Нравственные основы жизни. Том II (Вейсс)

Нравственные основы жизни. Том II
автор Франсуа-Родольф Вейсс, переводчик неизвестен

Оригинал: язык неизвестен, Principes philosophiques, politiques et moraux, опубл.: 1785. — Перевод опубл.: 1881. Источник: az.lib.ru

Ф. Р. Вейсс
Нравственные основы жизни.
Том II

Черты мудрого.
Образец для подражания — собирательный образ. Главные черты и характеристики

В древности было принято за правило, что каждый человек непременно избирал какого-нибудь прославленного мудреца, который делался его примером в жизни и во всех поступках. Надо признаться, что вряд ли можно придумать лучшее средство для само — улучшения . К сожалению, подыскать себе такой образец в современном обществе не только вполне невозможно, но трудно составить себе даже идеал подобного человека. Всякий предъявил бы для себя иные требования, сообразно своим собственным взглядам, привычкам и наклонностям. Говорить, что тот, кто, не обладая выдающимися способностями, захочет достичь многого, уподобляется ворону в басне, который, увидя, как орел похитил барана, вздумал последовать его примеру и, запутавшись в длинной шерсти, был пойман пастухами. Но нравоучение этой басни применимо более к дерзким замыслам честолюбия или к погоне за чем-нибудь гениальным, если же вопрос идет просто о нравственном самоусовершенствовании, то такой подвиг доступен каждому, и даже одна к нему попытка уже заслуживает похвалы. С каждым шагом вперед уменьшается в нас настолько же какое-нибудь дурное качество.

Чтобы начертать тип достойного подражания человека, необходимо припомнить все правила добродетели, изложенные в этой книге до сих пор, а равно и те, о которых будет говориться дальше. Но, впрочем, я намерен уже теперь сделать попытку нарисовать портрет такой личности, снятый прямо с натуры,
хотя, правда, не с одного человека, но в котором, тем не менее, всякая черта выхвачена прямо из жизни. Попытка эта, я надеюсь, во всяком случае, может способствовать разрешению некоторых вопросов, пополнить многие пробелы и вообще создать образ, достойный подражания.

Такой человек не представляет с первого взгляда ничего поражающего. Наружность его проста, открыта, более мужественна, чем грациозна, более спокойна и серьезна, чем жива и насмешлива. Он не холодно неприступен, но, напротив, — внимателен и любезен. В его манере себя держать сквозит уверенность без малейшего оттенка властолюбия или самоунижения. Он слишком хорошо владеет собой, чтобы высказать что-либо резкое, а в том, что выскажет, форма никогда не превысит содержания. Он внимателен и любезен, но без надоедливой мелочности. Не высказывая презрения к установленным обычаям, он никогда не позволит себе сделать их рабами и самому сделаться рабом. Он не щепетилен сам и не требует щепетильности от других. Внешность его вполне соответствует внутренним сторонам характера. Туалет его прост и опрятен. Щеголь признает за ним вкус, обыкновенный человек не будет поражен ничем выдающимся, а умный заметит в нем полное равнодушие к светским требованиям. Вполне владея собой, он умеет придать характер достоинства всему, что говорит или делает; в словах его и поступках сквозит честное доверие к людям, знание светских обычаев и смелое равнодушие к мнению придирчивых крикунов.

Арист любит предварительно узнать характер людей, с которыми знакомится вновь. Он умеет молчать и слушать, когда не видит большой пользы от личного вмешательства в разговор. В речах его нельзя подметить и тени беспокойства или нетерпения; все, что он говорит, звучит чистой и ясной речью. Его прямота и откровенность, помимо собственной воли, отражаются в его словах, и самым благоприятным образом действуют на душу и сердце слушателей. Разговор (но бывает попеременно то весел, то серьезен, то поверхностен, то глубок, то прост, то высок. Польза — главная цель его речи, но он не чуждается касаться в своих словах и обыденных предметов. Его манера выражаться сильна и энергична, но вместе г тем нимало не вычурна, чем доказывается, что он обращает внимание на суть дела, а не слога. Будучи вполне способен господствовать в любом обществе, он гораздо более подчиняется ему сам и вообще кажется человеком, который не столько учит других, сколько учится сам. Роль частного спокойного человека нравится ему гораздо более, чем полная волнения роль агитатора.

Когда он является в каком-нибудь кругу в первый раз, то большинство присутствующих принимают его за обыкновенного, порядочного, образованного человека, в котором, однако, несмотря на его видимую простоту, все-таки сквозит что-то особенное, неподдающееся прямому определению, но, тем не менее, серьезное и внушительное. Люди, обладающие одним только умом, обыкновенно не находят в нем большего ума, но все-таки признают его гораздо более умным, чем прочих членов своей компании. Люди злые, поверхностные или много думающие о себе, не любят встречаться с его взглядом, хотя сами не отдают себе отчета почему. Но зато честные и особенно несчастные чувствуют к нему какую-то особенную симпатию. Им кажется, что в нем существует для них какая-то поддержка и что они благодаря ему увереннее смотрят на жизнь. Образованный человек невольно настраивает внимание при первых звуках его голоса, как бы ни были незначащи сказанные им слова, и употребляет всю силу, чтобы ему понравиться. Кто долго слушает его молча, непременно почувствует, что под его часто незначительной речью скрывается доброжелательство, обдуманная мысль, смелая уверенность и вынесенная из несчастий опытность.

Чуждаясь насмешливого тона, он, однако, умеет с успехом употреблять и его как оружие для отражения такой же насмешки. Похвалы никогда не вскружат ему голову, а упреки не оскорбят. Сознание в сделанной обиде не может мучить его долго: он поймет ее скоро и сумеет исправить. «Я сделал глупость, впрочем, это случается со мною нередко», — такова его любимая фраза. Он избегает заслужить чье-либо неудовольствие, но не остановится и перед этим, когда того требует исполнение прямой обязанности. Он даже умеет обратить такого рода обстоятельства в свою пользу. О своих недостатках говорит он с беспристрастностью постороннего липа и пользуется всеми способами, чтобы от них освободиться. Его собственный рассудок делается в таких случаях самым строгим судьей, судьей беспощадным, но в то же время жалеющим виновного за то, что тот не в силах подняться до желаемой высоты. Осторожный в злословии, он позволяет себе дурно о ком-нибудь выразиться только в таких случаях, когда предстоит необходимость изобличить труса, наказать несправедливого или защитить невиновного, но и тут чувство деликатности удерживает его от слишком строгого порицания отсутствующих, потому что они не могут защититься. Говоря о врагах, он отдает дань справедливости их хорошим качествам с таким же беспристрастием, с каким отзывался о своем лучшем друге.

Он избегает спорить, поддерживает свои убеждения без резкости и противоречит только для того, чтобы строже проверить свои собственные взгляды. Нередко случается ему остановиться среди самого горячего спора и с благородною откровенностью объявить, что доводы противника признаются им более справедливыми, чем его собственные, причем часто он становится на его же сторону и, развивая те теории, против которых говорил за минуту, еще более убеждает слушателей, колебавшихся между двумя взглядами. Если, наоборот, ему случится одержать в споре верх, то и здесь он умеет пользоваться своей победой скромно и благородно. Он не унижает соперника и довольствуется тем, что его убедил, отнюдь не думая поднимать его на смех в потеху своему удовлетворенному самолюбию. Имея дело с неисправимым упрямцем, которого нельзя убедить ни в чем, он всегда первый прекращает разговор, и в этом средстве заключается для него неотразимейшее и важнейшее оружие против таких людей. «Я нередко ошибаюсь сам, — обыкновенно говорит он в подобном случае, — может быть, не прав и на этот раз».

Он избегает всего, что может породить хоть искру вражды, соперничества или ненависти и старается затушить эти чувства в самом их начале. Его всегдашняя забота поддержать мир и согласие между своими ближними. Их недостатки отнюдь не служат для него предлогом оправдывать свои собственные. Не обращая пи малейшего внимания на мелкие неприятности и оскорбления, он противопоставляет веселость чужой хандре учтивость — грубости и умеренность — заносчивости. Он более чем прощает: он не оскорбляется. Злость в его глазах не недостаток, а слабость, слабость же должна быть извиняема. Душа его слишком чиста, чтобы унизиться до ненависти, а тем более, до мести. Он мстит и укоряет добром. Кто хорошо знает себя, не станет требовать многого от других, и большинство людей представляется ему толпой несчастных, вечно озабоченных вопросом о своем существовании, потому нечему удивляться, если принужденные думать о себе люди мало обращают внимания на нужды своих ближних. Эгоизм, жестокость и плутовство находят, таким образом, до некоторой степени, если не оправдание, то, по крайней мере, снисхождение.

Проникнутый таким взглядом, Арист считает, что ему оказано добро уже в том даже случае, если никто не сделал ему дурного. Несправедливость, невежество и даже низость никогда не удивят его и не рассердят. Он считает их в жизни неизбежным злом, к которому надо быть готовым ежеминутно. Его гораздо более удивляют великодушие и верное понимание жизни.

В его душе нашли приют два чувства, диаметрально друг другу противоположные: первое заключается в презрении к людям, второе — в безграничной к ним любви. Природная доброта помогла ему примирить их оба. Такой союз должен считаться самой прочной основой величия души. Первое чувство освобождает нас от предрассудков, подкрепляет благоразумие, придает характеру твердость и возбуждает смелость, второе склоняет к снисходительности, к милосердию и прочим зависимым от него добродетелям.

Снисходя к слабостям других людей, он успел заслужить и от них точно такое же снисхождение. Не проходит дня, чтобы он не оказал обществу, в котором живет, какой-нибудь услуги, и услуги эти составляют капитал, приносящий ему в нравственном отношении такие же ценные проценты, как и капитал денежный. Его любят за доброту, уважают за таланты и боятся за твердость и решительность. Он обладает драгоценным качеством умения ладить с Людьми, никогда не требуя от них более того, что они могут дать, и извлекая без труда все, что с них взять можно. «Нет человека, — обыкновенно говорит он, — который бы, при умении за него взяться, не обнаружил какого-нибудь хорошего качества. Всякий непременно сделал в течение своей жизни что-либо доброе, способное принести пользу. Если у всякого есть своя глупость, то рядом с ней найдется хоть зерно мудрости. Весь труд состоит в том, чтобы угадать, на что полезен всякий человек». Умением достичь этого Арист обладает вполне.

Приятный в обществе, серьёзный в делах.
Друзья, отношения с близкими и знакомыми. Как использовать знания. Честность — инстинкт

Никто лучше его не знает своих друзей и не умеет заставить их так хорошо приносить пользу друг другу. Нередко кстати сказанным словом удавалось ему оказать неожиданную важную услугу. Добрая репутация друзей составляет всегда предмет особой его заботливости, и, в этом случае, он действительно может оказать неоценимую услугу тем, что зная хорошо людей, он угадывает причины, заставляющие их иметь то или другое мнение, а вследствие этого ему нетрудно направить его и регулировать. Умение выражаться метко и оригинально, когда предмет, о котором идет речь, для него интересен, невольно заставляет других запоминать и повторять его выражения, а общественное мнение есть всегда отголосок наиболее распространённых мнении отдельных личностей.

Общий закон, по которому даже наиболее выдающиеся из толпы люди непременно имеют свои слабости, отразился неизбежно и на Аристе. О нем можно сказать, что он слишком много любит и что это чувство переходит у него далее за пределы благоразумия. Чувствовать к кому-нибудь привязанность, доверие без предела и о ком-нибудь постоянно заботиться — таково увлечение, которому он предается без всякого размышления, и страсть эта часто бывала для него источником многих бед точно так же, как и многих радостей. Если в этом случае он может во многом себя упрекнуть, то точно так же найдет, чем себя утешить. В случае сделанной ошибки он всегда старается уменьшить последовавшее от нее зло. Если ему не случается увлечь в ошибку женщину, то все силы употребляются им тогда, чтобы вознаградить причиненный вред. Он старается возбудить в ее душе честные и высокие стремления, развить ее способности и хорошие качества, пробудить чувство исполнения долга. Даже сердечное увлечение, вовлекшее в ошибку их обоих, представляет он в настоящем виде. Он указывает на его опасности и учит, что даже страстью надо пользоваться с благоразумием и вниманием друг к другу. Редко случалось ему иметь связь с женщиной без того, чтобы эта последняя не приобрела через это для себя выгоды и не сделалась более достойной уважения, чем была прежде. Всякая любовница превращалась непременно в его друга.

В выборе той, которой отдавал он свое сердце, Арист никогда не стеснялся положением женщины и ее качествами. В этом случае он не имел предрассудков и умел найти хорошее во всех слоях общества, начиная с высших и кончая низшими. Ни годы, ни красота не имели для него особенного значения; он держал себя одинаково во всяком кругу и во всяком обществе. Для него было решительно все равно, обедать ли пятью блюдами или довольствоваться одним, спать ли на соломе или под богатым пологом, жить ли с вельможами или с бедняками. Он понимал, что страсти и чувства везде одинаковы и что изменяется только их внешний вид. Один пьет шампанское, другой самое плохое вино; тот заботится о получении ордена, этот о какой-нибудь деревенской должности; в случае же бесчестного характера обоих разница только в том, что первый плутует более широко, а второй довольствуется мелочными выгодами. У первого более ума и ловкости, у второго — природной простоты и здравого смысла; но, во всяком случае, разница вовсе не так велика. А между женщинами она еще того меньше. Наивность, во всяком случае, стоит жеманства; застенчивость понравится гораздо более, чем утонченное кокетство. Простота обращения избавляет от натянутости, а природная прелесть делает ненужными богатые уборы. Поцелуи, выигранные на пари, чаше гораздо приятней большой денежной ставки; танцы на зеленом лугу доставляют гораздо более удовольствия, чем кадриль в богатой зале.

Приятный в обществе, серьезный в важных делах, способный на все, но не преданный ничему до педантизма, Арист может с успехом занять любую должность и везде будет на месте, не переставая в то же время быть самим собою. Может быть, он покажется несколько холодным и равнодушным к пустякам, потому что пустяки вообще не могут увлекать людей, занимавшихся разрешением серьезных вопросов; но зато взгляните на него, когда умом его овладеет что-либо действительно дельное и важное. Сколько ума, огня, знания и великодушия выкажет он в такую минуту! В один и тот же день успеет он переговорить и с разумным человеком, и с педантом, блеснуть в изысканном кругу и принять участие в веселой пирушке, помочь больному, поспорить о правах человека и повидаться с любимой женщиной. С ремесленником будет он говорить о его ремесле, с честолюбцем — о политике, с художником — об эффектах света, с девочкой — о лентах, со старушкой-хозяйкой — о домашних хлопотах и со всеми — обо всем хорошем и честном. Начав разговор с философом об отвлеченных изысканиях метафизики, он найдет затем отдых, вмешавшись в детские игры. Но все, что бы он ни делал, что бы ни говорил, будет непременно запечатлено оттенком тихого правдивого ума, умеющего равно и думать, и забавляться, жалеть и прощать, услужить и понравиться. Правда с ним неразлучна; она следует за ним одинаково и в шумный круг друзей тихое уединенное убежище, и в залу суда, и на придворный раут. Он умеет придать утонченную прелесть всем удовольствиям, облагородить даже те из них, которые тривиальны, и в пользовании каждым никогда не пойдет он далее той границы, которую указывают благоразумие и честность.

Беспристрастный посредник между рассудком и увлечением, он оживляет и умеряет эти качества одно другим. Только излишество и несправедливость подвергаются его безусловному осуждению, те же удовольствия, которые не вредят никому, находят в его глазах полнейшее оправдание. Отдых после труда считается им совершенно справедливым и законным. Он рекомендует всегда пользоваться развлечениями, которые дает общество, но лично сам предпочитает уединение. Любя сосредоточиваться в самом себе, он создал таким образом для себя удовольствия и радости, которых не могут у него отнять ни чужие капризы, ни посторонние обстоятельства. Работа, прогулка, чтение и размышление — вот те утехи, которыми он пользуется вполне, никому ими не мешая. Многочисленные знакомства помогают ему проверять и доказывать те заключения и выводы, которые он делает. Уважая знание, он, однако, не считает его окончательной целью жизни, хорошо понимая, что чем больше мы будем учиться, тем все сильнее будем убеждаться в ничтожности приобретенных сведений; но, тем не менее, он постоянно стремится приблизиться к истине насколько это возможно. Вероятность заменяет ему в таких случаях достоверность.

Добиваясь составить себе правильное понятие обо всех науках вообще, он занимается специально каждой не более того, сколько это нужно для тех реальных целей, которые он преследует в жизни. Знание служит ему, таким образом, прямым и естественным средством для достижения желаемого, и он никогда не смотрит на него иначе. Трудясь утром и отдавая удовольствию вечер, он находит в покойной ночи заслуженную награду за разумно проведенный день.

В философии он не держится никакой определенной системы, но старается извлечь из нее то, что находит справедливым, отбрасывая без сожаления тот иену ясный хлам, который философы успели нагромоздить в своих сочинениях под влиянием педантизма, самолюбия или страсти к пустой болтовне. Он старается сгруппировать в один общий центр все, что сказано в этой науке истинно замечательного, примиряя независимость циника с чувством долга стоика и погоню за наслаждением эпикурейца с воздержанностью аскета. Знания истории и человеческого сердца много помогают ему в этом случае для установления истинных взглядов и выводов. Трактуя об отвлеченных началах, он никогда не забывает сообразить, в какой форме могут они быть примерены к жизни, сообразно нравам, законам и религии каждого народа. Врожденное чувство справедливости, человеколюбия и бескорыстия помогает ему вполне помирить с жизнью те невозможные требования, которые философия и даже религия нередко предъявляли людям, последствием чего выходило только то, что наука превращалась в совершенно ненужную болтовню.

Арист каждодневно составляет в общих чертах программу, как он намерен провести наступающий год, и затем разрабатывает ее подробно для каждого месяца. В программах этих он уясняет себе свое положение, составляет проекты занятий и распределяет часы и дни работы. Всякое новое предложение, намерение улучшить в себе какое-нибудь качество или, наоборот, истребить какой-нибудь порок — все входит в эти программы. Он называет эго сведением своих счетов и раз предположенное исполняет во что бы то ни стало. Вставая утром, он прежде всего говорит сам себе: «Посмотрим, что удастся мне сегодня сделать хорошего и исправить дурного!» — и затем каждый вечер отдает себе отчет в прошедшем дне, припоминая все, что сказал в этот день, что думал и что сделал. Окончив это, он заключает день твердым намерением постараться провести завтрашний еще с большею пользою.

Честность сделалась для него инстинктивным чувством, и он действует согласно ее указаниям почти помимо воли. Что касается до деликатности и доверия к людям, то, в этом случае, ему никогда в жизни не доводилось допустить что-либо противоречащее этим понятиям. Он счел бы величайшим для себя унижением даже об этом подумать. Щепетильный до мелочности в исполнении принятых на себя обязательств, он всегда принимает во внимание интересы и тех лиц, с которыми входит в какие-нибудь условия. Если бы они затеяли что-нибудь противное своей собственной выгоде, то нашли бы в нем верного советника и защитника.

Арист великодушен по внутреннему влечению. Это его природная наклонность, сообразно с которой он действует ради доставления себе радости и удовольствия. Один скупой бессердечный человек назвал его за это бескорыстие глупцом и фанатиком. «А кто вам сказал, — ответил Арист, — что я действую бескорыстно? Вам доставляет удовольствие кого-нибудь обмануть и сделать несчастным, моя же радость, напротив, — делать людям добро. Значит, каждый из нас думает о своих интересах, сообразно своим вкусам. Я поступаю так, как хочу поступать, и не намерен даже входить в критическую оценку своих действий». Делая добро, он никогда не придает этому какого-либо значения и держит себя при этом совершенно так же, как светские люди, занятые удовлетворением своих пустых фантазий.

Благодаря всегдашнему порядку в мыслях он умел ввести его и во всех своих делах. Расчетливый в издержках на крупные предметы, он никогда не позволял себе скупости в мелочах. Подобного рода скряжничество унижает нас еще более, чем глупая расточительность. Аккуратные платежи, умеренность издержек и разумное употребление доходов — вот что заменяет для него роскошь и бросание денег зря. Обстановка его домашней жизни гораздо ниже его средств, по зато щедрость и благотворительность выше. Он очень часто отказывает себе в удовольствиях для того, чтобы сделать кому-либо добро. Если бы внезапные обстоятельства уменьшили в несколько раз его доходы, он подчинился бы этому горю и перенес его без малейшего ложного стыда. Если бы нашлись знакомые и друзья, которые охладели бы к нему вследствие этого обстоятельства, то он сам покинул бы их без сожаления, справедливо рассудив, что, значит, они никогда и не были к нему искренне расположены. Скромный в блестящем положении, гордый в несчастий, внимательный ко всем даже в минуты горя, он считает себя богатым в достаточной степени для того, чтобы быть счастливым, а удовольствия его такого рода, что отнять их никто не в состоянии.

Довольный своим умеренным благосостоянием, он давно взвесил возможность несчастья и вследствие этого верно соразмеряет свои желания с возможностью их использовать. Этим путем он достиг того, что почти всегда успевает предотвратить грозящую беду и никогда не имеет повода к раскаянью.

Он вовсе не равнодушен к общественному уважению и потому отнюдь не пренебрегает средствами возвыситься, но только благородная душа его инстинктивно чуждается в этом случае тех низких средств, которые обыкновенно употребляют толпой. Напротив, он идет той уединенной тропой, которой следовали все великие люди, и стремится основать высоту своего положения на истинных достоинствах. Удастся — он будет этим доволен, не удастся — не в чём будет раскаиваться; к тому же его личное счастье так полно, что излишек богатства или почестей едва ли может сделать его многим счастливей. Имея в достаточности необходимое, он не придает особого значения роскоши или льстивому поклонению толпы и никогда не задумается предпочесть свободу — блеску, душевный мир — деловым хлопотам, сельскую жизнь — городской и уединение — обществу. Эта любовь к свободе и независимости так в нем велика, что он смело может повторить вместе с Декартом, что нет в мире монарха довольно богатого, для того чтобы купить у него эти блага. Но чувство долга и желание быть полезным, однако, в нем выше, чем это довольство личным комфортом, и вот почему не покидает он арены публичной деятельности. Он не чужд желания славы и не станет пренебрегать честными средствами, чтобы ее приобресть, но не она, однако, составляет главную цель, ради которой он трудится. Принести пользу человечеству — вот главная задача, к которой он стремится и в ней одной находит полное удовлетворение своему самолюбию. Он идет даже дальше и надеется на награду не только здесь, но и там, за пределами земной жизни, где судить его будут уже не люди. Впрочем, и здесь частная его жизнь успела уже заслужить то, к чему только можно стремиться: дни его проходят в мире и счастье благодаря сознанию исполненного долга, и чем долее он живет, тем все более и более увеличивается это чувство полной удовлетворенности и заслуженного счастья. Он в самую могилу сойдет с этим чувством, в то время как люди, проведшие весь свой век с одной мыслью приобретения земных благ, не будут чувствовать под старость ничего, кроме скуки, сожаления и постоянного страха лишиться того, что имеют.
Если Арист желает иногда получить значительный общественный пост, то руководствуется при этом исключительно мыслью расширить возможность приносить пользу. Но он настолько скромен, что считает на это способным и других, и потому никогда не станет кого-нибудь интриговать. Тем не менее, он вовсе не остался бы равнодушен, если бы судьбе вздумалось подарить его таким назначением. Он отдался бы весь новой своей обязанности и не задумался бы пожертвовать для пользы дела своею жизнью, даже если бы пришлось принести ее в жертву для спасения родины. Но если такая почесть ему не суждена, он сумеет утешиться тем личным спокойствием, которое царствует в его душе. Если нельзя делать добро многим, он будет делать его в более тесном кругу. К ответу должны быть призваны те, которые не угадали его способностей и оставили его без дела, руководствуясь, может быть, завистью или личными расчетами. Надо прибавить, что даже в минуты ревностного желания получить влиятельную должность он молит Провидение исполнить это только в таком случае, если, вместе с тем, будет связана для него возможность приносить действительную пользу.

Не ценит дурное.
Равнодушие и одобрение. Отличительные свойства характера. Счастье и несчастье

Личные его качества, впрочем, всегда сделают то, что он будет играть заметную роль во всяком обществе. Что же до людей, ему неизвестных, то к их мнению он совершенно равнодушен. Он не подчиняет своих чувств и мыслей чужой пустой болтовне, а тем более не поставит в зависимость от этой болтовни своего счастья. Что в самом деле нам до того, если люди считают нас несчастными, в то время когда сами мы совершенно довольны своим положением и не думаем роптать на судьбу!

Этот взгляд освобождает его вполне от тех унизительных искательств, которых никак не могут избежать люди, заботящиеся о том, что скажут о них другие. Ему решительно нет дела до людей, которые судят о нем по гостинному разговору или по случайному мимолетному знакомству. Еще менее ценит он людей даже умных и способных, которые, однако, употребляют и ум, и способности на что-либо дурное. Он ищет одобрения только за то, что признает хорошим и что достигнуто хорошими же средствами. Честный труд и его плоды ценятся им выше всего. Если такой путь к достижению общественного уважения следует признать наиболее трудным, то нельзя сознаться, что он, в то же время, самый верный и почтенный. Раз ему кто-то поставил в пример человека, который, не стесняясь в выборе средств, успел достигнуть высокого, хотя вместе с тем зависимого, положения. «Я доволен своей судьбою больше, — ответил он спокойно, — тот, кого вы назвали, — плут, а я остался честным человеком. Сверх того, он невелик, а я свободен». Это стремление к независимости, столь обыкновенное в людях с возвышенной душой, составляет преобладающую черту его характера, и ему случалось часто и много спорить об этом предмете, так как о нем господствуют вообще очень сбивчивые понятия вследствие многоразличности таких связей, которые соединяют людей между собой. Что до Ариста, то он равно презирает как низкопоклонство, так и грубый деспотизм. По его мнению, и повиноваться, и повелевать следует с достоинством и благородством.

Широта во взглядах, смелость в средствах и постоянство в преследовании задуманной цели — таковы главные отличительные свойства его характера. Способный в течение двадцати лет добиваться осуществления разумно задуманного проекта, он не смотрит ни на какие препятствия, каким бы градом советов и насмешек его ни осыпали, и очень часто достигает желаемой цели именно в ту минуту, когда окружающие считают его наиболее от нее далеким. Это последнее обстоятельство становится вполне понятным, когда мы вспомним, что толпа обыкновенно принимает обстановку за суть дела и увлекается блестящим эффектом минуты, не думая заглянуть в будущее. Неудачи очень часто указывали ему настоящий путь гораздо лучше, чем успех. Ему случалось нередко нарочно отступать, чтобы шагнуть далее. Его энергия напоминала в этом случае эластичную пружину, которая чем более согнута, тем с большей силою дает толчок поставленному возле предмету. Он даже любит подобного рода отступления, потому что при них предстоит случай лучше выказать свою решимость и энергию, качества, за которые его уважает всякий, кто только сведет с ним знакомство. Только полная невозможность, перемена обстоятельств или убеждение в ошибочности прежнего взгляда могут заставить его изменить раз принятое доброе намерение. Если помешают исполнить его посторонние непредвиденные препятствия, он будет бороться против них насколько хватит сил и уступит без отчаяния. Иногда в этом случае ему приходится только выждать, пока препятствия устранятся сами собой, и тогда цель будет все-таки достигнута. Если нельзя дойти до цели прямо, он достигает ее обходимо и добьется с помощью терпения, чего нельзя взять силою.

Умея часто встать выше случайностей фортуны, с помощью силы и энергии своего характера он хорошо изучил многие из капризов своенравной богини и потому давно перестал их бояться. Она никогда не застанет его врасплох. Большинство из грозящих ему ударов и бед он обыкновенно предвидит заранее и вовремя изыскивает противодействующие меры, средства и утешения. Счастье и несчастье представляются ему одинаково полными капризов и непостоянства. Надеяться на первое и не плошать для избежания второго — такова программа его действий. Счастье его никогда не ослепит и, наоборот, горе никогда не приведет в отчаяние, потому что он хорошо знает непостоянство как того, так и другого. Даже доведенный до крайности, он стал бы утешать себя мыс- [пропуск!] людской характер, его хорошие и дурные качества; у себя дома, в тиши уединения, обдумывает он, что видел, и делает свои заключения, но более всего наслаждается в такие минуты всеми прелестями мира и простоты, дороже которых для него не существует ничего на свете. Часто разбирает он самого себя, причем иной раз находит в себе пороки и слабости, но рядом с этим вспоминает также добрые сделанные им дела и оканчивает эту беседу с самим собой подтверждением решимости жить для общей пользы, ради которой он не задумается пожертвовать даже жизнью.

Его покойная душа всегда готова к восприятию мирных радостей, а здравый ум гарантирует его от всяких химерических надежд и увлечений. Никто не умеет лучше его наслаждаться прелестями природы или искусства. Он смело может сказать, что самолюбивые меценаты разоряются для него на устройство галерей и прочих драгоценных коллекций и что природа точно так же имела в виду лишь его вкусы и желания, когда нагромоздила эти горы и леса, открывающие такой очаровательный вид. Что за нужда, что ни то, ни другое не принадлежит ему? Обладание такого рода имуществом повлекло бы за собою только хлопоты и беспокойства, а, сверх того, постоянное занятие одним и тем же предметом могло бы надоесть и притупить испытываемое удовольствие. Его сад — вся земля; моря — пруды, заключающиеся в его владениях; цепи гор украшают виды этих владений; климаты разнообразят растительное царство; Лондон, Париж, Рим — покойные кабинеты, где он может отдыхать и заниматься. Если существуют места опасные и неприятные, то они своим контрастом еще более украшают те, где он может жить и отдыхать в полном покое.

Его любящая душа распространяет чувство счастья и довольства даже на окружающих. В этом случае он похож на звезду, разливающую благодетельные лучи на всю ту небольшую сферу, куда они могут проникнуть. Его доброта дает ему возможность находить радость и счастье даже в таких мелочах, которые в ином, не обладающем подобною чувствительностью человеке возбудили бы только смех. Так, чапример, он любит наблюдать за нравами животных и может даже веселиться их радостью и печалиться их горем. Нередко случалось ему помочь одному в болезни или сократить страдания другого, нанеся ему мгновенную смерть. Малейшее насекомое или ничтожный червяк могут вполне рассчитывать на его сострадание. Он не выгонит мухи, не приняв предосторожности, чтобы не убить ее взмахом руки, и нередко случалось ему сворачивать с дорожки, по которой он шел, чтобы не разорить муравейника. Даже к растениям чувствует он почти такое же сострадание и с особенным чувством радости спешит полить засохший под лучами солнца жасмин. «Какое право, — говорит он, — имеет человек поставить предел чьей- либо жизни? Природа умножает свои творения где только возможно, и наше дело способствовать этому всеми средствами, какие дают нам в руки знание и искусство. А равно, как можем мы знать, где кончается эта творческая сила природы? Может быть, она продолжается за те пределы, которые мы можем постичь нашими ограниченными чувствами. Может быть, рядом с ним живут миллионы неведомых нам существ, о которых мы не можем составить себе даже понятия, потому что они ускользают от анализа наших чувств. Что ж до растений, то они вовсе не так отличны от нас, как это можно подумать на первый взгляд. Они так же развиваются из основного зерна, так же точно питаются и обладают, подобно нам, мускулами, нервами и половыми частями, а наконец, подобно нам, подвержены болезням и смерти. Как же можно с положительностью утверждать, что они лишены дара чувств?»

Как много вопросов, еще более глубоких и еще более неожиданных для толпы, может родиться в голове истинно образованного, развитого человека! Арист очень любит углубляться в размышления подобного рода. Чувствуя себя пылинкой в бесконечности мироздания, он, однако, обнимает эту бесконечность с помощью мысли. Сравнивая бесконечно великое с бесконечно малым, он смотрит на эти два противоположные начала точно так же, как смотрят на материю и на дух. Эти два последние рода существования для него слиты, и он видит в их взаимодействии результат деятельности Высшего Существа.

Его строгая набожность одинаково чужда невежества фанатика и полузнания атеиста. Он жалеет первого, чуждается второго и прощает обоим. Он не любит говорить о религии без нужды. Культ страны, в которой он живет, считается им точно таким же почтенным учреждением, как ее законы. Он уважает установленный порядок, нападает на одни только злоупотребления, и если находит нужным что-либо уничтожить, то делает это не иначе как указав, чем заменить уничтоженное. В делах веры он считает необходимым, прежде признания себя принадлежащим к той или другой положительной религии, строго проверить ее догматы. Но раз сделав этот выбор, он полагает, что надо более обращать внимание на дела, чем на выполнение обрядов. По его понятиям наиболее религиозным человеком следует считать того, кто сделал более добра своим ближним. Он с особенным удовольствием любит распространять мысль, что благотворительность признается качеством неразлучным с религией даже у самых противоположных, по религиозным догматам, сект и что все они исповедуют главную мысль, что Бог награждает за добрые дела и наказывает за дурные. По этому случаю Арист с восторгом благодарит Бога за то, что Он, при бесконечном разнообразии наших понятий, дозволил им хоть в чем-нибудь сойтись и притом по поводу вопроса, от которого более всего зависит наше счастье. Трудно себе представить, чтоб можно было ошибиться, веруя в то, чему веруют миллионы людей. Арист хорошо знает, что ум его заблуждается часто, и потому далек от мысли навязывать другим во что бы то ни стало свои взгляды и понятия. Сомневаться можно во многом, но чем более изучает он чудеса природы, тем нелепее кажется ему мысль допустить, чтобы все в мире могло кончиться нами, ничтожными атомами, живущими всего какой-нибудь миг, не знающими ни своего происхождения, ни будущей судьбы и, тем не менее, громко провозглашающими, что далее их нет никакого существования. Он не может без смеха видеть наших ученых, успевших исследовать какую-нибудь ничтожную частицу земной поверхности, при полном неведении, что она содержит внутри, изучивших несколько пород животных, растений или ископаемых, измеривших расстояние от нашей планеты до более близких звезд и затем гордо воображающих, что они знают всю суть тайн природы. Но, вместе с тем, он искренно жалеет тех людей, которые, не будучи в состоянии сделать систематизации или верного вывода относительно общих вопросов из тех ничтожных данных, которые они успели собрать, в бессилии закрывают глаза на все, провозглашают с отчаянием, что природа не более как продукт случая, и, приходя к заключению, что превосходящее разум не должно считаться разумным, доходят до сомнения в бытии Того Существа, для которого миллиарды веков равны ничтожному мгновению, а все миры, вместе взятые, имеют значение песчинки, Арист очень любит рассуждать об этих высоких предметах. Наши затеи, проекты, богатство, науки и даже несчастья — все теряется в бесконечности. Углубясъ в мысль о ней, ему кажется иногда, что он даже перестал существовать, что не стоит двигаться и считать себя чем-нибудь. Но в минуты такого раздумья является утешительная мысль, что если мы ничтожны по значению, то можем быть великими чувством. Мысль эта способна поднять нас в собственных наших глазах и убедить, что только с помощью добродетели можем мы сделаться на земле чем-нибудь. Часто случается ему думать о той счастливой минуте, когда душа его, разбив телесные оковы, улетит к источнику вечного света, повинуясь тому вечному закону, в силу которого дух может очиститься, только пробыв в менее чистой оболочке, чрез что он получит право и возможность узнать истины, бывшие до того ему неизвестными. Смерть, страшная смерть не имеет для него ничего ужасного. Напротив, мысль о ней вызывает на его уста улыбку счастья. Он приветствует ее как будущего друга и помнит, что она приближается к нам с каждой минутой. Он видит в ней конец наших несчастий и слабостей, а равно верную защиту против козней врагов. Она в его глазах не более как переход к иной жизни, точно так же подчиненной законам вечной мудрости, чья благость пошлет ему наконец безмятежные покой и счастье.

О знании.
Средство избежать скуки и подводных камней в жизни. Чтение — разговор с великими. Польза книги

Первый шаг к самоусовершенствованию состоит в строгом уяснении, в чем око заключается. Как иначе возможно достигнуть какого-либо качества, если мы не знаем основных его начал? Прежде всего следует заняться развитием нашего ума, который бывает у людей до того различных, что иногда можно, основываясь на этой разности, признать двух человек, принадлежащих к совершению различным породам существ. Учение представляет один, из лучших путей для достижения цели, а нравственная философия — одну из полезнейших наук. Попробуйте привести в строгий порядок ваши принципы и мысли, и вы скоро увидите, что ваши чувства последуют также за ними по дороге к усовершенствованию.

Истинное знание — самый лучший кормчий для того, чтоб безопасно миновать подводные камни житейского моря. В знании самая надежная защита против ложных увлечений и несбыточных надежд. Оно же дает нам средство, чтобы избавиться от скуки, а также, чтобы приобрести общее уважение и почет. Обыденные удовольствия требуют здоровья, богатства, молодости; знание не только обходится без них, но даже вовсе в них не нуждается. Если бы эта толпа скучающих и зевающих существ употребляла хотя бы только одну четверть теряемого ими, даром или на пустяки, времени для того, чтобы развивать свой ум и облагораживать желания, они бы сами увидели, как быстро всеобщее уважение сменило бы, в отношении к ним, равнодушие и как много удовольствия нашли бы они в жизни, не дающей им теперь ничего, кроме скуки и разочарования. Взамен постыдного прозябания среди лени и равнодушия они возвысили бы свое значение той пользой, которую стали бы приносить, а новые, приобретенные ими мысли и знания вдохнули бы в их душу довольство и интерес, постоянно удовлетворяемые и возбуждающиеся вновь.

В молодости мы обыкновенно не думаем ни об учении, ни о старании себя усовершенствовать, отлагая эти скучные занятия до будущего времени, когда, как обыкновенно думают, пройдет пора бешеных удовольствий и развлечений. Но годы бегут, леность укореняется, а с ней вместе и старые предрассудки. Способности тупеют, наконец, настает возраст, когда нам делается одинаково трудно как усвоить новые идеи, так и производить что-нибудь самому. Житейская рутина овладевает нами окончательно, а там незаметно подкрадывается старость, живущая единственно по привычке, без всякого желания обдумывать или анализировать свои поступки. Ни будущее, ни прошлое равно ее не занимают. Она воображает, что знает все. Самолюбие, которое, к сожалению, не старится вместе с нами, не допускает в отживших людях мысли, что молодое поколение может что-либо узнать или открыть, чего не знают они. Доказать таким людям, что они ошибаются, равносильно нанесению им величайшей обиды. Старики думают, что они вооружены опытом, и потому претендуют и на знание, и на неразлучное с ним уважение. Все новое делается для них невыносимым, и таким-то путем невежество и зло упрочиваются, без надежды быть когда-нибудь вырванными.

Истинное знание приобретается лучше всего в обществе образованных, ученых людей. Таким путем можно узнать многое гораздо лучше, чем даже читая сочинения тех самых ученых, что легко объясняется тем, что изустная импровизация, или разговор о ка ком-нибудь предмете, часто бывает гораздо живее и натуральнее благодаря тому более возбужденному состоянию, в которое приходит всякий во время интересной беседы. Ничего нет мудреного, что человек, имеющий возможность проводить время в кругу гениальных личностей, будет гораздо более образован, чем тот, кто во всю свою жизнь не переступал за порог обыкновенного общества и потому не видел и не слышал ничего, кроме самых обыденных вещей и разговоров. Впрочем, чтение надо признать также крайне полезной вещью, хотя при этом надо особенно помнить, что книги есть дурные и хорошие. Мысли, которые мы слышим, укореняются в нас точно так же, как язык, которым мы говорим. Декарт называет чтение разговором с великими людьми, и притом разговором особенно утонченным, потому что в книгах они высказывают свои лучшие, задушевные мысли. Книгу, по словам одного неизвестного автора, можно назвать эссенцией человеческого духа, энциклопедией людского знания и окончательным плодом работы человеческого ума. Результат трудовой жизни может уложиться в очень небольшую по объему книгу.

Книги можно сравнить также с мирными друзьями, приятными и полезными, в которых мы не встречаем ни капризов, ни нескромности. Они дают нам много и ничего не требуют взамен. Мы можем их оставить в минуты, когда довольны судьбой и без них, и, наоборот, иметь полное право возвращаться к ним в минуты горя, с полной уверенностью найти в них советы и утешение. Они сеют в душе нашей зерна знаний, которые, разрастаясь, приносят большие и богатые плоды.

Если чтение хорошей книги не оставит в нашей памяти даже ни одного факта, то все-таки оно принесет нам пользу тем, что приучит душу внимать голосу добра и истины. Польза хорошего сочинения именно такова, и Руссо с Лабрюйером были совершенно правы определить таким образом то добро, которое приносят нам книги. Вчера чтение Сенеки подвигло меня на хорошее дело; сегодня страница Марка Аврелия утешила меня в несчастье. Невольно рождается вопрос: что сталось с душами этих великих людей, чьи мысли спустя столько веков, производят на меня еще столь могучее действие? О! Где бы они ни были, в каких сферах бы ни витали — пусть достигнет до них мое слово горячей благодарности и пусть упадет на их долю частица того счастья, которое они мне дали!

Книги книгам, однако, рознь. Я далек от мысли придавать одинаковое значение всем тем сочинениям, которыми завалены наши библиотеки и число которых перешло за пределы полутора миллиона, увеличиваясь ежедневно. Если выбросить все бесчисленные повторения, все сочинения ложные, вредные и даже опасные, то вряд ли бы осталась одна тысячная часть всей этой массы печатной бумаги. Безусловные общечеловеческие истины можно изложить в очень небольшой количестве сочинений, хотя манера выражения этих истин разнообразится до бесконечности. Образ воззрения, нравы и обычаи производят то, что в большинстве случаев люди не столько думают об основных истинах, сколько об их практическом применении, и потому нередко случается, что теории, великие сами по себе, остаются мертвыми по их неприложимости к жизни или, наоборот, приносят вместо пользы один вред. Этот последний случай в особенности имеет место, когда требования теорий превосходят человеческие силы или не принимают во внимание наших недостатков, наших страстей злости и невежества.

Читать полезно часто, но не особенно много. Одно дельное сочинение, которое мы изучаем обдуманно и со вниманием, принесет гораздо больше пользы, чем сотни томов, быстро прочитанных без толку и выбора. Такого рода чтение может скорее спутать все наши понятия, чем развить их и привести в порядок. Нравственная пища, которую дают нам мысли, может быть сравнена с пищей физической. Всякий знает, что не та пища нас питает, которую мы проглатываем, но та, которая усваивается нашим организмом. В чтении полезно также следовать принципу умеренности и помнить, что хорошему следует предпочитать лучшее. Даже в хороших авторах следует выбирать для чтения только то, что они произвели действительно превосходного, Существует чрезвычайно предосудительный обычай издавать после смерти великих писателей решительно все, что они написали, даже дурное и слабое. Вред в этом случае тем опаснее, что громкое имя, которым прикрывается дурное произведение, обманывает многих и тем портит вкус и понятия неразвитых читателей. Жизнь так коротка, что ее недостаточно даже для того, чтобы перечесть действительно хорошее. Много ли найдется людей, которые кроме энциклопедии и других справочных книг прочитывают в год сто дельных сочинений. В десять лет это составит всего тысячу, а сколько останется затем еще нетронутых! Страсть к заведению обширных библиотек распространяется все более и более. Здания их уже не могут вмещать всех издаваемых вновь произведений. Конечно, против такого наплыва печатного хлама есть прекрасное средство, состоящее в том, чтобы выбрасывать ненужную старую дрянь, но этим будет задето самолюбие библиофилов, заботящихся гораздо более о выставке, чем о деле.

Залог успеха всякого дельного учения заключается в том, чтоб не терять напрасно времени на приобретение сведений не нулевых и бесполезных. К сожалению, правило это очень часто упускается в нашем общественном воспитании. Есть немало в Европе стран, где совершенно понапрасну теряется время на преподавание решительно ни к чему не ведущих предметов, каковы, например, мертвые языки или старинная логика. Времена, когда внешняя форма мышления и разговоров была замкнута в тесные рамки пяти начал, категорий, свойств, силлогизмов и тому подобного, уже давно прошли, и потому пора было бы и нам освободиться от этих схоластических оков. Достойно замечания, что наибольшее значение этой манере учиться придают именно те нации, которые стоят в развитии ниже других. Никакая метода не научит нас думать, точно так же как певец не выработает своего голоса, а танцовщик не приобретет грации и искусства, если оба они, вместо практического упражнения соответственных органов, будут только теоретически рассуждать о том, какие именно мускулы приходят в движение в том или другом случае. Узкие, схоластические формы науки положительно угнетают ум и лишают его возможности дальнейшего развития. Поощрения и награды, раздаваемые прилежным ученикам за успехи в подобного рода упражнениях, еще более портят дело. Вообще, вся эта манера учения производит на меня впечатление такого бега взапуски, на котором состязающимся предварительно связали ноги, а затем стали ставить им в укор, почему они не опередили своих соперников, пользовавшихся полною свободою членов. Чтобы научиться мыслить, существуют всего пять главных учителей: нравственный такт, свобода, занятие, опытность и искреннее желание достичь цели. Последнее может быть важнее всего.

Книга, в которой общечеловеческие мысли изложены с наибольшей простотой и в наиудобнейшей системе, может считаться в то же время самым лучшим трактатом логики. Не следует, однако, заключать из этого, что я хочу совершенно изгнать эту науку из круга преподавания, но я считаю только необходимым заключить ее в подлежащие рамки действительной пользы, ограничив объем занятия ею небольшим количеством основных принципов. Что же касается до второстепенных выводов, то они легко усвоятся каждым, кто способен думать, без лишней траты времени на заучивание ненужных форм и терминов.

Точно так же, конечно, необходимо усвоить из риторики общие понятия о слоге, об искусстве писать и говорить, со знанием подробностей форм и оборотов речи, не исключая даже таких вспомогательных средств, каковы красивая позировка, жесты и голос. Все эти правила, хоть изменчивы до бесконечности, могут, при общем их знании, принести общую пользу и способствовать ясности, силе и эффекту речи, но решительно нет никакой надобности заучивать эти бесконечные названия различных форм и оборотов, каковы, например, хрии, тропы, метафоры, синекдохи, металепсии, гиперболы, антитезы, эпипоны, парадигмы и весь тому подобный схоластический хлам, над зазубриванием которого напрасно утруждают головы даже в высших училищах. Лучшим доказательством бесполезности такого рода ученья может прекрасно служить то пустозвонство и набор трескучих фраз, которые нам выдаются за истинное красноречие поклонниками подобного рода упражнений.

Зубрение правил латинской, греческой и еврейской грамматик должно быть также отнесено к числу потерянных трудов и времени. Истинно образованные люди давно уже восстают против такого преподавания, но дурные обычаи, подобно дурным законам, часто переживают на много веков ту потребность, для которой они были изданы или введены. Их нелепости удивляются все, но никто не дерзает поднять на них руку ради какого-то постыдного равнодушия. Нередко мера, крайне полезная для своего времени, оказывается чрезвычайно вредной для другого. Было время, когда не только божественная служба совершалась исключительно на латинском языке, но когда на нем писались даже публичные и гражданские акты. Науки и творения святых отцов также не знали другого наречия, а равно и сочинения древних писателей не были переведены. Тогда даже современные авторы писали по-латыни, в виду бедности и недостаточной обработки языков современных, и потому нечему было удивляться, если знание латинского языка считалось, при таких обстоятельствах, непременною обязанностью всякого образованного человека. Но теперь все это изменилось. Английский, французский и немецкий языки давно уже прекрасно служат как для литературы, так и для изложения всевозможных деловых актов. Католическое духовенство поняло, что богослужение может не только прекрасно производиться на языке, понятном для всех слушателей, но даже принесет в этом случае больше пользы, потому что заставит молящихся рассуждать о том, что пред ними происходит. Протестанты даже совершенно изгнали латинский язык из своего церковного обихода. Что же касается до языков греческого и еврейского, знание которых считалось необходимым для правильного понимания священных книг, то книги эти в настоящее время переведены и объяснены с такою точностью, что, кажется, новое их толкование могло бы повести только к опасному расколу. В школах было бы, по моему мнению, крайне полезно уничтожить вовсе критические разборы этих книг и употребить выигранное таким образом время на что-либо более дельное.

Полезны ли мертвые языки.
Изучение языков. Как правильно работать с литературой. Развитие способностей. Правильный выбор

Латинский язык может быть полезен для людей, посвящающих себя юриспруденции, медицине и некоторым другим специальным отраслям, но даже и в этом случае нельзя его считать безусловно необходимым. От правительства каждой страны зависит вполне сделать его употребление вовсе ненужным. Я нахожу даже, что в науках, требующих особенно ясного и понятного изложения для всех, следовало бы более, чем в другом случае, озаботиться изгнанием варварской терминологии, затемняющей нередко смысл самых простых предметов и не позволяющей далее здравомыслящему человеку ясно видеть суть дела в вопросах, касающихся его собственного интереса. Язык закона и власти, от которых зависит наша судьба, должен быть понятен для каждого.

Юриспруденция разработана в настоящее время до того подробно, что подлинные сочинения древних едва ли могут научить нас чему-нибудь новому. Что касается других отраслей, то в них, как говорят, мы отстали от прежних веков, но ведь все лучшее из написанного древними авторами существует в прекрасных переводах, да и, право, нужно еще решить вопрос: точно ли все, что пользуется названием классических сочинений, заслуживает свою громкую славу, не одно ли уважение к древности заставляет нас признавать многое образцовым? Я готов держать пари, что из тридцати учеников едва ли найдется один, который лучше поймет прочитанное и усвоит его из оригинала, чем из самого обыкновенного перевода. Я скажу даже, что посвятив свое время на изучение мыслей сочинения, можно гораздо лучше понять их, работая рационально и думая на знакомом языке, чем тратя большую часть времени на объяснение одного грамматического смысла, что составляет во многих школах даже главную часть задачи изучения автора. Потому если даже допустить, что ученик с помощью многолетнего труда дойдет до возможности понимать древние сочинения в оригинале, то является вопрос: стоило ли посвящать столько времени на скучную и утомительную работу, способную иссушить ум, расхолодить сердце и притупить способности?

Спрашивать: полезны ли мертвые языки? — значит, дурно ставить самый вопрос. Вместо такого, слишком общего, взгляда на предмет надо задаться другим вопросом, а именно: не полезнее ли будет вместо такой траты дорогого времени употребить его на приобретение более деловых познаний? Мне кажется, что в ответе невозможно сомневаться. Я обращаюсь к проповедникам, к адвокатам, к знаменитым писателям и прошу их откровенно высказаться, насколько знание древних языков способствовало развитию их оригинального таланта и тому преимуществу, которое они успели приобрести над своими сотоварищами? Древние языки, по моему мнению, должны стоять особняком в системе преподавания, наряду с другими предметами, и тогда, наверно, найдутся специалисты, которые будут их изучать. Образцовые, написанные древними, сочинения во всяком случае войдут в сознание образованного класса тем или другим путем, но не мучьте нашу молодежь и не пугайте на первых же порах ее мягкое воображение мыслью, что заучивание слов, терминов, правил и всего тому подобного педантического хлама должно стоять на первом месте сравнительно с усваиванием фактов, мыслей и образов. К сожалению, самолюбие учителей, употребивших свою собственную жизнь на учение такого рода, встает непреодолимым препятствием к желанной реформе. Им, понятно, не хочется потерять приобретенного капитала и признаться, что они даром потеряли время. Не зная, как возразить с достаточной убедительностью, они обыкновенно говорят, что знание древних языков приучает к порядку в мышлении и к орфографии. В таком случае не предпослать ли курс гномоники объяснению движения тени на солнечных часах?

Но если уже предстоит необходимость учиться таким образом, то надо, по крайней мере, стараться извлечь из того возможно большую пользу и поступать в этом случае, как поступали Декарт, Лейбниц, Монтескье и другие великие люди. Они, читая древних авторов в подлиннике, делали из их сочинений экстракт лучших мыслей, верных истин и благороднейших примеров. Первые попытки в этом роде, может быть, выйдут неудачны у новичков. Очень вероятно, что молодые люди станут вначале обращать больше внимания на фразы и на «заученные слова, чем на гениальные мысли, и что удачное громкое выражение будет поражать их более, чем выраженная теми словами истина. Идеальная сторона дела будет нравиться им более, чем реальная, но надо иметь много опытности, чтобы отличить истинное от ложного и громкое от прочного. Время устранит этот недостаток, и они скоро выучатся вникать в смысл дела, чтобы не делать ложных выводов по первому впечатлению.

Есть еще другая манера делания экстрактов, но манера эта требует еще более опытности, а главное, более способностей. Она состоит в сокращении читаемого произведения и в систематизации на нескольких страницах всех главных мыслей автора, выраженных им иной раз в многотомном сочинении. Кто достиг умения делать это, тот владеет самым лучшим средством для изучения и усвоения читаемого произведения. Такой метод может по справедливости называться ключом науки, но повторяю, что для использования его надо уже обладать достаточно развитыми способностями и мышлением.

Очень важно также, желая изучить какой-нибудь предмет, сделать строгий выбор сочинений, в которых предмет этот излагается. От удачного выбора глав- нейше зависит успех или неуспех дела. Очень полезно не полагаться в этом случае слишком много на себя. Ни ум, ни здравый смысл не в состоянии заменить опытности; потому лучше всего в подобных обстоятельствах обратиться за советом к специалистам избранного предмета, откровенно высказав им степень наших собственных познаний, а также ту степень знания, которой мы намерены достигнуть. Если мы имеем двух советников, одного специально ученого, другого же, хотя и не обладающего столь глубокими познаниями, но зато более одаренного здравым смыслом, то следует непременно предпочесть второго.

Многие думают, что для развития литературного таланта необходимо быть одаренным громадной памятью. На деле мы видим, что ни Шекспир, ни Ма- лебранш, ни Руссо, ни Геллер вовсе ею не обладали, что не помешало им быть признанными гениальными людьми. Память действительно может быть очень полезной способностью для талантов второстепенных, но для гениев она даже скорее принесет вред, чем пользу тем, что повлияет дурно на их оригинальность. Есть много людей, которые усваивают сведения только тем, что заучивают их наизусть. Для таких людей память положительно необходима, но, говоря по секрету, труд этих личностей напоминает работу Данаид, которые, как известно, были осуждены лить воду в бездонную бочку. Чрезвычайно важно, прежде чем определить себе задачу учения, хорошенько обсудить, родились ли мы способными к тому делу, которым хотим заняться.

Нельзя провести всю жизнь в исключительно серьезных занятиях, и потому чтение хорошего романа может подчас быть не только приятным, но даже полезным. Этот род чтения может много способствовать в нас развитию благородных чувств, сердечной доброты и героизма. Сверх того, в романах авторы обыкновенно стараются отличиться красотою и легкостью слога, а потому, читая такого рода произведения, мы естественно сами усваиваем искусство изящно и хорошо говорить, что, как известно, очень ценится в обществе и придает вес нашим прочим качествам. Но надо остерегаться и вреда, который также может принести излишнее увлечение романами. Они представляют многие из наших страстей в ложном преувеличенном виде, изображают нередко таких людей, какие существуют только в воображении автора и каких мы никогда не встретим в жизни. Можно, правда, иногда почерпнуть в романах полезные советы и примеры, но будет величайшей ошибкой судить о жизни по этим фантастическим произведениям. В такую опасную крайность бывают особенно склонны вдаваться женщины благодаря более сравнительно замкнутой жизни, в которой они живут. Как часто случалось, что, увлекшись подобным образом, иная плата за то несчастьем целой жизни.

Если чтение наводит нас на какую-нибудь добрую мысль, которую можно применить к делу, то нечего ждать, чтобы для этого представился случай, а, напротив, надо искать его самому. Учение бесполезно, если мы не будем употреблять его для какой-нибудь цели. Знание — хорошая вещь, гениальность еще лучше, но добрые дела выше того и другого. Впрочем, приобретая полезные сведения, мы обыкновенно вместе с тем начинаем чувствовать потребность применять их к делу. Тот, кто успокоится на лаврах, пройдя в подробности какую-нибудь науку, изучив несколько языков или усвоив содержание нескольких сотен томов так, что будет в состоянии кстати и не кстати приводить из них афоризмы, далеко еще не заслуживает названия истинного ученого. О таком человеке можно сказать, что он совершенно напрасно потратил свое время. Истинный ученый признается по степени того, как он умеет применять свои знания к делу. Для него истина и добро нераздельны. Первой пользуется он только как средством для достижения второго.

Таким образом, не только ум, но даже гений, не приносящий никакого добра, оказываются дарами, которым толпа совершенно незаслуженно оказывает уважение и почет. В доказательство истины такого заключения можно привести то, что и ум, и гений нередко соединяются с пороками, с безумием и даже преступлением. Можно в одно и то же время быть очень злым и очень умным человеком, очень талантливым и очень счастливым в личных предприятиях, но вместе крайне вредным человеком общества. Наоборот, истинное величие состоит всегда выше мелочных дрязг, и если стремиться к преобладанию, то затем только, чтобы открыть себе более обширное поле для добрых, справедливых дел и великодушных поступков.

Талантливый писатель, подобно всякому общественному деятелю, призванному способствовать счастью и благу своих ближних, должен именно в заботе о прочности своей славы подчинять самолюбие и способности главной своей задаче, состоящей в принесении пользы обществу. Знания сомнительны, изобретения преходящи, но принцип уважения к общему благу не будет забыт никогда. Всякое старанье оказать ему содействие достойно и почтенно даже в том случае, если оно окажется ошибочным в подробностях. Зло перестает быть злом, если добро бывает его последствием. Великий писатель, смело открывший глазам толпы ее пороки и заблуждения, но не указавший, однако, пути, по которому она должна следовать взамен прежней ложной дороги, не возбудит такого удивления и благодарности потомства, как просто умный великодушный человек, одаренный способностью не столько сиять талантом, сколько согревать добрым советом. Солнце уважают гораздо более за теплоту его лучей, чем за их блеск. Польза выше знаменитости, и имя истинного героя гораздо более заслуживает того, кто готов пожертвовать даже своей славой для блага своих ближних.
Установив и усвоив этот общий взгляд на нравственные обязанности, следует приступить к определению этих обязанностей в подробности. Здесь каждый должен уже сообразоваться с тем положением, которое он занимает. Главная задача заключается, конечно, в умении подняться выше безобидной, но и бесполезной посредственности. Достижением этого мы не только исполняем нравственный долг, но обеспечиваем себе общественное уважение и спасаем себя от многих неприятностей и унижений. Знание и невежество точно так же, как добродетель и порок, непременно влекут за собой соответственную награду или наказание. Общество преследует тех, кто ему вредит, и равнодушно презирает не приносящих никакой пользы.

Величайшее препятствие для распространения знаний заключается в несчастном убеждении, что мы уже достигли последнего слова науки и что дальше по этому пути идти нельзя. Что до меня, то я очень далек от мысли, будто род людской уже все узнал и все продумал. Есть немало важных вопросов, от разрешения которых зависит множество других, а между тем наши о них познания находятся еще в колыбели. Я точно сквозь туман вижу, в прекрасном далеке, дивные открытия и великие реформы. В тлене минуты душа моя точно возвышается над гор зонтом и открывает неведомые сферы. Пораженная ослепительным блеском, она двигается, трепещет и… возвращается назад в свои потемки! Я предвижу новую зарю, но знаю также, что глаза мои закроются навеки, прежде чем она взойдет!
Гласная и пригодная для нас во всяком положении польза литературного образования заключается в том, что оно приучает говорить и писать верно, метко и с легкостью. Цель эта достигается введением, в конце концов, сводить все наши мысли и стремления к одной главной, верно определенной цели. Цель же эта, должно быть, все-таки общее благо.

Талант.
Такт и врождённое чувство изящного. Систематизация мысли. Знание даёт оценку

Что касается до стиля, то он образуется как результат влияния лучших авторов на наш собственный такт и врожденное чувство изящного, а таких качеств искусственно приобресть нельзя. Сколько ни было преподаваемо правил по этому предмету, все они могут быть сведены на один простой совет: стараться быть ясным, изящным. Одна хорошо написанная страница имеет более значения, чем целый плохой том. Несколько удачных слов, сказанных каким-нибудь автором, часто более упрочивают его славу, чем все прочие его сочинения. Нет ничего легче, как потопить какую-нибудь мысль в целом потоке слов, но очень трудно сказать много немногими словами, в которых занимающий нас вопрос был бы рассмотрен со всех сторон и возбуждал по прочтении бездну новых размышлений.

