живи безъ смысла. Частная служба хуже общественной и относительно гонору, и относительно выгоды. Ты спросишь, гдѣ же служить? Ты не можешь быть докторомъ, купцомъ, архитекторомъ, механикомъ, литераторомъ, бариномъ, священникомъ… Ты можешь быть только чиновникомъ — это неизбѣжно».

И Егоръ Ивановичъ идетъ въ чиновники, идетъ съ страшною сердечною болью и отвращеніемъ; Впрочемъ, и боль, и отвращеніе скоро утихли; наступилъ покой, тишина, не шевелится никакая мысль, не хочется, не чувствуется ничего. Наступило мучительное спокойствіе, миръ, отъ котораго избави Богъ всякаго.

Какъ справедливо упрекалъ Помяловскаго Анненковъ, къ сожалѣнію, весь десятилѣтній періодъ службы Молотова въ провинціи и пробы хвататься за трудъ частный въ романѣ опущены совершенно, а это-то постепенное дохожденіе Егора Ивановича до того момента, когда онъ является передъ нами архиваріусомъ и обладателемъ капитала и Комфортабельной квартиры, и было бы особенно интересно для читателя. Обо всемъ этомъ разсказывается только вскользь. Но обрисовка Молотова въ Мѣщанскомъ счастьѣ и эти отрывочные разсказы даютъ намъ, все-таки, возможность уяснить себѣ естественность такого исхода. Слишкомъ честный по своему воспитанію и умный человѣкъ, Молотовъ не въ состояніи былъ приспособляться, какъ Негодящевъ, и карьеры себѣ чиновной не составилъ. Но изъ философіи пріятеля и горькихъ опытовъ жизни онъ, все-таки, извлекъ Примиреніе и, не желая принимать дѣятельнаго участія въ государственной машинѣ, ограничился скромною долей безобиднаго хранителя департаментскаго архива. Онъ съумѣлъ сохранить въ себѣ человѣка, интересующагося и наукой, и литературой, и искусствомъ, и, въ самомъ дѣлѣ, въ глазахъ огромнаго большинства представляетъ собою идеалъ прекраснѣйшаго жениха и спокойнаго, вполнѣ порядочнаго гражданина, напоминающаго гончаровскаго Штольца. Молотовъ только умнѣе этого нѣмецкаго филистера и, не распространяясь о необходимости какой-то дѣятельности, прямо и скромно раскрываетъ передъ Надей свои взгляды на жизнь и требованія отъ нея. «Были, — говоритъ онъ, — когда-то побужденія иныя, высшія, а теперь пріобрѣтать хочется, копить, запасать и потреблять». Непоэтично, но за то честно и сытно. Я тоже пріобрѣтатель. И сегодня, и завтра, и цѣлые годы надо прожить такъ, чтобы въ лицо не наплевали, — значитъ, надо работать безъ призванія къ работѣ. Необходима умѣренность, тихій гласъ и кроткое отношеніе къ существующимъ интересамъ общества. Мы ломать любимъ, либо дѣлаемся отъявленными подлецами, либо благодушествуемъ, какъ я благодушествую. Что же дѣлать? Не всѣмъ быть героями, знаменитостями, спасителями отечества. Пусть какой-нибудь геній напишетъ поэму, нарисуетъ картину, издастъ законъ, а мы, люди толпы, придемъ и посмотримъ на все это. Иначе простымъ людямъ нельзя и жить на свѣтѣ. Неужели запрещено устроить простое мѣщанское счастье?"