Талант никогда не говорит трех слов там, где достаточно двух. Краткость полезна всегда и везде, особенно же в серьезных делах, при которых выиграть время значит часто выиграть самое дело. Вообще, в важных вопросах чрезвычайно много значит умение сказать как можно больше, употребив на это как можно меньшее число слов. Но, впрочем, такая система имеет и свои невыгоды. Есть много людей, которые убеждаются в чем-нибудь только постепенно и вполне неспособны сразу обнять какую-нибудь дельную мысль или быстро переходить от одного вопроса к другому. Для них недостаточно увидеть рисунок какой-нибудь картины, чтобы тотчас понять мысль художника, но они проникнутся ею только тогда, когда увидят и тона, и тени, и краски и, сверх того, разберут мысль со всех сторон и точек зрения. Таким образом, есть немало превосходных сочинений, чтение которых недоступно и бесполезно для многих только потому, что авторы выражались слишком субстанциально. Нравственный вкус может быть в этом случае сравнен со вкусом физическим. Иной человек, например, любит сладкие мускатные вина, но решительно не переносит смешанных ликеров, от которых чувствует дурноту; или такая-то женщина любит духи с легким запахом, но получает головокружение, если аромат их слишком силен. Напитки и духи хороши как в первом, так и во втором случаях, но предпочесть следует последний. Квинтэссенция ценится дороже, чем то же вещество, разбавленное водой.

Искусство гармонически систематизировать мысли и излагать их в строгом, естественном порядке принадлежит к числу труднейших. Для этого надо уметь удачно выбирать слова и фразы, соразмерять важность мысли с манерой ее выражения и принимать в расчет вкус и нравы народа, на языке которого мы напишем, поступая в этом случае подобно искусному врачу, прописывающему лекарство сообразно с силами и комплекцией своих больных. Далее надо стараться выражать свои мысли так, чтобы читатель сам догадывался о нашем заключительном выводе, для чего иные авторы как бы в шутку говорят иной раз совершенно противоположное тому, что думают и хотят высказать. Не следует также слишком выставлять на вид свою ученость и знания. Иной раз полезно повторить несколько раз главную мысль в разных формах для того, чтобы лучше запечатлеть ее в уме читателя. Чуть заметная тонкая лесть уму его и способностям также иногда расположит его в нашу пользу. Некоторые, предвидя неизбежность критики для всякого сочинения, нарочно оставляют неисправленными некоторые второстепенные слабые места для того, чтобы отвлечь внимание от более существенных.

Доказывая какую-нибудь истину, не мешает приводить несколько различных доказательств, сообразно понятиям и взглядам таких разных кругов общества, в которых книга будет читаться. Затем следует писать слогом, соответственным характеру предмета, о котором идет речь, быть точным без сухости, полным без многоречия и вообще стараться говорить одновременно сердцу, уму и рассудку читателей. Сухое, краткое изложение без сравнений, образов и подробностей походит на дерево, лишенное листьев и цветов, в котором хотя и можно лучше рассмотреть строение ствола и сучьев, но зато нельзя им любоваться и понять характер его наружности. С видом такого дерева неразлучно будет связан образ одной зимы, мы же должны стараться во всех наших делах подражать природе и не забывать, что сопоставляя мысль о снеге с мыслью о розах, мы получим через это возможность наслаждаться обоими.

Для того чтобы писать хорошо, необходимо счастливое соединение знания, рассудка, воображения, ума и чувства. Без знания мы не можем судить о том, что ново или повторялось много раз; рассудок помогает верно сравнивать и делать выводы; ум изобретает, выискивает и творит; воображение сообщает тому, что мы пишем, красоту и колорит, а чувство влагает во все душу. Не следует пренебрегать также опытностью и знанием светских обычаев, без чего наши теории будут редко согласовываться с практикой и, сверх того, окажутся лишенными того необходимого такта, того чувства приличия и изящной простоты, которые для нравственного нашего существа то же, что грация для физического. Вот сколько трудно приобретаемых и необходимых качеств надо иметь писателю! Не следует ли после этого быть снисходительней при оценке посредственных сочинений и, наоборот, нс должны ли возбуждать тем большее к себе уважение истинно великие творения? У нас же бывает иной раз так, что, слушая критику какой- нибудь гениальной книги, не знаешь, кого больше жалеть: непонятого автора или жалкого критика, не ведающего, что он творит.

При оценке современных литературных произведений, мы иногда вдаемся в важный порок, состоящий в том, что оценивается часто совсем не то, что автор имел в виду при составлении своей книги, а только наружная форма, в которой выразил он свои мысли. Наши глаза и уши оказываются, таким образом, более щепетильными, чем чувство. Беспрестанно можно встретить пуристов, чей слух не выносит дурного созвучия слов и плохо составленной фразы, а между тем, те же люди остаются совершенно равнодушными к ложной или низкой мысли. Твердо высказанная истина нам не нравится; мы требуем, чтобы она была облечена в изящную и легкую форму. Добродетель и правда нас пугают, если мы встречаем их без внешней красивой оболочки, Нам нужны философские любезности, нравственные каламбуры, юридические анекдоты и религиозные шуточки. Если б кто-нибудь из иностранных писателей, чей стих, мимоходом будь сказано, также часто грешит против правильности и меткости, стал находить подобные ошибки во французских писателях, я бы охотно сознался, что французы, равнодушные ко многому, очень щепетильны насчет этих пустячных требований своего языка. В обществе можно нередко услышать крайне некрасивые суждения о религии, о честности и даже о чести, но чуть дело коснется до какой-нибудь фразы или выражения — сейчас же готов упрек: это не по-французски! Прения об орфографии, об обороте фраз и тому подобных глупостях доходят подчас до смешного. Да полноте же, господа, наконец ребячиться! Бросьте эту азбуку и принимайтесь за серьезное дело. Перестанемте заниматься грамматикой и будем больше философами. Конечно, язык должен быть строго выработан для того, чтобы верно передавать мысли, но излишек мелочных тре- бований в этом случае обличает скорее упадок литературы, чем ее зрелость. Вспомните, что точно такие же мелочные придирки возникали у греков и римлян именно в период падения их литературы. Италия, потеряв после Медичи литературное первенство и допустив опередить себя многим нациям, бывшим прежде ее учениками, также предалась этой пустой, риторической разработке языка. Сонеты, эпиграммы, кантаты и все тому подобные поэтические пустяки сделалась, любимейшими произведениями, в ущерб хорошему вкусу вычурность их тонкостей была доведена до такой степени, что не было возможности переводить их на другие языки; иностранцы же не понимали их, порой читая даже в подлиннике.

Возможность хорошего перевода должна считаться пробным камнем для истинно образцового про- изведения. Пустые блеск и шум теряют при этом всякое значение, дельная же мысль остается неприкосновенной. Форма выражения для мысли то же, что платье для человека или краски для картины. Знаток, рассматривая картину, не станет распространяться о блеске и яркости красок, но заведет речь об экспрессии, о светотени, о верности рисунка и красоте композиции. Только невежда будет изумляться алому цвету щек, блеску драпировки, лазури неба и зелени листьев. Точно так и при оценке литературного произведения образованный человек обратит главное внимание на цель автора и на те истины, которые он высказал.

Литературный стиль меняется вместе со вкусом, а вкус со степенью образованности народа. Если бы современный автор начал какое-нибудь дельное сочинение так тривиально, как это сделал божественный, по прозванию, Платон в своей книге о республике, то вряд ли бы кто-нибудь прочел его произведение далее третьей страницы. Новое, при частом его повторении, может надоесть. Общие взгляды и понятия меняются, даже обыденные слова заменяются другими или получают другое значение. Итальянский, французский и испанский языки все произошли от одного корня. Наш современный язык до того отличен от прежнего гальского наречия, что последнее совершенно для нас непонятно. Монтань, говоря о языке, сказал, что он постоянно меняется, ускользая из рук, как вода, и что даже на его памяти половина употреблявшихся прежде слов изменилась, а тем не менее мы считаем наш язык достигшим совершенства. А кто поручится, что время не сделает в нем новых изменений! Можно вообще заметить, что французский язык выиграл за последнее время в точности выражения, но потерял значительную долю грации и силы. В нем, однако, существует до сих пор немало лишнего, и упрощение некоторых форм было бы весьма желательно ради большей ясности и простоты. Если язык этот сделался общеевропейским, то это следует приписать не столько внутренним его достоинствам, сколько центральному положению Франции, громадности ее населения, политическому влиянию, образованности, многочисленной эмиграции и, наконец, образцовым произведениям ее литературы.

Наибольшее разнообразие высказывают литературные формы преимущественно в сравнениях и метафорах, употребляемых разными народами. Восточные авторы кажутся нам экзальтированными, нас же они должны находить слишком холодными. У многих древних авторов мы также находим формы выражения, совершенно иные от наших. Соломон, вероятно, был одним из лучших писателей своего времени, но поэт, который вздумал бы подражать ему теперь, наверно, не нашел бы большего круга почитателей. Известно, что он сравнивал свою возлюбленную с колесницей фараона, зубы ее — со стадом белых овец, выходящих из потока; ее нос — с башней Ливанской, обращенной к Дамаску; кудри — со стадом коз; шею — с двумя близнецами; чрево — с кучей пшеницы. Далее говорит он о мирре, струящейся из рук ее, и о многом все в том же роде. Для нас подобного рода сравнения кажутся не имеющими смысла, потому что мы не знаем разговорного языка и обычаев того времени, но, однако, общий эффект книги поражает той печатью наивности, которою она пропитана.

Много было писано и говорено об излишней вольности выражений Экклезиаста. Но отчего же не допустить, что Соломон имел в виду воспеть именно утехи любви и притом в той ее форме, которая вовсе не считалась в те времена предосудительной? Неужели будет благочестивее смотреть на его маленькую поэму как на метафорические пророчества, как думают многие. Выражения от этого нисколько не изменятся, но мне кажется, что подобное насильственное сближение священного с самым вульгарным отнюдь не послужит в пользу первого.

Об изящных искусствах.
Цель изящного искусства и практическая польза. Вымысел и преувеличение — оружие поэзии

Верный принятому принципу: предпочитать полезное приятному, необходимое — излишнему и оценивать предметы только по степени влияния, которое они оказывают на общественное благо, я не могу отрешиться от мысли, что изящные искусства ценятся в наш век более, чем того стоят. Мы привыкли уважать все, для достижения чего надо употребить известную степень труда, не обращая внимания на то, что результат этого труда имеет сам по себе, может быть, самое пустое значение и даже идет в разрез с требованиями главной цели. Ради чего, например, стану я удивляться смелому сооружению моста на двух арках, когда я знаю хорошо, что, будучи поставлен на трех, он был бы гораздо прочнее? Или неужели я должен восхищаться высокой нотой, которую с невообразимым трудом взял певец, когда более низкие звучат гораздо приятнее и полнее, или, наконец, что мне за утешение в том, что автор поэмы искусно разделил ее на шестистрочные строфы, с разными затеями в расположении рифм, если вследствие этого общий слог потерял свою живость и легкость! Очень может быть, что придет время, когда все эти ухищрения будут также осмеяны и забыты, как оставлены уже теперь акростихи, анаграммы и буриме.

Все тому подобные литературные фокусы давно следовало бы оставить в забаву детям и молодежи для оживления их веселых собраний. Симметрический подбор строф и рифм обличает только игру остроумия и никак не должен считаться чем-либо важным. Чтение прозаических сочинений не утомит никогда, а, между тем, мне случалось присутствовать не раз на собраниях, где многочасовое монотонное скандирование стихов приводило присутствующих в истинное отчаяние, несмотря на умоляющие улыбки поэта-чтеца, сидевшего как на углях при виде жалкого производимого им впечатления. Спрашивается: с какой целью жертвовал он смыслом и чувством для того, чтобы прыгать через подобные, добровольно поставленные самому себе, препятствия?

Истинная, естественная прелесть поэзии заключается в выразительности образов и изяществе слова, а эти качества могут быть достигнуты и при прозаическом изложении предмета. Многие страницы Телемака гораздо поэтичное, чем целые песни Генриады. Желать непременно втиснуть здравую мысль в стих, то же самое, что требовать, чтобы Сократ был одет великосветским щеголем. Простота и правдивость изложения — самое лучшее украшение для всего хорошего. Гениальные произведения не должны подчиняться какой-нибудь форме, они предписывают ее сами. Искусство предшествовало правилам и потому может изменить их по произволу. Если посредственные писаки удерживают такого рода правилами от слишком больших нелепостей собственные выдумки, то истинно талантливые люди бывают ими только стеснены и лишаются возможности широко и свободно расправить свои орлиные крылья. Если б Шекспир вздумал следовать в этом случае общепринятой рутине, то никогда не создал бы своих гениальных, хотя и чудовищных, по мнению педантов, творений, которые, несмотря на то, что они действительно представляют поразительную смесь великого с тривиальным и грубого с недосягаемо высоким, предпочитаются, однако, соотечественниками поэта образцовым произведением всех веков и народов.

Поэзия, надо признаться, вообще способна более испортить простой здравый смысл, чем направить его на истинный путь. Вымысел — ее основа, преувеличение — главное средство. Она порождает исключительностями, идет вперед только сказками и доказывает образами. Ее можно назвать горячкой воображения, и сила ее достигает высшего предела в минуты бешеного бреда. Кто будет читать исключительно поэтические произведения, рискует потерять ясность здравого смысла и сделаться совершенно неспособным к реальной жизни и к занятию обыденными предметами. Общепринятое мнение, будто искусство смягчает сердца к нравы, кажется мне также до некоторой степени преувеличенным. Приглядевшись пристальней к характеру присяжных артистов и к той нации, которая производит наибольшее их число, я склонен думать, что успешное занятие искусством хотя действительно развивает в нас чувственность, но зато убивает энергию к труду и дельному преследованию цели. Попробуйте заговорить в Италии о какой-нибудь картине, статуе или архитектурном произведении и вы увидите, что все присутствующие, не исключая даже женщин, с восхищением определят вам, что это создание Тициана, Буонаротти или Виньолы. Но чуть речь зайдет о Беккарии или Филанджерии, те же самые слушатели удивленно спросят вас: что это за люди? Они совершенно равнодушно относятся к основным требованиям общего блага и холодно выслушивают проекты реформ для исправления таких общественных зол, которые грозят разрушением всему государственному строю.

Излишнее благоговение перед буквою искусства было одним из тех предрассудков, которые распространялись из Рима на всю Европу. В городе этом заведена самая бесцеремонная торговля сомнительными образцами антиков, и после того, как настоящие истощились, то вместо них стали продавать англичанам и другим любителям образцы поддельные. Если бы столько труда и старанья было потрачено на распространение чего-либо полезного, то, может быть, Рим до сих пор занимал бы значительное место в распространении цивилизации. Столице христианской веры, во всяком случае, было бы приличнее избрать своим нравственным оружием ум, добродетель и умеренность, чем пустую роскошь, мелочность и педантизм» Вступив раз на такой ложный путь, Рим утратил с тем. вместе уважение народов и право зваться руководителем общественного мнения.

Излишнее поклонение изящным искусствам имеет еще ту дурную сторону, что через него поддерживается страсть к роскоши, так как искусства эти могут
существовать только при ее помощи. В качестве республиканца я особенно вооружаюсь против этого факта, хотя, с другой стороны, должен сознаться, что сам лично принадлежу к числу страстных поклонников искусства. Существует, впрочем, мнение, что, давая работу множеству рук, искусство делается, таким образом, двигателем общественной деятельности и труда и что создаваемые им памятники остаются наглядными выразителями могущества наций и тронов, чем с лихвой вознаграждаются приносимые по этому случаю жертвы, как то: потеря времени на непроизводительные затраты и тому подобное. Все это может быть справедливо до некоторой степени, но, с другой стороны, доказано несомненно, что роскошь составляет величайшую язву особенно для маленьких государств, чье благоденствие обусловлено простотой, энергией и прилежанием, а величие заключается в благоустройстве, достижением которого они могут возвыситься перед судом истории до того, что будут ставить в пример даже великим державам. Впрочем, этот взгляд на значение искусства как фактора общественного благоденствия может быть измерен для некоторых небольших стран и городов, живущих исключительно фабрикацией предметов роскоши. Но и тут, если уже судьба дозволила им существовать только благодаря тщеславию своих более богатых соседей, все же следует им остерегаться привить такое направление к своим собственным нравам.

Всякий излишек, однако, вреден, и потому должно оговориться, что я совершенно далек от мысли рекомендовать возвратиться к спартанской черной похлебке и к запрещению пользоваться какими бы то ни было инструментами, кроме топора и пилы. Этого не могли бы допустить ни наш климат, ни нравы, ни избалованность, но есть золотая середина для всего. Никто не станет спорить, что все, что имеет целью удовлетворять прихоти, чувственности и блеску, не должно стоять в ряду необходимых потребностей и что всякий предмет роскоши, не обладающий качеством прямой полезности, следует считать скорее указателем испорченности вкуса, чем стремления к совершенствованию.

Представьте себе, что кто-нибудь захотел бы полюбоваться прелестным свежим пейзажем, где все оттенки до мелочи передают впечатление воздушной перспективы, где каждое дерево узнается сразу по его характеристической форме, где каждый лист трепещет под легким веянием ветерка, а поверхность воды колышется серебристой зыбью, где прозрачный свежий воздух убаюкивает нас, погружая в сладкую полудрему, а свет и тени гармонируют друг с другом сообразно времени дня и года, где красота подробностей чудно согласуется с впечатлением целого, где, наконец, фигуры людей и животных проникнуты насквозь жизненном правдой представьте себе, повторю, в ком-нибудь желание увидеть все это и вы можете быть уверены, что такой человек не пойдет в картинную галерею, но отправится в деревню, где увидит все это в натуре.

Произведения искусства, как бы они ни были велики, никогда не сравнятся с оригиналами, с которых взяты. Если в вас развить вкус изящного к прекрасным формам тела, то поверьте, что в простой красивой поселянке вы найдете более натуральных прелестей, чем в Венере медийской. Неужели горячее дыхание молодой груди, приподнимаемой волнением, живое сердце, бьющееся под рукой, и, наконец, даже прелестная ручка, строго останавливающая нескромную попытку, — неужели все это не в состоянии более возбудить страсть, чем любой кусок холодного каррарского мрамора? А вздох истинного страданья даже уродливой женщины способен растрогать скорее, чем слезы бронзовой Гебы.

Кто любит проникать взором в глубокую древность, пусть тот подумает о бесчисленных потрясениях, которые пережил земной шар и чьи следы свидетельствуют о его невероятной древности. Взгляните на эти скалы, нагроможденные одна на другую до того, что верхушки последних прячутся за облаками. Сколько надо было веков для того, чтобы придать им этот вид! Какая неведомая сила отлила их в эти изумительные формы! Чем были они во времена хаоса и чем сделаются в будущем, через миллионы миллионов лет? Кто знает, не было ли прежде вещество, из которого они составлены, более воздушным и чистым, более родственным с духовным началом нашей жизни? Или, может быть, наоборот, не приобретет ли оно эти свойства в будущем и не получит ли духа живых существ… До тех пор, пока на земле существует хотя один атом, не достигший полного совершенства, дело творения не может сметаться законченным. Разумеется, все ото только гипотезы, которых более подробное развитие недоступно нашим ограниченным способностям, но, во всяком случае, заниматься такого рода вопросами гораздо интереснее, чем теряться в догадках над значением какой-нибудь древней ржавой медали или полустертой надписи. Какой интерес может иметь для нас открытие, сколько именно дней царствовали Нума, Кекропс или Нин? Не все ли для нас равно, что скифы произошли от Елима, Гебера, Ассура, Арфаксада или Арама? Неужели ум наш сделает важное приобретение, узнав с достоверностью, что два плохих диалога Пинандера и Асклепи- уса были исписаны Серкурием Трисмегистом или каким-нибудь иным автором четвертого) века? Все эти и тому подобные изыскания, несмотря на их трудность и глубину, право, могут, с точки зрения здравого смысла, возбуждать только один смех и уж, конечно, не имеют ни малейшего отношения с нашим благоденствием настоящим и будущим. Если сравнить весь известный нам исторический период существования людей на земле с периодом существования вселенной, то первый покажется только кратким, мимолетным мигом.

Любители архитектуры нередко по нескольким камням Витрувия или Палладия восстанавливают в воображении созданные этими художниками здания. Ко мне и здесь приходит невольная мысль: что значат эти ничтожные груды камней в сравнении с гигантскими светилами, текущими в пространстве, где они повинуются великому закону, одарившему их силою взаимного притяжения и отталкивания!

Впрочем, да не подумают, что я намерен унижать значение искусств и наук. Я хочу только доказать, что в некоторых случаях им придают более значения, чем они его имеют, и что человек, лишенный возможности наслаждаться произведениями искусства, может без большей потери заменить их созерцанием красот природы, если он одарен рассудком и чувством. Что до меня лично, то я прекрасно сознаю, что выслушать хорошую музыкальную пьесу, полюбоваться картиной, статуей или триумфальной аркой, может доставить большое наслаждение, что наслаждения подобного рода всегда возбуждают в душе приятные и трогательные воспоминания и что звучные стихи или поэтический образ облагораживают и возвышают воображение. Равно я вовсе не равнодушен к удовольствию вальса или к приятной болтовне за французской кадрилью. Я скажу даже, что не чуждаюсь в танцах некоторой доли страстности, потому что как ни рассуждайте, но нельзя отрицать удовольствия держать в своих объятиях хорошенькую женщину, до которой, при иных обстоятельствах, считается нескромным даже коснуться. Может быть, мое последнее признание приведет в ужас несколько неопытных невинностей, по я беру на себя смелость утверждать, что и для них танцы составляют не более как замаскированную страсть или самолюбие, хотя они сами не отдают еще себе в этом отчета. Конечно, быстрота движенья также может доставить некоторое удовольствие, но если б вся суть танца заключалась только в этом, то можно было бы прекрасно танцевать в своей комнате, и наши дамы не нуждались бы тогда ни в кавалерах, ни в зрителях.

Впрочем, вкус к танцам, подобно вкусу ко многим искусствам, совершенно естественен, в силу того, что значительная доза суетности составляет неотъемлемую часть нашего существа. Естественные влечения имеют свои права на удовольствие, но не надо только ими злоупотреблять. Здравый смысл должен регулировать наслаждения подобного рода. Разумная мера, приносящая пользу целому государству, во много раз предпочтительнее, чем целое сборище сонетов, арий, балетов, антиков, картин и статуй, будь даже сам Фидий или Тициан их творцами.

Я не знаю почему красноречие причисляется к разряду искусств. Оно по своей цели и значению должно считаться гораздо выше. Что до искусств собственно, то первое место я отдаю архитектуре, как самому полезному. Из числа ославленных нам этим искусством монументов я не могу не признать особенного нравственного значения за египетскими пирамидами. Ими увековечена беспредельная глупость деспотов, истощивших силы и сокровища своих народов ради нелепой цели громоздить камни на камни. В параллель с этой глупостью может идти только то смешное уважение, с каким относятся к этим памятникам старины некоторые ученые, доискивающиеся цели, с какою они были воздвигнуты.

Много было говорено и писано о тесной связи, существующей между наукой и искусством, и о влиянии, которое первая оказывает на второе. Я признаюсь, не вижу тут ни особенной связи, ни особенного влияния, если только не счесть связью то обстоятельство, что как науки, так и искусства обыкновенно развиваются и погибают вместе. История действительно объясняет, что века, наименее благоприятные для развития науки, отличались в то же время бесплодием произведений искусства. Но это доказывает не столько прямую связь между наукой и искусством собственно, сколько более общую истину, что науки влияют на человеческую деятельность везде, в чем бы она ни проявлялась. Развитие ума обнаруживается решительно во всем, и можно без преувеличения сказать, что в более просвященной стране лучше сумеют сшить сапоги или вылепить кружку. В стране, где мало думают, произведения ремесел выходят гораздо хуже. В Испании всякая работа исполняется кое-как, в Англии, напротив, — все делается прекрасно. Какую бы страну Европы вы ни посетили, вы, наверно, заметите, что технические успехи стоят в прямой пропорции с образованием. Изгоняя порок и невежество, общество стремится к достижению возможного могущества и благосостояния. То пусть оно начнет с образования своих подданных и с улучшения их нравов, приучая их к честности, смелости и патриотизму. Этим средством оно собственными силами достигнет высшего процветания, какое только дозволяют местные обстоятельства.

Об опытности.
Благоразумие — главный плод опытности. Суждения — результат сравнение. Благотворность путешествий

Благоразумие старика бывает главнейше плодом его опытности. Мы учимся с помощью того, что видим, слышим и делаем. Большинство усваиваемых нами идей и понятий воспринимаются нашими чувствами, и потому главная причина неравенства в развитии людских умов заключается в неравном количестве фактов, примеров и образцов, которые нам удалось увидеть и усвоить. Если бы человек, одаренный способностями, прожил всю свою молодость, вплоть до зрелых лет, в четырех стенах, среди гробовой тишины и мрака, то степень его развития оказалась бы еще меньшей, чем у идиота. Между этой жалкой забитостью и наиболее просвещенным образованием существует бесчисленное количество ступеней, которые все, как это без труда подметит всякий, кто привык к наблюдению человека, прямо пропорциональны приобретенному нами знанию и опытности.

Чем более мы видим, читаем и слышим, тем более ум наш приобретает знания и правильные понятия. Суждения наши не что иное, как результат делаемых нами сравнении между различными предметами Чем разнообразнее и многочисленнее эти предметы. тем боле представляют они нам материала для выводов и сами выводы делаются, вследствие того, более точными и правильными.

Умственный горизонт и сфера понятий чрезвычайно различны у разных людей, смотря по их способностям и степени развития. Многие, не видав ничего, кроме своей семьи, деревни, города или страны, или не зная никаких событий, кроме современных, естественно, делают выводы только на основании этих недостаточных данных. Такие люди не в состоянии усвоить никаких истин, кроме тех, которые основываются па фактах, слышанных ими от их отцов, предков или священников. Между тем, человек образованный взвешивает и обсуждает жизнь и историю всевозможных народов, населявших земной шар. Он, сравнивая их взгляды и мнения, законы и нравы, угадывает причины их благосостояния или упадка, усваивает мысли великих, родившихся в среде их, людей и делает окончательные выводы на основании всех этих данных.

Опытность является, таким образом, лучшим средством для приобретения знаний и самоусовершенствования. Мы можем только ускорить ее развитие, стараясь идти навстречу фактам, которые ее дают, или усваивая результаты, добытые другими. Учение — самое лучшее средство для приобретения опытности этим последним путем, а философия и история — самые полезные для того науки. Между науками этими существует самая живая, логическая связь. Первая учит правилам, которым надо следовать, вторая дает прямые образцы для подражания. Философия делает свои выводы, основываясь на исторических фактах, история же заимствует у философии данные для оценки людских деяний. С этим умственным факелом в руках история освещает нам надлежащим светом былое и рисует верными чертами портреты наиболее великих людей, объясняет их поступки, частную и публичную жизнь, причины их успехов или неуспехов, а равно и ошибки, в которые они впадали. Из тысячи жизнеописаний она делает выводы тех нравственных начал, которым мы должны следовать сами, научась судить о настоящем по прошедшему, а также предвидеть по нему будущее. Оно учит нас быть осторожными в счастье и утешает в неудачах, указывая, как легко горе сменяется радостью и наоборот. Наконец, в истории мы имеем прекрасную школу для того, чтобы, приглядываясь к чужим ошибкам и глупостям, учиться их избегать или исправлять те, в которые мы уже впали сами.

К сожалению, писанная история чаще бывает более похожа на роман, чем на верное изображение жизни народов. Мировые события, в большей части случаев, известны нам только в общих чертах. Мы знаем главные факты и время происшествий, но внутренний их характер ускользает от анализа вследствие людского самолюбия, зависти, пустой болтовни политических противников, клевещущих друг на друга, и бездны тому подобных причин, устранение которых одно могло бы развернуть перед нами великую картину былого и дать возможность правильно ее обсудить. Первоначальные, секретные причины событий, давшие им жизнь и движение, остаются всегда скрытыми. Все эти мелкие, второстепенные интересы и подробности, которыми так часто бывают обусловлены и вызваны последствия огромной важности, редко выходят на свет божий из той темноты, в которой преднамеренно оставляет их людское самолюбие.

Мы часто не в состоянии проникнуть даже в обыденные тайны наших друзей и родственников в вопросах, касающихся частной вседневной жизни. Потому возможно ли узнать образ мыслей присяжных, придворных интриганов и глубоких политиков, относительно гораздо более важных вопросов, и притом часто отдаленных от нас огромным расстоянием веков и стран или разницей нравов и обычаев? Историк должен поневоле дополнять недостающее воображением и затем выдавать нам свои предположения за истину, но опытный человек, читая историю, может заметить на каждой странице это старание автора сказать гораздо больше, чем он знает достоверно. Нельзя без невольной улыбки читать, как какой- нибудь Плутарх или Тацит, Рейнах или Робертсон силятся объяснить причины какого-нибудь события, образ взглядов того или другого правительства или вождя. Претензия представлять исторические события плодом обдуманных размышлений, тогда как они зачастую бывают последствием случая, каприза или страстного порыва, не может не показаться смешною, особенно когда мы вспомним всю последовательность и легкость человеческого характера вообще, почти всегда препятствующего ему действовать обдуманно и логично. Если бы пород нами вдруг открылись истинные причины великих исторических событий, мы бы наверно увидели, что большинство их обязано своим происхождением пустякам.

Очень многие считают себя способными писать историю, а, между тем, искусство это составляет камень преткновения даже для великих гениев. Для этого, независимо от обширного образования, глубокого знания фактов, умения здраво судить и вникать в точный смысл происходящего, надо еще понимать образ мыслей и воина и законника, церковника к коммерсанта, отнюдь не увлекаясь односторонностью взглядов каждого, надо забыть свое собственное положение, отечество, веру, мнения и тогда только, отрешившись совершенно от всяких взглядов, можно надеяться достичь способности верно и беспристрастно описывать то, что происходит перед вашими глазами. Глубокое философское образование при этом необходимо в особенности. Если взглянуть внимательно на произведения великих историков, то мы увидим, что репутация их основывается не столько на верности изложенных фактов, сколько на их объяснении и на основании сопровождающих их выводов.

Войны принадлежат, бесспорно, к важнейшим историческим событиям, и потому для историка вполне необходимо знакомство с основаниями военной науки, а между тем познание это встречаем мы в людях, пишущих историю, очень редко. Многие пишут в этом случае положительный вздор, упуская факты первой важности и придавая значение пустякам. Они смешивают слова и понятия, обнаруживают полное незнакомство с военными терминами, называют хитрость ошибкой, ложную атаку принимают за истинную, а необходимость, обусловленную местностью, считают результатом обдуманного выбора. Древние писатели в этом случае недалеко опередили новых. Им случается заставлять полководцев произносить речи перед войсками, когда те уже выступили для битвы. В наше время мы знаем, что начальник даже маленького отряда едва может в этом случае кричать довольно громко, чтоб солдаты услышали его команду. Как же себе представить, чтоб можно было произносить красноречивые речи перед полчищами во сто тысяч человек и даже более!

Можно привести тысячи примеров, как установившееся мнение судит иной раз несправедливо о свершившихся исторических событиях. Я приведу один из наиболее выдающихся и притом современных случаев. Росбахская битва, как известно, наделала очень много шума и прославила своего героя более чем все прочие, одержанные им победы, в которых он выказал гораздо более твердости, храбрости и энергии. Публичные бюллетени определяли число погибших в этой битве французов цифрой в пятнадцать тысяч, но были и такие сведения, которые сообщали, что число это простиралось только до восьми тысяч, до шести, до четырех, а наиболее скромные спускались даже до тысячи двухсот человек. Удивленный этой разночтивостью показаний, я собирал сведения у местных крестьян, погребавших трупы убитых, а равно и соседних помещиков и священников. Они уверяли меня, что число мертвых не превышало четырехсот пятидесяти. А между тем это была битва, происходившая в нашем веке, между двумя наиболее просвященными нациями, и притом когда вся Европа была заинтересована узнать об этом деле правду в мельчайших подробностях. У меня были в руках самые точные планы местности сражения, планы проверенные, пронумерованные и снабженные всевозможными объяснениями, но когда я отправился с ними в руках на самое место битвы, я убедился, что все они были составлены на основании газетных сказок и до того фальшиво, что не было никакой возможности хоть сколько-нибудь по ним ориентироваться и осмотреться. Если мы имеем такие неточные сведения о том, что происходило у нас на глазах, то как же судить о событиях отдаленных веков, когда невежество было гораздо глубже, сообщения гораздо затруднительнее, а правда подвергалась гонению еще более, чем нынче?

Но если бы история писалась даже с такой точностью и справедливостью, как это привыкли обыкновенно думать, она все-таки была бы недостаточна для того, чтобы вполне нас научить опытности. Во всех событиях есть обстоятельства хотя частые и мелочные, но тем не менее чрезвычайно важные и которых невозможно ни понять, ни объяснить, работая в тиши кабинета. Сведения такого рода приобретаются исключительно практикой. Многому в жизни можно выучиться, только читая неустанно самую книгу жизни. Тот, кто остается на одной и той же странице пли проводит дни свои в бездействии, никогда не разовьет способностей, данных природой, и не подвинется ни на шаг. Путешествия более всего полезны для приобретения такого рода сведений, и средство это уважалось и практиковалось с древнейших времен людьми, желавшими чему-нибудь научиться или в чем-нибудь себя усовершенствовать. Люди, подобные Ликургу, Фалесу, Солону, Демокриту, Пифагору, Платону, Полибию и многим другим, научились знать людей и управлять ими, только пространствовав много лет среди чуждых им стран и народов. Огромное число современных замечательных людей следовало их примеру и достигло таких же, как они, успехов. В среде наиболее образованных современных наций даже воспитание молодого человека не считается оконченным, пока он нс сделает обширного, если можно, кругосветного путешествия. Даже государи не считали учения такого рода компрометирующими их достоинства. Можно без труда заметить, что, с тех пор как они стали думать таким образом и начали сближаться во время путешествий с другими сословиями, проверяя таким образом на практике свои познания, политика получила более здравое направление, многие предрассудочные взгляды исчезли законы стали улучшаться, естественные права получили правильно необходимые, реформы стали совершаться легче и скорее. Остается пожелать, чтоб ото доброе начало не останавливалось, чтоб человеколюбие все более и более получало голос в советах монархов и чтобы с этим вместе исчезли семена опасного брожения, дающего себя чувствовать уже во многих случаях!

В частности, однако, не всякий имеет возможность путешествовать, хотя, с другой стороны, не должно думать, что для путешествия непременно нужны карета, лакеи и куча денег. С одним платьем, умеренной суммой, парой рубашек, портфелем, чернильницей да в придачу с бодрым духом, доброй волей и хорошими ногами и можно отлично исходить вдоль и поперек многие страны, захватив, пожалуй, уже как роскошь чемодан с вещами, который можно пересылать из одного города в другой. Такой род путешествия хорош в особенности тем, что при кем никто не будет нас замечать, а это всего важнее, если мы хотим только видеть все и чему-нибудь дельно научиться. Я говорю это по собственному опыту, потому что видел все главные страны Европы, путешествуя именно таким образом, и при этом сделал около 7000 миль пешком. План путешествия был мною составлен, когда мне было всего двадцать лет, и я исполнил его, невзирая ни на насмешки, ни на болезни, ни на усталость, словом, ни на какие неприятности, которых пришлось испытать немало. У меня было правило записывать каждый день вечером все, что я видел в течение дня, и таким образом составилась у меня масса заметок, иной раз очень пустых, но в числе которых было немало и интересных, и притом сгруппированных самым оригинальным образом. Я думал одно время выпустить их в свет и даже привел все написанное в систему полного сочинения, в котором недоставало только описания моего последнего путешествия, но, к великому моему горю, весь мой труд пропал на почте при пересылке. Мало было в моей жизни потерь, которые сожалел я так искренно.

Опыт путешествия.
Неудобства и достоинства путешествий. Образованного человека везде хорошо встречают

Неудобства и беспокойства, с какими сопряжены подобные пешеходные путешествия, не только не вредят, но, напротив, крайне полезны. Приучась к мелочным неудобствам, мы скоро начинаем легче переносить более существенные. Привычка к опасностям способствует в нас развитию смелости и предприимчивости. Необходимость заботиться обо всем самому возбуждает изобретательность, а разнообразие людей, с которыми приходится иметь дело, знакомит нас со всеми состояниями и классами общества. Есть знакомства, которые можно сделать только во дворцах вельмож, и, наоборот, немало таких, которые приобретаются исключительно в кругу народа. Болтая запросто с нищим, с лакеем, с работником или сидя за столом с десятком крестьян, считающих вас своим братом, можно приобрести такие новые интересные сведения, какие и в голову не придут, когда путешествуешь в карете, с многочисленной свитой прислуги. А, наконец, кто никогда не терпел голода, жажды, холода, жары, усталости, пренебрежения и несправедливостей со стороны мелочных тиранов, тот никогда не узнает жизни и чувств огромного большинства людей никогда не будет в состоянии вообразить себя на их место или задуматься над долей, какую приходится им терпеть.

Сенека советовал своему воспитаннику приучать себя к страданиям, говоря, что этим средством облагораживается душа. Род жизни, только что мною описанный, похож на добровольное страданье, которое мы можем ежеминутно прекратить по нашей воле, а между тем вынесенное из него впечатление тем приятнее сделает для нас удовольствие и удобства, на которые мы его сменим. Друзья мои терпят бездну неприятностей, мне неизвестных, а я имею перед ними то преимущество, что наслаждаюсь многими вещами, чья прелесть познается только после того, как мы были их лишены. Самая обыкновенная комната в гостинице и самый посредственный обед могут доставить мне положительное удовольствие, когда я сравниваю с ними те ночлеги, которые имел иной раз в полуразвалившихся хижинах, довольствуясь кружкой плохого пива и куском черствого хлеба. Во время дождя или холода я непременно чувствую приятное довольство при мысли, что сижу в теплой комнате. При встрече со знакомыми я радуюсь, что живу нынче среди соотечественников, а когда возвращаюсь домой, то утешаюсь как дитя, сравнивая мое теперешнее положение с тем временем, когда приходилось мне, где-нибудь в Испании или Венгрии, ночевать в таких местах, что было неприятно даже раздеться. Привычка сделала меня не столь требовательным. Многие осуждают себя на бродячую жизнь для того, чтобы нажить состояние. Я нажил его без всяких особенных лишений и трудов. Имея средства несколько выше средних, я мог себя считать богаче всех моих гораздо более состоятельных друзей потому, что у меня было менее нужд и менее прихотей. Ныне, когда состояние мое выросло гораздо выше самых смелых моих надежд, я сохранил совершенно мои прежние привычки, но умею лучше употреблять деньги и лучше ими пользоваться. Многие из моих друзей жалуются, сравнивая свою судьбу с судьбой людей, гораздо более богатых, чем они, я, напротив, сравниваю свое положение с положением тех бедняков, с которыми я жил и чьи желания не шли дальше удовлетворения самой насущной необходимости. Присмотревшись к пышности столиц и дворов, я понял всю комичность погони за роскошью в нашей бедной республиканской обстановке, на что, к крайнему сожалению, разоряются многие из моих соотечественников. Более близкий взгляд на лица, имеющие власть в руках, умерил мое честолюбие и успокоил насчет событий, которые можно ожидать.

В заключение этого длинного, касающегося лично меня, отступления скажу, что такой образ путешествия, сопровождаемый неустанной деятельностью и лишениями, чрезвычайно способствует укреплению здоровья души и тела, хотя, конечно, излишек окажется вредным как здесь, так и везде. Если кто- нибудь из моих знакомых, прочтя эти строки, найдет, что вряд ли оправдал я это правило на себе лично, то я скажу, что ошибку в этом случае следует искать не в режиме, которому я следовал, но во мне самом. Природа вообще не была ко мне особенно благосклонна, когда наделяла меня здоровьем, талантами и всеми прочими благами. При всем том скажу, что с помощью труда и настойчивости мне все-таки удалось достичь многого, чего я был лишен, и извлечь из случаев моей жизни гораздо более опытности, чем можно было ожидать на первый взгляд. Сделав это признание, я позволяю себе считать замечание моих знакомых не вполне основательным и затем, возвращаясь к моему предмету, прибавлю, что, путешествуя описанным мною образом, мы учимся сверх всего вышеизложенного искусству познать и оценить себя более правильным и беспристрастным образом.
Когда, отложив в сторону всякую претензию на незаслуженные почести и уважение, не имея ни громкого имени, ни власти, вы познакомитесь во время путешествия с образованными людьми и успеете заинтересовать их собою, то будете вправе сказать, что обязаны их уважением и сочувствием лично вашим заслугам, а такое сознание должно в высшей степени лестно звучать для вашего самолюбия. Известен ответ философа Аристиппа, когда его спросили, какая разница между невеждой и образованным человеком. «Пошлите обоих в чужую землю, — сказал он, — и вы увидите эту разницу сами».

И действительно, если вы будете всегда казаться тем, чем вы есть, то, поверьте, вы найдете привет и сочувствие везде, куда бы вы ни заехали. Образованный, развитый человек найдет друзей повсюду. Такие люди принадлежат к нации, распространенной по всему земному шару, хотя и не имеющей определенного отечества. Граждане ее тесно связаны между собой и, говоря метафорически, могут быть сравнимы с частицами золотого песка, рассыпанного в песке обыкновенном, или, еще лучше, со звездами, горящими на темном небе и увеличивающими взаимный блеск теми лучами света, которые они испускают, не забывая в то же время освещать и темные небесные тела, повинующиеся им в своих движениях. Продолжая далее мои сравнения, я скажу, что разница в блеске и нюансе света звезд может быть сравнена с разницею способностей и характеров таких людей. Один блещет, как Сириус, другой довольствуется скромным красноватым светом Альдебарана, тот сверкает чистой белизной Спики, а какой-нибудь всесветный гений уподобляется Полярной звезде, успевшей встать в центр общего движения. Там виднеется группа Плеяд, перекрещивающих свои лучи, НО едва заметных для невежественных взоров толпы, удивляющейся гораздо более туманному следу падающей звезды, внезапно пересекшей горизонт. К этой нации, описанной, может быть, мною слишком поэтично, принадлежат все истинные философы! Надо видеть то искусство и то умение, С которым ОНИ угадывают и узнают друг друга! Одного взгляда, одного жеста, совершенно незаметного для толпы, достаточно, что бы они поняли взаимно свои мысли! Какая дивная симпатия привлекает и связывает их таким образом. Как приятно развиваться благодаря взаимно передаваемым друг другу знаниям, укрепляясь таким образом в принципах правды и добра! Часто случается, что общее направление друг в друге уже угадано, и остается договориться только о подробностях; начинаются споры и разговоры, мысли бегут, глаза горят, жесты облагораживаются, вся тина мелких страстишек и забот забыта без следа, разбираются причины и следствия, самые отвлеченные понятия призываются к разрешению простейших вопросов, и, наоборот, из мелочей делаются великие выводы… Люди, миры, масса миров — все делается предметом обсуждения и разбора; ум парит над всем существующим, и перед одной бесконечностью останавливаются его смелые порывы? В нем одном может он потеряться и замолчать! Дух, материя, нравственность, движение, покой — все разобрано и объяснено, и, в конце концов, по единогласному признанию нашего ничтожества и умственной нищеты пред началом всех начал торжественно выдвигается вопрос об этом начале, и безусловно признается необходимость Его существования? Да? — провозглашается с благоговением. — Он существует! Его всемогущество равносильно доброте! Подражать Ему, насколько возможно в этой доброте, значит идти единственно возможным путем для того, чтобы с Ним сблизиться! Если существа, Им созданные, вышли несовершенными, то это потому, что был несовершенен материал, из которого они созданы, и что только после перехода через множество степеней могут они приблизиться к этому совершенству. Если Он вызвал нас из ничтожества, то потому что признал существование лучшим, чем ничтожество. Он сделал нас слабыми, хотя свободными, и потому, в случае, если мы виноваты, степень взыскания будет соразмерна со степенью вины. Да! Он существует, но Он в то же время добр, милосерден и всемогущ, а потому все на свете хорошо! Постоянное стремление к улучшению — таков общий закон, и потому будемте жить в покое под Его защитою и станем делать как можно более добра, утешая себя мыслью, что бы с нами ни случилось, все это произойдет по воле Бога! Что в каком бы состоянии ни были, в счастливом или в несчастном, мертвые или живые, мы будем всегда подчинены Его правосудным велениям и что иной раз промысел Его бодрствует над нами более всего именно, когда мы считаем себя наиболее несчастными! Все, что я сейчас сказал, не что иное, как сокращенный конспект одного из разговоров, который я имел недавно с одним из моих друзей. Пусть будет это воспоминание знаком моего искреннего к нему уважения и любви!
Чтобы кончить с вопросом о приобретении знаний
и опытности, заключу совсем: кто не может ехать странствовать в чужие земли, пускай путешествует в своем отечестве, удовлетворяясь, в случае нужды, посещением хотя бы только соседних деревень. Изучайте человека в энергическом, настойчивом характере простолюдинов, образовавшемся более под влиянием природы, чем обычаев. Не чуждайтесь даже жилища бедняков: разговаривайте дружелюбно с ними, вникайте в их положение, обращайте внимание на воспитание, какое дают они своим детям, изучайте их быт, занятия, средства жизни, а главное — степень их нравственного и религиозного развития. Поверьте, что из всего этого вы вынесете бездну новых взглядов и сведений и увидите, что даже недостатки и пороки, которые вы встретите в этом кругу, будут содействовать расширению вашего развития и ваших знаний.
Никогда не упускайте случая наблюдать людей в минуты их общественной деятельности. Такого рода деятельность, смотря, конечно, по своему качеству, всего более способствует образованию и улучшению нравов. Всякое общественное собрание или учреждение, как например, праздник, зрелище, судебное заседание, ярмарка, публичные работы, лазарет, тюрьма, пирушка и даже притоны самых низменных увеселений или площадные ссоры — все может способствовать приобретению интересных сведений, дать порой полезный, хотя, может быть, и горький урок всякому, кто умеет видеть и наблюдать. Быть вечно в обществе самого себя все равно что ограничиваться в чтении одной только какой-нибудь книгой, причем мы зачастую рискуем сделать дурной выбор. Судя обо всем и всех по тому одностороннему источнику, мы непременно впадаем в самые грубые ошибки.
На свет должно смотреть таким же беспристрастным взглядом, каким стал бы наблюдать его прибывший к нам житель какой-нибудь иной планеты; но чтоб лучше узнать все, надо непременно самому принять, до некоторой степени, участие в общей деятельности. Если ваши правила тверды настолько, что вам нечего бояться заразиться дурным, то бросайтесь смело в этот лабиринт всевозможных отношений и понятий. Философия будет вашей путеводною нитью и поможет вам из него выйти, когда, утомленные этой безурядицей, вы захотите освежиться и отдохнуть в тиши жизни честной, мирной и простой. Но помни-
те, что такое добровольное удаление разрешается только после многих дней деятельной и полезной работы. Забыть дела, развлечения и соблазн света, конечно, приятно каждому, кто любит мир и тишину, но не надо забывать, что опытность и знание хорошего кормчего приобретаются не в мирной пристани, а, напротив, в разгар бурь, среди волн и подводных камней. Без битвы нет победы, как нет героя без опасностей.

О самооценке.
Почти все люди довольны собой. Что владеет вами. Знайте ваши хорошие качества

Познай себя — таково было первое и главное правило одного из греческих мудрецов, но, к сожалению, нелегка задача его исполнить. Люди со своими суждениями бродят более всего в потемках именно тогда, когда делают самих себя предметом наблюдения. Собственное пристрастие нас ослепляет, обращение же с нами посторонних, причем учтивость препятствует им говорить правду в глаза, еще того более увеличивает то лестное мнение, которое мы о себе имеем сами. Наши взгляды никогда не могут подняться выше уровня наших способностей, и вследствие этого, мы смотрим на себя крайне узко и односторонне, хотя и уверены в справедливости своих взглядов. Почти всякий склонен считать свои принципы наиболее разумными и, хотя охотно их бы переменил, если б признал другие принципы лучшими, но в том-то и беда, что, не имея способностей для того, чтобы уразуметь и усвоить то, что превышает наши понятия, мы обыкновенно заключаем, что тот, кто думает иначе, чем мы, непременно должен ошибаться. А так как большинство всегда обладает очень дюжинными способностями, то отсюда и происходит то, что почти все люди вполне довольны собой, хотя судят о себе совершенно ошибочно. Мудрый один сомневается в справедливости своих взглядов, и с этого-то сомнения должен начать всякий, кто желает достичь правильной самооценки.

Взгляните пристально на себя и постарайтесь сделать вывод, какая из ваших страстей имеет наибольшую власть над вашим сердцем. (Любовь следует исключить, потому что страсть эта слишком общая.) Нет человека, который не имел бы такой страсти и не подчинял ей безусловно все прочие. Определите затем эти прочие страсти в правильном, прогрессивном порядке их силы, пока, наконец, не дойдете до слабейшей. Означьте относительную их силу цифрами, так, например: сострадание — 15, скупость — 60, тщеславие — 1000, патриотизм — 10, честолюбие — 50, леность — 100, эгоизм — бесконечность. Кончив этот труд, который, предваряю, сделать вовсе не так легко, как кажется, вы получите довольно верные данные для определения, что вы такое и каков ваш характер. Остерегайтесь, однако, произнесть этот вывод в минуту увлеченья. Помните, что нет человека настолько дурного, чтоб в нем не нашлось какой-нибудь хорошей черты, и, наоборот, наверно, в самом лучшем человеке найдутся недостатки. Сравните все желания и вкусы сообразно их силе и продолжительности, подсчитайте дурное и хорошее — разница решит вопрос.

Заручившись этим приготовительным материалом, собранным с самым скромным недоверием к себе, вы должны будете еще отнестись к нему критически. Немало может встретиться обстоятельств, чье влияние исказит в ваших глазах истинное значение собранных вами данных, но и в этом искажении иной раз могут явиться проблески правды. Мнение о нас наших друзей, их советы, упреки, даже клевета и оскорбления врагов могут при этом оказать нам пользу тем, что на нас обыкновенно нападают за наши слабые стороны, а потому, если мы увидим, что все решительно наши знакомые сходятся в осуждении какого-нибудь из наших недостатков, то в таком случае не может быть сомнения, что недостаток этот существует действительно. Нам останется тогда про- следить его до самого источника и уничтожить в
корне.

Затеяв исправить и улучшить себя разом во всем, мы никогда не достигнем цели и даже, наоборот, рискуем сделать себе вред. Трудность задачи скоро заставит пас опустить в унынии крылья, и тогда мы еще легче увлечемся дурными инстинктами или примерами. Дурные качества следует искоренять одно за другим, понемногу, испытав предварительно свои силы на мелочах. Следует сделать попытку удержать себя от чего-либо в течение часа, дня, недели, потом отдохнуть и затем вновь вернуться за дело со свежими силами. Таким путем мы мало-помалу воспитаем в себе нашу энергию понемногу образуметь в себе новое нравственное существо и с радостью увидим успех наших стараний. Такого рода нравственная работа над самим собой не только полезна, но и в высшей степени приятна. Прекрасная цель заставляет забывать трудное достижение, и вся жизнь получает в наших глазах новый, небывалый интерес. К сожалению, совершенство невозможно здесь, как и везде. Человек всегда был и будет слабым, колеблющимся и боязливым существом. Нам остается утешаться мыслью, что если нет совершенства, то есть более или менее близкие к нему степени. Во всяком случае, приятней стоять к нему ближе, чем коснеть в пороках и невежестве, низводящих нас на степень животных.

Знать существующие в нас хорошие качества, во всяком случае, легче, чем определить их истинную степень. Потому я хочу попытаться начертать здесь нравственную лестницу хороших качеств, на которые мы способны, предварив, впрочем, что сделать это можно только в самых общих чертах и что второстепенные подробности непременно ускользнут от всякого анализа. Эти первоначальные свойства нашей души можно сравнить с основными цветами, потому что они, подобны цветам, точно так же дают в своих соединениях бесчисленное количество нюансов. Нет такого порока или такой добродетели, слабого задатка которых нельзя было бы отыскать в каждом человеке. Нравственное наше начало гораздо менее совершенно, чем физическое, и потому тем с большим трудом допускает существование чего-либо чистого, без всяких посторонних примесей. Мы, с этой точки зрения, способны представлять из себя всю гамму красок и цветов, начиная со светло-серого, почти до черного, ко исключительно белого или черного цветов не найдется ни в ком. Полная невинность, без малейшего пятна, точно так же недоступна для слабой человеческой природы, как и безусловная свирепость, без всяких проблесков доброты. Вот несколько указаний, которыми можно руководствоваться для анализа в вопросах подобного рода.

Если вы, ненавидя себе подобных, не разбираете средств, чтобы делать им зло; если есть деньги — ваша первая и последняя цель, а хитрость — обыкновенное средство действия; если вид счастья других вас сердит, их таланты возбуждают только зависть, а хорошие качества — тайную ненависть; если сердце ваше совершенно закрыто для сострадания и, может быть, даже радуется чужой беде, то вас следует безусловно признать чудовищем, недостойным жить, и если вы при таких душевных свойствах не дошли до открытых преступлений, то только потому, что вам недоставало для этого сил и случая.

Если вы низкопоклонничаете перед высшими и держите себя чванливо перед низшими; если вы предпочитаете общество глупцов, в котором первенствуете, кружку людей, где можете чему-нибудь научиться; если грубая лесть и низкая услужливость нравятся вам более, чем достойная манера себя держать и благородная откровенность; если вы жестоки в обращении с животными и нечувствительны к страданию подобных вам существ, причем ваше с ними обращение меняется сообразно положению, которое они занимают; если, наконец, слушая рассказ о каком-нибудь хорошем, благородном поступке, вы не ощущаете радостного чувства, заставляющего разгораться кровь в жилах, и глаза ваши не бывают готовы брызнуть слезами — все это может служить верным признаком, что у вас черствая и недостойно честолюбивая душа.

Если обладая несомненно дурными наклонностями, вы сдерживаете их исключительно из страха наказания или в надежде награды, все равно в здешнем мире или в будущем, то вы, не будучи добры, по крайней мере, благоразумны. Вы торгуете добрыми делами. Небо, для которого имеют вес только намерения, не воздаст вам ровно ничем, но люди, судящие только по результатам, могут относиться к вам с некоторой благодарностью.

Если вы думаете только о довольстве, роскоши и развлечениях; если вы предпочитаете мелочной блеск прочим достоинствам и стараетесь гораздо более развивать свой ум, чем облагораживать сердце; если нравиться — ваша первая цель до того, что малейшая похвала приводит вас в восторг, а малейший упрек — в отчаяние; если мелкие интересы занимают вас больше, чем подвиги великодушия; если вы добиваетесь значительного положения более для того, чтоб блистать, властвовать и обогащаться, а отнюдь не для того, чтоб приносить пользу; если, наконец, вы настолько ветрены, что ради приобретения в настоящем всех перечисленных выше благ готовы забыть будущее и в то же время совершенно равнодушны к исполнению обязанностей религиозных, нравственных и общественных — то будьте уверены, что вы обладаете очень заурядной душой, а потому оставьте всякие высокие притязания и сидите скромно в кругу посредственностей.

Если, будучи взысканы судьбой во всех отношениях, вы проводите жизнь в совершенной праздности, хотя и не делая никому зла; если вас более всего занимает выставка нашего богатства и удовольствия чувственных желаний; если вы ищете единственно блистать любезностью и интересуетесь только светскими пустяками, вроде жалких требований моды, то нравственный ваш портрет определяется полнейшим образом именем нуля, и вы должны почитать себя счастливыми, если судьба не потребует у вас отчета за пользование дарованными вам благами и не вменит вам в вину все то добро, которого вы не сделали по собственному нежеланию.

Если, обладая добрыми наклонностями, вы делаете зло по слабости и по привычке или не хотите делать добра, как это нередко бывает, из чувства ложного стыда, то хотя вас и следует признать недурным человеком, но в то же время сердце ваше обливает слабость и суетность. Вы достойны до некоторой степени снисходительности, но еще более сожаления.

Если ваши намерения всегда чисты, поступки прямы, если общественное мнение, судящее всегда по наружности, хулит вас или над вами смеется, не видя настоящей вашей цели, и вы имеете достаточно храбрости, чтоб им пренебречь, довольствуясь похвалой вашей собственной совести; если презрение делает вас гордым, а похвала скромным; если просьба вас трогает, угроза возмущает, а чужие страдания вас мучают; если неудачи вас укрепляют, опасность возвышает, а счастье умеряет ваши желания… О, тогда вы истинно хороший, великодушный человек! Вы, значит, любите добро ради его самого, а не для славы или интереса!

Если вы хотите почувствовать себя в положении истинного, честного гражданина — вообразите себя на месте одного из тех героев древности, которым даже безусловно дурные люди не могут отказать в дани уважения. Взгляните, как эти люди жертвовали жизнью ради чести, славой ради отечества и самыми сильными личными желаниями ради пользы общей! Сравните ваши собственные правила, относительно простоты и бескорыстия, с правилами какого- нибудь Фабриция; вспомните Фемистокла, решившего лучше умереть, чем принять начальство над армией, которая могла отомстить его неблагодарному отечеству; наконец, Регула, подавшего своей родине совет, за который пришлось ему умереть в страшной пытке; можно упомянуть еще о полубаснославном Курции, бросившемся в пропасть. Спросите свою совесть, достало ли бы вам сил поступить при таких обстоятельствах точно так же, и если ответ будет утвердительным, тогда и вы можете смело верить в то, что душа ваша честна и великодушна. Если найдется довольно низкий человек, который для того, чтобы оправдать в собственных глазах свою бесчестность, будет смеяться над вами и станет называть вас энтузиастом — то не сердитесь на него, а, напротив, пожалейте, себя же поздравьте с тем, что вы на него не похожи.

Но эта степень достоинства еще не высшая. Продолжим наш анализ дальше. Может быть, описанные герои действовали из желания славы или в надежде награды в будущей жизни. Представьте же себе, что не существует ни славы, ни награды, ни даже будущей жизни, вообразите, что вы живете в непроходимой пустыне, где ни один свидетель не мог бы выразить дани уважения вашим качествам, а между тем, вдруг представилась бы вам возможность сделать доброе дело, как, например, спасти огромное число страдающих людей, пожертвовать при этом собою и умереть ужасной смертью… Скажи- те, решились бы вы на это? Ваше сердце ужасается, колеблется, по оно еще может победить себя и быть великим… Если вы добросовестно ответите: да, я бы это сделал — то примите мою дань уважения, как человек, достойный возможной степени нравственного совершенства.

О гражданском обществе.
Обычай и разум. Привычка праздности и роскоши. Насилие прикрывается именем права

До сих пор мы рассматривали человека как единичное лицо или только в самых тесных сношениях обыденной жизни с исключительно близкими лицами. Взглянем же на него теперь в обширном кругу жизни общественной или гражданской. Жизнь эта до того сложная машина, что общее о ней понятие можно получить, только внимательно рассмотрев ее происхождение, цель, механизм, приводящий ее в действие, а равно ее слабости и злоупотребления. Некоторые сведения по этому предмету необходимо иметь каждому человеку, какое бы положение он ни занимал, иначе, без знания основных начал, он не в состоянии будет, в случае надобности, посвятить себя изучению подробностей какой-нибудь отдельной части.

Знания подобного рода должны были бы непременно войти в воспитательную программу как мальчиков, так равно и девочек. Нравственное значение этих знаний состоит главнейше в том, что они лучше всего очищают и укрепляют нашу душу для преследования правил истинного человеколюбия и осторожности, уча нас в то же время, каким путем прилагать эти правила к делу. Зная основные начала, о которых идет речь, мы получаем возможность лучше охранять наши естественные права, защищать общественные и вообще действовать сообразно принятому порядку и обычаям. Потому нельзя не удивляться, почему нас по большей части оставляют в полном неведении тех основных начал, на которых зиждется общественное устройство, и тех законов, которым мы обязаны повиноваться. Такое незнание тем более непростительно, что вследствие его мы нередко можем подвергнуть опасности наше добро, честь и даже самую жизнь. Цицерон говорит, что в Риме воспитанники школ обязаны были знать законодательство двенадцати таблиц наизусть. Не полезно ли было бы и в наших начальных училищах преподавать краткое извлечение из законов с изложением причин, вызвавших их издание, а равно объяснять главнейший ход современных юридических дел, насколько такая публичность может быть допущена требованием политической осторожности.

Сколько честных людей положительно разоряются вследствие незнания тех юридических приемов и тонкостей, до уразумения которых нет никакой возможности добраться с помощью одного только здравого смысла. Люди эти не в силах самозащищать своих дел, не подвергаясь опасности запутаться в целом лабиринте разных постановлений и форм, только усложняющих и замедляющих решение. Сколько можно найти вполне просвещенных адвокатов и других общественных деятелей, одушевленных самым искренним желанием добра, которые, тем не менее, работая для своих доверителей, принуждены терять свои силы и знания на борьбу с этой бездной легальных мелочных затруднений, благодаря которым покровительство закона нередко превращается в притеснение. И все это потому, что люди не додумались до простой истины, что право естественное должно лежать в основе всех прочих прав и что ими ложно понимаются основы гражданского строя общества и отношения подданных к власти. Обычай заменяет то, что отказывается диктовать рассудок, и, таким образом, вместо разумных правил являются политические софизмы, под чьей эгидой самые дурные органы власти могут разыгрывать роль дельных и понимающих общественных деятелей.

Всякий человек, занимающий влиятельный пост, обязан особенно остерегаться, чтобы не впасть в эту рутинную колею, и должен понимать, как трудно быть в одно и то же время законодателем, судьей и защитником своих собственных прав. Действительно, надо иметь истинно благородную душу для того, чтобы вполне отрешиться от всякого личного эгоизма, пожертвовать не только своим интересом, но даже интересами своих близких и не иметь в виду ничего, кроме общественного блага большинства. А между тем, в обществе, где не существует такого беспристрастного взгляда, нет никакой возможности ожидать установления хороших законов и строгого их выполнения (Принятие на себя какой-нибудь общественной должности оказывает очень нередко не совсем хорошее влияние на наши взгляды и деятельность. Я сам чувствую, что как будто не с таким патриотизмом смотрю на вещи с тех пор, как получил должность советника. К счастью, я живу в такой республике, где политическая мудрость и общее благосостояние достаточно известны и где, как выразился один из моих друзей, надо заботиться не столько об улучшении законодательства новыми постановлениями, сколько об охране старых хороших законов. В стране этой стоит только провозгласить хороший принцип для того, чтобы он был непременно усвоен рано или поздно, все же дурное исправляется самим правительством раньше, чем оно бывает к тому принуждено смутами и прочими несчастными последствиями политических ошибок. Это последнее обстоятельство нельзя не поставить в особенную похвалу и славу такой стране.). Если даже найдется на то добрая воля, то скупость и корыстолюбие все-таки помешают делу. Привычка к праздности и роскоши возьмет свое Недостаток энергии заставит остановиться перед первым мелочным препятствием, и, таким образом, даже готовый на добро деятель примкнет невольно к общему потоку равнодушия и бедствия. Влияние лиц, которых мы видим часто, перевесит требования общества, чей голос, таким образом, останется гласом вопиющего в пустыне. В самой действительности встретятся на каждом шагу сомнения, при невольной мысли не ошибаемся ли мы сами, коль скоро наши взгляды противоречат до того мнению большинства. Величайшим же врагом всяких улучшений явится наша гордость, чье красноречие, как известно, для людей всего убедительнее. Кто, например, захочет добровольно признать законность сближения сословий, будучи воспитан в понятиях, что между ними существует неизмеримая разница? Для такого человека самая идея признания чьей-либо власти, кроме власти собственной прихоти, покажется возмутительной. «Как, — воскликнет всякий из взысканных подобным образом фортуною людей, — так, значит, мои богатства, титулы и права будут признаваться только глупцами? Личное действо будет признано стоящим выше моего, и первый встречный, без роду, без племени, станет думать, что он превосходит меня только потому, что обладает знанием, честностью и энергией? Мне придется отказаться от праздной, роскошной жизни, начать работать и учиться Бог знает чему и, наконец, жертвовать даже своими интересами в пользу других! О ужас! О позор!» И действительно, ужас, который ощущает при этом подобный человек, будет действительно искренен. Обвинение чуть ли не в бунте того, кто осмелится высказаться в подобном роде, покажется слишком ничтожным, и если б дать волю таким защитникам своих неприкосновенных прав, то они не остановились бы приговорить всякого, кто вздумает на них покуситься, пожалуй, живым на костер.

Люди, имеющие власть в руках, точно так же не любят сознаваться в своих ошибках, как и обыкновенные смертные. В массе дурных общественных деятелей не найдется, может быть, ни одного, кто не считал бы себя образцом всевозможных качеств и не судил других только по степени их уступчивости и угодливости. Нет такого злоупотребления властью, которое не нашло бы оправдания в глазах нашего эгоизма. Насилие прикрывается именем права, захват чужого добра — необходимостью, обман — требованием политики, а жестокость — знакомым возмездием. Такого рода взгляды усваиваются мало- помалу всем обществом. Каждое считает себя первым в мире по благоустройству, и очень нередко мнение это доказывается ссылкой именно на те общественные учреждения, которые более всего дурны или нелепы.

Португальцы и испанцы были готовы считать безбожными те страны, где не было инквизиции и где народ не погряз до окончательной степени в ханжестве. Англичане хвалят свою свободу, часто переходящую в своеволие, и восхищаются снисходительностью некоторых из своих законов, служащих более для потачки плутам, чем для защиты честных людей. Турки хвастают неограниченной властью своих пашей и той роскошью, которою они себя окружают. Они презирают христиан, у которых власть окружена меньшею пышностью и не столь безответственна. Дикий гордится своей полной независимостью. По его понятиям, мы живем в цепях, а он кажется нам отторжением рода людского, и так далее, и так далее… Благодетельная природа, таким образом, употребляет даже наши пороки на то, чтоб врачевать горести. Наша суетность служит им лекарством и утешением.

Трудно себе представить, до какой степени наше самолюбие и деспотизм умеют выгородить и оправдать себя во всем. Везде, где царит произвол, существует целая особого рода логика, доказывающая ясно как день, что все, что делается, может быть оправдано вполне, Вот, например, как рассуждал один испанский инквизитор в Мадриде: «Поверьте, что в преследовании людей в этом мире гораздо менее дурного, чем это обыкновенно думают. Доказано, что можно искупить свои грехи, еще будучи на земле, а так как здешнее временное наказание никоим образом не может быть сравнимо с вечной карой будущей жизни, то неужели кто-нибудь откажется заменить последнюю первым? Костер горит всего каких-нибудь четверть часа, адский же огонь вечен. Если приговоренный к сожжению виновен, то пламя костра очистит его грехи; если же он невиновен, то тем большего блаженства он удостоится, пострадав на земле. Сверх того, найдется ли хоть один человек в мире, который не был бы грешен настолько, чтобы не заслуживал наказания, а равно не приятно ли освободиться от скорби и горестей этого мира? Вид костра, кроме того, производит спасительное впечатление на присутствующих, приучая их к смирению и повиновению церкви. Все сказанное может точно так же относиться и к прочим употребляемым ею средствам для спасения души и для распространения святой веры».

Эта отвратительная логика очень напоминает взгляды и теории одного польского магната, приехавшего усмирять волнение, возникшее в среде его крестьян, и обратившегося к ним с приблизительно следующей речью: «Я с величайшим удивлением узнал, что вы смеете жаловаться на вашего господина. Вы позволили себе увлечься речами бродяг-негодяев, которые, наговаривая вам, будто народу легче живется в чужих странах, сеют среди вас дух строптивости и неповиновения с тем, чтобы сгубить вас и в этой жизни, и в будущей. От меня зависит вполне жестоко вас наказать, как вы того заслуживаете, но доброта моя и вместе надежда вас образумить побуждают меня снизойти до объяснения с вами.

На что вы жалуетесь? Вы, живущие только при помощи моих благодеяний? Вы находите несправедливым, что земля, которую вы обрабатываете, принадлежит не вам и что я беру у более богатых их излишек; но разве я это делаю не для общего блага? Разве я, с другой стороны, не помогаю более бедным и разве вы не должны почитать себя счастливыми тем, что ваше благосостояние связано с моим, вследствие чего я должен поддерживать вас ради моего собственного интереса, который зависит единственно от числа крестьян, которыми я владею. В других странах народ живет под постоянным страхом голодной смерти. Там у бедных отбирают последнее, чтобы отдать это более богатым. Я, напротив, отбираю у богатых, чтобы установить между вами возможное равенство, помните, что богатство — главная
помеха для спасения души, Апостолы начинали подвижничество тем, что раздавали все свое имение нищим. Многие монашеские общества живут в добровольной бедности. Спаситель родился в яслях, а вы живете в житницах и еще смеете жаловаться. Не вы, а я имею более права обвинять судьбу. Ваша обязанность только работать и повиноваться, тогда как все заботы и беспокойства достаются на долю мне. В случае войны или голода потерять могу только я, а вы останетесь тем же, чем были. Вы завидуете издали другим народам, по эта отдаленность именно мешает вам увидеть то горе и те беды, которые они терпит из-за этой столь желанной вами свободы.

Вы находите, что мой суд скор, а наказания, которые я налагаю, унизительны. Неужели предпочли бы вы двадцатилетние процессы ваших соседей, в течение которых ваши дома и поля оставались бы без обработки и присмотра? Неужели лучше иметь сто господ вместо одного и быть судимым целыми сборищами, где что ни голова, то особое мнение, одно другому противоречащее, и где решения ставятся по законам, мешающим применить к делу простой здравый смысл? Вас судят скоро и просто, и вы, начав дело сегодня, знаете наверно, что оно завтра же будет кончено. Что касается до палок, которыми вас наказывают, то ведь боль от них проходит скоро, а, сверх того, наказание это не заставляет страдать вашу невинную семью, как это было бы непременно при тюремных заключениях пли других приговорах. Если зам режут носы и уши за проступки, по вашему мнению, слишком ничтожные, то вспомните, скольких из вас я прощал за преступления, которые во всякой иной стране довели бы виновных до колеса или виселицы.

Вы жалуетесь, что я трачу много денег на постройки, на лошадей, на обеды и праздники, но ведь этим я возвышаю ваше же значение. Мой сан требует известного представительства; моя репутация столько же моя, сколько ваша, и вы сами покраснели бы при мысли иметь господином какого-нибудь голяка.
Далее, вы обвиняете меня еще в том, что мне случалось брать к себе ваших жен и дочерей; но что же вышло из этого дурного для них? Разве они потеряли свое здоровье или добро? Напротив, в том была для них честь и прямая выгода. Подруги их до сих пор смотрят с завистью на подарки, которые они от меня получили; сверх того, пробыв в моем обществе, они привыкли к учтивости и порядочным манерам, а мужья их и родственники пользуются моим покровительством. Если у них родятся дети, то я беру на себя их воспитание и содержу их точно так же, как и вас всех.

Вследствие всего, что я сказал, я приказываю вам бросить глупые замыслы о каких-то реформах и немедленно отправиться на исповедь к отцу Николаю. Вы не умеете ни читать, ни писать, и вам ни разу не являлись, как ему, святые в видениях, для сообщения дара совершать чудеса, а потому он лучше знает, что нужно для спасения ваших душ. Исполняйте же беспрекословно все, что он вам прикажет, и не заставьте меня принудить вас к тому силою. Мы с ним будем в ответе одни.
Наконец, не забывайте, что я строжайше запретил вам рассуждать о моем управлении и находить в нем какие-нибудь недостатки. Конечно, ваше счастье и несчастье в моих руках, но не рабам судить о поступках их господина. Мои права над вами дарованы мне Богом, законами отечества и правом наследства, перешедшим от моих предков, из которых ни один не властвовал над вами с такой справедливостью, умеренностью и добротой.

Теперь ступайте, глупцы, и краснейте за вашу неблагодарность. Благодарите Бога за то, что Он дал вам господина, который в состоянии защитить вас против власти чужеземцев, и потому покоряйтесь мне беспрекословно. Только покорностью можете вы утешить мой справедливый гнев и отменить уже отданный мною приказ усмирить вас во что бы то ни стало, в чем, если будет нужно, обещали мне немедленную помощь соседи».

Может быть, читатели пожелают узнать, какой эффект произвела эта речь? Большинство присутствующих были безусловно поражены таким блестящим красноречием и согласились со всем, особенно благодаря убедительности последнего аргумента. Наиболее благочестивые принесли искреннее раскаяние в том, что осмелились роптать на своего господина, и все пришло, мало-помалу, в прежний порядок.

Оставляя в стороне такую, доходящую уже до последней степени нравственного унижения, забитость всех человеческих чувств, следует заметить, что существует бездна других, не менее позорных, средств и афоризмов, придуманных для эксплуатации невежества и неразвитости в пользу корыстолюбия и эгоизма. Так, например, в обществе в большом ходу фраза, что нет ничего совершенного в мире, и потому даже самые лучшие учреждения имеют слабые стороны. Не споря против справедливости этого афоризма, мне кажется однако, что лучше было бы если б так говорили обездоленные судьбой, а не взысканные ее милостями. Фраза эта очень эластична, и ее можно равно применять как к благоустроенному обществу, так равно и к самому несчастному. Известно, что то, чем полагают возможным оправдать все, в сущности ничего не оправдывает.

Еще есть другой интересный афоризм, также весьма распространенный в среде многих политиков. Говорят, что правильного суждения о благоустройстве государства и достоинстве его правительства следует принять во внимание обработанность почвы и степень материального достоинства, которым пользуется большинство жителей. Взгляд этого, пожалуй, был бы справедлив, если бы все продукты, которые дает обработанная рациональным образом почва, шли в пользу землепашцев и если бы все потребности чело- века ограничивались утолением голода и жажды. Хотя опыт действительно доказал, что удовлетворение первых материальных нужд лежит в основе людского благосостояния, но хлеб, жилище, одежда и прочие предметы первой необходимости отнюдь не составляют конечной цели нашей жизни. Если партия, стоящая во главе народа, желая укрепить свою власть, намеренно старается уничтожить в нем патриотизм, честность, предприимчивость и знание; если влиятельные должности замещаются не по уму и способностям, а только на основании прав рождения и по протекции, в силу чего правами, принадлежащими всем, пользуется только небольшое число избранных; если союзы с иностранными державами заключаются не ради интересов страны, но для того только, чтоб обеспечить себе взаимную помощь против справедливых требовании народа; если в народе умышленно поддерживается суеверие, невежество и малодушие; если ему препятствуют думать и рассуждать о своих интересах, а равно и недостатках, существующих в жизни, то подобного рода правительство (а их, к сожалению, было немало) не заслуживает названия хорошего даже при наружной доброте и мягкости своих действий. Оно порочно в своих основных принципах.

Отец семьи, заботившийся только о физическом воспитании детей, далеко еще не выполнил всех, лежащих на нем, обязанностей. Кроме стороны физической существует еще сторона нравственная, значение которой гораздо важнее, так как она одна обуславливает отличие человека от животного. Раб останется рабом даже в том случае, если его содержание и жилище не оставляют желать ничего лучшего.

История показывает нам, что большинство государств обязаны своим происхождением силе, ко философия отказывает такому факту в признании за ним юридического права и признает его только как факт. С ее точки зрения все должно быть основано на праве естественном, обусловленном правом нравственным, а это последнее учит, что люди созданы одним Творцом, по одному образу и с одинаковыми способностями и потому должны иметь равное право на пользование благами жизни. Если не признавать за ними этой первородной равноправности, то нельзя будет защищать и других каких-либо прав. Идея этого равенства, пугавшая так многих и очень часто злоупотреблявшая, относится, впрочем, до очень небольшого числа самых общих человеческих отношений, каковы, например, равенство перед законом, свобода деятельности, право на пользование своим добром и тому подобное. Требовать, во имя этой идеи, равенства состояний, власти и имущества невозможно, потому что в таком случае разрушился бы весь гражданский порядок общественного устройства, в котором невозможно обойтись без власти и ее многочисленных органов, которые неизбежно должны быть подчинены один другому. Зато никакая власть не может отнять у граждан основных их благ, каковы, например, свобода, безопасность и имущество, не будучи признана иронической. К сожалению, этим прекрасным благам придают часто слишком общее значение, и потому время, место и обстоятельства часто оказывают очень большое влияние на то, каким образом к ним относятся. Но, во всяком случае, прямое на них посягательство следует признать попиранием всех прав. Народ, правильно управляемый, смотрит на правительственных лиц как на общественных деятелей, которым поручена его судьба, а не как на господ, и даже последний негр может спросить своего владельца, по какому праву он его продал или купил. Я скажу даже, что если он восстанет на своего правителя-притеснителя, то на это следует смотреть только как на акт необходимой самообороны.

Никакой договор, никакое узаконивание не могут передать большинства общества в безграничное владение меньшинству. Естественные законы, имеющие, во всяком случае, право первенства над гражданскими, предполагают в основе всякого государственного строя признание обеими сторонами добровольного соглашения общества с каждым его членом в отдельности и наоборот. То же самое следует подразумевать и в отношениях между правящим классом и управляемым. Второй обязывается повиноваться первому с тем, чтобы тот, в свою очередь, заботился об его благе. Все действия правящего класса, уклоняющиеся, от этой цели, следует признавать дурными и незаконными, и всякая власть, действующая таким образом, основывается исключительно на силе и страхе, с помощью которых можно подчинить себе только слабейших.

Применять толково и правильно к каждому отдельному случаю разнообразные законы, существующие в какой нибудь стране, можно только хорошо усвоив основные принципы законодательства, изучив его цель и проследив те обстоятельства, которыми было вызвано издание того или другого закона. При этом знания, кажущиеся столь трудными и сложными, наука управления низводится к пониманию очень небольшого числа основных принципов, весьма просто и легко применяемых, при некоторой доброй воле, к делу, несмотря на бесконечное разнообразие отдельных случаев. Мысль соблюсти общественный интерес должна при этом служить главной руководящей мыслью. Если эта нить найдена раз, то от общественного деятеля требуется очень немного опытности и знания для того, чтоб не потеряться в лабиринте формальностей, толкований и кажущихся противоречий, которыми загромождено большинство современных законодательств, благодаря невежеству, а нередко и дурной воле законодателей.

Благонамеренные проекты некоторых законодателей иногда впадают в противоположную с действиями дурных правительств крайность тем, что проекты эти оказываются слишком идеальными и непрактичными. Но, тем не менее, такие законы нельзя считать совершенно бесполезными. Стремление к недостижимому лучшему помогает достичь возможно хорошего. Совершенства нельзя достичь ни в чем, но улучшить можно все, а улучшение, во всяком случае, — важный шаг даже там, где зло не может быть уничтожено окончательно.

О происхождении обществ.
Возникновение общества. Регулирование общества законами. Сложные отношения — сложные законы

Вообразим себе, что на земле существуют только один мужчина и одна женщина. Физическая связь между ними, от которой родятся дети, сделается первым звеном в цепи возникших между ними отношений. Дети последуют примеру родителей и точно так же воспроизведут подобных себе. Непосредственно затем возникнет в этом первом людском обществе власть отца, которая примет характер и форму проявления сообразно с характером каждой отдельной личности. Что же касается до взаимных отношений членов семьи, то они, наверно, выразятся в следующей формуле: за добро или зло, которое ты мне сделаешь, я воздам тебе точно таким же добром или злом, а равно и все мы, как общество, будем платить тебе сообразно тому, что ты сделаешь для нас. Людские страсти в этом первобытном состоянии общества будут выражаться слабее, потому что у них будет менее предлогов для выражения, но зато и заблуждения будут опаснее, вследствие отсутствия власти, которая бы их сдерживала.

Потребность во взаимной помощи, вследствие невозможности удовлетворять самому всем своим нуждам, а еще более то чувство, которое инстинктивно сближает между собой людей, когда они видят, что беда и горе в жизни грозят им всем вместе, были тем первым звеном, которое связало между собою членов этой первой семьи и заставило их сообща изыскивать способы для поддержки своего существования. Простота, мир и довольство господствовали в этом первом человеческом обществе. Место его жительства часто менялось вследствие истощения средств, доставлявших ему пропитание, но такая вечно бродячая жизнь скоро должна была показаться трудной и утомительной. Охота и рыбная ловля не могли удовлетворять увеличившимся потребностям, и вот люди, мало-помалу, стали привыкать к оседлой жизни, обратясь из вечных бродяг в пастухов и земледельцев.

Оседлая жизнь немедленно обнаружила потребность законов и правил общежития. Обладание значительными стадами возбудило вопрос оберегания их против хищников, а равно точно такой же охраны потребовал постоянный, но не собранный еще хлеб. Вследствие этого было постановлено признать право владения землею за первым, кто ее занял, начал обрабатывать и пустил на нее свой скот. Покушение с чьей-либо стороны нарушить это правило вызывало заступничество за обиженного со стороны всего остального общества.

В первобытной дикой жизни людей каждый может защитить себя от внешних нападений только с помощью собственных сил, но, с образованием обществ, это ужо исполняется соединенными усилиями всех членов. Каждый член такого союза обязан отказаться от части своей свободы, насколько она может вредить общему благу. Он дает обещанье не посягать на права своих сотоварищей для того, чтобы они, в свою очередь, не посягали на его права, и обязывается воздерживаться от таких действий, которые не станет сам одобрять в других. Он начинает сознавать, что требовать чего-либо от людей можно только в возврате за то, что мы даем им сами. Но для наблюдения, чтобы все эти правила исполнялись, необходима власть, которой следует подчиняться. Таким образом, люди сознали необходимость отказаться даже от независимости для того, чтобы вернее сберечь свои права.

Большинство законов должны явиться сами собой вследствие осложнения людских отношений. Так, например, отец, заботящийся о детях, хочет непременно быть уверенным, что дети, которых он воспитывает, принадлежат ему. Отсюда возник обычай брака, при котором требуется, чтобы женщина имея связь только с одним мужчиной, тем самым гарантировала ему законность детей. Для женщины необходимость и польза брака обуславливалась, с другой стороны, тем, что мать не могла бы, при помощи своих только сил, воспитать и взрастить детей, в случае, если бы отец отказал ей в этом содействовать. Отсюда вытекла идея торжественного заключения брачного союза для того, чтобы взаимные обязательства супругов были высказаны открыто и публично перед глазами всех. Продолжительность времени, необходимого для полного воспитания детей, на что часто требуется вся жизнь родителей, вызвала необходимость заключать браки также на всю жизнь.

Для того, чтобы побудить родителей работать постоянно для блага детей, а также чтобы предотвратить споры и раздоры сих последних из-за оставшегося после смерти отца добра, были введены законы наследства. Справедливость, перехода имущества родителей исключительно к детям объясняется тем, что дети ближе всех к ним стоят и, сверх того, нередко способствуют собственными трудами накоплению остающегося наследства. Закон этот однако, исправляя одно зло, породил другое тем, что ограничил установленное прежде еще право преимущественного владения всяким добром за теми только лицами, которые захватили его собственными стараниями и обработали собственным трудом. Право наследства стало, таким образом, похоже на конфискацию имущества бедных в пользу небольшого числа богатых. Такой порядок мог бы привести с течением времени к тому, что целой массе бедняков пришлось бы погибнуть от голода и холода, но беде этой помогло то естественное обстоятельство, что богачи, завладев массой имущества, не могли обрабатывать его сами и должны были прибегнуть в этом случае к помощи тех же обездоленных бедняков. Излишек бедствий, которые могли обнаружиться, был, таким образом, предотвращен.

С тех пор неравенство состояний и порожденная вследствие того зависимость одних людей от других легли в основу устройства всех современных обществ. Без этих условий никто не захотел бы работать в пользу других. Искусства, ремесла, далее сама наука должны бы были исчезнуть. Если бы все люди жили плодами только собственных своих трудов, то всякий должен был бы сам строить себе жилище, готовить одежду и вообще удовлетворять решительно всем житейским потребностям. Такое состояние общества недалеко от того, в котором живут совершенные дикари.

Есть, однако, экзальтированные философы, которые серьезно задают себе вопрос: не было бы такое состояние людских обществ лучше, чем настоящее? Конечно, нельзя спорить, что в нем нашлись бы некоторые выгоды, но зато неудобства оказалось бы еще больше, а, сверх того, такое положение совершенно невозможно в обширных странах с многочисленным населением, где необходимо огромное количество различных машин и других тому подобных предметов, вследствие чего вызывается валовое их приготовление в специальных мастерских (Для того чтоб до некоторой степени предотвращать излишнее накопление богатства в одних руках" что особенно вредно в маленьких республиках, можно было бы, мне кажется установить для них собственно закон, в силу которого небольшая доля из остающегося после смерти богатых имущества должна была бы делиться между бедными. Сверх того, было бы небесполезно восстановить старинные аграрные законы, по которым никто не имел права владеть более чем известным количеством земли. Эго средство много бы помогло восстановлению правильного распределения богатства и вообще оказало бы огромное влияние на склад жизни и людскую нравственность. Многие, однако, не согласны с таким воззрением. Жак Зюсмильх говорит: «Попробуйте ввести законы Лициния, по которым никто не имеет права владеть более чем семью югерами земли, или постановление Ромула, низведшего даже это количество до двух только югеров, и вы увидите, что превратите этим средством цветущую и деятельную, как муравейник, страну в безлюдную, бесплодную пустыню». Мнение это, однако, надо считать преувеличенным и односторонним. Законы такого рода проводятся не вдруг, и притом они непременно должны основываться на мнении и желании большинства, твердо решившего добиться чего желает. Слова «Общее благо» должны быть девизом подобных реформ. История указывает нам на примеры реформ еще более радикальных.).

Усложнения между людьми отношений были причиной возникновения споров и несогласий по разным вопросам, касающимся лиц или имущества. В силу этого понадобилась такая власть, которая, в лице разумных и пользующихся уважением судей, решила бы подобного рода вопросы и, сверх того, была бы вооружена достаточной силой для принуждения виновных исправлять причиненные ими несправедливости. Отсюда проистекло учреждение судов со всеми из атрибутами.

Трудность разрешения многих процессов вызвала необходимость установить точные правила и формы в их производстве для того, чтоб как судьи, так равно и стороны были сдерживаемы в своих увлечениях. Эти правила, однако, рядом с примененной ими пользой, породили также немало неудобств тем, что повели к подчинению дела рутинному порядку и сделались причиной того, что правда нередко приносится в жертву обряду и страдает от упущения каких-либо мелочных его требований.

Уважение к правде и добру, как известно, чуждо душам низким и порочным. Их может сдержать в границах умеренности один только страх стыда или неприятности. Отсюда возникла необходимость наказаний, которые, конечно, должны быть пропорциональны тому вреду, который подвергающееся каре лицо причинило обществу.

Вера в Бога присуща человеческой натуре. Она результат и заключение, к которому приводит деятельность всех наших нравственных способностей. Ею более всего побуждаемся мы к делению добра и к воздержанию от дурного. Следствием веры возникло общественное богослужение, а оно, в свою очередь, потребовало организации духовенства. Понятия о Божестве всегда бывают соответственны умственному и нравственному развитию каждого народа. Народ невежественный и грубый представляет божество подобным себе и предполагает возможным существование в нем людских слабостей и пороков. Не будучи просвещены истинным откровением, люди выдумывают искусственное. Эгоизм небольшого числа развитых людей немедленно воспользовался печальным нравственным состоянием общества и, взамен распространения правил добродетели, стал насаждать в сердцах людей одно суеверие. Такова причина, почему религиозные догмы первобытных народов сочинены все в интересах жрецов и правительственной власти. Религиозный фанатизм сделался орудием самых ужасных несправедливостей. Все религиозные понятия были приведены им в совершенно хаотическое состояние. Вместо того чтобы основать правила нравственных поступков людей на видимых, действительно существующих, фактах и отношениях, фанатизм стал черпать доказательства истины своих эгоистических домогательств из суеверных бредней, существовавших только в разгоряченной фантазии экзальтированных голов. Разные сны и тому подобный вздор стали выдаваться за откровение свыше. Нетерпимость с одной стороны и право силы с другой вступили в тесный союз с честолюбием, скупостью и эгоизмом, не останавливаясь ни перед чем, для распространения своих постыдных теорий. Вспомните, нравы, обычаи — все должно было подчиняться этой грубой силе и принять, как святую истину, те формы, которые она желала им дать. Склонность людей придерживаться правил, освященных давностью, а равно суеверное благоговение перед непонятным закрепили еще более возникшую веру во множество понятий, бывших часто совершенно друг другу противоположными.

Из столкновения различных мнений и отношений должны были, однако, сверкнуть, наконец, хотя несколько искр правды. Новые взгляды, выработанные наукой, стали мало-помалу входить в кровь и плоть основных людских понятий. С увеличением народонаселения умножились и неизбежные столкновения между собою. Точки соприкосновения отдельных личностей стали разнообразными до бесконечности, а вместе с тем появились новые обязанности и требования. Потребности ума увеличились с распространением знаний, а потребности души с развитием чувств, вызываемых более усложнившимися житейскими отношениями. Горизонт знаний стал раздвигаться все шире и шире; многое, казавшееся долгое время непонятным, получило значение обыденных истин. Результаты глубоких и трудных изысканий сделались общим достоянием и, в свою очередь, послужили открытию новых, еще более важных истин. Людская ограниченность делала, однако, невозможным, чтобы каждый отдельный человек усваивал все вновь открываемые знания и истины. Отсюда проистекли спецификация знаний и разделение знаний на отдельные науки. Необходимость такого разделения имела, однако, и дурную сторону, тем, что вследствие его возникли несогласия и споры между людьми, занимавшимися разными предметами и потому смотревшими на жизнь слишком односторонне. Сомнения и ошибки возникли вновь, и они были на этот раз тем опаснее, что прикрывались щитом предполагавшегося знания.

Правители и государства.
Государства, границы и договоры. Распределение богатства. Стимул — недовольство собственным положением

Счастливый народ или могущественный государь хотят во что бы то ни стало оставаться такими и привели их всех в соприкосновение друг с другом, то разница интересов и желание личной для себя выгоды породила между народами столкновения, раздоры и войны.

Явилась необходимость определения границ, заключения договоров и союзов. Распространившееся просвещение, правда, смягчило несколько характер этих столкновений, но соперничество и вражда остались прежние. Притязания более могущественных наций стали возмущать самолюбие слабых и возбуждать зависть равных. Явилось стремление установить то, что называется политическим равновесием, основанным на международном праве, которое обязывало бы отдельные народы и правительства исполнять раз принятые на себя обязательства, хотя при этом необходимо заметить, что обязательства такого рода очень трудно бывает установить, так как они гораздо более стоят в зависимости от политических и местных условий, чем от принципов естественного права. Время, развитие, а главное — степень могущества наций, чрезвычайно много влияли на установление тех или других международных законов. То, что в одном веке называлось правом, бывало нередко только последствием насилий, совершенных в веке предыдущем. Договоры заключались под влиянием страха или иных понудительных причин. История показывает, что право и истина очень редко стояли во главе подобного рода соглашений; а между тем, кажется, что в делах, обнимающих интересы целых народов, справедливость должна бы бесспорно занимать первое место.

Правители, хладнокровно смотревшие, как вешали бедняка, укравшего из голодной нужды какую-нибудь безделицу, или колесовали человека, убившего в порыве раздражения своего врага, нередко из-за одного пустого самолюбия защищали и затевали войны для того, чтобы отнять у своих соседей целые провинции, причем равнодушно смотрели на гибель тысяч людей, истреблявших друг друга. Уже древние говорили по этому поводу, что мелочного преступника казнят с позором, а большому воздвигают триумфальную арку. Сказанное, впрочем, отнюдь не должно быть применяемо к тем справедливым войнам, которые ведутся иной раз не только по праву, но даже по обязанности. Герой, победоносно защищающий свое отечество или освобождающий другие народы от позорного рабства, заслуживает с полным правом удивление и благодарность потомства.

Но возвратимся к занимающему нас вопросу образования и развития обществ. С расселением народов по всей земле скоро обнаружилось, что в одной местности стали процветать такие отрасли промышленности и труды, каких не могло возникнуть в другой. Вследствие этого возникла торговля, которая вначале была меновая, причем товар выменивался прямо на товар же. Скоро, однако, трудность определения, какое количество одного товара следовало давать за определенное количество другого, а равно неудобство передвижения громоздких предметов, побудили заменить при мене реальную ценность воображаемой. Ценность эта была приурочена к наиболее редким металлам, и таким образом появились деньги, сделавшиеся мерилом изобилия и богатства. Цены предметов стремятся к уравновешению путем конкуренции. Если из двух соседних народов один богат драгоценными металлами, а другой беден, то личный труд и пища будут дешевле у второго. Его фабрики и мануфактуры будут поэтому процветать, тогда как у соседей его они придут в упадок, по невозможности конкурировать в ценах и продавать товары с выгодой. Это одно обстоятельство, если оно не будет вознаграждено какими-нибудь другими выгодами, может повести к обеднению первого народа. Вообще, мысль обогатить себя только е помощью денег не может быть применима к целым народам, и избыток денег в стране может, напротив, привести ее к гибели. Истинное богатство не в золоте, но в труде и в бережливости; при этих двух факторах изобилие придет само собой.

В начале развития гражданских обществ богатство бывает распределено в них гораздо равномернее, но равномерность эта нарушается очень скоро. Один человек был счастлив и в земледелии и в скотоводстве, другой, напротив, разорился вследствие неурожая; трудолюбивый выиграл, бережливый сберег, а расточительный потерял; у одного было много детей, и он не мог ничего откладывать от своего заработка, другой, напротив, жил один и тратил только на себя. Наследство, остающееся после смерти родителей, еще более способствовало распространению этого неравенства в богатстве, а разница в способностях, в частности, и в умении вести дела породила зависимость одних людей от других. Кто не умел или не хотел сам обрабатывать свои земли, пользовался услугами других людей, но имевших собственности, нанимал их с этой целью за известную плату. Таким образом, возникли классы собственников и рабочих, господ к слуг.

Люди, хотя и имевшие собственное имущество, но не в достаточном количестве, были принуждены также вступать в сделки с богатыми. Они делали у них займы под проценты или даже продавали им в крайних случаях то, что имели. Сделки подобного рода требовали обеспечения в их выполнении, и таким образом возникли законы определявшие форму заключения контрактов и договоров. Законы эти легли в основу гражданского кодекса и в высшей степени облегчили торговлю, которая, как известно, всегда составляла главный нерв общественной деятельности.

Людям присущ, впрочем, и другой стимул, возбуждающий их деятельность. Стимул этот заключается в постоянном недовольстве настоящим положением и в желании изменить его во что бы то ни стало ка лучшее. Удовлетворив необходимому, мы никогда ке остановимся на этом, но будем непременно выдумывать новые желания и новые прихоти. Более богатый захочет во всем отличаться от бедняка. Из честолюбия, суетности и скуки он начнет покровительствовать искусствам; роскошь заменит для него простоту сельской жизни, изнеженность явится вместо силы и твердости, приятное станет на первый план перед полезным, а эгоизм поглотит все остальные душевные свойства.

Неравномерность распределения богатства скоро обнаружилась не только в имуществе отдельных лиц, но и в совокупном богатстве целых наций. Более плодородная местность, лучше вознаграждавшая труд земледельца, благоприятствовала наплыву населения из других стран, менее одаренных природою. Деревня превратилась в село, село — в город; те из городов, где развитие промышленности, ремесел, искусств, наук и воспитания шло быстрее, чем в других, скоро получили первенствующее значение не только над селами, но и над прочими городами, и таким образом возникли столицы. Жители подобных городов захватили для себя особые права и преимущества, образовав из себя высшее первенствующее сословие. Родственные связи, самолюбие и многие другие подобные тому обстоятельства способствовали еще более замкнутости этого сословия и усилению его без того значительных прав. Неравенство между прежними равноправными гражданами стало увеличиваться все более и более. Низшие классы вместе с обедневшими стали терять прежние права. Свобода и равенство, поддерживавшиеся при прежней бродячей жизни людей, когда все были или пастухами, или охотниками и жили небольшими племенами, в более благоприятном климате, исчезли без следа при новом режиме. Надо заметить, что все эти изменения случились не в двух или трех местах, но охватили почти все население земного шара, и потому, так или иначе, такое сословие отнюдь нельзя считать чем-то исключительным, но, напротив, следует признать его совершенно естественным результатам соединения людей в общества, взамен прежней бродячей жизни..

Каковы бы ни были несовершенства настоящей гражданской жизни, она все-таки лучше, чем состояние полной анархии. Потому всякий честный, благородный, благоразумный человек обязан уважать законы, каковы бы они ни были, так как в них все-таки выражается конечный результат тех стараний и усилий, которые употреблены людьми, чтобы возвысить- ся над прежним диким состоянием. Никогда не надо забывать, что законы назначены для того, чтобы покровительствовать нашему личному счастью и оберегать наше собственное благосостояние; коль скоро в них, как и во всех людских учреждениях, есть недостатки, то надо довольствоваться уже тем, если законодательство успело обеспечить, по крайней мере, наибольшее благосостояние наибольшего числа людей.

О происхождении правительств.
Человек и власть. Сосредоточение власти в одних руках. Олигархия. Личный интерес

Критика и сравнение достоинств различных правительств составляли вопрос, которым люди занимались, вероятно, гораздо ранее Платона, Аристотеля, Полибия и других знаменитых людей древности, чьи труды по этой части отличаются такой ясностью и полнотой, что, желая сказать в настоящее время что-либо новое, мы можем скорее исказить истину, чем ее дополнить. Но если нельзя сделать на этом поле деятельности что-либо самостоятельной работой, то можно с пользой заняться изучением и группированием того, что уже сделано. Можно компилировать в небольшом объеме сказанное и разбросанное во многих сочинениях, дополнить этот труд новейшими взглядами, сообразно данным современной истории, и, наконец, взглянуть, в какой степени выводы и мнения авторов древности применяются к государствам нашего времени. Если эта последняя часть предполагаемого мною труда выполнялась до сих пор так дурно; если правила, излагавшиеся до сих пор в так называемых классических сочинениях о праве и политике, приводятся с такой неполнотой в сочинениях современных, так что эти последние нередко грешат отсутствием ясности и полноты и, напротив, изобилуют противоречиями и несостоятельными взглядами на самые обыкновенные предметы, то это происходит от того, что современные авторы часто не смеют высказать то, что хотят сказать, вследствие чего и труды их обличают страх перед ответственностью, которой они могут подвергнуться за слишком смелые и откровенные суждения.

Весьма вероятно, что у первобытных обществ, картину развития которых я только что изложил в общих чертах, правительственная власть сосредотачивалась в общем собрании всех отцов семейства или достигших зрелых лет граждан, причем общественные вопросы решались после свободного их обсуждения всеми членами собрания. Собрания такого рода могли, однако, только устанавливать законы и правила, но не были в состоянии наблюдать за их выполнением. Исполнительскую власть следовало по необходимости поручить отдельным, заслужившим доверие общества лицам, с тем, чтобы они образовали из себя постоянно действующее учреждение, которое приводило бы в исполнение то, что постановляло общее собрание, и прибегало в экстренных случаях к его помощи.

Человеку, в каком бы состоянии он ни находился, всегда присуще стремление увеличить свою власть. Вследствие этого было совершенно естественно, что выбранные, таким образом, представители общества, будучи облечены от его имени значительной властью, очень скоро стали стремиться к тому, чтобы употреблять эту власть в свою пользу, в ущерб пользе остального общества, увеличивать всеми мерами полученные полномочия и всячески удалять общество от контроля их действий. Последняя цель обыкновенно достигалась тем, что или дела представлялись непосвященной в ведение их массе народа в возможно более запутанной, темной форме, или правители отвращали народ от всякого вмешательства в дела, стараясь утомить ого частыми созывами в собрания и неустанно проводя мысль, что все пойдет прекрасно без всяких собраний, лишь бы народ верил раз выбранным и облеченным его доверием лицам.

Эти облеченные властью лица были сначала выборными, причем преимущество отдавалось, конечно, тем, кто по своим способностям, опытности, энергии и патриотизму представлял наиболее ручательства в твердости и умении вести дела. Но как скоро полученная ими власть упрочилась в их руках, личное достоинство перестало быть единственным мерилом дальнейших выборов. Отец захотел передать свое право сыну или близким родственникам, и аристократия из выборной превратилась в наследственную. С этой минуты способность и энергия перестали быть единственными средствами, чтоб пробить себе дорогу к значению и власти. Лица, облеченные этими прерогативами с самого рожденья и составлявшие в обществе совершенно особые классы, не видели более надобности добиваться того, что было у них в руках без всяких усилий. Следствием этого явились леность, изнеженность и невежество. Первобытное равенство граждан уничтожилось. Патриотизм ослабел или сохранился только в немногих классах; таланты угасли, не находя дороги, а на способных людей стали далее смотреть с недоверием и страхом. Различные классы общества разъединялись все более и более; роскошь стала возрастать, а вместе с нею жадность к корысти. Скупость подчинила себе честность, так что общественные должности сделались предметом домогательства не ради желания приносить пользу, но исключительно для того, чтобы обогатиться.

С течением времени значение и власть сосредоточились еще в меньшем числе аристократических семейств, между которыми возник раздор из-за исключительного обладания тою же властью и тем же значением. Имя республики сделалось чисто поминальным, и власть, в сущности, сделалась достоянием очень небольшого числа лиц. Период этот ознаменовался наиболее льготной жизнью для простого народа, потому что узурпаторы старались ему льстить и потакать его желаниям для того, чтобы привлечь его на свою сторону, заставив позабыть свои прежние несправедливости. Народ действительно заснул сладкой дремотой, но тем тяжелее должно было оказаться пробуждение.

Олигархия, то есть сосредоточение верховной власти в руках небольшого числа аристократических семейств, имела везде следствием, как это свидетельствует история, внутренние раздоры и распри, зависть, неудовольствие, постыдный деспотизм и, наконец, междоусобные войны со всеми их ужасами. Истомленные борьбою партии, не будучи в состоянии ни победить, ни покориться одна другой, решались обыкновенно выйти из этого невыносимого положения выбором одного верховного вождя, если, впрочем, вся страна не была покорена еще до того более могущественным соседом.

Этот новый избранный повелитель вначале не имел права передавать верховной власти своим потомкам, но затруднительность частых выборов, сопровождавшихся обыкновенно беспорядками и даже междоусобными войнами, была причиной того, что власть избранного повелителя была признана наследственной, хотя и ограниченной основными законами страны.

Выше было уже сказано, что желание усилить свою власть присуще всякому человеку, и потому очень понятно, что многие из выбранных правителей стали стремиться к тому же: дурные, ради исполнения своих прихотей, а хорошие — для того, чтобы ни в ком не встречать препятствия делать добро. Такого рода власть не оставляет желать ничего лучшего, когда она находится в руках Тита или Генриха IV. Но история, к сожалению, показывает, что это не всегда бывало так. Люди на высоте власти оставались людьми же, а потому и среди этих привилегированных личностей, наряду с просвещенными, добрыми и храбрыми, встречались люди далеко не обладавшие этими свойствами. Герои редки и родятся веками, особенно такие, которые соединяют в себе все три только что названные качества, обладание которыми необходимо людям, стоящим во главе общества, еще более, чем простым смертным.

В дурно устроенной и дурно управляемой стране глохнут и вянут все обществе иные добродетели. Личный интерес становится исключительно на их место. Трудолюбивый земледелец низводится на степень эксплуатируемого существа, которому из плода трудов его едва оставляют ровно столько, чтоб он не умер с голоду. Все остальное отбирается для того, чтобы быть безумно растраченным на роскошь и прихоти. Люди прочих классов общества точно так же ценятся, лишь насколько можно извлечь из них пользы для удовлетворения тех же постыдных потребностей, или по степени поддержки, которую они могут оказать в критическую минуту. Суеверие, изнеженность и невежество покровительствуются нарочно для того, чтобы коснеющий под их давлением народ не был в состоянии ничего предпринять в свою пользу. Продажность господствует в судах и во всех общественных учреждениях. Средние органы власти грабят низших для того, чтоб, в свою очередь, удовлетворить жадность высших и заплатить за свое собственное повышение. Преступлением считается только то, что не нравится власти, обыкновенные же проступки преследуются только денежными пенями, служащими для пополнения казны, а потому увеличивающееся их число не только никого не тревожит, но, напротив радует тех, которые налагают эти пени. Нравственность падает повсеместно, и, наконец, от прежних хорошо организованных общественных отношений остаются только грубое насилие, с одной стороны, и полное рабство, с другой. Заговорить о человеческих правах считается величайшим преступлением, а тем более; возбудить хотя малейшее сомнение в правильном происхождении той грубой силы, которая угнетает всех и все. Сказать слово правды (если найдется довольно честный гражданин, на это способный) может стоить не только счастья, но даже самой жизни.

Такое невыносимое положение, впрочем, не может быть продолжительным. Описанное мною состояние общества принадлежит к самым непрочным в силу благодетельного закона природы, что самая сильная боль всегда граничит с выздоровлением. Страна, где царил произвол, более всякой другой подвержена потрясениям и революциям. Власть, всеми ненавидимая и презираемая, никогда не удержится, какие бы ни употреблялись для того строгие меры. Хотя страна, ослабленная и деморализованная, утратившая понятие о патриотизме и чести, не выдержит нападения первого внешнего врага, но если чувства эти сохранились, хотя и были долгое время подавлены, то отчаяние может сделать героями всех жителей поголовно. Недовольство начнет выражаться сначала сдержанно и глухо, и, наконец, общее стремление стряхнуть невыносимый гнет найдет выражение в лице героя, который сумеет воплотить в себе общие желания и встать во главе всего общества, решившегося восстановить утраченные права. В таких случаях бывает часто, что общий пожар вспыхивает от одной ничтожной искры. Честь становится во главе движения, гнет рушится без следа, и желание свободы делается, наконец, общим достоянием, хотя, к сожалению, часто лишь для того, чтобы опять попасть в точно такое же рабство, коль скоро завоеванное благосостояние будет употреблено на то, чтобы погрязнуть в лени и роскоши. Государство, точно так же как и отдельные личности, должно постоянно плыть против двух потоков добра и зла, испытывая на себе преимущественное влияние то того, то другого; эта обыкновенная картина жизни как будто доказывает, что золотая середина должна считаться нормальным условием человеческой жизни и вообще всего существующего.

Всякий народ, желающий разорвать сковывающие его цепи, должен помнить, что цепи эти похожи на мертвую петлю, которая тем более затягивается, чем более делаем мы усилий, чтоб от нее освободиться. Тут нет середины: петлю следует или разорвать разом, или безусловно ей покориться, не делая никаких попыток для освобождения. Умеренные усилия поведут только к ухудшению положения, в котором мы находимся. Слова и жалобы не поведут ни к чему. Стоит ли говорить о правах и справедливости людям, которые не знают ничего, кроме самолюбия и личного интереса? Ораторы, как Цицерон и Демосфен, становятся бесполезными в таких случаях, когда на сцену должны выступить Вильгельм Тель или Тразивуль. Отечество может быть спасено только такими людьми. Но, прежде чем решиться на такие крайние средства, необходимо строго взвесить, точно ли положение невыносимо до такой степени. Надо хорошо взвесить свои силы и средства. Иначе, желая спасти родину, можно, напротив, сделать ее положение еще более тяжелым. О себе, конечно, тут думать нечего. Герой, решающийся принести себя в жертву отечеству, не побоится опасности, которой ежедневно подвергает себя простой солдат, не имеющий ничего в виду, кроме славы и чести умереть из-за такого вопроса, которого иной раз он в сущности даже не понимает. Злейшим врагом следует признавать того, кто приносит нам наибольший вред, и тем постыдней для него, если он облечен при этом силою и властью, которые должны были бы употребляться на совершенно противоположное.

Сравнение различных правительств.
История народа и законы. Разные типы правления. Переход от одного к другому

Описанный в предыдущей главе ход развития гражданских обществ в общих чертах применим к ним ко всем. Шаткость его и несовершенство объясняются легко тем, что и отдельные, составляющие эти общества личности далеко несовершенны. Конечно, не все государства прошли непременно через все описанные ступени, но, тем не менее, ступени эти указаны схематически довольно верно. История может подтвердить, что всякий народ, как в развитии своем, так равно и в падении, непременно подчинялся описанным законам и что если бы законы эти принимались своевременно во внимание теми, в чьих руках была судьба государств, то многое дурное могло бы быть устранено, а хорошее, напротив, принесло лучшие плоды. Были государства, начавшие свое существование с анархии, другие с деспотизма, но все непременно более или менее уклонялись, до известной степени, с пути справедливости и здравого смысла. Одинокие страсти порождали почти везде одинаковые последствия, изменившиеся только под влиянием климата, времени или особых обстоятельств.

Переход от хорошего правительства к дурному и наоборот вовсе не так труден, как это кажется на первый взгляд. Я имею здесь в виду не те случайные, сопровождающиеся всеобщим потрясением перемены, при которых разнуздываются бешеные страсти толпы, позорящие самое имя человека, но подтверждаю только, что если присмотреться внимательно к ходу исторических перемен вообще, то мы непременно придем, вместе с папою Урбаном VIII, к заключению, что мир управляется сам собою и что перст Божий виден повсюду. Личный интерес людей, часто противоречащий в отдельных случаях интересу общественному, в общем, напротив, делается его вернейшим пособником и союзником. Всякий отдельный человек, заботясь о своем личном благе, старается всеми силами устранить то, что может ему повредить. Сумма этих усилий отдельных членов общества естественно выражает общее стремление всего общества, разница же в единоличных стремлениях уравновешивается их противоположностью один другим. Если бы люди вдруг достигли своих желаний и стали счастливыми поголовно, то все общество, наверно, скоро бы впало в изнеженность и праздность, и, наоборот, если б удачи в жизни не было никому ни в чем, то всякий общественный строй должен был бы разрушиться. Если судить о цели жизни по самому ее ходу, то, кажется, можно без ошибки заключить, что люди ищут деятельности с тем, чтоб увеличить количество получаемых ими ощущений, что фактически достигается беспрестанными переходами от удовольствия к горю и наоборот. Этим путем мы развиваем наши способности, научаемся верно судить о совершенно противоположных явлениях и чувствах и, наконец, получаем возможность управлять нашими желаниями и влечениями, в числе которых хорошие очень часто граничат с дурными.

Усовершенствование, как телесное, так и духовное, возможно только этим способом.

Много было споров о том, какую форму правительства следует признать лучшей. Близорукие, односторонние политики обыкновенно только блуждают в этом вопросе около правды, никак не будучи в состоянии ее уловить. Что до меня, то я думаю, что требуемого ответа невозможно дать, не приняв во внимание страны, в которой народ живет, равно как его природных способностей, развития, богатства и многого множества других побочных обстоятельств. Что имеет хорошие последствия в одном месте и веке, то будет иметь дурные в другом и наоборот. Впрочем, можно признать за достаточно выработанное и принятое почти повсеместно правило, что демократический образ правления должно считать лучшим для маленьких государств, аристократический — для средних и монархический — для больших. Деспотизм непригляден нигде. Но чуть ли еще не правильнее будет держаться взгляда, что самой лучшей формой правления следует считать смешанную. Это очень древнее мнение вполне подтверждается опытом веков, доказывающим, что существует очень мало правитеЛЬСТВ, которые олицетворяли бы в себе какую-нибудь из указанных форм в совершенно чистом виде, без всякой примеси хотя небольшого элемента прочих. Тем не менее приведенные названия очень удобны для охарактеризования существующих правительственных форм вообще, хотя в деталях они очень часто заимствуют друг у друга специфические черты, чуждые им самим. Впрочем, выражение: «смешанная форма правления имеет и свой специальный смысл», под которым разумеется такая комбинация, когда демократическое, аристократическое и монархическое начала существуют совместно и взаимно уравновешиваются так, что дурное в них парализуется, а хорошее, напротив, получает возможность свободного действия.

Демократизм может показаться на первый взгляд самой лучшей, идеальной формой правления. Будучи действительно не чем иным, как выражением воли всех граждан, подающих голос на выборах, исключительно под влиянием своего личного интереса, эта форма правления дает, по-видимому, полную гарантию общественного благоденствия, которое, как известно, заключается в наивозможно большем благе наиболее значительного числа людей. При демократизме равенство уживается с порядком. Злоупотребление этой формой правления может принести вред только немногим отдельным выскочкам, чье быстрое возвышение не нравится толпе, да и тут они могут избежать грозящих им неприятностей, умерив свои претензии. При злоупотреблении другими формами правления бывает наоборот, что все общество подвергается стеснениям, ради выгоды немногого числа лиц. Истинные качества, во всяком случае, пробьют себе дорогу к первенству и общественному уважению.

Конечно, народ часто увлекается политическими шарлатанами и крикунами, но можно привести не меньшее число случаев, что он вверяет свою судьбу истинно достойным, понимающим дело людям. Современники или сограждане редко ценят таких людей, но зато иностранцы и история умеют хорошо обнаружить и разъяснить истинное их значение.

Существует мнение, будто самодержавие народа при демократическом образе правления не более как чистейший мираж и что, в сущности, власть все-таки сосредотачивается в руках очень небольшого числа лиц. Мнение это отнюдь не справедливо, потому что избранные народом представители, наоборот, самые лучшие стражи против посягательства на его свободу. Власть их длится не более того времени, на которое они ее получили, а, сверх того, очень трудно быть избранным, не обладая действительно замечательными способностями или не имея характера, который не отвечал бы действительно в данную минуту народному желанию. При других формах правления можно гораздо скорее встретить людей неспособных и злых и, тем не менее, занимающих влиятельные должности.

В числе характеристических свойств демократического образа правления есть одно, которое, как мне кажется, ускользало до сего времени от внимания политических писателей. Свойство это состоит в том, что правление это замечательным образом способствует развитию народных масс. Свобода, влияние на ход дела, привычка во все входить и все обсуждать, уважение со стороны занимающих общественные должности лиц — все эти непременные атрибуты демократического образа правления влияют самым благотворным образом на облагорожение чувств массы народа, поддерживают в нем патриотизм, и развивают его умственно гораздо более, чем при всяком ином режиме. Какая громадная разница между поселянином Швица или Аппенцеля и, например, польским крестьянином, находящимся в обязательных отношениях к земледельцу. Уже это одно сравнение представляет веское доказательство, что усовершенствование и развитие масс стоит в прямой зависимости от общественного и политического устройства. Обратитесь к любому образованному человеку, чьи взгляды на этот предмет не испорчены какими-либо посторонними обстоятельствами, и спросите его, под каким правительством желал бы он жить в случае, если бы ему пришлось родиться вновь простым земледельцем? Ответ будет несомненен.

Говорят также, что лица, призванные к кормилу правления в демократических государствах, часто подвергаются грубым насилиям со стороны их же избравшей толпы. Я слышал даже рассказ, как один из членов представительного собрания подвергся однажды побоям. Факт этот, конечно, способен глубоко возмутить общественное мнение, но философ увидит в нем не более как только прискорбный единственный случай неуважения к человеческой личности. Зло неизбежно везде, и, во всяком случае, можно скорее примириться с кулачной расправой толпы с одним, чем допустить, чтобы жизнь и счастье многих зависели от произвола одного дурного человека.

Все, однако, имеет и дурные стороны. Народ груб, непостоянен, легко поддается дурным инстинктам, увлекается успехами и разочаровывается в бедах. Постоянная трудовая жизнь не дает ему времени для того, чтобы вспомнить и развить в себе политический такт, столь необходимый в делах правления, а равно не может он приобресть достаточных для того познаний. В политических взглядах он близорук и не видит далее самых близких к нему предметов и истин. Верное предположение будущего для него невозможно, особливо в вопросах внешней политики. Многочисленность народных собраний отнимает возможность соблюдать в них порядок, вследствие чего решения их часто бывают непоследовательны. По этому случаю можно привести прекрасный ответ Ликурга, когда кто-то советовал ему ввести в Спарте демократизм. «Начни, — ответил он, — с учреждения его в твоем собственном доме». Надо прибавить для пояснения, что человек, к которому он обращался, был уже давно главою семьи и имел много детей.

Аристократическое правление принадлежит к самым прочным и, я готов сказать, к самым способным, но только в таком случае, если в основе его лежит предпочтение личных талантов достоинству по рождению. При этом условии оно может быть правлением самым мирным и самым умеренным. Правительственные собрания отличаются порядком; дела обсуждаются спокойнее, и самая медленность решений служит часто гарантией против излишних вредных увлечений. Класс должностных лиц, более образован и пользуется лучше организованной властью для исполнения своих обязанностей. Между ними существует круговая порука для взаимной поддержки достоинства, столь необходимого для лиц, занимающих какое-либо видное положение. Внешние предприятия поддерживаются с большей настойчивостью, вследствие того, что ими управляет постоянный совет лиц, который нельзя ни разогнать, ни уничтожить, тогда как, при других формах правления, перемена министра влечет за собой обыкновенное полное изменение и в системе действия. Сверх того, при такой быстрой перемене влиятельных лиц, трудно быть гарантированным против того, что они не будут ставить свой личный интерес выше общественного. К этому не лишне прибавить, что при аристократическом правительстве общественные должности обыкновенно поручаются лицам уже пожилым, успевшим приобресть спокойствие характера и опытность жизни, а потому не увлекающимся страстями или ветреностью. Горе той стране, где не уважают мнения старых людей! Энергия свойственна молодости, умеренность — старости, Сила и благоденствие государств зависит от счастливого сочетания этих двух качеств.

Может, однако, случиться, что если власть будет сосредоточена в руках только одного, сравнительно немногочисленного сословия, то заботы о личном интересе перевесят в его деятельности мысль о благе общественном. Высшая политическая честность со стоит именно в охранении неприкосновенности прав меньших братьев. Эгоисты же и честолюбцы будут, напротив, на иных нападать и стараться уменьшить эти права. Потому может случиться, что аристократическое правительство, никогда не расширяя прав народа, а, напротив, всегда действуя к их ущербу, хотя бы даже очень незаметным каждый раз образом, покончит тем, что приведет страну к потере существующих преимуществ и к злоупотреблению властью, что, как известно, гораздо невыносимее при господстве многих, чем при сосредоточении этой власти в руках одного лица. Мы знаем из истории, что аристократия никогда не делала великодушных уступок, а, напротив, постоянно стремилась разрешить свою власть и привилегии. Народы, жившие под этой формой правления, выигрывали только в моменты опасных кризисов, теряли же свои права исподволь и не заметно, при самом обыкновенном ходе дел. Монарх может быть идеально хорошим правителем, с великой душой и высоким образованием, но совет аристократов состоит непременно из людей равного закала и всяких убеждений, потому и общие его решения будут непременно носить характер заурядности, свойственной людям толпы вообще. Трудно ждать подвигов самоотвержения там, где решающей силой является большинство голосов, а лучшие мысли и побуждения не могут исполняться немедленно. Стремление увеличить власть и ее права будет идти вперед медленным, но верным шагом, и если раз патриотизм ослабеет, если занятие общественных должностей будет считаться только выгодной аферой, если выборное начало сделается пустой формой, под которой будет скрываться желание угодить богатому или вывести вперед родственника, так что глупец предпоч- тется способному, а плут честному человеку; если, наконец, — что еще хуже — благородные честные патриоты будут клеймиться именем энтузиастов и опасных людей — тогда!.. Тогда источники общественного блага окажутся иссякшими! Молодежь перестанет, из боязни прослыть смешной, увлекаться правилами и примерами чести и добра; она сделается робкой и преклонённой, понимая, что только этим путем можно понравиться людям, держащим власть в руках и не желающим себе иных помощников, кроме таких, которые привыкли безусловно им удивляться и беспрекословно исполнять полученные приказания.

Демократия и монархия.
Удержание власти. Правящий класс. Монархия. Духовное правительство

Занятия молодежи, поступающей к исполнению общественных обязанностей, ограничиваются исключительно только угождением старшим и исполнением самых пустых, бесполезных формальностей. Подобное времяпрепровождение сгубит всякий талант и честные стремления не менее, чем это делают зависть и неблагодарность за оказываемые услуги. Нравственность упадет, невежество рапространится во всех классах общества, как высших, так и низших, и, наконец, вся государственная жизнь погрузится в такой тяжелый, бездейственный сон, что разве только одна грозящая неминучая беда будет в состоянии его пробудить и отрезвить. Высшие классы будут смотреть сквозь пальцы на грехи и злоупотребления своих сообщников, и взгляд этот мало-помалу усвоится всем обществом, укореняясь все более и более в каждом новом поколении. Такого безотрадного падения никогда не может случиться в государстве с монархическим правлением, потому что там, в случае дурных качеств одного государя, надежды подданных может оправдать его преемник. Наконец, в числе дурных качеств аристократического образа правления следует упомянуть еще то, что оно весьма склонно переходить в олигархию или, по меньшей степени, в аристократию наследственную. А хуже этого последнего рода правления, по свидетельству Монтескье и Руссо, нельзя даже ничего придумать, так как при нем правящий класс, по чувству простого самосохранения, должен непременно поставить целью подавлять всякое развитие и всякое умственное движение в низших классах общества и умышленно их развращать для того, чтоб сделать безвредным всякое покушение на привилегии и права высших (Для того чтоб самым верным образом оценить достоинства какого-нибудь отдельного данного правительства, стоит только проглядеть списки лиц, назначаемых им на общественные должности. Если вы встретите при этом лиц честных, способных и хороших патриотов, то можете смело назвать такое правительство хорошим, какая бы ни была его форма. Если же, наоборот, окажется, что лица эти сомнительных достоинств, — не доверяйте такому правительству ни под каким предлогом. Просвещенность его второго разбора, а честность и намерения — сомнительны.).