Различны и отношенія авторовъ къ своимъ героямъ. Г. Гончаровъ относится къ Штольцу если не съ полною симпатіей, то, во всякомъ случаѣ, очень снисходительно, и даже ставитъ его дѣятельную натуру въ примѣръ Обломову; Помяловскій, напротивъ, разоблачаетъ своего Молотова вполнѣ, и его честный кусокъ хлѣба станетъ поперекъ горла Надѣ, если только она когда-нибудь проснется, и всякій живой человѣкъ содрогнется въ ужасѣ отъ успокоительныхъ словъ жениха: «Надя, милліоны живутъ съ единственнымъ призваніемъ — честно наслаждаться жизнью». Съ г. Гончаровымъ Помяловскій сошелся въ одномъ: оба недостаточно ясно объяснили читателю обогащеніе своихъ героевъ: какимъ это образомъ такъ скоро честно разбогатѣлъ Штольцъ, и какъ это Молотовъ — опять-таки совсѣмъ честно, на скромномъ жалованьѣ — могъ въ какихъ-нибудь десятокъ лѣтъ, а то и того меньше, не только устроить квартиру съ роялемъ, картинами, канделябрами, пальмами, вазами, коврами, серебромъ, фарфоромъ, дорогими бобрами, книгами и проч., но и честно скопить въ шкатулку собственной работы цѣлыхъ пятнадцать тысячъ? Романъ Помяловскаго, какъ мы и упомянули, не конченъ. Онъ обрывается объятіями жениха съ невѣстой, въ которыя бросились они, полные счастья, тотчасъ же за изложеніемъ Молотовымъ своего profession de foi, — обрывается словами: «тутъ и конецъ мѣщанскому счастію. Эхъ, господа, что-то скучно!» Слова эти весьма знаменательны. Едва ли нужно выяснять ихъ смыслъ послѣ отношенія писателя къ примиренію съ жизнью на такомъ счастьѣ. Это счастье зиждется на пескѣ и гарантируется только тою нравственною смертью, къ которой пришелъ Молотовъ. Юноша такимъ счастьемъ не удовлетворится, и если Надя сохранила въ себѣ способность мыслить и чувствовать, Молотовъ не убаюкаетъ ее никакими прелестями комфорта и покоя, обезпеченнаго рублями, и счастью его, созидаемому съ такими усиліями, легко можетъ скоро наступить конецъ. Этотъ конецъ подобнаго счастья не разъ изображался и до Помяловскаго, напримѣръ, Полинька Саксъ (1847 г.) Дружинина, Подводный камень (1860 г.) Авдѣева и послѣ смерти Помяловскаго, напримѣръ, Трудное время Слѣпцова (1865 г.). Честное счастье Молотова, какъ и нечестное счастье Чичикова, не носитъ въ себѣ никакихъ зачатковъ для развитія жизни нравственнаго организма, и потому представляетъ только, для многихъ красивое, болото, въ нѣдрахъ котораго гниль и разрушеніе.

IX.