Монархическое правление более всякого другого способно выказать в своей деятельности характер, энергию, быстроту и стойкость. Оно далеко не так, как другие, подчиняется требованиям формалистики и обычая и потому может, порой с маленькими сравнительно средствами, совершать великие дела. Нередко бывали случаи, что энергия и ум одного только монарха спасали государства, находившиеся на краю погибели, и восстанавливали их утраченное величие. При монархической форме правления цель деятельности намечается более твердо и преследуется с большей настойчивостью, и если бы цель эта была всегда доброй, то лучшего правительства нельзя было бы пожелать. К сожалению, при противном случае, бывает, что сила, столь полезная для достижения добра, обращается против самой себя и приводит к политическому самоубийству. Всякий человек, как бы велик он ни был, остается все-таки человеком. Чем обширнее государство, чем оно населеннее, тем труднее делается задача предусмотреть все открывающиеся государственные нужды во всех их подробностях, от удовлетворения которых зависит благо народа. Личные намерения монарха могут быть образцом благородства и честности; он может быть даже окружен хорошими, честными людьми; его двор и внешнее могущество могут быть внушительны и блистательны, но все это часто не мешает тому, чтобы в провинции царили беспорядок, произвол и прочие недостатки других форм правления, не вознаграждаемые выгодами сих последних. Сверх того, около центра власти неизбежно группируется толпа льстецов, честолюбцев и других тому подобных искателей приключений, старающихся всеми силами представить дело в далеком от истины виде. Для того чтобы поправить насколько возможно такое положение, монарх может действовать единственным, достойным его сана, образом, а именно: являть в своем лице первый пример уважения к правде, презрения к дурному и умения наказывать и награждать без лицеприятия. Он должен руководствоваться особенным тщанием и осторожностью в выборе помощников и неустанно наблюдать за усовершенствованием законов, которых цель состоит не в одном только предписании правил для частных лиц, но главнейше в защите бедного против богатого, слабого против сильного и подчиненных против злоупотребляющих своей властью начальников. Общее благоденствие, любовь народа и уважение соседей составляют не только лучшую славу государей, но, в то же время, служат надежнейшей опорой для их престолов.

Наши политики, вследствие ли недосмотра или из осторожности, обыкновенно забывают включать в излагаемый ими перечень различных форм правительств еще одно, весьма отличное от описанных выше, как по своему основному принципу, так равно и но практическому применению. Форма эта: правительство духовное или, лучше сказать, правительство монахов. Основанное не на социальных принципах, а на религиозных догматах или, иначе говоря, на началах, недоступных пониманию разумом, правление это, конечно, в силу этого самого обстоятельства, более всякого другого, при практическом применении к жизни, способно уклоняться в злоупотребления.

Доказать это можно без всяких лишних рассуждений простым указанием на факты, и для этого стоит только назвать те страны, которые имеют несчастье жить под властью духовенства. Они обличают неопровержимым образом, что заботы подобного правительства сводятся единственно к тому, чтобы деморализовать народ, сделать его ленивым, невежественным и бедным. Ни одна из стран, живущих под подобным режимом, никогда не была в состоянии подняться до уровня развития и благоденствия своих соседей.

Я не намерен входить в разбор и объяснение текста священного писания, но если взглянуть на него с политической точки зрения, то мы непременно заметим, что страны, в которых католицизм пустил более глубокие корни, более склонны к упадку, чем страны с протестантским населением, видимо, выигравшие и в силе, и в развитии со времен реформации. В них мы непременно встретим более здравую политику, более чистую нравственность, высшее научное развитие и, наконец, — что всего важнее — более твердости в характере жителей. Всякий образованный человек, видевший Испанию, Польшу и Рим, наверно, был поражен той разницей, какую представляют эти страны, с политической точки зрения, когда их сравнить с Англией, Пруссией и Голландией. Государства соседние и притом одноплеменные, каких, например, много в Германии, представляют это различие еще в более ярком свете. Бранденбург, Саксония и Палатината сделались, по развитию и усовершенствованию на пути прогресса, частью и славой своего отечества, тогда как Бавария падала все ниже и ниже, Зальцбург терял население массами, а государства нижнего Рейна кончили полным расстройством и упадком прежнего благосостояния.

Можно привести много подобных примеров, сравнение которых между собою доказало бы сказанное еще ясней. Причины зла, а равно и средства его исправления выясняются сами собой, но, к сожалению, предрассудки искореняются не скоро, если же в деле замешается личный интерес целого сословия, достигающего своих целей единственно помощью суеверия народа, то надежды на изменение подобного режима становится еще меньше.

Все правительственные формы имеют свои, как дурные, так и хорошие, стороны, зависящие от местных и политических условий. Самым лучшим правительством следует признать то, которое, совершенно независимо от своей формы, успело сделать наиболее добра и распространить наиболее просвещения. Нельзя действительно не согласиться, что если, при каком-нибудь устройстве общества, достигнуто, что общечеловеческие нрава признаются за всеми членами без всяких исключений, то такое устройство следует признать безусловно хорошим.

Хотя следует неустанно призывать людей к добросовестному исполнению законов и установленных в обществе обычаев, но тот, кто подумает, что люди непременно последуют этому совету, окажется очень плохим их знатоком. Абсолютная свобода, непогрешимое правительство, вполне добросовестная администрация — все это не более как прекрасные химеры, к которым можно стремиться насколько хватит сил, но нечего и думать достигнуть их вполне.

Лучшим доказательством, что идеальное общественное устройство недостижимо, может служить простой факт, что до сей поры его не существовало нигде и что даже в тех из них, которые признаются лучшими, можно очень легко отыскать злоупотребления властью, вообразив себе существование идеального государя, мы непременно должны будем допустить злоупотребления со стороны исполнителей его воли, которые могут дурно ее истолковывать и даже вовсе оставлять без исполнения. Вот что совершенно справедливо сказал по этому поводу Донато: «…множество разнороднейших дел, которые следует исполнить, непременно поселяют во всяком страх и недоверие к своим силам. Боязнь быть уличенным в неумении и неспособности может оказать даже на вполне честного человека дурное влияние, теле что он будет стараться из двух зол выбирать меньшее. Хулители общественных деятелей обыкновенно объясняют их ошибки честолюбием, корыстью и прочими крайне дурными качествами и никак не хотят допустить, что люди часто делают зло просто по несовершенству человеческой природы или по стечению несчастных обстоятельств, которые невозможно было предвидеть. Подобные причины оказывают неизбежное влияние на деятельность лиц, облеченных властью, и потому причины эти нельзя упускать из виду, если мы хотим быть справедливы в наших суждениях…»

Законы, конечно, несовершенны, исполнители нередко злоупотребляют властью при их применении, но кто же из людей действует всегда честно и непогрешимо в чем бы то ни было? Сверх того, государственное устройство представляет такую сложную машину, что разобраться в ней и действовать при этом всегда совершенно правильно еще труднее, чем в обыденных житейских делах. Да не подумают, впрочем, читатели, что, отчаясь в возможности вполне совершенного устройства общества, я стану рекомендовать жить в лесах с орангутангами и уверять, будто счастье возможно достигнуть только этим путем. Общественная жизнь, правда, имеет свои недостатки, но в диком состоянии недостатков этих еще больше, а, сверх того, при современной населенности всех стран, уединенная жизнь только для себя сделалась решительно невозможной.

Для того чтобы верно оценить степень достоинства какого-нибудь правительства, никак не следует сравнивать его с каким-нибудь, заранее составленным, идеалом, но достаточно просто сопоставить с другими существующими правительствами и сделать затем вывод из сравнения их между собою. Если, в числе этих других, окажется мало достойных предпочтения, то это может служить верным знаком, что рассматриваемое правительство, по меньшей мере, сносно; если же лучших не найдется вовсе, то, значит, оно положительно хорошо. Нет народа, в котором бы не нашлось значительного количества недовольных и притом недовольных не без причин. К сожалению, люди эти в большей части случаев ошибаются в указании предмета их недовольства. Винить обыкновенно следует не правительство, но людское несовершенство вообще.

Если, однако, этот последний взгляд можно рекомендовать подданным, то правитель и судья должны, наоборот, крайне его остерегаться, потому что иначе, под его покровом, можно дойти до оправдания всевозможных несправедливостей и злоупотреблений. Каждый человек склонен воображать себя лучше, чем он есть на самом деле, и снисходительно закрывать глаза на свои слабости и пороки. Потому хорошее правительство, вообразившее себя очень хорошим, тем самым закроет себе путь к дальнейшему улучшению.

О моя родина! Как сладко чувствовать себя в состоянии воздать тебе истинно заслуженную похвалу! Много ли найдется стран, где собственность оберегается так старательно, где администрация так исполнительна, богатство распределено так равномерно, законы так мягки, преступления так редки, бедность находит более существенную помощь, а внешняя политика, споспешествуемая положением страны и духом народа, умела так разумно воспользоваться интересами соседей для того, чтобы предотвратить бедствия войны и другие несчастья? Если наше общественное устройство, незначительность территории и бедность в производительности препятствуют достижению жителями богатства и роскоши, то нет страны в мире, где народ был бы так мало обременен налогами и жил в таком, правда умеренном, но вполне' достаточном довольстве, тем более удивительно, что почва наша очень скудно вознаграждает труды, а правительство, сосредотачивая в одном собрании все три власти, законодательную, судебную и исполнительную, не ограничено в полном произволе действия ничем, кроме собственной умеренности и благоразумна. Остается только пожелать, чтобы это завидное счастье не убаюкало нас во лени и изнеженности и не привило нам вкуса к роскоши и иным порокам. Не будем же пренебрегать зачатками злоупотреблений, которые уже начинают проглядывать то там, то здесь, посевая среди нас семена нравственной порчи, эгоизма и равнодушия. Иначе, рано или поздно, падение наше станет неизбежным. Отбросим хвастливую мысль считать себя первою нацией в мире и не будем упрямо держаться за те из старых порядков, в которых кроется что-либо дурное. Напротив, станем смело заимствовать у других наций то, что они успели создать действительно хорошего, и пускай эти улучшения прочно прививаются к нашим общественным учреждениям, каковы бы эти последние ни были.

Благосостояние нации зависит от свободы.
Уважение законов предков. Остерегайтесь низкопоклонства. Посягающий на свободу грозит деспотизмом

Уважая законы и постановления наших предков, мы должны еще более уважать их честные нравы и добродетели, сделавшие их достойными уважения,
как в своих собственных, так и в чужих глазах. Общественное благосостояние можно сохранить только при помощи тех самых средств, которыми оно достигнуто. О вы, призываемые новым избранием быть нашими защитниками, вы, чьи способности и опытность должны внести во все отрасли управления новые силы и энергию! Не допускайте мысли, будто ваши предшественники уже сделали все. Не вздумайте пойти по избитой рутинной колее обычая и считать все существующее разумным только потому, что оно существует. Дурное надо сделать сносным, сносное — хорошим, хорошее — лучшим. Не считайте чего-либо невозможным только потому, что его считали таким ваши предшественники, не успевшие достичь желаемого, может быть, не столько по недостатку воли и твердости, сколько по стечению несчастных обстоятельств.

Остерегайтесь более всего робости и взаимного низкопоклонства, которые так часто мешают проводить дельные мысли в общественных учреждениях и ведут к тому, что злоупотребления остаются скрытыми, а личный, корыстный интерес смело поднимает голову. Свобода слова в ваших собраниях самая лучшая гарантия вашей мудрости, независимости и общего благосостояния. Она одна может сорвать маску с эгоизма, разоблачить заговоры партий и обличить невежестве, а равно возбудить патриотизм, помочь знанию и возбудить энергию к деятельности, словом, вывести на свет те качества, от которых главнейше зависят сила и прочность правительств. Она одна, сверх того, способна оказать хотя временную поддержку даже в тот неизбежный период, когда, окончив историческое существование, государство начинает клониться к упадку.

Обратитесь к истории: вы увидите, что степень благосостояния наций всегда стояла в прямой пропорции с той свободой, которою пользовалось право изложения мыслей устно и письменно. Везде, где свобода эта притеснялась, общественное благо клонилось к упадку и, наоборот, процветало, когда слово было свободно. Англичане обязаны этой свободе своей славой, несмотря на случающиеся злоупотребления; французы, под ее же покровительством, идут по пути к совершенству, которым может быть превзойдено все, виденное до сей поры. В древнем мире греки и римляне пали совершенно параллельно с развитием и падением той же свободы. История показывает, что деспотизм везде начинался с притеснения мысли и слова. Пускай же для истины откроется широкий путь. Распущенность в этом случае не так вредна, как стеснение. Первая найдет наказание в самой себе, второе же уничтожит в корень общественное благоденствие. Если благородная откровенность в высказывании мыслей не найдет места в собрании, специально назначаемом для выработки правил общего блага, то где же в таком случае будет ей место? Не допускайте, чтобы стеснение коснулось хотя бы одного из ваших сотоварищей. Его право — ваше, а ваше — его" Посягающий на эти права, грозит в будущем вам всем. Если высказанное мнение хорошо, то как же можно против него восставать? А если оно дурно, то в ваших руках есть всегда готовое средство отвергнуть его большинством голосов, без всяких иных стеснений. Истинные друзья отечества должны поддерживать друг друга всегда и но всем. Соединясь вместе, они скоро почувствуют ту силу, которую будут в состоянии противопоставить притязаниям мелкого эгоизма и честолюбия. Не допускайте же, чтоб какой-нибудь иной народ мог считать себя счастливее вас. Это счастье во внутренней жизни поможет вам в то же время бодро встать, в случае надобности, для защиты родины от внешних врагов. Не забывайте, что возможное равенство — особенное правило для благоденствия республик, что их сила в умеренности их роскошь — в простоте, а цель всякого закона — в справедливости и в стремлении сделать столько добра, сколько сделать возможно! Пускай же зала, где вы собираетесь для обсуждения судьбы и счастья ваших соотечественников, сделается светлым центральным источником, из которого счастье это прольется широкой волной во нее стороны. Поставьте ваше значение так высоко, чтобы каждый входил сюда с чувством почтения и благодарности; чтобы даже иностранцы считали ото место храмом правды и добродетели и чтобы, наконец, сам Бог мог взглянуть на вас милостивым взглядом и сказать, что здесь действительно выполняется данный Им людям завет!

Такова должна быть, дорогие соотечественники, цель вашего честолюбия. Всякая иная будет мелочной, опасной и презрительной! Не будем слишком поспешными в наших стремлениях и не станем никогда забывать указаний опыта, хотя, с другой стороны, не дадим и излишней осторожности перейти в робость и бездействие. Вы, уважаемые старцы, занимающие среди нас первые места, должны следить, чтобы наша излишняя горячность не испортила дела, употребляя против зла слишком энергические средства, а мы, в свою очередь, будем наблюдать, чтобы наша осторожность не перешла в нерешительность, стремление к порядку — в мелочность и педантизм, а любовь к отечеству — в излишнюю привязанность к личному комфорту и интересу.

О законах вообще.
Юриспруденция и нравственная философия. Обсуждение законов. Римский кодекс

Искусство управлять людьми состоит не в чем ином, как только в умении применять к общегражданской жизни те же принципы и правила справедливости, которыми мы руководимся в жизни домашней. Потому курс нравственной философии может служить самым лучшим введением в науку юриспруденции.

Слово «закон», подобно множеству других технических слов, очень часто произносится толпой без всякого разумения его внутреннего смысла. Отсюда рождается огромная путаница в понятиях и в заключениях. Законом вообще называют выражение воли правительственной власти, вследствие чего подданные обязуются поступать так или иначе, под страхом кары в случае неповиновения. Но, если определение это счесть безусловно справедливым, то, значит, мы должны будем с уважением преклоняться перед дикой прихотью жесточайшего тирана и считать эту прихоть обязательным нравственным правилом. Такой вывод будет выполнен логично, потому что величайший деспот может случайно встать во главе правления, после самого разумного, благодетельного сената.

Конечно, невозможность угодить на всех, а равно и трудность для каждого понять те многоразличные политические комбинации, которыми вызывается издание многих законов, возлагают на граждан обязанность подчиняться издаваемым правилам и воздерживаться от близорукой критики правительственных распоряжений, но все имеет свои границы.

Уважение к чему бы то ни было не должно доходить до потери человеческого достоинства или до забвения самых основных правил справедливости. Закон всегда имеет в виду только пользу и потому должен быть уважаем безусловно с этой точки зрения. Полезному закону с удовольствием подчинится большинство, как и кем бы он ни был издан, одною ли верховною властью или всем народом вообще, в лице его представителей.

Обычай передавать проекты новых уставов на публичное обсуждение может быть очень важным подспорьем для правительств. По словам Фукидида, афипские цари очень часто обращались в этом случае к народу и произносили свои решения на основании большинства голосов, высказавшегося за применение нового закона. Если бы этот метод был введен вновь, то он внес бы в общественное устройство выгодные стороны демократии без ее недостатков. Он поднял бы в глазах народа его собственное значение, способствовал бы развитию его патриотизма и вселил в него более уверенности в свои силы и способности. Правительство, в свою очередь, также выиграло бы от такой системы, приобретя более к себе доверия, а также сняло бы с себя часть ответственности за слишком поспешные, необдуманные решения. Ревнивое пристрастие и уважение к старым законам может счи- таться хорошим качествам со стороны подданных, но !когда такого взгляда держится законодательная власть, то из этого могут произойти очень вредные последствия. Дела решаются тогда на основании рутины, а нс здравого смысла, невежество приобретает прочную почву, злоупотребления увеличиваются, и самые необходимые реформы остаются без движения. Степень развития юридических наук у различных народов, к сожалению, делает очень немного чести человеческому гению. В большинстве европейских государств юриспруденция представляет из себя такой лабиринт, что даже люди, подобные Монтескье, не нашли бы в нем ни входа, ни выхода. Это какая-то пестрая мозаика, составные части которой склеены без всякого толку и смысла вследствие того, что каждый новый век прибавляет к старым постановлениям свои новые, не обращая внимания на то, что было сделано прежде, и соответствуют ли эти прежние постановления новым требованиям.

В нашем современном кодексе можно найти много законов, отзывающихся варварством давно прошедших времен. Другие были изданы под влиянием условий, климатов, народов и правительств, не имевших ничего общего с нашими нуждами и требованиями. Хотя и нельзя сомневаться, что всякий новый закон издается властью в полном убеждении, что он будет полезен, но и не следует при этом забывать, что нужды и требования различных наций бывают различны тоже. Если сравнить правительство с центром круга, а исходящие из него с законами, то всякий легко увидит, что для достижения каждой точки на окружности, надо провести новый радиус, а противоположные точки требуют и радиусов, совершенно противоположных. Это геометрическое сравнение еще лучше может быть применено к объяснению счастья и благо- получия отдельных частных лиц, которые точно так же часто достигаются совершенно различными путями.

Пресловутый римский кодекс законов представлял самую пеструю смесь всевозможных уставов и постановлений. Деспотические распоряжения первых царей, законы двенадцати таблиц, изданные децемвирами, статут сената и народа, декреты императоров, местные уставы покоренных народов, вошедшие в обычай и в Риме, — все это, собранное в одно довольно безобразное целое при слабом Феодосии и затем окончательно утвержденное жестоким Юстинианом, легко в основу и наших современных законов и вносит до сих пор беспорядок и путаницу в самые простые гражданские отношения, для правильного разрешения которых достаточно было бы простого здравого смысла и энергичного желания заменить негодное старое более подходящим и правильным новым.

В большей части европейских государств юриспруденция находится еще в колыбели или, лучше сказать, в таком же упадке, в каком находилась двести лет тому назад философия, когда загадочные бредни перипатетизма считались венцом мудрости, а наука занималась решительно всем, за исключением верного и справедливого. Под именем юриспруденции в наших университетах преподается какой-то набор форм, обрядов и обычаев, а отнюдь не основные логические начала науки. Варварская номенклатура и педантические мелочи, за которыми прячутся полузнание, плутовство и бездарное самолюбие, приносят истинному знанию гораздо более вреда, чем пользы. Здравые понятия можно точно так же хорошо выразить на ясном французском языке, как и на латинском. Юстиция должна быть ясна, как правда, с которой она неразлучна, и сомнительные вопросы следует разрешать в ней единственно с помощью здравого смысла.

В некоторых государствах уже сделаны серьезные попытки положить предел этому шарлатанству, этому предпочтению форм и обрядов /делу, этим бесконечным проволочкам, которые затемняют предметы ясные как день и делают спорными самые положительные права. Весь образованный мир скорбит о том, что эти прекрасные примеры остаются без подражания. По-настоящему каждое правительство должно бы было учредить особую комиссию, составив ее из наиболее образованных людей, и поручить ей неустанно наблюдать за справедливым и разумным применением законов как гражданских, так и государственных, а равно предотвращать злоупотребления и недосмотры, всегда закрадывающиеся в практическую жизнь, как бы ни была хороша администрация. Полезные реформы, совершающиеся у соседей, должны также всегда приниматься к сведению и в случае возможности применяться к делу в своей стране, Симнитяне никогда не пренебрегали заимствованием хороших законов у других народов, и дело это принадлежало даже к числу прямых обязанностей их цензоров. Так в военном деле многое было заимствовано им от самнитян, в гражданском устройстве от тускумцев. Вообще, перенимая хорошее как от союзников, так и от врагов, они много способствовали образцовому устройству собственного государства и немало обязаны были такому роду действия своей славой.

Если какой-нибудь народ не достиг и не свершил того, что можно было от него ожидать, то большая часть вины должна быть приписана его правительству. Если государство бывает сильно или слабо цивилизовано или невежественно, великодушно или эгоистично, то главная причина всего этого зависит главнейше от законов, которыми оно управляется, и от характера лиц, стоящих во главе его управления. Огромное число общественных недостатков порождаются дурной администрацией. Для того чтобы радикально вылечить такого рода политическую болезнь, часто бывает достаточным очистить кабинет государя — это, как говорится, сердце государства — от успевших втереться в него вредных личностей. Ничего не может быть вреднее изречения Траяна: каков государь, таков и народ.

В дереве здоровье ветвей зависит от здоровья корня. Если ствол крепок и свеж, то такими же будут и ветви. Разумное политическое устройство, при котором справедливо уравновешены в государстве права всех, а также поставлены преграды как произволу, так и анархии, всегда было и будет самой лучшей основой для общественного блага. Всякая иная окажется непрочной.

В обыкновенном разговоре очень часто смешивают значение слов: конституция и правительство, между тем, как в сущности это два совершенно разных понятия, нуждающиеся в очень строгом определении. В одном и том же государстве может существовать прекрасная конституция при очень дурном правительстве и наоборот. Под именем конституции следует разуметь существующее основное государственное устройство, а так как устройство это порой бывает очень дурным, если, например, оно узаконивает невольничество или тому подобные вредные учреждения, то может случиться, что рьяный защитник конституции окажется в то же время злейшим врагом своего отечества. В более тесном смысле слова конституция означает собрание постановлений, которыми определяются круг и обязанности правительственной власти, ее разделение и главная форма выборов. При определении этих предметов, конечно, главным исходным пунктом должно быть справедливое признание общих незыблемых человеческих прав, если же конституция начинается с их опровержения, то вся она делается не более как только пустым словом, служащим для прикрытия самых вопиющих несправедливостей. Известно, что есть страны, в которых богатство частных людей считается по числу невольников, которыми они владеют, и где девять десятых населения принадлежит к этому последнему классу людей и не имеет ничего собственного, кроме того, что владельцы захотят им предоставить. Если бы такой народ захотел разбить свои цепи, подобно тому, знание, плутовство и бездарное самолюбие, приносят истинному знанию гораздо более вреда, чем пользы. Здравые понятия можно точно так же хорошо выразить на ясном французском языке, как и на латинском. Юстиция должна быть ясна, как правда, с которой она неразлучна, и сомнительные вопросы следует разрешать в ней единственно с помощью здравого смысла.

В некоторых государствах уже сделаны серьезные попытки положить предел этому шарлатанству, этому предпочтению форм и обрядов /делу, этим бесконечным проволочкам, которые затемняют предметы ясные как день и делают спорными самые положительные права. Весь образованный мир скорбит о том, что эти прекрасные примеры остаются без подражания. По-настоящему каждое правительство должно бы было учредить особую комиссию, составив ее из наиболее образованных людей, и поручить ей неустанно наблюдать за справедливым и разумным применением законов как гражданских, так и государственных, а равно предотвращать злоупотребления и недосмотры, всегда закрадывающиеся в практическую жизнь, как бы ни была хороша администрация. Полезные реформы, совершающиеся у соседей, должны также всегда приниматься к сведению и в случае возможности применяться к делу в своей стране, Симнитяне никогда не пренебрегали заимствованием хороших законов у других народов, и дело это принадлежало даже к числу прямых обязанностей их цензоров. Так в военном деле многое было заимствовано им от самнитян, в гражданском устройстве от тускумцев. Вообще, перенимая хорошее как от союзников, так и от врагов, они много способствовали образцовому устройству собственного государства и немало обязаны были такому роду действия своей славой.

Если какой-нибудь народ не достиг и не свершил того, что можно было от него ожидать, то большая часть вины должна быть приписана его правительству. Если государство бывает сильно или слабо цивилизовано или невежественно, великодушно или эгоистично, то главная причина всего этого зависит главнейше от законов, которыми оно управляется, и от характера лиц, стоящих во главе его управления. Огромное число общественных недостатков порождаются дурной администрацией. Для того чтобы радикально вылечить такого рода политическую болезнь, часто бывает достаточным очистить кабинет государя — это, как говорится, сердце государства — от успевших втереться в него вредных личностей. Ничего не может быть вреднее изречения Траяна: каков государь, таков и народ.

Права людей.
Правительство и конституция. Власть заботящаяся о себе не может называться законной

В дереве здоровье ветвей зависит от здоровья корня. Если ствол крепок и свеж, то такими же будут и ветви. Разумное политическое устройство, при котором справедливо уравновешены в государстве права всех, а также поставлены преграды как произволу, так и анархии, всегда было и будет самой лучшей основой для общественного блага. Всякая иная окажется непрочной.

В обыкновенном разговоре очень часто смешивают значение слов: конституция и правительство, между тем, как в сущности это два совершенно разных понятия, нуждающиеся в очень строгом определении. В одном и том же государстве может существовать прекрасная конституция при очень дурном правительстве и наоборот. Под именем конституции следует разуметь существующее основное государственное устройство, а так как устройство это порой бывает очень дурным, если, например, оно узаконивает невольничество или тому подобные вредные учреждения, то может случиться, что рьяный защитник конституции окажется в то же время злейшим врагом своего отечества. В более тесном смысле слова конституция означает собрание постановлений, которыми определяются круг и обязанности правительственной власти, ее разделение и главная форма выборов. При определении этих предметов, конечно, главным исходным пунктом должно быть справедливое признание общих незыблемых человеческих прав, если же конституция начинается с их опровержения, то вся она делается не более как только пустым словом, служащим для прикрытия самых вопиющих несправедливостей. Известно, что есть страны, в которых богатство частных людей считается по числу невольников, которыми они владеют, и где девять десятых населения принадлежит к этому последнему классу людей и не имеет ничего собственного, кроме того, что владельцы захотят им предоставить. Если бы такой народ захотел разбить свои цепи, подобно тому, как наши предки разбили свои, то неужели можно было бы назвать его сборищем бунтовщиков? Едва ли с этим согласится хоть кто-нибудь, если признать основным правилом, что первая и главная задача каждого государства состоит в предоставлении наибольшего блага наибольшему числу лиц.

Против этого можно, правда, возразить, что толпа всегда толпа и, не будучи достаточно образованной, не может знать своих собственных интересов; но господства толпы никто не думает и требовать. В сущности, решительно все равно, кто будет признан в государстве для того, чтобы стоять у кормила правления; важно только, чтоб лица эти исполняли свою обязанность справедливо и, сверх того, представляли бы гарантию, что так будет продолжаться и впредь. Власть, заботящаяся только о себе и проявляющаяся исключительно в притеснениях, не имеет права претендовать на звание законной. Тиран, захвативший власть насилием и прикрывающийся именем неба для того, чтобы придать этой власти признак законности, этим только усугубляет свои прочие преступления. Такие люди забывают, что ничего не стоит провозгласить права Тамерлана, имеющие такое же божественное происхождение, как права Генриха IV или Карла I. Всякий узурпатор может насчитать более говорящих в его пользу чудес, чем самый закон шли из наследников.

Утверждать, что люди никогда не имеют права восстать против незаконного ига и насилия, значит унижать человека, низводя его на степень вещей, могущей быть чужой собственностью, значит приносить общее благо в жертву партии, добродетель — пороку, а правду — заблуждению. Такого рода взгляд обнаруживает свою ложность уже тем, что, держась его, придется поставить на одну доску права Нерона и Антонина, Мароккского султана и Германского императора. Коли бы подобный принцип был принят, то люди, как Катон, Тразивуль и Телль, оказались бы разбойниками, достойными вместо общего уважения позорной казни. Равно можно было бы сделать вывод, что нидерландцы и швейцарцы должны были страдать под чужеземным игом, отнюдь не пытаясь разбить свои цепи, и что нации, с любовью пресмыкающиеся в рабстве, стоят по нравственным качествам выше тех, которые геройски завоевали свою свободу и независимость. Мы видели собственными глазами, как благородная великая нация доказала делом, что она не держится таких низких принципов; иначе оказала ли бы она содействие американцам в деле завоевания или независимости?

Конечно, во множестве разнообразных житейских отношений очень трудно определить границы, где должное подчинение начинает переходить в унизительное раболепство, но в общих чертах определение это намечается самими историческими событиями. Можно признать общим правилом, что масса народа возмущается очень редко без того, чтобы факт этот не был вызван какими-нибудь действиями вескими. Если, приглядевшись к ходу дел, мы с уверенностью заключим, что семь восьмых или три четверти населения страны желают толковых перемен, то тут уже нечего рассуждать: нужны или нет эти перемены. Всякий судит и чего-нибудь желает на основании своего собственного личного интереса, а потому, если чего-нибудь желает большинство, то это служит законом, что общественное благо, заключающееся в благо большинства, требует исполнения этого желания. В таком случае нет надобности даже входить в анализ прав верховной власти и доказывать справедливость требуемой перемены, потому что выше прав, которые человек имеет над своим имуществом, или, лучше говоря, над самим собой — не может существовать. Вдаваться в разбор мелочей и юридических тонкостей — значит потерять нить дела и внести темноту и недоразумение в вопрос, ясный сам по себе. Для всякого честного наблюдателя решение дела, в случае, подобном настоящему, сводится к необходимости поступить так, чтоб из этого вышло благо всего народа, а не интересы небольшого числа привилегированных лиц.

Какой искренний смех возбудила бы в глазах развитого человека чья-нибудь претензия, выраженная в следующих словах, обращенных к целой массе людей: «Вы обязаны повиноваться малейшему капризу воли, коль скоро я объявлю, что воля — это закон. И если мне вздумается низвести вас на самую низкую ступень бедствия и нищеты, вы все равно не имеете права восставать против этого». Конечно, подобного рода требование может быть серьезно выполнено только под прикрытием целой армии, при помощи тюрем и казней, благодаря которым можно заставить, пожалуй, называть хорошим все, что угодно; но едва рассудок вступит в свои права, он непременно шепнет каждому, что хотя естественное право и допускает подчинение известным правилам, но все же подчинение это не должно переходить известных пределов, а главное, должно быть всегда пропорционально тем благам и выгодам, которые от него можно получить. История доказывает, что уважение и любовь народов окружали престолы только тех государей, которые пользовались своей властью именно таким образом.

Но мелком государственном устройстве, претендующем на звание хорошего, прежде всего ясно и разумно должен быть разработан вопрос о выборе и назначении лиц для исправления общественных должностей, начиная от высших и кончая самыми последними. В этом вопросе каждый отдельный случай, предпочтения плута честному человеку и невежды образованному, равносилен удару кинжала, нанесенному общественному благу и просвещению. Такого рода назначения, независимо от прямого зла, приносимого ими делу, вредны еще потому, что ими наносится ущерб уважению к верховной власти, которую всегда судят по ее представлениям и органам. Ненависть к этим последним переносится и на власть, и таким образом она тоже привлекается к ответственности за пристрастие к лицам и нерадивость к общественному благу. Можно ли ждать добра в стране, где таланты и способности не только не считаются опорою власти, но, напротив, навлекают на себя подозрение как ее опасные враги. Там, где достоинство в загоне, неминуемо поднимают голову хитрость, низость и честолюбие; бескорыстие перестает быть ценимо, патриотизм глохнет, и зло не находит иной узды, кроме собственной слабости.

Достойные начальники сумеют сделать такими же своих подчиненных, и дела пойдут под их руководством как бы сами собой. При хорошем управлении даже дурные законы потеряют свою вредную силу, при дурном же — самые благодетельные не принесут никакой пользы. Хороших людей в управлении нельзя заменить ничем, они же, напротив, в состоянии заменить и исправить все. Необходимость иметь честных и разумных исполнителей законов обуславливается еще тем, что всякое законодательство бывает обыкновенно неполно и представляет немало сомнительных случаев. Власть, издающая закон, должна поневоле лавировать между двумя одинаково вредны- мы крайностями и стараться, во-первых, чтобы исполнителям не было предоставлено слишком большого произвола в толковании, а во-вторых, — чтобы закон не был написан слишком узко и односторонне. В первом случае может произойти вред от невежества или пристрастия судей, во втором же судьи низводятся на степень простых машин, причем даже честный человек, обязанный действовать против своих убеждений, может показаться дурным. Закон, имеющий слишком узкий смысл, часто более способствует к оправданию виновного, чем спасению невиновного, и это обыкновенно делается простым обходом закона, с помощью буквального толкования(Англичане, не успевшие до сих пор отделаться от этого зла, хотя ныне значительно уже смягченного, часто рассказывают судебный случай, который хотя и похож более на сказку, но тем не менее очень характерен. Человек, обвиняемый в двоеженстве и привлеченный за то к ответственности, поспешил жениться и в третий раз и был оправдан во взводимом на него преступлении, потому что случай троеженства законом не был предвиден. Довольно странно, как при этом ни одному из судей не пришло в голову, что преступление было совершено уже тогда, когда обвиняемый женился во второй раз.). В странах, где это толкование производится таким образом, можно нередко встретить примеры, как самый незначительный проступок, осложненный какой-нибудь неосторожностью или упущением установленных формальностей, судился и наказывался, как тяжкое преступление, тогда как многие предосудительные дела ускользали от правосудия, несмотря на то, что факт преступления был вполне доказан (Один французский офицер был обвинен отцом одной девушки в ее обольщении, тогда как по следствию оказалось, что она была просто публичной женщиной и даже сделалась ею с согласия своих родных. Когда обвиняемый сообщил об этом судьям, то один из них ответил: «Я знаю сам, что вы говорите правду и фактически отнюдь не виноваты, но все же, если противная сторона будет поддерживать обвинение, мы должны будем вас приговорить». — «Если так, — возразил офицер, — то я не знаю, кого следует признать более вредными людьми: таких ли плутов, как мой обвинитель, или таких судей, как вы».).

Суд и закон.
Закон, его дух и буква. Рядовые граждане и требования закона. Государственная машина управления

Конечно, в сомнительных случаях судьи должны принимать во внимание существующие взгляды и обычаи, но нет никакого основания заставлять их решать дела совершенно противно своим убеждениям и совести. Чем выше трибунал, тем шире должна быть предоставлена ему в этом случае свобода действий. Низшие присутственные места должны судить и действовать более по букве закона, но власть, издавшая этот закон и к которой прибегают за разрешением особо важных, возбуждающих сомнение, случаях, непременно обязана сообразоваться с обстоятельствами дела, особенно когда буквальное применение закона противоречило бы той главной цели, ради которой он издан. Законодатель, как бы он ни был умен и образован, никогда не может предвидеть всех частных случаев, и потому если в каком-нибудь из них прямое применение закона будет явной несправедливостью, то является полная необходимость решить дело по духу закона, а не по его букве. Иначе избыток желания правды приведет к неправде, и может случиться, что пострадавшая невинно сторона с полной искренностью пожелала бы лучше представить себе дело на разрешение здравого смысла какого-нибудь паши или кадия, чем отважиться на защиту своих прав перед нашим, хотя и просвещенным, по связанным по рукам и по ногам излишними формальностями, трибуналом.

Кончив это отступление и возвращаясь к определению достоинства различных государственных устройств, скажу, что, по моему мнению, самым лучшим следует счесть то, которое удовлетворяет следующим четырем условиям:

1. Голос народа указывает на лиц, которым он поручает свое представительство.

2. Эти, последние, избирают из своей среды исполнительную власть.

3. Оба эти учреждения облекаются полномочной властью, кроме права изменять решения первых выборов.

4. Новое всеобщее голосование разрешает окончательно в особо важных случаях те вопросы, по которым окажется разногласие учрежденных властей.

Подробности подобного государственного устройства, в случае его учреждения, выработаются сами собой.

При составлении законов законодатель в особенности не должен никогда терять из вида людских слабостей и дурных инстинктов. Государь, который в этом случае вообразит, что подданные его безусловно добры, разумны и бескорыстны, уподобится архитектору, строящему здание на песке. Как нельзя требовать, чтобы пресмыкающееся плавало, а четвероногое животное летало, так точно невозможно ожидать, чтобы заурядные, взятые из толпы, люди думали и рассуждали совершенно правильно.

В ошибку такого рода не раз впадали как древние, так равно и современные политики, когда сочиняли великолепные планы государственных устройств, для практического воплощения которых недоставало, к сожалению, только ангелов или мудрецов взамен обыкновенных людей. Известно, впрочем, что первые встречаются на земле почти что не чаще вторых (Увлечение фантазиями подобного рода особенно часто ставилось в упрек Ж.-Ж. Руссо и некоторым другим не менее известным нашим соотечественникам, веровавшим в непогрешимость Contract 8осial. Увлечение это объясняется влиянием местной обстановки, при которой создавалось это произведение. Нет никакой возможности судить о человечестве вообще по политическим и общественным нравам одного женевского кантона. Я много путешествовал, много видел и по совести скажу, что мне не удалось встретить страны, где масса народа была бы до того развита как в умственном, так и в сердечном отношении и до такой степени поддавалась бы на убеждения здравого смысла, как это можно видеть в Женеве. Кого бы вы ни взяли — артистов, негоциантов или людей иных классов и состояний, — везде встретите вы почву, готовую к восприятию и обсуждению мыслей и взглядов, как бы они ни были глубоки и новы. И при всем том политические несогласия коснулись даже этого благословенного, по-видимому, уголка земли, и много лет понадобилось на то, чтоб различные партии успели между собой столковаться и согласиться. Иностранные деятели и ораторы успели только внести еще более раздора и сомнений в эти домашние беспорядки. Если новые взгляды и правила не успели вполне привиться даже на благодарной политической почве этой маленькой республики, то какого же успеха можно было от них ждать в других городах, с гораздо более сложными гражданскими отношениями, но с менее высокой степенью развития жителей, большинство которых состоит из очень недалеких по образованности горных поселенцев.
Грустно думать, что Ж.-Ж. Руссо — этот чистейший по взглядам и намерениям человек, вполне заслуживающий названия друга человечества, — сделал своими сочинениями более вреда, чем могла бы это произвести шайка самых злонамеренных людей только потому, что проповедуемые им идеи упали на недостаточно подготовленную для них почву. Бедный, бедный род людской! Как легко сделать тебе зло и как трудно принести истинную пользу!). На свете есть множество вещей, прекрасных в проектах, но решительно неисполнимых на практике. Наше воображение обманывается при этом точно так же, как бывают обмануты глаза, когда мы смотрим с высокой горы на раскинувшуюся перед нами равнину, где, благодаря дальности расстояния, все кажется ровным и гладким, но стоит только сойти вниз, чтобы немедленно встретиться с оврагами, горами, скалами и болотами, которые будут на каждом шагу препятствовать прямому движению, принуждая делать самые неожиданные обходы. Счастлив тот, кто не выбьется при этом из сил и не будет застигнут в пути темной ночью. Часто бывает в таких случаях, что для достижения предмета, лежащего перед глазами в прямом расстоянии какой-нибудь версты, необходимо сделать крюк в целых двенадцать. К подобным неожиданностям надо привыкать заранее, и потому людям очень полезно знать истинные принципы социологии. Если осуществления их нельзя достигнуть вполне, то можно более или менее к тому приблизиться. Поняв, каким должно быть хорошее общественное устройство, мы этим получим возможность критиковать дурное, и если не будем в состоянии его переделать фундаментально, то все же найдем возможность улучшить хотя бы что-нибудь. Конечно, толпа, редко понимающая как следует даже обыденные отношения, никогда не дойдет до разумения сложных принципов гражданского устройства обществ, но среди нее непременно найдется несколько разумных людей, обладающих достаточно широкими взглядами, чтобы обнять эти принципы во всей полноте. Среди же этих последних людей окажется, наверно, несколько настолько великодушных, которые, поняв эти правила, возьмут их образцом для собственного поведения.

Желая судить о той степени совершенства, которой можно достигнуть в чем бы то ни было, надо всегда становиться на реальную почву фактов, отнюдь не позволяя себе увлекаться отвлеченными выводами. То же самое и в вопросах о социальном устройстве общества. Устройство это представляется нам гораздо яснее и рельефнее, когда мы рассматриваем его у современных народов. История Греции, Рима и прочих древних народов в этом отношении далеко не так поучительна. Но, во всяком случае, куда бы ни обратили мы свои взоры на земле, везде обнаружится перед нами неоспоримый факт, что ошибки и зло, существующие во всяком государственном устройстве, имеют свой корень в несовершенстве самой человеческой природы. Кто желает видеть возможную степень благоустройства, которая может быть достигнута, должен обратить взгляд на наиболее образованные народы и затем успокоиться мыслью, что лучшего, по крайней мере для настоящего, желать нельзя. Вестминстерский кабинет в этом случае может, по-видимому, представлять самый лучший и самый поучительный образец. Форма выборов, существующая в Англии, общее уважение, которым эта страна пользуется, ее образованность, могущество и предприимчивость, ее страстная любовь к свободе — какие все это великие данные для заключения, что английская система управления должна считаться лучшей и образцовой на всем земном шаре!.. Но вместе с тем сколько в ней пороков и беспорядков! Какое невежество во многих очевидных истинах! Какая испорченность нравов! Какая эгоистичность в побуждениях! Сколько скрытой ненависти и мелочности! Какая низость средств, употребляемых для того, чтобы обеспечить победу своей партии над противной! (Здесь автор в примечании приводит в доказательство своих слов порядки тогдашних английских выборов с их подкупами и прочими злоупотреблениями. Большинство этих недостатков ныне устранено радикальной реформой в системе выборов, и потому помещать их описание было бы излишне. Тем не менее, всякий знакомый с современным состоянием Англии увидит, что, несмотря на это устранение многих злоупотреблений, английское государственное устройство по-прежнему не может называться идеальным. Это как нельзя лучше доказывает общую мысль автора, что вполне совершенное социальное устройство во всяком случае недостижимо. Ред., 1881 г.) Как часто случалось мне присутствовать в качестве беспристрастного зрителя в шумных заседаниях парламента, и, скажу откровенно, именно в эти минуты выучился я умерять полеты своих замыслов и многое прощать людям, имеющим власть в руках, при виде как мало вообще можно ждать от рода людского. Немногое в жизни так сильно меня волновало, и никогда моя мизантропия не чувствовала под собой такой реальной, солидной почвы. Презрение к людям шевелилось в душе моей, я готов был краснеть за самое имя человека… И знаете ли чем удержался от этого? Виденному мной, противопоставил я личности Фокса и Питта, вспомнил его великого отца, и это утешило меня в моем отчаянии!

О свободе.
Подразделение естественной свободы на гражданскую, политическую, социальную и религиозную

Вольтер, в чьих словах было всегда более блеска, чем солидности, сказал, что свобода состоит в том, чтоб зависеть только от закона. Монтескье же выразился, что она заключается в праве делать все, что законы позволяют. Оба эти почти одинаковые определения в то же время совершенно ложны. Если смотреть на закон только как на волю верховной власти, обязательную для всех под страхом взыскания, то можно возразить, что в иных странах устанавливает рабство закон. Тираны точно так же издавали законы, во имя которых четвертовали людей, восставших на защиту своей родины, жгли тех, которые смели думать не по установленному порядку и торговали людьми на берегах Гвинеи и Сенегала, перепродавали их после этого в Америку для самого постыдного невольничества.

Другие мыслители подразделяли свободу на гражданскую, политическую, социальную и религиозную, но все эти подразделения, которые могут, в свою очередь, делиться до бесконечности, сходятся, как в корне, в одном понятии о свободе, которую можно назвать естественной. С этой точки зрения свободу можно определить, сказав, что она состоит в праве пользоваться личной независимостью до той степени, пока некоторое ее стеснение не понадобится для поддержки общественного блага. Всякое уклонение; от свободы этого рода в сторону большего ее развития будет своеволием, в сторону же ее стеснения — деспотизмом (Чрезвычайно важно, чтобы свободой и этом смысле равно пользовались все классы общества. Если делать изъятия, то можно допустить их только в пользу более бедных, как несущих обыкновенно большую тяжесть обязанностей и менее за то вознаграждаемых.).

Людская толпа, и молодежь в особенности, часто воображает, что свобода состоит в возможности удовлетворять всякой блажи, которая придет в голову (Замечено, что в небольших государствах подданные более отличаются любовью и стремлением к свободе, чем в обширных. Причина этого заключается в том, что правительства таких государств обыкновенно бывают более эгоистичны и более мелочны в своих взглядах и замыслах, вследствие чего и гражданам не представляется возможности себя в чем-нибудь выказать и сделать блестящую политическую карьеру. Внешнее значение таких государств обыкновенно бывает ничтожно по недостатку сил, и потому делается понятным, что граждане их, будучи принуждены отказаться от славы и значения, стараются наквитать этот недостаток развитием свободных учреждений и внутреннего благоустройства.).

Их гордость возмущается при мысли о каком-нибудь стеснении, но люди такого рода забывают, что если полное своеволие будет дозволено им, то тем же самым захотят воспользоваться все, и потому стеснение, которому они подвергаются, служит в то же время охраной для них самих, дозволяя им мирно пользоваться прочими нестесняемыми правами и преимуществами.

Каково бы ни было устройство общества, зависимость одних людей от других будет в нем, во всяком случае, неизбежна. Если свобода может быть завоевана людьми в общем, в широком смысле этого слова, то в подробностях подчиненность никогда не перестанет тяготеть как над отдельными личностями, так равно и над целыми сословиями, сообразно условиям жизни, в которых они находятся. Нужда, обычаи, предрассудки, домашние отношения — все это цепи, опутывающие род людской по рукам и ногам. Мир полон неизбежными жертвами общественного устройства. Чужая жестокость, бедность и тысячи других причин, все вместе производят на человечество такое сильное удручающее давление, что очень редко представляется возможность для отдельных личностей стряхнуть с себя этот тяжелый гнет и посвятить свою деятельность исключительно на свободное развитие тех способностей, которыми они одарены от природы. Продать свободу для того, чтобы иметь возможность существовать, — таков самый обыкновенный людской жребий.

При взгляде на предмет с более широкой точки зрения мы увидим, что человечество вообще можно представить себе постоянно лавирующим между двумя одинаково опасными подводными камнями, из которых один зовется тиранией, а другой анархией. Желать во что бы то ни стало совершенно избежать одного значит броситься прямо в объятия другого. Искусство кормчего заключается именно в том, чтобы, встав на высоту, с которой видны опасности, уметь провести корабль средним, безопасным путем. Но никакое искусство не поможет достичь того, чтобы корабль хотя на время не делался иногда игрушкой волн и ветров. Иной раз попадается он в незаметное с виду течение, увлекающее его в сторону, в другой раз поднимается буря, против которой нет никакой возможности бороться. Наступившая тишина, правда, иногда способствует усилиям и желаниям кормчего, но все же, рано или поздно, корабль должен кончить свое существование в силу простого закона, что все человеческое имеет конец, за исключением только наших пороков и слабостей.

Может быть, некоторое брожение необходимо в мире нравственном, точно так же, как и физическом. История показывает нам, что долгий безусловный застой в жизни народа причинял иной раз гораздо более вреда, чем конвульсивные волнения. В последнем случае люди развивались и росли на полной свободе, тогда как в первом рост их был сдавлен и задержан искусственно. Бросив взгляд на прошедшее в жизни народа, мы убедимся в ошибочности мнения, будто долгое спокойствие в жизни государств доказывает их доброкачественность политического устройства. Такое явление, напротив, часто бывает знаком только застоя и истощения. Общества схожи в этом случае с отдельными личностями. В зрелых летах мы бываем смелы, дерзки, заносчивы, но зато та же самая сила, которая увлекает нас в рискованные предприятия, помогает нам выпутываться и из неизбежных, связанных с этими предприятиями опасностей; напротив, старики, проводящие жизнь в бездействии, погибают вследствие своей же собственной слабости. Не мешает, однако, заметить, что никогда не следует забывать жизнь ради осторожности, а еще менее осторожность ради жизни.
За говоря о политике, как-то невольно обращаешься взорами все к тем же англичанам (Говоря об англичанах, я должен в особенности вооружиться беспристрастием, потому что, глубоко их уважая, должен сознаться, что вовсе их не люблю. Если б можно было родиться во второй раз, я пожелал бы родиться англичанином, но жить в их стране в качестве иностранца не согласился бы ни за какие сокровища. Чужеземцы трактуются у них вроде того, как смотрели бы в средние века на евреев. Нельзя не пожалеть, по этому случаю, как иногда прекрасные общественные принципы перерождаются в дурные, когда применяются к отдельным частным случаям.). Кому неизвестно, что правительство их, более всякого другого, подвержено колебаниям и может показаться на поверхностный взгляд совершенно непрочным, но на деле, однако, государственное устройство англичан оказывается стройным и солидным, благодаря энергии, образованности и патриотизму нации, а также тому обстоятельству, что в стране этой открыт широкий путь к проявлению способностей и талантов. Ошибки английского устройства объясняются побочными обстоятельствами, но хорошие его качества лежат в основе национального характера. В этом отношении Англию можно сравнить с фениксом басни, который возрождается из собственного пепла.

Независимо от государственного устройства и климатических условий, Англия главнейше обязана благосостоянием своим основным правам и обычаям. Система английского воспитания играет при этом одну из самых выдающихся ролей. Разницу ее от систем других народов можно лучше понять, если мы приравниваем эти последние к обычаю, принятому при дрессировке лошадей, где, как известно, одних приучают исключительно к прыганью, других — к бегу, третьих — к возке тяжестей, смотря по тому, ищет ли хозяин удовольствия или пользы. Не лучше ли, однако, соединить все эти цели в одну? В системе англичан принято именно за основное правило, что воспитание, во-первых, должно быть публично, а во- вторых, должно стремиться к развитию всех способностей вообще, без их специализации. Далее принимается за правило устранять по возможности все препятствия, которые могут мешать как нравственному, так и физическому развитию, руководясь в этом случае мыслью, что всякое дело надо направлять, а не стеснять и что поощрение полезнее запрещений. Автор такой системы, по-видимому, знал хорошо, что, желая постоянно улучшать все и везде, можно легко, вместо улучшения, испортить все дело. Разумная свобода, допущенная в чем бы то ни было, прекрасно способствует тому, что все составные части предмета или предприятия располагаются сами собой в стройном порядке и последовательности. Но и здесь, как везде, следует повторить, что всякая крайность становится вредной. Излишняя свобода приведет к своеволию, а от своеволия недалеко до возвращения к рабству.

Народ должен непременно чувствовать, до некоторой степени, присутствие над собою власти; иначе, слишком предоставленный самому себе, он сделается похож на тех избалованных детей или капризных женщин, которые, получив полную свободу, не знают сами хорошенько, чего хотят, не умеют ничем заняться, сердятся сами на себя и, чувствуя смутно необходимость воли, которая бы их направляла, только мучат своими капризами окружающих. Если бы я не боялся унизить достоинства народа, то позволил бы сравнить его в этом случае с горячей лошадью, которая, если не будет чувствовать над собою узды, кончит непременно тем, что понесется безумно вперед, закусив удила. Искусный смелый всадник всегда предпочтет сидеть на хорошей, бодрой лошади, чьи качества он всегда сумеет употребить с пользой, и только трусливый, неумелый ездок предпочтет смирную, измученную клячу, плетущуюся через силу. Если первый рискует иногда быть выбитым из седла, то это будет редким исключением, тогда как второй, по большей части, только утомит себя, не достигнув предположенной цели и не избегнув встречающихся на пути препятствий. Продолжая далее сравнение, можно сказать, что хороший седок и хорошая лошадь любят и понимают друг друга и никогда не расстанутся, прочие же клячи напоминают наемных лошадей, не пользующихся ни хорошей пищей, ни уходом и на которых каждый день ездит кто-нибудь другой. Как ни тривиально сделанное мною сравнение, но, к сожалению, оно часто бывает совершенно верно.

Первые покушения против основных прав человека обыкновенно делаются исподволь и незаметно, а потому против них непременно надо быть настороже. Бывает даже так, что эти первые попытки иной раз нравятся толпе и ею вполне одобряются. «Когда спартанцы, — говорит Саллюстий, — покорили афинян, они поставили над ними тридцать правителей, которые начали правление тем, что приготовили к смертной казни всех тех лиц, которые особенно не нравились народу. Толпа рукоплескала приговору, но как скоро правители успели этим способом укрепить свою власть, то стали казнить без разбора и правых, и виноватых, и таким образом, полное закабаление народа стало ему наградой за его безумную радость». Первые злодейства Суллы также были одобрены толпой, потому что подобным же образом были направлены на ненавистных обществу лиц. Как эти примеры, так равно и множество других ясно доказывают приведенную выше мысль, что политические оковы налагаются мало-помалу и притом под самыми благовидными предлогами до тех пор, пока укрепившаяся власть узурпаторов не даст им возможности превратить единичные факты в постоянные, прикрытые именем закона, злоупотребления.

Ничто не способствует так развитию общества и гарантии его разумных учреждений, как возможность свободно высказать устно и письменно взгляды на политические и общественные дела. Боязнь гласности в этом случае непременно заставляет подозревать желание скрыть какие-нибудь важные, тайные злоупотребления. Чем ретрограднее правительство, тем ревностнее старается оно препятствовать народному развитию; чем более, напротив, оно чистосердечно и добросовестно, тем охотнее способствует этому развитию, руководясь простой и вполне понятной мыслью, что образованный народ лучше оценит добро, которое ему делают, и выкажет преданность и уважение к закону и государю. В этом случае правители рассуждают и действуют совершенно как частные люди. Добрый желает для собственной славы распространения образованности в среде своих подданных, дурной же, напротив, ищет подавить всякую идею правды и справедливости для того, чтобы лучше скрыть в потемках ничтожность своих взглядов и свое собственное невежество.

Литература вообще может иметь гораздо более влияния на политику, чем это думают иные близорукие люди. Стоит бросить беглый взгляд на различные нации Европы для того, чтобы убедиться, что их благосостояние всегда было в прямой зависимости от степени образованности. В древнем мире находим то же самое. Индийцы, египтяне, финикияне, греки и римляне были самыми просвещенными народами своего времени. Позднее Италия потеряла политическое значение одновременно с упадком цивилизации. Россия вышла из мрака невежества, когда вступила в открытую с ним борьбу, и только ревностно ее продолжая, успеет стряхнуть последний остаток своего варварства, заключающийся в крепостном праве. Словом, на какую бы местность земного шара ни обратили мы наш взгляд, везде увидим, что более образованные нации подчиняют своему влиянию менее цивилизованных соседей. Нравственная власть всегда выше физической.

С другой стороны, самая слава героев и целых наций сохраняется только благодаря перу образованных историков, умеющих выставить в надлежащем свете их подвиги. Историки могут назваться жрецами храма славы и доброй памяти. Что знали бы мы о греках и римлянах, если бы не было Плутарха и Тацита? Сотни народов существовали одновременно с этими двумя нациями, однако мы не знаем даже их имен. Что сталось с их монархами, вельможами и богачами? Жизнь их или потонула в море забвенья, или представляется нам в том виде, в каком изобразили ее историки, но сократы, Пифагоры и сенеки живут среди нас до сей поры и продолжают по-прежнему оказывать влияние на нашу жизнь, как частную, так и общественную. Их слава и добродетель, так сказать, проницают насквозь нашу жизнь и нравы, помогая нам идти по дороге к благоденствию. Очень может быть, что какая нибудь мысль, зародившаяся в голове Платона, перерабатывается затем Монтескье и, наконец, овладевает умом Екатерины II, Густава III или Петра Леопольда для того, чтобы служить в наше время орудием борьбы против предрассудков и средством улучшения законов.

Патриотизм, цивилизация, промышленность, искусство — все развивается и крепится под охраной правительства, разрешающего свободу мысли. Каждый гражданин становится недремлющим стражем закона, каждый развитой человек делается полезным советником правительства, каждый писатель получает возможность быть публичным оратором; и как часто бывает в подобных случаях, что голос мудрого совета и правды, раздавшийся с самой незаметной ступени общества, освещает путь лицам, стоящим у кормила правления, помогает им найти исход из политических затруднений или, по меньшей мере, предостерегает от обмана и лести.
Конечно, во всем есть темные стороны, а потому и при свободе мысли может случиться, что низкие честолюбцы, желающие во что бы то ни стало сделаться вождями народа, станут злоупотреблять своими способностями и смущать не довольно развитые умы, не думая о том, что ведут их этим путем к погибели; но такова сила правды и добра, что в конце концов хорошие качества все-таки одолевают подобные низкие махинации.

Голос свободы.
Свобода прессы и ложная свобода. Цитаты из газет. Что может оставаться вне критики

В странах, где от излишнего недоверия или от других каких-нибудь подобных причин, считается нужным стеснять публичную свободу слова, руководясь ложным взглядом, будто заглушить жалобу — значит уничтожить самое зло, было бы полезно для каждого влиятельного человека завести у дверей своего дома секретный ящик, куда каждый мог бы бросать письма с проектами и советами. Среди сотни пустых, наверно, нашлось бы несколько дельных. В Англии роль подобных сообщений играют газеты, это эхо народных желаний, чей голос раздается даже в стенах дворцов. Нередко даже короли получали таким путем полезные советы и указания, тем более драгоценные, что в них воспроизводились такие подробности, каких невозможно было узнать иначе. Конечно, этим способом иногда задевается чужая репутация и доброе имя, эта драгоценнейшая собственность всякого порядочного человека, но подобные случаи следует уже считать злоупотреблением. Всякий член общества имеет полное право критиковать действия людей, которым он доверил свое благо и защиту своих прав, и может равно обвинять в предосудительных поступках тех из них, которые позволяют себе такие поступки; но клевета должна при этом строго изгоняться. Обвинение должно быть поставлено прочно, и потому не только клевета, но даже простое полувысказанное подозрение, при котором собственные имена скрываются под начальными буквами так, однако, что всякий легко может узнать, о ком идет речь, должно считаться вполне предосудительным злоупотреблением гласности. Последствием такой ложной свободы слова может быть то, что люди вполне честные и полезные в суждении обществу, но недостаточно твердые характером, будут глубоко огорчаться подобным топтаньем в грязь своих самых лучших намерений, потеряют охоту служить общественному благу и утратят даже любовь и уважение к своей родине. Равнодушие сменит в них усердие, а эгоизм — прежнее бескорыстие. Зато человек твердый, считающий себя выше подобных оскорблений, сумеет и здесь остаться на своем месте, презрев недостойные клеветы низких крикунов. Бывает даже так, что чем злее нападки наглых клеветников, тем выше становится репутация истинно достойного человека.

О свободе английской печати говорилось много, но вряд ли знают в чужих странах, до каких злоупотреблений иногда случается ей доходить. Я привожу ниже несколько отрывков, взятых без малейшего выбора из наиболее распространенных газет, валяющихся на столах во всякой кофейной. Надо прибавить, что вопрос, о котором идет речь, касается одного из самых лучших проектов, которые когда-либо составлялись хорошими министрами, и что при этом он рассчитан с соблюдением всех политических предосторожностей и с принятием во внимание самых святых человеческих прав. Словом, это не что иное, как проект о реформах в устройстве Ост-индской компании, этого учреждения, при мысли о котором невольно рождается вопрос, как могла самая либеральная нация в мире допустить деспотическую власть нескольких невежественных купцов и спекулянтов над народом, превосходящим численностью в несколько раз нацию, над ним господствующую, и все это единственно ради приобретения золота? Как могла она позволить, чтобы рядом с ее прославленной конституцией грабили, убивали и отягощали оковами миллионы людей, которые, несмотря на отдаленность места жительства, все-таки подданные той же британской короны и потому должны иметь право на защиту и покровительство законов, не говоря уже об их общечеловеческом праве на то же самое.

«Отрывки, переведенные слово в слово: — Public Advertiser. 18 декабря 1783 года. Когда государство управляется интригами презрительных искателей приключений, заключивших союз с доверчивым невежеством и неспособностью; когда законы низведены на степень простых клочков бумаги, а местные маленькие тираны называют справедливые требования народа бунтом, тогда надо во что бы то ни стало найти исход из такого положения. Юрисконсульты, насмехавшиеся над общественной безопасностью и основными законами государства, очень недалеки от приведения в дело проекта навязать свои предположения с помощью штыков, но подчиниться людям такого рода и терпеть оскорбления столь явные не согласилась бы даже нация, не умеющая носить оружия. Король и коммуны — народное сознание, и потому пускай же советники научат их уважать прирожденные права народа. В настоящее время предстоит неотложно решить вопрос, можно ли позволить такой политической испорченности проникнуть в кровь и плоть свободного народа? Должна ли национальная доблесть подчиняться бесстыдному обману, хотя он и прикрывается именем закона? Должен ли народ содержать на свой счет в мирное время огромную армию, служащую к его же собственному порабощению? Недалеко время, когда подданные трех соединенных королевств ясно почувствуют, до чего они доведены этой непозволительной системой действия. Если народ вручил власть избранным им правителям, то он будет их поддерживать только в случае честного с их стороны исполнения обязанностей; народные права дарованы самим Богом, и их нельзя изменить или отнять, как другие. Подобный поступок должен считаться высшим из всех преступлений. Если даже правительства подвергаются осуждению за нарушение народных прав, то возможно ли допустить, чтобы оставались безнаказанными люди, посягающие на права как народа, так и правительства вместе?»

«Public Advertiser. 6 декабря, 1783 года. …Пустая болтовня составителя проекта, лишенная всякого толка и смысла, не только не вызывает на честное, откровенное объяснение, но напротив, по-видимому, старается всячески его избежать. Он, кажется, взял своим лозунгом крик: держите вора! И вовсе не расположен выслушать, что скажет в свое оправдание неправильно задержанный. О, до какой глупости и несправедливости доходят претензии такого рода! Эти люди, значит, серьезно хотят уничтожить права собственности и разорить владельцев! Но остается решить вопрос, позволят ли безнаказанно владельцы так нагло себя ограбить? Разве у них нет законов, армии и союзников для защиты своих прав? Если министры будут настаивать на своем постыдном намерении захватить чужие права и добро, то владельцы найдут, кому их заложить и передать на хранение. Есть свободные города, как Антверпен и Остенде; города эти состоят под управлением государя, столько же прославившегося умом и справедливостью, как иные другие прославились глупостью и жестокостью. Государь этот не завидует благосостоянию своих подданных и не желает присваивать себе их добра. Он не позволит подкупить себя для того, чтобы предать их в руки шайке гнусных эксплуататоров. В такой стране договоры и хартии останутся всегда неприкосновенными. Англия обязана этой стране развитием своей собственной торговли, и потому если тамошнее правительство будет справедливее нашего, то и торговля наша вернется снова туда же или в какую- нибудь иную страну, где ей будет оказываться то покровительство, которого она лишена в своем отечестве».

«Другая газета. …Если проект с таким ложным, ничтожным основанием будет приведен в исполнение, то это послужит полным доказательством продажности и испорченности палаты общин, и потому нечему удивляться, если мы серьезно боимся тех опасных последствий, к которым нас могут привести люди такого рода. Можно ли надеяться на уважение прав личных там, где даже общественные права подвергаются таким вопиющим нарушениям? Никакие смягчающие обстоятельства не могут оправдать такой подавляющей тирании…»

«Morning post. 14 января, 1784 года. …Распущение парламента при современных обстоятельствах будет самою вредною и опасною мерой. Не надо забывать, что подобная мера привела на эшафот Карла I и была причиной изгнания Иоанна II. Хотя народ и может безнаказанно снести в течение некоторого времени подобное оскорбление, но рассудок, рано или поздно, вступит в свои права и даст народу в руки оружие против нарушителей его привилегий…»

Такого рода язык показался бы в высшей степени новым и описанным в какой-нибудь другой стране, но в Англии он не производил ни малейшего вредного впечатления. Я видел, как публика, за исключением небольшой кучки заинтересованных в деле, нимало не волнуясь, читала инсинуации гораздо хуже только что приведенных и не видела в них ничего, кроме пустой, нисколько не убедительной болтовни. Англичанам, прежде всего, нужны факты и доказательства, хотя, с другой стороны, нельзя отрицать, что всякая смелая откровенность всегда будет им нравиться. Даже те люди, о которых печатают подобные вещи, нимало этим не смущаются. В этом случае к ним можно применить слова Монтескье: «Мелкие правители не в состоянии вырасти до презрения клеветы, но в больших государствах клевета, направленная против государя, слишком ничтожное орудие для того, чтобы нанести ему какой-нибудь вред. Что же касается аристократов, то в них стрелы клеветы иногда попадают действительно». Вообще, можно сказать, что чем выше к образованнее человек, тем равнодушнее бывает он к незаслуженным упрекам; если же упрек этот справедлив, то защищаться против него запрещением слова будет новой несправедливостью, худшей, чем первая. Замечательно, что самыми нетерпимыми в этом случае людьми бывают именно те, чья совесть не отличается особенною чистотою, точно так же, как наиболее рьяными крикунами против правительственной власти оказываются почти всегда самые ничтожные люди. Чем человек пустее и эгоистичней, тем с большей ревностью старается он зажать рот голосу правды и добра.

Нередко бывает, что даже в образованных, могущественных государствах частных людей, рассуждающих об общественных делах, думают оборвать вопросом: «Во что вы вмешиваетесь?» На что можно прекрасно ответить словами: «В мои собственные дела», что будет совершенно справедливо, так как всякое общественное дело всегда касается частных лиц, составляющих общество. Интересоваться всем, что касается законов и устройства страны, где мы живем, составляет даже самую святую обязанность всякого истинного патриота, что только этим путем может он применить свои собственные силы и способности к тому, чтобы улучшить и поддержать это устройство. Всякий гражданин — естественный защитник своей родины, и обязанность защищать ее от зла внутреннего чуть ли еще не славнее, чем защита с мечом в руках от врагов внешних.
К сожалению, много есть правителей, которые держатся принципов, постоянно выражающихся, по свидетельству Блакстона, Иоанном I Английским: «Если считается безусловно атеизмом и богохульством всякое слово ропота против Творца Вселенной, то точно тем же должно признаваться и недовольство, выражаемое подданными против прихоти, какую благоугодно будет сделать монарху на высоте его величия. Как всякий добрый христианин во всем полагается на Бога, так точно добрый подданный должен полагаться на волю государя, выраженную в его законах».

Какая разница между подобными принципами и словами Траяна, составившими его лучшую и вечную славу! Препоясывая мечом только что назначенного им великого префекта, государь этот сказал: «Носи этот меч для того, чтобы защищать меня и поддерживать, если я буду властвовать по правилам добродетели. Если же я уклонюсь с этого пути, то ты имеешь право обратить меч против меня самого».

Отчего же видим мы, что на практике первый принцип встречается чаще второго? Ответ прост: Траяны редки, а Иоанны, к сожалению, часты.

О преступлениях и наказаниях.
Право государства на наказание. Пытки и смертная казнь. Защита невинных

К числу самых постыдных остатков средневекового варварства в европейских государствах должно, бесспорно, отнести несовершенство уголовных законов, которое, несмотря на громкие протесты человеколюбия и науки, продолжает существовать до сих пор вопреки указаниям рассудка и справедливости.

Неужели в каждом государстве не найдется нескольких влиятельных лиц, развитых и образованных настолько, чтобы составить вместе со своими друзьями и единомышленниками крепкий союз в защиту угнетенного человечества, прославить таким образом на веки свое имя? Если энергия, старания и труды тратятся зачастую для приобретения каких- нибудь ничтожных выгод, льстящих исключительно нашей скупости или честолюбию, то неужели останемся мы всегда постыдно равнодушными в случаях, когда дело идет о фундаментальном улучшении основных законов и об освобождении всех честных граждан от Дамоклова меча, постоянно висящего над их головой. «Да! говорят обыкновенно в подобных случаях. Это надо сделать!» Приступить же к делу не думает никто. Таким образом, общая обязанность, в частности, не признается ничьей, и каждое лицо и отдельности, по-видимому, забывает, что дела, касающиеся отечества, должны интересовать каждого честного гражданина.

Многие известные юристы серьезно дебатировали вопрос: имеет ли правительство право наказывать? Это все равно, если бы надумали спросить, имеет ли оно право быть полезным? Другое дело, если бы было спрошено, служит ли смертная казнь действенной мерой для предотвращения преступлений. Если вопрос этот решен утвердительно, то закон предписывает ее применять для того, чтобы из двух зол было избрано меньшее. Противники смертной казни, требующие ее отмены, или, по крайней мере, более редкого применения и предлагающие заменить этот вид наказания долгими каторжными работами, может быть, правы с политической точки зрения, но если взглянуть на дело с более гуманной стороны, то здесь едва ли мнение их окажется верным. Добро и зло распределены в жизни каждого человека так неравномерно, что очень и очень многие предпочли бы лучше умереть, чем быть удрученными еще более против мучений, которые они терпят и без того. Вопрос этот очень важен как вообще, так и в подробностях. Давно уже сказано, что страшна не смерть, а страдания.

Общество имеет неоспоримое право искоренять обнаружившееся в кем зло и приносить в жертву общему благу тех из своих граждан, которые, сделавшись врагами отечества, потеряют тем самым право на это звание. Но зато решительно все чувства должны вооружиться против применения мучительных видов смертной казни или против пыток, с помощью которых думают вынудить сознание в преступлении. Примеры ложных сознаний в этом случае бывали очень часто, и опыт давно уже показал, что пытка гораздо чаще карала невинных, чем виновных.

Конечно, с помощью пытки удавалось иной раз заставить сознавшегося уже злодея выдать своих сообщников, но, во-первых, у многих преступников сообщников могло и не быть, а, во-вторых, средство это опять-таки очень часто вело к оклеветанию невинных. Потому редкий случай пользы далеко не выкупал здесь ужасной опасности, которая грозила в случае возможных ошибок всему человечеству. Мука пытки в один час сделает страдальцу более вреда, чем можно исправить в течение всей остальной его жизни.

Общество может относиться совершенно равнодушно к тому, если какой-нибудь преступник, совершивший преступление в чужой стране, останется без наказания, но для него чрезвычайно важно быть гарантированным, чтобы вследствие судейского пристрастия или ошибки не пострадал кто-нибудь из невинных граждан, может быть, по одному только непрямому подозрению или ложному доносу. Сколько возмутительных примеров можно привести по этому случаю, и найдется ли судья, который по чистой совести может сказать, что он сам никогда не совершил чего-нибудь подобного или не допустил такого злоупотребления через свои низшие органы. Не следует ли принимать всевозможные меры к предупреждению таких случаев и не лучше ли в этом вопросе обратиться за советом к общественному мнению?

Противники теории пытки повторяли тысячи раз и иногда, правда, с некоторым успехом, что если преступник даже виновен, то несправедливо подвергать его высшему наказанию против того, которое определено законом, если же он невинен, то тем более непозволительно заставлять его страдать от мучений худших, чем сама смерть. Пытка, даже самая обыкновенная, наверно, в несколько раз мучительнее, чем смертная казнь обезглавлением или повешением, причем я уже не говорю о страданиях нравственных, которые подвергнутый пытке будет выносить во всю свою остальную жизнь, вследствие потери доброго имени. Сверх того, последствия пытки никогда не могут пройти без вреда для здоровья, и, таким образом, окажется, что подвергшийся ей несчастный ни в чем невинен, потеряет ко всему вдобавок еще возможность зарабатывать хлеб для своего пропитания (Вот ответ одного государя какому-то вассалу, защищавшему право на пытку в пределах своих владений: «Извольте, я согласен, но предупреждаю, что если кто-нибудь из этих мучеников, доведенных до отчаяния, вас зарежет, то я его помилую».). Самым лучшим ответом защитникам пытки может быть знаменитое изречение, что лучше десять виновных помиловать, чем одного невинного наказать, хотя. конечно, применение этого правила не должно быть преувеличенным до того излишка, при котором снисхождение к одному превращается в жестокость ко многим, и чья ипбудь единичная жизнь становится выше, чем безопасность целого общества.

Почти равным с пыткою варварством следует признать и ту тюремную систему, которая существует еще у многих народов, нередко очень образованных. Людей берут часто по малейшему подозрению и запирают их в деревянные клетки с почти незаметными для прохода воздуха окнами или — что еще хуже — бросают их в темные, сырые погреба, где на хлебе и воде, среди грязи, темноты и гробового молчания, несчастные нередко по целым месяцам дожидают, пока суд соблаговолит заняться их делом и постановит окончательный приговор, проведенный через бездну поволочен и формальностей. И в этом случае многие признают смерть гораздо меньшим несчастьем, чем подобную неуверенность. По крайней мере, относительно себя, могу уверить, что, будучи в таком положении, я непременно бы обратился к своим судьям с просьбой прямо приговорить меня из милости без дальнейших допросов к колесованию. В случае подобных проволочек юриспруденция может утратить всякое значение и потерять даже право на это имя. Сверх того, чем длиннее промежуток времени между преступлением и наказанием, тем более последнее теряет свое значение справедливого возмездия и примера. По поводу долгих предварительных заключений обвиненных многие авторы доказали ясно как день, что преступником следует считать только того, о ком уже постановлен окончательный приговор. Конечно, бывают случаи, когда обвиняемый должен быть арестован для того, чтобы была ему пресечена возможность уклониться от наказания бегством, но это может быть достигнуто более мягким образом, с соблюдением того внимания, которое должно оказываться всякому члену общества. До произнесения приговора обвиняемый имеет полное право на гуманное с собою обращение, и даже после этого произнесения не следует заставлять его страдать более, чем это постановлено приговором. Такое рассуждение диктуется простым человеколюбием, а также и тем фактом, что никто из людей не изъят от слабостей и пороков.

Во всякой тюрьме, не исключая даже месть заключения неплатящих должников, непременно следует занимать заключенных умеренными работами, сообразно их силам и способностям. Этим одновременно будет достигаться двоякая цель: во-первых, государство будет облегчено в издержках на содержание тюрем, а во-вторых, сами заключенные, проводя время в занятиях, избегнут неудовольствия праздности, которая одна может во много раз ухудшить страдания, сопряженные с лишением свободы.

Вообще, должно заметить, что для более легких проступков заключение в рабочие дома следует считать одним из самых лучших и целесообразных наказаний, так как наказываемые этим путем продолжают приносить хоть некоторую пользу обществу. Требование справедливости будет удовлетворено, а заодно с этим плоды трудов заключенных принесут также свою пользу. При такой системе можно скорее ожидать возможности самого исправления преступников.

Много было споров о том, до какой степени суровости может простираться наказание, и некоторые юристы признают за правительством право отягощать законную кару безгранично, если это нужно для того, чтобы заставить уважать закон и ему повиноваться. Но правило это является до того неограниченным и эластичным, что, руководясь им, можно, пожалуй, оправдать и такие примеры казни, когда преступников потрошили, толкли в ступах или гноили в быке (Эта отвратительная, превосходящая все, что только можно придумать варварского, казнь вполне достойна свирепых племен, у которых она применялась. Теперь, впрочем, она, к чести человечества, уничтожена уже повсеместно. Приговоренных к ней сажали в зарезанного и выпотрошенного быка, после чего выставляли на солнце. Тело несчастного начинало гнить вместе с мясом животного, и таким образом он умирал заживо, съеденный червями. Какое адское чудовище могло выдумать подобную пытку!..). Мне кажется, что простая смерть во всяком случае является сама по себе наказанием вполне достаточным и что усиление мук преступника, в случае даже самых исключительных преступлений, будет непременно отзываться варварством. Впрочем, об этом предмете говорено и писано так много, что всего невозможно повторить; но мне кажется, что, каковы бы ни были политические соображения, никогда не надо забывать правила, что лучше, если наказание будет слабее преступления, чем наоборот. За первый случай говорят милосердие и сострадание, за второй жестокость и тирания.

Цель уголовного законодательства отнюдь не заключается в легализации мести. Такой взгляд был бы ниже достоинства общества. Равно общество не может и карать за преступления, потому что право это принадлежит одному Богу. Единственная цель уголовного наказания заключается в том, чтобы предупредить новые преступления и предотвратить рецидивы путем удаления виновных из среды общества и устрашения видом их наказания тех людей, которые, может быть, надумали бы им подражать. Но если судья имеет в виду эту цель, то его обязанность тайно способствовать смягчению участи виновного, а не увеличивать его муки, так как наружный вид казни произведет и без того устрашающее действие.

Если множество писателей не могли никак прийти к окончательному соглашению о том, что следует понимать под именем преступления, и если мнения их толковались весьма противоречиво, то это происходило вследствие того, что мнение о добре и зле вообще очень шатко и что самые понятия, выражаемые этими словами, в высшей степени относительны. Если судить в более тесном смысле, то окажется, что есть преступления, в которых нет ничего дурного, и, наоборот, многие проступки, отнюдь не наказываемые законом, предосудительны в высшей степени. Проступок имеет более нравственное значение, а преступление — более легальное. Нередко бывает, что законы называют преступлением и подвергают строгой каре то, в чем, по существу, нет ничего дурного. Можно привести тысячу примеров, как в различные времена и у различных народов признавались преступлениями действия, почитавшиеся в других местах, напротив, достойными поощрения и похвалы. Для этого нет даже необходимости обращаться к древним векам, потому что в кодексах современных европейских народов можно встретить в этом отношении поразительно разноречивые взгляды на один и тот же предмет. Есть даже такие случаи, что проступок, влекущий за собою виновнику смертную казнь в одном государстве, вовсе не преследуется так строго в другом.

Таковы, например, обольщение женщины, изнасилование, прелюбодеяние, обрезывание монеты, убийство на дуэли и много тому подобного. Если смотреть на вещи прямо, то, понятно, нельзя не признать, что существует одна только добродетель и один порок, приведенная же выше разница во взглядах происходит только оттого, что люди несогласны бывают во мнениях, когда подводят под эти понятия те или другие поступки. Потому, для разъяснения всей происходящей вследствие того путаницы, надо смотреть на предмет более с общей точки зрения, точно так же, как для правильного разъяснения всяких гражданских отношений надо, прежде всего, признать равноправность всех граждан.

Соответствие наказания преступлению.
Два положения юриспруденции. Неосторожность и злой умысел. Обстоятельства

Уголовная юриспруденция основывается на двух очень простых положениях, из которых первое учит, что всякое наказание, насколько это возможно, должно быть соответственно преступлению, а второе, что значение преступления измеряется тем злом, которое оно причинило обществу. Эти два начала, в сущности, сливаются в одно, и его следует принимать исходным пунктом для всяких дальнейших выводов по этому предмету. Одно-единственное, которое равно применяется как к теории, так и к практике, как к общему взгляду, так и к частностям, и, сверх того, не допускает ни малейшего исключения. Правило это можно назвать светочем юриспруденции, которым рассевается всякое сомнение и обличается всякая ложь и невежество. С помощью его спасительного руководства вся сложная теория занимающего нас вопроса низводится к нескольким аксиомам, настолько удобопонятным, что если дальнейшее изучение науки уголовного права и представит какую-нибудь трудность, то трудность эта произойдет уже не от неясности основных начал, но единственно от сложности дальнейших подробностей, которые, тем не менее, не перестанут быть частями одного стройного целого. Если кто- нибудь не согласится со справедливостью этой системы, то пусть укажет, чем следует ее заменить.

Один уважаемый писатель (Полье), правда, оспаривал правильность такого взгляда, но это произошло потому, что он иначе поставил вопрос и, сверх того, нехорошо его понял. Вот что он говорил: «Уверяют, что наказание должно быть строго пропорционально вреду, нанесенному преступником. Если согласиться с этим взглядом, то может случиться, что нечаянная ошибка, произошедшая вследствие неосторожности, будет иной раз наказана гораздо строже, чем обдуманно нанесенное зло. Злодей-сын, умертвивший старика отца, жившего вследствие слабости и старости на попечении семьи, окажется благодетелем этой семьи, тогда как неосторожный ветренник, пожегший нечаянно дом, будет судим и наказан как злой преступник. Убийца, чье покушение не удалось, будет оправдан, а несчастный, нанесший кому-нибудь смерть по неосторожности, подвергнется преследованию закона». Автор приведенного мнения, по- видимому, забывает, что здесь речь должна идти не о частном, а об общем вреде.

Если сын, убивший в данном случае отца, или убийца, чье покушение не удалось, действительно не причиняют большого материального вреда семье или избегнувшей смерти жертве, то как тот, так и другой свершают тяжкое преступление тем, что попирают своими поступками самые священные права природы и общества. Ими подается пагубный пример поступков, которые, в случае безнаказанности, могут разрушить общественную безопасность, чувство благодарности и вообще все семейные связи.

Относительно неосторожного поджигательства и убийства также следует заметить, что причиненное ими зло касается только частных лиц, строгое же их наказание принесло бы вред всему обществу, поселив в сердце всех честных граждан постоянный страх, что каждого из них может ежеминутно ждать эшафот, несмотря на всю чистоту их намерений и поступков. Далее автор продолжает: «Вор, укравший тысячу экю, значит, должен быть наказан в сто раз строже, чем укравший только десять! Как же это исполнить? Должен ли первый получить тысячу палочных ударов, а второй только десять или следует заключить одного в тюрьму на сто дней, а другого на один?

Наконец, чтобы быть вполне справедливым, придется приводить в известность имущества пострадавших от воровства, чтобы определить ту степень лишения, которой они подверглись пропорционально их благосостоянию». Здесь автор точно так же ставит частные интересы на первый план против общественных. Вора наказывают не за стоимость вещи, а за самый факт воровства, выходя из простого соображения, что тот, кто украл безделицу, способен украсть и больше, если к тому представится случай.

Если смотреть на воровство исключительно с экономической точки зрения, то можно, пожалуй, его оправдать совершенно, в силу заключения, что этим путем избыток богатства переходит в руки бедняков. Но обществу гораздо важнее утвердить в отношениях между членами другое правило, а именно: чтобы члены эти не делали противозаконных поступков и чтобы собственность была неприкосновенна, потому что, в противном случае, будет разрушен всякий общественный порядок. Что касается до принятия в соображение степени богатства пострадавшего от воровства, то этот вопрос действительно должен войти в соображение законодателя и приниматься во внимание судьями или произносящими приговор. Нельзя отрицать, что вор, укравший у бедной семьи последние сто экю и этим самым разоривший ее, может быть, окончательно, должен считаться более преступником, чем тот, кто похитил сто экю у богача, для которого потеря такой ничтожной суммы совершенно нечувствительна.

Впрочем, слишком широкое толкование этого правила могло бы привести к произволу судьи, и потому им следует пользоваться крайне осторожно. Автор приведенных мнений не замечает, что он опровергает сам себя в дальнейших своих соображениях, когда рисует, например, картину отца семейства, старающегося поддержать мир и согласие в своей семье и взыскательно относящегося к виновным членам по степени их вины, причем он принимает в соображение их характер, степень соблазна, закоренелости, развития и тому подобного, взвешивая при этом степень зла и влияния, которых дурной поступок может произвести на нравственность всей семьи. Все подобные рассуждения ясно доказывают, что автор становится здесь на сторону именно того принципа, против которого он вооружался. Он воздерживается только от провозглашения общего правила с той точностью, как это может сделать прямой закон, в подробностях же развивать и доказывать именно это правило, а именно: что степень преступности какого-нибудь деяния измеряется степенью зла, которое причинено этим деянием обществу, а не частным лицам, хотя, с другой стороны, надо заметить, что зло, в большей части случаев, равно касается обоих.

В действительности в кодексах большинства европейских государств можно часто встретить случай, что поступки, которые следует безусловно признать преступлениями, не предусмотрены законом и остаются безнаказанными; тогда как другие, не заключающие в себе ничего предосудительного, влекут за собою несоразмерно строгую кару. К числу последних можно отнести многие мелкие пороки, которые совершенно достаточно было бы предать суду и позору общественного мнения, в силу того принципа, что клеймо презрения всегда было и будет для них самым лучшим предотвращающим средством.

Есть преступление, которое хотя и вызвало уже в большинстве существующих кодексов установление смягчающих для себя обстоятельств, но заслуживает, по моему мнению, еще большей снисходительности. Преступление это возбуждает сожаление к виновному тем, что оно обыкновенно бывает неразрывно связано с некоторым не только не дурным, но, напротив, возбуждающим симпатию чувством чести. Страх позора и нередко даже сочувствие к несчастному предмету преступления, обреченному впредь только на горе и бедствия, бывают обыкновенно главными побудительными причинами к убийству незаконнорожденных детей их матерями. Поэтому этот вид преступления непременно заслуживает снисходительности, тем более что само общество является в нем как бы косвенным участником вследствие того бессердечия, с которым клеймит оно виновниц жестоким позором общественного мнения вместо того, чтобы содействовать распространению более человеколюбивых воззрений. В вопросе этом, мне кажется, мало придают значения тому факту, что только родившийся ребенок не может еще претендовать вполне на звание человека и что в большинстве случаев он, родясь при таких обстоятельствах, не достигает возраста, в котором может сделаться полноправным членом, приносящим обществу пользу. Едва покинув утробу матери, он еще долгое время продолжает как бы по-прежнему быть ее же частицей и не обладает никаким сознательным чувством. Вот почему в афинских законах Солона, в римских постановлениях двенадцати таблиц, а также у китайцев, родителям предоставлялось даже право над жизнью и смертью детей. Сверх того, надо заметить, что привязанность матери к ребенку по естественному закону так велика, что надо предположить существование очень веских причин, которые могли бы ее разрушить и вызвать преступление, которое по отношению к его предмету, может быть, предотвратит для него гораздо большие несчастья в будущем. Редкость случаев детоубийства у названных наций, где оно было позволено, доказывает, что природа ревниво стоит здесь на страже своих прав (Юм говорит об обычае греков подкидывать детей, о чем повествует Плутарх, прибавляя, что, может быть, это способствовало увеличению народонаселения тем, что многочисленность семейств не пугала бедняков и они охотнее вступали в брак. Впрочем, природа и здесь приходит на помощь. Мы видим, что подкидывания вовсе не так часты и что на это немногие решаются даже в крайности.). Поэтому если необходимо наказать несчастную мать, то пусть накажут ее лишением свободы, но не отнимают жизни у развитого полноправного существа в возмездие за поступок, который если пресек действительно чужую жизнь, то, во всяком случае, жизнь, ничем еще себя не ознаменовавшую. Не надо забывать, что оставляемая в живых преступница может вознаградить общество помимо работы еще и тем, что в будущем от нее могут родиться новые существа, которым, быть может, посчастливится искупить грех матери той пользой, которую они принесут своими трудами и способностями.

Наши религиозные принципы часто становятся в противоречие с политическими. Много было говоре- но и писано о разногласии некоторых Моисеевых постановлений с законом естественным, но спор этот не имеет серьезного значения. Надо раз себе поставить и разрешить вопрос: следует ли считать постановления Ветхого завета отмененными вполне или нет? Если их считать отжившими свой век и не имеющими более применения, то о них нечего и упоминать; если же признавать их обязательную силу, то надо исполнять их без рассуждения все. В последнем случае мы должны отказаться есть мясо кроликов, зайцев и свиней, считать нечистыми лебедя и уток, перестать разводить мулов, не сеять на одном и том же поле различных зерен, не впрягать осла вместе с волом в одну телегу, не делать смешанной пряжи из льна и шерсти, женщинам не носить шляп и не закрывать лиц; не одеваться в амазонки, потому что надевающий одежду не своего пола тем самым делается неугодным Богу. Наконец, идя далее, придется побить камнями перед отчим домом девушку, которая не представит на другой день свадьбы неопровержимого доказательства своей невинности! (Второзаконие, гл. 22). Далее сказано еще: «Если кто ляжет с женой во время кровоочищения и откроет наготу ее, то он обнажил истечение ее, и она открыла течение кровей своих, оба они да будут истреблены из народа своего», то есть, иными словами, будут преданы смерти (Левит 20). Кто же нынче увидит в этом проступке что-нибудь более серьезное, чем простую нечистоплотность? А между тем, если признавать весь закон Моисеев обязательным, то ни для чего не следует делать исключения.

Нет вреда — нет суда.
Свобода мысли и слова. Кто и как переносит наказания. Штраф должен соответствовать доходу

Всякий поступок, который никому не вредит, не может и не должен подлежать ведению судьбой власти. Равно вопросы, касающиеся совести или будущей жизни, точно так же не могут быть разрешаемы гражданскими законами. Преследование человека только за то, что он думает иначе, чем мы, должно считаться одним из самых вредных проявлений тирании, потому что нравственное рабство позорнее всякого другого. Всякий разумный, честный гражданин должен прежде всего выучиться терпимости, никогда не восставать против того, чего нечем заменить, а равно уважать чужие мнения даже тогда, когда они ему кажутся предосудительными.

Ничто не говорит так в пользу необходимости призывать к исполнению общественных должностей, для укрепления основ государственного устройства, людей достойных и просвещенных, как трудность применять уголовные законы к бездне второстепенных по значению проступков. В этом случае почти нет середины, так что власти приходится или поступать совершенно по произволу, или наделать множество вопиющих несправедливостей, применяя закон буквально. Это зло именно было причиной, что почти во всех государствах верховной власти предоставлено право помилования и смягчения наказаний. Хотя на первый взгляд и кажется, что ничего не может быть справедливее применения одного и того же наказания за один и тот же проступок безразлично ко всем лицам, но при более внимательном рассмотрении взгляд этот окажется ложным до такой степени, что только одну смертную казнь можно, пожалуй, будет признать наказанием, действительно равным для всех.

Если кто-нибудь, владеющий ста ливрами дохода, будет приговорен к одинаковому денежному штрафу с миллионером, то ясно, что первый понесет наказание в десять тысяч раз большее, чем второй (Есть страны, где цифра налагаемых штрафов осталась неизменной в течение целых столетий, вследствие чего самая мера наказания стала гораздо ниже прежней, так как ценность денег постоянно изменяется. Со времени открытия Америки цены на все увеличились в Европе почти в пять или шесть раз, и эта пропорция будет увеличиваться все более и более, так как количество добываемого металла увеличивается также. Потому нынешние штрафы следует считать в пять раз меньшими против первоначального уровня.).

Подобную же разницу, хотя и в обратном смысле, можем мы видеть в применении так называемых позорящих наказаний. Заведомый вор, будучи привязанным к позорному столбу, перенесет наказание очень равнодушно, тогда как для человека развитого и образованного оно будет равняться потере чести и счастья на всю жизнь. Точно так же заключение в тюремной камере окажется для первого далеко не так унизительным и неприятным, как для второго. Каторжные работы будут для образованного человека хуже смерти и, по всей вероятности, рано или поздно приведут его к ней. Такая же разница в значении приговора относится и до наказаний телесных. Не говоря уже о соединенном с ними понятии о позоре, надо прибавить, что опыт, к несчастью, доказал, что чувствительность фибр тела стоит в прямой зависимости от развития нервов, а как у образованных людей нервная деятельность гораздо утонченней, то, следовательно, и физическая боль будет для них чувствительней. Возраст, пол, занимаемое в обществе положение и много других тому подобных причин — все оказывает влияние на степень виновности в совершении того или другого проступка и потому непременно должны приниматься судьями во внимание при применении наказания и побуждении изменить их, насколько это возможно, неумолимый закон, который всегда имеет только общее значение. А как много надо иметь знаний, опыта, бескорыстия, чтобы честно выполнить такую обязанность!

Не только наказание, но даже обиды имеют равное значение, смотря по лицу, какому они нанесены. Удар палкой гораздо менее оскорбит простолюдина, чем офицера. В первом он часто вызовет только озлобление и чувство боли, второй же почувствует оскорбленной свою честь, потеря которой может повлечь за собой лишение должности.

Может быть — в подобных случаях играет некоторую роль предрассудок, но уважать следует даже предрассудки, если они укоренились до того, что их нельзя разрушить.
Впрочем, дурные уголовные законы все-таки должны быть предпочтены совершенному отсутствию строго определенных карательных постановлений. Конечно, существует бездна затруднений, порождаемых временем, местом, возрастом, полом, положением лица в обществе, его развитием и многими другими причинами, которые осложняют этот вопрос и препятствуют совершенно правильной его разработке, но все-таки надо стремиться, чтобы всякое преступление и следующее за него наказание были предусмотрены и строго определены, причем особенно следует обратить внимание на то, чтоб кара, без особенно облегчающих обстоятельств, была совершенно пропорциональна вине. Всякий случай, недостаточно определенный законом, естественно, влечет за собой произвольное решение, которое, как все людские дела, всегда бывает шатко и непоследовательно.

В странах, где не существует строго определенных уголовных законов, не может существовать ни свободы, ни общественной безопасности. Судьба граждан ставится тогда в зависимость не от правильных постановлений, а от каприза судей, от степени их образования, благосклонности, доброго или злого характера, и потому, при подобном положении дела, нередко могут быть такие случаи, что чья-нибудь жизнь, честь и благосостояние принесут в жертву порыву увлечения, дурного расположения духа и пристрастия. Судьи такие же люди и точно так же подвержены общечеловеческим порокам и слабостям. Если в каком-нибудь обществе существует бездна мелочных постановлений, касающихся денежных и других вопросов, а вместе с тем кет законов, ограждающих общественную безопасность, то такое положение никак нельзя назвать нормальным; но, к несчастью, бывает так, что лица, от кого зависит привести в исполнение желаемую реформу, находят более для себя приятным и выгодным руководствоваться личным произволом, чем строгими законами, постановлениями.

Обращаясь к частным случаям преступлений, я остановлю особенное внимание на одном, считающем свои жертвы тысячами и угрожающем довести число их до миллионов. Я разумею тот постыдный поступок, который отравляет кровь здоровых людей, поднашивая в самом корне не только их жизнь и благополучие, но и здоровье их потомства. Можно не обинуясь сказать, что умертвить женщину не будет таким тяжким преступлением, как отравить болезнью, которая повергнет ее в позор, муки, страдания и, может быть, даже в нищету, в случае, если у нее нет средств для беззаботной жизни. В этом случае даже самое исцеление бывает сомнительно, потому что болезнь обыкновенно только переменяет форму и так или иначе непременно оставляет следы, заставляющие страдать до самой могилы. Я склонен думать, что если уже должна существовать смертная казнь, то ее вполне справедливо было бы применять за этот род преступления, если только оно не было совершено в припадке безумия. Но если даже не смотреть на него так строго, то все же возможно ли допустить, чтобы правительство равнодушно смотрело на зло, которое распространяется все более и более с ужасающей силой и может причинить обществу в один год гораздо более вреда, чем это сделают другие проступки в течение столетий? Установить правильные законы для преступлений этого рода тем легче, что они, в большинстве случаев, могут быть очень легко доказаны. Так, например, если заведомо зараженная публичная женщина продолжает по-прежнему свое ремесло, то нужно ли более доказательств ее виновности? Если при этом на нее будет указано иод присягой как на виновницу чьего-либо заражения, то неужели потребуется еще искать улики для ее наказания? Другие случаи, подобные приводимым, могут быть предусмотрены законом с неменьшей ясностью, но долгий разговор об этом предмете завел бы нас слишком далеко! Кончу заявлением, что вопрос этот, более, чем какой-нибудь другой, заслуживает внимания законодателей. Желтая лихорадка и всякая иная эпидемическая болезнь производят гораздо меньше опустошения, чем этот бич, поражающий нас в наших детях и потомстве.

Я уверен, что при ревностном старании достичь цели, зло, если не будет вырвано совершенно с корнем, то, по крайней мере, ослабится в значительной степени, чему ободряющим ручательством служит то, что болезнь эта передается только непосредственным прикосновением.

Другое тоже крайне вредное и распространенное в нашем обществе преступление заключается в злоупотреблении должностными лицами их властью. Но здесь, к сожалению, указать на зло легче, чем рекомендовать могущие служить против него средства. Злонамеренное должностное лицо или корыстный судья должен быть отнесен к категории самых тяжких преступников. Они одновременно виновны перед Богом и перед своим отечеством. Пользуясь высоким саном только для того, чтобы удовлетворять требованиям своего честолюбия или страсти к наживе, они приносят обществу гораздо более вреда, чем это можно подумать с первого раза. Обыкновенный вор, в большей части случаев, пользуется только чьим-нибудь излишком и потому не причиняет особенно существенного вреда. Он почти всегда побуждает к совершению преступления бедностью и нуждой и, сверх того, обыкновенно бывает человеком неразвитым и не получившим никакого воспитания. Даже убийство, несмотря на всю тяжесть этого преступления, может быть рассматриваемо как зло скоропреходящее, отнимающее у общества только одного из его членов, но недостойный начальник, вводящий притеснение и произвол в систему, обкрадывающий своих подчиненных и лишающий их мира, безопасности, свободы, имущества и даже добрых качеств… О, даже отцеубийца покажется достойным снисхождения, если его сравнить с таким человеком! Свой интерес стоит у него на первом плане перед всеми! Ум, способности, значение — все у него продажно не только для первого встречного, но даже для врага отечества. Ему ничего не значит провести закон, который лишит его сограждан самых основных человеческих прав и отзовется горем и бедой даже на отдельных потомках… И между тем, такие правила и принципы можно встретить очень часто и даже услышать их защиту, как вещи очень обыкновенной.

Есть, впрочем, преступление еще более ужасное, и притом преступление международное, созданное обычаем, против которого напрасно протестуют человеколюбие и правда. Я не стану входить в критику устройства тех государств, где закон дозволяет невольничество, но не могу воздержаться, чтобы не задать вопроса, как могли образованные нации допустить организацию торга, который при помощи убийства, грабежа и тирании вносит позор и стыд в целые три части света? Как могли они узаконить продажу людей, обставляя ее притом такими жестокостями, какие не допускаются даже при торговле скотом? (У меня в руках есть статистические данные о торговле неграми, сообщенные мне приказчиком одного лондонского торговца невольниками. Если верить его словам, то в 1709 году отправился на этот промысел из Ливерпуля в Африку всего только один корабль. В 1730 году их было уже 15, в 1737—33, в 1751—53, в 1760—74, в 1775—83, в 1780—96, наконец, в год, предшествовавший Американской войне, их было уже 105, и они доставили груз в 28 000 невольников. Бристоль и Лондон также вели эту торговлю, так что общее число несчастных, оторванных от родины и преданных самой ужасной судьбе, достигло цифры 49 350 человек. Надо сказать, что зло не ограничивается в Африке простой торговлей людьми, но влечет за собой другие, еще худшие последствия. Торговцы неграми сеют намеренно раздоры между туземными князьками для того, чтобы после возникающих вследствие этого войн покупать военнопленных у обеих сторон. Они приучают туземное население к всевозможным порокам, вооружают отцов против детей, сестер против братьев, и нередко бывает, что друг продает своего лучшего друга, заманивая его в сети торговцев. Я читал по этому предмету много такого, от чего волосы могут встать дыбом на голове. Ужасы, свершающиеся в обеих Индиях, превосходят всякое вероятие. Если сравнить благодетельные последствия английской конституции на континенте с теми зверствами, которые допускаются этой страной в других частях света, то перевес будет, безусловно, на стороне последних.
Государства, не имеющие колоний, должны бы были точно так же принять участие в разрешении этого вопиющего вопроса и оказать содействие для облегчения бедствий страждущего человечества. Отказ от потребления таких колониальных продуктов, которые производятся исключительно трудами невольников, кроме благодетельного влияния на уничтожение рабства, принес бы еще выгоду и в экономическом отношении. Конечно, нельзя уничтожить сразу потребление различных напитков, сделавшихся почти необходимыми предметами продовольствия, но в течение десяти пли двадцати лет сделать это вполне возможно. Рекомендую всем, привыкшим употреблять сахар, кофе, пряности и другие продукты Вест-Индии, подумать, что они обагрены кровью несчастных негров, стонущих под ударами бича в Америке, бросаемых в море при переезде в Батавию или потерявших прежнее довольство и счастье на своей родине вследствие той испорченности нравов, которую внесли к ним жесткие торговцы людьми.). «Но наши колонии! — так обыкновенно возражают против этого мнения. — Их невозможно будет поддержать без невольничества». Ну так что же? Пускай колонии гибнут во имя правды! Неужели корыстолюбие должно совершенно заглушить сострадание и справедливость? Неужели не найдется истинно великих и достойных людей, способных разрешить этот вопрос? Не забывайте, что кровь, стоны и оковы невольников лежат тяжелым гнетом на всем обществе, а если есть на свете Бог, то Он никогда не откажет в помощи тем, кто возьмется за разрешение такого справедливого вопроса.

О нравственности с политической точки зрения.
Отличия закона и нравственности. Цензоры или советы блюстителей нравственности

Выражение нравственность принадлежит к разряду тех лишенных строго определенного значения слов, которые следовало бы вовсе изгнать из языка для того, чтобы не вносить путаницы в понятия, которые должны быть определены с наивозможно большей ясностью. В широком смысле под нравственностью понимается степень хорошей деятельности, практикуемой каким-нибудь лицом или народом. В смысле более узком понятие о нравственности приурочивается к образу жизни того или другого лица, в отношении к пользованию различными материальными удовольствиями, какие доставляют, например, вино, игра и, в особенности, женщины. По-настоящему этим словом следовало бы определить исполнение тех обязанностей, которые, по своей многоразличности и утонченности, не могут быть подведены под строго определенные законы и потому ставятся под контроль чувства общественной добропорядочности и честности.

Положительные законы должны осторожно относиться к обязанностям такого рода. Они могут определять наказание для плута или вора, но не имеют права подписывать правил деликатности, великодушия и бескорыстия. Страх наказания может удержать человека с низкой душой от проступка, но никогда не сделает его благородным и честным. Эти последние качества приобретаются только личным убеждением, примерами других людей и, до некоторой степени, надеждой на вознаграждение. Надежда эта сначала возбуждает в людях стремление ее достичь, а затем мало-помалу укореняет в них добрые правила как привычку до того, что желание делать добро становится само по себе неотразимым влечением.

Существовавшая мысль — восстановить обязанность древних цензоров, как блюстителей нравственности, или учредить для этой цели особые советы с правом принудительной власти, не только не выдерживает критики, но может даже, в случае ее осуществления, оказаться опасной. Благородство чувств не устанавливается насильственными мерами, и потому подобные учреждения превратились бы в маленькие инквизиционные трибуны, чей гнет превзошел бы во много раз ожидавшуюся от них пользу. Нечто подобное, организованное еще Карлом Великим, до сих пор оказывает вредное влияние на развитие образованности и благосостояния в крайних западных странах Европы.

Слишком строгий полицейский надзор, вмешивающийся в частную жизнь с целью установить правила даже для самых естественных удовольствий хотя и способствует, по-видимому, общему благосостоянию тем, что этим способом устанавливаются наружные порядки и благочинность, но на деле общее благо терпит, вследствие этого, гораздо больше. Граждане лишаются тех удобств и удовольствий, к которым привыкли, в частности же делаются робкими, слабыми и ограниченными, к чему всегда приводит излишек зависимости.

В обществе существуют даже пороки, которые не следует подавлять с излишней строгостью. Таковы, например, некоторое самохвальство, заменяющее в массе любовь к славе; или грубоватое молодечество, служащее признаком храбрости и откровенности. Стараясь слишком исправить народные недостатки, можно кончить тем, что с ними вместе искоренятся и хорошие качества. Некоторый разгул даже возвышает душу, тогда как постоянные притеснения и шпионство ее портят. С низшими классами надо обращаться твердо и откровенно. Излишек деликатности приучает их к ветрености, фальши и мелочничеству, потому что сама деликатность имеет в предмете по большей части мелочи, а иногда далее притворство и капризы, тогда как прямая откровенность, обнаруживающая в основе доброжелательность и применяемая к дельным вопросам, способствует развитию благородных и смелых качеств.

Первый шаг к улучшению нравов должен заключаться в искоренении дурных привычек и предрассудков, и это достигается воспитанием. Минос, Ликург, Платон и многие другие законодатели и монархи обращали на этот предмет главное свое внимание. В наших общественных заведениях, хотя ныне уже значительно улучшенных, все-таки, по- видимому, не сознали еще всей важности и силы этого средства, дающего людям направление деятельности на всю жизнь. Наши реформы в этом деле касались более ученья, чем воспитания, да и тут обыкновенно более обращалось внимания на отдельные личности, чем на всю массу молодежи. Главе государства принадлежит в этом вопросе бесспорно первая роль. Отцы семейств поневоле должны подчиниться существующему режиму для того, чтобы не навлечь, в противном случае, на своих детей многих неприятностей в будущем. Существующая в стране хорошая система воспитания, при которой обращается более внимания на истинное просвещение, чем на предрассудки, служит лучшим пробным камнем для определения достоинства правительства. Такая система должна иметь целью — развивать в людях честность более, чем способности, и уделять преподаванию прав естественных не меньшее место, чем науке о гражданских обязанностях. Незнание народом основных социальных принципов принесет правительству гораздо более вреда, чем пользы, потому что таким людям невозможно будет сознательно втолковать пользу и целесообразность мер и реформ, иногда вынуждаемых необходимостью.

Было бы крайне полезно изъять воспитание из рук духовенства в странах, где система эта существует. Этот класс общества, особенно у католиков, отличался всегда робостью, педантизмом и подозрительностью. Я не хочу назвать этого последнего свойства иначе. Пороки эти развиты в нем гораздо больше, чем добродетели, и потому подобные воспитатели могут оказать очень вредное влияние на прямоту и смелость характера, то есть на самые драгоценные народные качества. Пусть духовенство ограничится преподаванием закона Божия, но прочие отрасли преподавания должны быть изъяты из его ведения. Злоупотребление этой системой дошло до того, что когда в одном из больших европейских государств хотели сократить из соображений экономии число учащихся в одной высшей военной школе, то лишнее их число, не долго думая, рассовали для окончания учения по разным монашеским обществам. После этого оставалось только сделать полковников и лейтенантов настоятелями мужских и женских монастырей. Сокращение издержек на воспитание принадлежит к самым непроизводительным сбережениям как в частных домах, так равно и в государствах. Отец, не оставивший детям никакого иного наследства, кроме развитых способностей, любви к труду и твердых правил добродетели, может считаться исполнившим свои обязанности. Всем прочим потребностям жизни дети, при этом условии, сумеют удовлетворить сами (Впрочем, не надо ничем увлекаться до излишка. Очень многие серьезные люди говорят, что воспитание может сделать все. По моему мнению, правильнее было бы сказать, что оно может сделать многое. Люди, как известно, родятся с различными способностями и предрасположением к тому или другому, потому никакое воспитание не может развить их совершенно одинаково.). Лицам, посвятившим себя воспитанию юношества, необходимо предоставить свободу и независимость, потому что только при этом условии могут они внушить уважение к себе своим воспитанникам и научить их добру. Школьный учитель — первый человек в обществе; это то должностное лицо, которое готовит будущих деятелей, и потому при выборе его следует столько же обращать внимания на характер и душевные качества, сколько и на степень образованности.

Другое, не менее могущественное средство для насаждения и укрепления добрых нравов заключается в поощрении их одобрением и наградами. Если знание и добродетель будут единственными путями для достижения каких бы то ни было благ и если ради их будут уничтожены все исключительные права и прочие лазейки, с помощью которых нередко достигается общественный почет и уважение помимо личных достоинств, то человечество пойдет быстрыми шагами к своему усовершенствованию без всяких иных вспомогательных средств. Личный интерес — этот единственный и главный двигатель наших поступков — сам увидит тогда, что труд и честность один ведут к добру, и потому станет побуждать всех действовать в этом духе. Если мне возразят, что такой стимул деятельности нехорош и эгоистичен в самом источнике, то я отвечу, что если дурное породит добро, то это все-таки будет полезно для общественного блага. К сожалению, эта система наград не так легко применяется на практике, даже при всей доброй к тому воле. Для того чтобы безошибочно отличить истинное достоинство от ложного, надо быть самому высоко развитым и честным человеком. Но, по крайней мере, тот, кто откажется признать необходимость предпочтения истинного ложному хотя в принципе, этим самым публично признается в собственном скудоумии и бесчестности. Насмешка над добродетелью обличает только низость души самого насмешника.

Нравственность и целомудрие.
Ханжа и безнравственность. Общественная польза нравственности. Любовь и семья

Для человека развитого нравственность отождествляется с пониманием о честности, но толпа обыкновенно смешивает нравственность с целомудрием. Безнравственным человеком очень часто зовут такого, который, обладая горячим темпераментом, бывает невоздержан в чувственных наслаждениях. «Для ханжи, — говорит Лабрюйер, — пет греха выше невоздержанности». Укоренению этого взгляда очень много способствовали различные столкновения и обстоятельства обыденной жизни, как, например, ревность, особенно между супругами, самолюбие родственников, а также женщин и девушек, сберегших свою собственную чистоту, все равно по темпераменту ли или из осторожности и необходимости; но всего более играет в этом случае роль строгий взгляд на этот предмет старых людей, которые потеряли уже возможность наслаждаться, и потому, помимо зависти к молодежи, любят хвастать своим невольным воздержанием, будто какой-то добродетелью. Конечно, с точки зрения общественной пользы, воздержанность в этом отношении очень важное качество; отцы и мужья даже обязаны смотреть на нее в некоторых случаях именно с такой точки зрения, а равно женщины и девушки должны непременно ей подчиняться столько же по обязанности, сколько ради собственного блага; но если взглянуть на предмет с более общей точки зрения, то нельзя не прийти к выводу, что существуют добродетели несравненно важнейшие и требующие со стороны законодательства гораздо большего надзора…

Я должен повторить здесь сказанное уже мною выше, а именно, что надо делать различие, когда я говорю как метафизик, политик и моралист. В первом случае я анализирую чувства без всякого применения их к обязанностям; во втором — рассматриваю человека как члена общества, подчиненного исключительно законам естественным независимо от каких- либо иных местных условий, наконец, в третьем — ставлю естественные чувства и влечения лицом к лицу с обязанностями, вытекающими из личных отношений людей между собою, сообразно существующим нравам и установлениям.

Я проповедую не распущенность, а свободу, и потому объявляю себя защитником всех тех прав и удовольствий, которые не причиняют обществу никакого вреда. Я восстаю против предрассудков и недомыслия, которые меряют достоинства ложной меркой, часто не чуждой корысти и смешивают понятия, различные по самой своей натуре; а, наконец, считаю нужным заявить, что говорю о занимающем нас теперь предмете, обращаясь более к правителям, судьям и философам, чем к отцам и матерям семейств.

Любовь со всеми ее атрибутами и последствиями должна рассматриваться с политической точки зрения как человеческая слабость, подчиняющаяся очень многим условиям, климатическим, естественным, нравственным и обычным; потому и смотреть на нее надо снисходительно. Не говоря уже о распространенности этой страсти, не надо упускать из вида, что в ней заключается величайшее наслаждение для всякого отдельного человека, а потому значение ее громадно и для всего общества. Ставить этому наслаждению какие-либо законные границы можно только в случае, если злоупотребление им грозит опасностью чьим-либо основным гражданским правам, да и тут излишняя строгость каких-либо постановлений всегда будет антипатична. Общественный организм во многом схож с организмом всякой отдельной личности и подобно этому последнему непременно требует какого-нибудь занятия, которое его бы волновало и служило средством отдохновения от житейских трудов и горестей. Если эта естественная потребность остается без удовлетворения, то с тем имеете нарушается равновесие в органических отправлениях, и силы организма или истощаются от неестественных порывов, или ослабевают от бездействия. Потребность эта, сверх того, бывает сильнее в период спокойной и мирной жизни, не развлекаемой бурными внешними событиями или не забитой горем и нищетой. Разврат и зрелища часто служили дурным правительствам средством, чтобы ослабить и закрепостить народный дух, и, наоборот, умеренное пользование удовольствиями любви в состоянии поддержать и направить патриотизм нации. Пользование это служит во многих случаях суррогатом свободы. Оно нас утешает, веселит, увеличивает привязанность к родине, предотвращает поспешность в заключении необдуманных, несчастных браков и унимает страсти тем, что доставляет возможность наслаждаться без больших хлопот и лишений. Впрочем, поощряя слишком сильно удовлетворение сердечных потребностей и стараясь сделать их более утонченными и развитыми, мы хотя и сделаем людей более учтивыми, остроумными и деликатными, но вместе с тем разовьем в них ветреность, слабость и бесхарактерность. Наоборот, стремясь ввести слишком пуританские нравы, мы, правда, сделаем общественный характер более твердым, но зато воспитаем в людях суровость и бессердечие. Таким образом, оказывается, что крайность будет вредна как в том, так и в другом случае. Не слишком много, не слишком мало — таков должен быть постоянный припев всякого истинно философского взгляда на жизненные отношения.

Особенной заботливости законодателя должен подлежать вопрос об обеспечении судьбы незаконнорожденных детей, а также о возможной, по крайней мере, поддержке супружеской верности. От этой верности зависит душевное спокойствие отца, а от спокойствия — любовь его к детям, обеспечивающая со своей стороны хорошее их воспитание. Что же касается до этого последнего, то выше было уже сказано, что в нем заключается главнейший залог общественного порядка и благополучия.

Я во всем люблю обращаться за доказательством к опыту; этот же последний часто свидетельствует, что даже излишне развитая сладострастность может прекрасно уживаться в людях с серьезными добродетелями. Не говоря уже об известной развращенности многих героев древности, мы можем найти всякие тому доказательства в истории Греции и Рима. Эпоха славы, величия и просвещения этих стран была также временем величайшего разврата. Хотя это не значит, чтобы последний способствовал развитию первых качеств, но все-таки тем доказывается возможность совместного их существования. Государства эти были сгублены не излишком чувственных наслаждений, но деспотизмом, роскошью и потерей нравственных качеств, следствием чего обыкновенно является невежество и слабость. В наше время (1785) две самые мужественные нации, Англия и Пруссия, относятся к этому вопросу с наибольшей снисходительностью, тогда как в других странах, несмотря на строгость надзора, господствуют раздоры, суеверия и бессилие. То же явление можно заметить, если перевести взгляд на отдельные сословия. Военные люди отличаются и смекалкой, и смелостью, и твердостью характера, а, между тем, склонность к чувственным наслаждениям развита в них более, чем в других классах общества. Умеренное наслаждение не только не вредит организму, но, напротив, его подкрепляет. Неудовлетворенный пыл способен разгорячить кровь более болезненным образом, чем исполнение желаемого. Легкое волнение, дозволяемое себе без излишка, освежает даже умственные способности и подкрепляет силы, тогда как насильственная воздержанность их ослабляет.

Природа непременно требует, чтобы мы не оставляли в праздности данных нам физических способностей, потому что развитие их оказывает благоприятное влияние на способности нравственные. Чем меньше преград будем мы ставить природе, тем легче достигнет она своих целей, которые, во всяком случае, понимаются ею лучше, чем нами. Но все-таки некоторые примеры, подавляемые в этом случае свыше, не будут вредными. Хорошие законы и обычаи, существующие на этот счет, могут принести пользу частным лицам, отнюдь их не связывая.

Еще один пример. Я не знаю страны в Европе, где отношения между полами были бы так вольны, как в немецкой части Бернского кантона, а, между тем, нет и мире населения более трудолюбивого, предприимчивого и добропорядочного.
Не надо никак думать, что подобный род свободы ведет к развращенности нравов. Это могло бы случиться только тогда, если бы свободные отношения являлись как единственные случаи, но при общем признании их законности дело получает совершенно иной вид. В вопросе, о котором идет речь, преступность заключается не в самом факте, но в том мнении, которое о нем господствует в обществе. Есть местности, где вовсе не считается компрометирующим честь девушки, если сна проведет целую ночь в одной комнате со своим любовником — без малейшей надежды для последнего что-нибудь получить, пока не будет между ними слажено окончательное соглашение принадлежать друг другу (Один крестьянин как-то жаловался мне, что воры посещают его плодовый сад. Я спросил, почему не держал он сторожевой собаки, и получил ответ, что таким образом ему никогда не удалось бы выдать своих дочерей замуж. Удивленный такими словами, я попросил объяснить и узнал, что собака помешала бы молодежи лазить по ночам к дочерям его через окно. Другой крестьянин (старшина деревни) наивно хвастал мне, что когда жена его была девушкой, то ни у одной из ее подруг не было такого множества любовников, приходивших проводить с нею ночи. Люди эти требуют только, чтобы у них не было современных соперников, а о своих предшественниках не заботятся нимало. Трудно решить, не более ли благоразумен такой взгляд сравнительно с нашим.
Вот еще один характерный анекдот, за достоверность которого я ручаюсь. Один богатый и известный в околотке путешественник должен был остановиться ночевать в очень дальней и уединенной долине и нашел приют в доме одного зажиточного, уважаемого крестьянина. Дочь последнего до того обворожила путешественника своей молодостью, только что расцветшей красотой, врожденной грацией и наивностью, что он не мог удержаться, чтобы не выразить ей явного предпочтения перед прочими девушками на небольшом сельском празднике. Это очень польстило красавице, и завязавшаяся затем между ними оживленная беседа скоро приняла такой характер, что восхищенный путешественник решился в пылу страсти прямо предложить ей провести с ним ночь. «Прийти ко мне в комнату вам нельзя, — отвечала девушка, — я сплю с родными, но дожидайтесь меня у себя, я сама приду к вам ночью». Вечером ока проводила его со свечой до двери комнаты, и когда он в восторге думал, что удобная минута настала, девушка вдруг вырвалась из его рук и быстро проговорила: «Нет, нет, я не смею, надо спросить позволения у матери». Пусть читатель представит себе удивление гостя! Тонкая деревянная переборка отделяла его комнату от спальни ее родителей, и он мог явственно слышать, как красавица умоляющим голосом упрашивала мать согласиться. Та сначала колебалась, но потом, обращаясь к отцу, который уже спал, спросила: «Ты ведь позволишь Тринели ночевать с господином майором?» — «Ну конечно, — отвечал тот, — с ним я позволил бы ночевать даже тебе». — «Ну, ступай, — продолжала мать, — только будь умницей и не раздевайся совсем». Тринели обещала и сдержала слово, несмотря на то, что обещанье быть умницей было взято только с нее. Впрочем, да не подумает читатель чего-либо дурного. Утром Тринели проснулась девушкой, как была, убрала комнату, приготовила кофе для своего друга, бывшего еще в постели, и отрезав кусочек бархатной ленточки, украшавшей ее грудь, подала ему ее со словами: «Вот возьми это на память о счастливой ночи! Как жаль, что ты не моего состояния и не можешь принадлежать мне навеки!»). Если же оно состоялось, то свадьбы действительно иногда не ждут. Подобное времяпровождение имеет непереводимое название einander fechen, то есть друг друга испытывать. Не надо забывать, что те же самые девушки, которые допускают столь вольное с собою обращение и не видят в нем ничего иного, кроме любезности и доказательства своей привлекательности, вовсе не лишены главных прелестей женщин, заключающихся в доброте, чистоте и скромности. Их естественная красота развивается на свободе и точно так же манит горячие желания. Оба пола оказываются здесь удовлетворенными: тихий, кроткий и стыдливый перестает быть скромным, не находя надобности притворяться, а сильный, смелый и страстный находит исход для своего пыла, который при подавленности мог бы перейти в опасное брожение.

Есть много округов, в которых из двадцати девушек, вступающих в брак, по крайней мере, тринадцать делаются беременными еще до свадьбы. Эта преждевременность имеет за собой ту хорошую сторону, что гарантирует семейную жизнь от бездетности. Сделавшись женами, девушки эти обыкновенно строго хранят супружескую верность. Сильный, страстный пыл оказывается для обеих сторон уже прошедшим, любопытство удовлетворенным. Таким образом, здесь, как и во многих случаях жизни, сам природный инстинкт как бы выработал обычай, которым все довольны. Холостяки, имеющие возможность с такою легкостью удовлетворять своим потребностям, делаются более осторожными в обращении с замужними женщинами, и потому даже семейное счастье получает вследствие этого обычая большую гарантию.

Существует довольно распространенное мнение, будто вольные нравы оказывают вредное влияние на прирост населения. Если это справедливо, то разве только для высших классов общества, среди же простого сословия подобного рода отношения способны оказать на увеличение населения скорее более благоприятное влияние, чем дурное. Молодой человек и девушка, не желающие еще вступить в брак, находят для себя его суррогат, которым остаются оба довольны. Серьезное затруднение может встретиться только при беременности матери, но здесь является на помощь тот инстинктивный здравый смысл, который в большинстве случаев управляет людскими поступками. Хотя закон обязывает отца только к материальному обеспечению детей, но на деле бывает так, что соблазнитель молодой девушки всегда на ней женится, если любовь их имела известные последствия. И этот трезвый логический взгляд на вещи, надо прибавить, распространен в среде низшего сословия гораздо более, чем в кругу образованных классов. У нас есть приходы, где в течение двадцати — тридцати лет не бывало случая рождения ребенка вне брака, хотя, по свидетельству священников, почти все женщины, которых они венчали, были в состоянии беременности.

Наша столица является в этом случае замечательным контрастом тому, что только что сказано, но на это есть свои законные причины. Наши девушки высшего круга отличаются сдержанностью, какую трудно встретить в любой из европейских стран. Она в этом случае доходит даже до излишка, что, впрочем, оправдывается тем, что, во-первых, действительно трудно найти более красивую расу женщин, а, во- вторых, что обычай давно ввел в стране, где они живут, свободное отношение между полами, а потому женщины, желающие себя предохранить от излишнего ухаживания, должны поневоле выказывать холодность и сдержанность. Нигде не собираются так часто веселые компании молодежи, где девушки от пятнадцати до двадцати лет свободно и без присмотра шутят и гуляют с молодыми офицерами, и однако никогда эти шутки не доходят до двусмысленных намеков или до чего-либо подобного. Равно нет примеров сомнительной репутации девушек этого сословия, и если подобного рода сплетни существуют, то они всегда касаются женщин замужних, которым надо бы держать себя еще более осторожно. Сколько скандальных приключений и принудительных браков возникло бы из подобного рода отношений во Франции! У нас же невозможность подобных случаев гарантируется свободой одного пола, сдержанностью другого, а еще более гордостью и самолюбием. Молодой человек, у которого под рукой бездна женщин низшего сословия в горных деревнях, отдающихся по первому намеку, не станет рисковать своей репутацией, спокойствием и даже трудом для того, чтобы завести интригу, которая, далее в случае успеха, принесет ему гораздо более неприятностей, чем удовольствия, и, пожалуй, даже сделает его на всю жизнь смешным. Потому он довольствуется просто веселым времяпровождением и посещает общество женщин единственно для приятной болтовни. Таким образом, вольность нравов в одной части населения гарантирует от этой вольности другую его часть. Существующее зло все-таки лучше, чем то, которое произошло бы от нарушения супружеских и семейных связей.