Совсѣмъ особый типъ, совершенно противуположный Молотову, представляетъ Череванинъ. Это лицо, въ значительной степени напоминающее самого Помяловскаго, всего болѣе возбуждало въ обществѣ интереса, споровъ и толковъ. Причина этого кроется въ томъ отрицательномъ, критическомъ отношеніи къ нашей дѣйствительности, которое это лицо выражаетъ. Съ одной стороны, собственно говоря, для романа почти даже ненужное, оно напоминаетъ хоръ въ греческой трагедіи, разъясняющій смыслъ событій и произносящій надъ ними нелицепріятный судъ; съ другой — оно необыкновенно жизненно, выражая собой безпощадный анализъ жизни. Череванинъ — передовой человѣкъ пониманія существующаго; отъ его рѣчей вѣетъ умомъ, разрушающимъ гнилыя формы жизни, праздныя иллюзіи, — умомъ, безпощадно бичующимъ пошлость того, что охраняется обществомъ, какъ святыня, какъ, наприм., честная молотовщина на казенныхъ харчахъ и съ дѣломъ безъ всякаго смысла, дороговская семья, держащаяся на грубомъ деспотизмѣ, условная наружная нравственность, бракъ, какъ возмутительная продажа дѣвушки для благосостоянія семьи и родственниковъ. Несмотря на всю свою грубость, цинизмъ, пьянство, на всѣ свои многочисленные недостатки, этотъ человѣкъ невольно влечетъ къ себѣ своимъ гуманнымъ, дѣятельнымъ участіемъ ко всему, что страдаетъ: и къ Надѣ, и къ мальчишкѣ нищему, и къ старику, уличному скрипачу, и къ самому Молотову, а всего больше привлекаетъ къ нему то святое недовольство существующимъ, которое, не давая человѣку погрязать въ настоящемъ, ведетъ его къ лучшему, болѣе разумному будущему. Эта неспособность Череванина примиряться съ окружающимъ напоминаетъ Чацкаго, которому, какъ и Череванину, слишкомъ много горя отъ своего анализирующаго ума. Не примиряется съ дѣйствительностью и Печоринъ, но какъ эгоистиченъ и безсердеченъ этотъ русскій байронствующій офицеръ! Анализомъ жизни отличается и Тургеневой Базаровъ, но какимъ черствымъ, разсудочнымъ человѣкомъ кажется онѣ со всею своею трезвостью, какъ много въ немъ рисовки и презрѣнія къ толпѣ! Нечего, уже говорить о какомъ-нибудь нахалѣ Резановѣ (Трудное время Слѣпцова, 1865 г.) съ его отрицаніемъ для отрицанія, такъ дерзко и ненужно разрушающемъ счастье своего товарища и осмѣивающемъ даже стремленія послѣдняго и его жены служить по мѣрѣ силъ народу. Всѣхъ этихъ отрицателей: и Печорина, и Базарова, и Резанова — Череванинъ неизмѣримо выше уже тѣмъ, что онъ, не отрицая въ людяхъ пошлости, вмѣстѣ съ тѣмъ, жалѣетъ этихъ людей, желаетъ имъ добра и готовъ служить имъ, когда понадобится, и самъ служитъ безкорыстно Надѣ и Молотову. Въ Череванивѣ современники писателя привѣтствовали носителя благородныхъ не! редовыхъ идей о разумной человѣческой и общественной жизни. Череванинъ, какъ и самъ Помяловскій, адвокатъ за личность человѣка, за семью на началахъ любви и довѣрія, за женщину въ ея свободномъ выборѣ мужа, за болѣе разумный, чѣмъ непроизводительное чиновничество, трудъ, за болѣе содержательныя формы общественной жизни.

Но особенно замѣчательно въ Череванинѣ то, что авторъ нигдѣ не приподнимаетъ его на пьедесталъ и не скрываетъ его недостатковъ, заставляя мучиться ими и его самого. Череванинъ, конечно, личность ненормальная. Жизнь его, отъ ранняго дѣтства, прошедшаго среди кладбища, покойниковъ и погребальныхъ пѣснопѣній, опротивѣла ему, показавъ только свои мрачныя стороны, и выработала, въ концѣ-концовъ, темное кладбищенство. Такъ назвалъ писатель то особое пессимистическое настроеніе, которое, подъ вліяніемъ печальнаго дѣтства, привело и самого автора, и его любимаго героя къ отыскиванію во всякомъ явленіи жизни стороны отрицательной и къ общему взгляду на міръ, какъ на что-то преходящее, невѣрное и грѣховное. Въ силу этого-то настроенія и представляются Череванину преимущественно мрачныя картины человѣческаго горя и безобразій общественныхъ отношеній; эти-то картины и называетъ онъ горько иронически веселенькими пейзажиками. Анализъ жизни про себя, въ одиночку, не подкрѣпленный правильнымъ образованіемъ, довелъ его до отрицанія всякаго дѣла, — всякаго, хотя бы даже временнаго довольства чѣмъ бы то ни было. Университетъ его не удовлетворилъ; онъ бросилъ его и отдался живописи, въ которой обнаружилъ замѣчательный талантъ, получилъ золотую медаль, написалъ нѣсколько замѣчательныхъ картинъ, но не удовлетворился искусствомъ, потому что оно еще и до сяхъ поръ почти никогда не составляетъ у насъ настоящаго, серьезнаго дѣла. Несчастная любовь надломила эту натуру окончательно, и обратился Череванинъ къ пьянству, къ которому онъ не чувствовалъ никакого особеннаго расположенія, а пилъ только потому, что вино заставляло его хотя временно забывать свое тяжелое положеніе человѣка безъ душевнаго опредѣленнаго дѣла, съ однимъ только страшнымъ анализомъ себя самого и окружающаго. Этотъ-то анализъ, это-то честное мышленіе и сгубило Череванина. Заглядывая прямо въ душу свою и чужую, не подличая, а если чему не вѣришь, то такъ прямо и говоря, что не вѣришь, онъ страдалъ страшно. «Кто надуваетъ себя, — говоритъ онъ, — тотъ всегда покоенъ, но я не хочу вашего спокойствія. Мысли рождаются, ростутъ и живутъ свободно, — ихъ не убьешь, не задавишь, не подкупишь». Это была странная, оригинальная, талантливая натура.

«Въ его фигурѣ широкаго размѣра, — говоритъ авторъ, — видно было что-то печальное, слабость была видна, хотя всякій, взглянувъ на него, сразу пойметъ, что у него организмъ желѣзный, выносливый». Какъ будто сама природа дала ему такой организмъ для того, чтобы выносить внутреннее страданіе, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, дала и слабость характера, мѣшавшую покончить эту тяжелую жизнь самоубійствомъ. Бѣда его въ томъ, что, понимая всю пошлость примиренія съ жизнью и присматриваясь въ ея общественнымъ условіямъ, онъ не находитъ рѣшительно ничего, что бы могъ противупоставить этой пошлости. И вотъ по цѣлымъ днямъ лежитъ онъ на диванѣ, ведетъ по временамъ грязную жизнь, пьянствуетъ или, собравъ у себя человѣкъ по десяти дрянной молодежи, самъ не пьетъ, а напаиваетъ ихъ и потѣшается надъ глупостью этихъ полуидіотовъ, мнящихъ себя общественными дѣятелями, литераторами, передовыми людьми. Молотовъ, совершенно естественно, такою жизнью Череванина возмущается; безплодный, какъ ему кажется, кладбищенскій анализъ товарища нарушаетъ его собственное, молотовское спокойствіе. Скоро ли кончится у насъ это вѣчное гореванье, никому ненужная тоска, мрачный взглядъ на жизнь, доморощенная байроновщина? — говоритъ онъ, и предлагаетъ товарищу искать общества умныхъ людей и начать вести порядочную жизнь. Но бѣда-то Череванина въ томъ, что такихъ обществъ у насъ почти нѣтъ, а если и есть, то они слишкомъ замкнуты, и попасть въ нихъ кладбищенствующему плебею Череванину очень трудно; клубы наши — притонъ картежныхъ игроковъ всякаго рода, не унывающихъ россійскихъ танцоровъ и ходоковъ по части амура; театры — пустая и дорогая забава, которая Череванина не занимаетъ; образованныхъ художническихъ круговъ, гдѣ бы можно было побесѣдовать объ искусствѣ и найти истинному художнику поддержку и разрѣшеніе своихъ сомнѣній, уже нѣтъ вовсе, — куда же, въ: самомъ дѣлѣ, дѣвать Череванину свои досуги? «И вотъ, — говоритъ онъ, — сидишь, сидишь, и такая тоска заберетъ, что и самъ не замѣтишь, какъ очутишься въ портерной или трактирномъ заведеніи… А выпьешь, вдругъ огни потекутъ по тѣлу, грудь вздохнетъ широко, вотъ она жизнь-то начинается!» Череванинъ и не оправдывается въ томъ, что ведетъ такую безобразную жизнь, онъ и самъ тяготится ею и признается въ своей слабости, даже нѣсколько разъ пробуетъ зажить иначе, но соскучивается и опять заживаетъ попрежнему. Много умныхъ людей проводятъ у насъ время именно такъ, постепенно губя себя и опускаясь все ниже и ниже; но не Молотовымъ быть, судьями этихъ многихъ. Вести порядочную жизнь, беречь себя, человѣкъ, вродѣ Череванина, можетъ только тогда, когда видитъ смыслъ и цѣль въ своей собственной жизни; трудиться съ охотой и настойчиво онъ будетъ только тогда, когда увидитъ со стороны хоть немногихъ, лучшихъ людей нравственное поощреніе своего труда и его пользу. Но если такой человѣкъ, поставленный совсѣмъ одиноко, не можетъ самъ принимать участія въ общей жизни, сознаетъ невозможность для себя даже борьбы съ окружающимъ, тогда требованія отъ такого человѣка трезвости, трудолюбія, порядочности не имѣютъ мѣста, если только не требовать отъ людей азбучной нравственности. Порядочна или нѣтъ жизнь такого человѣка — это чистая случайность. Только тогда человѣкъ перестанетъ вести грязную жизнь, когда въ немъ явится уваженіе къ самому себѣ; только тогда начнетъ цѣнить любовь, трудъ и другія прекрасныя вещи, когда сдѣлается участникомъ ихъ самъ. Если же онъ, подобно Череванину, съ самаго дѣтства видѣлъ одно только злоупотребленіе послѣдними, то никакія убѣжденія господъ Молотовыхъ на него не подѣйствуютъ, и онъ, очень естественно, будетъ всѣмъ этимъ прекраснымъ вещамъ улыбаться. «Зачѣмъ, — скажетъ онъ, — мнѣ перемѣнять жизнь? Развѣ та, которую ведетъ Молотовъ, лучше моей жизни? Вѣдь, Молотовъ мнѣ, кромѣ совѣта копить деньгу подъ старость и на случай болѣзни, никакихъ аргументовъ въ необходимости перемѣнить жизнь не представитъ, а молотовскаго спокойствія я не хочу и всѣ его заботы объ убранствѣ квартиры считаю пустяками».