Не в этой сдержанности следует, однако, искать причины той сухости и монотонности, в которых справедливо упрекают наши общественные собрания высшего круга. Свойства эти обусловливаются иными, более прямыми причинами. К ним надо, прежде всего, отнести суровость нашего климата, хотя и здорового, но тем не менее способствующего образованию более твердых мускулов и густой крови. Наша флегма и склонность к медлительности во всем обязаны происхождением именно этому обстоятельству. Наши крестьяне вполне оправдывают этот взгляд. Затем следует упомянуть о нашем самолюбии, этом коренном качестве швейцарцев, вошедшем в пословицу у наших соседей, зовущих нас обыкновенно Stolze Berner. Далее немало влияния оказывает принятый обычай, что наши общественные кружки почти всегда составляются из личностей приблизительно одного возраста и сословия, что придает их отношениям и беседам более однообразный характер. Наше государственное устройство, при котором почти все выдающиеся, развитые люди бывают политическими соперниками, также оказывает влияние на то, что дружба и сочувствие принадлежат к редким существующим в нашем кругу качествам, тогда как взаимная зависть и склонность к загадочному злословию, напротив, в нем процветают. Я думаю, незачем повторять, как много теряют от этого оригинальность и задушевность общественных бесед. Беспрестанные переходы от значения к ничтожеству, от политической власти к бессилию воспитывают в людях ненависть и недоверие друг к другу. Коммерческие и другие дела, которыми заняты почти все, воспитывают ум на счет воображения и приучают к точности и последовательности в речах до того, что далее разговорный язык начинает отзываться техническими и юридическими терминами. К этому надо прибавить умственную леность наших сибаритов-богачей, не желающих много думать как о серьезных предметах, так равно и о доставлении себе благородных развлечений. Наши вечерние собрания похожи на беседы деловых, а отнюдь не светских людей. В мелочах, как, например, в моде, мы рабски подражаем нашим соседям и готовы, в этом случае, ради обезьянства отказаться даже от наших действительно хороших качеств, которые, например, свойственны нам — простота и изысканность. Швейцарец, желающий быть щеголем, напоминает медведя, вздумавшего, вопреки своему тяжелому сильному сложению, учиться скачкам и кривляниям обезьяны. Пусть лучше медведь останется при дарованных ему природою качествах, и тогда он во многом превзойдет обезьяну; если же он захочет во что бы то ни стало взять ее образцом, то кончит тем, что сделается смешнее самой обезьяны.

О роскоши.
Понятие роскоши и его интерпретации. Прихоти и польза. Откуда берётся роскошь

В сфере нравственных вопросов вопрос о роскоши принадлежит к тем, в которых хорошая администрация может оказать особенно благодетельное влияние. Многие замечательные мыслители признавали роскошь более полезной, чем вредной, говоря, что она поощряет производительность, способствует обращению денег и тем увеличивает общественное благосостояние, давая населению заработок. Взгляд этот, однако, грешит слишком большой общностью и неопределенностью и при более подробном анализе обнаруживает многие противоречия. Ошибочность его заключается в том, что упомянутые мыслители хотели дать слишком простое определение вопросу весьма сложному по самому своему существу. Один неизвестный автор выразился об этом предмете, что так могут думать разве только негоцианты и купцы, а никак не истинные философы и государственные люди.

Значение слова роскошь гораздо легче понять, чем определить. Оно меняется сообразно климату, возрасту, богатству, положению и многим другим политическим условиям. Строго говоря, роскошью следует признать все те наши требования, которые превышают удовлетворение главных необходимых нужд, но определить этот рубеж далеко нелегко. Если быть строго логичным, то безусловно необходимыми предметами можно признать только хлеб и воду для пищи, хижину для жилья и звериную шкуру для одежды. Но нельзя упустить из виду, что небольшое улучшение в предметах потребления полезно и даже необходимо для здоровья как тела, так и души, особенно когда привычка — эта наша вторая натура — превратила для нас многое лишнее в положительно необходимое.

Снисходительный взгляд на этот предмет должен простираться до разрешения удовольствий и до признания права за желанием нравиться (Нет ничего дурного, если наши женщины будут усиливать свои естественные прелести с помощью исскуства, если только вкус будет при этом первенствовать перед роскошью. Секретные требования чистоты не только могут, но должны подлежать удовлетворению. Пусть мужчины употребляют духи и косметику, если это им нравится. Ароматический запах эссенций приятнее натурального запаха толп, конечно, если это не тело любимой женщины. Перчатки, особенно летом, очень приятная и опрятная часть туалета. Все тому подобные безделушки служат скорее знаком порядочности, чем суетности, и тот, кто слишком строго против них восстает, обличает свою собственную склонность обращать слишком много внимания на мелочи, хотя и в обратной форме). Наш ум, точно так же как и чувства, склонен к некоторому эпикуризму, и если мы при этом не переходим границ благоразумия, то такое стремление может прекрасно ужиться с твердостью характера и отнюдь не представляет какой-либо опасности.

Под роскошью, в дурном смысле слова, следует разуметь те дорогостоящие прихоти, которые мы допускаем не столько для пользы и удовольствия, сколько для выставки и для удовлетворения ложного самолюбия. Стоимость таких прихотей обыкновенно определяется более капризом и модой, чем истинной их ценностью. К этому надо прибавить, что один и тот же предмет может часто считаться, смотря по состоянию и положению лиц, роскошью для одного и самой обыденной вещью для другого.

Роскошь может быть иногда даже полезна; так, например, в стране плодородной, где количество продуктов более чем достаточно для прокормления жителей, будет совершенно целесообразно, если они употребят избыток свободного времени на доставление себе некоторой роскоши и удобства, потому что этим путем будет предотвращена праздность. Равно в стране бедной, где земли мало для пропитания всего населения, жители могут заняться произведением предметов роскоши, ненужных им, но требующихся в других, более богатых странах. Искусная выделка может поднять цену этих предметов, и получаемая за них плата даст, таким образом, населению возможность безобидно существовать далее убогой, бесплодной стране.

Впрочем, как эти два, так равно и некоторые другие случаи должны считаться исключением, чье влияние не может изменить рационально правильного на роскошь взгляда. Как бы ни были развиты в народе мужество, твердость и честность, роскошь всегда более способна ослабить эти качества, чем их поддержать. История доказывает, что нации богатые и изнеженные всегда были побеждаемы деспотизмом внутри и народом суровым и бедным — извне. Громадные, богатые монархи ассирийцев, персов, индийцев, римлян и китайцев были подчинены варварскими, по их мнению, народами, которые были у них в таком презрении, а эти последние, в свою очередь, покорились новым народам именно тогда, когда переняли роскошь и изнеженность побежденных. Сделайте народ предприимчивым, и тогда он добудет себе богатство сам, если того захочет, если же к предприимчивости прибавить просвещение, то он увеличит свою силу — искусством, облагородит знание — честностью, а довольство — умеренностью. Развитие твердой смелости должно обращать на себя особенное внимание в воспитательной системе, и если мирная эпоха не позволяет применить это качество для действия против внешнего врага, то пусть всякий руководится им, по крайней мере, в борьбе с врагами внутренними, защищая слабого против сильного, перенося терпеливо страдания и умея твердо отказаться от безумных желаний и увлечений. Такого рода враги встречаются в жизни на каждом шагу. Человек, привыкший к изнеженности и комфорту, никогда не будет пригоден для занятия какой-нибудь общественной должности, особенно если он вздумает избрать карьеру военного человека. Лишения, усталость и полный упадок сил сделают для него жизнь невыносимой в то время, когда менее избалованные товарищи не почувствуют даже начала утомления. Этот частный пример применим и к целым обществам.

Писатели, уверенные, будто народ может быть изнеженным и воинственным вместе, вводились в ошибку тем, что брали в пример частные случаи и по ним делали общий вывод. Они упускали из виду, что не роскошь и изнеженность помогали таким народам защищать свою родину, но та счастливая случайность, что рядом с этими дурными качествами народы эти отличались образованностью и, сверх того, обладали материальным богатством. Другие писатели, точно так же старавшиеся доказать отдельными примерами, что роскошь нимало не способствует деспотизму, не ведет к неравенству состояний, не убивает земледелия и не развращает нравов, увеличивая людские желания до невозможности их исполнить, доказали только тривиальную истину, что нет правила без исключения. Во всяком случае, изучая какой- нибудь предмет, никогда не надо рассматривать его отдельно, забывая влияние, которое могут на него оказывать другие предметы. Роскошь сама по себе может иметь очень важные последствия, но последствия эти являются в крайне разнообразных формах, благодаря влиянию множества побочных обстоятельств, часто очень сложных. Исчисляя свойства роскоши, надо особенно упомянуть о том, что дурное ее влияние бывает, в большей части случаев, нечувствительным в пору высшего ее развития и обнаруживается только в эпоху упадка, являющегося обыкновенно как следствие прежнего излишка. Вообще дурные ее стороны далеко перевешивают сумму удовольствий, которые она доставляет. Удовольствия эти портят народную нравственность и готовят в будущем нужду, позор и поздние сожаления.

Изучая влияние роскоши на тот или другой народ, в частности, необходимо определить, готовятся ли предметы роскоши самим народом из естественных продуктов его страны или приобретаются путем торговли. Последний случай вообще должно считать крайне опасным, потому что таким путем возникает разорительная торговля, при которой полезные предметы первой необходимости вымениваются на пустые, ненужные безделицы и масса населения лишается необходимого ради удовлетворения прихоти богатых классов. Такая система, в случае ее продолжительности, непременно приведет к обеднению страны внутри и к экономической кабале извне.

Государства, благосостояние которых основывается на торговле, должны в особенности не забывать, что получаемое этим путем богатство крайне непрочно. Вкусы и потребности изменяются, производительность распространяется повсюду, а с этим увеличивавется конкуренция. Для торговли открываются новые отрасли и пути, и если вследствие, например, несчастной войны она упадет, то последствием этого может быть нищета и несчастье тысяч семейств, которым в данном случае будет тем труднее его перенести, что фабричная и мануфактурная промышленность вообще способствует ослаблению человеческой расы, особенно в стране, где нет других более здоровых видов труда или иных обеспечивающих положений, каковы, например, военная или морская служба. Вообще, из различных видов фабричной промышленности, строго говоря, заслуживает поощрения только та, которая имеет предметом обработку произведений для внутреннего потребления и притом решительно необходимых. Впрочем, поощрение это отнюдь не должно принимать форму привилегий и монополий, потому что этим путем поддерживается благосостояние одних за счет других. Есть средства поощрения, более справедливые и вернее достигающие цели, и из них запрещение ввоза иностранных произведений с целью поощрения внутреннего производства должно считаться самым целесообразным. Но в случае применения этой системы в странах богатых надо строго держаться правила, чтобы раз принятые начала оставались незыблемыми, чтобы контрабанда считалась одним из самых постыдных поступков и наказывалась как тягчайшее преступление. Необходимость этого обусловливается тем, что при изобилии в стране денег производимые ею предметы будут непременно дороже, чем те же самые вещи у соседних народов, и потому конкуренция между теми и другими на одном рынке сделается невозможной. Если же запрещение ввоза по какому-нибудь случаю будет внезапно отменено, то дешевые товары соседей наводнят рынок и причинят общий отлив денег из страны в силу простого обстоятельства, что каждый частный человек непременно захочет, в видах сокращения своих расходов, покупать потребные ему вещи у более дешевых продавцов. Туземные земледельцы и фабриканты не будут в состоянии продолжать при таких условиях своих занятий, рабочие не станут получать заработной платы в прежнем количестве, и вследствие сего обнаружится необходимость общего сокращения расходов всеми и во всем, а это никогда не обходится без недовольства, нищеты, волнений и беспорядков. Все сказанное подтверждает еще раз уже заявленную выше истину, что стараясь обогатить народ исключительно деньгами, можно вместо благосостояния привести его к погибели.

Правильно устроенное земледелие должно считаться во всякой стране главной основой ее благосостояния и богатства. В этом роде производительности никогда не может оказаться излишка потому, что рядом с улучшением обработки земли увеличивается и народонаселение. Монарх, не имеющий средств раздвинуть границ своего государства, может увеличить его могущество разумной эксплуатацией природных богатств. В государственном хозяйстве, точно так же как в науке нравственности, надо стараться искать счастья у себя под руками и только с крайней осторожностью вверяться внешним случайностям.

Из всех средств, ведущих к национальному благоденствию и довольству, следует в особенности упомянуть об этом, к которому политики относятся вообще не с таким вниманием, какого оно заслуживает. Средство это заключается в правильном, разумном поощрении народного трудолюбия и в устранении причин, препятствующих этому развитию. Если каким- нибудь способом удастся заставить в любой стране работать десять тысяч человек, бывших до того праздными или не производивших ничего, кроме ни на что ненужных предметов роскоши, то, предполагая, что каждый из этих работников получит за свой труд только двадцать су в день и что в году будет не более шестидесяти пяти праздничных дней, годовой их доход окажется равным трем миллионам ливров. В сущности, выигрыш будет гораздо больше, потому что никакой предприниматель не станет работать только для того, чтобы окупить стоимость производства. Конечно, работник должен будет употребить часть заработка на свое пропитание, но этот расход был бы им сделан и в том случае, если бы он сам оставался праздным, с той только разницей, что тогда потребленный продукт не пополнился бы вновь произведенным и страна должна была бы уплатить за него из наличных средств к прямому ущербу для своего благосостояния. Правильный расчет такого увеличения народного богатства лучше всего докажет, что приучение людей к трудолюбию и возбуждение в них презрения к роскоши и праздности должны быть главною целью всякого благоразумного правительства.

Маленькие государства должны особенно заботиться о развитии своих экономических сил и доходов, помня, что только этим путем могут они поддержать свою независимость. Их высшие классы должны понять, что как бы они ни старались тянуться в роскоши и великолепии за более обширными государствами, им никогда не удастся достичь и половины их значения и блеска. Потому им следует из самолюбия стараться блистать не роскошью, а простотой. Если нельзя сравниться с сатрапом, то лучше заслужить общее уважение славой спартанца.

Всякая выставка роскоши в виде наружных знаков — претенциозна, а в случае сомнительных достоинств выставляемого просто смешна. Истинный вкус ценит только простоту и изящество. Что может быть капризнее моды? А между тем, и она постоянно возвращается к этим двум основным качествам, несмотря на беспрестанные временные от них отступления, диктуемые пустой фантазией. Кто думает только об украшениях, никогда ничем не будет доволен. Человек с развитым вкусом никогда не станет носить чего-либо изысканного и бросающегося в глаза, кроме разве только случая, когда вещь эта — действительно образцовое произведение. Все же заурядное никогда не привлечет его внимания. Он сумеет обойтись без него (Я это испытал на самом себе. Было время, когда и я увлекался внешностью блестящего туалета; но приглядевшись к великолепию перворазрядных столиц и дворов, получил положительное отвращение к страсти тянуться за недостижимым. С тех пор всякий человек, ищущий отличиться заурядным великолепием, напоминает мне мещанина во дворянстве или те лубочные картинки, которыми наши крестьяне, за неимением лучших, украшают стены своих жилищ. Простота, соединенная с опрятностью, одна может привлечь ныне мое внимание.).

Роскошь и вкус.
Хороший вкус и роскошь. Гнёт и нищета и наружный блеск. Поклонники роскоши

Истинно хороший вкус вовсе не отличается такой неопределенностью, как это можно подумать на первый взгляд. Он, напротив, подчинен очень точным законам, из которых самый главный требует, чтобы всякая вещь строго соответствовала цели своего назначения и не бросалась в глаза никаким излишком.
Развивая в народе вкус, мы вместе с тем развиваем его умственные способности. Трудно поверить, до чего приобретение людьми трезвого мнения о мелочах способствует верному пониманию и более важных предметов. Не лишне заметить, что присяжные художники и артисты иногда способствуют падению вкуса в обществе тем, что стараются, ради увеличения своего заработка, быть вечно новыми и оригинальными в ущерб достоинству произведения.

Если народ не достиг еще значительной степени образованности, то, способствуя развитию в нем до некоторой степени стремления к роскоши и довольству, мы принесем ему скорее пользу, чем вред. Такой случай может быть, например, применен к современной России, но при этом надо действовать крайне осторожно и отнюдь не смешивать понятия суетности с понятием о довольстве. Первая безусловно вредна как для умственного, так и для душевного развития, второе, напротив, прекрасно уживается и с тем и с другим. Англичане и в этом случае обнаруживают свой замечательный практический смысл тем, что всегда стараются соединить красивое с прочным и приятное с полезным. Надо, впрочем, сознаться, что, успевая хорошо проводить это правило в отношении к законченности и солидарности, они имеют меньше успеха, когда вопрос коснется грации, изящества и гармонии форм. Эти последние качества, которые легче почувствовать, чем определить, прекрасно достигаются французами.

Когда нам трудно бывает сделать общее заключение о каком нибудь очень сложном предмете, то лучше всего составить себе требуемое понятие с помощью сравнения пли примера. Таким образом, для того чтобы наглядно понять значение роскоши, стоит только представить себе, к каким последствиям придут две семьи одинакового состояния, из которых одна роскошествует выше средств, а другая живет скромно. У первой суетное тщеславие скоро встанет во всем на первом плане; любовь к труду уничтожится, и, напротив, родится стремление к пустым и чувственным удовольствиям. Взаимные ласковые отношения членов между собой — исчезнут (Одним на самых глупых видов роскоши состоит в содержании многочисленной, ненужной прислуги, которая не только не приносит никакой пользы, по, напротив, портит порядочных людей из своей среды тем, что заражает и их праздностью и низкопоклонством.); старшие будут вечно скучать; младшие станут выказывать ко всему недовольство. Страх перед справедливым порицанием уничтожится и, наоборот, разовьется до болезненности перед мыслью прослыть смешным. Остроумие будет цениться гораздо выше здравого смысла. Все хорошее, честное и благородное не вызовет ничего, кроме тупого одобрения или презрительной улыбки, что легко объясняется тем, что низкие души не выносят прикосновения чего-либо свежего и хорошего.

Здоровые натуральные влечения заглохнут под наплывом аффектации и заученных манер. Богатство не послужит ни к чему, потому что за удовлетворением каких бы то ни было прихотей непременно будут возникать новые и, наконец, дойдет до того, что их нечем будет удовлетворить. Тогда сквозь мишурный блеск поднимет свою голову скупость. Расходы сократятся, но не на блеск и роскошь, а на добрые дела и на необходимое. Проглянет пресыщение жизнью и затаенное беспокойство перед ожидающей впереди бедой, потому что в фальшивом положении никогда нельзя быть спокойным. Все силы будут направлены к тому, чтоб забыться хоть на миг и задушить грызущую тоску. Занятие пустяками заменит серьезные дела, сердце станет совершенно глухо к голосу сострадания; идея равенства и братства будет его пугать; глупое чванство оттолкнет всякую искреннюю привязанность, даже к своим собственным детям. Воспитание их будет неглижироваться ради экономии, и вообще в этом деле станут обращать более внимания на блеск и внешность, чем на солидные качества. Детям будет исключительно внушаться мысль, что на свете надо прежде всего сделать карьеру и нажить деньги. Самое их счастье, если выдастся благоприятная минута себя обеспечить, будет принесено в жертву эгоизму или прихоти. Сын не получит выгодного места, если для приобретения его надо будет сделать какое-нибудь пожертвование. Дочь не выйдет замуж, по скупости родителей обеспечить ее приданым, или, наоборот, будет выдана не по любви, а ради приобретения в лице зятя связей, богатства или знатного знакомства. Хорошо, если гнет и нищета — эта последняя нередко уживается с наружным блеском — не доведут детей до того, что они серьезно будут желать смерти своих родителей! Страшное желание, до которого, однако, унижа- ется иногда человеческая природа! Но даже в случае этой смерти расстроенное прошлой роскошью состояние не позволит наследникам жить на прежнюю ногу, и, таким образом, они не получат иного наследства, кроме бесполезных и горьких сожалений об исчезнувшем суетном блеске и пышности. Пороки их разовьются с особенной силой, душа упадет ниже прежнего, но все-таки они не захотят уступить из самолюбия. Наконец, семья распадется окончательно, проклиная своих предков, делая невероятные усилия для поддержки все той же прежней пышности и не брезгуя для того никакими средствами, не исключая даже преступления.

Теперь сравните с этой картиной другую. Вот дом, где видны во всем довольство и счастье, приобретенные с помощью труда, порядка и умеренности. Немногочисленная прислуга, сохранившая еще простоту нравов прежней деревенской жизни, без суеты и хлопот поддерживает в доме порядок и охотно прислуживает добрым и справедливым господам, заботящимся, в свою очередь, самым серьезным образом не только о нуждах слуг в болезни или старости, но даже об удовольствиях. Слуги, зная хорошо, что каприз господ не заставит их потерять место, живут вполне уверенные в прочности своего положения и потому заботятся об интересах господ, как о своих собственных.

Дни текут спокойно среди умеренных трудов и тихих мирных удовольствий, в которых не последнее место уделено носильной благотворительности. Уважение и внимание друг к другу лежат в основе отношений членов семьи между собою. Вся семья представляет из себя общество друзей, соединившихся для взаимной помощи и общего счастья.

Прекрасное настоящее чувствуется еще более, будучи озарено надеждой на такое же будущее. Дети воспитываются среди хороших примеров добра, великодушия, умеренности и религиозного чувства. Трогательная любовь и дружба связывают их неразрывными узами. Им с малолетства внушается, что счастье зависит гораздо более от умения пользоваться обстоятельствами, чем от даров славного случая, и что умеренность ведет к нему лучше всего. С таким основным принципом они никогда не будут тяготиться в жизни том положением, какое пошлет им судьба, и станут одинаково честно и добросовестно относиться к исполнению обязанностей человека и гражданина на всех ступенях жизни. Чем ниже положение, в котором мы находимся, тем менее лежит на нас ответственность. Эта мысль поможет им утешиться во многих житейских невзгодах и горестях.

В общественной жизни роскошь не менее опасна, чем в частной. Она всегда ведет к развитию высокомерия, страсти к деспотизму и делает то, что общественные должности начинают цениться не по степени значения, власти и почета, но единственно по количеству приносимого ими дохода. Страсть к роскоши развивает жадность, этот гнустнейший из пороков, причиняющий людям наибольшее количество зол и бедствий. Если, имея власть в руках, мы не будем делать добра, то непременно захотим выказать себя в пышности. Если же, наоборот, станем употреблять власть с пользою, то удовлетворимся самой скромной обстановкой, хорошо понимая, что блистать личными качествами приятнее, чем заимствованным светом.

Если бы поклонника роскоши спросили, какая его цель, то, в случае добросовестного правдивого ответа, он, наверно бы, сказал: блистать в свете и заставить о себе говорить. Но для этого существует другое средство, более верное, более честное и менее дорогое. Докажите, что вы великодушны и стоите выше обыденных предрассудков толпы! Решитесь употребить на добрые дела хоть половину тех денег, которые безумно тратите на пустяки, и вы увидите, что известность, которой вы искали, найдет вас сама и что, сверх того, вы еще приобретете общее уважение и благодарность. Не следует, сверх того, забывать, что известность, приобретаемая беспутным употреблением богатства, — очень сомнительна и вообще вовсе не так громка, как кажется сначала. В умных людях она не возбудила ничего, кроме смеха, и будет всегда считаться ими только вывеской тщеславия. Равно и все прочие люди с разными характерами, как, например, скупые, рассудительные и в особенности честные, точно так же увидят в непроизводительном употреблении богатства только ваше скудоумие, а отнюдь не что-либо достойное похвалы, и не почтят вас ничем, кроме сожаления.

Независимо от роскоши материальной существует нечто подобное и в сфере нравственной. Так, например, если народ, одаренный какими-нибудь способностями, захочет непременно выказать свою умственную деятельность в такой роли, которая не присуща ни его натуре, ни характеру, то это желание будет именно стремлением к нравственной роскоши. Увлечения такого рода могут иной раз быть очень опасными. Погоня в политической сфере за блеском и значением выше своих средств принадлежит к очень дурным качествам нашего века, и признаки ее замечаются даже там, где прежде господствовали полная простота и довольство своим положением. Я, по крайней мере, знаю, умный, но холодный от природы и не обладающий горячим воображением народ, которому мне всегда хочется сказать: помните, что ваши предки отличались не остроумием, но спокойностью, верностью и патриотизмом. Эти качества вам присущи, и если вы захотите блистать какими-нибудь другими, то сделаетесь смешными в глазах людей и потеряете вашу лучшую привлекательность.

В маленьких республиках надо особенно стараться об искоренении несчастного стремления некоторых людей считать себя во что бы то ни стало стоящими выше других. Это диктуется основным правилом, что законы и обычаи должны быть однохарактерны с родом правления, а в республиках оно основано на равенстве и добродетели. «Монархи, — сказал Монтескье, — обыкновенно погибают вследствие нищеты, а республики — вследствие роскоши». Греческие республики, где порок этот был развит менее, просуществовали зато сравнительно более долгое время, но история доказывает, что и у них увеличение роскоши и богатства всегда предшествовало какому-нибудь политическому несчастью.

Многие из современных маленьких государств сознали эту опасность и стараются противодействовать ей различными постановлениями. Но мелочные запрещения относительно права носить дорогостоящие титулы, прически и тому подобное еще недостаточны, чтобы предотвратить зло. Паллиативы не помогут, когда болезнь развилась до значительной степени. В таких случаях нужны радикальные средства. Надо запрещать употребление вредных предметов в более широком размере. Так, например, безусловно изгнание шелка, дорогостоящих ярких материй, новых молодых покроев, а более всего ограничение, если не совершенное запрещение, ввоза предметов роскоши из-за границы, кроме вполне необходимых или полезных для здоровья, принесло бы гораздо более радикальной пользы. Мотивы такого постановления, конечно, должны быть изложены ясно и толково для того, чтобы большинство публики, судящей обыкновенно по верхам, не увидело в этом только проявления бессмысленного, педантичного деспотизма. Объявление дурным гражданином всякого, кто захочет обойти такой закон окольными путями, также может быть полезно, но самое главное, надо, чтобы сами законодатели показали пример уважения к закону и стали исполнять его первые. Если высшие классы будут действовать таким образом, не делая для себя исключений, то низшие последуют их примеру из подражания и тщеславия.

Конечно, в случае издания подобного закона понесут убыток работники, занимающиеся производством запрещенных предметов, и купцы, ими торгующие, а равно поднимут шум и крик несколько пустых щеголих и щеголей, но зато честные отцы семейства будут втайне благословлять умных патриотов, благодаря которым они получат возможность употреблять с большей пользой деньги, бросавшиеся до сих пор на пустяки, вследствие необходимости не отставать от принятых обычаев. Возможность содержать с меньшими издержками семью облегчит заключение браков; фабрики, производящие полезные вещи, разовьются, а деньги, уходившие за границу, попадут в карман местных рабочих, через что увеличится благосостояние общей массы народа и среднего сословия, давно уже нуждающегося в помощи. Жадности ростовщиков будет, таким образом, поставлен предел: бедные люди сделаются смелее, и истинное достоинство почувствует под собой более твердую для своего выражения почву. Люди, жившие до того в нужде, будут в состоянии доставить себе изрядное довольство, и даже совершенно бедные почувствуют облегчение уже тем, что будут встречать меньше презрения со стороны общества, понявшего, что фальшивый блеск и пустая роскошь отнюдь не дают права на высокомерное обращение с бедняками. Народ, не видя перед глазами выставки чужого блеска, исправится от низкопоклонства и будет лучше сознавать свое собственное человеческое достоинство.

Таковы выгоды, проистекающие от уменьшения роскоши. Но, с другой стороны, говорят, что роскошь даст заработок множеству людей, которым без того нечем жить. Конечно, судьба этих бедняков должна приниматься во внимание, и им во что бы то ни стало следует обеспечить возможность существования иным способом. Найти же этот способ вовсе не так трудно, как кажется сначала. Труден только первый шаг. Нет никакой надобности проводить предлагаемые реформы круто и вдруг. Достаточно начать с прекращения хотя бы только покровительства и одобрения производства ненужных предметов и пользование ими. Если в какой-нибудь стране есть еще необработанные пространства земли (а где же их нет), то это доказывает, что население ее еще не достигло высшей возможной цифры и что, значит, причины бедности и нищеты обусловлены не естественными причинами, но какими-нибудь недостатками в политическом устройстве и неправильной организацией полезного труда. Пока в стране есть возможность применять труд с пользой, всякое отвлечение людей от такого рода труда, с целью занимать их пустяками, должно считаться воровством, делаемым у общества, потому что таким путем общественное довольство, взамен увеличения, уменьшается в пользу нескольких тунеядцев.

«Но ведь нельзя же, однако…» — воскликнет, может быть, какой-нибудь слабоумный, близорукий политик. «Нет, можно!» — прерву я его, не дав ему даже окончить речи. Можно! Если только каждый будет более заботиться о благе общественном, а не об удовлетворении суетного тщеславия ничтожного меньшинства. Опасность всякой реформы обыкновенно выставляется на вид людьми пустыми и слабыми, точно так же как безусловная ее необходимость оправдывается теми, кому она нужна во что бы то ни стало. Противники реформ часто возражают ссылкой на то, что наши предки жили, не зная подобных нововведений, а, следовательно, без них можем обойтись и мы. Надо признаться, что тривиальное это рассуждение не раз останавливало исполнение самых разумных проектов, но не следует упускать из виду, что если бы наши предки думали точно так же, то мы до сих пор были бы язычниками и невольниками, потому что, держась строго существующих порядков, отцы наши ни на что бы не променяли своего суеверия и рабства. Несчастья заурядных людей заключаются в том, что они считают невозможным то, на что не способны сами, и, сверх того, привыкли судить обо всем человечестве только с точки зрения того кружка и того угла, где провели свою собственную скоротечную жизнь.

Правитель.
Государство и правитель. Народная любовь и благосостояние. Политика достойная и низкая

Истинно достойный правитель никогда не забывает основного правила, что он существует для государства, а не наоборот. Благо народа считается им драгоценным, вверенным ему для хранения, вкладом, а отнюдь не собственностью, которою он может распоряжаться по произволу. Он помнит и знает, что цель всякого гражданина общества заключается в возможно полном обеспечении жизни, чести, существования, свободы и воспитания его членов, и притом так, чтобы благо одних отнюдь не приобреталось ценою несчастья других. Власть, переставшая заботиться об этом благе, теряет право на законное существование и делается тиранией.

Чем просвещеннее правитель, тем более сознает он необходимость тесной связи благополучия народа со своим собственным. Он понимает, что народная любовь — его вернейшая опора и лучший лавр его венца, что общее благосостояние — его собственное драгоценнейшее сокровище и что если благосостояние это упрочено, то государству нечего бояться каких бы то ни было бедствий. Патриотизм, этот надежнейший оплот против всяких врагов, укореняется в людях только тогда, когда они не имеют никаких причин завидовать счастью других наций. Действовать в духе вышесказанного — значит быть истинным, достойным правителем, всякая же иная деятельность, безусловно, дурна и презрительна и рано или поздно непременно кончит погибелью, вызванной своими собственными ошибками. В маленьких государствах ошибки эти обнаруживаются еще яснее, чем в больших. Вошедшее в плоть и кровь народа сознание благоустройства своей родины служит лучшим залогом внутреннего спокойствия, а равно ручательством за внешнюю безопасность, потому что редко можно встретить настолько смелых деспотов, которые решились бы объявить войну стране, чье благоустройство единодушно считается образцовым и достойным подражания.

Под именем политики следует понимать образ ведения государственных дел всякой страны, сообразно ее нравам, интересам и особенно отношениям к соседним державам. Законы правды и справедливости должны также строго применяться к массе людей, как и к каждой отдельной личности. Можно даже сказать, что масса требует в этом случае большего, потому что, относительно отдельного человека, достаточно быть к нему справедливым, ради же своего отечества великодушие может простираться до пожертвования жизнью. Если честное, прямое и твердое исполнение обязанностей требует во всяком частном случае жизни, то тем важнее держаться тех же самых правил и в общих вопросах. Держа себя так, мы, правда, должны отказаться от мелких недостойных выгод, но зато будем сторицей вознаграждены общим уважением, доверием и любовью своих ближних. К несчастью, относительно многих, занимающих значительные должности лиц, можно сказать то же самое, что сказал один испанский министр о кардинале Мазарини, а именно, что главная его политическая ошибка заключается в желании непременно обмануть своего противника. Если рассмотреть те из политических мероприятий, которые имели благодетельные последствия, то мы увидим, что все они были приведены в исполнение государями честными и прямыми, пользовавшимися, безусловно, любовью и уважением своих подданных; заслужить же эту любовь можно только искренне любя их и со своей стороны.

Истинная, достойная политика никак не должна чуждаться философских взглядов и выводов, потому что цель ее, точно так же как и философия, состоит в стремлении доставить наивозможно большее благо возможно большему числу людей. Если политика успела до сих пор достичь немногого и если в прак- тическом ее применении существует еще много самых нелепых предрассудков, то это происходит вследствие той же причины, по которой многие страны земного шара пребывают до наших дней в невежестве и идолопоклонстве. Жрецы и предводители диких племен понимают хорошо, что власть их держится только с помощью раздоров и невежества, а потому и стараются поддерживать это состояние во что бы то ни стало, подавляя соединенными усилиями всякое проявление знания, энергии и самостоятельности. Таким образом, злоупотребление святыми именами религии и нравственности возводит на степень закона то, что служит только интересам деспотов и тиранов.

Взаимные отношения между нациями основываются на совершенно тех же нравственных началах, как и отношения между частными людьми. На чуждые нам народы надо смотреть точно так же, как мы смотрим в обыденной жизни на дома наших знакомых, с которыми мы поддерживаем хорошие, дружеские отношения, остерегаемся нанести им какой-нибудь вред, стараемся сделать им приятное и никогда не затеваем ссор, не будучи на это вызваны каким- нибудь действительно дурным с их стороны поступком. Хитрости, обманы и прочие тому подобные поступки, которые в отношении наций между собой величаются громким именем политики, относятся к истинной благородной политике точно так же, как клевета, ссоры, дрязги домашней обыденной жизни относятся к честному доброжелательному знакомству хороших семей между собой с той лишь разницей, что употребление таких недостойных средств в важных, касающихся целых наций вопросах должно считаться еще более постыдным и более унизительным.

Любовь к отечеству теряет свое прекрасное значение в случае, если она превращается в фанатическую жажду славы и завоеваний к ущербу для его благосостояния. Римляне, в те из своих войн, когда они опустошали и грабили чужие земли, без всякого иного права, кроме права сильного, хотя и были героями по храбрости, но тем не менее действовали как разбойники. Война может быть достойна одобрения только в двух случаях: во-первых, когда народ берется за оружие по необходимости для отражения внешнего врага, и, во-вторых, когда война предпринимается для освобождения дружественного народа от тяготеющего над ним тиранического ига с целью дать ему лучшие законы и лучшее устройство. Всякий иной повод к войне должен считаться несправедливым. Оставаясь даже патриотом, никогда не надо забывать, что мы, прежде всего, люди, а затем уже французы, англичане и так далее. Для мудреца весь шар земной — отечество, а все люди — братья. Государство, несправедливо обирающее в свою пользу сосе-дей, достойно порицания точно так же, как всякий частный человек, присваивающий себе чужую собственность. Можно даже сказать, что поступок первого хуже во столько раз, во сколько благо целого народа выше благополучия одного отдельного человека.

«Убить человека считается преступлением, — сказал маркиз де Сент-Обен, — почему же называют геройским поступком посылку на верную смерть многих тысяч? Если позорно ограбить соседа, то можно ли назвать достойным поступок захвата целой провинции? Ложь преследуется как самый бесчестный порок, а, между тем, обман целой нации в международных сношениях считается венцом мудрой политики!»

Несправедливые войны должны возмущать человеческое чувство, а, между тем, сколько их велось и ведется до сих пор, несмотря на громкий против них протест! Для того чтобы правители научились обращать как следует внимание на счастье народов, им бы следовало специально изучить страдания, которым подвергается род людской. Иначе, как могут они узнать его нужды, если будут всегда смотреть глазами окружающих их льстецов и приближенных? Воспитанные в холе и неге, окруженные законами внимания и почтения, они не могут себе представить, что значит голод, стужа, усталость, горести и, наконец, худшее из всех зол — невольничество. Узнать зло можно, только испытан его на себе или, по крайней мере, строго к нему присмотревшись, а этому последнему мешает лесть, всегда окружающая лиц высокопоставленных и следящая за ними, как тень следует за предметом. Последнее сравнение особенно удачно тем, что лесть, подобно тени, должна считаться противоположностью всему светлому и хорошему, Стоит вспомнить, что Нерон был боготворим Луканом, а Домицин получил от Марциала имя отца народов.

Какую пользу принесет народу неправедная, хотя даже удачно оконченная завоеванием целой провинции, война? Не говоря уже о прошлых опасностях, расходах и бедствиях разного рода, впереди предстоит увеличение налогов для покрытия военных издержек и несомненное ухудшение администрации, потому что управиться с увеличившейся территорией будет труднее, чем с прежней. На это часто возражают, что государство все-таки стало больше и могущественней, но фраза эта принадлежит к числу тех, которые гораздо более громки, чем справедливы. Часто говорят, что государство бывает вынуждено к войне необходимостью поддержать политическое равновесие или для того, чтобы предупредить слишком быстрое развитие сил соседа, могущего сделаться опасным в будущем. Но ведь действовать таким образом — значит жертвовать хорошим настоящим для того, чтобы предупредить сомнительное зло в будущем. Думающий так становится похож на человека, который отрезал себе ногу из боязни, чтобы она когда-нибудь не сломалась.

Правитель, желающий заслужить любовь народа, должен стараться достичь этого не страхом, а силой, но добром и попечением о народном благе, за которое ему воздастся уважением и благодарностью. Он должен укреплять патриотизм, поддерживая равноправность граждан. Власть его должна проявляться с умеренностью, но без слабости и поблажки. Личные достоинства людей должны иметь в его глазах всегда главное, первенствующее значение. Далее предметами его неустанной заботливости являются учреждения разумной системы воспитания, поощрения земледелия, принятие мер против праздности, развитие торговли, упрощение законов и администрации; он должен строго следить, чтобы закон не потакал высшим классам в ущерб низшим, чтобы скромность должностных лиц не смешивалась с льстивым самоунижением, чтобы их продажность считалась постыдной и наказывалась как величайшее из преступлений, чтобы существующие постановления не ставили в антагонизм интересы управляющих и управляемых. Возможное уравнение налогов и обязанностей для всех также принадлежит к числу тех целей, к которым обязан стремиться всякий правитель, претендующий на звание хорошего, а для этого следует стараться уменьшить число инстанций, через которые проходит сбор податей, и устроить вообще распределение налогов так, чтобы тяжесть их ложилась с нанесением наименьшего ущерба населению и притом более на города, чем на деревни (Хотите ли вы завоевать целую страну? Устройте, чтобы земледелие установилось на ее пустопорожних землях.), и более на предметы роскоши, чем на первые необходимые потребности. Роскошь должна преследоваться как в больших государствах, так равно и в маленьких, и в последних еще более, чем в первых. Власть должна организовать разумное предупреждение преступлений и учредить награды за добродетель, проводя неустанно мысль, что благосостояние нации неразлучно с общественной честностью и что праздность с порождаемою ей нищетой бывает всегда главною причиной падения государств и всевозможных преступлений. Потому следует всеми силами стараться, чтобы бедные могли приискивать себе работу, а совершенно к ней неспособные получали возможность существовать через общественную благотворительность. Далее должно стремиться к тому, чтобы власть не стояла в антагонизме с религией и чтобы эта последняя имела в первой верную опору, но без поощрения и поддержки суеверия. Строгая веротерпимость должна лежать в основе этих отношений, не препятствуя никому отыскивать истину в религиозных вопросах, так как их понимает каждый согласно убеждениям и голосу своей совести.

Наконец, в вопросах войны и мира истинно достойный правитель должен помнить, что война — величайшее зло даже для победителя, и потому ее надо стараться избегать всеми способами и никогда не обнажать меча, не будучи к тому принужденным необходимостью самообороны. В случае же, если это зло должно совершиться, не надо забывать, что прочный мир может быть заключен только после решительной победы.

Владыки мира, проливающие кровь часто из-за ничтожнейших причин и распространяющие горе и нищету среди благоденствовавшего населения! Помните, что для вас предстоит другая, более славная борьба внутри пределов ваших владений. Это борьба с предрассудком, невежеством и пороком! Пока существуют законы, требующие улучшения; почва, нуждающаяся в обработке; несчастья, могущие быть облегченными, — до тех пор путь к славе открыт перед всяким достойным правителем! Двадцать выигранных битв и десятки покоренных народов не так прославят государя, как один закон, отменяющий рабство или уничтожающий злоупотребления.

Правитель и народ.
Пределы государства. Общение с народом. Употребляйте власть чтобы делать добро

Петр Великий был, бесспорно, одним из величайших государей, но его превзойдет тот из его преемников, который уничтожит крепостное право. На противоположном конце Европы есть народ гордый, предприимчивый, умеренный и терпеливый, который также ожидает своего избавителя. Рожденный для великих дел, народ этот разменял свою деятельность на мелочь. Бедный, среди золотых рудников, он, по неразвитию внутренней промышленности, сделался данником своих соседей и коснеет в невежестве вследствие вредного влияния духовенства, захватавшего в свои руки народное воспитание. Если бы небо простило предкам этого народа жестокости, свершенные ими в обоих Индиях, и послало ему избавителя, который сумел бы поднять его прежний воинственный дух, то этим был бы положен предел клерикальному влиянию, и вся страна воспрянула бы вновь по пути к свободе и развитию, которых она вполне заслуживает но характеру своих жителей.

О вы, держащие в своих руках судьбу человеческого рода, хотите ли вы обессмертить свое имя, превзойти славой предков и сделать образцами для ваших потомков? Хотите, чтобы вас боготворили при жизни и вечно уважали после смерти? Не посвящайте же своей деятельности лишь на то, чтобы раздвигать пределы ваших владений, увеличивать ваши богатства, блеск и могущество! Это слишком избитые, обыкновенные пути. История полна описаниями подвигов подобного рода. Всякая новая победа приносит пользу только одной стороне, и такого рода славой может гордиться, более чем вы, любой азиатский деспот. Не горе побежденных упрочит за вами славное имя!

Испробуйте для этого иное, не столько избитое средство!.. Употребите вашу власть на то, чтоб делать добро! Сделайте людьми подвластных вам рабов! Вступите в сделку с вашим народом против рабства и встаньте первыми на защиту народных прав и народного блага. Вас, может быть, пугают крики и оппозиция небольшой кучки окружающих вас людей! Вас смущают их жалобы, эгоизм и заговоры? Провозгласите ваши принципы смело и во всеуслышанье — тогда за вас встанет общее сочувствие, против которого никто не посмеет вооружиться. Интересы народа встанут на нашей страже. Вы неограниченно командуете армией, готовой ринуться куда угодно по первому вашему приказанию! Пускай же она поможет вам восстановить во всей чистоте правду и справедливость, в чьем блеске исчезнет все темное и дурное. Сделайтесь завоевателями в пределах вашей собственной страны и предпочтите титул человека всякому другому. Александр был менее всего велик именно в ту минуту, когда провозгласил себя сыном Юпитера. Не бойтесь говорить с вашими подданными простым, понятным им языком. Этим средством вы лучше всего приобретете их любовь и расположение. Не бойтесь, если, действуя таким образом, вы впадете иной раз даже в неизбежные ошибки. Вас оправдают охотно, если увидят, что вы стараетесь их избежать, собирая вокруг себя для совета людей, составляющих цвет знания и способностей всей страны. Не оскорбляйтесь никогда словом правды и не забывайте, что вам невозможно все видеть и поспеть везде самим, а тем более, если вы окружены толпою льстецов и обманщиков. Умейте внушить платящим налоги, что они терпят это во имя общего блага; объясните недовольным вашей скупостью, что вы не хотите тратить на пустяки общественного достояния, но что лично сами готовы всегда поспешить на помощь нуждающимся и видите в этом священнейшую свою обязанность. Жалующимся на стесненность ваших постановлений, в частности, дайте понять, что власть может действовать только вообще и что частное благо иной раз должно быть приносимо в жертву общему. Требуйте помощи со стороны всех и каждого для осуществления ваших благих намерений.

Тесный союз необходим для преследования невежества и неправды, и часто толпу надо бывает принудить оказать содействие в этом деле. Призовите небо способствовать вам в ваших начинаниях, поставьте патриотизм и честность на одну ступень с религией и не обращайте внимания, если фанатизм и обман поднимут против вас неистовый крик. Обращать на них внимание значит унижать свое достоинство. Действуя так, вы обеспечите помощь и защиту ваших подданных и приобретете их уважение и теплое сочувствие к тем трудам и неприятностям, которые неизбежно соединены со властью и так редко награждают покоем и счастьем тех, которые облечены ею.

Если, устроив государство внутри, вы найдете необходимым поднять для чего-либо оружие, то умейте соединить благотворительность и с войною. Не затевайте ее из-за какого-нибудь пустого предлога и не заставляйте страдать человечество напрасно. Но если, например, какой-нибудь из соседних дружественных вам народов страдает под игом тирании — тогда объявляйте смело войну его притеснителям. Возвратите угнетенным свободу или, по крайней мере, облегчите их горе. Устройте их судьбу, даровав им лучшие законы и более сносные учреждения. Объявив себя поборником такого дела, вы привлечете к себе их сердца, и притеснитель, затеяв войну с вами, встретит более врагов у себя в стране, чем в вашем лагере.

Для того, однако, чтобы ваши добрые намерения понимались и оценивались всеми, необходимо иметь дело с просвещенными подданными. Убеждать надо не столько силою, сколько словом. Пускай лучшие умы и красноречивые уста будут вашими постоянными сотрудниками и пособниками. Под сенью такого знамени вы легко покорите Вселенную.

Правитель, проникнутый истинно хорошими намерениями, нуждается только в таланте угадывать людей и не ошибаться в выборе помощников, которым он доверяет исполнение своих предначертаний. Он должен хорошо различать добро и зло, и тогда нужные ему люди найдутся легко и скоро. Если он не будет бояться правды, то она придет к нему сама, и он ее легко узнает по смелости ее речи и тому бескорыстию, которым проникнуты все ее действия. Способные люди окружат его престол, и, конечно, государство при этом ничего не потеряет. Истинно велик бывает только тот, кто считает возможным делать добро лучшей и достойнейшей наградой своей деятельности (Стараясь окружить себя достойными людьми, некоторые правители впадают в ту ошибку, что считают иногда людей, знающих какую-нибудь специальность, способными решительно на все. Можно быть прекрасным поэтом, естествоиспытателем, математиком, теологом и в то же время очень дурным государственным человеком. Бывает, что, занимаясь какой-нибудь одной специальностью, люди притупляют способности к истинному пониманию других отраслей. «Уметь мило писать стихи, — сказала г-жа Помпадур одному поэту-министру, — еще не значит понимать как следует управление государством». Вышесказанное, однако, не относится к людям, занимающимся философией. Наука эта приносит пользу всякому и везде, потому что познание человека и отношений людей между собою необходимо для каждого общественного деятеля независимо от предмета его занятий).

Александр сделался властелином Вселенной, следуя урокам Аристотеля, а Траян и Генрих IV заслужили имя образцовых государей благодаря принципам Плутарха и дружбе Сюлли. Государи не могут входить во все подробности управления государством. На это у них недостало бы времени, вследствие того, что каждая отрасль этого управления требует сил свыше человеческих; потому от них нельзя и требовать, чтобы они знали решительно все, но пособить беде в этом случае можно, окружая себя действительно честными знающими людьми и избирая из их среды своих друзей и советников. Больше всего надо остерегаться при этом, чтобы не попасть в руки тех политических хамелеонов, которые, подобно флюгеру, поворачиваются всегда в ту сторону, куда дует ветер, и бывают преданы не делу, но тем лицам, которые держат в данную минуту власть в руках, покидая их немедленно, в случае их падения. Правитель должен строго соображать, что делает, соединяя твердость с мягкостью и благородную смелость с осторожностью. Он должен уважать общественное мнение, но не обнаруживать перед ним страха, и если надо дать ему направление, то исполнить это необходимо с умеренностью и тактом. Высоко стоящие люди не должны забывать, что они у всех на виду, и потому секретные мотивы их поступков не могут быть долго скрытыми.

Даже забавы и развлечения таких людей должны носить характер величия. Обыкновенные затруднения, людские удовольствия для них слишком мелки и недостойны. Вместо зрелищ, каковы, например, оперы и балеты, им следует считать ареной все государство, а народы актерами, состязающимися в искусстве, как достичь наивозможно большего благосостояния, на какое только способен род людской. Многие великие люди занимались разрешением вопроса, каким должно быть лучшее правительство, и Юм, собрав множество примеров из опыта и ошибок своих предшественников, начертал программу идеального государственного устройства. Правила этой программы могут быть применяемы в виде опыта то к той, то к другой местности, не изменяя действия коренных законов. Если опыт покажет, что мера эта приносит пользу, то учрежденное временно можно обратить в постоянный закон. Вообще, следует сказать, что истинно достойный правитель не знает предела тем жертвам, которые он готов принести для блага государства, и не остановится даже перед самопожертвованием, если того потребует это благо. История указывает примеры, что даже наследники устранялись от наследования престола в случае, если великий отец признавал их недостойными. Один китайский император, достойный быть сравненным с Титом, сказал прямо, что он охотно пожертвует родным сыном, чем допустит, чтобы из-за него пострадал весь народ.

Гражданин.
Благосостояние общества. Любовь к семье. Защита сограждан. Уважение и послушание

Благосостояние общества зависит от частного благосостояния составляющих его семейств и отдельных личностей, а потому основная обязанность каждого гражданина состоит в том, чтобы быть прежде всего хорошим человеком. Добрый муж, достойный отец, хороший сын, хороший хозяин или работник будут непременно с тем вместе хорошими полезными гражданами, и редко может случиться, чтобы подобному человеку не представилось возможности применить свои способности к общественной деятельности.

Поименованные выше частные добродетели должны в общественной деятельности подчиняться другим, более высшим. Так любовь к родителям или детям, как бы ни вооружалось против этого личное чувство, должна непременно отступить на второй план перед любовью к отечеству. Если люди будут думать и поступать иначе, то в таком понятии погибнет всякое начало общественной правды и добра.

«Если предположить, — говорит Гельвеций, — что семейная связь крепче той, которая соединяет нас с родиной, то, значит, отец семейства в полном праве бросить оружие и бежать с поля битвы для того, чтобы спасти свою семью. Или тот же самый отец, имея на руках общественную казну, будет вправе ее ограбить, чтобы обеспечить существование своих детей, так как этим поступком он только нанесет ущерб тому, что любит менее в пользу любимого больше».

Одна очень распространенная, но очень дурная пословица говорит, что своя рубашка ближе к телу. Но если допустить ее применение относительно приведенного выше вопроса о любви к родине, то можно, пожалуй, еще с большей справедливостью сказать, что кожа дороже самой рубашки, и на этом основании преспокойно ограбить своего ближнего. А затем можно будет оправдать уже какие угодно преступления, если удастся доказать, что они совершены для удовлетворения личного интереса.

Нет ничего неосновательнее взгляда, в силу которого называют продажными людьми только таких, которые торгуют своими убеждениями и поступками исключительно из-за денег. Такое определение продажности часто способствовало замаскированию многого дурного в глазах заурядных людей и было нередко причиной падения целых государств. Давно известно, что люди любят не деньги собственно, но те выгоды и удовольствия, которые можно с помощью их получить. Потому для дела будет совершенно одинаково, если кто-нибудь продает в свою пользу общественное благо прямо за деньги или ради каких- либо иных выгод.

Так, например, если располагая голосом на выборах, я подам его не за истинно достойного человека — что закон всегда предполагает, — но за того, кто может быть полезен лично мне, моему семейству, моему кредиту или связям, то хотя я нимало не преступлю этим букву закона, предоставляющего мне свободу выбора, но неужели поступок мой не следует счесть предосудительным и наносящим в высшей степени ущерб общественному благу? К числу общих качеств хороших граждан, на какой бы ступени общества они ни стояли и чем бы пи занимались, следует в особенности трудолюбие, ревность к делу, точность и добросовестность. Эти отвлеченные качества, впрочем, должны цениться по степени той реальной пользы, какую они приносят, и потому я, во всяком случае, более ценю труд земледельца, каменщика и ткача, чем труд человека, производящего предметы роскоши. Без картин, статуй и золотых украшений обойтись можно, но без хлеба, платья и жилища — нельзя. Первые доставляют минутное, мимолетное удовольствие, вторые же необходимы в течение всей жизни. Артист и художник заслуживают благодарности и удивления, но не награды за гражданскую доблесть. Ремесло, если только оно полезно, никогда не может быть унизительным и, наоборот, заслуживает тем большего поощрения и похвалы, чем больше энергии и трудолюбия проявляет тот, кто им занимается. Строго говоря, даже палач, если он честный человек, не должен внушать личного презрения, так как, исполняя свою обязанность, он является не убийцей, но карателем преступления и орудием закона. Он умерщвляет не полноправного гражданина и члена общества, но человека, оказавшегося врагом общественного блага.

Всякий истинный патриот должен считать себя естественным защитником своих сограждан. На всякое нарушение их прав он должен смотреть как на нарушение своих собственных уже по тому простому рассуждению, что если оставить безнаказанным вред, причиненный кому-нибудь сегодня, то завтра тот же самый вред может быть нанесен другому. Впрочем, личный чей-нибудь интерес, в случае если это необходимо для общего блага, может, безусловно, быть приносимым ему в жертву, и я положительно утверждаю, что если бы во имя этого блага потребовалась чья-нибудь жизнь, то не было бы никакого преступления принести эту жертву. Скажу даже, что обреченный на подобную участь, должен был бы сам вызваться умереть за отечество. Такое пожертвование предписывается Божественными и естественными законами, в которых мы нередко видим, как частное зло, претерпеваемое немногими, ведет иной раз к общему благу. Не надо, однако, забывать, что в подобного рода случаях следует относится к делу с крайней осторожностью и осмотрительностью. Хотя Жан- Жак Руссо называет такое пожертвование частным благом в пользу общего самым ложным, самым опасным и самым ужасным изобретением тирании, но практическая жизнь его безусловно узаконит. Иначе не будет никакой возможности чего-либо достичь на пути усовершенствования или прогресса, и все заключения и выводы по этому вопросу, как политические, так равно и нравственные, никогда не выйдут из области теорий. Одно можно только заметить, что допускать подобного рода жертвы следует лишь в крайних, неизбежных случаях, взвесив самым тщательным образом все, что говорит в пользу их необходимости и пользы.

Обязанность граждан, по отношению к государю, заключается в верности, уважении и послушании. Последние два качества необходимы также относительно назначаемых на общественные посты должностных лиц, так как лица эти являются истолкователями и исполнителями верховной воли. Мы должны оказывать им уважение, даже в случае если они его не вполне заслуживают, потому что уважение это относится не столько к ним, сколько к высокому их положению. Только неопытный человек может требовать, чтобы каждое занимающее общественный пост лицо было Катоном или Фабрицием. История показывает, что истинно достойные, непогрешимые в этом отношении люди являются веками, да и то в виде исключения. Потому тот, кто хорошо знает жизнь, поймет, что занимающий видное общественное положение человек, обязанный, при постоянных занятиях, выслушивать бесчисленных просителей, которым приходится часто отказывать по невозможности исполнить их просьбы, этим самым поневоле приобретает некоторую сухость в обращении, часто переходящую в подозрительность и педантизм, а иногда, к сожалению, даже в суровость. Привыкнув видеть чужие страдания и беспрестанно спорить со своими противниками, причем для одержания над ними верха приходится иногда прибегать даже к софизмам, он делается таким, как сказано, часто помимо собственной воли и потому заслуживает некоторого снисхождения, и притом тем большего, чем выше занимаемое им положение.

Несчастье великих мира сего заключается именно в том, что им иногда не достает времени для того, чтобы посметь быть справедливыми всегда и везде. Утомленные исполнением обязанностей, превосходящих человеческие усилия и принуждённые смотреть на многое глазами своих помощников, они часто должны в одну минуту разрешать такие вопросы, для обсуждения которых нужно гораздо больше внимания. Потому нечего удивляться, если им нередко приходится ошибаться даже при самых безупречных намерениях.

Все это обязывает нас не делать в подобного рода вопросах слишком поспешных заключений. Не говоря о бесполезности и опасности подвергать слишком строгой критике действия правительства, благоразумие предписывает нам быть в этом отношении сдержанными уже потому, что ни в чем нельзя так легко ошибиться, как в подобного рода суждениях. Разрешение задач политики обставлено множеством различных условий, которые все надо принимать в соображение. Из посторонних же зрителей большинство видят и понимают только некоторые из этих условий, тогда как бездна мелочных затруднений и подробностей ускользает от их внимания. Часто может случиться, что порицаемая мера заслужила бы, напротив, всеобщую похвалу, если бы порицатели знали какую-нибудь ничтожную мелочную причину из числа многих причин, которыми мера эта вызвана, и, наоборот, случается, что восхваленный до небес акт правосудия или мудрости оказывается следствием какой-нибудь пустячной случайности или интриги.

Вообще, очень нередко случается, что главный вопрос, для обсуждения и разрешения которого собираются специальные серьезные советы, в сущности, служит только маской для проведения чисто личных эгоистических интересов. Этим объясняется то притворное внимание, с которым выслушиваются дельные замечания честных, но не видящих этой закулисной подтасовки людей, говорящих от души и выходящих из собрания с полным убеждением, что они ратовали за правое хорошее дело, тогда как, в сущности, все их труды были потрачены совершенно напрасно и сами они были не более как только одураченными в руках нескольких интриганов, действовавших из личного интереса или соперничества.

Не надо забывать, что каждое высокопоставленное лицо все-таки человек и потому не может удовлетворить всех. Чем многочисленнее общество, тем легче может набраться в нем кучка людей, смотрящих на все со своей специальной точки зрения и потому считающих себя правыми. Жалобы и недовольство существующим порядком можно встретить даже в странах, управляемых безусловно хорошо, хотя очень часто жалобы эти бывают последствием только невежества и частных, узких взглядов. Но если неудовольствие выражается огромным большинством населения, то надо думать, что оно порождено действительно справедливыми причинами.

Если вы живете в стране, где существует много дурного, и чувствуете в себе довольно знаний и сил, чтобы бороться со злом, старайтесь обратить на него внимание людей, от которых зависит исправление этого зла, но остерегайтесь более всего распространять дурное мнение о существующих порядках среди необразованных низших классов!

Действуя вопреки этому правилу, вы не только не принесете никакой пользы, но, напротив, сделаете огромный вред тем, что заставите множество несчастных почувствовать неисправимую тяжесть, которой, может быть, до тех пор они вовсе не замечали и считали совершенно нормальной. Старайтесь, наоборот, им внушить, что относясь к власти спокойно и с уважением, они заставят ее скорей вникнуть в их положение и исправить зло. Говорить о дурном, не имея средств его улучшить, совершенно бесполезно. Исключение из этого правила может быть допущено только для специальных сочинений, посвященных исследованию тех или других социальных вопросов.

Такие книги читаются только серьезно образованными людьми и потому не произведут вредного влияния на невежественную массу. Во всяком случае, начать исправление чего- либо снизу следует допускать только, если нет никакой надежды исправить дело сверху. Если люди, держащие в руках судьбу большинства, глухи к голосу великодушия, то надо стараться затронуть их самолюбие и дать им понять ту опасность, которая может произойти из такого рода действия. Что касается лично себя, то в подобных случаях, не надо забывать, что если, с одной стороны, славно и достойно похвалы пожертвовать собою за отечество, то, с другой, нет решительно никакой пользы и надобности подвергать себя неприятностям и, может быть, погибели, когда из этого не может выйти никакого добра. Там, где нельзя приносить пользу на арене общественной деятельности, само благоразумие предписывает искать для этой деятельности другое место, как, например, в семье, в науке, литературе и так далее. Коль скоро нельзя сделать многого, то лучше довольствоваться малым, чем сидеть сложа руки.