Такимъ-то образомъ въ трехъ лицахъ: въ Негодящевѣ, Молотовѣ и Череванинѣ — представилъ Помяловскій три, наиболѣе обыкновенные у насъ исхода, къ которымъ приходятъ люди, получившіе, какъ всѣ эти лица, даже высшее образованіе. Одинъ, Негодящевъ, — изъ молодыхъ да ранній, — вошелъ въ жизнь прямо, безъ всякихъ сомнѣній, и быстро составилъ себѣ, что называется, карьеру, отлично приспособившись къ жизни сразу. Изъ такихъ Негодящевыхъ вышли всякіе инженерные, юридическіе, желѣзно-дорожные и банковые дѣльцы-рвачи. Другой, Молотовъ, прежде чѣмъ дошелъ до своего пресловутаго мѣщанскаго счастья, какъ человѣкъ болѣе умный, хорошій, но обыкновенный, безъ особенныхъ героическихъ силъ, перенесъ не мало нравственной ломки и горя, но, въ концѣ-концовъ, увидѣвъ безплодность борьбы въ одиночку и несостоятельность частнаго труда, пришелъ къ чиновничьей службѣ, создавъ себѣ въ оправданіе цѣлую особую доморощенную философію, до которой дошелъ своимъ умомъ, и вполнѣ счастливъ, рѣшительно и прямо отвернувшись отъ общей жизни. Молотовъ напоминаетъ крыловскую лягушку, которая, «найдя тинистый въ лощинкѣ уголокъ и заведя домокъ подъ кустикомъ, въ тѣни, межъ травки, какъ раекъ», устроина свою собственную жизнь съ девизомъ: «лишь мнѣ бы ладно было, а тамъ весь свѣтъ гори огнемъ». Такихъ приличныхъ, спокойныхъ, уравновѣшенныхъ людей литература наша много разъ послѣ Помяловскаго представляла почти какъ идеалъ, и большинство нашихъ романовъ, и особенно театральныхъ пьесъ, только тѣмъ и занимаются, что изображаютъ, какъ подобные герои, послѣ разныхъ злоключеній, въ концѣ-концовъ, свиваютъ себѣ тихое семейное гнѣздышко съ казеннымъ, наслѣдственнымъ или взятымъ за женой обезпеченіемъ. Третій герой Помяловскаго, Череванинъ, приспособиться къ жизни не могъ и не захотѣлъ. Онъ — представитель нашей интеллигентной богемы, со всѣми ея аттрибутами: жизнью изо дня въ день, скукой, часто пьянствомъ, безтолочью, неохотой и неумѣньемъ взяться за какое-нибудь разумное дѣло, которое, требуетъ извѣстнаго воспитанія, подготовки, чего у насъ дается весьма мало; вести же дѣло въ одиночку, безъ малѣйшей поддержки въ обществѣ, состоящемъ изъ Негодящевыхъ и Молотовыхъ, весьма трудно. Впрочемъ, изъ людей вродѣ Череванина въ позднѣйшихъ поколѣніяхъ стали появляться кое-гдѣ, на разныхъ поприщахъ и немногіе энергическіе разумные дѣятели; но огромное большинство Череваниныхъ нашего теперешняго времени много ниже и жалче своего стараго прототипа. Рѣдкіе изъ нихъ такъ же умны; самое пьянство ихъ и прожиганіе жизни гораздо грязнѣе; они болѣе раздражены и озлоблены, болѣе эгоистичны и нерѣдко составляютъ истинное несчастіе для тѣхъ людей, съ кѣмъ сведетъ ихъ судьба, особенно для довѣрчиво отдавшихся имъ женщинъ; они постоянно носятся съ раскапываніемъ своей личности, общественною и міровою скорбью, далеко не такъ скромны, какъ Череванинъ, и нерѣдко оканчиваютъ ненужнымъ, безсмысленнымъ преступленіемъ и самоубійствомъ. Этихъ обращиковъ Череваниныхъ новыхъ формацій вы встрѣтите, наприм., въ сочиненіяхъ г. Альбова и покойнаго Вс. Гаршина; но прототипъ ихъ съ большею глубиной представилъ Помяловскій. Въ Череванинѣ, конечно, сказалось отраженіе и европейскаго человѣка «міровой скорби»; но, прежде всего, Череванинъ именно русскій, честно мыслящій человѣкъ изъ разночинцевъ шестидесятыхъ годовъ, изломанный воспитаніемъ, очень умный, — человѣкъ, прозрѣвшій русскую жизнь, но не имѣющій воли и умѣнья войти въ нее дѣятельнымъ членомъ, которому для дѣятельности нужно имѣть великія силы, потому что всякому такому члену приходится у насъ бороться за свое даже самое скромное порядочное дѣло чуть не въ одиночку, безъ всякой поддержки со стороны общества.