Есть, однако, такие положения, когда равнодушие и молчание становятся преступными. Если никто не захочет восстать против зла действительно невыносимого, то этим существование этого зла узаконится навсегда. За правду надо уметь сделаться не только жертвой, но даже мучеником. Истинный гражданин должен служить своему отечеству столько же словом, сколько мечом, и равно принести себя в жертву как в том, так и в другом случае. Жертвуя собой за родину, нечего ждать личной для себя награды или огорчаться неблагодарностью. Камилл, Сципион, Кориолан, Фемистокл, Аристид, Милтиад, Сократ и многие другие великие люди не испытали ничего, кроме неблагодарности, а кто же поставит себя выше этих греков и римлян и станет претендовать на лучший против них жребий. Если родная страна решительно отказывает человеку в признании его заслуг и он не может в ней уживаться, то ему останется только искать себе покоя и родины под защитой чужих законов. Тот, кто поступит таким образом, перестанет быть гражданином той или другой страны и сделается гражданином всесветным. Он, будучи образованным человеком, везде найдет друзей, занятия, наслаждения, а равно и благодетельную руку Провидения, готовую оказать ему помощь в горе и нужде.

Истинный мудрец никогда не ограничится в своей полезной деятельности предметом одной какой-нибудь страны. Наблюдать, учиться и делать добро можно одинаково на всем пространстве земного шара. Покинуть родную землю может быть постыдным только в том случае, если она сражается за правое дело и требует защитника в каждом гражданине. Тогда уже нечего рассуждать, следует ли жертвовать собой! За свободу отечества каждый должен быть готов, если это нужно, похоронить и себя, и свою семью под горящими развалинами своего собственного дома! (Впрочем, даже эти принципы, совершенно верные и прекрасные с идеальной точки зрения, могут повести в некоторых частных случаях к большой опасности, и это бывает тогда, коль скоро борьба является совершенно непосильной, так что слепое сопротивление сил может сулить впереди окончательную гибель той самой родины, которую граждане решились защищать. О, тогда приходится принести для ее блага самую тяжелую жертву и, забыв временно даже свое самолюбие, подчиниться беде в надежде лучшего будущего. В таких случаях надо призвать на помощь все свое благоразумие, утешая себя мыслью, что против неизбежного спорить нельзя, что все на свете относительно и что если вопрос идет о благе, то выбор из двух зол меньшего является положительно необходимым. Пусть Катон умрет за свое отечество, но только один Катон! Пусть Аристид осудит себя на изгнание, но прочие граждане сделают лучше, если подчинятся временно злу для того, чтобы сделать менее чувствительной общую его тяжесть. Надо только, чтобы никто не подчинялся притеснению в душе, а вместе с тем не приносил интересов отечества в жертву своему самолюбию.)

Сенатор.
Сравнение устройства других народов. Патриотизм. Отсутствие высокомерия

Глубоко убежденный вместе с Полибием, что нет большой разницы между судьей невежественным и несправедливым, истинный государственный человек старается приобрести всеми способами те знания, которые необходимы для высокого, занимаемого им положения. Для этого он делает здравую философию исходным пунктом своих исследований. Эгоизм и национальные предрассудки отвергаются им прежде всего, так как он глубоко и добросовестно изучает те основные законы, на которых зиждутся священные права и счастье народов. Хорошо зная государственное устройство, политические отношения, характер нации и дух отечественных законов, он разумно сравнивает все это с учреждениями других народов, рассматривает причины, обусловившие их происхождение, судит по прошедшему о будущем и делает выводы из сопоставления всех этих данных.

Он скептически относится к мнению, какое имеют об отечественном государственном устройстве его сотоварищи по администрации, и черпает сведения об этом предмете более из народного говора или из мнений образованных, посещающих страну иноземцев. Действуя так, он руководится мыслью, что познать себя всего труднее и что нет правительства, которое не считало бы себя образцовым и не придумывало всевозможных софизмов для оправдания своих темных сторон.

Глубокое познание человеческого сердца, испытанная честность, ревностная жажда деятельности, умеряемая благоразумием, твердость, смягченная добротой, готовность всякого выслушать, редкое бескорыстие и истинный патриотизм — таковы отличительные черты и качества истинного достойного государственного человека, умеющего горячо чувствовать и рассудительно думать.

Он всячески старается избежать, в манере себя держать, заносчивости и высокомерия, столь свойственных людям заурядным, добившимся с трудом какой-нибудь власти. Известно, что чем выше стоит человек, тем более следует ему быть снисходительным к низшим. Доступ к истинно достойному вельможе открыт всем и каждому. Он понимает, что на знаки уважения следует отвечать вниманием и любезностью, и потому не боится снисходить в обращении с низшими даже до совершенного равенства.

Предупредительное внимание всего более может расположить и ободрить подчиненных, обыкновенно склонных видеть в своем начальнике врага и притеснителя. Мягкое, ласковое обращение, не чуждое иной раз откровенности и невинной шутке, располагают всех в его пользу, отнюдь не нанося ущерба должному к высшим лицам уважению. Редко случается ему свести с кем-нибудь новое знакомство без того, чтобы не приобрести этим нового друга и почитателя. В нем, можно сказать, живут два совершенно отдельных человека: человек частный и общественный деятель, и хотя он строго разграничивает сферу деятельности как того, так и другого, но, тем не менее, человек и гражданин видны в его словах и поступках, даже когда он действует в качестве должностного лица.

Принужденный иной раз отвечать на какую-нибудь просьбу отказом, он умеет сделать это с такой деликатной мягкостью, что проситель не вправе бывает на него претендовать. Равно с редким терпением выслушает он запутанное изложение какого- нибудь дела, часто не совсем понятного для самого просителя, которого в этом случае старается он навести на истинный путь разумными объяснениями и вопросами. В особенности же остерегается он распространять дурное мнение о людях, которые почему- либо не хотят оказывать ему услуг. Таким образом, он не платит несправедливостью за причиненные ему неудобства.

Мало на свете людей, которые умели бы так кстати, и ловко хвалить, как это делает он, и извлекать таким образом пользу из этого ничего не стоящего нам средства поощрения и награды. Принужденный иной раз сделать упрек, он исполняет это самым дружелюбным ободряющим тоном. В таких случаях он старается узнать обстоятельства дела через самого виновника и выискивает всевозможные облегчающие вину обстоятельства. Он выражает сам удивление, как мог проступившийся допустить себя до такой совершенно необычной для него ошибки, и ободряет его уверением, что ошибка эта будет извинена в настоящем, в надежде исправления ее в будущем. Подвергшийся выговору обыкновенно покидает его тронутый и благородный за такое деликатное с собою обращение.

Если обязанность принуждает его подвергнуть кого-либо взысканию, он и это исполняет без жестокости и оскорбления, выставляя себя только орудием неумолимого закона.

В делах уголовных он умеет соединить человеколюбие с неизбежной строгостью судьи. Строгость эта в его манере действий принимает вид заботы об общественном благе, которое должно стоять выше частного. Если это последнее для него дорого как для человека, то заботы о первом лежат на нем как на должностном лице. Стараясь смягчить участь приговоренного, насколько предписывают делать это человеколюбие и религия, он тем не менее строго следит за исполнением тех наружных форм правосудия, чье устрашающее влияние должно служить спасительным и предупредительным примером для толпы. Независимо от этого, в каждом отдельном случае какого-либо преступления, он старается дойти в разборе дела до основных, вызвавших преступление причин и рассудить затем, не виновно ли само общество и его устройство в том, что подобные преступления совершаются, и нельзя ли благоразумными мерами исправить зло.

Отдавая приказания очень осторожно и умея заставить их уважать, он никогда не злоупотребляет этим правом до требования излишних ненужных мелочей. Он очень хорошо знает, что сказанное им в этом случае слово может заставить подчиненных потерять много дорогого времени на исследование совершенно бесполезных пустяков, что дурно повлияет на их усердие и уважение к делу. Никогда не заставляя никого работать без нужды, он вовсе не считает для себя унизительным советоваться в важных вопросах со своими подчиненными, хорошо понимая, что во всяком деле есть бездна мелочей, ускользающих от внимания того, кто обязан смотреть на все с более высокой общей точки зрения, причем нельзя видеть тех хотя и второстепенных, но важных подробностей, от знания коих часто зависит выбор направления, какое полезно дать всему делу.

Он поставил себе за правило: никогда ничего не решать по первому впечатлению, а равно не увлекаться вторым до совершенного отречения от первого. Как бы ни казался ему правильным тот или другой взгляд, он никогда не будет отрицать возможности его улучшения. Не увлекаясь ложным пустым красноречием ораторов и адвокатов, он умеет отличать дело от пустяков, простоту от шума и, сверх того, никогда не оставляет без внимания сердечность и чувство. В случае, если рассудок скажет ему, что собственных его познаний для решения того или иного вопроса недостаточно, он не колеблясь обратится за советом к тому, чья честность и знания кажутся ему безукоризненными. Но никогда не доверится он кому-нибудь одному во всем, помня, что истину надо отыскивать везде, где только можно подозревать ее существование.

«Тот, кто живет и действует только чужим умом, — сказал Сенека, — не достоин быть сенатором, он носит только его имя. Лицо, чей портрет я рисую, не откажется дать ход проекту даже своего смертельного врага, если найдет его хорошим. Не все ли для него равно, кому принадлежит первая мысль какого-нибудь дела, если самое дело может принести пользу и добро?»

Судебные процессы старается он прекращать в самом начале, выставляя на вид тяжущимся сторонам все неприятности и невзгоды, которым они рискуют подвергнуться. Он в этих случаях предпочитает являться советником, а не судьей. В суде он строго преследует всякую попытку злоупотреблений и старается пресечь всеми мерами излишнюю переписку и затягивание дела. В этом последнем случае он строго взыскивает с виновных, если только можно подозревать, что проволочка вызвана продолжительностью служащих, а не самими обстоятельствами дела. Какое-нибудь ничтожное упущение тяжущихся, могущее повредить делу, всегда выставляет он самым доброжелательным образом на вид обоим сторонам.

Старанье покончить каждый процесс как можно скорее считается им одной из главнейших обязанностей судей, которых он считает всегда главными виновниками во всякой ненужной проволочке. Суд, произносящий свое решение лишь через несколько лет после начатия дела, кажется ему учреждением, не имеющим права носить звание суда. В таких случаях даже выигранный процесс не в состоянии бывает вознаградить истца за проведенное им тягостное время сомнений и беспокойств (Замечено, что в Пруссии вслед за упрощением форм судопроизводства число процессов увеличилось в несколько раз. Явление это должно счесться очень отрадным, так как оно доказывает, что многие честные граждане, предпочитавшие прежде лучше молчать и терпеть, чем отважиться на защиту своих прав, нынче стали прибегать к суду в надежде выиграть дело.)

Сознание правды.
Слово правды. Без избыточных требований. Забота об общественном благе

Справедливый приговор произносится им как простое слово правды, а не как милость, и потому он никогда не допустит уговорить себя на решение, противное его убеждению, или благодарить за благоприятный кому-либо приговор. Как то, так и другое было бы им сочтено личной обидой. Он хорошо знает, что угодить всем нельзя, но заслужить всеобщее уважение можно. Что бы ни говорил против него приговоренный к наказанию или проигравший процесс, он остается к этому совершенно равнодушен, потому что привык видеть, как часто людей порицают за хорошие поступки и, напротив, хвалят за дурные.

Не угождая другу и не мстя врагу, он ничего не делает из милости, руководясь во всем только сознанием правды. Благодарность ему не нужна, и он останавливает немедленно всякую попытку ее выразить. «Вы мне ничем не обязаны, — говорит он обыкновенно в подобных случаях. — Благодарите ваши собственные старания и заслуги. Поверьте, что если бы я счел в этом случае более правым вашего противника, то решил бы дело в его пользу». Он забывает всякую дружбу и всякие связи, когда дело идет об общественном благе, и не только пожертвовал бы в подобном случае интересами родного сына или отца, но не задумался бы принести в жертву самого себя, если бы польза того потребовала.

Слишком рассудительный для того, чтобы требовать ото всех точно таких же взглядов, он умеет порой соединять в себе стойкость Сократа с ловкостью Алкивиада. Для пользы отечества готов он на такие поступки, каких никогда не позволил бы себе сделать ради собственной пользы. Похвальная цель в этом случае оправдывает в его глазах даже хитрость, и он, если общественное благо потребует, сумеет разыграть роль даже тонкого дипломата. В своих требованиях он никогда не доходит до излишка, помня, что люди всегда люди, и потому, назначая кого-либо на общественную должность, очень хорошо знает, что совершенства в исполнении обязанностей ни от кого нельзя требовать, но зато в вопросах важных он становится неумолим и с лихвой вознаграждает сделанное послабление в мелочах. Если он кого-нибудь награждает, обязывает и поощряет, то делает это не для родственника, друга или любимой женщины, но исключительно в воздаяние за талант и за заслуги. Часто случается, что награжденный, скромно трудившийся на незаметном месте, даже сам не ждал такой милости и был замечен и награжден совершенно помимо собственных искательств.

Для того чтобы хорошо узнать степень способностей и честности своих подчиненных, он нимало не считает ниже своего достоинства обращаться с ним в обыкновенной жизни как с равным. Многие, как известно, считают такого рода отношения между начальником и подчиненным неблагоразумными, но я склонен скорее думать, что судящие так внимают более внушению высокомерия, чем осторожности. Государственный человек, портрет которого я рисую, напротив, держит себя вне службы со всеми как простой, частный гражданин. Он запросто вступает в разговор с людьми всех сословий, стараясь изучить их нравы, узнать мнения и открыть причины неудовольствия существующим устройством. Иного средства получить верные сведения об этих предметах нет и быть не может.

Хотя лично сам он успел давно побороть в себе страстные увлечения молодости, заменив их умеренностью и достоинством, но тем не менее он далек от стремления порицать в других пользование теми удовольствиями, от которых отказался сам. Держа себя таким образом, можно внести только скуку и суровость в самые обыденные отношения. Нельзя требовать, чтобы люди перестали наслаждаться красотою и запахом розы только потому, что она имеет шипы. Удовольствия должны, напротив, поощряться, за исключением только тех случаев, когда с ними соединяется разврат или пустое чванство.

Забота его об общественном благе не ограничивается пределами города, где он живет, или замкнутым кружком того или другого класса общества. Напротив, в этом случае он всегда имеет в виду все государство, причем допускает некоторые привилегии только для столицы, справедливо рассуждая, что сердце страны должно непременно внушительно действовать на умы и сердца граждан для того, чтобы они уважительнее относились к власти и издаваемым законам. Впрочем, поднять значение столицы старается он распространением в ней просвещения и улучшением нравов еще более, чем привилегиями.

Изучая дела управления, он в особенности обращает внимание на специальные уставы отдельных мест и учреждений, стараясь внести в них дух общего уравнения и справедливости, хорошо понимая, что причины, вызывающие какую-нибудь исключительность, не бывают вечны и что за уничтожением этих причин всякие вызванные ими особые постановления делаются предметом зависти и недовольства. Уважая старинные учреждения, он, однако, подвергает их строгой критике, и если видит возможность их улучшить и привести в большую соответственность с современными требованиями, то старается сделать это не вдруг, а постепенно для того, чтобы не восстать прямо против существующего укоренившегося обычая. Во всех подобных случаях предпочитает он лучше помогать слабому, чем вырывать с корнем крепкое.

Труды его не ограничиваются попечениями о современниках; напротив, он думает и о благе потомков. В характере деятельности каждого правительства непременно преобладает или разрушительный, или охранительный элемент; потому он зорко следит за тем направлением, которое господствует в правительственных учреждениях его отечества, и часто случалось ему видеть и предсказать опасность там, где до него никто не замечал ее. Хорошее настоящее всегда оценивается им сообразно надежде, которую оно дает на такое же будущее.

Держась благоразумной середины между двумя известными политическими партиями, из которых одна хочет во чтобы то ни стало сохранить существующий порядок даже с его дурными сторонами, а другая, напротив, требует слишком смелых нововведений, он не боится ни впасть в излишнюю рутину, ни увлечься реформами. Он справедливо рассуждает, что зло должно врачеваться современными средствами, что люди постоянно обязаны заботиться о само- улучшении и что опасность воображаемого вреда в будущем не должна удерживать от приобретения выгод в настоящем. Общественная казна считается им экономической суммой бедняков, и потому он является всегда ревностным противником всяких ненужных общественных расходов. Но зато истинно добрые дела, полезные учреждения или достойные награды поступки находят в нем всегда поборника и ходатая. Впрочем, что касается до наград, он всегда старается пробудить в людях соревнование более к почетным наградам, чем к денежным, понимая, что этим путем более облагораживаются душа и сердце.

Одна мысль о бесчестном поступке уже способна его возмутить, и можно с уверенностью сказать, что нет на свете сокровища, которым можно было бы его подкупить на что-либо дурное. Даже угроза смертью не вызвала бы в нем ничего, кроме хладнокровного ответа: «Можете делать со мною что хотите, а я буду поступать и говорить как думаю». В этом отношении не могут на него повлиять ни высота положения, ни могущество лиц, с которыми он имеет дело. В собрании государей он стал бы говорить точно так же, как в кругу мудрецов или обыкновенных людей, и, может быть, даже резче и смелее, потому что надеялся бы тогда, что речи его будут услышаны и принесут пользу.

Точность и определенность целей, к которым он стремится, отразились с необыкновенной ясностью и меткостью во всем, что он говорит. Все темное и запутанное выясняется им просто и легко. Он умеет понять и угадать тайные замыслы своих противников из их взгляда, жестов, окружающих обстоятельств или из манеры обращения. Впрочем, он знает также, что наружные манеры себя держать иногда могут быть обманчивыми в человеке хитром, и потому придает этому наружному выражению более значения, чем считает возможным ему довериться в том или другом данном случае. В государственных делах он по характеру и расположению своих сотоварищей видит сразу, чего можно добиться и чего нет, и потому умеет настаивать или уступать вовремя и, кстати, молчать и говорить, не тратя лишних слов на погоню за невозможным.

Только к полезному и достойному стремится он горячо и неустанно. Враг всякого ме- лочничества, он его тщательно избегает, зная, что оно препятствует достижению более серьезных целей. Всякий вопрос умеет он сразу обнять в полном его составе и затем разрешает его по строго определенной системе, строго следя, чтобы ни одно из второстепенных обстоятельств не было забыто или упущено. При этом он никогда не берет на себя выполнения мелочей, предоставляя это своим помощникам, и, таким образом, сберегает собственные силы для более важной части работы. Мысль, что он трудится для общей пользы, служит для него лучшим средством для восстановления утомленных работой сил.

Умея ценить и беречь время, он никогда не тратит его на излишние объяснения и толкования, которые гораздо более выставляют нашу ораторскую способность, чем помогают делу. Он не любит этой пустой болтовни даже в тех случаях, когда она может служить дипломатическим средством для того, чтобы обмануть соперника и отвести ему глаза от настоящего дела. Если он говорит, то говорит просто и без лести, направляясь прямо к предположенной цели и ничего не скрывая из страха или хитрости.

Обходы и фальшивые подступы ему также презрительны, как и обидные, колкие намеки, часто обращающие обыкновенный разговор в ссору, откуда уже недалеко до забвения общественной пользы ради удовлетворения личного самолюбия.

Всевозможные политические тонкости и хитрости заменяет он бескорыстием, откровенностью, знанием и смелостью, а так как все естественное и хорошее действует гораздо лучше, чем ложное и дурное, то этим легко объясняется авторитет, который он имеет над людьми, ведущими с ним дела. Его мужественное, искреннее красноречие убеждает всех и каждого, то увлекая, то трогая слушателя. Он действует одновременно успокоительным и увлекающим образом. Дурное и ложное не могут ему противостоять, эгоизм спешит перед ним скрыться, а противоречие бессильно умолкает. Истинные друзья отечества тесно сплачиваются для того, чтобы встать с ним под одним общим знаменем стремления к общественной пользе.

Глубокая религиозность много помогает ему в преследовании целей. Он верит, что главное зависит всегда от воли Божией.
«Я могу быть настойчивым, но озарить мыслью должна меня Твоя мудрость, — таковы его любимые слова. — Мои намерения чисты, но способности слабы; укажи мне дорогу, а я уже найду в себе довольно сил, чтобы по ней идти. Допусти, чтобы луч Твоей мудрости, отражаясь от меня, озарил путь моих ближних и чтобы я стал орудием для достижения Твоих предначертаний!»

Таким образом, он считает себя слугою Божиим и исполнителем Его воли во всем, где только можно принести пользу или что-либо улучшить. Ему жалок тот, кто уверяет, что корысть и честолюбие одни могут подвинуть людей на какую-нибудь деятельность. Он удивляется, видя, как нередко старик, стоящий уже одной ногой в могиле, едва способный говорить и двигаться, тем не менее, думает только о том, чтобы копить деньги или выказывать свою власть и влияние. Ему в таких случаях слышится голос Верховного Судьи, который говорит, обращаясь к этому несчастному после смерти: «Я доверил тебе власть над многими людьми, поручал защищать слабых, наказывать притеснителей и награждать добрых! Скажи, что ты сделал из этого драгоценного дара?» И что же должна ответить на этот вопрос совесть этого несчастного? «Я собирал сокровища, заботился только о себе и о своем доме, приносил достоинство в жертву личному пристрастию, свободу — гордости, честь — корыстолюбию. Я не давал хода способностям, предпочитая им внешний блеск; я заставлял молчать правду, покровительствовать пороку и предрассудкам, ковал цепи для слабых и несчастных. Справедливым был только в случаях, когда это было выгодно лично для меня, и если даже имел иногда честные намерения, то и тут мне мешали их исполнить мое невежество и бесхарактерность!»

Политика истинно достойного государственного человека проста и искренна. Твердость, откровенность и доброжелательство помогают ему легко достичь цели там, где другие тщетно употребляют для этого пронырство, хитрость и эгоизм. Поддержка добрых отношений с соседями составляет предмет его особенных, постоянных забот. Он умеет заставить их себя уважать, обращаясь с сильными достойно, а со слабыми доброжелательно. Никогда ничьи высокомерные угрозы не заставят его сделать какую-нибудь унизительную уступку. Он убежден, что опасность увеличивается с уступчивостью, потому что эта последняя ведет к тому, что нас начинают презирать.

Он умеет с достоинством ответить на притязания самого могущественного монарха в мире и вот что скажет ему, в случае надобности, для защиты, положим, хоть интересов Швейцарии: «Таковы наши права и таковы наши требования. Мы взвесили их на весах справедливости и находим, что уступили более, чем получим выгод. Трудно предположить, чтобы небольшое государство заявило излишние претензии к могущественному и сильному. Мы с доверием полагаемся на вашу справедливость и надеемся найти в ней защиту против вас самих, в случае, если жажда славы побуждала бы вас посягнуть на права страны, прославившейся своей свободой и благосостоянием. Мы не упустим со своей стороны ничего для того, чтобы представить вам дело в истинном свете, и для этого напоминаем вам о наших прошедших заслугах, а равно обещаем честно вести себя в будущем для того, чтобы вы всегда имели в нас добрых соседей, честных друзей и верных союзников. Мы не суетны, но храбры. Мы без стыда сознаемся в ничтожности нашего политического значения, но знаем также, что от нас зависит заставить себя уважать, и что нет силы, которая могла бы принудить нас согласиться на отречение от своей независимости. Чтоб спасти ее, мы не остановимся ни перед какими жертвами. В нас еще не застыла кровь наших предков, и мы прольем много чужой крови прежде, чем кому-нибудь удастся заставить нас склонить свою шею под ярмо рабства. Нас можно уничтожить, но не покорить; можно завоевать нашу страну, но нельзя сделать нашего народа рабами. Мы глубоко убеждены, что пока наши граждане будут иметь какое-нибудь имущество, до тех пор правительство не будет нуждаться в средствах, и что враги наши встретят у нас храбрых противников, пока будет жив хотя бы один обитатель наших гор и скал…»

Мне кажется, что так должны говорить все маленькие государства, когда им предстоит иметь дело с большими. Подчиненный тогда для них унизителен, слишком же высокомерный — смешон. Достойная твердость одна должна звучать в голосе чести и приличия, а следовательно, и истинной политики.

Всегда готовый на подавление зла внутри государства и на отражение врага внешнего, истинно достойный государственный человек ни в коем случае не позволит себе действовать обманом и тайными махинациями, чему примеры мы, к сожалению, часто встречаем в истории. Он знает, что подобного рода средства нередко потрясали государства до самого основания.

Он всячески старается предотвратить волнения и смуты, пресекая в самом начале их причины, но если дым уже успел обратиться в пламя и заронившаяся искра угрожает пожаром — о, вот когда наступает минута истинной славы государственного человека! Без страха и сомнения выходит он к толпе недовольных, где на него немедленно обращаются взоры всех. Спокойный, с гордо поднятой головой проходит он сквозь волнующуюся толпу, предшествуемый уважением и охраняемый своими достоинствами… Уверенность сияет в его глазах… Он говорит. Кругом глубокое молчание. Героизм выражается в лице его, каждое его слово дышит истиной, как будто сам Бог говорил его устами. Тишина сменяет только что бушевавшую бурю, тихий шепот слышится вместо прежних буйных криков, увлечение уступает место размышлению. Он выслушивает представляемые ему доводы, соглашается с тем, что справедливо, осуждает спокойно ложное, успокаивает страстные порывы, ободряет упавших духом и мало-помалу овладевает сердцем всех присутствующих, невольно отдающих дань уважения его беспристрастию, здравому смыслу и умению себя держать. Он удалится не ранее полного восстановления порядка, напутствуемый тысячами голосов, выражающих благодарность и уважение. Его самолюбие не будет возбуждено нимало, но сердце невольно заплатит дань чувству и с благодарностью вознесет молитву Творцу за то, что Он позволил ему быть полезным, и с новым рвением даст он клятву продолжать по мере сил служение общественному благу до той минуты, когда отечество, облекшись в траур, напишет на его гробнице: «Всякий гражданин потерял в нем защитника; всякий несчастный — отца; всякий честный человек — друга!»

Клерикал.
Великий основатель и современная церковь. Монахи и их качества. Истинная духовность в деревенских пасторах

Я далек от мысли называть так каждого фанатика, который, презрев дары природы и свои обязанности относительно общества, уединится от рода людского для того, чтобы проводить время в постыдной праздности, бесполезном самоистязании и ничего не выражающих молитвах. Равно отказываю я в этом имени и тем пышным князьям католической церкви, которые проводят время в своих великолепных дворцах, окруженные всеми атрибутами роскоши и честолюбия, тратя на это деньги, назначенные для помощи больным и несчастным. Я невольно сравниваю их жизнь с жизнью Великого Основателя христианства и никак не могу уловить ни одной сходной черты. Тем не менее я не считаю себя вправе оскорблять или ненавидеть этих людей и полагаю, что знаменитые современные философы делают большую ошибку, нападая непосредственно на них вместо того, чтобы искать корень зла в устройстве и законах государств, потворствующих такому ненормальному явлению, взамен старания его уничтожить путем разумных реформ.

Большинство монахов принадлежит скорее к категории недальних, чем дурных людей. Несчастные жертвы ложного понятия о набожности и невежества, они очень часто обнаруживают, наряду со своими нелепыми галлюцинациями, крайне добрые и сердечные качества, безусловно достойные уважения. Что касается их высшего начальства, то здесь мы встречаем точно таких же людей, каковы люди вообще, со всеми их пороками и достоинствами, а потому всегда готовых поживиться за счет своих ближних или приобрести над ними влияние и власть. Главные недостатки, в которых вообще обвиняют католическое духовенство, являются как прямые последствия того исключительного положения, в котором оно находится, и потому до некоторой степени извинительны. Так в числе этих недостатков следует поименовать: наклонность к фальши, что проистекает вследствие того, что люди эти должны часто многое доказывать против убеждения; ипокритство, рождающееся вследствие той же причины; склонность к софизмам — потому что им часто приходится умышленно скрывать правду; мелочность, так как занятия их не имеют практической важности; высокомерие — потому что они считают себя представителями Верховного Существа. Низкопоклонство — рождающееся вследствие того, что самоунижение считается главной добродетелью их сословия; робость — как прямое последствие их жизни, удаленной от мира и потому лишенной опытности. Сверх того, робкими их делает постоянное самоунижение и отсутствие силы, так как главное их оружие борьбы состоит в убеждении словом. Далее, они обыкновенно бывают хитры, подобно всем людям, принужденным добиваться многого тайными путями. Скупы — потому что образ жизни, который они ведут, делает из них преждевременных стариков. Наконец, они скрытны, потому что должны пользоваться тайно многими запрещенными им удовольствиями, к которым, будучи людьми, чувствуют, подобно всем, точно такое же неодолимое влечение. Кончив, однако, с недостатками людей этого сословия, надо отдать справедливость и хорошим их качествам. Они, по большей части, добры, уживчивы, человеколюбивы, многосторонни в развитии и обыкновенно обладают знанием какой-нибудь специальной отрасли, кроме, впрочем, философии, к которой питают они понятную антипатию, так как наука эта, особенно в наше время, всего более стремится к тому, чтобы открыть недостатки духовенства и подорвать его авторитет, который, подобно всякой власти с деспотическим оттенком, всегда основывался на невежестве и неразвитии масс. Надо, впрочем, прибавить, что все эти общие, приведенные мною характерные черты допускают, относительно отдельных личностей, более исключений, чем это можно встретить в каком-либо другом сословии. Это обстоятельство становится вполне понятным, если мы вспомним, что основной прицел, во имя которого существует сословие духовенства, принадлежит к области отвлеченностей, и потому при применении его к практической жизни является гораздо более возможности понимать каждый частный случай на множество различных ладов, смотря по характеру отдельных личностей, чему отнюдь не мешает кажущееся однообразие внешнего вида и жизни духовных лиц.
Тип истинно достойного духовного лица следует искать в деревенских пасторах и преимущественно в горных округах, где значение и влияние духовенства особенно усиливается уединенностью места жительства прихожан. Класс этих священников, обыкновенно комплектуемых из наиболее развитых и способных личностей и, сверх того, лучше вознаграждаемых материально, мог бы сделаться превосходным органом для проведения правительственных идей, для поддержания нравственного порядка в жителях, для распространения знаний и вообще для всего, что может способствовать развитию общественного благосостояния.

Вот краткая история одного из таких деятелей, которого и назову Сэнтоном.

Он долго размышлял, прежде чем решиться посвятить себя духовному званию. Зная, что авторитет священника более чем всякого другого лица зиждется исключительно на степени заслуженного уважения, он дал себе слово употребить все усилия, чтобы его заслужить, и притом не только исполнением одних религиозных требований, но и обязанностей философа и гражданина.

Глубоко убежденный, что внешняя пышная обстановка неприлична ни званию священника, ни его средствам и что открытое признание в бедности гораздо менее смешно, чем стремление во что бы то ни стало ее скрыть под выставкой мишурной роскоши, последствием которой является сначала беспорядок, а затем всеобщее презрение с тысячью других неприятностей и пороков, Сэнтон начал с того, что обставил свой дом и хозяйство самым простым образом. Серебро, фарфор, шелк и тому подобные предметы роскоши были из него изгнаны безусловно. На полках его кухни стояла только каменная и железная посуда; стулья были сплетены из соломы, постели набиты шерстью, мебель сделана из простой сосны. Все это бросалось в глаза чистотой и опрятностью, не допускавшей и мысли обвинить хозяина в неряшливости или нерадении, но вместе с тем среди этих предметов не было ни одного, который бы неприятно резал глаза претенциозной роскошью или сомнительным великолепием. Нигде не было видно бесполезной резьбы или грубых украшений; все было предназначено для служения делу, а не для выставки. Единство стиля и красок замечалось во всем. Всякая вещь была приспособлена к самому простому и лучшему выполнению той цели, к которой она предназначалась. В этом, а равно и в педантичной чистоте, прекрасно выражались вкус и привычки хозяина, вполне соответствовавшие простотой и опрятностью своей внешности тем же самым качествам домашней его обстановки.

Сэнтон не любил употреблять в хозяйстве и вообще в домашнем быту каких-либо иностранных произведений. Все принадлежавшие ему вещи были сделаны местными рабочими, и он считал даже своей обязанностью поддерживать этим путем промышленность своего отечества. Будь это правило возведено в закон, его одного было бы достаточно, чтобы поднять благосостояние маленьких государств, лишающих себя необходимого для того, чтобы удовлетворить требованиям суетности и роскоши.

Его стол был прост и умерен; сервировка обыкновенна, но чиста и опрятна. Овощи, молоко и плоды были его любимыми блюдами, и он в большей части случаев довольствовался ими. «Почему, — говорил он обыкновенно, — не удовольствоваться нам из благоразумия тем, чем довольствуются многие монашеские ордена и суеверия, а три четверти населения земного шара — по необходимости?» Он был экономен по убеждению и этим избежал опасности сделаться скупым. Он самым аккуратным образом платил за все своим поставщикам и вследствие этого прослыл в общем мнении за благосостоятельного, обеспеченного человека.

Его собратья часто смеялись над его излишней, по их мнению, умеренностью, а он, в свою очередь, смеялся над их суетностью. Их роскошь была, правда, также невелика, но они сдерживались в ней не столько доброй волей, сколько невозможностью жить более широко. Тем не менее, они все-таки проживали более, чем позволяли средства, и этим путем нередко доводили свои семьи до нищеты. «Мы не можем проживать меньше», — часто говорили ему многие в интимных разговорах. «Конечно, не можете, — обыкновенно отвечал он в этом случае, — если хотите непременно жить, как живут богачи». — «Но что скажет свет?» — «Вы призваны давать ему пример своей жизнью, а не подражать, а, сверх того, есть иные более верные средства для того, чтобы заслужить уважение света».

Сэнтон особенно отличался тактом, с которым умел обращаться с людьми. Ласковый со всеми, доверчивый с немногими и не близкий до фамильярности ни с кем, он умел всегда сохранять свое достоинство с помощью той вежливости в обращении, которая более всего оказывает влияние на толпу. Он старался быть кратким во всем. Его посещения никогда не продолжались долго, речь была всегда проникнута серьезным достоинством, без малейшего признака вычурности или насмешки. Прислуге его был отдан строжайший приказ принимать с одинаковой вежливостью решительно всех, не исключая последнего бедняка, и это делал он столько же по обязанности, сколько вследствие понятого им правила, что о господах всегда судят по впечатлению приема в передней. Его жена, глубоко его уважавшая, вела себя точно так же, поняв по опыту, что понравиться мужу она могла, только подражая ему во всем.

Пример его счастливой жизни вызывал подражание и в других семьях. Часто случалось ему водворять мир и согласие между мужем и женой, причем, однако, он всегда избегал говорить авторитетным тоном и, напротив, старался действовать убеждением и кротостью, влияя на сердце и на чувство долга. Всякий видел в нем не только друга, советника и утешителя, всегда готового помочь в беде, но и наставника, умеющего сделать людей лучше и счастливее.

Доброта была основной чертой его характера, умеренность — его системой, ласковое обращение — средством. Он никогда не пользовался суровыми мерами даже там, где имел на это право, и постоянно презирал мелочную требовательность, которая всегда служит более знаком деспотических наклонностей, чем доказательством любви к порядку. Он помнил, что одно горделивое властолюбие любит хвататься за всякий малейший предлог для того, чтобы показать свою силу.

Он обладал также знанием законов, которые изучил с целью быть полезным своим прихожанам. Это было причиной, что к нему часто прибегали, как к судье. Уверенность в его беспристрастии была так велика, что тяжущиеся стороны всегда беспрекословно подчинялись его решению. Если же он чувствовал, что вопрос был выше его собственных знаний, то он всегда ограничивался советом прибегнуть к какому- нибудь другому посреднику, также готовому безвозмездно подать помощь и совет. «Если вы честные люди, — обыкновенно говорил он в таких случаях, — и ищете только правды, то наверно добьетесь ее, обратясь к кому-нибудь из ваших, таких же как вы, честных друзей. К чему вам судиться обыкновенным порядком, входить в напрасные издержки и, сверх того, томиться целыми годами в ожидании решения дела? От этого не произойдет ничего, кроме расстройства ваших домашних дел».

Он занимался также медициной и хирургией для того, чтобы быть в состоянии подать своим прихожанам первоначальную помощь в болезнях. Врач как духовных, так и телесных недугов, он мог не только приготовлять людей к смерти, но и облегчать к ней переход. Земледельческие науки были ему также известны настолько, что прочитав в произведениях лучших писателей о каком-нибудь новом открытии или усовершенствовании, он мог поделиться этими сведениями с поселениями и руководить ими при производстве опытов. В этом случае он старался поддержать между ними полезное соревнование и возбудить в них желание привести в лучший вид свои поля и рабочий скот, причем не переставал им повторять, что каждый лишний возвращенный им колос будет лептой, которую они внесут в сокровищницу общественного благосостояния.

Ревностный патриот, он всегда старался поддерживать мир и порядок в стране и строго избегал говорить перед народом о тех недостатках в государственном устройстве, которые невозможно было исправить. Говоря о политических делах, он сравнивал свое отечество с другими менее счастливыми странами и отсюда выводил необходимость подчиняться существующим законам, чему всегда сам подавал первый пример. Лицам, занимавшим общественные должности, он говорил о необходимости поддерживать свое достоинство и смотреть на себя как на представителей власти. Поборник мира везде и во всем, он, однако, наверное сумел бы возбудить воинственный дух и отвагу в своих согражданах в случае, если б обстоятельства того потребовали, и принцип религиозного самоотречения послужил бы ему при этом лучшим убеждающим тезисом.

Сэнтон.
Сэнтон и его приход. Общение с паствой. Благотворительность. Проповеди

Воспитание юношества — это могущественнейшее средство для проведения в народ тех или других идей — всегда было предметом его особенного внимаиия. Свою деятельность в этом вопросе он начал с того, что познакомился со всеми окрестными школьными учителями и постарался вступить с ними в дружбу. Затем начал он неустанно проводить в разговорах с ними мысль, что воспитание не должно ограничиваться одним преподаванием чтения, письма и катехизиса, но что главная его цель заключается в образовании из учащихся честных людей и граждан. Ему нередко удавалось вполне понятно объяснять в этих разговорах наиболее отвлеченные и трудные принципы философов и педагогов, как, например, Руссо и Локка. Наибольшую часть своих познаний Сэнтон приобрел из близкого знакомства с латинскими, греческими и еврейскими авторами, и хотя сам он уверял, что вовсе не далек в познании языков, на которых эти сочинения написаны, однако его рассуждения и заключения одобрялись и ценились всеми. Большинство этих книг были прочитаны им в переводах, но еще более успел он себя образовать, постоянно читая лучшие современные сочинения, из которых, по его мнению, гораздо лучше молено уразуметь дух и потребности эпохи, в которой мы живем. Он также охотно вступал в разговоры с учеными и опытными людьми и не чуждался иной раз далее светских удовольствий и развлечений. Впрочем, свет посещал он как театр, то есть чтобы смотреть, а не для того, чтобы показывать себя, и если бы в свете были ложи с решетками, он предпочел бы их открытым местам. Он много говорил с лучшими проповедниками, к числу которых принадлежал сам, и все они в один голос подтверждали, что никогда бы не достигли успеха, если бы, подобно иным своим собратьям, совершенно уединились от мира. Гервэ, Юнг, Фенелон, Клопшток, Лафатер и тому подобные люди научили их лучше своим примером, как надо действовать и учиться в подобном случае.

Церковь под его руководством делалась не только домом молитвы и местом для объяснения догматов, но также школой нравственной философии, где под религиозной формой излагались мысли и учения всевозможных мудрецов, как древних, так и современных, способствуя, таким образом, укоренению и распространению правил чистейшей нравственности.

Проповеди его отличались простой и удобной для понимания речью. Он старался говорить образами и притом выражался отдельными краткими периодами для того, чтобы не утомлять своих прихожан, состоявших по большей части из малоразвитых простолюдинов, длинными бесполезными рассуждениями. При этом он никогда не подкреплял своих взглядов угрозами или теми суровыми выводами, которые только способны вселять страх в чистые, простые души. Его религия была, напротив, светла и доброжелательна. Бог в его проповедях являлся справедливым, но любящим, полным милосердия существом, наказывающим только по необходимости, соответственно сделанному проступку, и всегда вознаграждающим в конце концов за претерпленные, незаслуженные страдания. В его обращениях к прихожанам никогда не было и следа каких-либо оскорбительных упреков, способных гораздо скорее озлобить, чем обратить на путь истинный. Его наивное красноречие никого не поражало, но только увлекало и трогало, посевая в душе слушателей мир и доброжелательство к ближним. Это была полная доверия речь друга, обращенная к равному себе, или еще лучше можно было сравнить его слова со словами доброго отца, старающегося говорить с детьми ясным, понятным им языком для того, чтобы не поселить в них отвращения к знанию вместо сочувствия.

Приход Сэнтона граничил с другим, где прихожане были иного исповедания. Между обоими издавна существовала религиозная ненависть. Сэнтон употребил все зависящие от него усилия, чтобы уничтожить эту несчастную распрю, ревностно убеждая своих духовных детей, что истинная религия, прежде всего, требует любви к своему ближнему, совершенно независимо от его развития или религиозных убеждений. Он не мог равнодушно вспомнить о темных страницах истории церкви, повествующих, как наши предки совершали во имя религии ужаснейшие преступления.

Благотворительность его умела сыскать бедных в самых последних убежищах нищеты. Он много думал о причинах, вызывающих бедность, и не упускал никаких средств, чтобы помочь злу хотя бы отчасти, а где не мог помочь сам, там громко взывал к общественной благотворительности. Говоря с бедняками, он прежде всего старался поднять их нравственно и снять с них ту печать позора, которой они (читали себя заклейменными сами. Посильная помощь, а еще более ласковая сердечность бесед о Божьем милосердии и о награде в будущей жизни вызывали не раз на лицах страдальцев улыбку утешения. Они верили, полагались на Бога и оживали при мысли о вечности.

Сэнтон никогда не восставал против чистых позволительных удовольствий, а равно не отказывал в них и себе. Наслаждение красотами природы стояло у него в этом случае на первом месте как удовольствие самое доступное и простое. Часто, предварив утреннюю зарю, любовался он, как первые лучи света зарождались в ночной темноте, или, дождавшись сумерек, смотрел целыми часами на звездное небо, громко говорившее ему о Божьем величии и его собственном ничтожестве. Наука дала ему возможность не ограничиваться в этом случае одним поверхностным образом; напротив, он проникал умственными очами в отдаленнейшие бездны бесконечного, где человеческая мысль тщетно старается отыскать ему пределы и, тем не менее, в этом самом бессилии находить источник неиссякаемого наслаждения, становясь, так сказать, лицом к лицу с Создателем всех этих чудес.

Не одно великое и бесконечное может, впрочем, заинтересовать нас при созерцании красот Божьего мира. Для этого достаточно обратить внимание на самые ничтожные, по-видимому, предметы. Маленькое насекомое, червяк, сорванный с дерева лист и множество других тому подобных безделиц, не останавливающих на себе даже внимания обыкновенных людей, могут в руках мудреца сделаться орудием для интереснейших исследований и великих открытий. Для невежды весь мир — немая пустыня; тогда как для образованного человека он представляется населенным миллионами миллионов изумительных существ, распадающихся на еще более интересные отдельные части.

Мудрец видит Божий перст там, где для неразвитого человека существует только простая случайность и ничем необъяснимая путаница. Первый приходит в восторг при виде таких вещей, на которые второй смотрит ничего непонимающим, бессмысленным взглядом.

Сэнтон с живейшим интересом занимался всем, что его окружало. Сад и огород составляли всегда предмет его особой заботливости и попечений. Но здесь, как и везде, он предпочитал полезное приятному и, ухаживая за тюльпанами и розой, явно предпочитал овощи и плодовые деревья. В особенности интересовался он разведением иноземных растений, росших в странах с приблизительно одинаковым с его родиной климатом. Он выписывал семена, садил их, с радостью делился с соседями результатами своих опытов, но никогда не настаивал на применении их к делу в широком виде, прежде чем польза нововведения не была доказана осязательно. Для приобретения знаний в этом случае он пользовался всевозможными способами и зачастую беседовал даже с простыми стариками-соседями, надеясь почерпнуть из их опытности интересные и полезные сведения.

Пчелы, овцы, домашние животные, куры и голуби попеременно отвлекали его от серьезных занятий, и, таким образом, он приятно и с пользой проводил время даже в минуты, посвященные отдыху. Видя, как его четвероногие питомцы прыгали и резвились на свежем воздухе, он находил и в этом предлог подивиться премудрости природы, устроившей, что даже низшие ее твари имели в жизни свою долю радости и счастья.

Деревенские дети постоянно бежали ему навстречу, когда он выходил для прогулок. Мальчики снимали шапки, девочки поспешно приседали и затем радостно рассказывали дома, что господин пастор погладил одну по голове, а другой подал руку. Злые люди при виде его ощущали тайный укор совести, честные ободрялись духом, несчастные шептали про себя, что у них еще есть друг. Ему дружелюбно смотрели вслед и посылали мольбы к небу, чтобы оно сохранило его еще на долгие дни.

Да будет над тобой благословение Божие, почтенный, полезный человек! Живи долго в такой же простоте и невинности! Я уважаю тебя на столько же, насколько презираю тех ипокритствующих распространителей лжи и заблуждений, которые, действуя из одних личных интересов, растлевают разум, сеют предрассудки, подрывают добродетель, восстают против чистых радостей и проповедуют нетерпимость, причем доходят до того, что даже имя бесконечно милосердного Бога служит им предлогом, чтобы проливать потоки крови, распространять ужасы и заковывать людей в цепи рабства.

Военный.
Идеальный портрет военного. Война — величайшее зло. Поле для служения человечеству

Заговорив о войне, нельзя не признать на первый взгляд довольно странным право, в силу которого люди идут убивать других людей, совершенно им неизвестных и не причинивших им ни малейшего вреда, причем часто бывает, что причина подобного огульного избиения не только неизвестна сражающимся, но иногда даже несправедлива в самом своем принципе.

Если взглянуть на предмет со здравой точки зрения, то необходимо прийти к заключению, что солдат является в этом последнем случае предосудительным орудием в руках предосудительно рассуждающих начальников; но, между тем, господствующее мнение возлагает в этом последнем случае ответственность за пролитую кровь только на одних начальников, тогда как солдат считается тем лучше выполнившим свой долг, чем более крови он пролил. К несчастью, здравый смысл играет в жизни такую ничтожную роль, а общественное мнение, наоборот, такую большую, что каждому отдельному человеку приходится поневоле подчиняться последнему, если он не хочет прослыть безумцем.

Вот в кратких чертах идеальный портрет военного человека, каким рисую его себе я.

Он много думал о тех произнесенных мною высказываниях, с каких можно смотреть на войну и на людей, себя ей посвятивших, и результатом его размышлений был вывод, что благородство и великодушие могут найти применение даже в войне. Он с радостью пришел к убеждению, что если, с одной стороны, война — величайшее зло, то, с другой, — она же представляет обширное поле деятельности для самоотверженного служения человечеству. Что до себя, то он начал со старания улучшить, насколько это было в его власти, участь подчиненных ему солдат.

Он приучил их обращаться к себе не с тем страхом, которым часто характеризуются отношения начальников и подчиненных, но, напротив, с радостью и доверием, вызванными убеждением, что тяжелые обязанности службы не будут требоваться с иных сверх должного. Он видел в подчиненных прежде всего людей и потому обращался с ними человеколюбиво и ласково. Исполнение долга требовал он строго, но без мелочной придирчивости. Его награды и наказания были справедливы и беспристрастны. Последние применял он без злобы и всегда обнаруживал сожаление, что необходимость заставляла его прибегать к подобным мерам.

Одни низкие, неблагородные поступки не находили в нем никакой пощады. Он был убежден, что низость — непременное свойство всякого дурного человека. Потому он всеми силами старался развить среди подчиненных чувство чести и благородства — этих двух неразлучных спутников истинного мужества и храбрости.
Налагаемые им взыскания никогда не задевали чести тех, которые им подвергались. Это были по большей части назначения на лишнее дежурство или на стражу вне очереди, а также публичные выговоры. Он умел заставить себя бояться, не внушая ненависти, и достиг, что все его любили, не теряя к нему должного уважения как к начальнику. Все его распоряжения излагались твердо, но учтиво. Он умел соединить в себе немецкое мужество и французскую любезность. Тон его речи — твердый, открытый и решительный — обличал презрение к фальши, сознание силы и уважение к званию, которое он носил.

Энергия его характера вполне выражалась во всем, что он говорил или делал. Каждое слово его было метко и прямо попадало в цель. Его манера себя держать напоминала характер живописи Рембранта, в которой, как известно, резкие краски, набросанные на полотно смелой и твердой рукою, обличают полнейшее отсутствие обдуманности или претенциозности, поражая впечатлением целого, а не тщательной выпиской деталей.

Свободное от занятий время он, в совершенную противоположность своим товарищам, увлекавшимся игрой, кутежами и развратом, посвящал литературе и наукам. Не будучи глубоким философом, он, тем не менее, очень интересовался общедоступными нравственными сочинениями и извлекал из них много полезных мыслей и правил, применимых к тому званию, в котором он состоял.

Тактика, фортификация, топография и языки народов, преимущественно ведших между собой войны, принадлежали к предметам, которые мой герой изучал с особенным тщанием и удовольствием. Сверх того, много размышлял он также о трудном искусстве управлять людьми. Школу службы прошел он до педантизма на самом себе, справедливо рассуждая, что тот, кто не знает подробностей какого-нибудь дела, никогда не будет в состоянии управлять им вообще. Искусством выражаться сжато и толково для того, чтоб разом воодушевить и ободрить солдат, обладал он вполне. Соединяя тактику с теорией, он часто задавал себе вопросы, как следовало поступить в том или другом воображаемом случае, и всегда старался разрешать их, принимая во внимание всевозможные побочные обстоятельства. Этим он достиг того, что никогда не затруднялся найтись во всяком стеснительном положении и разрешить его просто, скоро и верно, не упуская при этом из вида даже изящества разрешения, которое всегда привлекает к нам благорасположение толпы.

Педантизм и суровость, неразлучно связанные с военным элементом, отразились до некоторой степени и на нем, но он успел их смягчить рассудком, стараясь строго отделить необходимость от злоупотребления. Требования дисциплины предъявлялись им с полной строгостью, но природная его доброта сквозила и в них. Никогда не заставлял он исполнять чего- либо излишнего, хотя, с другой стороны, зорко следил, чтоб праздность или распущенность не испортили духа и нравственности его подчиненных. Он никогда не отдавал необдуманных приказаний, но, раз отдав, требовал точного их исполнения, зная по опыту, что один случай ослушания со стороны подчиненных может причинить более вреда, чем принесет пользы строжайшее исполнение многих других приказаний, далее более важных. Но если он сознавал сам, что данный приказ не нужен или бесполезен, то никогда не настаивал из упрямства на непременном его выполнении, а, напротив, отменял его сам. В подчиненности начальникам подавал он всегда лично первый пример, никогда не позволяя себе забыться в разговоре с ними до невнимания или фамильярности.

Он высоко ценил и уважал военное звание, но не требовал для него никаких особых привилегий и строго соблюдал, чтобы солдаты не причиняли беспокойств и обид мирным гражданам и земледельцам. В нем не было также убеждения, что военный человек имеет право вступить в службу любого государства, преследующего даже дурные цели. Напротив, он скорее сам бы сломал свою шпагу, чем предложил ее к услугам деспота, проливающего кровь своих же сограждан. Он по принципу считал себя защитником слабых и угнетенных как от внешних, так равно и от внутренних врагов.

Он всецело держался мнения Катона, сказавшего, что солдат должен быть столько же честен, сколько храбр. Для него понятие о чести было перифразой понятия о добродетели, и потому все его силы были направлены на то, чтобы сделать как можно более бескорыстного добра своим подчиненным, причем он действовал с ревностью, какую редко можно встретить даже у религиозных деятелей. Действуя под впечатлением религиозных убеждений, мы часто поступаем хорошо только потому, что боимся наказания в будущей жизни, но истинно честный человек делает добро по наклонности и любви к этому самому добру и никогда не покривит душой, независимо от того, верующий он или атеист. Он делает самого себя судьей собственных поступков и боится приговора этого судьи более всякого другого.

Подчиненные моего героя знали, что честность и ревность к исполнению долга — единственные средства, с помощью которых можно было перед ним выслужиться. Это сознавали даже льстецы и поневоле должны были подчиняться общему направлению.

С окончанием срока службы солдат он охотно увольнял их в отставку, не обращая внимания на мелочные долги или формальности, к которым можно было бы придраться для удержания их под ружьем. «Ступай, — обыкновенно говорил он в таком случае, — тобой довольны, и потому ты можешь уходить. Что же до твоих долгов, то их тебе не станут считать». Благодаря такому благородному образу действия отряд его никогда не нуждался в людях, потому что все новобранцы охотнее шли служить к нему, чем к кому-либо другому. Дезертирство случалось у него чрезвычайно редко.

Одна мысль употребить в свою пользу деньги, назначенные на содержание солдат, была способна его взволновать до глубины души. Он старался, напротив, всеми мерами улучшить их положение, входил в их домашние дела, давал советы, как и где выгоднее приобрести вещи, необходимые для хозяйства, и заботился даже об их удовольствиях. Он защищал их против жадности ростовщиков и спекулянтов; наконец, посещал больных в госпиталях, где нередко, сев на постель страдальца, говорил и утешал его не как начальник, но как добрый, верный друг, пришедший навестить себе равного.

Известно, что чувство благодарности развито в военном сословии особенно, что легко объясняется тем, что храбрость, как благороднейшее качество, легко привлекает к себе и другие хорошие свойства нашей души. Можно быть уверенным, что даже в дурном человеке, если только он храбр, наверно отыщутся какие-нибудь хорошие качества. Оценивать людей с наибольшей справедливостью могут лучше всего их подчиненные. Начальник редко может знать хорошо своих подчиненных, потому что эти последние, по самому свойству своих к нему отношений, должны часто лгать и притворяться. Равные также редко показываются друг другу в настоящем своем виде, чему причиной бывают обыкновенно существующие между ними соперничество и зависть. Но перед подчиненными начальнику бывает трудно, да и бесполезно скрывать настоящий свой характер. Что до моего героя, то он был положительно обожаем своими солдатами. Они не теряли его из виду никогда и нигде, и нередко часовой, стоя на страже, рисовал в своем воображении картины битвы, где бы он мог оказать услугу или помощь своему любимому начальнику. Далее во сне случалось солдатам грезить шумом и громом сражения, где все под его же предводительством бросались они в бой, вырывали его из рук опасности, проливали за него кровь и сожалели, проснувшись, что это была только сонная греза.

Товарищи любили его не менее. Развитой ум, благородное обращение и манеры привлекали к нему сердца всех. Вся его внешность напоминала изящные, благородные манеры старинных рыцарей, бывших всегда готовыми на подвиги славы и добра. Если б в наше время существовали девизы, то он смело мог бы избрать для себя девиз Баярда: без страха и упрека.

Военный и женщины.
Женское общество. Кут. жи с достоинством. Долг и служба для философа и собеседника

Обращение его с женщинами было не менее просто и прилично. Женское общество является для военных людей как бы необходимым противовесом суровости и трудов боевой жизни, и на этом основании герой мой искал сближения с женщинами с неменьшим увлечением, как и прочие мужчины. Его даже обвиняли в этом отношении в некоторых излишних вольностях, но никто не мог никогда упрекнуть его в каком-нибудь не только бесчестном, но даже сомнительном поступке. Семья была для него недосягаемой святыней, и никогда не позволял он себе каких-либо искательств относительно замужних женщин или честных девушек.

Постоянство, правда, не принадлежало к числу его добродетелей, но манера себя держать относительно женщин была безукоризненна. Он никогда не позволял себе долгих ухаживаний, и хотя был далек от веры в неприступность женщин вообще, но, тем не менее, самолюбие не допускало его до полного подчинения их капризам. Встретив от которой-нибудь строгий отказ своим искательствам, он с уважением преклонялся пред такою личностью и скоро утешал себя среди многих других. Мир был для него в этом случае велик и обширен. Быть любимым было для него необходимостью, дополнением к тому, чтоб любить самому. Любящий же женщин, он готов был извинить все и забывал ее недостатки даже в случае, если это было отсутствие красоты, недостаток ума или изъян лет.

Он умел сохранить достоинство и такт даже в часы разгула и кутежей, столь обыкновенных в его сословии. Его манера себя держать останавливала в этом случае даже готовую расходиться грубость товарищей. Он примером своим учил их деликатности и умел дружески представить в дурном виде те неприятности, которым они могли себя подвергнуть, поступая таким образом. Совет его и помощь были готовы всегда и везде. Удовольствия, которые он позволял себе сам, носили всегда характер скромности и благородства. Он умерял их для того, чтобы сделать более продолжительными. Даже кутежи, на которых он присутствовал, принимали оттенок умеренности и благородства. Он умел соединить веселость с серьезностью, героизм с нежностью, удовольствие с пользой и остроумие с рассудком. Свои знания излагал он без педантизма, и даже выводы холодного рассудка звучали в его устах чем-то мягким и примиряющим. Всем своим занятиям он умел определить место и время и мог совершенно спокойно, вернувшись после нежного свидания домой, заняться вычислением полета пушечного ядра или, наоборот, вмешаться в детские игры, окончив чтение философского сочинения.

Философ утром, веселый собеседник вечером и светский человек зимой, он всецело отдавался делу и службе, едва наступал поход или время занятий. Привыкнув с малолетства к перенесению усталости и всевозможных лишений, он никогда не терял самообладания и бодрого настроения духа. Для него было решительно все равно спать на холодной, мокрой земле или в пышном алькове, обедать за столом Лукулла или есть черствый хлеб, сидя верхом на лошади. Главным житейским удобством считал он умение обходиться совсем без этих удобств, что же касается до роскоши, то он допускал ее только в оружии и лошадях.

Строго умея хранить тайну своих намерений и действуя всегда решительно и с быстротой, он владел искусством исполнять многое малыми средствами. Хладнокровие и веселость не покидали его даже в самые затруднительные минуты. Нисколько не боясь не только смерти, но и возможности быть изувеченным, он никогда не терялся в опасностях, которые, напротив, ободряли его и вдохновляли. Казалось, не обстоятельства повелевали им, а он ими. Он легко видел суть дела в самых затруднительных случаях. Равно в самых отчаянных положениях его хладнокровие ободряло других, и не было, казалось, такого невозможного дела, пред которым дрогнула бы его храбрость.

Он, однако, умел остановиться там, где настойчивость не привела бы ни к чему. В таких случаях он сдерживался и выжидал более благоприятного мгновения.
Неудача не заставляла его терять бодрости, а удача не ослепляла. Он с удивительным искусством умел пользоваться плодами побуды и обыкновенно говорил в этом случае, что пока не сделано все, надо считать, что ничего не сделано. Спокойный среди разгара самого жестокого боя, он и в нем старался, насколько было возможности, выказать сострадательность. Кровь людей щадилась им более всего, и потому он никогда не проливал ее понапрасну. Всякие излишние жестокости при взятии города или в битве останавливал он немедленно. Раненые, пленные, а все равно жители домов, где стояли постоем его войска, находили в нем первого защитника и покровителя. Он требовал, чтобы война велась по всем законам рыцарства и чтобы армия отнюдь не напоминала шайку разбойников. Для этого он строго наблюдал, чтобы мирные граждане не подвергались каким- либо насилиям и вымогательствам. Общая благодарность была за то ему наградой, и даже солдаты чувствовали, что для них самих выгоднее вести себя таким образом.

Образ мыслей моего героя лучше всего может быть выражен в военных анекдотах и событиях, которые он любил рассказывать. Вот некоторые из них на выдержку.
«Что нам теперь делать?» — спросил Веймарский герцог, разбитый при Рейнфельде, причем половина армии оказалась рассеянной, а весь обоз и лагерь были потеряны. «Сомкнуться и идти в атаку», — ответил герцог Роган. Войска мигом построились и ударили на императорскую армию. Результатом была выигранная битва, взятие в плен четырех генералов и затем целый ряд новых побед.

Раз во время войны римлян с парфеянами двадцать неприятельских солдат решились во что бы то ни стало пробиться сквозь строй римских войск. Римляне, пораженные таким мужеством, расступились сами и позволили им беспрепятственно удалиться с поля битвы.

Людовик XIV, разговаривая однажды с Вобаном по поводу осады Турина, выразил свое удивление, что осада продвигалась очень медленно. Знаменитый инженер предложил в ответ на это отправиться туда лично для руководства работами. «Но ведь этот пост ниже вашего звания», — возразил король. «Мой пост там, где я могу оказать пользу государству», — отвечал Вобан.

Пирр говорил, что мнение одного понимающего дело человека значит более, чем храбрость многих тысяч, и что Кинеас взял своим красноречием более городов, чем сам он оружием. Герой мой точно так же умел вовремя обратиться с речью к своим солдатам. Он знал человеческое сердце и умел, когда это надо было, задеть его живые струны.
Если б ему случилось быть во главе швейцарских войск в момент битвы, то я уверен, что он обратился бы к ним приблизительно со следующими простыми, но увлекательными для массы словами: «Сегодня, товарищи, ваша храбрость должна решить, достаточно ли ценит счастливый народ свою свободу, а также и то, проведете ли вы вашу старость в почете и изобилии или в презрении и нищете! Отечество возлагает на вас все свои надежды и упования, и завтрашний день должен решить, сумеем ли мы достойно защитить родину или покинем ее как неблагодарные трусы!.. Тысячи громких криков будут приветствовать вашу славу или, наоборот, покроют вас позором и упреками!..