X.

Въ Молотовъ, разсмотрѣна чиновничья среда съ ея внутренними побужденіями, съ психологіей этого маленькаго, совсѣмъ обособленнаго чиновничьяго мірка. Параллельно Егору Ивановичу цѣлая столѣтняя лѣтопись постепеннаго образованія дороговской семьи, какъ чиновничьяго центра, проходитъ передъ читателемъ съ галлереей мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Объ этомъ чиновничьемъ мірѣ Помяловскій сказалъ новое слово, показавъ, какъ зарождаются здѣсь страсти, привычки, наклонности, идеалы, симпатіи и антипатіи. Онъ показалъ, какимъ образомъ въ этомъ сословіи, захватывающемъ еще и до сихъ поръ огромную часть не только нашего дворянства, но и разночинцевъ, образуется страсть къ пріобрѣтенію и та удовлетворенность, которая исключаетъ въ этихъ людяхъ всякое участіе къ интересамъ внѣ собственной жизни пріобрѣтателей. Помяловскій обнаружилъ боязнь такихъ людей за потерю своего матеріальнаго благосостоянія. Какой страшный вопросъ грозно поднимается въ душѣ Дорогова, когда Надя отказывается отъ брака съ генераломъ: «Генералъ имѣетъ связи, можетъ согнать со службы; состояньице, скопленное долгими годами, проживется; благосостояніе, созданное двумя поколѣніями, разрушится… И что тогда? Нищета… униженіе». И въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ, кромѣ службы, будетъ тогда Дороговъ кормить семью? Чѣмъ будутъ кормиться всѣ эти родственники Дорогова, если генералъ начнетъ ихъ преслѣдовать? Этотъ страшный рычагъ всей жизни цѣлаго сословія — деньги и хлѣбъ, обезпеченные казной — и заставляетъ тѣсно сплочиваться между собой въ цѣлую сѣть всю эту многочисленную дороговскую семью и родню, захватившую въ свои руки чуть не нѣсколько департаментовъ. Этотъ рычагъ заставляетъ подличать, заискивать, оскорблять своихъ близкихъ и, наконецъ, едва не пожертвовать счастіемъ единственной, любимой дочери. Эта лѣтопись чиновничества со страшною будничною драмой Нади принадлежитъ къ капитальнымъ созданіямъ русской литературы.

Вуколомъ, Очерками бурсы, Мѣщанскимъ счастьемъ и Молотовымъ: собственно и ограничивается литературная дѣятельность Помяловскаго. Остальныя произведенія не кончены, не обработаны, и только, по мѣрѣ оставшагося матеріала изъ набросковъ и замѣтокъ, возстановлены въ Полномъ собраніи сочиненій. Но и по этимъ скуднымъ отрывкамъ видно, какого писателя потеряли мы въ Помяловскомъ именно тогда, когда его талантъ только что готовъ былъ развернуться во всю ширь и глубь. Какъ новъ, интересенъ и ярокъ, напримѣръ, при всей своей этнографичности, очеркъ охтенской жизни полудикой, гнѣздящейся въ столицѣ, общины въ Порѣчанахъ; какою полною картиной явились бы Очерки бурсы, если бы писатель успѣлъ довести ихъ до конца! Какая широта замысла въ романѣ Братъ и сестра, гдѣ авторъ, выведя брата и сестру, вошедшихъ въ жизнь съ потребностями честной дѣятельности, думалъ обнять всѣ классы общества; какія новыя и интересныя лица выступили бы здѣсь передъ читателемъ, — наприм., самъ Потесинъ и его сестра, Александра Ивановна Торопецкая, съ ея страшнымъ духовнымъ развратомъ, жильцы «большой квартиры», напр., пѣвчій, захудалый родъ князей Ремнищевыхъ, полковникъ съ своею семьей! Какимъ вкладомъ въ литературу могъ бы быть романъ Гражданскій бракъ, гдѣ Помяловскій въ то время, когда литература наша стала изображать истинныхъ друзей прогресса и молодежь въ каррикатурѣ, задумалъ представить русское общество въ эпоху реформъ, рѣзко разграничивъ настоящихъ честныхъ дѣятелей отъ глупыхъ или низкихъ злоупотребителей лучшими идеями прошлаго царствованія!

Явись такой романъ со всею глубиной трезваго и безпристрастнаго анализа Помяловскаго, можетъ быть, общество наше съумѣло бы лучше разобраться во всей сутолокѣ наступившаго труднаго времени и не явилось бы такихъ поспѣшныхъ и легкомысленныхъ памфлетовъ, какъ всякія Некуда, Марѳво, Современная идиллія, Повѣтріе, Панургово стадо, На ножахъ, писанныя по однимъ случайнымъ, исключительнымъ и уродливымъ примѣрамъ, но по которымъ однимъ и до сихъ поръ, къ сожалѣнію, многіе только и составляютъ себѣ понятіе обо всемъ томъ времени, о тогдашнихъ лучшихъ людяхъ и особенно о молодежи.