Пред вами точно такие же войска, каких ваши предки побеждали так часто. Они дрожат, вспоминая эти победы, и ваша традиционная слава невольно их беспокоит. Ваша храбрость признана всеми монархами, что лучше всего доказывается тем, что из вашей среды они преимущественно любят избирать своих телохранителей и что союза с нами ищут все державы. Если, таким образом, вам доверяют монархи более, чем своим собственным подданным, то что же можно от вас ожидать, если вы встанете на защиту вашей собственной родины? В настоящую минуту вы не наемники, сражающиеся из-за денежных выгод, но истинные солдаты, восставшие на защиту своих семейств и своей родины!

Неужели враги ваши, обессиленные долгой праздностью и бездействием, в состоянии будут одолеть вас, закаленных трудами и подвигами? Ударимте же дружно на строй неприятеля! Битва будет рукопашная, и если вы останетесь тем, чем были всегда, то я вперед отвечаю вам за победу.
Не придавайте значения блеску их мундиров или стройности их выправки. Грация движений и завитые косы не принесут в битве никакой пользы. Конечно, нельзя спорить, что враги привыкли более к дисциплине и лучше слушают и понимают своих начальников, но кто же запретит нам взять с них в этом случае прекрасный пример?

Если б счастье обратилось против нас, то не забывайте, что беспорядочное отступление в этих случаях всего опаснее. Войско, пришедшее в замешательство, следует считать разбитым. Потерявшие из вида свой отряд пусть спешат собраться под знамена. Главное, не берите примера с соседних отрядов в случае, если беспорядок распространится среди них. Докажите, что из храбрых вы были храбрейшими. Я забочусь о себе столько же, сколько о вас. Доверьтесь моему благоразумию и опытности. Я скомандую отступление не ранее, чем увижу, что нет никакой надежды на победу. Пусть тогда, по крайней мере, спокойствие и порядок хоть несколько вознаградят нас за стыд и опасность… Подумайте, однако, сколько зол ждут нас впереди, если мы не останемся победителями!.. Налоги увеличатся во много раз! Контрибуции вас разорят! Ваши сыновья будут силой взяты из родных домов и отданы на службу чужестранным государям. Победители поселятся в ваших домах и будут распоряжаться вашим добром как своим! Они срубят ваши фруктовые деревья и сожгут их на тех самых очагах, у которых грелись ваши предки! Они будут оскорблять ваших жен и дочерей, насмехаться над вашим бессильным отчаянием и отвечать насилием на ваши протесты… Неужели перенесем мы хладнокровно такие несчастья?.. Нет, храбрые товарищи! Лучше умереть всем до последнего, чем допустить свершиться подобным ужасам! Но, впрочем, я верю, что уже сегодня вечером мы будем против них обеспечены! Храбрость ваших врагов — ничто пред вашей, потому что они сражаются за притеснение, а вы за правду. Провидение за нас! Оно бодрствует над нами на поле битвы точно так же, как и в семейном кругу. Без Его воли никакое несчастье не может на нас обрушиться! А если и обрушится, то подумайте, много ли мы при этом потеряем? Несколько лишних мгновений неверной жизни, полной горестей, бед и болезней! Если умирать, то лучше умереть, исполняя долг чести и любви к отечеству!»

Тут, обнажив голову и подняв глаза к небу, он бы прибавил: «О Ты! В чьих руках судьба всех! Ты, избравший нас, чтоб быть счастливейшим из народов! Ты, сражавшийся с нашими отцами за свободу против тирании! Не оставь нас и сегодня! Мы укладем в Твои руки правду нашего дела! Не честолюбие или корысть руководят нами, но желание защитить то, что для нас святее всего! А вы, тени наших предков, взгляните благосклонно на нашу кровь, она ваша, и мы клянемся скорее пролить ее до последней капли, чем унизить трусостью!.. Вперед, друзья! Победа наша!»

Об естественной религии.
Теология. Недостаток религиозных систем. Философ не может оспаривать Бога

В предыдущих главах этой книги было уже доказано, что если даже забыть всякое религиозное чувство и отстранить мысль о Верховном существе и будущей жизни, то все-таки истинное счастье для человека может заключаться только в добродетели. Потому можно себе представить, во сколько раз счастье это должно увеличиться, если с идеей добродетельной жизни будут для нас связаны надежда на вечную награду в будущем и мысль понравиться Творцу Вселенной.

Вывод этот понятен сам собой, но важность его обязывает нас посвятить ему более широкое обсуждение. Великий стимул, обуславливающий нашу деятельность на земле, заслуживает быть рассмотренным с самой высшей точки, до которой может достичь человеческое знание. Добродетель имеет такое великое значение, что мысль о ней, согласно словам Пифагора, должна быть высочайшим стремлением нашего воображения к тому, что только есть на свете совершеннейшего. Стремление это будет всегда пропорционально степени наших знаний и нашего развития, и это обстоятельство причиной тому, что идея Бога постигается совершенно иначе невеждой, чем образованным человеком. Первый судит обо всем по себе и способен приписать Божеству даже свои собственные пороки и слабости. Для него Вселенная и время должны иметь границы, что же до причин, побуждающих нас к деятельности, то самой высшей он считает славу или честолюбие.

Теология — наука, в которой человек наиболее блуждал в потемках, и это легко объясняется тем, что предмет ее менее всего доступен его слабому разумению. Но насколько полезно преследовать и стараться уничтожать религиозные суеверия и злоупотребления, настолько же опасно и вредно колебать основы какой бы то ни было религии, если только нельзя предложить взамен их чего-либо лучшего. Во всяком случае, необходимо стараться проводить и доказывать мысль, что гораздо хуже, если народ будет состоять из нечестивых и атеистов, думающих только о личном интересе, чем из благоразумных людей, верующих в существование Бога, запрещающего дурные поступки и награждающего за добрые; Бога, читающего в наших сердцах и мыслях и от взоров которого не укроются наши самые тайные помыслы (Когда мне случалось встречать благородную, благотворительную душу в человеке, не получившего никакого образования и не занимавшегося философскими выводами, я почти всегда убеждался при исследовании причин такого феномена, что человек этот выработал свое мировоззрение при помощи самого простого здравого смысла.
Один немецкий офицер из разряда тех людей, о которых говорят, что кулаком они сильнее, чем головой, вступил однажды в спор с одним из тех много воображающих о себе недоумков, которые поставили себе задачей ломать и отрицать все существующее. Честность, по мнению этого человека, была глупостью, сострадание — эгоизмом, патриотизм — предрассудком, религия — сказкой, право — прихотью сильного, а исполнение долга — благоразумной спекуляцией. Офицер, долго возражавший, наконец замолчал, и противник его уже в восторге считал себя победителем, как вдруг умолкший спорщик схватил философа за ворот и, прежде чем тот успел оглянуться, связал его так крепко по рукам и ногам, что веревка впилась ему в тело. Можно себе представить, какой поднял он крик, вообразив, что противник его сошел с ума. «Для чего вы это со мной сделали?» — «Так! Для забавы», — был ответ. «Разве вы воображаете, что это меня забавляет тоже?» — «Это мне совершенно все равно». — «Но позвольте узнать, по какому праву вы это делаете?» — «По праву сильного, которое, как вы сами сказали, одно только и существует». Связанный поднял снова крик. «Молчите, — возразил офицер, закуривая спокойно трубку, — или я отколочу вас палкой». Когда же тот продолжал свои вопли, то мучитель хладнокровно заткнул ему рот платком. Связанный угомонился, и платок был вынут. «Сжальтесь же надо мною». — «Пустяки! Сострадания не существует! Вы меня убедили в этом вашими же словами». — «Но ведь я в отчаянном положении!» — «А мне какое дело!» — «Ради самого Бога!..» — «Оставьте эти химеры! Им верят только глупцы!» — Пленник наконец совершенно вышел из себя и стал грозить судом и расправой. «О! В этом случае я вас предупрежу и, во избежание жалоб с вашей стороны, выброшу вас через это окошко в реку. Вы должны согласиться, что так велит поступить мне необходимая самооборона». И при этих словах он сделал движение вперед, как бы для исполнения угрозы. «Ну в таком случае, — закричал испуганный резонер, — я клянусь Вам забыть ваше насилие, лишь бы только вы возвратили мне свободу». — «Клянетесь? Как же вы хотите, чтобы я поверил вашей клятве, когда вы не признаете ни Бога, ни прав, ни пороков, ни добродетели?» — Офицер, однако, сжалился и кончил эту злую шутку, которая, надо прибавить, так сильно подействовала на поборника безусловной свободы, что он сам понял необходимость существования в обществе иных качеств, кроме эгоизма, и навсегда отказался от защиты кулачного права).

Главный недостаток всех вообще религиозных систем, даже основанных на наиболее глубоких философских выводах, в том, что они зиждятся на слишком одностороннем взгляде на мир и стремятся делать общие заключения из очень небольшого числа исследованных фактов. Большинство из них рассматривают земной шар и человека в особенности не как частицы Вселенной, но как ее центр и главную роль, низводя таким образом все необъятные творения Божии на степень второстепенных предметов, созданных исключительно для нашей пользы.

Этот взгляд укоренился, впрочем, вследствие того, что он один может быть понят и усвоен неразвитой массой людей, так что если б Божество сошло на землю, то и оно должно было бы провести идею своего учения под внешней формой этого же взгляда. Но просвещенный человек читает в книжке мироздания иные, более высокие, основанные на математике, истины и вследствие этого создает в своем воображении образ Божества в гораздо более величавой форме, чем может это сделать самая горячая фантазия.

Масса людей усваивает какие бы то ни было истины путем рутины и подражания. Привычка становится у них на место рассудка, и часто таким путем отвлеченные, трудные понятия делаются достоянием толпы скорее, чем гораздо более простые истины. Потому, чтобы исправить этот недостаток, люди, на которых лежит обязанность заботиться о религиозном воспитании народа, должны были бы выработать такую систему этого воспитания, при которой преподаванию ученикам сведений о Божестве предшествовало бы преподавание общих идей о правде и неправде, а равно элементарных сведений из химии, физики и космографии. Правильно изучать природу и достойно изумляться величию создавшего ее Творца можно, только вооружившись телескопом и микроскопом, этими двумя орудиями, приспособленными специально к изучению двух великих крайностей природы, а именно: бесконечно великого и бесконечно малого. Чем более увеличивается с помощью искусства наша познавательная способность, тем более расширяются наши знания и тем легче раскрываются перед нами порядок и стройность мироздания, где все рассчитано, размерено и направлено к известным определенным целям, которые, в свою очередь, становятся средствами к достижению других, новых целей. Организация какого-нибудь дерева или едва заметного насекомого может научить большему, чем всевозможные отвлеченные хитросплетения человеческого ума, рассуждающего априори. Потому, если ничтожные подробности в устройстве Вселенной обнаруживают столько мысли и стройности, то как возможно допустить, чтобы этих качеств лишено было целое? Неизмеримость астрономических расстояний невольно приучает нас к идее бесконечности, без которой мы не могли бы сознать нашего ничтожества и безграничной разницы, лежащей между нами и Творцом Вселенной.

Философ не может сказать ничего истинно высокого, относящегося до Божества, а равно и до цели своего собственного существования, не коснувшись при этом великих понятий о пространстве, вечности, материи, духе и общем благе. Первое из этих понятий — заставить его почувствовать и осознать ничтожность земного шара, а равно и того незначительного места, которое занимает он сам в цепи существ; второе — научить его правильно относиться к прошедшему и будущему; третье — обнаружить пред ним, что несовершенство было искони веков присуще всему конечному, до самой последней существующей на земле твари. Четвертое понятие о духе и его самостоятельно существующей деятельности докажет ему, что добродетельные поступки представляют из себя нечто большее, чем простое сцепление механических сил и движения. Наконец, исследуя последнее понятие о всеобщем благе, он увидит, что гармония деятельности природы нимало не нарушается частными отступлениями от общей системы и что, несмотря на временные беспорядки, конечный результат этой деятельности будет все-таки благодетелен.

Можно сделать бесконечное множество предположений о происхождении жизни на земле, о причинах добра и зла, о сущности материи, о небесных светилах, о назначении человека и многом тому подобном. Но надо только, чтобы в этих гипотезах физическая сторона вопроса не отделялась от нравственной и чтобы земной шар не считался каким-то привилегированным небесным телом в противоположность простой истине, что он не более как только частица целого, повинующаяся законам общим для всей Вселенной и совершенно одинаковым для всего, что было, есть и будет безо всякого ограничения временем или пространством.

Пространство!.. Вечность!.. Страшные понятия!

Кто может вас постичь и кто, вместе с тем, может сомневаться в вашем существовании. Для того, чтобы хоть несколько освоиться с идеей пространства, попробуем сначала составить себе понятие о скорости и величине. Солнце, объем которого превосходит объем Земли в миллион четыреста тысяч раз, отделено от нас, по вычислению лучших астрономов, расстоянием в тридцать четыре миллиона лье. Самый лучший скакун мог бы пробежать это расстояние, не останавливаясь ни на минуту, не менее как в пятьсот лет, а человек, идя обыкновенным шагом, дошел бы до Солнца только через четыре тысячи лет. Гюйгенс с помощью чрезвычайно остроумных и верных исчислений успел узнать, что ближайшие неподвижные звезды отдалены от нас расстоянием, превосходящим расстояние от Земли до Солнца в двадцать семь с лишком миллионов раз. Кассини же определил, что Сириус стоит от нас в сорок три тысячи раз далее, чем даже эти звезды. И несмотря на то, что масса Сириуса превосходит массу Земли в 1 200 000 000 000 раз, сам он может быть не более как только песчинка в сравнении с другими звездами, едва заметными по дальности расстояния в наши телескопы.
Аналогичность многих явлений заставляет думать, что планеты, обращающиеся около нашего Солнца, должны быть более или менее похожи на Землю и отличаются от нее по климату и произведениям только сообразно расстоянию их от Солнца, вследствие чего они получают более или менее света и теплоты. Очень может быть, как уже предполагали многие ученые, что всякая неподвижная звезда представляет из себя солнце, подобное нашему, и точно так же служит центром, около которого вращаются такие же планеты. Это предположение, считаемое многими, вследствие невежества или самолюбия, химерическим, способно, однако, дать самое правдоподобное объяснение устройства Вселенной, а равно той цели, ради которой созданы эти светящиеся тела, так мало обращающие на себя внимание поверхностных людей. Гипотеза эта ближе всего соответствует физическим законам, выводам разума и понятию о величии Творца.

Бросив этот предварительный взгляд на необъятность Вселенной, предположимте вместе с Ньютоном, что свет пробегает около четырех миллионов лье в минуту; увеличим эту цифру во много раз и затем вообразим, что найдена скорость, превосходящая в миллионы раз даже эту последнюю. Попробуем представить себе, что какой-нибудь предмет был ринут в пространство и летел с этой скоростью в течение миллиардов лет; увеличим, наконец, и эту величину, насколько может сделать это самое горячее воображение. Какой получим мы результат? Все пройденное предметом пространство окажется все-таки ничтожным в сравнении с бесконечностью, и сам предмет в момент остановки нимало не окажется удаленным от центра или приблизившимся к окружности. "Пространство, — совершенно справедливо сказал Эпикур, — должно по необходимости быть бесконечным. Будь это иначе, существовал бы пункт, откуда мы могли бы обнять все пространство одним взглядом, но такой пункт непременно занимал бы место тоже в пространстве, и, значит, за ним опять виднелась бы бесконечность ".

Каким же должно быть существо, создавшее в своей премудрости все эти чудеса? Что значит в сравнении со Вселенной наш ничтожный земной шар, имеющий всего девять тысяч лье в поперечнике? Это не более как атом, потерявшийся в бесконечности, и человек, который бы вообразил, что ничего не существует за земным пределом, оказался бы не менее смешон, чем муравей, для которого разорение его муравейника показалось бы концом Вселенной.
Все вышеприведенные расчеты для измерения пространства, так поражающие человека с умом и душой, могут быть с такою же верностью применимы и к измерению времени. Взяв за исходную точку миллиарды столетий и умножая эту сумму насколько хватит воображения и сил, мы получим единицу времени, которая все-таки окажется ничем пред вечностью.

Что же после этого наша земная жизнь? Мгновенный луч молнии, пронзивший темное пространство! Человек теряет почву и уничтожается при мысли о своем ничтожестве. К чему ведут все наши блестящие предположения, наше богатство, знатность, науки? Мысль о добре одна может отвлечь мудреца от подавляющей идеи о ничтожестве. Окрыленный ею, он смело бросается в жизнь и если встретится при этом лицом к лицу с самим Богом, то и Ему скажет со скромной уверенностью: «Да! Я бесконечно мал!

Я бесконечно слаб, но зато нет такого доброго дела или такой жертвы, которые я отказался бы сделать или принести!»

Существовании Бога.
Свойства Божества. Ошибка философии. Разум и чувства. Мир не случаен

В числе небольшого количества истин, признаваемых всеми народами безусловно, вера в существование Бога, бесспорно, занимает первое место. Разделенность религиозных понятий на огромное число сект не только не опровергает этого мнения, но, напротив, его подтверждает, доказывая, что существует истина, в признании которой сходятся решительно все. Неразвитой язычник, машинально преклоняющийся перед своим идолом, доказывает существование Бога, может быть, более, чем философ, дошедший до этого сознания путем логических выводов.

Люди, правда, расходятся во второстепенных понятиях о свойствах Божества, но основной принцип его существования признается всеми. Еще Сенека сказал, что нет столь варварского народа, который бы кому- нибудь не молился. В наше время точно так же можно обратиться ко всевозможным народам с самыми различными нравами, правительствами и верованиями, причем на заданный вопрос «существует ли Бог?», наверно, все они ответят: «Да, существует!» И добавят при этом, что угодить Ему можно лучше всего, делая добро и оставаясь всегда честным. Разница в ответах может последовать только при более подробном разборе этих основных принципов, самые же принципы будут всегда неизменны.

Впрочем, во всех вопросах подобного рода философу незачем даже вдаваться в дальнейшие подробности. Сколько бы он ни терялся в разработке второстепенных отвлеченностей, он должен всегда помнить, что ошибочное заключение возможно для него так же, как и для прочих людей. В установлении же основных принципов он может принять гарантией успеха их верности мнение об этом предмете всего рода людского, думавшего и рассуждавшего так за весь период своего существования. Потом всякие дальнейшие второстепенные выводы следует делать в этом случае, основываясь на законах общего разума, предоставив человечеству думать так, как оно думало до сих пор, и доверяться по-прежнему воле Провидения. Уже Сократ говорил, что есть вопросы, с которых совершенно бесполезно снимать завесу покрывающей их тайны, если сама природа судила им быть закрытыми. Думая так, он предался исключительно разработке нравственных принципов и перестал быть метафизиком. Его вера в Бога и в правду была незыблема.

Вера в существование Бога должна считаться скорее продуктом наших чувств, чем рассуждений. Это какое-то инстинктивное убеждение, которого не в силах поколебать никакие противоречивые выводы разума. При этом не лишне заметить, что и сам разум в огромном большинстве случаев склонен скорее стоять за это верование, чем против него.

Самый поверхностный взгляд на природу и на все, что совершается пред нашими глазами, приводит к убеждению, что на свете нет действия без причины. Разбирая эти причины в непрерывной их связи, мы непременно дойдем до идеи о начале всех начал, которое и следует признать Богом.

Все существующее может быть рассматриваемо как вечное, совершающееся пред нами чудо, переставшее нам казаться чудесным только вследствие нашей к нему привычки. Ход небесных светил, течение рек, обращение крови, прозябание растений, анатомическое строение животных — все это является в глазах рассуждающего наблюдателя непрерывным рядом чудес, рассчитанных самым премудрым, целесообразным образом. Человеческий скелет представляет чудо механики, пищеварение — чудо химии, обращение же крови превосходит все, что только можно придумать по части гидростатики. Самые утонченные изыскания не могли бы открыть в человеческом организме чего-либо лишнего или недостающего. Живописец не придумает форм или линий лучше тех, какие существуют в природе, а метафизик не откроет возможности существования какого-либо чувства, которым мы не были бы снабжены. Учащенное биение артерии, вызванное волнением, влияние пищи на мысль, сокращение нерва под впечатлением воли — все это ряд тайн, которых еще не успел разгадать человеческий ум, а, между тем, много людей смотрят вследствие привычки на все эти чудеса как на совершенно обыденные явления и никогда не пытаются подумать о причинах, их породивших.

Мы часто не в состоянии себе объяснить даже самых простых явлений и предметов. Кто может сказать, что он понимает тайну зрения и знает, почему глаз получает впечатление предметов, отдаленных от него бесконечно огромным расстоянием, как, например, звезды или планеты, вращающиеся вместе с нашей землей около солнца. Если мы не можем разрешить даже подобных совершенно подручных нам вопросов, то как же браться судить о бесконечности во времени и пространстве, когда у нас нет даже никакой опоры, которая могла бы служить исходным пунктом для наших исследований?

Если бы мир был обязан происхождением случаю, то в нем, наверное, не было бы такой стройности и такого порядка, а равно не было бы такой неразрывной связи между существующими предметами, потому что случай ничего не создает в строгой системе. Предположить же, что замечаемая нами стройность в мироздании обязана своим происхождением ряду случаев, расположившихся опять-таки случайно в такой строгой системе, — было бы уже совершенной нелепостью. Неужели возможно действительно допустить, чтоб слепая грубая сила могла случайно породить такую гармонию во всем существующем, соразмерить так цели со средствами и, наконец, создать разумных существ? Человек, провозгласивший, что ничего не может существовать за пределами мира, в котором он живет, и за атмосферой, которой он дышит, доказал бы этим только невероятную самонадеянность, но никак не рассудочную способность.
Наше самолюбие, порочность и леность более всего способствуют религиозному безверию (Высшие, взысканные милостями судьбы классы обществ в особенности не любят религиозных истин, так как, признавая их, им невольно пришлось бы чаще размышлять о суетности всего земного и о равноправии людей. По той же самой причине они неохотно распространяются о добродетели и вообще не особенно уважают благотворительность). Самолюбивому человеку невольно льстит мысль считать себя совершенным существом. Порочный находит в безверии надежду на безнаказанность своих проступков, а ленивый видит в нем прекрасный предлог уклониться от серьезных размышлений. Действительно, что может быть легче голословного провозглашения, что в мире все случайно и потому решительно ни о чем не стоит заботиться! Раз эта мысль будет допущена, ум спокойно застынет в бездеятельности, эгоизм сделается единственной двигательной силой наших поступков, а глупец с полным правом вообразит себя стоящим на одной доске с рассудительным человеком. Нетрудно себе представить горестное положение, которое этот последний займет в обществе, исповедующем такие убеждения. Одинокий и покинутый, он с трудом найдет родственную душу, которая разделила бы с ним его убеждения и веру в то, что существует в его глазах самым положительным образом.

Подобно тому, как в мире физическом существуют явления, доступные исключительно только некоторым из наших чувств, точно так же и в сфере нравственной можно встретить понятия, которые мы можем схватить и усвоить только некоторыми наиболее возвышенными из наших способностей. Тот, кто заявил бы, что верит в существование только вполне понятных для него предметов, должен был бы отвергнуть множество самых обыденных явлений. Слепой не может различить света, красок и темноты, но разве из этого следует, что предметы эти не существуют? Никто не мог видеть ветра, обонять звука и осязать запаха, но никто не станет сомневаться в их реальности. Точно так же может ли кто-нибудь понять и объяснить истинную причину тяжести тел, заставляющую их падать на землю? Как ни просты, по-видимому, эти вопросы, но над разрешением их напрасно задумывались величайшие гении, причем хотя им удавалось иногда открыть некоторые второстепенные законы явлений, но до уразумения их первоначальных причин не мог дойти ни один. Ньютон, открывший законы тяжести, не решился проектировать объяснения их сущности и тщетно провел большую часть своей жизни над разрешением теории цветов.

Впрочем, это недоверие к нашим способностям может распространяться только на вопросы метафизики; что же до ясно и определенно поставленных идей правды и добра, то тут не может быть никакого колебания или сомнения. Если человеку поставлены границы в понимании самой сущности предметов и общей идеи бытия, то наука наших обязанностей нам недоступна вполне, и Творец Вселенной снабдил наш разум для ее разумения путеводной нитью, которая всегда готова к нашим услугам, если только мы не спутаем ее сами ложным воспитанием или фальшивыми увлечениями.

Никакие выводы и заключения ума не могут доказать прямо и положительно, будто не может существовать тварей, более совершенных, чем человек. Если природа создала ликургов, катонов и Марков аврелиев, то почему же не допустить, что из рук ее могут выйти и более совершенные существа? Кто может поставить и определить пределы ее могуществу? Если она могла оживить и одухотворить даже те грубые элементы, из которых создан наш земной шар, то неужели не способны развиться до того же более утонченные материалы, каковы, например, воздух или теплота? Можно ли с положительностью утверждать, будто небесные светила лишены обитателей, тогда как их величина и условия, в которых они находятся, напротив, могут навести на мысль, что и обитающие на них существа должны быть несравненно выше нас по способностям и развитию. Наконец, — почему знать? — может быть, самые эти светила одухотворены неведомою нам жизнью и одарены разумом, составляя, таким образом, переход от нас, существ низших, к более высшим? Может быть, эта лестница усовершенствования идет все выше и выше и, наконец, кончается в Высшем Существе как в центре всего мироздания! Такое посредничество между людьми и Творцом допускается религиозными воззрениями всех веков и народов, откуда проистекла вера в духов, гениев и ангелов. Обожание звезд, или сабеизм, существовало в самых древнейших религиях, и многие ученые склонны даже считать эту веру самой первичной формой религиозных догматов. Во всяком случае, надо согласиться, что между древними религиями нет иной, более чистой и возвышенной. Возвращаясь к вопросу о бытие иных существ, кроме человека, нельзя не высказать мнения, что если жизнь есть благо, то почему же не допустить, что Провидение распространило ее повсеместно во всей природе.

Некоторые философы отрицали существование Бога в силу того, что нет ни одного факта, который доказывал бы это существование воочию. Но ведь последователи Пиррона на этом основании изъявляли сомнение даже в своем собственном существовании. Атеисты всех оттенков обыкновенно основывают свои выводы на формах, а не на сути дела. Часто они даже ограничиваются переменой одного только имени вещей и вместо слова Бог употребляют слово природа. Но что за дело до имени, если существование разумной и правящей всем силы вместе с тем не отрицается?

Один мыслитель, утомленный и измученный сомнениями по этому вопросу, просил рекомендовать ему сочинение, которое могло бы служить противоядием, волновавшим его мысли. Приятель, к кому он обратился с этой просьбой, указал ему как раз на самые серьезные трактаты об атеизме. «Как! — возразил первый. — Да ведь я именно и заражен этими мыслями!» — «Да, — возразил приятель, — но это потому, что вы изучали этот вопрос только поверхностно. Если же вы прочтете внимательно все, что сказано по этому предмету наиболее серьезными учеными, то, наверное, увидите, при вашем уме, как шатки их доводы и каким набором блестящих фраз и ничего не доказывающих положений думают они подкрепить свои мнения. Вы увидите все их ничтожество, а равно убедитесь, что будь их выводы даже серьезны, провозглашение их все равно не разъяснило бы нимало занимающего вас вопроса».

Ход и развитие человеческой мысли были одинаковы всегда и везде. Грубое суеверие обыкновенно сменялось полнейшим скептицизмом, а скептицизм искал исхода в философских исследованиях. Бэкон, Лейбниц и Вольтер единодушно заявили, что люди, занимавшиеся философией только поверхностно, не предававшиеся этой науке серьезно, всегда обращались вновь к безусловной вере в Бога.

Успехи атеизма никогда не шли дальше возбуждения сомнений. Но сомнение еще не есть доказательство. В настоящем же вопросе о существовании Бога сомнение может смутить разве только рассудок, но никак не сердце, которое всегда сохранит смутную веру в необходимость существования Творца Вселенной. Горести и несчастия способны в особенности вызвать и подкрепить эту веру, приближение же смерти укореняет ее почти во всех, что доказывается множеством примеров.

Что касается тех атеистов, которые пользуются своим безверием для оправдания необузданной свободы поступков и отрицания всякой нравственности, то их можно поразить их же собственным оружием, обратясь к ним приблизительно с такими словами: "Вы согласны, что человек может ошибаться? Вы человек — значит, ошибка возможна и для вас. Вашим мнениям я в полном праве противопоставить мнения Сократа, Лейбница и многих других знаменитых людей, заслуживших общее уважение за глубину и серьезность их исследований и заключений. Но я готов сделать для вас уступку. Я согласен допустить, что мнение ваше в тысячу раз более правдоподобно и более вероятно, чем взгляды не только что названных мною великих людей, но даже всех философов и всех народов, когда-либо обитавших на земном шаре и думавших совершенно противоположно вашим воззрениям. И что ж! Несмотря на такую явную вам поблажку, ваше первое мнение, что люди могут ошибаться, по-прежнему не допускает возможности признать ваши взгляды безусловно истинными! Между ними и истиной остается такая же непере- ходимая бездна и такая же разница, какая существует между вашей жизнью и вечностью! Как же вы хотите, чтоб, увлекшись таким обманчивым и по всей вероятности ложным призраком, я ради нескольких суетных удовольствий, которые он может мне доставить, пожертвовал многими реальными и бесспорными выводами? Как можете вы предполагать, что для удовлетворения пустого тщеславия я сделаюсь провозгласителем таких понятий, которые не принесут моим ближним ничего, кроме вреда, и лишат меня, как лишили вас, всеобщего уважения, доверия и покоя? "

Что касается дорелигиозных убеждений со стороны догматической, то здесь, конечно, каждому предоставляется произвол выбирать и исповедывать те из них, которые наиболее нравятся. На земном шаре насчитывается до тысячи трехсот различных вероучений; в действительности же их, может быть, существует столько же, сколько живет на свете людей. Толкование это отнюдь не будет натянутым, если вспомнить, что нет двух человек, которые сходились бы совершенно во мнении по какому-нибудь вопросу в подробностях. Восставать же против того, чему все эти люди верят в принципе, безусловно, было бы слишком самонадеянно.

Можно допустить, что человек даже очень образованный порой дает овладеть собою минутному сомнению под гнетом каких-либо тяжелых обстоятельств, но окончательным атеистом может сделаться только невежда, совершенно незнакомый ни с человеческим сердцем, ни с развитием человеческого ума. Наконец, следует сказать, что человек, открыто говорящий против существования Бога, не может быть ни истинным философом, ни хорошим гражданином. Вера в Бога служит самым сильным сдерживающим средством против преступлений и пороков всякого рода; она поощряет добродетель и укрепляет в несчастьях, а потому всякий хороший человек и гражданин не только не станет отрицать этого верования даже в минуты сомнения, но, напротив, постарается распространять его и поддерживать всеми способами.

Атеист! Как бы ни был ты развит и образован среди окружающих тебя людей; как бы ни были велики твои познания сравнительно с моими; как бы глубоко ни успел ты изучить основные начала материи и духа, их сочетаний и изменений; как бы ясно ни представлялась тебе вся цепь творений, начиная с простейших организмов и кончая самыми сложными, если бы даже ты успел уверить меня, что сам Бог отрекся перед тобой от своего всемогущества, — я бы и тут сказал тебе: сжалься! Не срывай с глаз моих благодетельного покрывала, коль скоро под ним скрыты такие ужасы, и я должен буду поверить, что все на свете один только случай, без добра, правды и разума! Ведь если это так, то, значит, я, будучи вызван этим ужасным случаем к существованию, могу попасть и в другой раз под его ужасную руку и быть призванным к чему-либо гораздо более невыносимому! Если нет бессмертия души, присущая же мне чувствительность составляет одно из общих свойств материи, то, значит, я распадусь после смерти на составные частицы, которые будут чувствовать и страдать, и страдания эти будут умножаться все более и более по мере увеличения числа этих составных частей! Какой ужас! Какая пытка! Я подвергнусь какому-то вечному брожению! Буду сегодня грязью, а завтра пресмыкающимся! И кто может назначить пределы такому страданию!

Потому, что бы меня ни ждало, я хочу лучше верить хорошему! Оставь же свои доводы и лучше поддержи как меня, так и весь род людской в нашем сладком заблуждении!.. Впрочем, к чему я тебе это говорю?.. Неужели ты думаешь, что я серьезно соглашусь подчинить свой ум и сердце твоим ошибочным выводам, коль скоро голос веков, людей и природы громко говорит мне о существовании Бога!.. Да, Он существует!.. Все кругом меня свидетельствует о Его величии, и сам я чувствую на себе Его благость!.. Я вижу Его в свете, слышу в правде, чувствую в добродетели! Да! Он был, есть и будет, и душа моя с восторгом ждет минуты, когда, прорвав свою земную оболочку, стремительно понесется к Нему, на лоно вечного блаженства, для того, чтоб вечно Его обожать, Ему удивляться и благодарить без предела!..

О бессмертии.
Место души в теле. Граница между духовным и материальным. Бессмертие души и новая жизнь

Этот род нашей деятельности, который нельзя приурочить к какому-нибудь чувству или специальному органу, носит название деятельность души и имеет исключительно нравственно-духовное начало. Учение о душе разработано вообще менее, чем какое-либо другое, и потому вопрос этот принадлежит в области нравственных наук к числу наиболее темных. Много было споров даже о том месте, какое душа занимает в теле. Одни помещали ее в мозгу, другие в сердце, третьи в крови; но, рассуждая так, можно дойти до теории помещения ее даже в желудок, если принять во внимание, какое огромное влияние оказывает состояние этого органа на наши интеллектуальные способности или, наоборот, с какой силой действуют на него нравственные потрясения, как, например, горе или усидчивые занятия. Вернее предположить, что душа одухотворяет все наше тело, сообщая каждому отдельному органу импульс для его деятельности, сообразно его способностям и степени совершенства, а может быть, и тяжести. Это последнее свойство предметов, несмотря на его обыденность, принадлежит, однако, к числу самых загадочных явлений, и хотя механика объясняет его законы, но самая сущность таинственного симпатического стремления предметов одних к другим остается по-прежнему скрытой для нас тайной.

Хотя нельзя сомневаться, что различные составные части нашего тела материальны в самом простом, понятном смысле этого слова, но, однако, невозможно подводить под одну рубрику наши кости и сперму, кровь и телесную теплоту, мускулы и силу кровообращения. Степень уважения к такому веществу должна определяться не плотностью его или обширностью, но той таинственной способностью к усовершенствованию, которым оно обладает (Я никак не могу допустить мнения, которое отрицает возможность появления в природе более совершенных, чем люди, существ, у которых наши лучшие мгновенные чувства будут, может быть, постоянными свойствами. Если у людей существуют проблески добродетели, то, значит, может существовать и более полное ее выражение. К этому идеалу стремятся мои помыслы и желания! Я не могу даже вообразить себе Божьего всемогущества, существующего отдельно от величайшего добра и безграничной премудрости). Не слишком ли много прилагали напрасных стараний резко разграничить понятия о духе и материи? Это последнее слово на грубом языке толпы должно непременно означать что-либо похожее на землю, воду, металлы или плоть; но ученый естествоиспытатель положительно затруднится определить границу между духом и материей. Можно совершенно нечувствительно перейти от материи наиболее грубой к самой утонченной, каковы, например, воздух или, еще лучше, свет. Встав на эту точку зрения, я делаюсь решительно равнодушен к мысли, материальна душа или нет, занимает она пространство или не занимает. Почему, например, не предположить, что душа заключается в той теплоте, которая согревает все наше тело? Наконец, неужели понятие о Боге унизится в наших глазах, если в числе его свойств мы предположим материальное существование в форме тончайшего вещества, какое только можно себе вообразить.

Приведенные выше рассуждения, по-видимому, стоят в противоречии с теорией о бессмертии души, но присмотревшись к ним внимательно, мы увидим, наоборот, что они не только ее подкрепляют, но и опровергают доводы неверующих противников (Главнейший из этих доводов заключается в трудности определить границу, с какого момента жизни человека начинается самостоятельное существование души, а также ее нравственная ответственность за проступки и пороки. Следует ли считать минутой происхождения души момент оплодотворения зародыша или какой-нибудь из фазисов дальнейшего его развития? Восьмидневный зародыш, как известно, представляет из себя студенистую массу. Через две недели на нем уже можно заметить линии, из которых образуются впоследствии черты лица. У шестинедельного появляется биение сердца и намечается пол. Нравственные качества новорожденного человека развиваются так же, только мало- помалу, и в первые месяцы их можно считать совершенно несуществующими. Когда же родится душа? Когда начинается ее нравственная ответственность за поступки? В чем должна заключатся разница между простым добрым поступком хладнокровного человека и самоотвержением героя?). Природа устроила все так премудро, что составные части каждого предмета всегда оказываются подходящими для того, чтобы способствовать достижению общей великой цели, для которой предмет предназначен. Общая же цели существования

Вселенной заключается в постоянном совершенствовании для достижения наивозможно большего добра, что достигается частным стремлением к совершенствованию каждой отдельной части. Существует мнение, будто вера в будущую жизнь утвердилась только в новейшие исторические времена и была неизвестна до появления христианства. Но история доказывает, наоборот, что вера эта так же присуща человеческой природе, как и вера в Бога. Древнейшая мифология приписывает Плутону власть над душами умерших, и мы знаем, что вера в переселение душ существовала задолго даже до появления греческой мифологии. Этот последний род верования так древен, что начала его не могли определить даже самые точные исторические изыскания. Пифагор сообщает, что догмат о бессмертии души уже давно существовал у египтян. У диких африканских племен издавна существовал обычай умерщвлять при погребении предводителей некоторых из их невольников, души которых должны были им служить в будущей жизни. В Америке туземные племена зарывали вместе с телами мертвых их инструменты и оружие, а также провизию для того, чтобы они могли пользоваться всем этим во время блуждания в стране теней. Таким образом, мы видим, что вера эта, хотя и выражаема различным образом, сообразно степени развития каждого народа, тем не менее присуща им всем, совершенно независимо от времени и места. Она обязана своим происхождением самому простому логическому выводу, и разнообразие ее внешней формы еще более свидетельствует в пользу истины основного положения.

Склонность упрочить за собой будущее до такой степени прирождена человеческой природе, что люди не перестают мечтать об этом в течение всей своей жизни, даже в минуты счастья, и это, может быть, служит знаком невозможности полного счастья на земле, а также тайного стремления души к отдаленному неведомому будущему, которое когда-нибудь непременно будет достигнуто. Не следует ли считать это стремление души предчувствием будущей жизни, а может быть, и воспоминанием того блаженного состояния, которым душа наслаждалась до своего соединения с плотью и к которому всеми силами желает вернуться вновь с помощью постепенного усовершенствования?

Вера в бессмертие души как нельзя лучше подтверждается рассудком. Известно, что в природе ничего не может уничтожиться, потому что ни один атом не может перестать занимать известное пространство. На этом основании каждая составная частица нашей плоти получит после нашей смерти какое-нибудь иное назначение и вновь займет определенное место в ряду существующего. Если это правило безусловно справедливо для материи, то на каком же основании можно отрицать его применимость и в области нравственной. Почему не допустить, наоборот, что то, что думало и сознавало, не может уже никогда утратить этой способности? Понятие об уничтожении для нас точно так же загадочно, как и понятие о создании чего-либо нового из ничего. Предсказать, однако, какая будет в новой форме существования судьба существовавшего прежде, довольно трудно, а для души — совершенно невозможно. Мы можем только строить гипотезы и предположения, что, вероятно, память прежнего существования сохранится нами до некоторой степени и в новом и что общий характер будущей жизни обусловливается степенью нашего совершенства в настоящей и тем влиянием, которая душа наша оказывала на окружающее.

Существование будущей жизни доказывается равно анализом свойств Божества. Бог, без всякого сомнения, безусловно справедлив, и хотя добродетель сама несет в себе награду за свои подвиги, но все-таки надо сознаться, что в земной жизни награда и наказание не всегда бывают пропорциональны с нашими добрыми и дурными поступками. Следовательно, эта недостающая разница должна быть пополнена каким-нибудь иным способом в иной жизни. Божия благость и справедливость служат нам гарантией, что это будет действительно так, хотя мы и не можем постичь, при нашей слабости, в чем именно будут состоять эта награда и это наказание. Допустить противоположный вывод значило бы отрицать Божие совершенство. Если раз доказано, что существа призваны Богом к жизни для счастья, то, значит, счастье это непременно будет достигнуто рано или поздно, тем или другим путем.

Наконец, если даже допустить, что никакие факты не доказывают нам существование будущей жизни непосредственно, то все-таки веру в нее надо признать самым отрадным выводом, к какому только пришли усилия человеческого ума, и потому всякое честное сердце должно всеми силами способствовать распространению и укреплению этого мнения. Может ли что-нибудь быть выше и отраднее убеждения, что с каждой минутой земной жизни мы приближаемся к вечному блаженству, в котором найдем достойную награду за всякое претерпенное нами горе? «Все пройдет!» — повторяет страдалец в минуты тягчайшего несчастья. Надежда улыбается ему в отрадном будущем и помогает с покорностью переносить даже незаслуженные страдания.

Надежда на милость Божию не должна покидать нас даже в минуты уныния и отчаяния, когда мы, припоминая свои неправды, готовы бываем усомниться в возможности нашего спасения. В таких случаях нам следует утешать себя мыслью, что верховная справедливость всегда соразмеряет наказание со степенью вины. Что сказали бы мы об отце, который за минутный проступок своего сына присудил бы его терпеть жестокое наказание всю остальную жизнь? Точно так же сердце говорит нам, что милосердный Бог, вероятно, не воздаст вечными муками за мимолетные увлечения нашей краткой земной жизни. Будь это иначе, мы должны были бы заключить, что Бог превосходит строгостью даже жестокого отца и что нет разницы между конечным и бесконечным (Один путешественник рассказывал, что пытался однажды обратить в христианство вождя одного индейского племени, он особенно напирал на этот догмат. «Доказано ли это?» — спросил обращаемый. «Вполне», — отвечал миссионер. «Если так, — возразил тот, — то Бог твой не будет моим, потому что если мои боги несовершенны, то твой жесток». Неужели действительно можно думать, что, предполагая Бога более добрым, мы тем умалим его значение или славу, и неужели слепая вера в вечную кару может способствовать обращению неверных?).

Самым лучшим доказательством бессилия такого мнения может служить ежедневный пример того, как люди себя ведут. Проповедуя вечность наказания и глубоко в него веря, миллионы людей, тем не менее, нимало не стесняются впадать в проступки и даже в преступления ради погони за минутными удовольствиями. Человек, который живет и действует таким образом, вместо того чтобы поспешно обратиться к честности и добродетели, должен быть признан потерявшим рассудок, так как нельзя же предположить, что кто-нибудь сознательно согласился подвергнуться вечным мукам за один миг наслаждения. Я думаю, что объяснить это странное явление можно, только предположив, что вера в Божию милость и благость инстинктивно живет в сердце каждого и что слишком строгие проповедники теории вечных мук не чужды личного интереса, когда пытаются убеждать и обращать людей этим способом.

Но если сердце и разум восстают против вечного наказания, то тем с большей настойчивостью имеют они право надеяться на вечное блаженство. Возмездие имеет пределы, но милость бесконечна, хотя, конечно, различные степени должны существовать и в ней. Что бы ни говорили об этом предмете, конечный результат рассуждения выразится в простых словах: если хочешь быть счастлив — будь добродетелен.

Часто хочется мне спросить отчаявшихся и разочарованных людей, почему, испробовав всевозможные рискованные средства для приобретения счастья, не хотят они прибегнуть к тому последнему способу? Риска здесь кет ни малейшего, а шансы выигрыша, наоборот, так велики, что средство это Самым лучшим доказательством бессилия такого мнения может служить ежедневный пример того, как люди себя ведут. Проповедуя вечность наказания и глубоко в него веря, миллионы людей, тем не менее, нимало не стесняются впадать в проступки и даже в преступления ради погони за минутными удовольствиями. Человек, который живет и действует таким образом, вместо того чтобы поспешно обратиться к честности и добродетели, должен быть признан потерявшим рассудок, так как нельзя же предположить, что кто-нибудь сознательно согласился подвергнуться вечным мукам за один миг наслаждения. Я думаю, что объяснить это странное явление можно, только предположив, что вера в Божию милость и благость инстинктивно живет в сердце каждого и что слишком строгие проповедники теории вечных мук не чужды личного интереса, когда пытаются убеждать и обращать людей этим способом.

Но если сердце и разум восстают против вечного наказания, то тем с большей настойчивостью имеют они право надеяться на вечное блаженство. Возмездие имеет пределы, но милость бесконечна, хотя, конечно, различные степени должны существовать и в ней. Что бы ни говорили об этом предмете, конечный результат рассуждения выразится в простых словах: если хочешь быть счастлив — будь добродетелен.

Часто хочется мне спросить отчаявшихся и разочарованных людей, почему, испробовав всевозможные рискованные средства для приобретения счастья, не хотят они прибегнуть к тому последнему способу? Риска здесь кет ни малейшего, а шансы выигрыша, наоборот, так велики, что средство это можно даже сравнить с беспроигрышной лотереей. Если предположить даже, что вечное блаженство не существует и что вся наша жизнь одно ничтожество и химера, то и в числе химер добродетель не перестанет занимать высокое нравственное значение, так как с ее помощью приобретаем мы доверие и уважение окружающих. Если вы обладаете возвышенной душой, то земная жизнь не может вас удовлетворить, и вы невольно сами будете стремиться к иной жизни и иному миру, где обретете, наконец, желанное счастье. Так думает и действует моряк, когда среди волн и бурь надеется достичь желанного берега, презирая опасности и саму смерть! Мудрец же может уповать найти это счастье, не рискуя столь многим и не покидая своих обыденных, мирных и честных занятий!

О богослужении.
Бог и служение ему. Вера без дела. Религия и счастье. Обряды богослужения

Хотите ли вы воздать дань хвалы Богу? Ступайте и сделайте какое-нибудь доброе дело. Это единственная, достойная Его жертва. Ханжа думает, что вера в деле религии — все. Исполняя ничтожные обряды, он неглижирует главными обязанностями. Напротив, истинно богомольный человек рассуждает, что если им будут довольны люди, то и Бог не отвратит от него Своего лица. Он понимает, что от него потребуется отчет в его деятельности, а не в убеждениях, которые вовсе от людей не зависят и, сверх того, не имеют ровно никакого значения. Слепая вера отнюдь не составляет какого-нибудь самостоятельного достоинства, потому что она равно может иметь предметом Браму, Вишну или иные языческие божества. О вере же сознательной нечего и говорить, так как очевидности не будет отрицать никто. Если б вера была спасительна без дела, а дела не имели никакого значения без веры, то из этого следовало бы сделать прямое заключение, что величайший злодей может удостоиться спасения, а добродетельный человек, напротив, рискует погубить свою душу. Я не боюсь ничего — мог бы тогда смело сказать на исповеди самый дурной человек, — потому что верю, а вера нас спасет.

Какие гибельные последствия могли бы произойти из такого мнения, если б оно провозглашалось не одними невеждами? Что в самом деле можно ответить человеку, который уверяет, что надо прежде всего задушить разум и верить без рассуждения?

Насколько религия способствовала счастью человеческого рода, настолько же суеверие было и будет для него всегда гибельным. Оно совершенно ниспровергает понятие о пороке и добродетели и узаконивает самые свирепые жестокости. Люди, губившие своих ближних, называли себя апостолами небесного правосудия, и на том же основании цареубийца Равальяк считал себя мучеником.

Наружные обряды богослужения, тем не менее, очень полезны. Их внушительное великолепие может до некоторой степени подвигнуть к вере людей, для которых недостаточен в этом случае голос внушительного убеждения. Совокупная молитва множества людей может благотворно действовать примером, этим могущественным орудием для убеждения в чем-нибудь людской толпы. Проповедь распространяет однообразие в религиозных взглядах и проводит здравые понятия в массы, неспособные по своему невежеству усвоить их иным способом.

Естественная религия, не имея иного руководителя, кроме рассудка, требует от людей развития и знаний, недоступных большинству. Народ не может состоять из одних философов и потому нуждается в иной религии, более внушительной и определенной по своим формам и догматам, которая говорила бы прямо от имени Божества и тем облегчала распространение веры среди толпы, слабой рассудком и знаниями.

Согласно правилу, что никто не может быть судьей в собственном деле, было бы крайне полезно, чтоб правительственная власть и интеллигенция каждой страны имели свою долю участия в решении религиозных вопросов, не предоставляя их исключительно ведению духовенства. Это последнее слишком заинтересовано в деле религии и потому не может быть всегда беспристрастным. Можно ли действительно ожидать, чтоб духовенство открыто способствовало искоренению предрассудков, если от них зависит значительная доля его власти и благосостояния и если искусство поддерживать старинные привычки обрядов и верований преподается людям, посвящающим себя духовному званию, как один из важнейших предметов учения?

Достоинство религиозных верований оценивается по степени чистоты их нравственных принципов. Если б какая-нибудь религия проповедывала — как это, впрочем, и существует в некоторых вероучениях — принципы разрушения; если б она искажала чистейшие понятия о правде и добре и изображала Бога существом порочным и жестоким; если б, наконец, она называла пороки добродетелями и, наоборот, придавала более значения внешним обрядам, чем подвигам добра, — то от такой религии следовало бы отречься всякому честному человеку даже в том случае, если бы она призвала на свою помощь чудеса, которые поколебали бы небо и землю. В этом случае для людей произошло бы меньше вреда, если б даже чудеса эти были ими приписаны злому духу, издевающемуся над нашими слабостями.

Но предположим даже, что религия эта говорила бы правду! Истинный мудрец и тогда спокойно бы обратился к этому ужасному богу и сказал ему: «Что мне до того, что ты могущественнейшее из существ, если ты при этом чужд правды и благости? Я могу уважать только того, кто соединяет в себе эти два качества. Напрасно стал бы ты мне предлагать разделить с тобой власть над Вселенной. Мне не нужна эта власть, если я, обладая ею, буду лишен возможности делать добро. Я сумею сделаться выше тебя при всем моем ничтожестве и обличу твою жестокость моей добродетелью. Попробуй меня совратить! Ты можешь меня уничтожить, но никогда, при всем твоем могуществе, не сделаешь меня злым!»

Что касается до христианства, то надо сознаться, что вероучение это, преимущественно перед всеми прочими, воплотило в себя чистейшие нравственные начала и что надо только уметь их верно понимать и толково ими пользоваться. Если эгоизм, невежество и жестокость злоупотребляли даже этим вероучением во второстепенных подробностях и толкованиях, то основные его начала всегда были и будут достойны величайшего уважения. Злоупотребления не могут исказить хороших оснований, и если во главе церкви Христовой стояли иногда люди, заботившиеся о власти и богатстве более, чем о благосостоянии вверенных их попечению народов; если свой сан они обращали в игрушку честолюбия и неуместно вмешивались в дела светской власти, намеренно задерживая проведение полезных реформ; если поведение их стояло в явном противоречии с благостью, умеренностью и терпимостью великого Основателя христианства; если, наконец, взамен кротких мер убеждения они прибегали к мечу, кострам и темницам — то истинный христианин, восставая даже на этих врагов Божьих и человеческих, не должен забывать основного принципа своей веры. Не силой и преследованием должен он стараться их поразить, но прощением, кротостью и убедительным словом милосердия.

Смерть. Могила.
Исчезнувшие народы. Прах наших предков. Добро, которое ты успел сделать

Что сталось с бесчисленными народами, о судьбе которых даже история может сообщить нам только самые скудные сведения? Где их славные монархи, правители, полководцы и ученые? Где бесчисленная толпа несчастных существ, страдавших в цепях рабства и тирании, погибших от меча, болезней и всех прочих зол, подстерегающих нас на каждом шагу жизни? Наконец — не заходя так далеко, — где более близкие, предшествовавшие нам поколения? Где наши родственники и друзья нашего детства, с которыми мы провели столько счастливых дней?.. Они там, где скоро будем все мы! Они достигли пристани, к которой равно стремятся все люди, бедные и богатые, знатные и простые, и никто не может сказать, не носит ли он уже в себе зародыш той смертельной болезни, которая унесет его — рано или поздно — вдруг или после жестоких страданий!

Смерть поражает людей повсеместно. Мы ежеминутно окружены тысячами умерших или умирающих! Ходя, мы попираем прах наших предков, и при всем этом беззаботность наша так велика, что каждый из нас живет так, как будто бы собирался жить вечно!

А между тем, найдется ли вопрос более важный и более достойный нашего понимания сравнительно с этим вопросом о вечной разлуке с миром и о вступлении в новую жизнь, где каждому будет воздано по его заслугам? Наконец, не говоря даже о будущей жизни, как можем мы быть равнодушны к мысли, что скоро это столь дорогое для нас тело перестанет существовать? Рука, написавшая эти строки, сделается холодной и неподвижной, глаза, их читавшие, закроются и померкнут, язык умолкнет! И если бы еще все это свершилось быстро, как апоплексический удар, без усугубления великого горя целой цепью болезненных мук и страданий!

Я чувствую, однако, что во мне существует еще другое я, отвечающее первому такими словами: «Твои руки и глаза, несмотря на дивное их устройство, не более как только простые орудия моей воли. Они, правда, одарены чувствительностью, но чувствуют и думают не они! Эти последние качества принадлежат мне одному нераздельно!» Если это дивное, таинственное существо одарено способностями, которых мы не встречаем и в грубой, неодушевленной материи; если оно создано из более тонких элементов, подобных, например, лучам огня и солнца или стихийным силам, то почему же не допустить, что оно может существовать отдельной, самостоятельной жизнью? Возможность этого существования допускается всеми религиями. Люди верят в него безусловно, философы его доказывают, а рассудок и нравственность признают его необходимость! Можно даже сказать, что Бог не был бы Богом, достойным своего величия, не был бы добр и справедлив, если бы допустил, что злодейство не будет наказано, а добродетель награждена!

Потому утешься, угнетенный страдалец! Утешься, несчастная жертва чужой злобы и безумия, этих двух свойств человеческой природы, столь распространенных в этой жизни. Хотя никто не хочет сознаться, что и в нем есть их частица. Утешься, если внутреннее сознание говорит тебе, что ты достоин лучшей участи! Избавление твое близко! Каждый истекший день уменьшает срок твоих страданий и вырывает оружие из рук твоих врагов. Прости им! Потерпи еще немного и ты достигнешь состояния, которому они сами будут завидовать. Жди смерти с радостью! Смотри на нее, как на святое убежище, как на возвращение на родину, где ждут тебя мир, тишина и спокойствие! Предвкушай свое грядущее счастье! Ты гарантирован в том, что оно придет общей верой всех людей и обещанием самого Бога. Веди до последней минуты борьбу со злом, пороками и не забывай древнего изречения, что жизнь лучше всего приготовляет нас к смерти!

«Дитя мое! — сказал мне один мой дед, умирая, — пришла минута, когда все прошлое предо мной исчезло! Завеса разорвалась, мечты кончились!.. Я помню только о том небольшом количестве добра, которое успел сделать! Не забывай этих моих последних слов и передай их, умирая своим детям».

Могила

Я изучил человека во всех разнообразных проявлениях жизни, и мне захотелось взглянуть на него после смерти. Кладбищенский сторож обещал доставить мне вход в склеп одной знатной, богатой фамилии. Для этого была выбрана бурная, темная ночь. Пробило двенадцать, и я, содрогаясь от невольного трепета, увеличенного еще более чтением Юнговых ночей, отправился в путь. При тусклом свете мерцающего фонаря вошли мы в кладбищенскую ограду, где сотни могил громко говорили о всеобщем посмертном равенстве людей всех классов и состояний. Мы подошли к одному из наиболее видных и великолепных памятников. Это было назначенное место.
Большая каменная плита закрывала вход в самый склеп. Молча отрыли мы наваленную по бокам землю, думая с невольным содроганием о зрелище, которое нас ожидало. С большим усилием удалось нам поднять плиту. Темная сырая лестница вела в склеп, сложенный из мрамора. В глубине его возвышалась небольшая пирамида, искусно сложенная из черепов и костей. По обеим сторонам тянулся ряд гробов, находившихся уже в состоянии совершенного разрушения. Тут был схоронен придворный, проведший жизнь среди почестей и честолюбивых замыслов; там смерть сокрыла молодого человека, погибшего жертвой своей невоздержанности. Далее успокоился старик после труда восьмидесятилетней жизни; возле него лежал его сын, крепкий и бодрый юноша, скончавшийся, однако, прежде отца. Неподалеку был зарыт проныра и плут, не успевший вкусить плода своих низостей.

В середине склепа был поставлен, по старинному обычаю, гроб последнего схороненного здесь покойника. Он был обит черным бархатом с искусно вышитыми гербами и невольно привлекал внимание. Это был гроб женщины, имя которой не могло не вызвать в моем сердце чувства горя и сострадания. Молодое, прекрасное и счастливое существо было вырвано безжалостной смертью из рук обожавшего мужа. Мне захотелось на нее взглянуть. Крепко сколоченный гроб не поддавался нашим усилиям. Мы их удвоили; наконец, крыша отскочила… Боже! Какое зрелище!

Тело, наполовину разложившееся, было зеленовато-серого цвета. Половина волос вывалилась, остальные едва держались. Глаза, пленявшие при жизни такой нежной улыбкой, представлялись какой-то тусклой студенистой массой. Губы исчезли, и белизна зубов являла страшную противоположность с остатками почерневшей кожи. Половина груди истлела совершенно, на уцелевшей — копошились тысячи червей, казавшихся какой-то отвратительной, движущейся, безразличной массой. При виде их жадных, конвульсивных движений можно было подумать, что и для них этот пир не был приятнее, чем то зрелище, которое они собой представляли. Руки трупа были сложены. На одном из пальцев блестело обручальное кольцо; ногти, отросшие уже после смерти, приняли крючковатый вид. Черви большей величины ползали по желудку, пожирая что еще осталось от этой части тела и от внутренностей. Шея, руки и ноги были вдоль и поперек искрещены длинными белыми нитями, в которых, вероятно, надо было предполагать остатки нервов. Весь труп лежал в луже какой-то отвратительной жидкости, которая не могла вылиться на землю, потому что гроб был свинцовый. Кусочки отвалившегося мяса плавали в ней, то там, то здесь перемешанные с обрывками волос, кружев и червей. Поднимавшийся смрад был до того невыносим, что даже огонь фонаря не мог гореть ярко и свободно.

Проводник мой, менее, чем я, крепкий нервами и рассудком, не вынес этого ужасного зрелища, лишился чувств. Падая, он хотел схватиться за гроб и опрокинул его вместе с собою. Все покатилось по полу; страшный труп сделался еще страшнее. Смрад удвоился, фонарь погас, я в ужасе бросился вон. Чувство чести и сострадания, однако, меня удержало. Я не мог допустить, чтобы человек погиб жертвою моего несчастного любопытства. Ощупью стал я искать моего злосчастного товарища, невольно содрогаясь при мысли наткнуться на труп. Наконец, я его отыскал и потащил к выходу. Спотыкаясь на гробах и чувствуя, как сухие кости хрустели под моими ногами. Но тут новая беда: впотьмах я не мог отыскать дверей. Смутное чувство шептало мне, что я могу высечь огня, но отсыревший трут не горел. Смертельный ужас оковал мои члены; волосы поднялись дыбом; сердце стучало, как молоток! Мысль умереть в этой яме впервые мелькнула в моей голове!.. Но тут какой-то внутренний необъяснимый голос, который, как мне кажется, я слышу до сих пор, внезапно шепнул мне тихо и ласково: не бойся! Разве Бог не с тобой…

Я мгновенно ожил; колени мои невольно согнулись, и из этой сени смерти и ужаса вознеслась моя горячая молитва к Богу! Молитва за себя, за людей и за всех, здесь схороненных! Эхо повторило слова мои, и мне казалось, что сами гробницы встрепенулись, соединяясь вместе со мной в словах моей молитвы!
Наконец, огонь вспыхнул. Я вынес проводника на свежий воздух, а сам вернулся вновь в это темное убежище смерти. Но оно не страшило меня более. Испытанное мною отвращение казалось мне полезным предостережением, с помощью которого природа удерживает нас от желания сократить нашу жизнь прежде времени. Тление трупов казалось мне необходимой деятельностью природы для того, чтобы переработать вещество для новых благих целей. Из глубины гробового склепа, казалось мне, раздавался голос, громко говоривший каждому живому человеку:

«Я был таким, как ты!
Скоро будешь ты таким, как я!
Готовься!»

Текст издания: Нравственные основы жизни. Пер. с фр. Т. 1-2 / Ф. Р. Вейсс. — Санкт-Петербург: В. И. Асташев, 1881. — 2 т.; 21 см.