Но какъ ни грустно, что такая литературная сила, какъ Помяловскій, угасла такъ рано, не успѣвъ привести въ исполненіе своихъ широкихъ замысловъ, должно признать, что и то немногое, что отъ покойнаго осталось, представляетъ весьма цѣнный вкладъ въ нашу литературу, которая не забудетъ о немъ въ своей исторіи. Обладая задатками весьма сильнаго художественнаго таланта, обнаружившагося особенно въ яркости и сжатости изображеній второстепенныхъ мелкихъ лицъ, а также въ живой изобразительности мѣткаго и своеобразнаго языка, Помяловскій — писатель съ богатымъ и разнообразнымъ содержаніемъ. Онъ захватываетъ цѣлую русскую жизнь въ ширь и въ глубь, въ существеннѣйшихъ и наиболѣе общихъ ея выраженіяхъ, въ вопросахъ особенно важныхъ и жгучихъ, какъ воспитаніе, чиновничество, нарождающійся пролетаріатъ, частный трудъ, положеніе женщины и ребенка во вліяніи на него отъ самаго младенчества окружающей среды, жизнь и времяпровожденіе нашего общества, безобразное пьянство, какъ общественный порокъ, и, что особенно важно, очень опредѣленно и правильно освѣщаетъ свои изображенія. Этотъ, писатель не только живописецъ, рисующій попутно все, что ни представится его наблюдательному взору, — онъ всегда умѣетъ разобраться въ своихъ наблюденіяхъ, искусно сгруппировать ихъ, отдѣливъ важное отъ неважнаго и случайнаго, ярко выставить передъ всенародныя очи то, что подсказала ему глубокая анализирующая мысль, наконецъ, согрѣть даже самыя отвратительныя и пошлыя явленія жизни теплымъ чувствомъ любви къ человѣку, котораго онъ не забываетъ никогда. Опредѣленность созерцанія, всегда различающая добро и зло, правду и ложь, мудрая оцѣнка жизни, столь рѣдкая въ большинствѣ даже крупнѣйшихъ нашихъ художниковъ, составляютъ отличительную его особенность. Эта-то твердая, трезвая мысль, это честное направленіе съ горячею любовью къ родинѣ, къ слабому и заблуждающемуся человѣку и сообщаютъ сочиненіямъ Помяловскаго что-то особенно бодрое, сильное, энергическое, производящее на читателя, при всей мрачности сюжетовъ, впечатлѣніе полное, цѣльное и освѣжающее.

Среди малоплодныхъ нивъ нашей настоящей художественной словесности со случайными очерками и фотографическими копіями дѣйствительности, гдѣ иногда совсѣмъ и не разберешь, какъ относятся творцы къ изображаемому, и гдѣ нерѣдко проглядываетъ неспособность ихъ оцѣнятъ явленія жизни по достоинству, пріятно вспомнить объ этомъ оригинальномъ, скорбномъ и мудромъ, такъ безвременно погибшемъ лѣтописцѣ нѣсколькихъ весьма существенныхъ страницъ нашей дѣйствительности.

Каждый изъ крупнѣйшихъ писателей сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, какъ Гончаровъ, Тургеневъ, Достоевскій, Островскій, гр. Л. Толстой, внесъ въ литературу свой цѣнный вкладъ въ объясненіе тѣхъ или другихъ важныхъ сторонъ жизни. Изъ всѣхъ писателей-разночинцевъ новой генераціи шестидесятыхъ годовъ, какъ Н. Успенскій, Слѣпцовъ, Рѣшетниковъ, Левитовъ, — Николай Герасимовичъ Помяловскій самый талантливый и глубокій по проникновенію въ смыслъ русской жизни, ночей) не потерялъ значенія и теперь, черезъ 25 лѣтъ послѣ своей смерти. На могилѣ англійскаго поэта Томаса Гуда написано: онъ пропѣлъ Пѣснь о рубашкѣ, на скромной могилѣ Помяловскаго можно было бы написать: онъ спѣлъ четыре грустныя пѣсни: о бурсѣ, о кисейной барышнѣ, о мѣщанскомъ счастьѣ и кладбищенствѣ.

Викторъ Острогорскій.

"Русская Мысль", кн. IX—X, 1888

---

1. Мѣщанское счастье — въ февральской книжкѣ Современника 1861 г.; Молотовъ — въ ноябрьской; первый очеркъ Левитова: Ярмарочныя сцены только въ іюльской Времени; первое же печатное произведеніе Рѣшетникова: Подлиповцы явилось уже послѣ смерти Помяловскаго, въ Современникѣ 1864 г. В. А. Слѣпцовъ выступилъ съ очерками въ 1863 г.
2. Будемъ надѣяться, что наступающее двадцатипятилѣтіе со смерти писателя, можегъ быть, вызоветъ со стороны оставшихся въ живыхъ его родныхъ, друзей и знакомыхъ хотя какіе-нибудь матеріалы для его біографіи.